"В поисках Белой ведьмы" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

Глава 4

В тот день я рано пришел в дом Фунлина и избавил его от камня в почке. Как и накануне, он ругал меня и повторял, что я, как собака, вцепился в его жизнь. Все бумаги, однако, у него были в надлежащем порядке, и свидетель ждал — выбора у купца не было. Как я и рассчитывал, его боль вернулась, и я не возложил на него руку, пока он не заплатил. Мне было горько, и он не мог обозвать меня хуже, чем я сам себя обозвал предыдущей ночью.

Вскоре после восхода солнца вокруг «Зубов Дельфина» собралась толпа. Бедные, больные, страждущие — я должен был это предвидеть. Когда я появился, толпа зашумела. Моя слава распространилась даже быстрее, чем я рассчитывал. Несмотря на усилия Кочеса и хессеков, я не мог пройти, меня со всех сторон хватали руками. Я остановился и огляделся, тронутый сочувствием к ним и отвращением к себе, зарабатывающему на их отчаянии и наивности.

— Здесь я никого из вас лечить не буду. Идите домой, а на закате вы найдете меня в Роще Магналий. Это мое последнее слово.

Ко мне прорвалась женщина, крича что-то на хессекском, и Кочес отпихнул ее в сторону. Это меня задело, но я не осмелился помочь ей, иначе они все опять стали бы ныть.

Не глядя больше по сторонам, я пошел прямо по лестнице, толпа расступалась передо мной, и только один грубого вида смуглый парень схватил меня за руку. Но получив удар энергии, он отскочил, завывая, и больше мне никто не досаждал.

К полудню в гостинице стало известно о смерти Чарпона от рук грабителей. Помощники Чарпона, которые, должно быть, догадались о моем участии в этом деле, были слишком испуганы, чтобы рассказывать о своих подозрениях, и помогали распространять байку о загадочной вылазке воров из Старого Хессека на болоте. И раньше у причалов совершались преступления, нити от которых тянулись в Бит-Хесси.

Быстро, как только мог, я привел в порядок дела «Вайн-Ярда», поручив Кочесу как капитану отвечать за судно. Он улыбнулся и выразил свое удовольствие, однако в глубине его взгляда было запрятано беспокойство. Он заартачился только, когда я велел расковать гребцов и разрешить им свободное передвижение по палубе, хотя бы под наблюдением вольнонаемной стражи, а также платить этим несчастным скотам и прилично их кормить. Он возражал, что рабы злобны и склонны к побегам. Большинство из тех, кого я видел, были слишком измождены, чтобы отважиться на это, а если и отважатся, рассудил я, мы сможем найти других. Я бы не хотел, чтобы гребцы умирали от недостатка питания и движения, если кораблю придется долго стоять у причала. Проследить за всем и доложить мне я велел Лайо, моему бывшему напарнику, которого я давно освободил и использовал как слугу. Эти действия принесли мне новую славу в Бар-Айбитни, на сей раз — славу глупого благодетеля.

Следующий день был тоже занят делами. Представители Фунлина посетили меня, чтобы договориться о выплатах моей доли, а остаток дня я потратил на то, чтобы найти себе жилье на фешенебельной западной стороне Стены Храгона, где-нибудь на окраине Пальмового квартала, поближе к денежному поясу города. Куда бы я ни шел, меня сопровождали мои стражи-хессеки и Кочес или кто-нибудь из его приятелей пиратов. Время от времени группы просителей приближались ко мне, но я не отступал от своего правила, и жестокое обращение отгоняло их прочь. Всеобщий благодетель принадлежит всем, кроме себя. Я побаивался вечернего появления в Роще, болезней и просьб о помощи, лечения, которое они выжимали из меня и которое не приносило мне никакой радости, а только выгоду — деньги и славу. Я думал: ВЫСОСУТ ДОСУХА, КАК ПИЯВКИ. ОНИ ПИЯВКИ ИЛИ Я ПИЯВКА? КТО КОГО СОСЕТ?

Все происходило слишком быстро, это я сейчас вижу. Но остановиться тогда было невозможно. Ежечасно я должен был напоминать себе о своей цели — восстановить доброе имя моего отца быть достойным его, победить белую ведьму.

В сумерках на дороге собралось много людей. Маленькие масляные светильники в их руках, покрытые зелеными абажурами, освещали путь до ворот Рощи. Я не глядел по сторонам, так как уже понял, что стоит мне поймать чей-нибудь взгляд, как человек начнет выкрикивать свою просьбу и пробиваться ко мне. Люди впереди расступались, чтобы дать мне пройти, а сзади снова смыкались стеной, чтобы следовать за мной. Все молчали. Даже когда я вошел в Рощу и пошел вверх по лужайкам, толпа хранила молчание — темная масса в темноте деревьев, с точками света от крошечных ламп и светлячков в кустах. Помню, мне пришло в голову, что они знают, как я приказал убить человека предыдущей ночью, а косвенно — и двоих. Но все было гораздо проще: они узнали, что я собрался «пожить по-масрийски» по другую сторону Стены Храгона на краю Пальмового квартала. По их мнению, это было последнее дело, и я не останусь больше с ними. Не было ни возмущения, ни криков, ни просьб, чтобы я остался. Они поняли, что не имеют на меня влияния. Они придвигались ко мне, я их касался, они получали лечение и таяли в сумерках. Все это напоминало ритуал. Они были похожи на призраков. Мне казалось, я видел их насквозь, видел их быстротечную жизнь, видел, как мало дней им отпущено.

Эта ночь была черной, безлунной, и, как обычно в Бар-Айбитни в начале лета, становилось прохладно.

Я очень устал. Я удивлялся, как они еще могут вытягивать из меня какую-то силу.

У моего локтя встала старуха.

— Сделай меня молодой, — прошептала она.

— А, Лели, — сказал Кочес.

Он дремал в какой-то беседке. Позевывая, он ждал, что будет делать Лели, позабавит она меня или рассердит, чтобы понять, что с ней делать. Оставшаяся толпа попятилась, освобождая ей место; ее признали вещью, принадлежащей мне.

— Молодой, — сказала она, впиваясь ногтями в мою руку. — Молодой и девственной.

— Дерзкая старуха, — сказал Кочес.

Я пристально смотрел на нее в синевато-сером свете. Кожа на ее лице была как мятая бумага, натянутая на кости, но ее горбатая спина благодаря работе моих рук стала прямой, как меч. Я знал, что она вернется.

— Почему бы и нет? — сказал я ей.

Она хихикнула.

— Не сейчас, — сказал я. — При свидетелях. Согласна, бабушка-девочка?

Ее лицо, как у ребенка, сморщилось от смеха. Она стукнула меня своей морщинистой рукой.

— Решено!

Я вернулся в гостиницу и спал, как мертвый, хотя и видел сны. (Может быть, мертвые тоже видят сны и забывают их, когда вновь рождаются, как утверждают масрийские жрецы.) Проснувшись, я забыл про Лели. Но она про меня не забыла. Она стояла в моем дворе, выкрикивая проклятия мне, как мошеннику, который обещал ей молодость и не дал. Кочес угрожающе махал руками, а она скалила на него зубы. Она говорила, что люди покрепче, чем он, умирали от ее укусов. Был полдень того дня, который считается серединой масрийского месяца нислата. День не хуже любого другого для перевоза моих пожитков из «Дельфина» в новый дом.

Кочес проследил за устройством дома, наняв повара из гостиницы и двух девушек, чтобы они прислуживали нам за едой и содержали дом в чистоте.

Он перетащил и Тэи и поместил его в своей части жилья, шепнув мне, что как только я почувствую потребность… Я оставил охрану из десяти хессеков, оплачивая их работу каждый день от щедрот Фунлина. Для них самая большая часть дома — наружный двор и сараи — были временно превращены в казармы. Через некоторое время там появился черный пес, которого, объяснили мне, энергичные, как дети, хессеки собирались натаскать против грабителей, хотя кажется, в основном они учили его выпрашивать подачку у них из рук.

Всего было девять комнат, которые, согласно масрийскому стилю, группировались вокруг двух внутренних двориков. Лучший из них я оставил себе, а другой был поделен между роскошествовавшим Кочесом и притесненной челядью. Собратьев Кочеса — помощников капитана и прочий корабельный сброд — от своей опеки я освободил. Если бы мне прямо завтра захотелось набрать новую команду, на Вселенском базаре или на причалах я вполне мог найти людей для такой работы. Что касается помощников, то, помня гибель Чарпона, они были рады уйти. Больше я никого из них не видел.

Помимо домашней челяди, я оплачивал услуги еще пяти человек, и среди них Лайо. Для каждого из них я отвел определенную часть города. Они должны были собирать истории о колдовстве, легенды о беловолосой женщине, которая, как я, могла и исцелять, и наносить вред. Они должны были упоминать мое имя, Вазкор, и смотреть, не обнаружится ли какая-нибудь нить. Только Лайо осмелился спросить:

— Повелитель, вы сестру свою разыскиваете? Или жену? Она, должно быть, разгневала вас, повелитель? Не вымещайте гнев на мне.

— Не сестру, — сказал я. — Она в два раза меня старше. Белая карга с холодными глазами. Узнай хоть что-нибудь о ней, и я сделаю тебя богатым, как император.

Эти мысли, как всегда, наполнили мою кровь старой отравой. Мне снилась только она — белое создание с лицом серебристой рыси или черным лицом сирены. Предчувствия, кричавшие, что она где-то рядом, не могли меня обманывать. Я столько могу сделать, неужели я не в силах найти одну суку? На закате в мои скромно обставленные апартаменты явились двадцать три посланца. Богатые инвалиды Пальмового квартала ожидали моего прибытия. Некоторые говорили о дарах, которые последуют, некоторые прислали дары; передняя сияла от обилия золотых вещей, серебряной посуды, груды монет, около которых любовно прохаживался Кочес.

Посланцы поклонились мне, двое из них встали на колени. Их хозяева умирали от множества неизлечимых недугов — нервозности, подагры, сердцебиения, болезней, происходящих от злоупотреблений удовольствиями, и утонченных нервов. Я сказал, что навещу их, и назначил время. Я был готов разъезжать туда-сюда, чтобы как можно лучше изучить этот роскошный район. Я и сам отправил посыльного, убедившись, что он одет в черную ливрею.

Эти одежды специально для моих слуг были сшиты в одной из лучших лавок Бар-Айбитни. Он отнес мое письмо в Общество врачей. В письме я просил у них аудиенции, на которой я в их присутствии превращу в девушку сморщенную старуху.

Такой хороший шанс нельзя было упустить, раз уж боги отдали ее мне в руки. Я больше не сомневался, смогу ли Я Это сделать. Раз за разом оказывалось, что я совершаю такое, от чего год назад я бы и сам разинул рот, если бы увидел, как кто-нибудь другой проделывает подобные вещи. От скуки я поднял кувшин с вином, охлаждавшийся в тенистом уголке двора, поднял без помощи рук, одним усилием воли. В это время голос в моем мозгу сказал мне: «Берегись, если ты начал творить чудеса от скуки». А мой отец, Вазкор Эзланнский, занимался ли он подобной ерундой, как подъем кувшина в воздух, чтобы послушать крики девушек на кухне? Думаю, нет.

Лели была в первом дворе, на территории Кочеса, отделенной от хессекской казармы стеной из песчаника, порослью молодых кипарисов и фонтаном из серого мрамора. Между Лели и Тэи возникла дружба, я думаю, как средство сделать более нормальными их ненормальные жизни. Сейчас они, как пара кошек, сгорбились над масрийской игрой — доской с красными и голубыми фишками, попивая куис из маленьких эмалевых кубков и покуривая маленькие женские трубочки с зеленым тинзенским табаком.

На доску упала моя тень, и Лели отпрыгнула в сторону, чтобы обругать меня. Я оборвал ее.

— Сегодня вечером ты пойдешь со мной в Общество врачей.

Лели пискнула:

— Они там режут хессекских женщин и по частям их маринуют.

— Очень разумно. Начинают с голосовых связок.

Лели издала свое хихиканье.

— Это для того, чтобы сделать меня молодой, молодой при свидетелях?

Да?

— Да. Но это может тебя убить.

— Может? Ну так ты меня оживишь, разве нет, дорогой?

Колдуны делят чудеса с живыми; демоны оживляют мертвых. Мне не понравились ее слова.

— Таких сделок я не заключаю.

Но она уже завела свою старую песню.

— Сделай меня молодой. Насколько молодой ты меня сделаешь? Сделай меня пятнадцатилетней! Пятнадцатилетней и невинной.

Тэи рассмеялся. Рассмеялся, как смущенный мальчик.

— У нее нет скромности.

Лели схватила его за талию; ее старческую похоть возбуждал любой приятный предмет, независимо от пола.

— Из нас бы получилась прелестная пара.

Я нанял лошадей и экипаж. По законам завоевателей никто, кроме масрийцев чистой крови, не мог пользоваться белыми лошадьми для поездок верхом или в упряжке. Поэтому, в контраст к своему возрасту, я выбрал черных. Двигаясь к Обществу врачей по Пальмовому кварталу, мы составили небольшую процессию — экипаж с позолотой и эмалевыми росписями и шесть черных эскортеров. Я слышал со всех сторон: «Это экипаж чудотворца Вазкора». Говоря правду, я немного поработал в эти три дня, заняв многие головы мыслями о своей персоне.

Улицы были переполнены народом. Казалось, Пальмовый квартал никогда не спал по ночам, до рассвета горели его лампы.

Женщины, лица которых были спрятаны за слоем косметики вместо покрывал, выглядывали с балконов, факелоносцы с факелами, упрятанными в клетку из железа или стекла, бежали перед каким-нибудь господином, направлявшимся в театр, и золотистый дым разделял дорогу пополам. В умирающем свете дня бормотали молельные башни, и их высокие минареты, как тонкие военные пики, украшенные звездами, заполняли сине-зеленые сумерки, а в центре поднимающихся террас, удобно расположившись между небом и землей, черной диадемой смотрелся императорский Небесный город.

Дом Общества врачей был битком набит. Как они говорили друг другу, они пришли посмеяться, поиздеваться над этим примитивным фокусником, который смеет надеяться обмануть их при помощи какого-нибудь дешевого трюка. Все разговоры были скользкими от насмешек и издевок, но когда дворецкий вел меня через зал по мозаичному изображению крылатых лошадей, служившему полом, воцарилось молчание.

Председатель Общества рассматривал меня через увеличительное стекло, сделанное из топаза, пока дворецкий объявлял о моем прибытии, так как весь город, кроме них, знал, кто я такой. Началась дискуссия между одним дураком и другим, целью которой было заставить меня ждать. Я вмешался.

— Я уверен, что мое имя и мои намерения уже известно вам, — сказал я.

— Иначе я бы вообще не получил аудиенции. Ну что, господа, начнем?

Лели вошла в сопровождении Кочеса и еще троих. Двое слуг из Общества были выбраны для того, чтобы раздеть ее. Врачи должны были ее осмотреть. Лели искоса поглядывала по сторонам, ничуть не смущаясь своих прыгающих грудей и оголенных чресел. Их безжалостный осмотр не охладил ее бесстыдства; она подставляла свои бока под их пальцы.

Заговорил председатель общества.

— Сомневаюсь, что вы можете сделать больше, чем просто слегка смягчить ее тело каким-нибудь маслом или бальзамом типа настойки принцесс.

Для зубов, возможно, подойдут протезы из слоновой кости или китового ребра. Грудь можно подрезать и укрепить мембраной, но есть риск заражения и поэтому такие операции сейчас непопулярны.

— Сэр, — сказал я, — не вздумайте учить меня косметической медицине. Нудный старый негодяй редко встречал в других столь откровенное высокомерие и не сразу пришел в себя, чтобы дать достойный ответ.

Я сказал:

— Этой женщине восемьдесят лет. Я собираюсь сделать ее молодой девушкой. Не прибегая ко всей этой чепухе, о которой вы упомянули. Встретив такой отпор, он выронил свое стекло. Дворецкий наклонился, поднял стекло и вручил его председателю.

Лели визжала:

— Вели этой жабе захлопнуть пасть! Он посмотрит, посмотрит! — И она продемонстрировала какому-то тощему юнцу свою прямую спину, которая была согнута в дугу с рождения до того дня, когда я излечил ее.

Наконец я спросил, удовлетворены ли они осмотром, и врачи раздвинулись, покачивая головами, улыбаясь, жестикулируя, уверяя окружающих, что я ненормальный. Каждый был напряжен, как струна. Принесли табурет, и я усадил Лели на него. Она продолжала свою болтовню, поэтому я ввел ее в транс, чтобы она мне не мешала, а еще потому, что я боялся, что ей будет больно. Я позволил наблюдателям встать по их желанию, поближе ко мне и к ней. Председатель перестал смотреть сквозь топаз и так сильно подался вперед, что почти выскочил из кресла.

Я положил руку на ее маленький череп. Внезапно, как человек, которому некуда отступать, я подумал: «Может быть, я обнаружу, что не могу этого сделать». Но что-то во мне отбросило колебания в сторону. «Ты бог, Вазкор, сын Вазкора. И ты делаешь это не только для того, чтобы проложить путь к логову белой ведьмы, но и для того, чтобы показать этим людям, кто появился среди них».

Прежде я никогда не ощущал гордости за то, что было во мне, даже тогда, когда я победил шторм, когда шел по воде океана: в тот день высокомерная гордость смешивалась с удивлением. Сегодня была только гордость.

Я был затоплен приливом Силы, приливом самой жизни. Я чувствовал, как поток перетекал из моих рук к Лели, яркий, как пылающее солнце.

Как-то неохотно я заглянул в ее неохраняемое сознание, в пыльный чердак мыслей старой женщины, в душу, где обитали каркающие вороны. Свет разогнал пыль и ворон. С его помощью я высушил эту потайную комнату. На мгновение я дал ей свою Силу, позволил питаться ею, и почувствовал, как умирающее дерево задрожало под своей корой.

Врач, стоявший ближе всех, вскрикнул и отскочил.

Кожа Лели потрескивала и сворачивалась, как бумага в огне. В те прозаические секунды, прежде чем чувство победы пришло ко мне, я никак не мог предвидеть, что это окажется столь зрелищно — плоть отслаивалась от нее, как штукатурка от стены. Первой появилась ее левая рука, как бледный цветок, пробивающийся из мертвых корней. Одна совершенная женская рука с миндалевидными ногтями и ладонью, как цветок лотоса.

— Остановитесь, — закричал ближайший врач, стоящий уже не так близко ко мне. — Это богохульство! Остановитесь, вы убьете эту женщину!

Я держал пальцы на голове Лели и смотрел на него, пока он не опустил глаза и не отвернулся в ужасе. Я чувствовал, как ее жидкие волосы густеют под моими пальцами. Левая грудь, более круглая, чем раньше, мелко подрагивала в такт быстрому, как у птицы, сердцебиению. Ее ладонь, нежная, как цветок, лежала на желтом узле колена, который постепенно осыпался шелухой, как расколотый хризолит, высвободив крепкий новый девичий сустав. Она резко поднялась на ноги и пошла вперед, выходя из своего тела, как какая-то женщина-змея, вылезающая из своей старой кожи.

Никогда в своей жизни я не видел ничего столь нечеловеческого, столь ужасного. Это перепугало меня. Это произошло благодаря мне.

Врачи кричали и шарахались от Лели, словно она несла чуму, и однако, не могли оторвать от нее глаз.

Ее волосы росли, выбрасываясь из головы, как черная вода из фонтана, густые черные хессекские волосы, волосы девушки. Как серая чешуя, осыпалось на мозаику пола старое тело и превращалось в пыль. Ее белая гладкая спина поднималась над обширными ягодицами. Она двигалась, я видел контур одной груди, совершенной до самого леденцового соска. Профиль, как полированный алебастр, черный глаз, соблазнительный рот, маленькие белые зубы. Она посмотрела на меня через плечо. Ее лицо было неожиданно притягательным, однако пока еще холодным, как неразогретый металл, краски были слишком свежими, еще не обжитыми.

Она была юна, как мир, до того как он узнал людей.

Один из врачей упал на колени. Она обернулась посмотреть на него, будто он чествовал ее, что он, возможно, и делал. Она повернулась, и ее глаза задвигались в глазницах. Она беззвучно упала ничком поперек крыльев яшмовой лошади на мозаике.

К восходу солнца об этом знал весь Пальмовый квартал, к полудню весь город: в Обществе врачей колдовством старуху превратили в девицу.

Она лежала в оцепенении в комнате во втором дворе, у стены из песчаника. Пять дней пролежала она там.

Я наполовину опасался, что толпа из Пальмового квартала может явиться к моим воротам, но никто не пришел. Они боялись дьявола — чудотворца Вазкора.

Я намеревался убить Чарпона, просто чтобы у меня был корабль; более определенно я послал на смерть Длинный Глаз, сделав из него убийцу. Вскоре мне предстояло драться с Соремом и убить его, одного из храгонских принцев, юношу, с которым я едва успел поговорить, юношу, который так напоминал меня самого. Все это произошло из-за моей Силы и моего поиска, моего малодушия и гордости, моей неспособности удержать в себе равновесие между человеком и магом. И все-таки я использовал Лели в еще одной игре. Эти игры вслепую привели меня к чувству вины и боязни самого себя.

У меня были другие дела в те пять дней, когда Лели лежала без чувств, я должен был посещать богачей в Пальмовом квартале, лечить их недуги и собирать их монеты. Эти искушенные люди не боялись меня. Они были рады меня видеть, жадные до чего-нибудь новенького. Это была работенка! Прекрасные дома, дорогая мебель, всхлипывания толстых патрициев, чьи хессекские рабы — казалось, у всех масрийцев были рабы-хессеки — лежали, полуголодные, кучами в подвальных кухнях или, покрытые свежими шрамами, торопились исполнить приказания хозяев. Я по-прежнему ничего не узнал о той женщине, которую искал, — о колдунье. Я часто лежал без сна соловьиными ночами в Бар-Айбитни и говорил себе, что ошибся, приняв запах зла за признак ее пребывания здесь. Дурной запах шел от города и от моих деяний в нем. Слава померкла. Любой закат, неважно нисколько сияющий и яркий, означает, что солнце садится. И у меня тоже за светом последовал период внутренней темноты, который, похоже, поймал в ловушку мой тщательно разработанный план.

Я ожидал формального вызова на дуэль от Сорема. Согласно аристократическому кодексу чести, между оскорблением и дуэлью должно пройти определенное количество дней, в течение которых патриции могли бы отточить свое боевое мастерство и позаботиться о других делах. Время паузы уже прошло. Я заметил, что разговоры о стычке Сорема со мной уже шелестят в городе. Определенно какая то сила специально этим занималась, подгоняя события. Может быть, это были люди императора. Это едва ли имело какое-нибудь значение; я должен был встретиться с Соремом и покончить с ним. В конце концов, с клинком в руках это будет просто и ясно. Я буду придерживаться их смехотворного кодекса, потому что я был сыт по горло своей магией, меня тошнило от самого себя.

Вызов не пришел. Компания джердиеров с застывшими лицами не швырнула на пол пергаментный свиток и не вышла парадным маршем. Я удивлялся, что могло произойти и почему он отложил дуэль.

Глупая женщина, жена одного из моих помощников, постоянно посылала за мной. Она была достаточно хороша собой и аккуратным масрийским почерком, не похожим на хессекские иероглифы, писала, что, если я к ней не явлюсь, она умрет и посмотрит, как меня в этом обвинят. Ее слуга, похожий на лису парень с серьгой в ухе, сообщил мне, что я могу найти ее в белом павильоне у дома ее мужа, и, желая рассеяться, я, как дурак, пошел. Она была одета в масрийском стиле: юбки из парчи с оборками и кофточка, вышитая жемчугом, а там, где не было газа шелка, рукава или оборки, были браслеты, ожерелья, кольца и ленточки. Было бы легче раздеть дикобраза.

Я оставался у нее до тех пор, пока красные дневные тени на ставнях павильона не перешли в синие. Она сказала мне, что с моей стороны жестоко так мало обращать на нее внимания, тогда как она изменила мужу, чтобы доставить мне удовольствие. Это была не самая большая чепуха, которую бесчисленные глупые девчонки мяукали мне в уши с тех самых пор, когда я впервые лег с женщиной. Она еще сказала мне, что я не бог, как сказали ей рабы-хессеки, а всего лишь мужчина, и опять захочу ее. Но я не нуждался в ее поучениях.

Я вернулся к себе, ожидая хоть каких-нибудь новостей.

Новости были.

Лели исчезла.

Лайо стоял во дворе. Он сказал:

— Говорят, она выскользнула в сумерках. А еще ушел мужчина, один из ваших моряков-охранников. Я спросил кто. Он сказал, что этого человека звали Кай. Это имя дразнило меня, пока я не вспомнил, что Кай был тот самый хессек, которого Чарпон посадил под арест, потому что он поклялся, что видел, как я шел по океану. Я знал об этом от Кочеса.

— Еще кое-что, — сказал Лайо. — У ваших дверей.

Он держал передо мной труп черной вороны, ее голова была свернута на спину. Прошло некоторое время, прежде чем я увидел окровавленную птицу, но ведь не из-за мяса же ее убили.

— Зачем это?

Лайо моргнул.

— Хессеки говорят, что это знак старой веры. Дар. Приношение.

— Кому?

— Вам, повелитель, — сказал он. — Вам.

Я не стал разыскивать Лели. Она продемонстрировала мои силы Обществу врачей. Этого было достаточно. Я не видел ее ценности как показательного номера, несмотря на то, что я ей тогда говорил. В том, что я сделал, что-то раздражало меня. Я был почти рад, что такое доказательство отсутствовало. Я не размышлял ни о том, куда она ушла, ни что делала. Только воспоминания о лице в полупрофиль — этом доисторическом, девственном, злом лице — тревожило меня. Это да еще мертвая ворона, оставленная у моей двери. Жертвоприношение богу. Не Масримасу, для которого они убивали белых лошадей на празднестве в середине лета, а какому-то темному идолу, не-богу Старой веры. Я коротко расспросил Лайо. Но симейз немного мог мне сказать. Когда я расспрашивал хессеков, они бормотали что-то невразумительное. Они допускали, что исчезнувший Кай мог бы познакомить меня с древней религией Старого Хессека.

Я уселся в кресло и занялся бесполезным созерцанием. Передо мной проходило мое прошлое и мое сумбурное настоящее, и, как вопрос без ответа, стояло будущее.