"В ПЛЕНУ У МЕРТВЕЦОВ" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

ПРОГУЛКА ЗАКЛЮЧЁННЫХ

Я слышу как хлопает кормушка в камере рядом. Сейчас, секунды… Тело напрягается. И вот он, – хруст открываемой кормушки. «Доброе утро! Подымаемся!» Я вижу мутное пятно Zoldaten в квадрате стальной двери. Гнилая муть его формы и неразличимые без очков черты лица. Я откидываю одеяло и встаю. На мне белые высокие шерстяные носки, ноги голые. Трусы. Зато плотно защищена грудь двумя футболками и свитером. «Какое на хуй доброе утро. Тюрьма. И такие статьи как у меня».

Рядом со мною встаёт Иван. Аслан лежит, потому что втроём всё равно не развернёшься. Иван, в воткнувшихся в задницу трусах, пузатый молодой верзила, выкладывает только ему понятным способом свои домашние одеяла. Он оденет сейчас штаны и уляжется в них меж тех же одеял. Только в штанах и в том, что он прячет простынь, и состоит его «подъём».

Я складываю простынь по длине вдвое, выкладываю её на шконку, прижимаю рукой, как это делала моя возлюбленная крошка Настенька, всякий раз с болью вспоминая её. Её жест приглаживания был вызван необходимостью и ленью. Шестнадцатилетняя, она не выросла тогда выше 1 метра 57 сантиметров, и потому не могла взмахнуть простынью над кроватью, как взрослый человек. А ещё ей было лень, она была ещё сонная, глаза ещё закрыты. Думал ли я, что буду каждое утро повторять её жест в тюрьме. Из-за недостатка места, простынёй не взмахнёшь. Тюремное синее одеяло я также складываю по длине и покрываю им шконку. Бросаю на одеяло, сорвав её с вешалки у меня в ногах, – вонючую фуфайку. Иду к дальняку и, открыв кран, отливаю в вонючую вазу. Если, конечно, первым не прорвался на дальняк Иван. Отлив, я запрыгиваю в штаны. Натягиваю и застёгиваю куртку и сплю уже в момент когда ныряю под фуфайку. Подъём есть, но он же и отбой. На следующие пару часов. Сон впрочем уже не тот. Минут через пять-десять дверь открывают. Приехали за мусором. Два Zoldaten в фуфайках, с тележкой, а на ней два бака: больший для общего мусора и меньший – для бутылок и чёрствого хлеба. К счастью Иван плохо и муторно живёт. Всю ночь он не спит, шелестит газетами, и к подъёму обычно всё ещё не угомонился. Он изымает кулёк с мусором из нашей корзины и кладёт её в бак Zoldaten. «Чай?» -осведомляется Zoldaten. «Не, не нужен» – мямлит Иван. Он вообще плохо говорит. Еврей, он имеет целый букет – «мечта логопеда» во рту. Иногда трудно понять что он пытается сказать.

Чай у нас свой. Как и два кипятильника. Их чай тёплый, налит прямо из бака на кухне, и от него хочется ссать. Я долго поначалу пил их тюремный чай, пока мне не забросили кипятильник. Zoldaten закрывают дверь, Иван сморкается как изверг. Аслан, тем временем заправивший свою кровать, плюхается обратно, укрыв голову и ноги рубашками. Я погружаюсь в неглубокий утренний сон. Дёргаюсь как ошпаренный, если натыкаюсь во сне на мою последнюю любовь – крошечную Настю, и отпихиваю её, нет, только не это! «Ты жил в Раю, и Рай разрушил сон!» – успевает улыбнуться гибкая девчонка. «Больше этого у тебя не будет…» «Будет, будет!» – разделываюсь я с ней поспешно. Она уменьшается, но успевает приподнять платье. На выпуклом животе школьницы детские трусики с малинкой. Я свирепею. Место покинувшей мою сетчатку крошки заменяют мои чудовищные уголовные статьи. Их я тоже выпихиваю из сознания. Слышу, как вдруг воет по-волчьи рядом Аслан. Чечены, они же ночхи – волки – им следует выть. Повыв – он долго и яростно скрипит зубами. (Позднее, к одиннадцати, он проснётся и расскажет мне, что видел во сне покойного отца, стрелял с ним вместе из автомата, обнаружил в колодце антенну и вычислил, что там находится американский солдат, и открыл по нему огонь).

Из открытого окна дует холодом сентябрьской ночи, я предполагаю, что там светает. Если встать, то видна жёлтая невысокая стена со спиралью колючки на ней. За стеной мирное дерево и мирная деревянная грейдерная башня, с сечением шестиугольника, расширяющаяся к низу. Воля за стеной, там где грейдерная башня, или всего лишь другая часть тюрьмы, мы не знаем. Если встать, но у меня никакого желания вставать. В приблизительном сне проходит час. Потому что с семи хрустит открываемая кормушка. Баландёрша в белом халате. Иногда ей предшествует Zoldaten. «Завтракаем? Каша манная?» или «Завтракаем?» «Спасибо, нет» – отвечаю я, приподняв голову. И закрываюсь опять фуфайкой. Последующие минут 30-40 проходят в отбивании атак Насти и уголовных статей. Пытаются прорваться и более мелкие взрывоопасные предметы: девочка-дощечка Наташка, мои книги, наша с Настенькой спальня, она, сонная, пьёт утром чай как хитрая лиса из блюдечка.

«Гуляем?» – в кормушке появляется голова Zoldaten, ответственного за гулянье, как бы начальника смены. «Гуляем». «Через пятнадцать минут». Этому я рад. Всё. Конец мучениям. Я вскакиваю. Умываюсь. Готовлю леденцы в кулёчке. Готовлю два куска картона – помещать на них ладони при отжимании. Снимаю куртку. Снаружи, думаю, градусов десять тепла. При первых же упражнениях станет жарко.

Аслан накрыт с головой. Иван закутан весь кроме лица, рот его открыт и сполз вниз, большой мятый рот. Болтливого, любящего поспорить и постебаться еврея. Только однажды они вышли со мной на прогулку. Раз за десять дней.

Умывшись, я нажимаю «вызов». Дежурный открывает кормушку. «Будьте добры принесите очки». Кормушка закрывается. Я выключаю вызов. Если не выключить – Zoldaten хлопнет кормушкой – условный сигнал. Мол, выключи.

В зависимости от расторопности через пару минут или более Zoldaten протягивает в кормушку очки. «И включите, пожалуйста, второй свет!» От повторяемости тюремных формул противно, но если сменить формулы, то тюремную машину заклинит. Чай пить нет смысла, не успею, сказано же было, через 15 минут. Они могут растянуться до получаса или же сократиться до десяти, однако лучше выпить чаю придя с прогулки. Я наклоняюсь над дубком, включаю ящик, НТВ. Последние минуты перед новостями. Слева у логотипа НТВ – цифры времени. Разборчиво видны 7, двоеточие, пятёрка, а вот что следует за пятёркой – неразборчиво. Наконец, вот новости: «Талибы отвергли ультиматум о выдаче Усамы бен Ладена». «Путин собрал в резиденции Бочаров Ручей всех своих силовых министров». «Состоялась панихида по высшим офицерам Генерального Штаба, погибшим в результате катастрофы вертолёта в Чечне».

Новости лишь кажутся новостями. Что ультиматум предъявлен, мы знали, что Путин собрал министров, мы знали, что вертолёт с двумя генералами и аж восьмью полковниками сбили, мы тоже знали. Иллюстративное обеспечение информации архивное, только панихида свежеотснята, все остальные сюжеты кое-как проиллюстрированы чёрт знает какими картинками. И всё же – окно в мир. Всё же эти звуки и это серо-синее изображение расширяет тюремную камеру. Всё же появляется перспектива: мир снаружи. Иначе мир бы измерялся от Ивановых пяток до решки на окне.

В замок вставили ключ. Я выключаю телевизор. Беру свои леденцы и картонки, руки за спину, лицом к двери – жду. Дверь открывается. По тюремным правилам нельзя выводить зэка одному. Посему за дверью их как минимум двое. Двери открываются. Да, – двое. Выхожу, поворачиваю налево, и по зелёной дорожке, наверху амфитеатр – все четыре этажа. Они следуют со мною, один – впереди, другой – сзади. Номера камер уменьшаются слева, «тридцать один», «тридцать», «двадцать пять», далее пульт, атланты держат окно, узловая связка буквы "К" – её пазуха. По пути меня передают друг другу. Те Zoldaten, кто начинал идти со мною, отстали, но зато идут другие. Всего их скапливается в эти моменты от шести до десяти Zoldaten. От пульта направо – пересекаю ровно посередине самую длинную черту буквы "К". Открытая дверь – иду в неё – мимо висящих в шкафу фуфаек и лежащих шапок, затем налево, и вот два лифта: обе крашеные серые двери. Один уже ждёт открытый – не спрашивая иду в лифт. В самую глубину. Лифт разделен на два отсека. Из своего – большего – Zoldaten задвигает за мною скользящую дверь. Сверху, и двери, и стенки в стекле. Он закрывает лифт. Нажимает кнопку. Едем на крышу. Прогуливаются в крепости Лефортово на крыше.

Он выходит из лифта. «Идём?» – обращается не ко мне, но к невидимому пока коллеге. Мне он говорит «Пошли!», выходим вперёд. Там нас ждёт выводящий сегодня Zoldaten. Загнав нас в прогулочные дворики, он подымется над нами и будет наблюдать нас сверху, разгуливая над нашими зинданами. Десяток шагов, поворот направо: пятнадцать дверей в коридоре с обеих сторон с цифрами, – «пятнадцатая» самая близкая, «первая» – в дальнем конце коридора, – самая неуютная и самая маленькая. Сегодня мне досталась «четырнадцатая». Едва ли не лучшая. Дверь в неё открыта. Захожу. Вверху небо в решётку и сетку. Одна четвёртая затянута железным листом. Прохладно. Облупленный цементный пол. Дико орёт музыка. Это чтобы мы не могли переговариваться из зиндана в зиндан. Кладу леденцы и картонки на выщербленную лавку. Небо чистое, холодное, солнечное небо бабьего лета в Москве. Бля, при мысли «бабье» сжимаю зубы. Долой бабье, вон бабье! Скоро холод, скоро дожди, скоро зима, зима – хорошо. Не так будет больно сидеть.

Музыка заканчивается. Знакомый голос Ксении Лариной. И её мужа Рената Валиулина. Повезло. «Эхо Москвы». Подымаюсь на носках, – выношу руки из-за спины перед собой, – вытягиваю на высоте плеч и приседаю. – Раз! – пошёл. – Два, то же самое. Перекатываю леденец языком. Три, четыре…

Прогулочные дворики по сути такого же размера, что и камеры. «Первый» дворик много меньше камеры, «четырнадцатый» дворик шире и больше, конечно. Но дело в том, что тут есть небо. Видны облака. Когда идёт дождь, я всё равно хожу под дождём. Ну разве что не ложусь делать отжимания. Воздух, опущенный в зиндан с неба, в сущности такой же что и на воле.

Сделав сто приседаний, я совершаю бег на месте. Считаю по левой ноге сотню раз. Затем раскладываю картонки на цементном полу, опускаюсь, кладу ладони на картонки, вспоминаю тирана Лёху и начинаю дышать, пыхтеть, прижиматься к цементу и отжиматься. Сделав тридцать раз – встаю. Стены в зиндане из некогда жёлтой штукатурки. Наложенная комками, неприглаженной, она имитирует что-то, природные камни, хер его знает, что. Ближе и ниже к полу штукатурка покрыта зелёным микроскопическим мхом. Только скамейка и жестяная банка, служащая пепельницей и плевательницей в углу зиндана – вот и вся обстановка, если можно так выразиться, мебель зиндана.

Когда я сидел с Лёхой, мы не занимались спортом на прогулке. Ни я, ни он. Относясь к спорту серьёзно, мы планировали день так, чтобы и он и я имели свой час или более для занятий спортом в камере. Я брал себе два часа. Когда я сидел с Мишкой, все три с лишним, почти четыре месяца,

я делал на прогулке только часть упражнений: приседания и бег. Отжимания же я совершал в камере, между полуднем и часом дня, пока Мишка спал. Теперь нас в камере трое, и я перенёс большую часть упражнений на прогулку. А ещё сотню отжиманий совершаю после обеда, ближе к вечеру, когда сижу в карцере, в камере номер тринадцать, куда меня выводят для работы, я там пишу. В любом случае там холодно, и часам к шести неизбежно следует подвигаться, иначе околеешь и простудишься.

Точно маньяк, Лёха неизменно ходил со мной на прогулку, бандит Мишка сходил три или четыре раза, новые сокамерники Аслан и Иван пока сходили один раз. Так что я нахожусь в прогулочном зиндане в полном одиночестве. Несколько раз я слышал женский смех, и даже различил голос девушки, говорящей с акцентом. Несколько раз слышал звук настырного разговора, возможно даже ссоры, и подумал, уж не Лёха ли Минотавром наезжает на очередного клиента, приближая своё освобождение. Большей частью слышны лишь чьи-то прыжки. Возможно это герой моей книги «Охота на Быкова», Анатолий Петрович Быков, бывший председатель Совета Директоров Красноярского Алюминиевого Комбината, прыгает. А женский смех – это одна из трёх таджичек, арестованных за провоз наркотиков по тому же делу, что и известный мне Шамс, – Шамсутдин Ибрагимов. По всей вероятности это одна из трёх таджичек, возможно женщина по имени Лолита.

«Эхо Москвы» внезапно заменили. Ясно почему в этот раз заменили до срока. Ксения Ларина и её муж Ренат Валиулин начали тихо разговаривать, Ксения посмеиваясь, о том, о сём, неспеша, в воскресное утро. Нужного шума, необходимого для того, чтобы сделать невозможным общение узников из зиндана в зиндан, не возникло. Посему «Эхо» безжалостно заменили «Авто-Радио». С Ксенией Лариной я знаком. Несколько леи назад она приглашала меня в студию «Эха», и объявила радиослушательницам о том, «какой красивый мужик, если б вы знали!» пришёл к ней в студию. На «Авто-Радио» пошляк завывает о том, что у его любви села батарейка. Пошляка не вырубишь, и даже не зажмёшь пальцами уши, потому что я должен отработать свои 300 приседаний, 120 отжиманий и 600 счетов бега… На всё это уходит более пятидесяти минут времени, потому я интенсивно двигаюсь. Пот льёт у меня с лица. «Села ба-таа-рейка!» вопит пошляк. Сверху на меня долго стоит и смотрит самый пожилой, грузный и противный Zoldaten. «Этот работал здесь, когда ещё здесь расстреливали» – улыбаясь сообщил мне бандит Мишка. Под взглядом пожилого вертухая я чувствую себя человеком попавшим в плен к обезьянам. Я всё чаще чувствую себя человеком попавшим в плен к обезьянам. Да так оно и есть.

Истрепав себя, мокрый, я последовательно надеваю на себя одёжки. Как луковица. Футболку с капюшоном. Затем свитер. Готов к отбытию «домой», в камеру. В руках очки. В дверь зиндана вставляют ключ. Забираю с лавки леденцы и картонки. Руки за спину. Выхожу. Следую меж апельсинового цвета дверей зинданов к лифтам. Еду вниз. Грандиозная архитектура первого этажа встречает меня. Все четыре ножки буквы "К", во всём блистательном великолепии, в момент, когда через все окна сияет солнечный день. Прямо театр. Чудо! Сказка! Прелесть. Стражники в мутно-зелёном разводят актёров.

И ведь не всё ещё закончено с внутренним убранством. В 1991 или 92 тюрьму Лефортово отдали было ментам. Менты – служивые люди сословием попроще, ободрали храм государственных преступников, лишили его великолепия. Распродали мебель, разбазарили зелёные ковры. В 1996 году храм вернули в ФСБ. Постепенно новые-старые хозяева возвращают храму былую прелесть. Появились дорожки зелёного сукна. В нижнем конце буквы "К" видны скатанные рулоны некоего добра, – дорожки или макеты. Я уверен их скоро расстелят. И в Бастилии нашей станет совсем уютно.

Меня подвели. У камеры уже ждёт Zoldaten с ключом. Заглядывает в глазок. Удовлетворенный, открывает. Трупиками спят, укрывшись с головой, и мошенник и боевик. Обращаюсь к Zoldaten: «Включите дальний свет, пожалуйста!» Включает. Делаю шаг в камеру. Дверь с лязгом затворяется, ключ, обдирая замок, поворачивается.