"Приют изгоев" - читать интересную книгу автора (Лифанов Сергей, Кублицкая Инна)

КНИГА ПЕРВАЯ КОЛДУН И ИМПЕРИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БАТЕН

Он вспомнил о нем только много времени спустя, когда вернулся из Столицы, где представил свою юную жену при Дворе Императора. Однажды он случайно обнаружил его в кошеле, и до него не сразу дошло, что это за камень и как он попал в кошель. А вспомнив, он устыдился и решил, что негоже таскать материнский подарок в кошеле — мало ли что с ним там может случиться: разобьется, потеряется, украдут с кошелем… Пусть лучше его вставят в какую-нибудь оправу. Или, может, в рукоять стилета? Да, решил Сегин, лучше всего — вставить камень в рукоять стилета, чтобы при случае показать матери, что ее подарок не забыт любящим сыном.

Вскоре он отдал бесполезный, как ему казалось, подарок ювелиру, через несколько дней получил его обратно, вправленным в рукоять своего стилета, — и тут же вновь забыл о нем.

Он был счастлив.

Ему не нужен был Младший Аркан, чтобы знать — Айлидис любит его.

— Вот он, Второй Форт, — сказал старый солдат, показывая вперед.

Батен посмотрел туда. Дорога спускалась в лощину между двумя сосновыми рощами; если как следует присмотреться, там можно было увидеть фрагмент бревенчатой стены, обеими сторонами уходящей в заросли.

— Это уже Ограда? — спросил Батен.

— Она самая, — подтвердил инвалид. — Ограда над Краем Земли. За ней на милю примерно ивняки, овраги, а дальше уже ничего нет — самый Край, — повторил старик с удовольствием. Он служил на местных заставах почти всю жизнь, а пугать новичков для старожилов всегда было развлечением. — Там, — продолжал он с некоторым даже сладострастием, — почитай, ни одной души до самого Обрыва. Только разъезды патрулируют. Или рыбоеды когда шастают, на людей охотятся.

— Зачем? — спросил один из новобранцев, хотя и заранее знал ответ.

Старый солдат усмехнулся:

— А ты попробуй на одной рыбе всю жизнь поживи. Ох, как мясца-то захочется.

— Они что, значит, человечиной питаются? — с недоверчивым ужасом поинтересовался другой новобранец.

— Доведется — и человечиной, — охотно ответил инвалид. — Ихних-то тварей, что вместе с ними на Обрыве живут, им вера есть запрещает, свои вроде как, вот и лезут к нам.

— А правду говорят, будто у рыбоедов крылья есть? И перепонки между пальцев? — спросил еще кто-то. ..

Инвалид хмыкнул.

— Крыльев я у них не видал, но летать они могут.

— Как же так — без крыльев, а летают?

— А как они по гладкому Обрыву сюда, почитай на три мили вверх, поднимаются? — вопросом на вопрос ответил инвалид, и все замолчали.

Новобранцы, сплошь деревенские парни, из своих избенок дальше, чем за околицу, не выходившие, готовы были поверить любым байкам о столь отдаленных от их родных деревень местах, о которых только и слыхали, что в детских страшилках. А тут вот оно — Обрыв, Край Земли, за которым уже ничего нет, за которым пустота — до самого Великого Океана.

Не таков был Батен.

Прислушиваясь краем уха к разговору, он оглядывался вокруг, впрочем, с не меньшим, чем остальные, интересом, но ничего необычного пока не видел — те же поля, луга с редкими рощицами, каких в Империи множество везде — от Жуткой Пустыни до Северного Пограничья и от Махрии и Чифанды — досюда, до Обрыва. До Края Земли.

Сзади, где-то на расстоянии полумили, парные запряжки огромных горбатых волов тащили за собой стволы деревьев.

— Это для Ограды? — спросил Батен.

— Нет, для рыбоедов, — ответил старик не очень, как Батену показалось, охотно. — Для Ограды здесь рубят, а рыбоедам отборный лес возят, из самого Серебряного бора.

— Зачем? — Батен был удивлен. Он читал о поморниках — диком, отсталом племени варваров, столетия назад оттесненном Империей к Краю Земли, а потом и вовсе изгнанным за Край, где это несчастное нищее племя так и жило в пещерах по всему Обрыву, влача жалкое существование, питаясь отбросами, падалью, рыбой да тем, что удавалось украсть, вело меновую торговлю с имперскими купцами, отдавая за безделушки и тряпье бесценный морской шелк и жемчуг; кажется, поморники ни о чем так не мечтали, как только выбраться из сырых нор, куда их загнали воины Императора Расаласа X, и пройти по просторам Империи, неся страх и разорение городам и усадьбам богатого государства… И вот надо же, им, оказывается, продают отборный корабельный лес! Зачем? Не пещеры же отапливать?

— А кто их знает зачем, — ответил старый солдат. — Может, мостки себе строить от пещеры к пещере, подпорки там ставить…

— Из мачтового леса? — выразил сомнение Батен, но инвалид не ответил и замолчал вовсе.

Сосны расступились, дорога вышла на широкое поле, за которым, отдаленная на две мили, возвышалась Ограда. Она и сейчас, на расстоянии, казалась высокой, когда же отряд подъехал ближе, пришлось задирать головы, чтобы разглядеть на вышках имперские вымпелы.

Старого солдата во Втором Форту, похоже, знали, даже никаких бумаг у него не стали спрашивать, пропустили всех в крепость.

Форт разместился в корне огромного оврага. По его руслу тянулась вниз широкая мощеная улица, по склонам лепились дома. Улица была разделена поперек на три неравных отрезка высокими, прочными на вид, но старыми воротами, по бокам ворот размещались вышки со сторожевыми башенками. Верхнюю часть улицы занимал собственно форт, а точнее — поселок колонистов. Средняя часть называлась Торговым гнездом — именно там купцы вели переговоры с поморниками об обмене шерсти, зерна, металла и, как теперь выяснилось, корабельного леса на соль, жемчуг, всевозможные сорта рыбы и — главное — шелк. В самый нижний двор, Поморское подворье, ни жители деревни, ни купцы не допускались — это было единственное место на равнине, если не считать еще таких же в других фортах, Первом и Третьем, где поморникам дозволялось выходить из-за Края Земли и пребывать в собственно Империи. Впрочем, насколько знал Батен, было одно исключение: по условиям договора между Империей и поморниками, девушки из княжеского рода должны были отправляться служить к Императорскому Двору. Раньше это условие было попросту унизительной данью, теперь, так по крайней мере слышал Батен от людей сведущих, сохранение этого обычая объяснялось некими цивилизаторскими и просветительскими принципами: Империя, некогда изгнавшая предков поморников из своих пределов, простила изгоям грехи их воинственных предков, не дававших постоянными набегами жить мирно ее подданным, и через воспитание и осеменение их девиц все же заботилась о том, чтобы привести недостойных в культурное состояние — ведь известно, что культура прививается не так через мужчин, как через женщин.

Батен с интересом посматривал по сторонам и чуть было не прозевал появление трех офицеров в сопровождении писаря и десятника.

Старик-солдат прикрикнул на подопечных. Новобранцы подобрались, подтянулись, попробовали даже выстроиться в некое подобие шеренги, но так и остались по виду деревенскими увальнями. Батен, привычно устремив взгляд прямо перед собой, опять испытал острый приступ стыда, ему, имперскому офицеру, пусть даже и разжалованному, казалось оскорблением стоять в этом расхристанном строю.

— Хороши, — с сарказмом сказал полковник, поглядев, что за солдат ему прислали. Его взгляд скользнул вдоль строя и на какое-то мгновение остановился на Батене. Но только на мгновение. Затем он повернулся к сотнику, который стоял рядом, и мотнул головой:

— Выбирай. Половина твоя.

Сотник пошел вдоль строя, без разбору выдергивая из него каждого второго; выбирать из этой деревенщины кого-то показистее было бессмысленно. Так Батен, чуть не потеряв равновесие от рывка, очутился среди отобранных.

— Имя! — рявкнул на него подоспевший писарь, быстрым почерком карябавший что-то в толстой тетради.

— Батен Кайтос из Шеата, — четко ответил Батен.

— Чего? — Писарь потерял темп и вытаращил на него белесые бельма.

— Батен Кайтос из Шеата, — бледнея от злости и унижения, твердо повторил Батен.

— Бла-ародный, — нехорошо сверкнув глазом, проговорил писарь. Сказано это было негромко, но сотник услышал, оглянулся через плечо и проговорил, как сплюнул: «Из Шеата…» Сам сотник был, судя по всему, отнюдь не благородных кровей: чин и дворянство получил за выслугу лет на границе, и сочувствовать человеку, который мог рассчитывать на тот же чин только лишь по праву рождения, было не в его правилах.

Полковник поручил оставшуюся часть пополнения на попечение старому инвалиду и удалился, ведя с майором неспешную беседу о недавней охоте. Тот, кое-как выстроив остаток новоприбывших, повел их в деревянные казармы.

Сотник вскоре вернулся с бумагами своих новобранцев. Завидев начальство, писарь заорал: «Стройся, стройся, дубины деревенские!», но сотник, не обратив внимания на прочих, сразу же подошел к привычно вытянувшемуся Батену, прочел:

— «Батен Кайтос из Шеата, бывший поручик Левого Уланского Императорского Полка. Разжалован в солдаты и сослан за вызов на дуэль старшего по чину…» Ты?

Батен четко ответил: «Так точно» и подумал с тоской: «Сейчас начнется…»

— Ай-ай-ай, значит, чинов не почитаем? — произнес сотник елейным голосом и с издевательской укоризной покачал Толовой.

Батен продолжал стоять с каменным лицом.

— Ну что ж, — констатировал сотник, складывая бумагу. — Добро пожаловать на Край Земли, господин бывший поручик!

Батен продолжал стоять не шелохнувшись, а к сердцу подступило тревожное ощущение — предчувствие большой беды и бессильной безнадежности.

Точно как тогда…

…Он вспомнил тоскливый взгляд жены, когда она, едва узнав о случившемся, прибежала к нему на гауптвахту и умолила начальника караула на не предусмотренное уставом свидание, вспомнил темное лицо тещи, которая мрачной тенью стояла за спиной жены и смотрела на него, совершенно по-бабьи прижав сухую ладонь к щеке. Вспомнил, как она, прощаясь, сказала негромко:

— Ты уж не обессудь, зятек дорогой, но я Альрише другого мужа подыскивать буду. Разжалованный да сосланный на Край Земли — все равно что мертвец, а мы с ней теперь считай что одни на свете, одним нам разве что в нищенки подаваться…

Он тогда ответил помертвевшими губами: «Да, пусть выходит замуж», и подмахнул подсунутый тещей документ, дававший разрешение на развод его жене Альрише, дочери Альфарга из Мира-ха. Подумав, на обороте бумаги он написал распоряжение управляющему Шеатом, предписывающее все доходы с деревеньки отправлять госпоже Альрише. Невелики доходы с Шеата, так ведь и от Мираха тоже прибыли мало, немножечко да еще немножечко — будет на что прожить двум дворянкам.

Старик-солдат по дороге сюда рассказывал, как здесь любят бла-ародных — над кем еще можно всласть поиздеваться, как не над разжалованным и сосланным офицером? Самые опасные и грязные работы — в первую очередь, поощрения и увольнительные — в последнюю. Офицеры здесь почти все местные, из краевиков, столичных щеголей не любят, а честь дворянскую понимают по-своему. Была бы еще война или на худой конец стычки с контрабандистами — так нет же, все тихо на Краю Земли. Контрабандисты обмельчали, сторожевые обленились. Выслужиться хотя бы до унтер-офицерского чина здесь невозможно — разве Богов молить, чтобы полк послали куда-нибудь в Лесное Пограничье живого дела попробовать.

Застава, куда они прибыли через два дня и где Батену предстояло провести остаток своей жизни — он что-то не слышал, чтобы хоть кто-то из разжалованных офицеров возвращался с Края Земли, — располагалась милях в сорока на северо-восток от форта. И никакой Ограды здесь не было. Ограда оказалась обыкновенным очковтирательством; она существовала лишь в виде отдельных и относительно коротких отрезков возле фортов. Здесь же, вдали от фортов, а значит, и от бдительного ока нечастых инспекций, не было ничего, кроме лугов, редких кривых деревьев и стелющегося по Краю Земли до самого Обрыва кустарника. Правда, в иных местах, если приглядеться, видны еще были остатки Ограды — торчащие из травы истлевшие пеньки, — все, что осталось от легендарных времен.

Да и сама застава оказалась обыкновенной деревней, каких много в юго-восточных нагорьях — с добротными избами, где жили семейные офицеры, с домами попроще, где жил прочий краевой люд, с огородами, заботливо обсаженными вишневыми рощицами, чтобы не зародился случайно овраг да не унес вниз изрядный кусок земли, жирной и тучной на удивление. Отличали заставу от прочих деревень разве что несколько казенного типа зданий, стоящих ближе всего к Обрыву, — две казармы; но для нынешнего гарнизона и одной было более чем достаточно, так что вторую, чтобы без дела не ветшало строение, отвели под школу и интернат для мальчиков с окрестных хуторов. Обязательная для всех военных поселений больничка, где мающийся без особого толку среди здорового народа в здоровой местности хирург пользовал коров и лошадей — и тут, надо признать, дела ему не хватало; а вот приданный ему фельдшер со скотом возиться считал ниже своего достоинства и на досуге не без ущерба для своего здоровья экспериментировал с настойками и наливками. Был также предписанный артикулом постоялый двор, работавший, правда, исключительно по праздникам, когда со всей округи съезжались со своими семьями краевики-отставники. Здесь устраивались танцы, где цветущие девицы, все в шелковых лентах и вышитых бисером платьях, постреливали озорными глазками на молодых незнакомых краевиков, призванных на сборы; здесь закручивались лихие сельские романы, неизменно кончающиеся или помолвкой со скорой свадьбой, или несчастным случаем, постигающим незадачливого соблазнителя; здесь же дегустировались фельдшерские настойки и наливки, а также выпивалось немереное количество дом сдельного, пива и браги, свой рецепт которых был в каждом приличном доме, и, увы, мереное количество хмельного меда, старинный секрет которого заботливо оберегался в семье отставного секунд-майора Аламака Акрукса, а прочие даже и не брались за это дело, чтобы не портить исходный продукт.

Край Земли оказался совсем не таким, как о нем писалось в книгах. Бездна была, но ее не ощущалось: стоя на гребне Обрыва, Батен видел только небо — бескрайнее, не ограниченное полосой горизонта, ярко-синее в зените и белесовато-голубое ниже. С опаской подползая к краю Обрыва, Батен смотрел вниз, туда, где далеко внизу виднелись какие-то черточки, плывущие по сизоватому небу, и догадывался, что черточки — это лодки, а пятнистое, с некоторой прозеленью, небо — это море Таласион из древних сказок, которое сейчас называлось Потаенным или Великим Океаном.

— Ты не очень-то там ползай, — услышал он однажды у себя за спиной голос. — Упадешь, так пока до дна долетишь — состаришься.

Батен обернулся и встал на ноги. Говоривший, мальчишка-недоросль явно из местных, стоял шагах в десяти и смотрел на Батена равнодушно, без злобы, но и без приязни. Точно так же он мог рассматривать, например, какую-нибудь диковинную тварюжку.

— Ты у Края не очень-то ходи, — вновь заговорил мальчишка. — Не мое дело с советами лезть, но ты бы поостерегся. Скинут тебя с Обрыва — костей не соберешь, а даже если зацепишься за что по дороге, все равно наверх подняться не дадут — обзовут рыбоедом, а рыбоедам, сам знаешь, в Империю хода нет. Доказывай потом, что ты благородный, да кто тебя слушать будет?

Это были первые нормальные человеческие слова, с которыми обратились к нему на заставе. До сих пор Батен слышал только приказы, насмешки и оскорбления.

— Спасибо за совет, — ответил он настороженно.

— Да мне что. — Парень пожал плечами. Он оглянулся на проходящих в отдалении людей. — Я-то через неделю отсюда уезжаю. В юнкерское училище. Отец говорит, нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. — Он помолчал и выжидающе поглядел на Батена.

Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки не сталкивался. А слухи… Мало ли что говорят.

Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:

— Надо или не обращать на издевательства внимания, или драться — одному против всех.

— Драться? — усмехнулся Батен. — Задавят массой.

— Значит, драться не надо, — рассудил парень.

Батен вдруг понял, что этот парень смотрит на него свысока. И это надменное небрежение вызвало в нем приступ раздражения. Ишь ты, выискался учитель! Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.

— Как тебя зовут? — напряженно спросил он.

— Аламак Менкар, — спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: — Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.

От неожиданного предложения Батен даже онемел.

— Мне… некому писать, — помедлив, ответил он.

— Бывает, — легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг — сразу — его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению. — Хочешь очень хороший совет, — чуть не шепотом сказал он. — Очень хороший!

— Какой? — Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.

— Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого близких нет, им, — он кивнул в сторону строений заставы, — будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.

— Нет, — сказал Батен помолчав.

— Здесь тебя убьют. — Лицо Менкара снова стало бесстрастным.

— Это слишком похоже на дезертирство.

Менкар чуть усмехнулся.

— Оставайся, только это самоубийством будет.

— Я не могу поступить так. Я офицер, — тихо сказал Батен.

Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.

— Меня здесь убьют, — прошептал Батен ему в спину. Сказано это было для себя.

Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином — не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого, Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.

Рекруты — крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, — были с ним сдержанны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что и пальцем его не касались, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет — напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться. Хуже всего были урядники — эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.

Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! — со смаком, по слогам, приговаривали они. — Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу.

Нужник здесь ставили прямо над Обрывом: находили то ли промоину, то ли зародыш будущего оврага, укрепляли края зарослями ивы и дикой вишни — на Краю Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным, так и гражданским — через овражек перекидывали мостки, над которыми для защиты от ветра и непогоды сооружали что-то вроде сарая, — и отхожее место готово. Пожалуйте — спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте два удовольствия сразу: облегчайте кишечник и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам; сюда же можно сливать и помои…

Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь велено было не скинуть с Обрыва, как он полагал, у ближайшего нужника, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу, — дерьмо дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, — так если кто ноги успел унести, тем очень счастлив был. Место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего там лет пятнадцать не росло, оно и посейчас так и зовется — Горелая Плешь.

Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.

— Ага, еще и цветочки на могилке посади, — оценил труды Батена издевательский голос.

Батен обернулся и увидел младшего урядника.

— Зароешь, иди сортир чистить. Там опять все дерьмом заросло, — нагло ухмыляясь, приказал он.

Батен молча продолжал работать, потом отнес лопату на место и отправился исполнять привычное дело. Там-то все и произошло.

Батен чистил отхожее место и, не догадываясь, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве и краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.

Он прекрасно помнил историю и хорошо знал, откуда пошли эти, с позволения сказать, сословия: в трудные годы, когда Империя вела изнурительные войны, отодвигая линию Лесного Пограничья к реке Л'Гениб, сюда, на Край Земли, посылали инвалидов и прочих неспособных к строевой службе. Продовольственного снабжения, разумеется, им не давали, зато разрешили заниматься земледелием и скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены на жемчуг — краевики, вместо того чтобы держать поморников в строгой изоляции, сами затеяли с ними контрабандную торговлю. В более поздние времена Империя немало сил положила, чтобы свести эту контрабанду к минимуму, но все же этот промысел существует и сейчас. И кого же в нем винить, если заставы задерживают всякого чужака, путешествующего без разрешения, а для краевиков здесь дом родной?..

Он не заметил, как за его спиной, внимательно прислушиваясь к словам и понимая только ту их часть, что являлась местным фольклором, а об остальном догадываясь, остановились два солдата-краевика, пришедших по своей нужде к сортиру. Они постояли, послушали, потом переглянулись и, не сговариваясь, в две ноги, дали Батену пинок пониже спины, вложив в него всю силу своих невысказанных чувств.

Батен взмахнул руками, пытаясь восстановить равновесие, и, не найдя точки опоры, скользнул в недочищенное им отверстие очка, тут же ударился о почти вертикальную, но все же имеющую какой-то наклон стену Обрыва, проехал вдоль нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие камни, попытался уцепиться рукой за подвернувшийся извитой стебель скального растения — рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но все же падение несколько затормозил, — и, ускоряясь, заскользил дальше вниз, пока не плюхнулся в чавкнувшую от удара зловонную жижу…

«О Боги, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы!..»

Он погрузился в жижу с головой, окунулся, едва успев задержать дыхание, но тут ноги его коснулись твердого, он попытался оттолкнуться, поскользнулся и, едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.

Кто-то сильный схватил его за запястья, выдернул из дерьма, и Батен, ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.

Очнулся он — или, вернее сказать, очухался — не скоро. То есть он, конечно, чувствовал, что его тормошат, слышал недовольные голоса, отстранение ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него одежду, обливают водой. Но при всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним. Вернее, с его телом. В голове не было ни одной мысли, и он просто позволял обращаться с собой, как с бесчувственной куклой. Понял он, что жив, только когда опустились сумерки. Он лежал нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой, размером не более двадцати квадратных ярдов, пещеры, приспособленной, похоже, под временное жилище. Сам он лежал на нескольких стеганых одеялах, рядом стояли плетеные короба с какими-то припасами и два больших кувшина, закупоренных вместо крышек початками незнакомого растения. Неподалеку, на невысоком плоском камне, находилась не то масляная лампа, не то своеобразная жаровня — предмет был похож и на то, и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий низкие своды, а над фитилем крепился на специальной подставке пузатый чайник вполне привычной для Батена формы.

И еще в дальнем углу пещерки стояло что-то вроде небольшого шалашика — черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.

Со стороны входа, скорее — лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали двое. Батен невольно прислушался, но до него долетали только некоторые фразы, да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл разговора; говорили, кажется, о погоде.

Батен с полминуты полежал, осматриваясь и прислушиваясь к себе. Судя по ощущениям, с ним все было в порядке. Решив убедиться в этом, Батен откинул одно из прикрывающих его одеял и не успел приподняться, как случилось нечто страшное.

По пещерке пронесся порыв ветра, всколыхнувший пламя непонятной лампы, по стенам взметнулись тени, и Батен с ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую морду с огромными горящими глазами, оскаленной раскрытой пастью, усеянной огромными желтыми зубами, блестящими от выступившей на них слюны. Батен выставил навстречу дьявольскому отродью руку, в которую тут же с огромной силой вцепились мощные черно-кожистые пальцы с когтями, не менее страшными, чем клыки. Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило массивным мощным телом вскочившего на него верхом чудовища. Оно страшно, сипло зашипело, так что у Батена заложило уши, и распростерло над своей беспомощной жертвой огромные перепончатые крылья…

«Неужели это рыбоед? — отстраненно подумал Батен. — Тогда почему инвалид говорил, что у них нет крыльев?»

Все кончилось также неожиданно, как началось.

— Тхор, фу! — рявкнул кто-то, и жуткое видение исчезло. Сложились закрывавшие свет крылья, скрылись за сомкнувшимися вывернутыми наружу черными губами страшные зубы, горящие глаза погасли, ослабла сковывающая движения хватка, и Батен почувствовал легкость — дьявольское отродье, кем бы оно ни было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся свою жертву в покое, неуклюже, но довольно споро засеменило к выходу из пещеры, где стоял окликнувший его человек.

Самый обыкновенный человек, только в странной одежде. Батен не видел ничего подобного. Стоящий на пороге пещеры неопределенного возраста светловолосый мужчина был высок и худощав — пятно сумрака из входа в пещеру за его спиной едва достигало его плеч. И силуэт его выделялся на этом фоне темным контуром, потому что одет он был, скорее даже — затянут, в черную кожу; Батен не удивился бы, если б кожа эта была сродни коже чуть не прикончившего его дьявола. (Позже он узнал, что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в комбинезоны из кожи тех самых летучих обезьян — малп — которые были их непременными и верными спутниками и помощниками во всех их путешествиях. Правда, это были дикие их сородичи, которых называли хайрами.) Только в отличие от кожи животного одежда человека была часто простегана какими-то яркими, блестящими в свете успокоившейся лампы нитями. Стройность высокой фигуры несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие, тяжелые даже на вид башмаки из серой кожи, очень похожей на шагрень, с блестящими металлическими ободами понизу.

Однако сам мужчина не считал, по всей вероятности, свою одежду и обувь неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.

— Тхор, ах ты ублюдочное отродье летучей мыши, — грозно, но, как показалось Батену, с притаенной нежностью, вновь взревел пришелец. — Кто тебе велел вылезать из своего угла без спросу? Пшел на место!.. — И он сопроводил свой приказ приличной затрещиной; и снова Батену показалось, что это была не столько затрещина, сколько потрепывание животного по затылку — словно хозяин треплет по загривку свою любимую собаку, ласково, хоть и грубовато поощряя ее.

Так оно скорее всего и было. Животное повело себя совершенно по-собачьи: что-то гулко проворчав в ответ на упрек хозяина, оно все так же неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена укоризненным глазом, уселось там, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.

Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.

— Что, перетрусил? — спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой. — Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро тебе?

В голосе говорившего теплоты и участия было гораздо меньше, чем прежде. Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:

— Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?

На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичнее первого, хотя совсем по-другому. Это был самый настоящий мужик — здоровенный, наголо выбритый, зато с огромными волосатыми ручищами, по локоть выглядывающими из широких рукавов белой, просто-таки белоснежной рубахи до колен. И рубаха эта была из чистого шелка! Вторая такая же рубаха маячила у него за спиной.

Чудеса продолжались. В Империи сверхпрочный морской шелк ценился куда больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.

— Подвинься-ка, Волантис, — раздалось оттуда, и в пещеру вошел второй мужик, почти точная копия первого.

Все трое уставились на сидящего голым задом на и вправду повлажневшей под ним траве Батен. «Слава Небесам, хоть не обгадился», — мелькнуло в голове, и Батен, неловко поднявшись, шагнул в сторону, на сухое.,

Все молчали. Батену было неприятно стоять голым перед тремя хоть и странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно улыбнулся и произнес:

— Добрый день.

Тот кого назвали Мергусом, снова мрачно усмехнулся, Волантис засмеялся и поправил: «Тогда уж вечер», а безымянный его напарник — или кем он там был — сказал:

— Для тебя, парень, день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не собрались поменять мешки, захлебнулся бы ты в солдатском дерьме. Как это тебя угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян ты. Никак помог кто?

— Помог, — ответил Батен, помрачнев.

— Ну что ты к нему пристал, Грус, — вступился Волантис. — Вот и чай уже закипает, разливай давай. А ты, парень, не стой голышом, тут не баня. Простынешь еще, — обратился он к Батену. — Твое уж, поди, просохло. Сейчас принесу. А ты поостерегись пока что выходить, с непривычки еверзнешься еще. Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?

— А и так незачем было, — пробурчал словно бы про себя Мергус.

Но Батен услышал.

Одежда оказалась чуть сыроватой, но Батен все равно по чувствовал себя в ней более спокойно. За чаем, как назвали то странное пойло, состоящее из незнакомых Батену трав, которым его напоили спасители, они рассказали ему, как все произошло.

Оказалось, что Волантис и Грус были не кем иным, как простыми золотарями, собирающими вываливающееся из солдатского клозета дерьмо для удобрения им находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников — или таласар, как они сами себя называли. «Хоть какая-то от вас польза, кроме вреда», — беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня, чтобы поменять полный мешок дерьма на новый, как прямо на их глазах вместо очередной порции ожидаемого по желобу скатился живой человек. Что он именно живой, а не покойник, как порой бывало уже, они поняли по тому, как скользивший по дерьмяному желобу махал руками, тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться, и по произносимым им словам; ничего подобного Батен не мог припомнить. Когда неожиданный подарок сверху скрылся в горловине мешка, среди золотарей возникла короткая дискуссия: спасать сверзнувшегося сверху производителя удобрений — живой все-таки (пока) человек — или пусть будет, как будет: дерьмо к дерьму. В результате возобладала первая точка зрения, и уже переставшего барахтаться Батена выволокли из накопителя, провели с ним все причитающиеся процедуры, а когда он более или менее задышал, оттащили сюда, в служащую для отдыха и еды пещерку, предварительно, само собой, раздев и отмыв в небольшом проточном прудике неподалеку, чтобы не портить аппетит себе и Мергусу, который тоже остановился здесь на ночлег.

Выслушав эту не очень приятную для себя историю, которую, перебивая и дополняя друг дружку живописными подробностями, рассказали его спасители золотари, Батен смущенно их поблагодарил.

— Да не за что, — повел здоровенными плечами Грус и честно признался: — Вон Волантиса благодари. Я-то ведь против был, чтобы тебя вытаскивать. Ну, не то чтобы против, но… — Он махнул рукой и замолчал, а Волантис произнес усмешливо:

— Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал, когда из тебя дерьмо фонтаном било. А вообще-то, — перевел он тему, — за что тебя свои-то так?

Батен молча пожал плечами. Как им объяснишь, за что? Конечно, люди они в общем-то добрые, раз не оставили его тонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять, почему краевики невзлюбили его. «Бла-ародный», — вспомнилось ему.

— Да какие они мне свои, — проговорил он с неожиданной горечью, глядя на мерцающий огонь лампы-жаровни.

— Вот как? — произнес Волантис. — То-то я и смотрю, на краевика ты не очень-то похож. Они все волосатые, что та росомаха, а ты вон только-только бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.

Батен невольно провел рукой по действительно едва начавшей оформляться бородке и припомнил виденных им краевиков-разъезжих: огромная меховая шапка, бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.

— Да от него за версту дворянином тащит, — подал голос молчавший все это время Мергус. — Я это сразу понял, когда он еще говном пах.

— Угадали, — невесело улыбнулся Батен. Этот мрачный, затянутый в кожу странный человек — мужиком у Батена его назвать язык не повернулся бы, — не обращающий, казалось, ни на кого внимания, притягивал внимание Батена с того момента, как только появился. Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный чай, Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в них перебирал, перекладывал, словно готовился в дальний путь. Так оно, наверное, и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему. — Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.

— Вот те раз! — всплеснул руками Волантис. — Ты смотри, Грус, кого нам из дерьма удалось выловить! Аж ведь до девятого колена!

— А как же это ты тогда там оказался? — с интересом спросил Грус, показывая пальцем в потолок. — Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да и одет ты как простой солдат.

— Если не хуже того, — вновь вставил слово Мергус. Видно, и ему при всем напускном безразличии хотелось бы узнать, откуда берутся выпадающие из солдатских нужников дворяне.

— Я его чистил, — просто ответил Батен.

Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего, но их не последовало, и Батен спокойно рассказал свою историю. Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на ровно горящее пламя под жаровней и говорил. А его слушали; краем глаза Батен даже уловил, что Мергус где-то в середине его рассказа тоже прервал — а может, просто закончил — свои сборы и присоединился к золотарям.

Батен привык подшучивать над своим «глубинным дворянством до девятого колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то — если верить семейным легендам — род Кайтосов восходил едва ли не к самим истокам Третьей Империи. Первый Кайтос был простым солдатом в армии самого легендарного Железного Маршала Тотса, будущего родоначальника династии Джанахов, и был удостоен дворянства и удела за особые заслуги. Тут легенды варьировались в довольно широком диапазоне, но судя по тому, что дворянство было мелкопоместным и даже без титула, то либо заслуги сии были не так чтоб велики, либо милость государя не щедра. Он и основал род небогатых, но гордых дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях своего соверена и его наследников1 не столько по долгу вассала, сколько по зову сердца.

Может быть, так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого мало что осталось.

Прибыли с Шеата только и было, что громкое дворянское имя — все же остальное Кайтосам уже давно приходилось добывать службой Императорам, и зов сердца не имел к тому никакого отношения. Иногда Шеат начинал приносить доход: подновлялся дом — замком его можно было считать только номинально — и оживлялась усадьба. Но длилось это обычно недолго. Потому что подрастало очередное поколение Кайтосов — и мальчиков надо было снаряжать и отправлять в юнкерское училище, а девочки становились невестами — и им требовалось достойное приданое…

Батен хорошо помнил отчаяние, которое охватило его, когда он, старший в семье, стал перед необходимостью собирать приданое для двух своих сестер и одновременно ломать голову над тем, где достать денег на необходимое улану снаряжение. Кое-какое оружие у него было — дедовское еще да отцовское; были шелковые легинсы и рубаха — да использовать их можно было разве что в качестве нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир у него не было, и на хорошего коня не было; даже на сапоги — и то не набиралось. Не говоря про приданое. Тогда он, поступясь гордостью и принципами, написал слезные письма всем более или менее состоятельным родственникам, разорил Шеат вчистую, продав весь скот и оставшийся десяток стволов корабельного леса, заложил парадную саблю прадеда, разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не хуже, чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; долго и стыдно торговался за каждый грош с портным, сапожником и барышником — но в полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без щегольства.

Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда, Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача — но наградных денег хватило, чтобы сраву рассчитаться с половиной всех долгов; со второй половиной он рассчитывался еще четыре года. Потом понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился жениться.

О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты — для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как нередко поступали иные счастливчики, Батен не желал. Мешало то ли непонятное ему самому чувство какой-то брезгливости, то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альри-шей он был тогда уже знаком больше года. Она была ему ровней, небогата, но хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие — сделал предложение, которое было благосклонно принято.

Кто знает, может быть, в конце концов и удалось бы как-то наладить жизнь и хоть немного разбогатеть — все к тому и шло: в полку Батен был на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить нормальную прибыль… Но тут на его пути встал этот блестящий фанфарон, местный сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише — против ее воли! на глазах у мужа! — на ручку ту несчастную золотую браслетку. Что оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы извинения — и все кончилось бы мировой, а потом позабылось, как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но… Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек, демонстративно, и Батен был просто вынужден тут же, на балу, столь же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист по крайней мере таким же, как Батен, поручиком — однако он был подполковником, к тому же подполковником алебардистов — личной гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена. Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и влиятельной семьи — иначе как бы он стал подполковником, будучи на два года моложе Батена? — и семья приняла все меры, чтобы дерзкий поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и сослан как можно дальше.

Так Батен и оказался на Краю Земли.

А теперь — и за Краем.

Пока Батен рассказывал, золотари и Мергус потихонечку приготовили на импровизированном столе вокруг лампы что-то вроде ужина: несколько больших лепешек, по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто, и куски чего-то похожего на мясо, обвалянное в сухарях.

— Да, парень, — задумчиво произнес Грус. — Несладко тебе пришлось. Из офицеров — да сразу чистить нужники. Прямо скажем — не повезло.

— Это как сказать, — поднял палец Волантис. — Пришлых, да к тому же из бывшего начальства, никто, не любит. И нигде. Кто же упустит возможность всласть поизмываться над бывшим дворянином, хотя бы и лично ему ничего не сделавшим. Я бы, к примеру, не удержался, — признался он с подкупающей откровенностью. — Кое-кого и убить бы мог.

— А его считай что и убили, — заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. — Да ты ешь, ешь, парень, — обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и воспоминаний Батену.

Тот рассеянно кивнул и взял протянутую ему лепешку. Есть хотелось до коликов в желудке. Он откусил от края и почувствовал острый, ни с чем не сравнимый вкус, который испытывал всего два-три раза за всю свою жизнь. От неожиданности он чуть не поперхнулся. Не веря ощущениям, он поднял к глазам лепешку. Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали гроздья черных, чуть мутноватых жемчужин.

— Это… это что — рыбьи яйца? — только и смог выдавить из себя пораженный Батен.

На несколько мгновений в пещере воцарилась просто-таки гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестением ветерка снаружи. А затем ее взорвал шквал дружного, ничем не сдерживаемого хохота трех здоровых мужских глоток.

Это был даже не хохот — нечто большее. Здоровенный Волантис, согнувшись в три погибели, уткнулся лицом в собственные колени и колотил себя ручищами по бритому черепу; из-под его тела доносились ни с чем не сравнимые периодически повторяющиеся взрыкивания — так, наверное, мог икать медведь. У Груса изо рта при первом приступе смеха вылетел изрядный кусок непрожеванной лепешки и, пролетев несколько ярдов, плюхнулся перед сидевшим в своем углу страшным Тхором; сам же Грус мелко содрогался всем телом и ржал так, что под невысокими сводами пещерки родилось неожиданное эхо и испуганно заметалось под тесными сводами. Мергус смеялся от всей души, запрокинув голову и прикрыв лицо растопыренной пятерней; его торчащий вверх кадык непрестанно судорожно двигался. Смеялся даже все это время не подававший признаков жизни из-под своего кожистого шалашика Тхор; он, видимо, дремал там, укрывшись крыльями, и потревоженный незнакомыми звуками спросонья растопырился, готовясь к отражению неведомой опасности, но не обнаружив таковой, присоединился к общему веселью, негромко и низко поухивая и не забывая при этом подгребать к себе извергнутый Грусом кусок лепешки.

Батен смотрел на них и ничего не понимал. Неужели его простой вопрос вызвал эту вакханалию веселья? Ну да, конечно, для них рыбьи яйца не могли быть таким уж деликатесом — это естественно: они ведь поморники, и рыба во всех проявлениях для них была пищей обыкновенной. Тогда как в Империи она стоила приличные деньги и позволить себе те же рыбьи яйца мог далеко не каждый и далеко не каждый день. Что же тут смешного, если он был удивлен, обнаружив столь редкий деликатес в будничном ужине простых золотарей? Не заржал же он, увидав золотарей в шелках! Хотя смех вышел бы горьким: у вас золотари в шелках, а у меня рваные поддевки от деда…

— Ну ты и насмешил, парень, — отсмеявшись, сквозь не унимающуюся медвежью икоту, проговорил наконец Волантис. — Рыбьи, понимаешь, яйца. Сколько лет живу и на взморье сколько был, а рыб с яйцами ни разу не видывал.

— Это они так икру называют, — весело пояснил Грус. — Я от торгашей слышал. Вроде как рыбы яйца откладывают, на манер птиц или там драконов. — И он опять засмеялся, на сей раз просто, без эха.

— А между прочим, они не так уж и не правы, — серьезно сказал Мергус. — Яйцами, если уж на то пошло, икра, по сути, и является. Все то же самое: оболочка, зародыш, питательная среда. Любой зародыш — яйцо. Даже говорят так: «аб ово» — «из яйца», значит.

— Это по-каковски? — полюбопытствовал Грус.

— А кто его знает, — пожал плечами Мергус. — Это я от Аркнастра слышал.

— А-а-а, — протянул Грус и замолчал.

— Эй, кто там помянул Аркнастра к ночи? — прикрикнул на них Волантис. — Посмеялись, и будя. Спать уж пора, а мы еще не поужинали.

Доужинывали в молчании. Батен старался есть скромно. Хотя лепешку с деликатесной «икрой» он умял с огромным аппетитом, но от добавки, предложенной Грусом, все же отказался. Зато с удовольствием съел несколько кусков похожей на мясо пропеченной в овощах рыбы. Вкус ее был необычен, но прян и вызывал желание есть еще и еще.

Сразу после ужина, остатки которого употребил Тхор, Мергус стал укладываться спать, а золотари вышли подышать свежим воздухом. Батен вышел следом за ними.

За порогом пещерки оказалась узкая, не шире полуярда площадка-карниз, незаметно переходящая в наклонную тропинку. Вверх и вниз вдоль карниза стены в камень были вбиты металлические колышки с кольцами, сквозь которые была протянута тонкая бечевка. Концы ее уходили в обе стороны и исчезали в сгустившемся полумраке. Батен решил, что это страховочный леер, служивший, чтобы проходящие по тропе не свалились в пропасть, которая на его счастье лишь угадывалась внизу, но видна не была. Батена так и тянуло заглянуть туда, за край площадки, но он не рискнул. Зато оба золотаря преспокойно уселись на край, свесив ноги во тьму, и покуривали, ведя неспешный разговор о своем. Батен почти не прислушивался к нему. Несмотря на свежий ветерок и то, что он таки просто насмерть вцепился в скользкие перильца-леера, его едва не подташнивало и покачивало, словно на лодке.

— Что, страшновато с непривычки? — обернувшись к нему, сказал Грус.

— Да нет, ничего, — выдавил из себя Батен.

— Ты, парень, не стесняйся, держись покрепче за землю, — ободрил его Грус.

А Волантис прибавил:

— Не бери с нас пример. Нам можно, а тебе еще нельзя.

— Вы думаете, что я должен начинать привыкать? — спросил Батен, уловив интонацию золотаря.

— А ты как полагаешь? — вопросом на вопрос ответил тот. — Не собираешься же ты возвращаться наверх? Нет, милый, ничего не выйдет. Туда, — он потыкал трубкой тьму у себя над головой, — тебе больше пути нет. Ты, парень, теперь такой же рыбоед, как и мы. Так что, хочешь — не хочешь, а привыкать придется.

«А в самом деле, что мне там, наверху? — подумал Батен с горечью. — Что связывает меня с Империей?»

Дом? Так он туда никогда не попадет из своей ссылки; есть, конечно, надежда, но слишком слабая, что будет когда-нибудь амнистия или его помилуют за какие-нибудь заслуги. Но скорее всего прибыть в родной Шеат ему предстоит лет эдак через тридцать в деревянном мундире без знаков различия; если просто не закопают где-нибудь тут же. Жены у него тоже, можно сказать, нет — или скоро не будет. Детей, слава Небесам, тоже… А все остальные прочие — родня, сослуживцы, знакомцы — просто не в счет… Так что? Долг и долги? Но с долгами он рассчитался, а свой главный долг исполнял честно и достойно, так что тут ему стыдиться было нечего.

Вот и получается, что куда ни кинь — ничего его с прежней жизнью не связывает.

Значит, надо начинать новую. Но как?

— Наверное, вы правы, — произнес наконец Батен. — Но как мне это сделать?

— Вот это, парень, другой разговор, — одобрительно сказал Волантис. Он ловко поднялся на ноги, хрустко потянулся могучим телом и, выбив трубку о вбитый в стену колышек, сунул ее и кисет куда-то под свою белую рубаху. — Это-то мы завтра с утречка и обсудим. А сейчас — спать, всем спать!

Утром Батен обнаружил, что они остались в пещере одни. Мергус исчез ночью вместе со своим крылатым спутником, Тхором, и одним из тюков. Грус сонно объяснил, что разведчик затемно снялся с места и ушел на Стену по своим, никому не ведомым делам. Кромники, объяснил он, никому особенно не объясняют, где они пропадают. Просто собираются и уходят неведомо куда, а потом появляются — и делают заявки: там-то и там-то найден, скажем, уголь, или рудная жила, или еще что. И если Гильдия, которой это касается, заинтересуется, то кромник продает карты района или ведет туда экспедицию гильдеров. За соответствующую, само собой, оплату. И вообще, люди они странные, но интересные.

Умылись в том самом озерце, где вчера золотари отмывали бесчувственного Батена и стирали его одежду. Располагалось оно выше по тропе, и Батен шел к нему, держась за леер и глядя только в стену; возвращался — таким же образом, и только в пещере почувствовал себя спокойно.

За завтраком разговор пошел о дальнейшей судьбе Батена. Мужики-золотари оказались людьми душевными. Батен даже не ожидал такого участия от людей низкого положения. Особенно после вчерашнего нелестного замечания Волантиса.

Впрочем, если вдуматься, Батен сейчас по своему положению был гораздо ниже своих спасителей: без роду, без звания, один в незнакомой, чужой стране, ни обычаев, ни законов которой он не знает; без покровителей, без денег и какой-либо возможности их заработать… Кому здесь нужен был бывший уланский поручик, никогда и ничему, кроме военного дела, не обучавшийся? Может, здесь нужны хотя бы солдаты-наемники?

Волантис на его вопрос неопределенно хмыкнул, а Грус покачал головой:

— Войск у нас нет. По договору с вами нам запрещено иметь армию. Полиция есть — на всякий случай, но тебе туда не попасть.

— Что да, то точно, — подтвердил Волантис. — К тому же уланы нам совсем уж ни к чему — коней у нас и вовсе нет.

— Куда же мне идти? — спросил Батен. — На что жить?

— Да, даром кормить тебя никто не будет, — кивнул Волан-тис. — Делать ты ни черта не умеешь. Так что одна тебе дорога, парень — ушки идти теребить.

— А что, — оживился Грус. — Я, помню, пацаном когда еще был, штаны прожег. Так папаня меня тогда приставу сдал, а тот — на ушки. Суров был старик, сейчас уже не тот. — Он вздохнул, но тут же снова оживился: — Так вот, я там на целый год и пропал. А зачем? С ушной печатью на Отмелях до следующих ушек в любой корчме бесплатно накормят, напоят и спать уложат. Вот я и кормился без папашиного пригляда — гуляй не хочу! Пристав, правда, в школу заставлял ходить, спасибо ему… Хорошее было время! Я уж на второй сезон было намылился, да папаня меня нашел, выловил и к делу пристроил.

— Дерьмо собирать? — не удержавшись, усмехнулся Батен. Он тут же пожалел о сказанном, но Грус совсем не собирался обижаться.

— Папаня мой, к слову сказать, первый огородник на весь Талас тогда был. А удобрения всякому огороду нужны. Воняет — это верно. Зато на Стену с Отмелей таскать ничего не надо и птичьи базары разорять — само сверху падает. Куда дешевле…

— Так слушай, что я говорю, — перебил напарника по дерьму Волантис. — Потеребишь ушки — до следующей страды, считай, сносная кормежка и ночлег тебе обеспечены. А за это время оглядишься, освоишься, найдешь дело по себе, ремеслу какому-нибудь обучишься. А нет — еще на один сезон останешься. На Таласе от голода еще никто не помирал. Голова-руки есть — выживешь.

Выбора особого у Батена не было, приходилось верить золотарям на слово.

На том и порешили.

Грус и Волантис, правда, не спешили сбыть Батена с рук, и ему пришлось весь этот и половину следующего дня помогать, как мог, золотарям: таскал тяжеленные кожаные мешки-бурдюки с удобрением, подогревал на лампе-жаровне немудреную еду, в общем, старался быть хоть чем-то полезным. И терпеливо ждал, когда у них найдется время заняться его судьбой.

Время настало к обеду следующего дня. Они с Грусом, перенеся к транспортному желобу очередной бурдюк дерьма, только вернулись в пещерку, когда появился отлучавшийся куда-то Волантис и сразу подошел к Батену и спросил:

— Наверх что-нибудь передать хочешь? Есть возможность.

— Наверх? — удивился Батен.

— Да, — кивнул Волантис. — Есть там один парень. Он скоро с Края уезжает, может твою весточку кому скажешь передать. Так будешь писать?

Батен было обрадовался, но, подумав, решил, что не стоит. Умер так умер. И нечего тревожить ненужных воспоминаний. Он покачал головой:

— Нет. Что с Края упало, то пропало.

— Как знаешь, — не стал настаивать золотарь.

За обедом Батен стал обдумывать этот случай. Значит, золотари — по крайней мере один из них — не так просто золотари, раз у них имеется связь с верхом. Впрочем, об этом можно было бы и догадаться: мелкая контрабанда, взаимовыгодный обмен и прочие невинные проделки — без этого не обходится ни одна пограничная область Империи. Такова жизнь. Но то, что у Волантиса имеется связь с глубинными районами, настораживало. «И что это за парень такой, на днях уезжающий с Края? — подумал Батен. — Уж не тот ли, что подходил к нему накануне его попадания в очко. Как бишь его звали… Меркан?.. Мерман?.. Аламак — это точно». Батен даже собрался было спросить у Волантиса. Но по здравом размышлении решил не делать этого и вообще держать с золотарями ухо востро. Так, на всякий случай. Слишком уж интересной могла оказаться тогда цепочка совпадений, приведших его к этой пещерке. Одно не понятно было Ба-тену: на что мог кому-то понадобиться простой уланский поручик, чтобы городить из-за него такой огород? Поэтому Батен попросту выбросил эту мысль из головы. Тем более, что обстоятельства тому благоприятствовали.

Почти сразу после обеда золотари стали собираться..

— Здесь мы уже все дерьмо собрали и вниз отправили, — объяснил Грус. — Теперь на новое место перебираться будем. А по дороге и тебя подбросим. Нам по пути.

Уложившись, все трое покинули опустевшую пещерку, даже не озаботившись прикрыть вход в нее. Наоборот, часть припасов Грус оставил в дальнем уголке для тех, кому доведется найти здесь пристанище. Или для самих себя, когда придут сюда в следующий раз.

Перед самым выходом на Батена надели нечто вроде сбруи, состоящей из ремней, к которым крепился короткий, на удивление тонкий тросик, держась за который Батен ходил эти дни вместе с золотарями. На конце тросика был закреплен металлический карабин, вроде застежек, какими пользовались имперские красавицы на украшениях, только побольше размером. Целям он служил тем же: не дать упасть и потеряться. Но не украшению с прелестной шейки, а человеку с двухмильного обрыва Стены.

Волантис объяснил, как пользоваться сбруей, и они пошли по тропе вниз.

Поначалу Батен себя чувствовал более или менее уверенно. Он шел следом за Волантисом; сзади его подгонял Грус. Но вскоре и без того узкая тропа стала еще уже, крен ее увеличился, и Батен, вовсю старающийся, как советовали золотари, смотреть только в спину идущего впереди, боковым зрением невольно видел страшную пропасть в буквально нескольких дюймах справа от себя. Глаза сами косили туда, где в маревой дымке, на невероятной глубине под ним синело вечное покрывало Великого Потаенного Океана. Синело до самого горизонта, сливаясь там с небом едва различимой линией. И только за обрывом тропы синеву неба и океана нарушала длинная, узкая желто-зеленая полоса, дугой изгибающаяся на восток, и так же, как бескрайний океан поглощало в себе еще более бескрайнее небо, так там, вдали узкую полосу Отмелей поглощала в себе буро-зеленая громада Стены…

Впрочем, ничего этого Батен в тот момент не видел. Все это просто отразилось и зафиксировалось в его сознании. На самом деле для Батена в этот момент существовало только темное, неровное, шершавое и надежное слева от него — и светлое, далекое и бесплотное справа. Словно земля и небо встали вдруг дыбом, и он висел в странном узком промежутке между ними, каким-то чудом не падая с земли в небо. Он чувствовал, как вздыбившаяся твердь отталкивала его, грозилась опрокинуться и сбросить в бесконечность пустоты, в которую он будет лететь вечность. —Еще мгновение — и право и лево перестанут быть сторонами, а обернутся низом и верхом… И он полетит… полетит… полетит…

— Эй, парень, ты меня слышишь? — вернул его к реальности голос шедшего позади Груса. — Я говорю, если что, так ты не тушуйся, трави прямо в сторону. На тропу все одно не попадет, а полегчает. Я, помнится, раз вел одного, так…

Батен только тряхнул головой, приходя в себя от нахлынувшего наваждения. Небо, да что это с ним было такое? Чуть сам не прыгнул в пропасть. А ведь всего-то, что глянул вниз краем глаза. Не глянул даже, а просто покосился. Ну нет, больше ни за что! Только в спину Волантиса смотреть, в его бритый затылок, в ямочку под затылком. Больше никуда…

Так он и шел, не отрываясь глядя в выбранную точку, ни на что больше не обращая никакого внимания. Ноги сами делали свое дело, руки сами нажимали рычажок карабина, когда он натыкался на очередной крюк, и сами же отпускали его, перенося на следующий участок леера, пока наконец вместо леера карабин не зацепил пустоту, а ноги вместо привычного наклона ощутили под собой ровную поверхность.

Батен автоматически сделал еще шаг и чуть не уперся в спину Волантиса. Тот обернулся и глянул на него:

— Ну как, парень, не так уж и страшно, верно?

Батен вымучил из себя улыбку:

— Пожалуй. Только если бы не Грус…

— Это верно, — весело сказал Волантис. — Любит наш Грус языком почесать на переходе, хлебом его не корми. Ты просто в следующий раз не обращай на него внимания.

— Да нет, — улыбнулся Батен уже искренне. — Я наоборот… Спасибо тебе, Грус, — обернулся он к подошедшему золотарю.

— За что это? — не понял тот. — Тебе ж мой совет не понадобился.

Они все втроем стояли на казавшейся просторной после узкой тропинки площадке, напоминающей ту, что покинули. Сходство увеличивалось тем, что тут тоже имелся вход в пещеру и точно так же вниз уходила еще одна тропа с леерами. Батен с некоторой тревогой поглядел на нее, но Волантис пошарил в котомке за своей спиной, вытащил откуда-то длинную толстую палку, похожую на свечу, шаркнул ею о подвернувшийся плоский камень, и «свеча» вспыхнула ярким искристым пламенем. Горела она не как свеча, фитилем, а всей поверхностью верхнего среза, как факел, и света давала даже больше. Подняв руку с горящей палкой, Волантис пошел к пещере, заранее пригибаясь. Грус последовал за ним, и Батен вздохнул с облегчением — значит снова ползти по краю Стены не придется. Хотя бы временно.

Так и вышло. Когда Батен вошел в пещеру последним, он увидел, что Волантис наполовину скрылся в каком-то углублении в ее полу, а Грус погружается туда же следом за ним по каменным ступеням.

— Нам сюда, — кивнул он Батену. — Не отставай, парень!

Батен кивнул в ответ.

Углубление оказалось не просто ямой или ходом, а системой гротов естественного происхождения, соединенных короткими туннелями. Необыкновенный факел в руке Волантиса освещал то стены, вплотную подступающие к ступеням, стесанным множеством прошедших по ним ног, и низкий потолок, то свет его тонул во мгле, а из темноты доносились звуки капающей воды, какие-то шорохи, многократно повторяемые эхом. Сами ступени были неровными и по длине и высоте, превращаясь порой просто в каменный пол или наклонный пандус, а порой сворачиваясь в винтовую лестницу такой крутизны, что Батен боялся ненароком наступить на ухо идущему впереди Грусу. Батен никак не мог приспособиться к этим перепадам, то и дело спотыкался и пару раз даже чуть не упал. Золотари же шли уверенно, видимо, хорошо зная и путь, и норов лестницы; Грус даже что-то беззаботно насвистывал.

— Проклятие, — в очередной раз споткнувшись, выругался Батен. — Долго еще идти?

— Ярдов сто осталось, — не оборачиваясь ответил Грус.

— А потом? — осторожно поинтересовался Батен. — Опять по карнизу?

— Нет, — охотно откликнулся Грус. — Карнизов больше не будет, сразу в деревню выйдем. Мы и сейчас по карнизу не пошли бы, а спустились бы по грузовому желобу. Всего и делов-то — полминуты. Тебя просто пожалели, — усмехнулся Грус. — Можно, конечно, было дать тебе по башке аккуратно и отправить вниз, как бурдюк с дерьмом. Только тебе это вряд ли бы понравилось, верно?

Батен не ответил.

Вскоре впереди забрезжил свет. Волантис потушил факел, просто прижав его пламенем к стене, и через десяток ступеней они вышли в узкую щель из толщи скалы на Стену.

Они находились в нескольких ярдах над просторной террасой, вытянувшейся на добрых полмили вдоль Стены и выступающей в самом широком месте ярдов на сто. Вся она представляла собой хорошо возделанный и ухоженный огород, с прилепившимися к скале постройками деревенского вида. Высаженные вдоль внешней кромки террасы высокие деревья совершенно скрывали край обрыва и с террасы должны были представляться просто опушкой близлежащего леса.

Так на самом деле и оказалось.

Когда они спустились вниз, Батен, побаивавшийся повторения постигшего его при переходе приступа высотобоязни, вздохнул с облегчением. Тут все было почти совсем как наверху. Даже громада уходящей ввысь Стены казалась не более чем уступом большой, очень большой, но обыкновенной горы; такие Батен видел не раз во время похода на Север. Тропка, на которую они вышли и теперь двигались к постройкам, была очень узкой. Видимо, хозяева огородов экономили каждый дюйм драгоценного пространства — делянки располагались не только на террасе, но и на Стене, и на крышах построек, и вообще на любой мало-мальски горизонтальной поверхности. Сельский опыт у Батена был невелик, но он узнавал многие растения, которые росли у него в Шеате, хотя шеатские не шли со здешними ни в какое сравнение.

Деревня тоже располагалась в трех измерениях. На самой террасе деревни, собственно, не было. Те постройки, что Батен сверху принял за домики, оказались чем-то вроде сараев, установленных на сваях прямо над плантациями. Сама деревня почти вся целиком была расположена на Стене и в ней. Улица в этой деревне была одна и шла вдоль Стены, с небольшим наклоном опускаясь вниз, а дома располагались выше и ниже главной улицы в живописном беспорядке, образуя проулочки и переулки, соединенные мостками, площадками и лестницами. Чем-то они напоминали старинные гравюры времен, когда рисовавшие их монахи еще не владели законами перспективы, или детские рисунки всех исторических эпох. С детскими рисунками картину роднила яркость красок. Особенно это касалось домов; именно домов — назвать разнообразно и красиво изукрашенные входы в пещеры как-то иначе у Батена не повернулся бы язык, так они были приятны глазу, уютны и симпатичны. И наверняка не только снаружи.

Людей на плантациях было не так чтобы много, зато сразу было видно, что в самой деревне жизнь бьет ключом. По улицам сновал' самый разнообразный люд — от детворы до стариков. И каждый был чем-то занят. Особенно много людей было на площади, где сходились межи и тропки и куда спускалась главная улица. Это было единственное не занятое посадками место на террасе. Там, по всей видимости, находился центр всего поселения.

Золотари с Батеном направлялись как раз туда.

Труса и Волантиса в деревне, видимо, знали хорошо. Чем ближе они подходили к центральной площади, тем чаще их окликали, называли по именам, приветственно махали им руками или просто молча раскланивались, проходя мимо. На Батена посматривали с интересом, но без особого любопытства. Видимо, выделяя его скорее по необычной одежде, не более. А одет Батен для местных был так же непривычно, как они для него. Его широкие, темные шаровары и солдатская рубаха контрастировали не только с белыми одеждами золотарей, но и с короткими широкими штанами и просторными кофтами, подвязанными в поясе цветными кушаками, местных жителей. Женщины были одеты примерно так же и отличались от мужчин разве что большим количеством узоров на ткани.

Следом за золотарями Батен прошел через площадь и стал подниматься по улице, мимо входов в дома-пещеры. Идти пришлось недолго. Через пару домов, носивших, как показалось Ба-тену, административный характер, они сошли с мощеной дороги куда-то в сторону и по винтовой деревянной лестнице, украшенной затейливой и необычной резьбой, поднялись на просторную деревянную веранду, увитую какими-то лозами с мелкими, остро пахнущими цветами.

— Подождите пока тут, — обернулся Волантис и, не ожидая ответа, вошел в совсем незаметную за свисающими лозами дверь. Точнее — проход в Стену.

Его не было минут пять. За это время Батен еще раз окинул окрестности с другого ракурса. Отсюда он увидел незамеченную раньше деталь. К площади действительно сходились буквально все тропки и дорожки. Но из нее выходила одна самая настоящая дорога, хотя и очень короткая. Не более ста ярдов длиной, она наискось отходила от главной площади и уходила влево прямиком к краю террасы, где заканчивалась еще одной площадкой. Движение по ней было оживленным в обе стороны. Что там, на этой площадке происходило, Батен почти не видел — деревья загораживали большую ее часть. Но, судя по грузам, которые следовали по дороге, нетрудно было догадаться, что там находилось что-то вроде порта или хотя бы пристани, по которой товары с террасы уходили вниз, а оттуда — интересно, каким образом? — Доставлялись сюда иные, необходимые для жизни товары.

— Доброго здоровья, мама Корви, — услышал он за спиной голос Груса и обернулся.

На веранде появилась немолодая женщина замечательной наружности. Одета она была, как и все здешние женщины, в блузку и штаны, что казалось немного странным для ее возраста — а на глаз ей было около шестидесяти, — но не выглядело вызывающим. Кроме того, одежда ее отличалась от виденных Батеном до того цветом: те были белого или светло-зеленого оттенка, а у мамы Корви — золотисто-желтого, что, видимо, соответствовало ее рангу.

О том, что мама Корви не простая крестьянка, говорило многое. Взгляд, который она бросила на Батена, был испытующе-внимательным, властным — и в то же время в нем проскользнуло доброжелательное любопытство. «Интересно, что ей наговорил Волантис?» — подумал он, поглядев на маячившего за плечом мамы Корви золотаря. Как держался его непростой спаситель, тоже говорило о многом: Волантис вел себя непривычно тихо, не гомонил, не балагурил; а Грус приветствовал маму Корви с таким уважением, которого Батен от него еще не слышал. Да и сама она держалась так, словно была здесь главной и все и вся вокруг принадлежало ей.

— Здравствуй, здравствуй, голубчик, — приветствовала она Груса. — Пойдемте-ка в беседку. В дом я вас не приглашаю, больно вы, ребята, пахнете неаппетитно. За неделю не выветрится. Да к тому же с подарочком оттуда. — Она ткнула пальцем вверх.

Голубчики не обиделись, видимо, привыкли к подобным шуточкам на свой счет, и Батен на подарочка тоже решил не обращать внимания.

Следом за мамой Корви они поднялись по той же лесенке на крышу дома, в беседку, образованную все теми же лозами, свисающими, казалось, прямо со скального карниза. Тут стоял столик, вокруг которого в беспорядке расположились с полдюжины плетеных стульев.

Мама Корви села на один из них — и, хотя стол был совершенно круглым, показалось, что она не просто сидит, а сидит во главе стола — и сделала приглашающий жест.

— Значит, так, — заговорила она властным голосом. — Во-первых, спасибо за дерьмо, голубчики. А то мы уж и не знали, что делать. Сезон в разгаре, а снизу ничего не подвозят. Рыба, что ли, у них кончилась? Рыбьей муки почитай что и не осталось, а птичьих базаров у нас поблизости нет. Что бы мы без вас делали, просто не знаю.

— Это наша работа, мама Корви, — скромно вставил Грус, а Волантис прибавил:

— Я забыл сказать, мама. Мы с Мергусом виделись, он просил передать, что милях в двадцати от вашей террасы, кажется, есть одно место, покинутый птичий базар. Он обещал проверить и провести туда группу, если место того стоит.

— Это было бы здорово, — оживилась мама Корви. — Он не сказал, где именно?

— Нет, мама Корви. — Волантис с сожалением развел руками. — Он обещал заглянуть к вам через неделю.

— Хорошо, — кивнула мама Корви, — вот тогда и поговорим. Теперь о тебе, молодой человек. — Она повернулась к Батену. — Волантис мне все рассказал. Скажу тебе честно, не в моих правилах заниматься благотворительностью, особенно к вам, имперцам. Слишком мало хорошего вы нам сделали. Ну да раз с тобой твои так обошлись, может быть, ты и не совсем плохой человек. Хотя ведь и они просто так кого попадя в нужник не спускают. Может, ты там чего натворил, а? — Мама Корви внимательно посмотрела на Батена; тот не ответил: что он мог ответить — просто молча пожал плечами. Мама Корви продолжила: — Ладно, Небо тебе судья. Кормильцы вот наши за тебя слово замолвили, а я им верить привыкла.

Грус, услышав эти слова, заулыбался; Волантис хмыкнул. А мама Корви покосилась на них и прибавила строго:

— Правда, не всему и не всегда… Так вот. Сделаем так. Я тебя оставлю у себя. Поживешь, осмотришься. И мы тоже к тебе присмотримся. А как дальше быть — тут от тебя все зависеть будет. Приглянешься, отправлю тебя на ушки с доброй рекомендацией… Ты про ушки знаешь? — перебила она сама себя. Батен кивнул. — Тогда понимаешь, о чем я. А нет — сдам тебя кому следует, пусть с тобой внизу сами разбираются. Не обессудь, милок, но нам своих забот хватает, кроме как со свалившимися сверху молодцами разбираться. А вдруг ты имперский шпион? Или того хуже — душегуб? Или еще чего… Не похож ты на душегуба, правда, но кто вас, имперцев, знает… Вот такое будет мое решение, — закончила она. — Подходит тебе?

Батен в третий раз пожал плечами.

— У меня нет выбора, — ответил он. — Я понимаю вас. Надеюсь, что смогу быть вам чем-то полезен, хотя ничего в общем-то не умею. И постараюсь развеять ваши сомнения насчет себя.

— А ты, голубчик, не старайся, ты просто живи, а кто ты есть — я сама разберусь. — Она хлопнула по столешнице ладонью, словно ставя точку в разговоре. — Значит, так и решили. Сейчас вам всем троим поесть принесут, — обратилась она ко всем, — а там и банька поспеет.

— Банька — это здорово! — весело сказал Волантис, потирая руки.

Вечер наступил почти мгновенно и, как почти все здесь, выглядело это странно. Солнце едва скрылось за краем Стены — и вот поселок уже погружен в густеющую на глазах темноту, в то время как Океан и Отмели внизу и небо вверху по-прежнему остаются светлыми и ясными. Если долго смотреть вниз, то можно было отчетливо видеть, как быстро, буквально на глазах, движется, наползая сначала на Отмели, а потом все дальше уходя в Океан, тень. А если внимательно смотреть на небо, то по мере того, как тень подползает к горизонту, можно видеть, как в густеющей синеве начинают зажигаться звезды…

Батен смотрел именно на проявляющиеся в небе звезды. Он лежал в гамаке на той самой веранде, где не так давно они вели беседу с мамой Корви, одетый в такие же, как у всех здесь, белые короткие штаны и длинную рубаху, укрывшись легкими одеялами, и впервые со времени своего появления тут по-настоящему отдыхал. Во всем теле после недавнего купания и обильного, сытного ужина была словно разлита приятная истома и ни о чем не хотелось думать. Он и не думал. Просто лежал. Просто смотрел.

Просто привыкал.

Слегка перекусив с дороги — много есть никому не хотелось, поэтому время до бани провели, попивая молодое, приятного вкуса вино, заедая его какими-то фруктами, — золотари коротали время в разговоре с мамой Корви о чем-то своем, для Батена постороннем. Про него как будто забыли, и он сидел, посматривая по сторонам, пригубливая вино, скромно пробовал фрукты и невольно прислушивался к беседе, мало что понимая не столько из-за необычного акцента, сколько из-за обилия незнакомых слов и непривычных сочетаний слов вроде бы и знакомых, да употребляемых в неожиданных смыслах.

Потом была баня. Самая настоящая, хоть и устроенная в пещере. С густыми клубами сухого пара, с душистыми, тоже из каких-то незнакомых веток, вениками, с терпким ароматом какой-то жидкости, которой Грус то и дело плескал на горячие камни печи, и конечно, с непременным прыганьем в небольшое озерцо с невероятно холодной водой; в то же озерцо, выскакивая из со седней дверцы, с визгами прыгали и плескались парящиеся за стенкой девушки, и Грус с Волантисом охотно заигрывали с ними, а те не менее охотно принимали их знаки внимания и поглядывали на скромненько прикрывающегося Батена, которому столь буколические нравы были в диковинку. Словом, баня здесь была в лучших традициях, такой и в Империи не везде сыщешь. Сразу же после бани отужинали по-настоящему: яичница из яиц местной разновидности перепелов, жареные попугаи на вертеле, по-особенному приготовленное сало местного посола, с незнакомыми приправами, огромное количество самых разных овощей — и, конечно, вино, тоже местное, из полудикого винограда… Все эти деликатесы и многое другое, что подавалось на ужине, было вовсе не в честь прибытия Батена. Как он понял из разговоров за столом, где кроме золотарей и мамы Корви присутствовали еще, несколько человек, сливки местного общества, его спасителей почти каждый раз встречали в деревне подобным образом. Их действительно здесь уважали за их малоаппетитную, но необходимую работу. Быть золотарем на Стене было не зазорно, а скорее наоборот — почетно и престижно, вроде как купцом в Империи. И не накладно. Насколько понял по отдельным репликам Батен, Грус и Волантис были не самыми бедными людьми здесь: Волантис имел дом в одной из деревень на Стене и чуть ли не поместье на Отмелях, что тут считалось очень приличным состоянием; а Грус считался очень выгодным женихом. Чем пользовался, кстати, напропалую. Во время ужина он заигрывал со смазливой девчонкой, подававшей и переменивающей блюда, и то и дело выглядывал сквозь загородку беседки, цепляя каждую проходившую мимо девицу, а потом вовсе исчез из-за стола и как был после бани — в белой длиной рубахе, без штанов, отправился в гости, да так еще и не вернулся — вон его одеяла лежат свернутыми в другом углу беседки и даже гамак не натянут. А рядом покачивается застеленный гамак Волантиса, которого тоже нет. Этого сразу после ужина увела в дом мама Корви, которой надо было решить с ним какие-то денежные дела; во всяком случае, она так сказала.

А Батен остался один, наблюдать за нарождающимися звездами и слушать вечерние звуки. И привыкать.

Впрочем, как раз судя по звукам, могло показаться, что привыкать, собственно, и не к чему, что он находится снова где-то Наверху, в Империи, если не в самой Столице, то уж и не в забытом всеми Богами Шеате, а в каком-нибудь небольшом провинциальном городке, где живут не поморники — ах, извините, таласары, — а простые нормальные люди. Откуда-то доносились легкие, трели флейты и ритмичные удары тамбуринов — похоже было, что где-то неподалеку, не иначе как на площади, танцуют: нестройные молодые голоса напевали что-то бравурное, взвизгивали девушки, задорно смеялись парни. Батену показалось даже пару раз, что в общем хоре он различает громкий голос и хохот Груса, который рассказывал какую-то историю; во всяком случае, Батен слышал, как знакомый голос произнес: «…И тут выхожу я, весь в белом!», после чего раздался особо громкий взрыв смеха. Но поручиться точно он не мог; хотя, с другой стороны, где же Грусу сейчас находиться, как не на общей гулянке? Высматривать себе невесту. Хотя бы на сегодняшний вечер… А девушки здесь красивые, это Батен отметил сразу. Особенно во время купания в озерце возле бани. И нравы тут явно проще, чем наверху, — вспомнить хотя бы то же купание. Или одежду. Все здесь одеты просто и непритязательно — та же Грусова длинная до колен рубаха, даже без подпояски, явно была здесь в ходу у всей молодежи без различия пола. Чем-то вроде повседневного домашнего платья. Кто постарше, для относительно торжественных случаев, вроде сегодняшнего ужина у мамы Корви, или просто в гости, надевали поверх вышитой рубахи разноцветные килты и повязывались тканными серебром кушаками; женщины, кроме того, украшали всевозможным образом свои волосы. Что касается нижнего белья, то если судить по тому, во что его одели — точнее, не одели — после бани, сей элемент одежды у таласар отсутствовал либо был не в ходу.

Батен невольно поежился под одеялом, вспомнив про отсутствие белья. К этому тоже придется привыкать. Своей одежды после бани он не видел, и что с ней сталось, не знал. Да и к чему? Разве змея интересуется сброшенной во время весенней линьки шкуркой? Нет, она просто продолжает себе жить в новом одеянии, какого бы цвета оно ни было. Так уж устроено природой и Богом: раз дарована тебе эта жизнь, надо продолжать жить, а в какие одежды ни обрядила бы тебя судьба…

Батен не заметил, как плавно и незаметно его мысли перетекли в сон, и снилось ему, что он вернулся домой, в родимый Шеат, что в его доме собрались встречать его все его родственники, и умершие дед и отец сидят со всеми за столом, и Альриша, совершенно нагая, встречает его в дверях и с подобающим почтением принимает скинутый ей на руки плащ, под которым вдруг оказывается надетая прямо поверх уланского мундира простая белая рубаха, которую он хочет, но не может ни снять, ни содрать с себя, а отец, подойдя, крепко сжимает его плечо и произносит почему-то женским голосом: «Не спеши, голубчик, это не к спеху. Не нарушай того, что ниспослано свыше…»

— …говорят же, что сон Богами дан человеку, чтобы тело могло отдохнуть от бренных дел, а душа позаботиться о самой себе, — сказала мама Корви. — Пусть спит, а ко мне зайдете, когда позавтракаете.

— Как скажешь, мама Корви, — охотно согласился Волантис. Он убрал руку с плеча Батена. — По мне, так коли тело бренные дела справно исполняет, так и душе спокойней.

— Это ты насчет поесть? Так ты всех по себе не суди, — усмехнулась мама Корви и начала спускаться с веранды.

Волантис хмыкнул и вернулся к своей торбе, продолжать укладываться. Делал он это не спеша, обстоятельно, и при этом что-то тихонько напевал себе под нос. Поэтому он не сразу заметил, что Батен проснулся.

Батен открыл глаза почти сразу, как только мама Корви ушла к себе вниз. И тут же прикрыл их снова. Солнце сияло во всю силу и слепило даже сквозь переплетения лоз вокруг беседки. Проморгавшись и сообразив, что уже проснулся, Батен сел в покачивающемся гамаке и потряс головой. Надо же, какая чушь может присниться на новом месте с непривычки. Впрочем, говорят, покойники снятся к счастью. А то, что он видел во сне отца и, кажется, деда, он помнил отчетливо. Это уже целых два покойника выходит.

Батен огляделся. Волантис, стоя на корточках к нему спиной, собирал свою постель; гамак Груса так и остался неразобранным; на столе, накрытый тонкой тканью, стоял поднос с какой-то едой. Светило солнце, ветер шелестел в лозах, щебетали птицы, с площади внизу раздавались голоса; все было нормально, спокойно. Буднично. Но Батена никак не оставляло странное ощущение ото сна; словно бы он упустил в нем что-то важное, нужное, необходимое — но что? Он силился вспомнить, однако кроме странного щемящего сожаления ничего не чувствовал.

— Проснулся, парень? — Волантис сложил постель в свою торбу, свернул гамак и присел на скамью возле стола. — Ну и спать ты горазд, однако. Я уже час, как поднялся, кучу дел успел переделать, а ты все дрыхнешь. Может, права мама Корви — ты и впрямь какой-нибудь грешник, раз твоей душе так долго собой заниматься приходиться.

— Значит, это была мама Корви? — невольно воскликнул Батен.

— Так ты не спал? — удивился в ответ Волантис. — А чего тогда не…

— Нет, нет, — поспешно перебил его Батен. — Я спал, только приснилось что-то… А зачем она приходила?

— По твою душу приходила, — сказал он. — Давай быстро умываться, пожуем — и пойдешь к ней, формальности утрясать.

— А ты? — Батен насторожился, услышав это «пойдешь». — Ты разве не пойдешь?

Батен усмехнулся:

— А я пойду искать Груса, стащу его с тепленькой постели или эту постельку ему постлавшей, и мы пойдем на Стену, вылавливать из очередного нужника очередного разжалованного офицера. Лично мне это занятие понравилось. Как думаешь, повезет нам на этот раз?

Батен промолчал. Ему стало грустно. Он понимал, что не могут золотари вечно возиться с ним, как с писаной торбой. Но он так привык к ним за эти три дня. И вот…

Волантис словно прочел его мысли. А может, просто догадался о них по выражению лица.

— Не горюй, брат, — сказал он. — Будь спокоен, все образуется. Мама Корви только с виду такая суровая, а на самом деле она человек справедливый. Не зря же в старостах пятый срок ходит. Ты, главное, веди себя как подобает, а она придираться не будет.

— Знать бы еще, как оно подобает, — грустно ответил Батен. Он спрыгнул с гамака и стал собирать одеяла.

— Научишься, — успокоил его Волантис. — Ты парень сообразительный. Иначе я бы за тебя не поручился.

— Спасибо, — вздохнул Батен. В конце концов, что он разнюнился, как кисейная барышня. Надо взять себя в руки. Он решительно выдохнул, и, повернувшись к Волантису, сказал нарочито бодро: — А где здесь можно помыться?

Волантис окинул его ироничным взглядом.

— Вот так-то оно лучше, — сказал он. И объяснил, как пройти в умывальню, а заодно и найти туалет.

Через час, помывшись, перекусив и попрощавшись с Волантисом — Грусу пришлось только передать через него привет, — Батен вошел в небольшую аккуратную комнатку, служившую, по всей видимости, маме Корви кабинетом. Сама мама Корви сидела по другую сторону обширного рабочего стола, заваленного какими-то бумагами. На носу у нее были обыкновенные очки, в сочетании с ее одеждой казавшиеся несколько неуместными.

— Садись, — сказала она, глянув поверх очков. Батен осторожно сел. — Ты помнишь, о чем мы говорили вчера, — продолжала она. И это был не вопрос, а простое утверждение. — Так вот, ты не знаешь, но на ушки у нас не все идут добровольно. Обычно туда отправляют бродяг, несостоятельных должников и прочих мелких нарушителей закона. Работа эта не столько тяжелая, сколько нудная и не престижная, В общем, не хуже, чем нужники у вас наверху чистить.

— Нужники чистить — это не работа, это издевательство, — вставил Батен.

— Во всяком случае, это не бросит тень на твою репутацию, — возразила мама Корви. — Вот если бы тебя сослали за Столбы… Но пока не за что… На ушки посылают по решению общины. Поэтому, — неожиданно торжественно произнесла мама Корви, — я спрашиваю тебя, Батен из Шеата, признаешь ли ты себя членом общины, которую я по общему согласию возглавляю, и сог гласен ли жить по уставу общины и выполнять все ее решения и мои приказы?

Мама Корви подняла глаза, и Батен понял, что вот сейчас решается его судьба. Без преувеличения. От его ответа будет зависеть вся его дальнейшая жизнь здесь. Впрочем, для себя он ее уже решил.

Батен прокашлялся, неожиданно запершило в горле.

— Согласен, — сказал он все-таки с предательской хрипотцой в голосе.

И ничего не случилось. Ничего абсолютно. Мама Корви даже не дала ему подписать какую-нибудь бумажку, которую можно было бы счесть документальным подтверждением его согласия. Единственным жестом, который можно было счесть символом или знаком, стало то, что мама Корви тихонько стукнула ладонью по столу, то ли прибила невидимую Батеном муху, то ли поставила точку на его прежнем бытии. (Потом, гораздо позже, Батен узнал, что просто у мамы Корви есть такая привычка: стукнуть ладонью по чему-нибудь, что окажется под рукой, и это означает — дело решено. Так что он мог с полным правом считать, что тогда мама Корви, можно сказать, пристукнула именно его.)

— Хорошо, — сказала мама Корви. — Тогда решением общины ты отправляешься на работы на Отмели, с тем чтобы вернуть общине долг.

— А сколько я должен? — осторожно поинтересовался Батен.

— Не много, — ответила мама Корви. — Будь ты моим односельчанином, я не стала бы отправлять тебя вниз из-за такой мелочи, тут бы за неделю отработал. Но скоро ты будешь должен больше. Значит, так: мы выдаем тебе рабочую одежду и обувь, двенадцать драхм на мелкие расходы, другие разные мелочи, необходимые мужчине, плюс кое-что еще… Вот тебе список, посмотри. — Она протянула ему листок бумаги.

Батен взял его, пробежал список своих новообретенных долгов. Кроме всего вышеперечисленного, в него вошли расходы за вчерашний ужин, сегодняшний ночлег и баню. Завершала список итоговая сумма.

— Ничего не забыли? — спросила мама Корви. Батен пожал плечами:

— Я даже не знаю, сколько это — четырнадцать унций и шесть драхм?

— Совсем немного, — заверила его мама Корви. — На ушках за страду ты получишь около трех фунтов.

Батену от этого легче не стало.

— Около трех фунтов, — повторил он. — А сколько это во флоринах?

— Это как считать, — ответила мама Корви и объяснила: — Три фунта — это и есть три фунта. Три фунта сырца морского шелка. У нас ведь на серебро не считают. Думаю, к тому времени ты сам во всем разберешься. Могу только сказать, что за полфунта, а это шесть унций, ты можешь на целый год снять приличное жилье где-нибудь на Нижней Полумиле. Так что за одну страду ты вполне сможешь рассчитаться с половиной долга и прожить до следующей страды. Я тебя торопить не стану. Ну, так что ты об этом думаешь?

— Мало ли что я думаю, — вздохнул Батен.

— Тогда подписывай. — Мама Корви пододвинула ему вторую бумагу. Это было его долговое обязательство, приложением к которому и был просмотренный им список.

Батен, не вчитываясь, поставил на ней свой размашистый росчерк и вернул маме Корви, Было в этом что-то от действий вербовщиков: деревенский простак подмахивает документ, поддавшись на уговоры и обещания золотых гор и прочих благ, а потом оказывается в жутком аду галер или на медных рудниках. Очень может быть, что эти ушки ничем не лучше, но выбора у Батена не было. Сейчас он находился в той ситуации, когда не он владел своей судьбой, а судьба вела его. Оставалось надеяться, что не в пропасть…

Подписание расписки поначалу никак не повлияло на жизнь Батена. Несколько дней он просто обитал в беседке, где после ухода Волантиса и Груса жил в одиночестве. Местом работы мама Корви определила ему прибираться в школе. Работа была простая и необременительная: следить во время занятий за порядком и чистотой да прибирать после. И — от этого Батену уже, видимо, было не отделаться до конца дней — чистить школьный клозет.

Кстати о здешних клозетах. Батен удивился их устройству, подобного которому он не видел в своей жизни. Вместо нужника с переносящейся время от времени выгребной ямой все здешние отхожие места были устроены не в пример приличнее. Они представляли собой стационарные уборные с несколькими отделенными друг от друга кабинками, под которыми в специальном желобе протекал отведенный от основного русла ближайшего водопада, которых здесь было в изобилии, ручеек, смывавший отходы непосредственно на поля. Говорят, нечто подобное — без утилизации отходов, естественно, — имелось в императорских покоях и особо богатых домах, но по незнатности своей Батен не бывал ни там, ни там, поэтому поручиться за достоверность сведений не мог.

Кроме того, работая в школе, Батен получил возможность приобрести некоторые необходимые знания из области видения мира, каким его представляли себе таласары. Так, к примеру, ученики из того, что им преподавали, имели весьма приблизительное представление о жизни наверху, с той — отсюда — стороны за Краем Земли. Империя, по их понятиям, располагалась на плоской, как стол, равнине — на Плато. Люди там живут в отгороженных от прочего пространства неприступными стенами тесных поселениях, выходя за их пределы не иначе как с оружием, постоянно воюют друг с другом, не сеют и не пашут, а продукты отбирают у тех, кто живет на воле. И все поголовно никогда не видели моря, не умеют плавать и вообще боятся воды. Словом — дикари дикарями. К тому же на Плато водятся разные диковинные звери, такие, как лошади, единороги и элефанты.

Батен, прибираясь или находясь неподалеку от места занятий, такой же открытой веранды, как та, в которой жил он, посмеивался про себя, слушая разглагольствования учителя, по виду простого инвалида из крестьян. А в перерывах между занятиями, когда ученики, ребятишки от пяти до десяти лет обоих полов, перекусывали и просто отдыхали, он удовлетворял их детское любопытство, рассказывая, по мере сил, правду. Ребятня слушала его с удовольствием, а учитель недовольно ворчал на задержку занятий, но в общем-то не препятствовал ребятам узнавать из первых рук, что та же лошадь на Плато — самый распространенный рабочий скот, а вовсе не сказочное животное, как единорог, что элефанты вовсе не так огромны, как представляют их здесь. Батен видел элефанта в Императорском зверинце и нарисовал его на доске рядом с человеческой фигуркой, вызвав разочарование среди своих слушателей; тогда он нарисовал рядом жирафа — ему не поверили. Зато восторгу ребятишек не было предела, когда он рассказал об огромном скелете дракона, обитавшего когда-то на границе Жуткой Пустыни, который был привезен оттуда специальной экспедицией Имперской Академии Наук и выставлен в специальном зале зверинца, так он был велик и страшен. Рассказывал он и о быте людей; впрочем, весьма осторожно, стараясь избегать острых углов, чтобы не вызывать неудовольствия учителя.

Его нечаянные уроки возымели неожиданные последствия: уже на следующий вечер с ним стали здороваться на улице мамаши его слушателей, а потом и их прочие родственники. Однажды его даже пригласили посидеть в местной таверне, выпить по чарке вина и тоже порассказать о жизни на Плато, и Батену пришлось быть осторожным вдвойне, потому что вопросы, которые ему задавали, были посерьезнее, и, отвечая, приходилось уже беспокоиться не о неудовольствии какого-то инвалида, кстати, присутствовавшего при этом, а о том, что может подумать сама мама Корви.

Подобные знаки внимания со стороны новообретенных односельчан Батену не то чтобы льстили, но они внушали надежду, что жизнь его среди таласар приходит в общем-то в нормальное русло. Нареканий со стороны мамы Корви он не слышал, хотя ежедневно они встречались не по одному разу и держались равно вежливо, обсуждая во время вечерних трапез — столовался Батен по-прежнему у нее — происшедшее за день.

Батен уже начал привыкать к своему положению в деревне, когда подписанная им бумажка дала знать о себе.

На четырнадцатый день его пребывания во Мхах, когда Батен прибирался на классной веранде, за ним прибежал один из учеников, внучатый племянник мамы Корви, и радостно-гордый от порученного ему задания закричал еще издали:

— Дядя Батен! Дядя Батен! Бабушка Корви велит тебе собираться и ехать вниз! Прямо сейчас. Только к ней зайти — и собираться.

Он выпалил весть на одном дыхании и, поглядев на замеревшего от неожиданности Батена, прибавил от себя:

— А ты, дядя Батен, еще к нам приедешь после ушек? Ты обещал про драконов рассказать…

По дороге Батен что-то рассеянно отвечал мальчишке, а сам думал, что, кажется, кого-то там, на Небесах, кто заведовал его судьбой, снова стала одолевать охота к перемене мест. А перемещаться — ему. Что ж, делать нечего, придется привыкать снова.

Он скоро собрал свои небогатые пожитки — в основном то, что ему выдали по описи мамы Корви, своего накопить не успел, — окинул взглядом на прощание свое временное жилье, вздохнул почему-то и спустился в знакомую комнатку-кабинет. Мама Корви ждала его за своим столом. Она выдала ему пакет для передачи кому надо внизу, сказала, что там находятся его рекомендации и прочие сопроводительные документы, а также кое-что, что она передает на Отмели с ним как с оказией — что именно, она уточнять не стала, просила просто передать уряднику, а тот уж сам знает кому отдать, — на чем прощание, собственно, и закончилось. Батен взял пакет, потоптался, ожидая какого-нибудь напутствия или слов прощания, но мама Корви, кажется, тут же забыла о нем и окунулась в бумаги, будто не отправляла его вниз насовсем, а дала простое поручение отнести пакет из ее дома в соседний.

— До свидания, — выдавил из себя Батен севшим голосом. Не так он представлял Себе эту сцену. Как, он не знал, но не так.

— А? — на мгновение подняла мама Корви голову от бумаг. — Да, да, до свидания. Акил проводит тебя на Площадку.

И все.

Батен резко повернулся и вышел.

Малыш Акил ждал его около дома на улице. Когда Батен спустился к нему по лестнице, мальчик, с трогательным достоинством выполняющий поручение, повел его к Площадке. Так называлось то самое место у края террасы, на которое Батен обратил внимание в самый первый день, да так и не собрался сходить, откладывая на потом — успеется, мол. Вот и успелось. В последний день.

На Площадке, как правильно догадывался Батен, находился порт. Как ни странно, ничего примечательного для себя Батен не увидел. Площадка оказалась похожей на любое другое торговое место где-нибудь на Плато: сложенные пачками тюки, складские постройки — здесь, правда, больше напоминающие навесы — и, конечно же, много суетящегося люда… В общем, обыкновенное торговое место в разгар базарного дня. Никаких особенностей погрузочно-разгрузочных, а равно и доставочно-поставочных работ Батен тоже не увидел; насколько он понял, сам-то порт находился чуть ниже уровня Площадки. Если и была здесь экзотика, то только та, к которой он уже начал привыкать.

Впрочем, ничего Батен и не успел увидеть толком, потому что не в меру прыткий его проводник, выполнявший свое ответственное поручение с трогательной серьезностью, провел его по внутреннему полю Площадки к самому Обрыву. Они остановились у нависающей над краем деревянной конструкции, неприятно напомнившей Батену о злополучном нужнике: тот же висящий над пропастью настил, те же отверстия в нем… Вот только если это и был нужник, то отверстия-очки его, если судить по их размерам, предназначаться могли только для великанов — каждое из них было не меньше сажени. Но на вес великана настил рассчитан явно не был — прочен, но для великана хлипковат, да и великанов здесь Батен что-то не встречал. Невольно напрашивалось предположение, что отверстия предназначались для скидывания в них нерадивых гостей. «А ушки у них будут трепаться по дороге. От ветра», — подумал Батен. Каково же было его удивление, когда примерно так и оказалось.

Рослый мужик, одежда которого состояла из огромных мешковатых младенческих ползунков и младенческой же распашонки, внимательно прочитал протянутую ему Акилом бумажку, мрачно оглядел Батена, оценивая не столько его вид, сколько габариты и вес, и произнес:

— В кишке, как я понимаю, ты ни разу не спускался.

— Что? — не понял Батен, но мужик не обратил на его вопрос внимания. Пробормотав «понятно», он удалился в стоящую неподалеку будку и вернулся оттуда, неся в руке белый сверток.

— Надевай, — бросил он, протягивая сверток Батену, и добавил: — Поверх, — а сам отошел к будке, где принялся задумчиво разглядывать установленные рядком у ее стены разнообразные по длине и форме шесты.

Сверток оказался точно такими же ползунками с распашонкой, что были на мужике, и, повертев в руках, Батен кое-как натянул их поверх своей одежды. Сразу стало жарко. Рукава были Батену сильно длинны. Пока он их пытался закатать, мужик вернулся к нему с длинной толстой палкой на плече. Не говоря ни слова, он пресек попытки Батена справиться с рукавами, осмотрел его со всех сторон, развернув спиной к себе, запихал в оказавшийся на спине карман Батеновы пожитки.

— Пошли! — кивнул он и направился к настилу. Батен, едва не волоча рукава по земле, пошел. Ему было немного не по себе.

Акил следовал за ними по пятам, глазенки его горели неподдельным интересом.

— Ты бы шел, пацан, — остановил его, не оборачиваясь, мужик. Акил остановился.

— Дядя Батен, ты не забудь про драконов, ладно? Батен обернулся и неуверенно улыбнулся ему.

— Не забуду. Если живым останусь, конечно, — произнес он, скорее для мужика, чем для Акила.

— Останешься, останешься, — пробурчал мужик.

Они остановились на краю одной из ям. Батен с опасливым любопытством глянул вниз. Вместо отверстой пропасти он увидел воронку из шелка, белым конусом уходящую куда-то вниз и в бок; края воронки были закреплены ободом на настиле. Мужик поднял руки и коротко велел Батену обхватить его руками. Батен неловко обхватил его крепкую талию, и тот, ловко подхватив болтающиеся концы рукавов Батеновой распашонки, накрепко припеленал ими Батена к себе, да так, что тот не мог пошевелиться. Он всем телом чувствовал спину мужика, каждое его движение, напряжение каждой мышцы, когда тот неторопливо натянул на руки толстые кожаные перчатки и, взяв наперевес шест, как бы оценивающе взвесил его.

— Ты как, в меру труслив? — поинтересовался мужик через плечо.

— В меру, — сглотнув, ответил Батен ему в затылок. Он уже понимал, что ему предстоит, хотя не понимал, как это будет происходить.

— Не трусь, — сказал мужик. — Главное — не дергайся.

И шагнул вперед.

Испугаться Батен не успел. В самоубийственные намерения мужика он не верил, однако от неожиданности в глазах у него потемнело и без того привязанные к телу спутника руки сжались намертво. Когда желудок вернулся на свое законное место, Батен сообразил, что вовсе они даже не падают, а просто быстро скользят в шелковой воронке, которая и вправду оказалась кишкой, а мужик, к которому он был привязан, очень привычно руководит этим скольжением, упираясь локтями, ногами и шестом в стенки. Делом же Батена было просто висеть у него за плечами и не мешать.

— Жив? — сквозь свист и шелест донесся до Батена спокойный голос мужика. Батен кивнул.

— Тогда держись, — предупредил мужик и резко кинул свое и Батена тело головой вниз. Скорость скольжения резко увеличилась, но мужик выставил шест поперек, и движение стало стабильным. Светлые гладкие стенки не пропускали достаточно света, чтобы что-то снаружи можно было рассмотреть, и Батену оставалось только наслаждаться необычными ощущениями не то полета, не то падения. Да уж, это было не паническое скольжение по желобу с дерьмом. Скорее это напоминало катание по , л скользким склонам ледяных гор, устраиваемых в Императорском саду на потеху публике — то же замирание сердца и сладостное невольное поджатие в мошонке. И то же ощущение опасности, смешанной с лихой бесшабашностью. Захотелось даже попробовать притормозить рукой или ногой, или сделать что-нибудь подобное. Ну не по-настоящему, а так, чуть-чуть, мужик даже не заметит. Он было совсем решился, но тут все и кончилось.

Мужик вдруг резко развернул свое тело поперек кишки, раскорячился, и скорость сразу упала; теперь они едва не висели в белом полусвете. Впереди блеснула яркая точка. «Выход», — сообразил Батен, и через мгновение они вывалились на туго натянутое голубое полотнище.

В последний момент мужик что-то сделал с рукавами Батеновой распашонки и, поведя плечом, скинул с себя седока. Так что упали они по отдельности: Батен плюхнулся на спину, а мужик — выставив вперед руки с шестом.

Он тут же встал и, закинув шест на плечо, упруго покачиваясь, направился к краю полотна. А Батен, прежде чем подняться, поглядел вверх, на голубое небо и беловато-голубой ствол кишки, длинным, утончающимся рукавом уходящий в вышину вдоль нависающего обрыва Стены. Он поднимался не отвесно, а с заметным уклоном, провисая, уходил вправо; вдоль Стены сверху свисало еще несколько таких же рукавов, одинаково идущих вверх и там расходящихся в разных направлениях.

— Эй! — окликнул его голос мужика, и Батен кое-как встал и пошел к краю полотна, утопая при каждом шаге в упруго пружинящей ткани.

Когда он выбрался на деревянный помост, его слегка покачивало. Спустившись вниз по лестнице, он, повинуясь жесту своего неразговорчивого сопроводителя, стащил с себя куртку и ползунки, вынул из спинного кармана свой скарб и вернул костюм. Мужик кивнул и, опять же без лишних слов, передал Батена по эстафете очередному таласару, молодому, весьма легко одетому — как и все здесь, в шелк — парню.

Тот, заглянув в переданную ему сопроводительную бумагу, тут же возмутился:

— Да они что там, совсем сдурели? За четырнадцать унций гнать человека на ушки!

Батен насторожился.

— Он с Плато, — шестом указал на Батена мужик.

— A, — возмутившийся было несправедливостью парень притух. — Тогда понятно. На обжитие, туда-сюда…

Батен хотел было уточнить, что означает это «туда-сюда», но парень вдруг задрал голову и простонал:

— Нет, ну ты только посмотри, что они делают!..

Батен посмотрел в указанном направлении. Из одного из растянутых над тентом рукавов выпадали на полотно мешок за мешком; рукав заметно подрагивал. На взгляд Батена, ничего особенного не происходило. Для того, надо полагать, и рукава, чтобы по ним грузы спускать. Но таласары явно думали иначе. Его напарник по спуску осуждающе покачал головой.

— Это еще ветра сегодня нет.

— А вот я их оштрафую, — моментально возбудился парень. Он, видимо, был тут чем-то вроде распорядителя. — Это уже не первый раз!

— У них сейчас слишком много грузов, — лениво вступился Батенов попутчик. — Но перерыв-то после дюжины они сделают…

— Вот пускай бы и гнали по большому грузовому рукаву, — ответил парень, махнув рукой к другой группе рукавов, выходящих не на полотно, а на гладкую дорожку, заканчивающуюся трамплином, по которому грузы должны были попадать на специальную площадку. — Или по желобу, на худой конец… И пусть только попробуют у меня перерыв не сделать!

Рукав как раз выплюнул двенадцатый мешок. Ожидавшие на помосте грузчики тут же бросились их растаскивать, но не успели они выбраться на помост, жерло рукава вновь задрожало, и он вновь начал плеваться мешками.

— Ну! — вскричал парень, простирая руку. — Что ты с ними будешь делать?.. Вы тут погодите, я сбегаю, шар подниму да на сигналку…

— И еще одну артель пригнать, — прибавил мужик с шестом.

— Это уж само собой.

Когда они остались вдвоем, Батен спросил, а что, собственно, происходит? .

Не глядя на него, его бывший попутчик объяснил:

— Большая частота сброса. Хороший порыв ветра — рукав пережмет, и все — пробка. — Он помолчал и добавил: — Хорошо, если скользящая, а то разбирать пробку посреди рукава занятие не из приятных.

И замолчал.

Краем глаза Батен заметил что-то оранжевое и оглянулся. Из-за Стены поднимался большой, в несколько саженей, ярко окрашенный пузырь; не шар, а именно пузырь, внизу которого видна была дыра, а под ним на тонких канатах болталась плетеная корзина. В ней находился человек; он смотрел на горящую у него над головой странного вида лампу и дергал за какие-то веревки, от чего лампа то притухала, то вспыхивала ярче. Зрелище было потрясающее. Батен, открыв от изумления рот, провожал медленно уплывающий в небо пузырь. Много он об этом слышал, даже видел пару раз сверху, но вот так, близко, не видел никогда. И даже не представлял себе, как это красиво…

— Это они специально, — по-прежнему возбужденно заговорил вновь возникший рядом парень-распорядитель. — Да еще сверкают по сигналке: установите второй рукав да установите! А до грузового дотащить слабо?

— Обнаглели, — поддакнул мужик.

— Шиш им, а не рукав, — продолжал парень. — А трезвонить будут — и этот отберу. Не велики птицы!

Мужик кивнул и, напоминая, ткнул шестом в сторону Батена.

— Ага, — встрепенулся парень. — Ты вот что. Ты сейчас на почтовую площадку, там как раз крыло вниз пойдет. Покажешь это, — он протянул Батену его же сопроводительную бумажку, — скажешь, Корпиус послал… Корпиус — это я. — Парень улыбнулся и протянул руку. Батен пожал, представился ответно. Парень кивнул и продолжал: — А внизу пойдешь на седьмой причал и найдешь Пиксиса. Он тебе объяснит, как до ушных чеков добраться. Понял?

Батен кивнул, хотя понял далеко не все.

— Он с Плато, — снова напомнил его мужик. Парень хлопнул себя по лбу и принялся растолковывать подробнее.

Ошибиться было невозможно. Батен сразу увидел просторную, достаточно сильно углубленную в Стену террасу, к которой вела широкая дорога. Терраса, а точнее настоящая площадка, располагалась ниже, и сверху хорошо были заметны три большущих полотнища, в виде крыльев лежащие на ней.

Вокруг одного из них копошились несколько таласар; рядом валялись какие-то тюки.

Спускался Батен по дороге спокойно. Она была широкой и хорошо утоптанной. К тому же по краю ее росла густая и прочная на вид, переплетенная и перевитая изгородь высотой по пояс, так что высота не ощущалась совершенно.

Ступив на площадку, Батен понял, что крылья, лежащие на ней, большие, саженей по пять-шесть размахом каждое, не просто лежат на земле, а полотнища их располагаются на странных, сложных конструкциях. По передней части они были натянуты на каркас из гибких суставчатых стволов каких-то растений, сходящихся под углом в середине и укрепленных от краев к центру почти невидимыми канатами к вертикальному штырю. Сам штырь возвышался над крыльями и заканчивался крюком. Под крыльями находился ажурный каркас из тех же суставчатых стволов, скрепленных короткими полосками металла, посредине которого висел большой металлический треугольник, а позади что-то вроде шелкового гамака, точнее — полугамака, так как для нормального он было короток, едва для верхней части тела; свисавшие сверху в кажущемся беспорядке ремни дополняли конструкцию.

— Эй, Ланис, кажется, к тебе захребетник, — услышал засмотревшийся Батен. Он поднял глаза и увидел копошащегося у торчащего над крыльями штыря с крюком парня, который тоже смотрел на него. — Никак ты и есть тот самый чудак с Плато, о котором давеча Волантис трепался…

Батен кивнул. Упоминание Волантиса его несколько озадачило, но уточнять он не стал. Честно сказать, события сегодняшнего утра притупили его любознательность. Ему хватало впечатлений и от уже увиденного и ощущенного. Ему даже не интересно было, как парень вообще догадался, что он не таласар.

Откуда-то из-за дальнего от Батена полотнища вынырнула взлохмаченная голова, а следом, словно ящерица из-под камня, появился невероятно длинный и тощий таласар. Одет он был снова непривычно. Просторный, вроде бы сплошной костюм висел на нем как на вешалке. Видимый объем создавался тем, что в поясе костюм был перетянут широченным кожаным ремнем, а на бедрах красовались здоровенные, в полноги карманы, из которых торчали раструбы кожаных перчаток. Обут он был в высокие до колен сапоги, перехлестнутые крест-накрест тонкими ремнями. Чем-то они напоминали башмаки, виденные Батеном в первый день своего пребывания за Обрывом на Мергусе, но в отличие от тех подошвы были толстые, из нескольких слоев кожи. Шелковые шнуры на груди костюма были распущены, и в разошедшихся краях видна была его тощая мускулистая грудь, по самую шею заросшая волосами.

Таласар обошел крыло, остановился в нескольких шагах от Батена и оценивающе оглядел его наглыми зелеными глазами. «Что они меня сегодня все разглядывают, словно я не человек, а мешок, — подумал Батен. — Не смотрят, а просто взвешивают взглядом». Он вздохнул и произнес:

— Меня Корпиус прислал. Вот мои бумаги. — Батен протянул свою сопроводиловку и добавил: — А вешу я примерно сто сорок фунтов.

В разглядывающих его зеленых глазах мелькнул огонек любопытства, однако на заявление Батена таласар никак не отреагировал. И на бумаги не взглянул.

Батен опустил руку и стал ждать.

— Вроде бы человек как человек, — сказал наконец таласар, непонятно к кому обращаясь. — Не знал бы, не подумал бы, что оттуда.

— А ты думал, мы там что, на росомах похожи? — парировал Батен, вспомнив разговор с Волантисом. — Не хуже вас люди.

— Это как сказать, — ухмыльнулся таласар. — Видел я ваших стражников, так они жутко на хайр похожи. Только тем и отличаются, что крыльями не машут и из пукалок своих почем зря палят. А так — все в шерсти, одни глаза видны.

Батен молча глянул на выглядывающую из распахнутого ворота волосатую грудь.

— Среди вас тоже не все гладкошерстые.

В глазах таласара на мгновение блеснула холодом старая бронза, но он тут же рассмеялся.

— А ведь верно, — сказал он весело, и его рука, дернувшаяся было к свисающему почти до колена здоровенному тесаку, просто поправила ножны на поясе. Таласар поскреб себя по груди. — Не зря говорят, что в моем роду без хайры не обошлось. Ох, грешница была моя бабка, пусть пепел ее прорастет золотой лозой… Только вот беда, не растет у нас, таласар, прическа на лице.

Батен расслабился. Если там, наверху, за рыбоеда можно было получить по морде, то здесь за один только намек…

Парень протянул ему мослатую ладонь и сказал:

— Зови меня Ланис.

— Батен из Шеата, — привычно представился Батен и сразу поправился: — Просто Батен. И извини, если я тебя задел.

— Ничего. — Ланис просто покровительственно похлопал его по плечу. — Со мной можно. Но с другими — не советую. У нас хоть и не принято почем зря убивать, но кто иной может и рискнуть. Тем более, что… за тебя даже и за Столбы не сошлют.

— Извини, — еще раз повторил Батен. — Я здесь всего две недели. Да и на Краю тоже неделю всего прожил.

— Экий ты прыткий, — рассмеялся Ланис. — Там всего неделю, тут — две. И уже на Отмели… Тебя ведь на ушки послали? Мама Корви?

Батен подтвердил.

— Я вижу, слухи у вас быстрее ветра распространяются.

— А как же, — заговорил тот парень, что возился на крыле. Он спрыгнул на землю и, отряхивая ладони, подошел к ним. — Ланис сам их и разносит. Прямо на крылышках, туда-сюда, туда-сюда…

— Завидуешь? — обернулся к нему Ланис. — А сам небось уже пару сезонов на Отмелях не был?

— Куда нам, ползунам, — развел руками парень. — Рожденный в гроте летать не может.

— Завидует. — Ланис подмигнул Батену, как будто приглашая его в игру. — Будто я в гнезде из яйца вылупился. А сам к Обрыву подойти боится и летает на пустой желудок.

— Я? — вскричал парень. — Да я…

— Ладно, ладно, — успокоил его Ланис. — Ишь, взъерошился, как хохлик на току. Совсем шуток не понимает.

— Ну тебя, — махнул рукой парень и зашагал прочь, в ту сторону, куда изгибаясь уходила прицепленная им к верхнему крюку крыла жердина, весьма напоминающая гигантскую удочку, вместо наживки на которой было прицеплено крыло. Второй парень последовал за ним; он так и не проронил ни слова.

— Видишь, — сказал, глянув им вслед, Ланис, — какие мы тут все обидчивые. Ничего, Кесис парень отходчивый.

Он посмотрел на Батена.

— А ты сильно сегодня пообедал?

— Да нет, утром только…

— Хорошо, — кивнул Ланис серьезно. — А то стравишь по дороге.

— Я уже сегодня спускался по рукаву, — сказал Батен, — и ничего.

— Спускаться по рукаву — одно, — возразил Ланис. — Лететь Иа крыле — совсем другое.

Батен не нашелся, что ответить, а Ланис ответа и не ждал.

— Ладно. Давай помогай, а то нам уже пора.

Батен положил свою сумку и стал помогать.

Для начала они уронили крыло «на нос», так выразился Ланис, и начали нагружать тюками. Батен подавал их из кучи, а Ланис цеплял за специальные скобы и намертво привязывал к перекладинам ремнями под самым шелком. Там же, под самым крылом, оказалось и место Батена.

Скептически оглядев его одежду, Ланис бросил: «Ничего, не успеешь замерзнуть» и велел лезть во второй гамак, растянутый под самым верхом. Когда Батен неудобно повис там вниз головой, Ланис затянул у него на щиколотках и на поясе ремни, пристегнул — «чтобы не трепыхался» — и, отступив в сторону, крикнул парням, возившимся у противоположного конца удочки:

— Эй, лентяи! Поднимайте!

Что делали лентяи, Батен видеть не мог; он вообще мало чего видел сейчас, кроме травы перед носом. Но он почувствовал, как крыло сначала зашевелилось, противно заскрипело и вдруг поднялось и повисло над самой землей, медленно, тяжеловесно покачиваясь. Он встряхнул головой, замотал ею и увидел неподалеку качающегося вместе с землей и всем вокруг Ланиса. Тошнотворно раскачиваясь, тот подошел к крылу, поднырнул под него и, задрав голову, принялся осматривать крепления.

— Так, так, хорошо, — приговаривал он, трогая, потряхивая, пробуя ремни и узлы на прочность. Батен покорно висел и тупо глядел вниз. Ему начало казаться, что он не выдержит предстоящего полета. Нет, страшно ему не было, ему было, если уж на то пошло, безразлично. Скорей бы уж все кончилось, что ли…

Глянув на него, Ланис усмехнулся и, достав откуда-то из недр своих необъятных карманов зеленоватый мешок, вроде тех, что надевают на морды лошадям, когда задают им в походе овса, нацепил его Батену на шею.

— Ежели желудок на волю попросится, ты не стесняйся, валяй в него, — сказал он. — А то мыть тут после тебя…

Батен хотел было спросить, долго ли им лететь, но Ланис его уже не слышал. Он натянул свои перчатки, навалился на нижний полугамак, улегся на него грудью и животом, ухватился за металлическую поперечину, отчего качнуло так, что Батен едва не использовал лошадиный мешок по назначению, и, словно бурлак в лямке, тащущий баржу вверх по Л'Генибу, натужно выкрикивая «пошла, пошла, пошла», потянул страшно раскачивающееся крыло к обрыву.

С ужасом Батен увидел, что кромка обрыва, за которой ничего, кроме голубой пустоты, не было, становится все ближе и ближе, и вот ноги Ланиса последний раз оттолкнулись от земли, он рывком вдернул себя в полугамак, вытянул ноги горизонтально, и они повисли над пропастью. Если Батен и ожидал, что тут же крыло рухнет вниз и начнется полет, то он сильно ошибся. Крыло повисло в воздухе, раскачиваясь во все стороны и крутясь вокруг все еще удерживающего его на весу крюка. У Батена закружилась голова. Беспомощный, распятый под трепыхающимся на ветру шелком крыльев, он ждал, когда жердь-удочка обломится под тяжестью груза или не выдержит сам крюк — и крыло начнет падать, тоже ломаясь… Но ничего подобного не случилось. Они не летели, не падали, а продолжали висеть, все дальше и дальше удаляясь от спасительной кромки обрыва. Батен уже не видел ее; повернуть голову и последний раз взглянуть на нее мешал проклятый мешок. А то, что видел он внизу, лучше бы ему вообще никогда не видеть. Это было смертью, а не надежной землей. Точнее сказать, от земли его отделяла смерть, жуткое и, как это ни странно, притягательное ничто.

Раскачивающаяся, уходящая вертикально вниз Стена заканчивалась где-то невообразимо далеко внизу желтой полосой Отмели, куда он — Батен в этом уже не сомневался — сможет попасть только в другой жизни, едва только крылья отцепятся от удерживающей их жердины. Не может же в самом деле вся эта переплетенная смесь палок, веревок и шелка летать… Скорее бы уж, что ли…

Но Ланис, похоже, был иного мнения. Крепко уцепившись за металл перекладины перчатками, он, словно гимнаст или циркач из балагана, проделывал со своим телом — и со всей конструкцией — какие-то кульбиты: раскачиваясь то вправо, то влево, извиваясь, словно нарочно стараясь сдернуть себя, а с собой и Батена, со спасительного крюка. В отличие от гамака Батена его полугамак был закреплен свободно, и каждое его телодвижение отзывалось ответным движением всего крыла…

И — о ужас! — ему это удалось!

Сильный порыв ветра, дующего снизу вдоль Стены, ударил в крыло, Ланис, гикнув, чуть ли не подпрыгнул в своем гамаке, что-то со звуком лопнувшей струны оборвалось, и желтая полоса внизу рванулась Батену навстречу, а зеленая Стена, вдоль которой они наконец-то начали падать, сливаясь, заскользила вверх, под задранные, напряженно загудевшие под напором воздуха крылья.

Батену осталось только зажмурить глаза и проститься с жизнью.

Однако, оказавшись внизу, Батен, как ни странно, был еще жив. Только у него немного дрожали коленки, и самого его слегка покачивало. Но, когда Ланис отстегнул его от привязи под крылом, Батен самостоятельно смог выбраться из своего гамака, и даже лошадиный мешок его был пуст.

— А ты молодец, — похвалил Ланис. — Из наших и то не всякий мою посадку выдержит, чтобы не облеваться. Ты, случаем, не моряк?

— Нет, — радостно ответил Батен. Он помотал головой, чтобы немного прийти в себя, но чуть не упал.

— Ну, значит, будешь, — предрек ему Ланис. — Если уж тут не стравил, никакой шторм тебе не страшен.

Самому ему, похоже, точно никакой шторм был нипочем. Едва они успели приземлиться, а точнее — ткнуться крыльями в песок, а он уже как ни в чем не бывало отстегивал и складывал в кучу доставленные сверху тюки. Батен, от помощи которого Ланис отказался, присел на один из них и для надежности оперся о него рукой. Он с удивлением глядел на возвышающуюся до самого зенита Стену и не верил, что всего час-другой назад он находился где-то там, вверху, за голубоватым маревом, скрывающим Край Земли.

Не верилось и что еще буквально минуту назад он вместе с Ланисом скользил вдоль Стены на крыльях, а мимо проплывали странные непривычные пейзажи, которые он, Батен, к своему, удивлению, смог воспринимать уже через несколько секунд после начала полета. Сейчас все в его голове было путано, обрывочно. В беспорядке мелькали виденные им картины…

…Несколько секунд после отрыва от крюка они действительно почти падали, и это падение запомнилось только мельканием слившегося в полосы пейзажа Стены, как на ярмарочной карусели.

А желтая полоса Отмелей внизу вопреки его опасениям не приближалась. Она скользила куда-то вбок и назад, и Батен сообразил, что крыло уходит все дальше в сторону Океана. А потом Ланис, висящий под ним словно прыгнувший из-под купола ярмарочного балагана, да так и застывший в полете акробат, отклонился в сторону, от чего само крыло повело в другую сторону и плавно повернуло назад. Батен, подняв голову насколько было возможно, увидел громаду Стены во всем ее диком великолепии — и это было величественное зрелище, подобного которому Батен никогда не видел и уже не увидит… Нет, не так: увидеть-то увидит, и не раз, наверное, и разглядит все в подробностях, и увидит больше) чем в этот короткий первый свой полет, но это уже будет нечто другое. Другое по ощущениям, привычное, возможно, даже примелькавшееся. Во всяком случае — это будет уже не впервые.

…Когда полет крыла выровнялся, и Батен научился воспринимать окружающее, он стал замечать и фиксировать отдельные детали. Сразу же бросались в глаза многочисленные следы обжи-вания Стены людьми.

Распределены они были неравномерно. Вверху, сразу после старта крыла, Батен наблюдал их во множестве в виде живописно смотрящихся издали поселков-террас и связывающих их дорог, наклонных полос транспортных «кишок», каких-то деревянных решетчатых конструкций, между которыми на длинных канатах двигались платформы с грузами и людьми — это было что-то вроде паромов, связывающих одну деревню с другой и двигавшихся вверх и вниз посредством водяных мельниц, которые приводились в движение водопадами. Некоторые водопады работали на приводы, поднимающие и опускающие клети с людьми и грузом, другие — вращали колеса, на которых непрерывным кольцом были завязаны короба с сыпучими грузами, вываливающимися прямо на подмостки или в телеги и тачки. Водой же, с помощью спирально закручиваемого гребнистого вала вода доставлялась наверх; такие приспособления Батен видел в деревнях, но там их вращали домашние животные, а тут сама вода поднимала воду… По наклонным лоткам, куда направлялись потоки отработанной воды, как по руслам рек, вниз так же перемещались грузы и люди… Словом, таласары использовали воду как могли и по-разному в зависимости от обстоятельств… И тут и там вдоль Стены поднимались и опускались цветные баллоны наподобие того, что он видел на площадке, парили крылья и даже просто одиночки на плоских или круглых куполах. Словом, движение вдоль Стены во всех направлениях было оживленнее, чем на улице Столицы в ярмарочный день.

Вскоре, однако, обжитое пространство — таласары называли его Верхней Полумилей — закончилось и сменилось диким пейзажем — стелющимися вдоль Стены деревьями, голыми скалистыми выходами, пустыми террасами; сюда таласары еще не добрались или просто не сочли необходимым заселять и осваивать эти земли. Впрочем, не совсем. Кое-где возле пещер и на террасках, прижавшись к скалам строения — видимо, это были небольшие рудные поселения; к ним тянулись тропы и транспортные нити, вливающиеся в Большую Дорогу, извилистой линией неровными уступами спускающуюся с самого верха, от Второго форта до Отмелей. Батен уже знал, что таких дорог на Стене как раз по количеству фортов — три, и они так и зовутся: Первая Большая, Вторая и Третья.

…Животного мира Стены с того расстояния он разглядеть не мог, хотя очень хотелось. Он много был наслышан о разных диковинках. Например, о деревьях, которые стелятся вдоль Стены на целые мили, цепляясь за нее ветками, которые превращаются в корни; эти деревья сами… Только однажды Батен заметил какое-то движение — это было, насколько он мог видеть, стадо небольших животных, довольно прытко перескакивающих с места на место; наверное, это были местные горные козлы — архары. Да пару раз промелькнули довольно крупные птицы или животные, перелетающие с кроны одного расстилающегося по Стене дерева на другое. Батен вспомнил своего знакомца — малпу Тхора — и ему стало немного неуютно. Стаи птиц — это единственное, что из живности тут водилось в изобилии.

…Крыло опускалось широкими кругами по очень пологой спирали и Стена то отдалялась, так что казалась простым сочетанием пестрых пятен без подробностей, медленно проплывающим мимо, то приближалась все стремительнее, выявляя детали и подробности, и быстро проносилась, сливаясь в мелькающие полосы, косо уносящиеся вверх и в бок. От этого слегка кружилась голова и чуть поджимало в паху. И тогда Батен прищуривался, стараясь не видеть этого мелькания.

…Вниз он старался поначалу не смотреть вовсе. Пока не понял, что это, как ни странно, гораздо легче и интереснее, чем он представлял. Он все еще боялся ощущения тошноты и страха Упасть. Но когда он наконец осмелился опустить глаза, то с Удивлением обнаружил, что Отмели, скользящие под ним, выглядели весьма красочно и привлекательно, и ему вовсе не страшно смотреть вниз. Наверное, Батен просто уже привык; к тому же близость Стены и ощущение зыбкости опоры под ногами, как когда они шли по тропе с Грусом и Волантисом, отсутствовало, и поэтому сознание, не в силах подобрать аналогии полету — ведь это было уже не падение — просто-напросто отключило инстинкты — и будь что будет!

Под ним медленно поворачивалась уходящая за горизонт широкая желто-зеленая полоса с нанесенным на нее по всей длине тонким геометрическим узором, иногда переходящим в неровные синие пятна. Точно ребенок рисовал пером на развернутом от горизонта до горизонта бесконечном отрезе ткани и по неуклюжести — или перо подвело — оставлял на нем кляксы. Да вдобавок, заливая зеленой краской отдельные квадраты, юный творец Отмелей неосторожно разбрызгал ее по всему полотну, нарушив задуманную строгость симметрии рисунка, но, сам того не заметив, придал ему прелесть непосредственности первого дня творения.

Какую-то действительно детскую радостность пейзажу внизу, конечно же, добавляло яркое солнце; и, несомненно, легкая эйфория, охватившая Батена. Небо было необычайно чистое, лишь чуть кое-где подернутое легчайшим муаром, уплотняющимся к горизонту.

И что странно, никакого ощущения высоты не было — медленно поворачивающийся рисунок ребенка-творца мог находиться и в нескольких ярдах, и в нескольких милях внизу. Просто он знал, что мили — ближе к правде, что ширина полосы ткани — от пяти до пятнадцати миль, что тонкие линии — это каналы, зеленые пятна — растительность, а голубые кляксы — лагуны, естественные озерца, разливы каналов, пруды.

…Людей с такого расстояния различить было, естественно, невозможно, но облепившие подножие Стены поселки, россыпями цветного бисера сверкающих на солнце крыш накиданные вдоль побережья, среди зелени, в узлах каналов, говорили о его присутствии. Так же, как намекали на присутствие и паруса на синеве Океана и белые бурунчики, отмечавшие направление движения кораблей.

Батен увлекся своими наблюдениями так, что едва не забыл, что он не один под крылом. Конечно, он не мог не видеть висящего под ним в своем подвижном гамаке Ланиса, управлявшего полетом, балансируя собственным телом, но замечать его просто-напросто перестал, а порой и вообще воспринимал как досадную помеху, заслонявшую отдельные детали пейзажа. Поэтому, когда сквозь вой ветра снизу до Батена донесся громкий крик: «Ну, парень, держись, семь-восемь! Захожу на посадку!», Батен только поморщился, и смысл слой дошел до него не сразу, а уже тогда, когда через мгновение Ланис гикнул, встряхнулся так, что крыло, казалось, подпрыгнуло на упругом воздухе, и тот сразу же перестал быть упругим…

Это было похоже на самое начало полета. Так же задрались выше головы ноги, снова желудок рванулся на волю, опять ринулась косо вверх испещренная полосами Стена. Но на сей раз казавшаяся только что такой доброй и светлой желто-зеленая полоса Отмелей коварно рванулась навстречу, готовясь ударить Батена прямо в лицо…

Он уже видел точно, куда с хрустом и треском врежется крыло — вот на эту утоптанную и, конечно же, очень твердую площадку, почти прямо под самой Стеной, где почему-то совершенно спокойно стоят уже отчетливо видимые человеческие фигуры и, задрав головы, хладнокровно смотрят вверх, на падающее прямо на них крыло. «Почему они не разбегаются? — тупо думал Батен. — Это, наверное, могильщики, — догадался он. — Ждут. И закопают вон там, прямо под Стеной, возле этих странных конструкций…»

Второй раз за несколько минут — и неведомо какой за последние три недели — Батен простился с жизнью и снова остался жив. Так что, пожалуй, хоть к чему-то здесь он уже точно начал привыкать.

Потому что, естественно, ничего подобного смерти с ним не случилось…

Он все же зажмурил глаза в, казалось, последнюю в своей жизни секунду. Но воздух вдруг опять обрел упругость, мощно толкнулся во вздрогнувшие, как норовистая лошадь под шенкелями, крылья, так же как взнузданная лошадь они взвились на Дыбы, что-то восторженно возопил Ланис, и вместо того, чтобы врезаться в утрамбованный песок, Батен, Ланис и крылья замерли и мягко прилегли на бочок…

Тогда Батен и открыл глаза, и увидел отстегивающего тюки Ланиса и неспешно подходящих людей, их несостоявшихся могильщиков… И понял, что он прибыл на Отмели…

Батен рассматривал щиты, из которых был сделан настил у канатки и, кажется, корпус самого причала. Такого он в жизни не встречал. Похоже было, что этот материал, прочнее дерева и уж во всяком случае его красивее.

— Это ты Батен с Плато? — услышал он детский голос.

Батен поднял глаза от заинтересовавших его плит и увидел девочку-подростка в зеленой курточке и коротких штанишках из обычного здесь морского шелка.

— Меня за тобой прислали, — сказала девочка. — Я тоже еду на ушки.

— Зачем? — глупо спросил Батен.

— Работать, зачем же еще? — повела плечами девочка. — Пойдем, нас долго ждать не будут.

Батен встал, подхватил мешок со своим скарбом и, вслед за своей сопровождающей, сбежал к воде. Лодчонка, ожидавшая их у причала, была длинной, узкой и хлипкой с виду. Около нее стояли двое молодых парней, похожих друг на друга, как могут быть похожи только братья.

— Плавать-то умеешь? — с сомнением спросил один.

Батен заверил, что умеет. Парень вежливо поверил. Звали его Кратерис, а второго — Форнакс, и были они действительно братьями. Девочка по имени Эйли родственницей им не была. На ушки ее отправила мать, и Батен не стал расспрашивать, что тому было причиной: вспомнил рассказ Груса о том, что мальчишкой его отправили на ушки за прожженные штаны.

— Сюда садись, — указал Кратерис Батену. — А ты сюда, Эйли.

Батен забрался в утлую лодочку и взял в руки весло. Кратерис посмотрел на него недоверчиво, но возражать не стал.

Хлипкая лодочка оказалась довольно быстрым средством для передвижения. Батен не успел приноровиться к веслу, а они уже далеко ушли по широкому каналу, ведущему прямиком в открытое море.

Море здесь было, против ожидания Батена, зеленым и совсем неглубоким. Их плоскодонной лодке вовсе не нужен был глубокий фарватер, и Кратерис повел курс напрямик, минуя горбы наносных мелей и бурые от накатывающихся волн камни. Лодочку тащил в сторону моря отлив, а Кратерис поправлял ее движение вдоль стены Обрыва, который здесь назывался просто Стеной. Кратерис ловко пользовался приливно-отливными течениями, что выдавало в нем опытного моряка. Позже Батен узнал, что братья оказались на ушках, чтобы расплатиться хоть с частью долгов, пока купленная ими шхуна достраивались, а точнее, ремонтировалась на верфи.

Батен первое время не столько греб, сколько балансировал, пытаясь удержать равновесие на утлой скорлупке. Кратерис посматривал на него порой через плечо, но от замечаний воздерживался; похоже, уроженцев Плато он считал и вовсе ни на что не годными, и Батен его приятно разочаровывал.

— Ничего, — один раз сказал он. — Немного поучишься — человеком станешь.

Батен не ответил.

Час спустя, когда у Батена уже начали отваливаться руки, они остановились возле небольшого скального островка, на котором прилепился одинокий домишко.

— На причале сказали, есть договоренность, что здесь покормят, — проинформировал их Кратерис. Он ловко встал и выпрыгнул из лодки на мелководье, где было чуть глубже, чем по колено, посмотрел на Эйли и Батена: — Устали?

— Немножко, — сказала живо Эйли. — Я еще никогда так далеко не уезжала от дома.

Батен молча снимал с рук тонкие шелковые перчатки, которыми предусмотрительно снабдила его еще мама Корви. Только благодаря им он не натер руки о весло — ладони у него, конечно, не были нежными, как у барышни, но грести так долго он не привык. У Эйли тоже были такие перчатки, хотя Батен сразу обратил внимание, что для нее гребля была более привычным занятием.

Они поднялись по узкой неудобной лестнице на вершину островка. Сравнительно плоская площадка была заставлена широкими ящиками, в которых росли какие-то овощи. С наклонной крыши дома был устроен специальный сток для дождевой воды; она должна была наполнять колодец, прикрытый сейчас плотной крышкой из того же материала, который заинтересовал Батена еще на пристани; вообще, похоже, таласары здесь, на Отмелях, экономили дерево как могли, а вместо него применяли другие материалы, которые Батену казались странными, а другим, Эйли, к примеру, казались само собой разумеющимися.

— Это плетенки из водорослей, проклеенные ушным клеем и спрессованные, — ответила она на вопрос Батена.

— А почему не дерево?

— Дерево дорого, — пояснила Эйли. — К тому же гниет. Червь его точит. Да и не напасешься его. Дерево дорогое, слоенки куда дешевле.

Хозяйка пригласила гостей за стол, накрытый под чахлым деревцем, растущим в кадке.

— Я издалека вас заметила, — сказала она. — Успела на стол накрыть.

Стол был все из той же слоенки; его поверхность казалась мраморной, но был он куда легче камня — это Батен почувствовал, когда по просьбе Эйли передвигал его. Эйли сидела на каменной скамейке, покрытой толстой слоенкой, а мужчины расселись вокруг на легких плетеных стульях.

Обед был достаточно сытным, хотя и не очень обильным.

— Нам еще дальше идти, — напомнил Кратерис брату, когда тот собрался было попросить добавки густого наваристого супа.

Батен вяло ковырял ложкой в стеклянной миске. Еда, на его взгляд, была слишком соленой, да и вкус был непривычным. Есть, впрочем, можно — если как следует сдабривать лепешкой. Медлить тоже не следовало, потому как Кратерис, быстро справившийся со своей порцией, начал нетерпеливо посматривать на него и Эйли, которая, как оказалось, в еде была копушей.

Когда они спускались к лодке, Батен обратил внимание на то, как сильно отлив обнажил дно, оказавшееся не таким уж и гладким и ровным, как казалось, если смотреть сквозь воду. Правда, проток и луж-озер хватало, но Отмели, казалось, расширились на несколько миль в Океан, и только разостлавшиеся по песку длинные полосы водорослей, разбросанные по мокрому песку ракушки самых разных размеров и форм — живые, шевелящиеся и мертвые — да бегающие от лужицы к лужице юркие морские создания, чем-то напоминающие то ли пауков-переростков, то ли скорпионов без жалящих хвостов с рачьими глазами на стебельках, говорили о том, что недавно здесь было море и что совсем скоро оно сюда вернется. И еще заметны были углубления фарватеров явно рукотворного свойства.

Их лодочка находилась как раз в таком углублении-канале, и они преспокойно продолжили путь. Правда, все-таки несколько раз пришлось вылезать и тащить лодку волоком из одного «канала» в другой. Она, впрочем, оказалась невесомой, и с волоком вполне справлялись братья, и Батену доставалось тащить на себе весла, а Эйли и вовсе шлепала босыми ногами по песку и лужам, подбирала и разглядывала раковины или весело гонялась за шустрыми крабами — так назывались эти самые пауки-переростки, которых она вовсе не боялась, несмотря на их грозные скорпионьи клешни.

Батен с некоторым неудовольствием подумал, что можно было организовать путешествие и более комфортно — вон сколько вокруг снует всякой разной плавающей посуды: лодки, лодочки под парусами, катерки с какими-то непонятными приспособлениями, плывущими вообще без руля и без ветрил, плоты, состоящие из связок непонятно чем надутых длинных баллонов… Или это уже входит в программу ушек? Первое, так сказать, испытание на прочность?..

Еще через час Кратерис наконец сказал:

— Ну вот, считайте что дома.

Впереди виднелось длинное сооружение, более всего напоминающее издали мол или стену набережной, сложенную где из необработанного камня, где из застывшего строительного раствора, густо смешанного с мелкой галькой. Кратерис направил лодку к одиноко возвышающейся над набережной башенке, сложенной из дикого камня, от подножия которой прямо в воду уходили ступени; над башенкой развевался ярко-зеленый флаг. Когда они приблизились, Форнакс зацепился уключиной весла за вделанный в стену крюк и кивнул Кратерису. Тот выпрыгнул на лестницу, подтянул и привязал лодку к крюку, после чего взбежал по лестнице к башне и минут на десять скрылся в неказистом строении.

Батен прислушался. Из-за барьера набережной доносился приглушенный шум, словно там одновременно плескалось в мелкой воде множество мелкой же рыбешки.

— Что это? — спросил он.

Форнакс не понял.

— Шум, — пояснил Батен.

— А! Трепалки работают, — ответил Форнакс, ничего не добавив. Видимо, счел объяснение достаточным. Батену оставалось только надеяться, что вскоре все само выяснится.

Вернулся Кратерис, спрыгнул в лодку и махнул рукой куда-то вдоль стены набережной. Форнакс отвязался от крюка и оттолкнул лодку веслом. Теперь они поплыли вдоль стены, и Кратерис посматривал на метки, нанесенные краской на камнях выше заметной сейчас линии прилива. Плыли они довольно долго. Смотреть вокруг было особенно не на что, и Батен все больше скучал.

— Стой, — скомандовал вскоре Кратерис. — Здесь перелазим на ту сторону.

Они остановились у лестницы, такой же, как много других уже виденных — с грубыми неровными и не очень удобными ступенями в воду, выгрузились. Кратерис и Форнакс привычно взвалили лодку на плечи и потащили наверх, Батен и Эйли шли за ними налегке.

Ширина стены наверху была около пяти ярдов; по другую ее сторону простиралась обширная водная равнина, поделенная на большие ровные квадраты точно такими же перегородками. Уровень воды внутри квадратов был заметно выше, чем снаружи, почти под самую стену — видимо, внутри всего пространства он поддерживался искусственно. Посреди каждого квадрата возвышался насыпной островок с какими-то постройками, и над каждым на шесте трепыхался флюгер с номером. По воде вокруг них шлепали громоздкие сооружения, издающие те самые хлюпающе-плещущиеся звуки, на которые обратил внимание Батен. Надо полагать, это и были таинственные трепалки, на которых Батену и его новым знакомым придется работать. По его прикидке, на квадратную милю водной равнины — примерно столько занимал каждый квадрат — приходилось от десятка до дюжины трепалок.

— Эх, люди работают… — с непонятной тоской сказал Кратерис.

Братья спустили лодку вниз, в узкую протоку между оградами двух квадратов, и на шестой миле пути по этому своеобразному каналу они увидели шест с номером восемнадцать.

— Здесь, — сказал Кратерис, и Батен с облегчением понял, что они все же добрались до места своего назначения. «Ушки еще не начались, — подумал он, — но утомить меня они уже успели».

Ограда в этом месте была невысокая, не выше полуярда над водой, и шириной от силы фута два. Они выбрались на стенку, перебросили лодку в квадрат и через полминуты причалили к своему островку.

По дороге Батен пригляделся к воде. Вода эта больше напоминала болото, чем море, каким он привык его представлять. Неглубокое дно сплошь заросло голубовато-зелеными лопухастыми листьями, расстилающимися по поверхности, нежными и мягкими на ощупь, но неожиданно прочными; когда Батен попробовал просто так оторвать один, то чуть не развернул лодку, но лист остался невредимым.

Эйли рассмеялась, а Кратерис сказал с усмешкой:

— Ты бы еще пузырь попробовал порвать.

Серединный островок вблизи оказался мал и не очень походил на место, где можно прожить хотя бы неделю. Дом напоминал конуру из камня; рядом находилось что-то вроде покрытой шелковым полотнищем веранды, где между каменных столбов болтались гамаки, а под ними располагалось что-то вроде садика, где росли незнакомые Батену растения с целью не только их кушать, но и украшать собой природу и скрашивать унылый быт. Здесь же, чуть в стороне стояла уставленная кастрюлями плита, и сухопарая женщина, одетая по-рабочему просто, но с коралловым ожерельем на шее, подбрасывала в топку странного вида поленья; при их появлении в квадрате она выпрямилась и с интересом смотрела, как новоприбывшие подчаливают и выбираются на вверенную территорию.

Братья поздоровались с ней одинаковыми кивками и, коротко поговорив, пошли по узкой перемычке осмотреть делянку и глянуть, как работают другие. Женщина проводила их взглядом и обернулась к Эйли.

— Здравствуй, милая, — сказала она приветливо. — Как тебя зовут? Готовить-то умеешь?

— Эйли, — ответила та и добавила не очень уверенно: — Вообще-то да. Но я никогда не готовила на много народа.

— Это ничего. Будешь мне помогать — научишься. — Она снова улыбнулась, на этот раз Батену.

— Меня зовут Батен, — сказал он, не дожидаясь, когда его попросят.

Женщина кивнула:

— А меня все называют мама Инди. Берите-ка, детки, вещи и пошли в дом устраиваться.

Батен поднял было свою сумку, но Эйли, кажется, поняла слова мамы Инди иначе. Она подала ему и сумку братьев — одну на двоих, — и они пошли за мамой Инди.

Комната внутри дома оказалась одна-единственная, размером ярдов шесть на шесть, не больше. Узкое окно больше напоминало бойницу и находилось под самым потолком. Тем Не менее комнату можно было назвать уютной, если не обращать внимания на почти полное отсутствие мебели. Стены обшиты панелями из светлой слоенки, темная слоенка служила полом, с потолка свисала стеклянная лампа в шелковой оплетке, заправленная прозрачным желтоватым маслом — Батен не отказался бы повесить такую в своей шеатской гостиной. Но все равно складывалось впечатление, что здесь не столько живут, сколько хранят вещи или скрываются от непогоды.

Мама Инди подошла к шкафу, занимавшему целиком одну стену, и показала, что где находится:

— Сюда кладите вещи, это будут ваши полки. А тут берите гамаки и одеяла.

Эйли деловито занялась обустройством. Она вытащила из ниши четыре гамака, столько же пухлых и легких одеял, поставила на освободившиеся полки сумки; Батену она велела взять одеяла, сама подхватила гамаки и пошла впереди него на веранду. Там она ловко натянула между стойками гамаки, кинула в каждый по одеялу и сочла поселение обеспеченным.

Батен печально огляделся.

Вот он и прибыл на свои галеры.

Восемнадцатый квадрат был стандартным, размером чуть меньше мили, на трех из четырех делянок сейчас работали люди на своих чудовищных трепалках; четвертая была пуста. Пока пуста.

— Вот здесь мы и будем работать, — пояснила Эйли.

— Тебя, кажется, привлекли к готовке…

— Ну и что? — сказала Эйли тоном этакой умудренной женщины. — Эта делянка — на три доли. Кратерис и Форнакс получают по доле, третью делим мы с тобой.

Батен посмотрел на нее с удивлением.

— А ты как думал? — продолжала Эйли. — Может, ты и считаешь, что это несправедливо по отношению к тебе, но ты ведь чужак и ничего не умеешь, так ведь? !

Батен невесело усмехнулся. Мог бы и сам догадаться.

— Поэтому ты будешь работать как все, а получать вдвое меньше, — закончила Эйли. — А я буду помогать тебе, помогать поварихе и учить тебя уму-разуму.

— Я выгляжу таким дураком?

— Нет, — честно призналась Эйли. — Но ты с Плато, тебе надо привыкать.

— Это мне уже говорили, — вздохнул Батен.

Они прошли по гребню перемычки, ограждающей делянку, и остановились на перекрестке пересечения разделяющих наделы стенок.

— Это и есть ушки? — спросил Батен, показывая на полощущиеся по воде лопушиные листья. Эйли кивнула.

— А мы должны их трепать? — спросил Батен.

— Ага.

— И что это значит?

Вместо ответа Эйли, как была в одежде, прыгнула в воду; ей было по пояс.

— Прыгай сюда. Я все тебе расскажу.

Батен прыгнул; вода была очень теплой и какой-то густой.

— Вот это ушки, — повторила Эйли. — Это такой моллюск. — Она неуверенно посмотрела на Батена: знает ли он, что такое моллюск.

Батен с серьезным видом кивнул — все-таки что-то он читал в училище.

— Он не кусается и вообще безобидный, — продолжила Эйли наставительно. — Живет он себе живет так шесть лет, и все это время похож вот на такой, — она показала сжатый кулачок, — камушек. Он в ракушке живет, чтобы его не съели, и приклеивается ко дну таким веществом — ушным клеем. А на седьмой год он решает размножиться. — Сказав «размножиться», Эйли хихикнула. — Для этого ему надо немного попутешествовать, и он начинает отращивать себе вот это самое ушко. — Эйли подняла лопух над водой и потерла его пальцами. Батен тоже потрогал шелковистый лоскут и сразу же почувствовал, что его ткань скользила под пальцами — она была двойной.

— Он дожидается периода штормов, — продолжала Эйли, — а потом надувает ушко и на нем уплывает куда-то.

— Так это пузырь? — догадался Батен. Эйли кивнула.

— Ага, — понял Батен. — И что дальше? Эйли пожала плечами.

— Он уплывает, откладывает икру и умирает. Вот и все.

— Ага. — Батен ничего пока не понял. — А при чем тут мы?

— А мы хотим его обмануть. Если мы будем вот так вот то и дело теребить ушки, он оторвется от дна не в период штормов, а на месяц раньше. Понимаешь, он будет думать, что мы — это шторм.

— А просто так его ото дна нельзя оторвать? — спросил он.

— А ты попробуй, — посоветовала Эйли.

Батен вспомнил, как попробовал оторвать листок, и не стал.

Довод на счет штормов, однако, показался ему сомнительным. Он посмотрел на соседнюю делянку, где загорелый таласар деловито шлепал в своей трепалке по воде. Все сооружение качалось, шаталось так, что, казалось, оно вот-вот развалится, и чем-то напоминало Батену огромный ткацкий станок.

— А зачем?

Эйли не поняла.

— Зачем нужны ушки?

Она уставилась на него широко раскрытыми глазами. Потом до нее дошло:

— Ты? Не знаешь? Зачем? Нужны? Ушки? — Ее изумление было неподдельным. Кажется, она бы меньше удивилась, если бы у Батена вдруг выросли крылья, и он вспорхнул бы и улетел на свое Плато.

Батен терпеливо повторил:

— Да, представь себе, я совершенно не знаю, для чего нужны ушки. Вы их что — едите?

— Они несъедобные, — презрительно фыркнула Эйли. Потом рассмеялась: — Это же знают даже маленькие дети! Ведь без ушек не было бы Таласа, — сказала она так, будто повторила чьи-то слова.

— Да? — неопределенно произнес Батен.

Эйли вздернула подбородок и сказала, поведя рукой вокруг:

— Эта прекрасная страна называется Талас.

И эту фразу и жест она тоже позаимствовала у взрослых, но гордость, с которой фраза была произнесена, казалась неподдельной и не заимствованной.

Батен помимо воли огляделся. Унылая равнина, расчерченная под линейку и залитая водой, отнюдь не показалась ему прекрасной. Нависающая над ними так, что казалось — она совсем рядом — Стена, да, была хороша… Словом, определение «прекрасная» не совсем подходило для того, что его сейчас о, окружало. Да и — во всяком случае, формально — Талас не был совсем уж страной: наверху его считали частью Империи, ее вассалом и данником. К тому же… Он опустил глаза и сказал серьезно:

— Это твоя родина, не моя.

Эйли, впрочем, не поняла.

— Разве это не похоже на поля на Плато? — наивно спросила она. — Плоская зеленая равнина?..

— Совершенно не похоже, — ответил Батен. Думать об этом и вспоминать совершенно не хотелось, и он вернулся к прежней теме: — Из ушек делают морской шелк?

— И еще много чего, — оживилась Эйли. — Весь Талас держится на морском шелке и ушном клее.

Сверху на них упала тень. Батен поднял голову; на гребне над ними стоял Кратерис.

— Ты сильно устал? — спросил он. — Может, пройдем по рядку до заката?

Батен взобрался на гребень, встряхнулся от густого бульона воды.

— Да, можно, — сказал он неуверенно. — Если покажешь, как это делать.

Кратерис кивнул:

— Покажу. А то люди вон по второму-третьему дню работают, — добавил он, оправдываясь. — Этак у них все ушки всплывут, и нам лишнюю неделю придется здесь сидеть, до самых штормов.

— Конечно, — согласился Батен. — Мы же работать сюда приехали.

Длина делянки — семьсот ярдов; и такая же ширина. Рядок — это те же семьсот ярдов; а ширина — всего десять. Рядки отделены друг от друга строем воткнутых в дно шестов. Работа проста до отупения: сиди и крути педали все семьсот ярдов — остальное трепалка делает сама. То есть треплет ушки. Барабан подгребает под себя воду прицепленными к нему лопатками и теребит разостланные по ее поверхности ненадутые лопухи, изображая для них осенний шторм. Чтобы процветал прекрасный Талас. А когда упрешься в стенку, перетаскиваешь трепалку на следующий рядок — и крутишь педали в обратном направлении. Иногда приходится спрыгивать посреди делянки и с тихими проклятиями скручивать с барабана намотавшееся ушко… Было все-таки что-то странное в этом непрестанном бороновании воды во славу Таласа. Как в ношении воды решетом или толчении ее же в ступе. Как пяление — оно же глазение — на новые ворота. Как чистка очка нужника носовым платочком. Ощутимых результатов не наблюдалось.

Помощи от Эйли пока тоже не ощущалось, если не считать моральной — она прибегала попробовать прокатиться на трепалке; сил у нее, разумеется, недоставало. Кратерис, впрочем, сказал, что Эйли будет помогать им попозже, когда ушки начнут надуваться.

Первые дни с непривычки Батен выматывался так, что едва не засыпал над миской с ужином; спал в своем гамаке каменным сном и на рассвете с трудом просыпался. У него постоянно зудела разъедаемая соленой водой кожа. По совету таласар, Батен вечером стирал с себя соль тряпкой, намоченной в пресной воде, а перед работой намазывал тело густым жиром, остро пахнущим рыбой; запах рыбьего жира, постоянно раздражавший Батена с тех пор, как он попал сюда, теперь стал привычным и незаметным.

Распорядок дня также не радовал разнообразием. Вставали с солнышком, выпивали по чашке горячей коричневой жидкости, которую здесь почему-то называли чаем, и шли работать. Часа через два Эйли приносила завтрак, и Батен, выбравшись на бортик, закусывал и немного отдыхал. Бортик-оградка был всего два фута в ширину, но Батен, к своему удивлению, скоро приноровился сидеть и даже лежать на его узкой шершавой поверхности. Таласары и вовсе чувствовали себя на нем свободно и умудрялись разминуться, не задевая друг друга и без того, чтобы столкнуть встречного в воду. Батен пока не чувствовал себя уверенным настолько, и Кратерис, бывало, встретившись с Батеном на оградке, предлагал ему постоять спокойно, и лишь после того обходил, лишь иногда едва коснувшись… Обедали у домика, где пережидали самые жаркие и изнурительные час-два под шелковым навесом; время проходило в дремоте или ленивой беседе ни о чем. Потом снова работали, и ужинали уже в темноте, чуть развеиваемой масляной лампой. После те, кто не совсем вымотался, снова шли на делянки пройти еще рядок-другой. В темноте на одной трепалке работали по двое, чтобы ненароком не посбивать шесты. И хотя перед сном работали далеко не все, но Кратерис с Форнаксом были неутомимы, и Батену было неловко оставаться на веранде с Эйли и мамой Инди, в то время как они боронили свою делянку, и он с проклятиями тоже лез на трепалку, поминая свое чувство солидарности.

Впрочем, Эйли все-таки не оставляла его своими заботами. Батен не сразу заметил, что еду для него она готовит отдельно от остальных: специально несоленую, с большим количеством овощей, чтобы они впитывали соль из воды, которая здесь считалась пресной. Ему было неловко, но он ничего не мог с собой поделать — к обилию соли в еде и вокруг привыкнуть было невозможно. Скорее всего мучился Батен так от того, что в Шеате соли всегда было мало, она была дорогая и досаливали пищу только-только, чтобы не заболеть; в бедных деревеньках по всему краю зобастых идиотов было как нигде в Империи — поговаривали, что это именно из-за недостатка денег на соль.

Эйли, которой он имел неосторожность рассказать об этом как-то вечером, посочувствовала ему и однажды даже предложила половину своей ежедневной порции вина, но уж тут Батен наотрез отказался. Красного вина выдавали каждому полторы пинты в день, его пили наполовину с водой, чтобы оно лучше утоляло жажду; пресной же воды давали по четыре кварты — хочешь пей, хочешь мойся.

Батен в общем-то был благодарен этой девочке: никто из таласар не был расположен нянчиться с ним и объяснять известные каждому ребенку вещи. Эйли же не надо было даже упрашивать — она сама рассказывала все, что могла рассказать; благодаря ей Батен стал лучше разбираться в мире, который будет окружать его теперь. К тому же она обладала поистине удивительным для ее возраста тактом и ухитрялась опекать Батена незаметно Для окружающих и часто для него самого. Она ненавязчиво учила его многому из того, что таласары умеют чуть ли не с пеленок. Например, она обучила его завязывать добрый десяток узлов, что, разумеется, обязательно должно было пригодиться Батену, реши он жить хоть на Стене, хоть здесь, на Отмелях.

На шестой день, ближе к вечеру, Батен, дошлепав верхом на трепалке до края рядка, на минуту остановился передохнуть. Он снял уставшие ноги с педалей и, разминая ступни, огляделся. Кратерис, Форнакс и остальные обитатели соседних квадратов Усердно шевелили трепалками драгоценные зеленоватые листья; Эйли приплясывала на площадке у дома, снимала с веревки развешанные для провяливания корешки местного овоща — похожие по виду на морковку, в хорошо провяленном виде они вкусом походили на курагу; похоже, на ужин будет фруктовый суп.

С овощами, кстати, в Таласе был полный порядок. Таласары на каждом удобном клочке земли заводили хоть крохотный, но огородик, а при их методах земледелия и климате урожаи были куда обильнее, чем на Плато, где земли всегда хватало. На склонах Стены выращивали виноград, из которого делали вполне приличное вино, на террасах росли фруктовые деревья, в достатке выращивались картофель, помидоры, кабачки… Было здесь и несколько видов овощей и фруктов, каких Батен не видывал до того, как попал в Талас.

А вот с пшеницей и ячменем обстояло иначе: таласары предпочитали обменивать зерно на икру и прочие морские продукты, а не выращивать сами — для злаков требовались слишком большие площади.

И, естественно, сколько угодно водорослей, крабов, моллюсков и рыбы — океан-то рядом. А вот мяса Батен здесь еще не видал и не увидит скорее всего долго: свинина была дорога, баранина и козлятина — еще дороже, а говядины в Таласе, похоже, не было вовсе. Правда, была птица — но Батен никогда не считал ее полноправным мясом. Тем более, что птица здесь тоже питалась рыбой со всеми вытекающими последствиями.

Эйли тем временем отдала корешки маме Инди и, прихватив корзинку, понесла полдник Кратерису, Форнаксу и Батену. Увидев это, Батен снова зашлепал трепалкой: он лишь чуть-чуть отставал от Кратериса. Ближе всего к дому была делянка, на которой работал Форнакс, но он был на противоположном конце рядка; его Эйли даже окликать не стала — помахала рукой, привлекая внимание, поставила на бортик миску и пошла дальше. Следующим был Батен; он сейчас работал как раз рядом с оградой, и Эйли подождала, пока он подшлепает ближе, вылезет на бортик, и только тогда вручила ему миску с овощным рагу и солидной порцией жареного тунца.

— Я рыбу специально для тебя жарила, — сказала она, радостно улыбаясь. — Без соли, как ты любишь.

— Спасибо, — проговорил Батен. — А…

— Я сейчас отнесу полдник Кратерису, — перебила она Эйли. — И вернусь. Поболтаем. Да?

Батен улыбнулся в ответ и кивнул.

Кратерис был уже на бортике, поджидал и пил из своей фляги подкрашенную вином воду. Он что-то сказал подошедшей Эйли, та рассмеялась, присела на корточки рядом, полупроговорила-полупропела какую-то дразнилку и только после этого отдала ему миску. Кратерис в ответ сделал большие глаза и сказал что-то страшное. Прыснув смехом, Эйли легко поднялась с корточек и пошла обратно к Батену.

Они сидели на бортике, свесив ноги в воду. Было время прилива, и вода, которую в ушные чеки пускали для дренажа через систему шлюзов, поднялась примерно на фут, почти до уровня, который считался предельно допустимым.

— Сколько тебе лет, Эйли? — заговорил Батен.

— Двенадцать. — Эйли жевала «абрикосовый корешок».

— Кто-то велел тебе заботиться обо мне? — спросил Батен.

— Нет, конечно, — небрежно ответила она.

— Однако ты готовишь специально для меня, учишь мелочам и вообще стараешься помочь.

— Разумеется, — сказала Эйли.

— Почему же разумеется?

— Ну раз я здесь, — сказала Эйли, как будто это что-то объясняло.

— Не понял, — признался Батен.

— Ну раз я работаю здесь, я несу ответственность за то, что здесь происходит, — объяснила она; слова снова были заученные, взрослые. — Но здесь все идет нормальным порядком, и только ты страдаешь от того, что не привык к нашей жизни. Значит, я должна помогать тебе.

— Почему-то остальных это не очень-то заботит.

— Да, — согласилась Эйли. — Но они простые люди, а меня обязывает благородство происхождения.

Батен опустил уже было поднесенную ко рту ложку и поглядел на девочку. Что-то новенькое.

— В Таласе есть дворянство? — осторожно поинтересовался он. Конечно, он знал ответ. Ни одно государство не может существовать без благородного сословия, без аристократии. Но ему как-то в голову не приходило, что здешние аристократы могут посылать своих детей на ушки. Впрочем, если вспомнить его житье до ссылки… Но ведь она совсем девчонка. Или тоже за какие-нибудь спаленные штаны?..

Эйли ответила как всегда просто:

— Конечно, есть. Не совсем только такое, как у вас. Не только потомственное. И у нас нет наследственного права.

— А княгиня? — удивился Батен. — Ведь она правит Таласом?

— Ты думаешь, ей бы подчинялись, если б не уважали? — Эйли странно вздохнула. — Титул, все равно — наследственный или приобретенный, надо постоянно подтверждать делом. У нас мало кто приобретает власть по наследству. Деньги — да, но не власть.

— Ты, похоже, много знаешь об этом, — спросил Батен.

— Мне приходится это учить, — вновь вздохнула Эйли. — И историю, и логику, и географию… Я так рада, что меня на ушки отослали — хоть какое-то удовольствие в жизни.

— А тебя-то сюда за что? Натворила небось чего-нибудь?

— Не-а, — беспечно ответила Эйли, — ни за что. Просто мама решила, что мне будет полезно поработать среди простых людей и своими руками заработать какие-нибудь деньги. Она предложила мне на выбор огороды, заготовку морской капусты и ушки, и я, конечно, выбрала ушки.

— Почему? — честно удивился Батен.

— Здесь интересно! — с воодушевлением воскликнула Эйли. Батен с сомнением оглядел даль, до самого горизонта расчерченную ушными садками.

— Ты вот тоже интересный, — продолжала Эйли. — Мне повезло, что здесь оказался ты. Знаешь, у нас так редко появляются люди с Плато. Я, правда, видала одного, но это был ужасно дурной человек. Он говорил такие вещи про вас, что мама запретила мне слушать. Его потом отправили за Столбы. Он был убийца. Он затевал драки и однажды убил двух человек.

Батен хотел расспросить, какое положение занимают родители Эйли, но она вдруг повернулась к нему с широко раскрытыми глазами:

— Скажи, а правда, что в Империи есть тысячи людей, работа которых состоит в том, чтобы убивать других людей? И Император выдает им специальную одежду, и оружие, и еду, и деньги?

Батен нахмурился.

— Да, — сказал он. — Правда. Император имеет большую армию.

— Вот странно! — воскликнула Эйли. — А у нас нельзя убивать. У нас убийц отправляют за Столбы. А ты видал этих людей? Они страшные?

Прежде чем ответить, Батен помолчал.

— У нас тоже нельзя убивать людей, — наконец выговорил он. — Но армия — это не убийцы. Армия нужна, чтобы защищать Империю от ее врагов. От тех, кто приходит, чтобы убивать и грабить. — Он опять замолчал. Ему и самому не очень верилось в то, что он сказал. — Я и сам был офицером, — выдавил он все-таки из себя. Она его поняла не сразу.

— Значит, — спросила она с ужасом, — ты тоже убивал людей?

— Да, — ответил Батен. — Я бывал на войне.

Эйли инстинктивно отодвинулась.

— Что, страшно? — Батен грустно усмехнулся. Она еще немного отодвинулась и встала на ноги.

— Да, — сказала она. — А ты так похож на хорошего человека…

В Таласе не убивают.

В Таласе не одобряют убийства.

В Таласе не одобрили бы даже охоту, которой развлекается благородное сословие в Империи: баловство, а не добыча продовольствия.

При этом в Таласе не голодают.

Просто в Таласе постоянно не хватает рабочих рук. Здесь не уважают праздных. Может быть, потому имперцы презирают таласских нобилей, что они пропахли рыбьим жиром как простолюдины и не мыслят себе жизни без работы?

Таласская княгиня Сагитта действительно управляет страной, а не передоверила бразды правления канцлеру или председателю Совета Гильдеров (Большого Кабинета, по-здешнему). Таласские нобили действительно вмешиваются в действия гильдий, а таласские гильдеры действительно вмешиваются в политику, и пока от этого взаимного вмешательства была только польза.

Талас богат. Таласу завидуют. Завидует сама Империя.

И ничего не может поделать.

Его богатство — в рыбе, в огородах, в черном горном (минеральном) масле, которое сочится из земли за Столбами, в самих Отмелях, где растет розовый и желтый жемчуг, в изобилии пресной воды, без которой этот край превратился бы в безлюдную пустыню.

А морской шелк — это не богатство, это — основа Таласа; без него жизнь в Таласе была бы совсем другой, не такой.

Морской шелк — материал уникальный в своей универсальности. Это не только невесомая и очень прочная, практически вечная одежда. Это бегущий такелаж на Стене, на Отмелях и на судах. Это ткань для воздушных шаров, поднимающих грузы вверх, а также крылья легких планеров, которые как стрижи срываются с крошечных площадок на Стене и парят над желто-зеленым мелководьем. Никакой другой материал не позволил бы протянуть спусковые рукава; никакой другой материал не позволил бы построить на Стене ажурные висячие мосты — а в Патентной Коллегии Таласа каждый год регистрируются все новые и новые изобретения, в основе которых поистине чудесные свойства морского шелка и его производных.

Шелка в Таласе много — но это не значит, что он дешев. Впрочем, за последний век фунт шелка-сырца, который считается в Таласе официальной денежной единицей, подешевел почти вдвое. Тем не менее в меновой торговле с Плато цена шелка остается неизменной; более того, таласары стараются ограничивать количество продаваемого шелка: официально шелк продается в Империю только в обмен на корабельный лес, который имперцы отдают Таласу без особой охоты, а неофициально выменивается у краевиков на металл — железо или медь, лом или изделия, без разницы, — который Империя и вовсе не продает Таласу. (Да и зачем имперцам шелк — они все равно ему настоящей цены не знают, а его не хватает Таласу для насущных нужд.)

А значит, шелк — это еще и металл, которого Таласу вечно не хватает, несмотря на постоянные его поиски на Стене и на ближних и дальних островах. И это лес, который необходим для кораблей, чтобы отыскать металл на островах…

А шелк — это ушки.

Небольшой невзрачный моллюск, обитающий испокон иска на Отмелях, питающийся мелким крилем и планктоном, налипающим на шелковом лоскутке, полощущемся на волнах, и время от времени раздувающий этот лоскуток, чтобы отплыть с осенними штормами с теплых отмелей и выметать икру, которую течения разнесут по всему Океану, — это и есть ушко.

Люди, как только они появились на Отмелях, начали использовать его сначала примитивно, изготовляя из тонкой прочной ткани ушка мешки, бурдюки для воды, одежду. Но чем дальше люди присматривались, тем больше они находили пользы в простеньком морском организме.

Люди оказались хорошими учениками.

Они взяли от ушка не только шелк, но и научились извлекать клей — гибкий, не боящийся ни соленой воды, ни жары, ни холода, прочный и «всеядный» клей.

Они стали использовать ту самую слизь, на которую налипали криль и рачки, для привлечения в свои сети рыбы и сбора питательной массы океана, из которой получались отличные кормовые добавки для домашних животных и подкормка для растений, которая могла служить подспорьем даже во время длительных плаваний — стоило разбросать по поверхности моря полотнища с ушной пропиткой, как даже в самом безрыбном месте начинался клев, или просто поскрести полотнища и можно было хотя бы не умереть с голоду; потом из этой массы стали делать брикеты для кромников с различными пищевыми добавками — может, и не совсем вкусно, но питательно и полезно даже для младенцев.

А сколько жизней спасла мазь, отпугивающая морских хищников, сделанная на основе выделений ушка, которое за его счет и выживало.

А скольких согрел ушной газ, пока не были открыты месторождения за Столбами…

Даже идею воздухоплавания люди позаимствовали у ушка.

Поэтому довольно скоро люди стали культивировать и сами ушки, как их предки выращивали и выводили новые породы растений и животных.

И ушки стали для таласар даже большим, чем хлеб для им-перцев. Хлеб только кормил, а ушки и кормили, и одевали, и защищали, и учили людей выживать…

Вот только они оказались настолько примитивными и простыми организмами, что за триста лет эксплуатации людям не удалось вывести новую, скажем, клеевую, кормовую или породу ушек с ушком размером с воздушный шар (хотя в последнем случае определенные успехи таласарами были достигнуты с помощью, как ни странно, магии и элементарного физического воздействия — попросту тянули за ушко), но просто как-то «научить» ушки отлепляться и раздувать свои пузыри, когда это нужно людям. Те миллионы и миллионы лет до этого снимались с места, только когда их теребили либо волны осенних штормов, либо люди — им было все равно; так продолжали делать и сейчас. Мало того, они упрямо сопротивлялись большей механизации и не реагировали на автоматические трепалки. Видимо, человек тоже как-то на них влиял…

На девятый день за полтора часа до обеда работа была практически сорвана: на семнадцатом квадрате ушко начало надувать шар. Первый в этом сезоне. И с окрестных квадратов, словно магнитом притянутые мгновенно разлетевшейся вестью, начали появляться гости — походить вокруг зеленоватой колбаски, качающейся в воде, полюбоваться и, как водится в таких случаях, выпить вина. Не разбавленного, а настоящего — ибо это и в самом деле праздник. Потому что монотонное грабание трепалками по воде кончалось. Правда, начиналась совсем другая работа, и нельзя сказать, что она будет легче, — но об этом никто и не думал сейчас. Пока не думал.

В восемнадцатом квадрате остались только мама Инди, которой праздник не праздник — а кормить народ надо вовремя, старик Лепорис, которому не хотелось идти милю туда и милю обратно: «Насмотрюсь я еще на ушки!», а также Батен и Кратерис, который чуть не физически страдал от того, что они прибыли в квадрат с опозданием. Форнакса и Эйли он, однако, отпустил без лишних слов.

Кратерис и Батен шли по соседним рядкам ровно, трепалка в трепалку, одновременно доходили до ограды, одновременно перетаскивали трепалки на следующие рядки и снова шли рядом, изредка перебрасываясь словами. Батен порой напевал солдатские песни; новым, таласским, он еще не обучился, и они были так же мало понятны ему, как его песни Кратерису. Кратерис слушал их, иной раз останавливал и просил объяснить непонятное, однако растолковывать солдатские песни — дело последнее, тем более человеку, не знавшему, что такое солдатское житье-бытье. Батен что мог, то объяснял, конечно, но потом надолго замолкал, пока размеренная работа опять не навевала на него настроения петь.

Перед самым обедом появился Форнакс — малость навеселе; вывел на делянку свою трепалку и пошел следом за ними, тоже напевая что-то.

Соседние делянки постепенно тоже стали заполняться народом, хотя появление десяти человек на квадратную милю мало прибавило оживленности восемнадцатому квадрату.

Вечером, незадолго до заката, прибежала возбужденная Эйли и сообщила, что ушки начали надуваться и у них, на восемнадцатом квадрате, на соседней делянке. Кратерис стиснул зубы, пробормотал проклятие и работал как заведенный до самого ужина, к которому его пришлось звать несколько раз. Зато, поужинав, он в полной темноте пошел на соседнюю делянку смотреть на одинокое надувающееся ушко, отмеченное плавающим фонариком.

После ужина народ не работал вовсе: пили вино, громко и весело разговаривали, пели — праздновали. Ближе к полуночи торжественно вынесли из дома цилиндр в плотной бумажной гильзе и подожгли фитилек. В небо взлетела яркая ракета; такие же ракеты запускали с-тех квадратов, где начали распускаться ушки. Батен отметил, что их два соседних квадрата не были единственными: ракеты взлетали еще по крайней мере в восьми местах.

Утром они опять как обычно вывели на делянку трепалки. Кратерис велел всем посматривать впереди себя; Батен посматривал, но чаще забывал.

После завтрака к нему присоединилась Эйли, уже привыкшая к мысли, что можно быть нормальным человеком, несмотря на службу в армии, Батен подозревал, что немалую роль в перемене ее мыслей сыграло письмо, которое он неожиданно для себя получил позавчера. Маме Инди передали его с продуктового баркаса, а Эйли, немедленно завладев письмом, тут же понесла его на делянку. Батен с удивлением посмотрел на конверт из тонкой плотной бумаги. Вместо привычных слов адреса на нем было начертано: «Б'Т'Н С ПЛ'Т». Он вытер мокрые руки о волосы и вскрыл конверт. Все послание было написано примерно в той же архаичной манере, которая была забыта в Империи, вероятно, уже лет триста.

Можно было, конечно, попытаться расшифровать сию криптограмму, но рядом была Эйли, умирающая от любопытства, и он попросил:

— Прочти, пожалуйста. Я по-вашему плохо понимаю.

Эйли прочитала. Младший гильдермейстер Павонис из Радикса приглашал Батена Кайтоса с Плато навестить его в удобное для него, Батена, время. Расходы по поездке Павонис брал на себя.

— И что это означает? — поинтересовался заинтригованный Батен.

Эйли, кажется, о чем-то догадывалась.

— Ходили слухи… — начала она нерешительно. — Нет, не буду… Может, ты совсем не для того нужен Гильдии Кормщиков.

Батен задумчиво рассматривал письмо.

— Сохрани его, — посоветовала Эйли. — Будет тебе вместо подорожной, если надумаешь ехать.

— Где ж я его здесь сохраню? — сказал Батен. — Отнеси в дом, пожалуйста.

С того дня Эйли начала задумчиво поглядывать на него — видимо, искала логическую связь между Батеном и Гильдией Кормщиков. Создавалось впечатление, что ей эта связь не очень нравится; зато к Батену она стала относиться как прежде, до памятного разговора об армии.

Так вот, на следующее после праздника утро Эйли снова залезла на трепалку к Батену и как всегда принялась молоть всякую чепуху, которая только детям кажется важной. Батен привычно слушал ее в пол-уха. Внезапно она закричала как резаная — Батен чуть не вывалился из трепалки:

— Стой, стой, зацепишь!

Батен застыл и глянул вперед. Прямо перед трепалкой разбухало прямо на глазах одно из ушек.

— Не трогай, — сказала Эйли. — Они не любят, когда их в это время чем-то твердым задевают. Могут схлопнуться и долго потом не надуваются вновь.

— Боги вы мои! — с тоской проговорил Батен. — Их же теперь с каждым днем все больше и больше будет!

— Ну да, — подтвердила Эйли, — и когда их станет совсем много, трепалки придется оставить.

— Но их теперь не надо трепать?

— Это, — Эйли указала на надувшееря ушко, — трепать не надо. А вот эти, вокруг, они же еще не надулись.

Батен пристально посмотрел на надувшееся ушко, потом вокруг, других таких не обнаружил, спрыгнул в воду и с горем пополам перетащил трепалку вперед; Эйли побежала обрадовать Кратериса.

Кратерис издалека ободрительно показал большой палец.

Теперь, когда Батен знал, что именно надо высматривать, работать пришлось медленнее.

Проклятые ушки надувались как заведенные; к ужину Батену довелось приметить еще штук десять. Судя по всему, на других делянках дело обстояло так же. Вечером на площадке у дома опять было оживленно — праздник продолжался. С соседних квадратов сигналили ракетами, что и у них пошло веселье.

Два дня спустя Батен тронул было трепалку, но, посмотрев на делянку, вздохнул и оставил трепалку на месте. Кратерис молча протянул ему мешок, в который, при желании, можно было бы всыпать пару бочек песка:

— Если они начнут всплывать, засовывай их сюда, а потом тащи вон в тот бак.

Батен посмотрел в направлении вытянутой руки Кратериса и кивнул.

Жизнь, кажется, становилась более веселой. В ней появилось разнообразие…

Он шел по своему ряду по пояс в воде, разводил руками ушки, одновременно посматривая по сторонам, не всплыл ли где поблизости очередной шар размером с приличную тыкву. Если да, то следовало быстрее бежать к нему и совать в мешок, пока он не начал метать икру. Как правило, всплывшие ушки с этим не очень торопились — видимо, ожидали, пока «шторм» вынесет их подальше в океан, — и только уже в мешке выпускали из себя голубовато-прозрачные ленточки с икринками размером не больше макового зернышка.

Эйли тоже совершенно перестала помогать маме Инди и бегала по делянке с мешком.

В баке шары, отметав икру, сдувались и превращались в бесформенные лоскутки, ничем не напоминающие ненадутые ушки.

После ужина на поле теперь не выходили. Садились вокруг бака с жаровнями, на которых калились ножи, отрезали сдувшиеся лоскутки, моллюсков бросали в один ящик, лоскутки в другой, икру вычерпывали в третий. По утрам ящики забирали дюжие ребята с продуктового баркаса.

Батена уже тошнило от запаха жженого шелка. Только ведь простым лезвием, даже самым острым, морской шелк не возьмешь — приходится разрезать его раскаленным ножом, другого выхода нет. Дохлые моллюски пахли поначалу странно, но вовсе не неприятно, но, полежав денек на солнышке, приобретали типичный запах падали, поэтому-то от них и старались побыстрее избавиться.

Вскоре Батену было уже безразлично: всплыли шары давно или только что, отметал моллюск икру или нет, сдох он или еще жив… Не до того, работы было слишком много. Но еще больше было бестолковой суеты. Батена это раздражало особенно: экие они все здесь умные, чего только не напридумывали, чтобы себе жизнь облегчить, так что же они тут ничего не выдумали? Уж можно было б, наверное… И вдруг однажды Кратерис сказал:

— Все.

Батен не понял, что значит это «все». Не понял и Форнакс, который вместе с ним шел от бака с пустым мешком.

— Все! — Эйли запрыгала на перемычке, захлопала в ладоши. — Мы собрали все наши ушки!

Батен оглянулся. На делянке не было ни одного всплывшего шара. Опустевшее дно сквозь мутноватый слой воды выглядело как-то сиротливо и непривычно.

— Не может быть, — сказал он растерянно и огляделся. На двух делянках квадрата еще работали; третья была пуста, и Батен с запозданием вспомнил, что вчера вечером они прощались с ребятами с этой делянки.

— Боже мой, — отупело спросил он. — Сколько же дней мы тут?..

— Не знаю, — чистосердечно призналась Эйли. — Я уже давно не считаю.

Они посмотрели на Кратериса.

— Двадцать два дня, — сказал тот.

Батену не поверилось. Ему казалось, что он уже целую вечность боронил воду, крутя педали трепалки, и половину вечности таскал мешки с всплывшими ушками.

— Не может быть, — тоже не поверила Эйли. — Всего двадцать два дня?

Они вернулись к дому, бросили мешки около чана и присели под навесом. Все еще не верилось, что делянка пуста. Мама Инди вынесла им по стакану вина, плеснула и Эйли, только разбавила его водой:

— Маленькая еще чистое пить.

Эйли за ее спиной скорчила ей гримасу.

Их окликнули:

— Что, у вас все? Кратерис кивнул.

— Вот дерьмо, — донесся искренний ответ. — А у нас их хоть заешься.

Кратерис вынес жаровни и ножи, хотя солнце стояло еще высоко, и позвал их к баку:

— Давайте сюда, ребята, сегодня еще рабочий день.

Они расселись около бака, оставив сборщикам место, чтобы можно было подойти и разгрузить мешки, и с заметной прохладцей принялись резать лоскуты. Сборщики, опорожняя тару, искренне им завидовали.

Назавтра Кратерис поднял их еще засветло, велел быстренько собираться, и сразу после утреннего чая они пошли на лодке вдоль внешней стены ушных садков к далекому берегу. Мили три спустя они увидели сложенную из камня башню, увенчанную гирляндой вымпелов. У причала башни было полно лодок, похожих на ту, в которой прибыли они. Кратерис повел их к домику, прилепившемуся у подножия башни, они вошли в светлую комнатку и подождали немного в очереди, прежде чем зайти в приемную, где им заученно улыбался немолодой чиновник, одетый в простую домотканую рубаху, клетчатый килт и жилет из такой же ткани.

Критерис представился и назвал квадрат.

Чиновник, справившись по своей картотеке, сообщил, что заработанные им деньги будут отчислены Гильдии Кромных торговцев в уплату за лес. Кратерис взял расписку, подставил руку повыше локтя под печать и отошел в сторону; печать будет видна ровно год, пока не исчезнет, и ее обладатель получал право бесплатно питаться во всех харчевнях Отмелей.

Форнакс тоже получил вместо денег расписку и печать на руку, и братья вышли в приемную.

Следующим подошел и назвался Батен. Чиновник, заглянув в его карточку, сообщил, что часть его заработка будет перечислена в счет долга старосте деревни Верхние Мхи госпоже Корви, а остаток он может получить на руки. Деньги Батен увязал в носовой платок, подставил плечо под печать. Чиновник поинтересовался, не собирается ли он возвращаться в Верхние Мхи, и Батен, вспомнив о письме, показал его чиновнику. Тот прочел, кивнул, что-то черкнул на обороте конверта, что-то пометил у себя в бумагах и сказал, что Батену следует отправиться на ближайшую планерную площадку, откуда его доставят куда следует по предъявлении конверта.

— Я ему покажу, — сказала Эйли. — Не беспокойтесь, пожалуйста.

Чиновник вежливо улыбнулся и ей, потом, заглянув в свои бумаги, улыбнулся еще шире и даже встал.

— Рад приветствовать вас, ваше высочество, — произнес он с полупоклоном.

Эйли сделала реверанс, хотя как это получилось у нее в коротких штанишках, осталось для Батена не вполне понятным.

— Пожалуйста, выдайте мне деньги, — попросила Эйли вежливо, — а печать ставить не надо.

Чиновник попросил подождать минуточку, отомкнул ключиком замок ларца, стоявшего у него за спиной на подставке, достал оттуда конверт.

— Получено позавчера с указанием вручить вам при расчете.

Эйли взяла конверт с княжескими коронами, вскрыла, прочитала. Лицо ее стало растерянным.

Батен глядел на нее с изумлением. Чиновник обратился к девочке — ваше высочество, а во всем Таласе так должно было обращаться только к одной особе — Дочери Императора княжне Сухейль Целено, ведь даже ее мать, княгиня Сагитта, была всего лишь ее сиятельством.

Выходит, что же: все эти двадцать два дня бок о бок с Батеном, на едва не каторжной работе трудилась ни много ни мало сама Дочь Императора?

Поистине — невероятная страна Талас!