Стивен Ликок Гвидо Гашпиль Гентский

Рыцарский роман

Это случилось в те времена, когда рыцарское сословие было в полном расцвете.

Солнце медленно, то взмывая вверх, то снова падая, склонялось к востоку и меркнущими лучами озаряло мрачные башни Буггенсбергского замка.

На зубчатой башне замка, простерши руки в пустоту, стояла Изольда Прекрасная. На лице ее, словно обращенном с немой мольбой к небесам, застыли безумная тоска и отчаяние.

Наконец уста ее прошептали: «Гвидо», и из груди вырвался глубокий вздох.

Легкая, словно сильфида, она светилась такой воздушной, неземной красотой, что, казалось, почти не дышала.

И в самом деле, она почти не дышала.

Стан ее, стройный и гибкий как лоза, был тонок и изящен, словно меридиан. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, вот-вот рассыплется при первом же движении. Черты ее отличались поразительной субтильностью, совершенно исключавшей возможность каких-либо мыслительных процессов.

С плеч ее мягкими, струящимися складками ниспадала длинная темно-лазоревая накидка, схваченная в талии шитым поясом, концы которого сопрягались серебряною пряжкой. Грудь прикрывал кружевной корсаж, заканчивавшийся у шеи пышным кринолином, а на голове красовалась высокая остроконечная шапка, похожая на огнетушитель и наклоненная назад под углом в сорок пять градусов.

— Гвидо! — шептала Изольда. — Гвидо!

И снова и снова заламывала она руки и, словно безумная, бормотала:

— Ах, нейдет он, нейдет!

Солнце зашло. На хмурый Буггенсбергский замок и древний город Гент, раскинувшийся у стен его, спустилась ночь. Когда совсем стемнело, окна замка запылали червонным пламенем, ибо был канун рождества и в большом зале замка шел веселый пир, который маркграф Буггенсбергский устроил в честь помолвки своей дочери Изольды с Бертраном Банкнотом.

Маркграф созвал на пир всех своих вассалов и ленников — Шервуда Шелудивого, Мориса Москита, Роллона Рейнвейна и многих других.

А в это время леди Изольда стояла на зубчатой стене и тосковала по далекому Гвидо.

Любовь Изольды и Гвидо была той чистой и почти неземной страстью, какая встречалась только в средние века.

Они ни разу не видели друг друга. Гвидо никогда не видел Изольду, Изольда никогда не видела Гвидо. Они ни разу не слышали голоса друг друга. Они ни разу не встречались. Они никогда не были знакомы.

И все же они любили.

Любовь поразила их сердца внезапно. В ней было все то романтически-мистическое очарование, которое составляет величайшее счастье любви.

Как-то раз, много лет тому назад, Гвидо увидал имя Изольды Прекрасной, начертанное углем на заборе.

Он побледнел, упал в обморок и тут же отправился в Иерусалим.

В тот же самый день Изольда, проходя по одной из улиц Гента, увидела кольчугу с гербом Гвидо, висевшую на веревке для сушки белья, и тут же замертво упала на руки своей кормилицы.

С этого дня они полюбили друг друга.

Часто по утренней зорьке Изольда выходила за ворота замка и бродила с именем Гвидо на устах. Она называла его деревьям, нашептывала цветам, рассказывала о нем птицам. Многие из них даже выучили это имя наизусть. Иногда она скакала верхом по песчаному берегу и бросала имя Гвидо набегавшим волнам. Случалось, что она говорила о нем с травой, с вязанкой хвороста или даже с кучей угля.

Хотя Изольда и Гвидо ни разу не виделись, они свято хранили в памяти дорогие друг другу черты. Гвидо всегда носил под кольчугой портрет Изольды, вырезанный на слоновой кости. Он нашел его у подножия утеса, на котором возвышался замок, — между самим замком и старинным городом Гентом, раскинувшимся у его стен.

Откуда он знал, что это — Изольда?

Ему незачем было спрашивать. Само сердце подсказало ему, что это она.

А Изольда? Не менее бережно хранила она под корсажем миниатюру Гвидо Гашпиля. Она увидела ее в коробе странствующего торговца и отдала за нее свое жемчужное ожерелье. Отчего же решила она, что это его портрет, то есть, что это именно его портрет?

Да потому, что под портретом был герб. Тот самый геральдический рисунок, что и на кольчуге, которая впервые покорила ее сердце. Днем и ночью он стоял у нее перед глазами: в червленом поле — лев цвета естественного, и в трех гречишных полях — пес цвета сверхъестественного.

Если любовь Изольды горела чистым огнем, то и любовь Гвидо пылала не менее чистым пламенем.

Едва любовь к Изольде проникла в сердце Гвидо, как он поклялся свершить какой-нибудь отчаянно героический подвиг, отправиться в беспримерно опасный поход, проявить ошеломляющую храбрость и доказать, что он достоин быть рыцарем Изольды Прекрасной.

Он дал священный обет, что до свершения подвига не станет есть ничего, кроме еды, не станет пить ничего, кроме питья, и тотчас же отправился в Иерусалим, чтобы убить в честь Изольды сарацина. Вскоре ему на самом деле удалось убить одного, и притом довольно крупного. Однако, памятуя о клятве, он тут же снова пустился в путь-дорогу, на этот раз к пределам Паннонии, чтобы убить в честь Изольды еще и турка. Из Паннонии он поскакал в Каледонию, где в честь своей дамы заколол каледонца.

Каждый год и каждый месяц совершал Гвидо новый беспримерный подвиг в честь Изольды.

А Изольда тем временем ждала.

Нельзя сказать, чтобы в Генте не было претендентов на ее руку. Напротив, великое множество их только и ждало случая исполнить малейший ее каприз.

В ее честь рыцари ежедневно совершали чудеса храбрости. Добиваясь любви прекрасной дамы, они готовы были уморить себя разными обетами: Хьюберт Хорек прыгнул в море, а Конрад Кокосовая Кожура бросился вниз головой в лужу с самой высокой башни замка; Гуго Горемыка повесился на собственном поясе на кусте орешника и отчаянно отбивался, когда его пытались снять; Зигфрид Замухрышка глотнул серной кислоты.

Но Изольда Прекрасная оставалась равнодушной к их стараниям снискать ее благоволение.

Напрасно ее мачеха Хильда Худая уговаривала падчерицу выйти замуж. Напрасно отец ее, маркграф Буггенсбергский, требовал, чтобы она наконец остановила свой выбор на ком-нибудь из окружающих ее поклонников.

Сердце Изольды неукоснительно хранило верность Гвидо.

Время от времени наши влюбленные обменивались знаками любви. Из Иерусалима Гвидо прислал ей палочку с зарубкой в знак своей неизменной верности. Из Паннонии он прислал щепочку, а из Венеции дощечку в два фута. Изольда бережно хранила эти сокровища и на ночь прятала их под подушку.

Наконец, после многолетних странствований, Гвидо решил увенчать свою любовь последним подвигом в честь Изольды.

Он задумал вернуться в Гент, взобраться ночью на скалу, проникнуть в замок и, чтобы еще раз доказать всю силу своей любви, убить в честь Изольды ее отца, сбросить в ров мачеху, сжечь замок, а самое возлюбленную — похитить.

Не теряя ни минуты, он принялся за осуществление этого плана. В сопровождении пятидесяти верных соратников во главе с Беовулфом Буравом и Швоном Штопором он направился в Гент. Под покровом ночи они подошли к подножию утеса, на котором стоял замок, и на четвереньках поползли друг за дружкой вверх по крутой, вьющейся спиралью тропе, которая вела к воротам замка. К шести часам они проползли один виток. В семь миновали второй, а к тому времени, когда пир в замке был в полном разгаре, они сделали уже четыре оборота.

Гвидо Гашпиль все время полз впереди. Его кольчуга была тщательно скрыта под пестрым плащом, а в руке он держал рог.

По уговору он должен был проникнуть в замок через боковые ворота и, выкрав у маркграфа ключ от главных ворот, дать отряду сигнал к штурму.

Надо было спешить, ибо в эту самую рождественскую ночь маркграф, которому наскучило упрямство дочери, решил облагодетельствовать Бертрана Банкнота и отдать ему руку Изольды.

В большом зале замка шел пир горой. Могучий маркграф сидел во главе стола, осушая кубок за кубком в честь Бертрана Банкнота, который в доспехах и шлеме с плюмажем сидел подле него.

Маркграф веселился вовсю, ибо у ног его примостился новый шут: сенешаль только что впустил его в замок через боковые ворота. Его шутки — ведь маркграф еще ни разу не слышал их — то и дело исторгали неудержимый смех из могучей груди рыцаря.

— Клянусь телом господним! — хохотал он. — В жизни не слыхал ничего подобного! Так, значит, возница сказал пилигриму, что уж коли тот просил высадить его из повозки, так, стало быть, он и должен его высадить, хоть кругом еще ночь? Пресвятой Панкратий, и откуда он только выкопал такую новенькую историю? Ну-ка, расскажи еще раз, — может, даст бог, я и запомню.

И достойный рыцарь откинулся назад, изнемогая от смеха.

В ту же минуту Гвидо — ибо под плащом шута скрывался не кто иной, как он сам, — ринулся вперед и сорвал у маркграфа с пояса ключ от главных ворот.

Затем, отшвырнув в сторону плащ и шутовской колпак, он встал во весь рост, сверкая кольчугой. В одной руке он держал рог, в другой — огромную булаву, которой размахивал над головой.

Гости повскакали с мест, хватаясь за кинжалы.

— Гвидо! Гвидо Гашпиль! — кричали они.

— Назад! — возгласил Гвидо. — Вы у меня в руках.

И, поднеся рог к губам, он набрал в грудь побольше воздуха и изо всех сил выдохнул его.

Потом дунул еще раз, тоже изо всех сил.

Ни звука.

Рог не трубил!

— Хватайте его! — закричал маркграф.

— Постойте, — сказал Гвидо. — Я взываю к законам рыцарства. Я пришел сюда ради леди Изольды, которую вы отдаете за Бертрана. Дайте мне сразиться с ним в честном поединке, один на один.

Со всех сторон раздались возгласы одобрения.

Поединок был ужасен.

Сначала Гвидо, схватив обеими руками булаву, поднял ее высоко над головой и со страшной силой обрушил на шлем Бертрана. Потом он встал лицом к Бертрану, и тот, подняв свою булаву, обрушил ее на голову Гвидо. Потом Бертран встал спиной к Гвидо, а Гвидо размахнулся и сбоку нанес ему ужасный удар пониже спины. Бертран ответил ударом на удар и тут же встал на четвереньки, а Гвидо трахнул его по спине.

Поистине соперники проявляли чудеса ловкости.

Некоторое время исход борьбы казался сомнительным. Потом на доспехах Бертрана появились вмятины, удары его утратили прежнюю силу, и он упал ничком. Гвидо не преминул воспользоваться полученным преимуществом и так измолотил Бертрана, что тот совсем расплющился и стал не толще жестянки из-под сардин. Затем, поставив ногу ему на грудь, Гвидо опустил забрало и огляделся.

В то же мгновение раздался душераздирающий крик.

Изольда Прекрасная, встревоженная шумом боя, вбежала в зал.

С минуту влюбленные молча смотрели друг на друга.

Затем по лицам их пробежала судорога нестерпимой боли, и они без чувств попадали в разные стороны.

Произошла ужасная ошибка!

Гвидо был не Гвидо, а Изольда — не Изольда. Портреты обманули их обоих. На портретах были изображены совсем другие лица.

Потоки позднего раскаяния затопили сердца влюбленных.

Видя, что несчастный Бертран, измолоченный ударами, стал плоским, как игральная карта, и приведен в полную негодность, Изольда почувствовала к нему жалость; тут она вспомнила, как Конрад Кокосовая Кожура бросился головой в лужу, а Зигфрид Замухрышка скорежился от боли, глотнув серной кислоты.

Гвидо же думал об убитых сарацинах и погибших турках.

И все это было впустую.

Их любовь не увенчалась наградой.

Каждый оказался не тем, кем его считал другой. Таков удел любви на этом свете — вот в чем аллегорический смысл нашей повести из рыцарских времен.

Сердца влюбленных не выдержали. Они разбились. Одновременно.

Влюбленные испустили дух.

А в это время Швон Штопор, Беовулф Бурав и сорок их верных товарищей, толкаясь и теснясь, поспешно спускались на четвереньках по крутой вьющейся тропе, так что самая задняя часть их тела возвышалась над всеми остальными.