"Героиня мира" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

Часть третья Крейз Хольн

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лишь с наступлением весны мы с Мельмом отправились в Крейз Хольн. К тому времени на окраинах города появились бледно-сиреневые фиалки и дикие гиацинты, опоясавшие его гирляндой. На протяжении нескольких месяцев мне доводилось видеть только цветы из плотной бумаги, с помощью которых домоправительницы пытались оживить те комнаты, где мы останавливались. За зиму мы побывали в трех городах Сазрата и центральной Кронии, пробираясь дальше на север всякий раз, когда погода и транспортные средства предоставляли такую возможность. Мельм сохранил двадцать золотых империалов, зашитых когда-то в пояс, да мешочек с деньгами, которые оставил ему Кир Гурц. Мне никто ничего не давал: считалось, что в этом нет необходимости, поскольку Мельм заботился обо всем. Оказалось, что и документы у него в полном порядке; стоило ему объяснить, что я — вдова его господина, погибшего во время отступления армии с юга, в ходе которого мы утратили все, что имели, как люди начинали проявлять ко мне участие, и передо мной открывались двери учреждений. И довольно часто меня даже принимали за кронианку, что еще более все упрощало. Блондинки вошли в моду в северных краях, а погрешности вскоре почти исчезли из моей речи.

В разгар зимы, когда снег лежал толстым слоем, мы остановились в доме на улице под названием Канатный канал, и Мельм поднялся ко мне в комнату; он принес пирожное и свечу, которой мне хватило до глубокой ночи. Случилось это, впрочем, против обыкновения, и в остальное время все происходило иначе.

Теперь я, наконец, спала одна, и это показалось мне странным.

Мельм стал моим опекуном, но при этом являл собой образец почтительности и пристойности. И сама экстравагантность моих тайн: убийство, изнасилование, экзотическое вдовство, наша совместная яростная борьба за выживание — послужила к тому, что в конечном счете он стал еще молчаливей и корректней. Находясь рядом с ним, я неизменно ощущала глубокую признательность и некоторую неловкость. Его расположение ко мне возникло в силу ошибочных представлений и к тому же по чистой случайности.

Мы редко заводили беседу; казалось, он считает, что нам «не пристало» этого делать, хотя он никогда не высказывался по этому поводу. Да и в любом случае, о чем нам было говорить? Я не смогла заставить себя спросить о детстве Кира Гурца, хотя Мельм, вероятно, с удовольствием многое бы мне порассказал. А он никогда не обсуждал со мной своих намерений утвердить меня в правах как супругу Гурца.

Впрочем, мне удалось кое-что узнать о бывшей столице, Крейз Хольне, и о делах, которыми нам предстояло там заняться.

Столетие назад, с возникновением империи, правитель с семейством перебрался на восток, в новую столицу. И тогда для города Крейза наступила нескончаемая, богатая плодами осень. Кроме зимнего дворца императора, расположенного у искусственного озера, которое замерзало зимой и его можно было перейти прямо по льду, в этом городе находилось множество памятников и зданий. Гладкую как стекло реку, безотказно дававшую в солнечные времена года хороший улов огромных лососей, окаймлял зеленый фарфор и мрамор храмов и усыпальниц.

В нескольких милях на запад от города начинались поместья Гурца. «Там ваш дом», — заверял меня Мельм, как будто поспешная женитьба вложила мне в душу кусочек той земли.

Ему пришлось расстаться с мизинцем и безымянным пальцем левой руки, хотя он посетил врача в первом же из саз-кронианских городов. Он не делал из этого трагедии, также как из смерти Кира Гурца. А впрочем, может быть, я стала выражением его душевной печали и венком, который Мельм решил возложить на могилу господина.

По мере продвижения на север известия о войне становились все менее точными и приобретали все более анекдотический характер. В подобной близости от живого воплощения империи, восседавшего на золотом троне, отступление войск или смертельный бой казались блошиным укусом, а гибель каких-то двух легионов, усеявших мертвыми телами заснеженную землю, — пустяком.

Последнюю часть пути от города Джермина до Крейз Хольна мы проделали на парусных санях. На исходе зимы на эти края с восточных гор обрушивались сильные ветры. По широкой дороге с причудливыми изгибами, проложенной так, чтобы ветер все время наполнял паруса, и до сих пор покрытой плотным слоем льда, до Крейза можно было добраться за два дня, а если ветер принимался буянить, еще быстрее.

Они отличались красотой, эти сани на высоких полозьях с резными носами в форме лошадиных, гусиных или лебединых голов, раскрашенных и покрытых позолотой, с подвешенными к поручням колокольцами и амулетами, с ярким парусом наверху. Стоило поднять его и забрать якорь, как начиналось стремительное скольжение и возникало ощущение полета — под ногами бежала ледяная дорога, мелодично звенели колокольчики. Затишье наступало крайне редко, но люди рассказывали о капитанах саней, застигнутых штилем, которым пришлось вместе с матросом и штурманом тащить по дороге сани с пятью, а то и шестью пассажирами. Обратно, против ветра сани доставляли упряжки лошадей. В общем, затея непростая. В Крейз вели еще две дороги. По-моему, Мельм выбрал эту, желая доставить мне удовольствие.

И доставил. Словно зачарованная, стояла я на палубе; в вышине надутый ветром парус, в голове никаких мыслей, а холод покрывает мое лицо пьянящими поцелуями и не таит в себе угрозы; упоительное бездумное скольжение и прерывистый шумок в ушах. У нас оказался всего один попутчик, толстый купец, который не выходил из каюты. Ни капитан, ни штурман, ни матрос ни о ком мне не напоминали. Мы долетели до города всего за один долгий день. А ведь каким было бы для меня счастьем попутешествовать таким вот образом еще много недель.

Сначала я остановилась в гостинице, выходившей окнами на реку. Сад, в котором расцвело множество нарциссов, спускался прямо к воде, а по реке среди обломков вскрывшегося льда все плыли вверх и вниз по течению суда, по ночам их огни роняли призрачные отсветы. Помимо картинки в окне, мою комнату вскоре украсило обилие игр и книг, как в прежние времена.

Мельм исправно сопровождал меня во всех походах, а если магазин предназначался исключительно для дам, дожидался неподалеку. Он носил за мной покупки и ничего не сказал о потраченных, быть может впустую, деньгах. Беспорядочно разбросанные приобретения прибавили мне уверенности, однако в основном эти вещи не пришлись мне по душе. Времяпрепровождение за игрой в храмины или в кронианские «Мечи и звезды» утратило для меня всякую привлекательность, я потеряла также способность жадно глотать главу за главой из книг о чужих приключениях. К сожалению, для меня нашлось крайне мало других занятий.

Мне понадобилось получить кронианское гражданство, чтобы вступить в права владения наследством. Поэтому мне приходилось раз в неделю являться в городскую мэрию, имея при себе свидетельство о браке, и снова и снова обращаться к скучающим чиновникам с просьбой о рассмотрении дела. Этот ритуал явно мог затянуться на долгие месяцы. Казалось, настойчивость просителя и настоятельность просьбы в равной мере влияют на суждение, которое составлялось на его счет.

Каждый раз, усевшись на жесткий стул в маленькой холодной приемной, где зачастую теснились самые разнообразные ходатаи, я принималась думать, как же мне уклониться от этого занятия. Судя по выражению покорности судьбе на лицах людей, оказавшихся вместе со мной в приемной, по их попыткам заняться чем-нибудь другим (они играли в карты, бились об заклад, обменивались сплетнями, а подчас даже принимались петь хором, но тогда приходил охранник, и песня тут же затихала), это место считалось своего рода клубом для тех, кто затеял гиблое дело, и туда ходили ради удовольствия, а не в надежде на успех.

Как же убедить Мельма оставить меня в покое? Мне это не удалось. Он терпеливо лелеял мечту сделать меня владелицей поместья, и ценой невероятных усилий ему удалось далеко продвинуться в ее осуществлении. Если поместье не достанется мне, оно отойдет в собственность короны, поскольку других прямых наследников не осталось. И теперь мне придется признать взрослую систему ценностей, хотя она и кажется мне такой же далекой, как и прежде. Я выросла на три дюйма, я успела стать женщиной и супругой.

Таким образом я провела в городе уже целый месяц, и вот, надев новую, достаточно длинную юбку и перчатки, заштопанные портнихой из гостиницы, я в четвертый раз отправилась в мэрию и предстала перед толстым чиновником.

Как обычно, он посмотрел мое свидетельство о браке и потребовал, чтобы я заново подписала бумагу.

— А место вашего рождения?

Я в очередной раз сделала признание на этот счет.

И он в очередной раз записал мои слова.

— Юная дама, вы понимаете, что в настоящее время империя ведет войну против этой страны?

— Да.

— У вас не осталось там семьи, в которую вы могли бы возвратиться?

Такой вопрос прозвучал впервые, и, хотя существовал лишь один ответ, мне сдавило горло от обиды и замешательства. Мне удалось попасть сюда такой дорогой ценой. И я вовсе не хотела оказаться здесь. Но тем не менее оказалась и, исходя из понятий морали, безвозвратно утратила родину. Возвратиться? Эта жирная самодовольная тварь сошла с ума.

— Для нее существует лишь одна семья, сударь, — сказал Мельм, — семья ее супруга, полковника Гурца.

Он всегда заходил вместе со мной в кабинет чиновника и стоял в ожидании у стены, будто вешалка. Но он еще ни разу не раскрывал рта. Чиновник пожаловал его насмешливой улыбкой.

— А вы кто будете?

— Я служу госпоже, как прежде служил господину.

— Этот… полковник… Гурц.

— Перед смертью он выразил желание, чтобы его вдова поселилась в родовом поместье.

— Да-да. Но насколько я понимаю, он принимал участие в предприятии Тус Дланта, потерпевшем крах. Крайняя горячность. Бредовые идеи. Заблуждения.

— Как видите, — сказал Мельм, — свидетельство о браке скреплено подписью и печатью самого генерала Дланта. Но вероятно, вы до сегодняшнего дня не удосуживались взглянуть на них.

Чиновник покраснел. Не успел он ответить, как из приемной в кабинет ворвались трели веселой музыки, очевидно, пришел скрипач.

Этакое вторжение в подвластное ему чистилище привело чиновника в ярость, лицо его побагровело, на губах выступила пена; он поднялся со стула.

— Неужели я должен работать в этом… этом сумасшедшем доме? — Он схватил маленький звонкий колокольчик и принялся что было сил трясти его. — А вы, — добавил он, — ступайте отсюда. Вы, девушка, можете через семь дней явиться снова, но предупреждаю: правительство императора не станет смотреть сквозь пальцы на то, как время его служащих растрачивают впустую.

Я лишилась дара речи от такой несправедливости. Но Мельм твердой рукой повел меня к выходу.

В приемной все еще наблюдалась картина неуместного празднества: скрипач разыгрался вовсю, а просители залихватски отплясывали тараску.

В дверях кабинета, словно страдающая апоплексией жаба, пыхтел чиновник, а стоявший возле другой двери охранник лишь улыбнулся и щелкнул каблуками, выпуская нас.

На улице шел теплый дождь, дороги размыло. Но у реки по-прежнему сияли белые здания и салатно-зеленые купола обсерватории и храма Победы. Я — чужая в этих местах, и нет мне здесь прибежища.

— Мадам, — проговорил Мельм. — Теперь я отведу вас в дом к некоей женщине. Ее зовут Воллюс. Просто Воллюс и все. Но она весьма влиятельна. Когда мы прибыли в город, я написал ей и сегодня утром получил ответ. Прошу вас, положитесь на меня и в дальнейшем.

— Но, Мельм…

— И, видите ли, она была знакома с полковником. В ее власти открыть человеку путь наверх или погубить его. Все очень просто. Если бы оставались какие-то иные способы, я не стал бы прибегать к этому.

Множество предположений успело промелькнуть у меня в голове. Куда же мы собрались? Конечно, не в публичный дом (как я чуть было не подумала).

Мельм остановил извозчика, заставил меня сесть в экипаж, а сам забрался на козлы вместе с кучером. Лошади помчались аллюром по мокрым улицам, меня швыряло из стороны в сторону, внутри экипажа все дребезжало.

Экипаж пересек самую мокрую из дорог — реку — по мосту имени Семнадцатого легиона и, подпрыгивая, покатился по большому предместью, раскинувшемуся за обсерваторией. Какие высокие деревья росли в тамошних садах, дубы и грабы, еще без листьев, с позеленевшими от холода стволами. Но лужайки и клумбы покрылись крапинками, словно слегка подкрашенные конфетки — на них проклюнулись весенние ростки.

Мы подъехали к жилым домам; они стояли бок о бок вдоль улицы — ряды покрытых лаком колонн, широкие лестницы и богато изукрашенные окна, которые пришлись бы к месту даже в храме. Над домом Воллюс возвышалась еще и башня с куполом, покрытым листовой медью, а наверху, как украшение на торте, торчал флюгер в виде дракона.

Мы подошли к обшитой медью двери, и на стук Мельма явилась горничная в импозантных одеждах — красный атлас, восточный покрой.

— Это и есть госпожа Аара? — спросила она. И тут же добавила: — Да, несомненно. Ваш слуга может пройти через боковой вход внизу.

Мельм без малейшего промедления направился туда, оставив меня на попечение этой одалиски.

Комната служила гостиной, но была такой просторной, что годилась для танцев, тараски, если угодно. На стенах обои с изображением цветущих лесных деревьев, на ветвях которых сидели похожие на драгоценные украшения птицы. Роспись на потолке воссоздавала летнее небо, там же висел плафон, сверкавший, когда лучи солнца падали на него. Покрытые лаком нимфы вздымали в руках светильники, словно факелы. Ковры прибыли из самого Инда, а расставленные столы, диваны, стулья, ларцы, стойки для трубок, кубки, вазы для конфет, для фруктов, для цветов и разбросанные повсюду шали и подушки украшала резьба, мозаика, вышивка или бахрома разнообразнейших оттенков. При таком буйстве форм и красок казалось, будто в комнате царит оживление, даже когда она пустовала. То и дело раздавался звон соприкоснувшихся друг с другом предметов, но я не услышала ни одной фальшивой ноты — быть может потому, что все вещи были под стать друг другу.

В золотой клетке у окна сидела золотая птица, вполне возможно игрушечная. Под ее стрекотание и свист, словно под звуки фанфар, в комнату вошла Воллюс.

Она оказалась крупной женщиной с характерным для северянок лицом, покрытым пудрой, уже немолодой и склонной скорее к сухощавости, чем к полноте. Чем-то восточным веяло и от ее наряда, но в отличие от комнаты в нем ощущалась сдержанность. А ее черные, искусно уложенные волосы являли собой противоположность одежде; мне кажется, она, как правило, носила парики: какой бы сложностью ни отличались ее прически, которые мне довелось увидеть, я ни разу не заметила, чтобы из них выбилась хоть одна прядка, и почему-то возникало впечатление, будто их укладывали не на голове.

— Ну что ж, — проговорила она, завидев меня. Жестом предложила мне сесть на диван, попробовать конфет, орехов, яблок и велела служанке принести мне стакан молока с корицей, которого мне вовсе не хотелось.

Ее глаза, как гласит поговорка, видели на три аршина в землю. Если что-нибудь от них и ускользнуло, сомнительно, чтобы мне самой удалось это заметить. Она чем-то напомнила мне гадалку Джильзу, но я так и не поняла, чем именно.

— Будьте добры, встаньте еще на минутку. Повернитесь кругом. Пройдите, пожалуйста, к буфету. И обратно. Благодарю вас, госпожа Аара.

Принесли молоко, изящно обернутый дамастовой салфеткой стакан на расписном подносе.

— А теперь, — сказала она, — вам придется выпить молоко, хоть вам этого и не хочется, как я поняла. Вы росли слишком быстро, а питались слишком скудно. Возможно, сейчас вас это вполне устраивает. Но нам нельзя допустить, чтобы пострадали глаза или зубы.

— Зачем я здесь? — спросила я. Как ни странно, ее вольность прибавила мне смелости.

Она приподняла подведенные тушью брови (черные как смоль волосы не шелохнулись).

— Мельм такой рьяный приверженец дела, — сказала она, — а разъяснения предоставил мне? В таком случае я лучше расскажу вам все до конца. Без запинок и без уверток. — Я сидела на месте, никак не реагируя, и она спросила: — А вы вполне понимаете кронианскую речь? Когда вы говорите, акцент едва слышен. Прекрасно. Но, как я заметила, это удивительное свойство присуще всем вашим соотечественникам. Очень ловкое подражание. А может, наш язык просто кажется вам… — и тут она произнесла совершенно незнакомое мне слово. — Ах, — довольным тоном сказала она, — значит, вам неизвестен другой язык, чаврийский. Это слово значит «насыщенный», «глоттальный».

— Разве… разве чаврийцы не враги вам?

— Нам враги, а вам нет? — спросила она. — Ну что же вы, ведите себя как кронианка во всем.

— Враги нам. Я… мне пришлось сражаться с чавро, в Сазрате. (Что это они подмешали в молоко с корицей?)

— Мудрый поступок. Чаврийцы — варвары. Впрочем, как и все мужчины во время войны. Да и женщины тоже. Вернемся, однако, к нашему делу. — Она хлопнула в ладоши. — Вы станете богаты, юная моя госпожа, если вам удастся заполучить поместье. Не то чтобы из самых богатых, но, как говорится, в кошельке звенит. Юристы составят соглашение, по которому вы оплатите мои услуги. В чем они будут заключаться? Должна вам сказать, госпожа Аара: если вы хотите, чтобы какая-то вещь досталась вам, необходимо создать впечатление, будто она и так все равно что ваша. Вы увидите, что это применимо ко всем случаям жизни. К примеру: если вам понадобился какой-нибудь мужчина, нет лучшего средства покорить его, чем продемонстрировать, что вы принадлежите другому. То же самое с имуществом и деньгами. Кто же даст взаймы нищему? А состоятельному человеку дадут. И поэтому я приложу усилия к тому, чтобы весь свет, то есть судейские чиновники Крейза, принял вас за то, чем вы вовсе не являетесь. Вам необходимо стать кронианкой в глазах закона — я сделаю вас таковой, не обращаясь в суд. Вам нужно поместье Гурца — значит, я превращу вас в богатую его наследницу. Вы поняли все, что я сказала?

Я кивнула. Мне стало спокойнее от молока. И я всегда охотно слушалась, если окружающие не создавали тому помех.

— Сами по себе, — сказала Воллюс, — вы обладаете прекрасными природными данными. — Ее голос пробивался ко мне сквозь теплую пелену обаяния. Существо, о котором она принялась мне рассказывать, никогда не встречалось мне прежде. — Через год-другой вы станете настоящей красавицей. Вы и сейчас недалеки от этого. Словно цветок, который выгнали в теплице. Только в вашем случае теплица оказалась очень холодной. Ходят слухи, будто Дланта собираются казнить в столице за все его неудачи. Кто бы мог предположить, что Уртку Туса возьмут и посадят на кол? Может получиться, что он оказал вам медвежью услугу, когда скрепил печатью ваше свидетельство о браке. Но тяготы отступления, которые вам пришлось перенести по их милости, — тут блеск доведен до совершенства. Теперь вот что: наш Мельм поведал в письме, что вам шестнадцать лет. Если это правда, полагаю, вы выглядели куда более юной, когда Кир Гурц влюбился в вас.

— Нет, — будто во сне проговорила я, — мне четырнадцать лет. Мой пятнадцатый день рождения придется на осенний праздник Вульмартис.

— Кто такая Вульмартис? Здесь вашу богиню зовут Вульмардра. Но внешность вполне позволяет выдавать вас за шестнадцатилетнюю, этим вы обязаны войне. Похоже, вам довелось кое-что повидать. А может, и совершить.

— Я…

— Нет, не хочу этого слышать. Я вам не исповедник. С меня хватит и собственного прошлого. Держите свои прегрешения при себе, Аара. Так будет лучше.

Она встала, шурша шелками, и обошла вокруг дивана, на котором я сидела, лениво развалясь. Я ничего не имела против, теперь ничего.

— Мы снимем с вас эти куцые детские одежки, высветлим волосы… — она приподняла прядку и потерла ее пальцами, — да, такие можно выбелить. А затем, когда вы будете выглядеть наилучшим образом, обратимся к юристам.

Она снова села. Запела птица. Откуда ни возьмись, на колени к Воллюс прыгнул огромный полосатый кот. И уставился на меня похожими на самоцветы глазами.

— Касательно Гурца вам лучше все узнать от меня самой. Он был тогда совсем молодым человеком. А я — актрисой Воллюс, тех же лет, что и вы. Крайне недолгая связь. Надеюсь, я не сделала вам больно? Вы любили его?

— Любила… кого?

— Своего мужа. Неважно. Мельм будет считать, что любили.

Она погладила кота, и тот замурлыкал, улыбаясь мне на кошачий манер, особым образом прикрывая глаза.

Была у меня когда-то кошка, да еще яблонька.

— Мы распорядимся, чтобы ваши вещи доставили сюда, — сказала она. — Можете поспать на диване, если хотите. Вам это полезно.

Мне кажется, я до самой смерти сохраню воспоминание о дне, когда мне явился белый образ в янтарном прямоугольнике; о мгновении, когда я переродилась; о том, как впервые увидела свой облик, созданный ее руками.

Дни проходили друг за другом — сколько дней? Шесть или семь, а может, десять или еще больше — на грабах в саду под окнами повисли похожие на гусениц сережки… Дни, когда меня парили в банях классического образца, дни масел и настоек. Дни, когда мне ровняли и полировали ногти и чистили кожу пемзой, когда я примеряла корсеты и туфли на каблуке высотой в два с половиной дюйма, когда я училась затягивать первые и ступать по полу во вторых. Дни посвящения в тайны применения — вслепую — пудры, румян и туши для ресниц, которая повергла бы Лой в изумление. Какая-то паста для волос ужасно едкого синего цвета, и страх: вдруг они такими и станут или выпадут все и осыплются на пол (не потому ли Воллюс носит парик?), и я боюсь самой Воллюс, а она прохаживается среди стройных служанок и то что-то прикажет, то бросит резкое словцо:

— Синие волосы? Такие причуды тоже бывали. Но вы сами увидите: не синие, а бледные, как лунный свет. Будьте поосторожней, — это уже парикмахерше. — У нее мягкая фактура волос. Не надо делать их слишком жесткими. И не перестарайтесь с желтизной. Они должны стать как у снегурочки.

Ни одного зеркала. Даже у меня в спальне, куда доставили мои игры и книги, к которым я не притронулась.

— Чтобы произвести впечатление, можете взять глазные капли из белладонны. Но только немножко. Пользуйтесь ими, когда хотите ввести кого-нибудь в заблуждение. Никогда не носите туфель, которые вам малы. Если они хорошо сшиты, нога и так покажется в них маленькой. Слишком тесные туфли нельзя носить, они уродуют большие пальцы. Роза, сними тапочку и покажи, какая у тебя шишка! — Бедная Роза, оказав услугу, получает вознаграждение. — Но разве это кого-нибудь волнует, при таком-то лице и такой фигуре, как у нашей Розы?

Ни одного зеркала, даже если нужно подкрасить глаза и щеки.

— Этим будет заниматься ваша горничная. Или мы вас научим, попозже. Только соблюдайте осмотрительность, когда станете красить волосы. Посылайте ко мне за парикмахершей, даже когда уедете в поместье.

И три платья, купленные в расчете на то, что я возмещу убытки, когда получу наследство. Одно на утро, второе на день, а третье для мерцающих блестками вечеров.

Вопросы диеты, застольный этикет, в меню всякий раз новшества. Воллюс заметила, что мне больше всего нравятся фрукты и напитки из них, и объяснила, какие продукты непременно нужно хотя бы время от времени употреблять в пищу как лекарство, если они мне не по вкусу.

— Кожа у вас здоровая, организм сам знает, что ему необходимо. Но поскольку вы любите сласти, ешьте поменьше сахара и побольше меду, он все равно вкуснее. Мясо вам не по душе, и это прекрасно. Пристрастие к мясу погубило не одного мужчину, полного сил. Но маленькая худенькая рыбка, испеченная в углях, вот такая — попробуйте это оригинальное блюдо из рыбы в желе из крыжовника. Ну как, аппетитно? Конечно же, да.

Она приучила меня пить вина, но только самые лучшие. И заверила, что женщины, которые не смеют выпить пару бокалов вина, боясь тут же свалиться с ног, просто дурочки. К тому же мне необходимо научиться по достоинству оценивать различные марки вин, ведь в поместье Гурца делают прекрасное вино, которое называется топаз.

Кружась в сумятице, я все же приостановилась и спросила Воллюс, не следует ли мне по истечении очередных семи дней отправиться в мэрию и подать прошение, но она отмела эту процедуру мановением руки. Теперь в этом больше нет необходимости.

По правде говоря, казалось, она ничуть не сомневается в том, что кобылка, на которую она поставила, придет первой, что наша колесница окажется победительницей. Ее адвокат уже составил текст соглашения и принес его нам на подпись. Он заставил меня тщательно ознакомиться с условиями. Если меня постигнет неудача, она не возьмет ни гроша. Он заявил, что подобная щедрость просто безрассудна, а впрочем, на его памяти она еще ни разу не ошиблась. Я только что прошла процедуру осветления волос и сидела очень тихо и смирно.

Я не видела Мельма с тех пор, как пришла к Воллюс. Живя в этом доме среди одних только женщин, словно в коконе, я не испытывала сожалений; из мужчин там появлялся лишь тщедушный сапожник и его помощник, походивший на девочку. И если среди бесконечных переодеваний и наставлений о том, как вести себя за столом, как затягивать корсет и припудривать лицо, времени хватало лишь на то, чтобы, словно в омут, погрузиться в сон, меня это только радовало. О своих снах я позабыла. Обо всех. Даже о самом первом, про город и мамино лицо.

И вот однажды мы с моей благодетельницей сели завтракать, она протянула коту (который всегда сносил мое присутствие, но никогда не ластился ко мне) кусочек лососины и возвестила:

— Сегодня красим волосы в последний раз. А потом мы вас нарядим. В этот день, в пять часов пополудни вы увидите себя, девочка моя.

Весь день светило солнце; они усадили меня там, куда падали его лучи, и принялись трудиться надо мной. Служанки щебетали, словно скворушки. Их приучили к этому, ведь к Воллюс часто обращались молодые женщины, желавшие преобразиться в ее руках, чтобы предстать перед городом во всей своей красе. Девушки говорили только о приятных пустяках: какие цвета и сласти мне нравятся, и все такое прочее. Поскольку я недавно понесла утрату, о мужчинах никто не упоминал. В ином случае разговорам о них не было бы конца.

— Вдове, потерявшей мужа на войне, положено носить темно-красные и лиловые одежды, — сказала Роза, пристегивая мне чулки к подвязкам, — но мадам велела, чтобы вам сшили белое вечернее платье, только пояс и туфли к нему — сиреневые.

Похоже, они не так уж мало знают обо мне и понимают, что я уже перестала оплакивать супруга.

Но белое платье — вечерний наряд, предназначенный для обедов и танцев. Я видела его пока что только на манекене.

Солнечные лучи передвинулись дальше по полу. Принесли и зажгли две лампы — теперь они будут создавать мне лицо.

— Косметику, рассчитанную на свет ламп и свечей, следует накладывать при искусственном освещении.

У меня подсыхали волосы, и девушки совершали над ними заключительные манипуляции.

Хотя я однажды примеряла белое платье и показывалась в нем моей патронессе, я почувствовала себя несколько странно, надев его теперь. Но я успела привыкнуть к тугим корсетам и, вероятно, потихоньку освоюсь и с платьем.

— Ах, госпожа, встаньте, — воскликнули они, чуть отошли назад и взволнованно захлопали в ладоши, будто дети, которые радуются полученной на праздник в подарок кукле.

По-видимому, они выступали в роли художников, а я — завершенной картины.

Меня повели в гостиную к Воллюс, она тоже приоделась по случаю какого-то выдающегося события и теперь играла в красное и белое, очевидно, с котом.

— Ну что ж, — сказала она, завидев меня; как тогда, в первый раз, — я всем довольна. — Девушки, прислуживавшие мне, затрепетали, когда она поднялась на ноги и подошла поближе, чтобы хорошенько все проверить. Покончив с осмотром, она подвела меня к одному из больших окон, выходивших в сад.

За ветвями деревьев клонилось к западу солнце. Свет его упал на меня, и при этом мне показалось, будто я тоже стала вся из золота.

— Внесите зеркало, — приказала Воллюс.

И они принесли этот прямоугольник высотой в человеческий рост, завешенный восточной шалью.

— Прочь! — воскликнула Воллюс, и девушки разбежались. Она же как главная волшебница заняла место позади зеркала и положила руку на шаль. — Сейчас ты станешь смотреть, Аара, сейчас ты увидишь. Ты запомнишь это навсегда. И в этом моя власть над тобой.

Она сдернула шаль с зеркала.

Передо мной стояла девушка, о которой они мне рассказывали.

Высокая и стройная, а талия — как перемычка песочных часов. Белое, мерцающее золотом платье казалось живым, оно слилось с нею, а над лифом проступали прекрасные перламутровые плечи и очертания груди, затмившей платье теплотой и белизной. Она уже стала женщиной, гадать на этот счет не приходилось… изгибы тела и контуры шелковых складок, ниспадавших до узеньких ножек, обутых в бальные туфельки, окрашенные в крови горечавки, и выразительные руки — рукав доходил ей до локтя, — лежавшие поверх платья, и походившие на изящный веер кисти рук с тонкими пальцами, словно из подернутой бархатистой дымкой слоновой кости…

Она была причесана по последней моде. Часть завитков приподнята наверх, а остальные волосы сбегают по плечам блестящими волнами; цветом они напоминали — как она говорила — лунный свет или лед. Лицо, казалось, не подкрашено, а вылеплено. Рот едва ли ярче лепестка розовой герани, но безупречной формы. Глаза большие, дикие и будто нечеловеческие, ибо увиденное бесконечно потрясло их.

— Посмотри, какие ресницы, — донесся из другой комнаты голос Розы, — длиной почти в целый фут. А талия-то — не шире моего запястья.

— Тише, — вполголоса сказала Воллюс, — она видит. Она все это видит.

— Серые, как стекло, — говорила мне мама, — глаза у тебя такие же серые, как стекла в старинных створчатых переплетах окон, сквозь которые к принцессе проникал свет.

Я подошла к зеркалу почти вплотную, но оно отражало каждое мое движение, давая мне понять, что это… всего лишь я.

За спиной и со всех сторон вокруг меня янтарная комната потемнела и стала как солод — солнце уходило, скользя меж деревьями.

Спустя долгое время Воллюс наконец сказала:

— Смотри не влюбись. Это удел окружающих.

Я нахмурилась и отпрянула.

Я отвернулась от зеркала, и мне почудилось, что я превратилась в крохотную мыслящую частичку, угодившую в скорлупку исключительной красоты.

А вдруг я сделаю шаг и скорлупка расколется? Нет. Моя целостность при мне.

Она поняла.

— Не бойся, ты не сломаешься, даже при такой тонкой талии. Все готово. И тебе хватит сил, уж на этот вечер во всяком случае.

Она говорила, что мне понадобится такой вечер. В тот день она открывала свой салон, знаменитый на весь Крейз. Его посещало все светское общество. И на этот раз люди с проницательным взглядом откроют нечто новое для себя.

Когда принесли шкатулку, она вспомнила, что у меня не проколоты уши, и вместо сережек выбрала крученое ожерелье из фиолетовых шпинелей.

А затем она приказала открыть бутылку вина, и мы все выпили за здоровье императора, и полосатый кот вместе с нами.

В вестибюле дома Воллюс находилось святилище Випарвета, а у входных дверей стоял крохотный домашний божок, помещенный туда скорей всего из прихоти, ведь кронианцы не особенно их почитали. А вот наверху, в роскошной гостиной с индскими коврами на полу и деревьями на обоях в стеклянном шкафчике хранилась небольшая статуя древнего божества Сазрата, Иобы, бога радости. Он покровительствовал всему, что доставляет удовольствие: от музыки и тонкой кухни до наслаждений в постели, но вовсе не являлся богом излишества или греза. По вечерам, когда салон открывался для гостей, статуэтку выносили на подносе, вьющиеся волосы божества украшала гирлянда из цветов, которые распускались в это время года, в руке Иоба держал чашу из зеленого кварца; укрепленные в ней тонкие ароматические свечи источали благовонный дым.

За гостиной открывалась анфилада просторных комнат, двойные двери между ними широко распахивались. Все эти покои отличались большой пышностью, но буфетная выглядела, пожалуй, причудливей всех — стены, обитые парчой с вытканными золотом пшеничными снопами, в каждой из трех люстр, выполненных в форме крылатых коней, множество ярких свечей. Была там и комната для азартных игр, и игры в карты, и кабинеты, позволяющие уединиться, отдохнуть или переговорить с глазу на глаз. В буфетной на помосте расположились музыканты. Арфа, несколько скрипок, флейта Пана, на которой играл человек в костюме фавна, под стать инструменту, и составлявший часть домашней обстановки клавесин с изящной откинутой крышкой, украшенной эмалями с изображениями сцен из пасторальных танцев.

К девяти часам вечера все эти покои превратились в полный света и невероятного шума сосуд. За звоном монет, стуком костей и всеобщей многоголосицей громкая музыка казалась едва слышной. На бульваре под окнами то и дело выстраивались в четыре-пять рядов кронианские портшезы и экипажи, они загородили собой уже мостовую и тротуар. Вероятно, соседи Воллюс терпеливо сносили шум и беспорядок, а может, они сами входили в число приглашенных.

Меня позвали на выход лишь без четверти десять, хотя нарядили задолго до того. Оживление вокруг все нарастало, оно бурлило, как кипящая ключом вода, и не могло не затронуть меня; я занервничала. И принялась мерить шагами комнату, не притронувшись к ужину. Тогда мне принесли порошок, растворенный в бокале ключевой воды.

Для моего беспокойства не было конкретных причин. Лишь какое-то странное ощущение или неясное воспоминание о том, что светские собрания не всякий раз заканчивались удачно.

А потом прибежала Роза и сказала, чтобы я шла вниз. В последний раз: немного рисовой пудры, еще капельку духов в туфли. Я не видела, что они там делают. Я даже побаивалась смотреть в зеркало после того, первого откровения. И все же на лестничной площадке я увидела свое отражение. Или ее отражение открылось моим глазам.

Я спускалась, погружаясь в глубины шума и тепла, захлестнувших различные части дома. Лакей в ливрее распахнул передо мной дверь, и я оказалась в гостиной с деревьями на обоях: двадцать человек повернули голову, а еще двадцать не удосужились.

В очаге галопом скакало пламя, и казалось, все фонари и свечи мира освещают этот зал. Блеск драгоценностей, зримое брожение этих покоев, изначальную полноту которых довершало обилие женщин и мужчин, — все это чуть не обратило меня в камень. Но Воллюс с важным видом направилась ко мне, теперь ее авторитет послужит мне поддержкой. А у подола колышущегося платья так же важно шествовал кот на замшевом поводке.

— Да, дорогая моя Аара, — лукаво промолвила Воллюс, беря меня под руку. Она всему научила меня заранее, мне нужно только следовать ее предложениям и как можно меньше говорить. Ей хотелось сохранить мою загадочность для окружающих — таинственная красавица, как она выразилась. Оказавшись в ее свите вместе с бодрым котом, я перестала волноваться. В конце концов, я в совершенно неузнаваемом обличье, на мне маска.

— Госпожа Аара — вдова из семейства Гурцев. Ее супруг погиб во время злосчастного отступления частей Дланта с юга.

— Печальное событие. Глубочайшие соболезнования, мадам. Вы ведь недолго пробыли замужем?

— Недолго. (Воллюс обучила меня очень полезной уловке. Можно подхватить часть фразы или последние слова собеседника и повторить или несколько изменить их. Тон речи печальный, приглушенный или рассеянный Будучи актрисой, Воллюс давала мне уроки лицедейства.)

— И такое огромное поместье. Принадлежало Гурцам на протяжении веков. Быть может, вы продадите его.

Я опустила глаза.

— Ну что же вы, унитарк, — сказала моему собеседнику Воллюс, шлепнув его по руке веером. — Вы всегда отличались такой тактичностью.

На приеме оказалось множество военных, чего я не ожидала. Но ни одного чином ниже штандарт-майора, и ни души — могу в том поклясться — из легионов, сопровождавших генерала Дланта. Осада и отступление, упоминавшиеся в разговорах время от времени в связи с моей персоной, — вопрос о том, что я, возможно, явилась с другой стороны, не возникал ни разу — неизменно сопровождались эпитетами «неудачный» или «несостоятельный». Стадия «неуклюжего» или «предательского» отступления еще не достигнута, это произойдет позже. Даже здесь все то же — победа или позорная гибель.

Воллюс повела меня вперед, позволяя своим гостям разглядывать и расспрашивать меня, но только понемногу. Женщины в багровых шелках Инда, изогнутые дугой носы. Многие выкрасили волосы в светлый цвет, но краска не так удачно легла на пряди, подобные воронову крылу, как на те, что я видела в зеркале. Унитарки и тритарки по-разному обошлись со своими темными волосами и бородами: одни прошли искусную стрижку, другие лежали густой копной. Только-только начала входить в моду манера брить бороду, упаднический стиль гладко выбритого, наполовину завоеванного юга, и модники еще почувствуют (вскоре) хлесткие удары императорского гнева.

В ходе потерпевшей крах кампании Гурц носил чин флаг-полковника, а в Крейз Хольне — титул принца. Я ничего об этом не знала. Да и откуда мне было? Я стану принцессой Аарой, если получу поместье.

Я вызвала восхищение у многих. Каким-то образом я научилась определять это по взглядам, по манере поведения. Они находили во мне нечто веское. Вероятно, мое неясное происхождение подвергнется вивисекции позднее.

Если унитарки, полковники или господа в штатском задерживались возле нас чересчур долго и создавали толпу, хозяйка дома отсылала их с различными поручениями. Она даже обратилась к принцу с просьбой принести кошке блюдце. Это ни у кого не вызывало возражений. Все делалось очень вежливо и любезно, но тем не менее непререкаемая власть Воллюс давала знать о себе. Несомненно, Мельм попал в точку, когда рассказывал о ней. Открыть путь наверх или погубить. Она видит во мне ценность, раз столько делает для меня. И она дала понять это всем окружающим.

В воздухе облаком висел гул; о том, чтобы расслышать сообщения об очередных гостях, ступивших на порог, не могло быть и речи. Вновь прибывшие просто входили в дом.

На мгновение мы с Воллюс остались вдвоем, оказавшись под светившимся огнями крылатым конем в буфетной, и как раз в это время слуга в ливрее протиснулся сквозь толпу и подошел к ней.

— Что случилось? — спросила она, ставя на место блюдо со сластями.

— Мадам, к вам явился тритарк Вильс.

— Что ж… пожалуй, пусть войдет. Но мне придется переговорить с ним. Он очень сильно задолжал. Если он снова захочет играть, на этот счет необходимо поразмыслить.

— Мадам, он привел с собой южанина.

Лицо Воллюс выразило удивление и недоумение.

— Какого южанина? — Но прежде, чем слуга успел ответить, у нее в голове промелькнула догадка. — Предателя? Вы его имеете в виду?

— Как я понимаю, да.

— Клянусь псом, пусть войдут. Ох, пусть, пусть они войдут. У нас будет фейерверк.

Когда слуга удалился, она повернулась ко мне:

— Но для вас это составит некоторую сложность. А может быть и нет. Лучше не рисковать. Пожалуйста, поднимитесь в галерею. Вам, наверное, ничего не известно об этом человеке. Но события, вероятно, позабавят вас. А может, сегодня он будет хорошо себя вести и ничего интересного не произойдет. Запомните как следует лишь одно. Теперь вы — кронианка.

Галерея располагалась над салоном для азартных игр — просторный променад на высоте около двенадцати футов, вдоль которого выстроились гигантские папоротники в кадках. Лестница проходила через одну из укромных ниш за буфетной, в галерее же собралось немало народу. Я прижалась к перилам возле одного из папоротников, который оказался значительно выше меня. Внизу в салоне стояли два главных стола, больший предназначался для игры в красное и белое из расчета на шестнадцать игроков. Все стулья за столом были заняты, а столбики золотых империалов и серебряных крон поднялись до уровня лестницы.

Не успела я занять свое место, как по салону словно пробежала волна. Они почуяли что-то новенькое. Конечно же, все повернули головы, а в зале воцарилась тишина, как на сцене, где разыгрывается драма. Стала слышна музыка, которую играли в буфетной, — задушевная мелодия. А с противоположной стороны из гостиной с деревьями на обоях все еще доносился многоголосый гул. Затем двойные двери распахнулись, пропуская Воллюс с котом и шедшего с нею под руку тритарка Вильса, молодого человека лет двадцати с точеными чертами лица; черные волосы доходили ему до воротника, а на чисто выбритом лице проступил яркий румянец, свойственный северянам.

Вокруг стояла изысканная, полная внимания тишина; Воллюс отпустила его руку и сказала;

— Что ж, любезный господин, полагаю, вам все здесь знакомы.

— Потому, увы, — ответил он, — что я должен каждому.

Теперь тишина воцарилась и в гостиной, приглушив все звуки. Лишь в буфетной журчали переливы ни о чем не ведающих музыкантов.

Воллюс обернулась к дверям, словно вызывая на сцену актера, последнего из троицы. Он понял намек и вошел.

— Дорогая госпожа Воллюс, позвольте представить вам моего друга и собрата по армии, унитарка Завиона.

— Ах, сударь, — воскликнула Воллюс, приподняв брови. И только. Этим она сказала все. Но она протянула руку унитарку Завиону, а тот слегка коснулся ее губами, с улыбкой глядя ей в глаза.

Иногда в угасающем очаге вдруг ярко вспыхивает пламя; то же произошло в салоне. И несомненно, в нем играл живой огонь, в этом человеке со светлой, слегка обветренной кожей, чьи золотистые волосы походили на пылающую гриву, цветом чуть темнее пламени множества свечей вокруг. Но его своеобразность не исчерпывалась привлекательностью и бледностью, подчеркнутой черной военной формой кронианской армии. Было в нем нечто зажигательное и опасное, он напоминал льва, который соблюдает приличия, но отнюдь не приручен, он мурлыкает, но все помнит. Пусть себе глазеют, сколько угодно. Стоит ему захотеть, и он прыгнет.

Воллюс отличалась высоким для женщины ростом, она была ничуть не ниже моей тетушки Илайивы. Но он оказался выше нее. Ведь он, как и я, продолжал расти после той вечерней сцены в черном доме.

Он все еще непринужденно держал руку Воллюс в своей, она высвободила ее.

— Нам доводилось кое-что о вас слышать, — сказала Воллюс.

— Ах, неужели? — Он тоже вскинул брови, выражая интерес к тому, что о нем говорят. Он изъяснялся по-крониански с безупречной беглостью и изяществом.

Воллюс рассмеялась, его манеры пришлись ей по душе.

— Чего же вы ищете в скромном моем обиталище?

— Мне, конечно же, хотелось взглянуть на вас, мадам. А также поиграть у вас в салоне.

— Вам придется простить меня, сударь. Для этого необходимо, чтобы кто-нибудь за вас поручился. И как ни велика моя благосклонность к тритарку Вильсу, тут он вам не поможет.

Вильс широко улыбнулся.

— Славно сказано, богиня моя.

Фенсер склонил голову, блеснув прядями волос. Он извлек карточку, и блеск ее золота показался едва ли более экстравагантным. Не говоря ни слова, он вручил ее Воллюс.

Она внимательно посмотрела на карточку.

И проговорила:

— Столь прославленное имя…

— Носитель которого предпочел бы, чтобы его лишний раз не повторяли вслух.

— Справедливо. Но я вижу, она пишет, что я могу вас принять.

— Она? — спросил Фенсер.

— Господин, которому принадлежит эта карточка, обязуется оплатить все, что вы проиграете.

— В том случае, если мне не повезет и если я не смогу расплатиться сам.

Из-за стола для игры в кости донесся мужской голос, в тишине он прозвучал громко.

— Ну да, он наплевал на честь своего короля. На том и забогател.

Фенсер оглянулся и посмотрел на него.

— Нет, сударь, — сказал Фенсер, — история дошла до вас в несколько искаженном виде. Я украл деньги, обманув императора.

И тогда затих всякий шум, в дверях буфетной и дальней гостиной толпой застыли люди.

— А может, — умело сдерживая злобу, заметил Вильс, — это еще одна небылица.

Мне не удалось разглядеть, кто именно из стоявших вокруг стола для игры в кости бросил вызов Фенсеру. Все они злобно глядели на него, у иных побагровели лица, а женщины пристально следили за происходящим. Затем тритарк, сидевший за столом для игры в красное и белое, поднялся на ноги.

— Госпожа Воллюс, как бы там ни было, я отказываюсь сидеть за одним столом с проклятым флюгером.

На этот раз Фенсер не потрудился даже взглянуть на говорившего. Он подошел к вазе с розами из оранжереи, достал одну и принялся неторопливо рассматривать ее в восхищении, как будто не найдя себе никакого другого занятия.

Но Вильс резко бросил:

— Как мило, Ликсандор. Осмелюсь напомнить: если бы не этот флюгер, судьба Длантова стада постигла бы еще пять тысяч человек.

Едва справляясь с переполнившим его презрением, тритарк Ликсандор швырнул на стол карты. Он по традиции коротко стриг волосы и носил длинную бороду, но отличался такой же крепостью и стройностью сложения, как Вильс и Фенсер, и был не старше их.

— У нас с тобой нет повода для ссор, Вильс, разве что твои знакомства.

— Значит, есть повод.

— Почему ты с такой горячностью берешься защищать эту южную крысу? Уртка побери, да кто он такой? Если он водит нас за нос, значит, он — неприятельский шпион. В таком случае я повесил бы его, одновременно признав, что он — человек чести. А если нет, он — просто прокаженный, питающаяся падалью тварь. На войне допустимо пользоваться услугами тех, кто предал свою страну и соотечественников, но я скорее соглашусь оказаться в хлеву рядом с грязным вонючим боровом, чем в одной комнате с ним.

Фенсер оторвался от розы и вскинул голову. Он отчетливо проговорил:

— Сударь, вы вынуждаете меня предложить вам иную возможность.

Горя нетерпением, Ликсандор повернулся к нему.

— Что означают ваши слова?

— То же, что и всегда. Оставляю время и место на ваше усмотрение. Впрочем, если вам удобно завтра утром, меня бы это очень устроило. На неделе мне необходимо отправиться в столицу, у меня там дела.

Ликсандор нахмурился:

— Медведь побери. Вы предлагаете дуэль?

Казалось, чудесное затишье в комнатах — смолкла даже музыка — наполнило сияние, алмазные вспышки света заискрились в нем… а может, только у меня в глазах.

— Разумеется, — извиняющимся тоном проговорил Фенсер, — это ставит вас в сложное положение. Разве допустимо, чтобы вы скрестили шпаги с бесчестным человеком. А впрочем, если вы откажетесь, люди могут подумать, будто вы испугались.

— К чертям вашу честь. Я к вашим услугам.

— Весьма вам благодарен, — сказал Фенсер. — Полагаю, свидетелей у нас предостаточно.

— До наступления полуночи я пришлю к вам домой человека, который известит вас о месте поединка.

— Так вам известно, где я живу? Прекрасно. Что ж, вопрос исчерпан. Спокойной ночи, приятных снов.

Кто-то было рассмеялся, но тут же подавил смех.

Ликсандор разразился ругательствами, которые выходили за рамки того, что Воллюс считала допустимым. Лицо его раскраснелось.

— Не указывай мне, южная шавка, я уйду, когда пожелаю, — сказал он.

— Но вы освобождаете место за столом?

— Безусловно, и комнату тоже, если в ней будете находиться вы.

— Тогда еще раз: спокойной вам ночи. Меня ждут дела за карточным столом.

Ликсандор пошел прочь, он остановился лишь затем, чтобы отвесить короткий поклон хозяйке дома. Толпа наблюдателей торопливо расступилась, когда он направился в буфетную.

Вильс громко расхохотался, подошел к Фенсеру и обнял его за плечи.

— Ты маньяк. И он тоже.

— Ох, ладно, — сказал Фенсер. Он протянул Воллюс розу. — Сожалею.

— Ничего, — сказала она и вставила розу за корсаж платья. — Говорят, что бы ни происходило в Крейзе, оно непременно отдастся эхом у меня в салоне. — На самом деле вид у нее был довольный, она так и сияла лукавством, но взглядом никак не выдавала своих чувств. — Мне кажется, однако, Ликсандору прежде сопутствовала удача на дуэлях. Не сомневаюсь, он постарается убить вас.

— Да, он жаждет моей крови. И пожалуй, он в этом не одинок… — проговорил Фенсер, присаживаясь к карточному столу. Игроки замерли в напряжении, но никто больше не поднялся из-за стола. — Что касается меня, я готов удовлетвориться небольшой царапиной. — Его серебристые глаза остановились на банкомете. — Нельзя ли нам начать? Я несколько ограничен во времени.

Меня как будто парализовало, в полной неподвижности я замерла на галерее, боль сковала мне позвоночник; вцепившись в перила, я следила за игрой. Быть может, они утратили способность судить здраво от его дерзости или из-за того, что позволили ему занять место среди них. А возможно, его манеры привели в восхищение веселого бога Иобу, расположившегося в соседней комнате. (Это случилось и с некоторыми из гостей, они потянулись к Фенсеру, который никак не пытался приманить их или уклониться от общения. Вильс стоял, опершись на каминную полку и пил пенистое вино. В какое-то мгновение он поднял голову и заметил меня на галерее. Но кокетливого взгляда с моей стороны не последовало, и за волнующими перипетиями игры он позабыл обо мне.) А Фенсер все выигрывал и выигрывал.

Он выиграл так много, что под полночный бой часов вышел служитель салона и почтительно обратился к нему от имени заведения с просьбой закончить игру, поскольку она может ввести в затруднение остальных гостей.

— Разумеется, — ответил Фенсер. — Мне в любом случае пора уходить. — Затем он бросил все деньги обратно на стол — блестящую вереницу монет. — Если не ошибаюсь, это покроет все, что задолжал вам тритарк Вильс. Верно?

— Уртка побери… что ты делаешь? — запротестовал Вильс, придя в неподдельное волнение. — Так же нельзя…

— С этим все, — сказал Фенсер. — Пойдем, а не то опоздаем к завтраку с Ликсандором.

Похоже, Ликсандор удалился через другие двери, желая избежать скопления народу. Фенсер Завион направился к парадному крыльцу. Все, кому не удалось поговорить с ним во время игры, пытались его задержать. Но он объяснил, что должен спешить, так как к нему домой уже вот-вот прибудет вестник.

Когда черные формы военных и бледный факел его волос скрылись за дверью, я повернулась и пошла прочь.

Мне показалось, будто в доме не осталось ни души, а все огни угасли. Я прошла мимо толпившихся людей и поднялась по лестнице, толком даже не понимая, где я и куда мне надо, и обнаружила, что в отведенной мне комнате совсем темно.

— Вот и хорошо, что вы ушли. Но только ли из осторожности? — возле моей постели стояла, все еще в вечернем платье, Воллюс; в руке она держала канделябр со свечами, которые то тускнели, то разгорались. — Роза говорит, вы разволновались из-за этой дуэли.

— Роза… сказала мне, вы поедете смотреть.

— Возможно, я отправлюсь туда в экипаже. О назначенном месте узнают или догадаются. Излюбленное время — пять часов. Вероятно, там соберется пол-Крейза. Тем хуже для Ликсандора, если он потерпит поражение.

— А он его потерпит?

— На то воля богов, — сказала Воллюс.

— Но… мне необходимо поехать с вами, — сказала я.

— Мне можно там быть, а вам я бы не советовала.

— Нет. Позвольте мне отправиться с вами. Я закрою лицо вуалью…

Я лежала на постели в своем драгоценном платье, и она склонилась надо мной. Разве могла она не заметить, как горит у меня кожа, хотя глаза оставались сухими? Пламя свечей отбрасывало ее тень на потолок. Тень почти не дрожала. И рука ее не дрогнула ни разу.

— Хорошо, — она опустила глаза, желая видеть мою реакцию. Возможно, я вздохнула с облегчением. — Аара, — сказала она, — я ни о чем не прошу. Но говорю вам: будьте осторожны.

Роза знала обо всем. Часть она выболтала ночью, а в предрассветные часы среди эбонитовой тьмы рассказала еще больше. Она решила, что я с первого взгляда влюбилась в него, и такая догадка устраивала даже меня. Как выяснилось, то же самое случилось не с одной дамой. Разве нет у него богатой любовницы, по слухам какой-то там принцессы, которая, видимо, тоже проводит ночь без сна, страшась за исход дуэли?

А впрочем, он уже участвовал в поединках. Дважды, судя по тому, что слышала Роза. А может, только раз. Он имел привычку вызывать на дуэль и тех, кто высказывал грязные предположения, и тех, кто открыто оскорблял его. Некоторые проявили малодушие и постарались загладить свою вину. Возможно, прочие столкновения закончились гибелью обидчиков, но Роза не взялась бы в том поклясться.

Однако он и вправду продался кронианским властям на юге, и, когда осаду сняли, а генерал Длант отправился со своими легионерами восвояси, Завиона оставили в городе вместе с пятитысячным войском под командованием квинтарка, которое должно было поддерживать там власть и порядок. Затея эта, естественно, оказалась неосуществимой, и, получив сообщения о наступлении со всех сторон батальонов короля и союзников, кронианцы через некоторое время оставили город.

Похоже, Завион уже в течение какого-то времени привлекал к себе их внимание, поскольку приносил больше пользы, чем кто-либо другой. Говорили, будто он сам заявил, что готов за приличное вознаграждение служить императору. В жилах его течет смешанная кровь, а кроме того, если король ни разу не побеспокоился о нем, почему он должен утруждать себя заботами о короле?

Для этого пятитысячного войска он составил и нанес на карту маршрут продвижения к побережью и вдоль него, по берегу Оксида. Однажды на пути им даже удалось заметить вдалеке среди океана любимый островок короля, но схватки с неприятелем завязывались редко, поскольку враждебные им уроженцы тех мест и действовавшие заодно с ними чавронцы устремились в глубь суши.

— Море Оксид окаймляла полоса льда шириной в полмили, — рассказывала Роза. — Стоило им развести там огонь, как тут же появлялась рыба и тюлени. Ели они до отвала. — Более того, часть офицеров сумела покинуть пределы страны в лодках, а те, кому пришлось продвигаться по берегу, последовали совету предателя и нарядились в военную форму противника, которую они выкопали не где-нибудь, а на кладбище возле подвергшейся артиллерийскому обстрелу крепости, куда он привел их, нимало ни о чем не заботясь. — Ну и дерзость! Обитавшие там духи, наверное, подняли вой, но, видите ли, госпожа, если бы их задержали, они могли сказать, что принадлежат к армии короля и им поручено сопровождать пленных кронианцев. Он и языку их обучил. Эти пять тысяч человек владеют тарабарским наречием лучше, чем кто-либо другой.

Никто не сообщил ей о моем происхождении.

Полагаю, они добыли мундиры возле форта Ончарин. Они сохранились в земляных шкафах, чтобы послужить Фенсеру и его хитроумию.

Предатели, и он, и я. Это ничего не значит. Ох, конечно же, ничего.

— Быть может, император наградит его медалью. Вы только подумайте, какое положение он уже занимает. Он сказал, что им придется повысить его в чине, его не устраивает звание майора, а большим король его не удостоил.

Какой-то воображаемый предмет вертелся у меня перед глазами. Красноватый лист бумаги.

Я стала наряжаться в дорогостоящее платье для дневного времени — готовясь предстать перед Воллюс и отправиться с нею в экипаже — и тихонько запела песенку на кронианском.

Роза подхватила ее, застегивая на мне крючки. Мы даже повеселились, распевая про яблоньку.

— Но лоб у вас так прямо и горит, — сказала Роза. — Не надо бы вам ехать.

Пять часов утра, традиционное время: первые лучи света. Воллюс получила из таинственных источников сведения, и они оказались точны.

Встречу назначили в городском парке, который находился позади зимнего дворца, за озером. Среди его лесистых рощ стояла статуя вора-Випарвета, изображавшая бога в облике шакала, одной из его ипостасей, связанной с планетой Ртуть… Поединок состоится поблизости, в саду, расположенном в ложбине.

Пока мы ехали в темноте, я заметила неподалеку от рынков некоторое оживление. Но в основном город еще не проснулся. Какая-то призрачная глазурь обволокла его; затемненные, безглазые строения и реку, похожую на заполненную туманом расселину меж неясно светившихся набережных. Нам не пришлось ее пересекать. Но чей только сон мы не потревожили, проезжая по узким улочкам.

Зимний дворец вздымался такой же серой и бесформенной громадой, как и все прочие здания; лед на озере давно растаял. Черное на черном — лесистый парк, затем посыпанная гравием дорожка и омытая сиянием росы обсидиановая статуя шакала на фоне восточного края небес, где зарождается заря.

Экипажей прибыло не так уж и много, десять или двенадцать. Похоже, не все оказались в курсе дела; никто не зажигал ни фонарей, ни факелов.

Офицер в форменном плаще учтиво подошел к нам, осведомился, кто приехал, и, услышав имя Воллюс, чуть ли не пал на колени со словами: «Позвольте, я отведу вас на место, с которого вам будет хорошо видно. Меня просили: никакого шума, чтобы дуэлянтам ничто не мешало. Но я понимаю, госпожа, на вашу спутницу можно положиться».

— Тритарк Ликсандор возражает против присутствия зрителей? — спросила Воллюс, когда мы начали пробираться по намокшей траве.

— Ох, да. Он все твердит, что тут не ярмарочный балаган. Нам пришлось всех выгнать из парка. Кое-кто объяснил, что весьма влиятельные люди желают понаблюдать за поединком. Он отступился, но крайне нелюбезно.

— А молодой южанин?

— Завион никому не чинит препятствий. По его словам, только знатоки способны выйти из дому в такое промозглое утро.

На крутом подъеме офицер поддержал Воллюс, а затем взял меня под руку. Я понимала, что вызываю в нем любопытство, но я не только обрядилась в накидку с капюшоном, но и закрыла волосы тюрбаном на восточный манер, а также до самых глаз завесила лицо шелковым шарфом, словно защищаясь от сырости. Его это нимало не обескуражило, и, помогая мне спускаться и подниматься, он шептал: «Любой мужчина утонет в водах таких очей!» Но комплименты пришлись некстати, я была ни жива ни мертва.

Он оставил нас возле стены на просторной террасе среди земляничных деревьев. Место как нельзя лучше подходило для того, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным; возможно, Воллюс заранее кого-то подкупила.

Внизу раскинулся сад, выполненный в технике гризайль, как и все вокруг; мертвенно-бледными пятнами проступали камни, статуи и потрескавшийся фонтан; на лужайке двумя отдельными группами собрались мужчины.

Разгоряченное лицо Ликсандора, прикрытое бородой, казалось черным. Он яростно о чем-то спорил со своими спутниками, ругался и топтал траву на своем краю лужайки.

В другом, дальнем ее конце, в непринужденной позе стояли Вильс и еще двое мужчин, они спокойно разговаривали, будто у входа в библиотеку. Волосы на непокрытой голове Фенсера показались мне в полусвете темнее и, быть может, зауряднее.

По краю сада проносились шорохи, словно из птичьих гнезд. Нет-нет да и промелькнут где-нибудь складки платья, призрачная фигура, ножка в ботинке. А в других местах, не таясь, расположились офицеры в мундирах.

По лестнице спустился какой-то штатский в роскошной одежде, неподалеку зазвонили в колокола: пять часов.

— Время, господа. Вы готовы?

В обеих группах воцарился порядок. Ликсандор выступил вперед.

— Нет, черт побери, я не готов. Неужели ничего нельзя поделать с этой толпой вурдалаков? (Некоторые из вурдалаков разразились грубым хохотом.)

— Да разве может быть что-нибудь приятней? Вообразите, будто мы древние гладиаторы на арене.

Мелодичный голос Фенсера, живая ритмичность его речи поразили меня, я вздрогнула, как от удара, и кровь прокатилась волной по каждой жилке. От росы у меня насквозь промокли ноги. Потом мне показалось, будто тело мое превратилось в гипсовый футляр, а я замурована внутри и, словно пленница, прильнула к окошку.

— Итак, господа, приступим к делу. Вы пришли ко взаимному соглашению. Бой до первой крови? Это послужит удовлетворением вам обоим?

— Нет, — мрачно произнес Ликсандор. — Я удовольствуюсь, лишь когда сотру этого человека с лица земли.

Третейский судья взглянул на Фенсера.

— Меня вполне устроит бой до первой крови. — Фенсер пожал плечами. — Но я готов отразить и последующие атаки.

— Тритарк, — сказал третейский судья.

— Я же сказал вам. Насмерть.

— Господа, проявите благоразумие. Одному из вас придется уступить.

— Никогда, — сказал Ликсандор.

— Хорошо, — спустя мгновение проговорил Фенсер. — Если ему так угодно, бьемся насмерть. Но если он передумает, я отнесусь к этому с почтением.

— Пошел ты к черту со своим почтением, самонадеянный кусок собачьего дерьма.

Третейский судья прокашлялся. Ликсандор взял себя в руки.

— Простите. Я рассержен.

Третейский судья склонил голову, затем вскинул ее и громко объявил:

— Согласно кодексу императора и законам этого города дело выносится на суд бессмертных. Приступайте, господа.

Каждый отошел на шаг назад. Словно водяные струи, вверх взметнулись клинки. Вставало солнце.

— Теперь, господа, — проговорил третейский судья, и голос его звучал тверже стали, — над вами вершится суд богов.

Он стремительно пошел прочь, будто не смея больше ни разговаривать с ними, ни притрагиваться к ним, поднялся по лестнице на три ступеньки и оттуда вместе со всеми стал следить за ходом поединка.

Нелепость поведения Ликсандора, хитроумие Фенсера — от всего этого не осталось теперь и следа. Они превратились в двух фехтовальщиков, вступивших в смертный бой.

Я наблюдала за их движениями, но не могла уследить за шпагами. Несмотря на все свое обширное образование, я не знала, на что нужно смотреть во время дуэли, и поэтому происходящее приобрело какой-то сверхъестественный характер. Оно казалось мне необъяснимым.

Пели птицы, парк постепенно обретал краски.

Вот побледнели и пропали из виду шпаги, а у меня перед глазами остался отблеск скрещенных клинков.

Иногда среди зрителей, понимающих толк в деле, раздавались одобрительные или сокрушенные возгласы. (Уж не заключили ли они меж собой пари по поводу исхода дуэли?)

На войне люди сражаются иначе…

Они стоили друг друга. Несмотря на всю свою напыщенность, Ликсандор оказался умелым фехтовальщиком. А легкость Фенсера могла ввести в заблуждение. Он предоставил своему противнику вести нападение, тот увлекался, а Фенсер, быстрым движением уклонившись от клинка, всякий раз отбрасывал Ликсандора назад. Все это выглядело чуть ли не привлекательно: легкие прикосновения, обманные маневры, краткие вспышки выпадов — они никак не могли причинить вреда. Вот уже в который раз шпаги скрестились и заскользили вниз, издавая скрежещущий звук трения о наждак.

Они сражались, заложив левую руку за пояс кителя, показывая тем самым, что действуют лишь той, в которой держат шпагу. Это входило в незыблемые правила ведения дуэли. У Фенсера по внешнему краю левой кисти пролегла странная синеватая диагональ, которая казалась то ярче, то бледней — шрам, вскользь замеченный мною, когда он сидел за карточным столом.

Фенсер снова отступает, рука выставлена вперед, шпага плывет в воздухе. Ликсандор преследует его, он так сосредоточен, что весь почернел.

Я вдруг заметила, как заложенная за пояс рука северянина сжалась в кулак. Нечто совсем иное произойдет сейчас. Я снова почувствовала необычный прилив крови, как будто все во мне всколыхнулось, кроме тела, укрывшего меня, словно плотный футляр.

Ликсандор устремился вперед, наклонил голову, будто перед косяком невидимой двери, его шпага метнулась снизу вверх, ударилась о клинок противника, и тот со скрежетом поднялся острием к небу. Фенсер отлетел в сторону, словно перышко. Ликсандор нанес удар сплеча. И ничего привлекательного тут уже не было. Послышались странные щелчки: шпага проехала по золоченым ремешкам на кителе Фенсера, но глубже не проникла, и тогда будто молния рассекла воздух…

Наблюдатели разразились криками, и я заметила краем глаза, как третейский судья пришлепнул перчаткой, пытаясь унять шум; они затихли.

Фенсер отошел назад и на несколько дюймов опустил острие шпаги.

— Первая кровь, — бесстрастным тоном провозгласил судья.

— Спросите его, — сказал Фенсер, — может, он согласится.

— Согласен… тебе удалось меня клюнуть. Будь ты проклят. Однако продолжим.

Темно-красные самоцветы украсили щеку Ликсандора, над бородой пониже глаза. Лицевая рана, шрам, который останется у него на всю жизнь. Да, теперь ему необходимо прикончить противника. Чтобы, отвечая на расспросы, он смог сказать: «След человека, которого я убил».

Фенсер застыл неподвижно, как статуя, а в следующее мгновение уже понесся в прыжке. Словно крылья ветряной мельницы, замелькали клинки, они как будто бы вращались, и на картину у меня перед глазами ложились штрихи, рассекавшие ее на сине-белые и красные куски…

Ликсандор вскрикнул. Раздался вопль, исполненный отчаянного гнева. Спотыкаясь, чуть не падая, он отошел в сторону. Удар рассек ему китель на левом плече, сверкающая полоса крови пролегла по нему.

Фенсер стоял на месте, глядя, как он шатается, пытаясь устоять на ногах.

Судья выкрикнул:

— Второй укол!

— Спросите его, — вяло бросил Фенсер.

— Нет, — яростно закричал Ликсандор. Он выпрямился, вытер лоб, потом щеку и злобно поглядел на покрасневшую ладонь. — Дешевый балаганщик.

— Хорошо, — сказал Фенсер.

Ошибка. Они не стоили друг друга. Перевес находился на стороне Фенсера. Потребовалось время, чтобы он стал явным. Быть может, исходное нежелание заставляло его медлить вначале, или он выяснял, на что способен противник. Или же нечто присущее его натуре подвигло его на обман, который со временем обернулся вот чем.

Похоже, Ликсандор справился с затруднением. Он устремился вперед, пытаясь нанести Фенсеру удар, — тот уклонился; он нацелился было на прекрасное, чисто выбритое, светлокожее лицо — в глазах Фенсера промелькнуло что-то холодное и жестокое. Лицо дрогнуло и скрылось, как мираж. На его место явилась шпага, она безжалостно обрушилась на лоб Ликсандора — жуткий кровавый цветок распустился на нем, — на левое бедро…

Ликсандор зарычал, изрыгая проклятья. Это звучало ужасно, и всем, кто его слышал, стало стыдно оттого, что он так осрамился.

Фенсер снова отошел назад, дыхание его слегка участилось, только и всего.

— Третий и четвертый укол, северянин. Я полагаю, этого достаточно. Ты начинаешь мне надоедать.

Никто не проронил ни слова. Жестокое надругательство, которому подвергся Ликсандор; уничижительное отношение близкого к победе фехтовальщика, втоптавшего противника в грязь, привели в смущение зрителей, расположившихся вдоль края террасы.

Ликсандор собрался с силами. Медленно стекавшая кровь прочертила по его лицу полосы, нелепая боевая раскраска, как у древних варваров, появилась на нем.

— Я… сказал… насмерть.

— Насмерть. Вам хочется, чтобы я вас убил?

— Уртка! Уртка! — пронзительно завопил Ликсандор. Он снова бросился в атаку, и Фенсер двинулся навстречу ему. Темп изменился, это поняла даже я.

Клинки столкнулись и зазвенели в вышине, на фоне неба; лязгнули, уперлись друг в друга, опустились и разошлись, качнувшись; взметнулись вверх и, бряцая, скрестились снова. Внезапно дуэлянты сплелись воедино и, словно чудовищная машина, стали продвигаться под уклон по лужайке, сначала вплотную к пересохшему фонтану, затем к подножию вала, на котором росли земляничные деревья, и вот они прямо подо мной, меж нами не более десяти футов.

— Очи мрака, — прошептала Воллюс. Я позабыла про нее.

Я слышала, как пыхтит Ликсандор — будто надрывающаяся под тяжестью ломовая лошадь. Ему никак не удавалось попасть в цель, и он начал поскуливать. Заслышав эти звуки, я похолодела.

Лицо Фенсера стало суровым, почти совершенная чистота проступила в его чертах. Из глаз исчезло выражение жестокости. По сравнению с кроваво-красным лицом противника, оно казалось совсем белым.

Внезапно северянин во весь рост растянулся на земле. Я не заметила, что послужило тому причиной — повторное движение клинка, корни деревьев или неровная земля. Он выронил шпагу. Она неподвижно застыла среди зеленых трав, а Фенсер склонился над Ликсандором и упер ему в грудь острие своей шпаги.

Ликсандора подергивало от изнеможения и отчаяния, его отрывистые хриплые всхлипывания звучали омерзительно.

Некоторое время Фенсер стоял, не двигаясь. Затем пошевелился, словно желая отвести шпагу.

— Сделай это, — сдавленным голосом проговорил Ликсандор.

— Что?

— Сделай же это, грязный ублюдок. Прикончи меня.

— Нет.

Всхлипывания Ликсандора зазвучали еще громче. Я испугалась за него; мне стало страшно, что их услышат все.

— Кончай… кончай с этим… Или я снова примусь за тебя.

— А я снова отобьюсь, — сказал Фенсер.

— Убей меня.

— Полагаю, тритарк, раз вы настаиваете, так мне и следует поступить. Но вы еще не все поняли. Будучи подлым ублюдком-южанином, я вовсе не намерен действовать в рамках правил.

Широко раскрытые глаза Ликсандора, залитые потом, водой и кровью, шевельнулись, отражая склоненное над ними лицо, его черты и выражение, скрытые от меня, поскольку я смотрела сверху.

— Стоит мне пронзить вас… здесь. Знаете, что тогда случится? — Этот напевный мелодичный голос вызывал тупую боль и тошноту. Мне изо всех сил хотелось, чтобы он замолк. — Я несколько раз наблюдал, как умирают люди от подобной раны. А вы? Понимаю, вы тоже видели. Или вот здесь. Тут печень. (Знает ли он, что наверху находятся люди, которым все слышно, которые следят за выражением лица Ликсандора?)

— Убей меня, — повторил Ликсандор. Голос его звучал уже совсем слабо.

— И разумеется, — произнес мелодичный голос, — остаются еще вопросы теологии. Вы верите в бессмертие души?

Ликсандор тяжело дышал, каждый вдох застревал у него в горле. Он закрыл глаза.

— Ибо, — очень мягко проговорил Фенсер, — возможно, боги существуют, и, может быть, вас ожидает наказание. Мучения в расплату за грехи. Или вы считаете, что там ничего нет? И когда вы наконец умрете, когда перестанете блевать и харкать собственной кровью, когда захлебнетесь ею, вы полагаете, крышка черной пустоты захлопнется с глухим стуком и вы навеки погрузитесь в небытие? Как знать? Конечно, каждому из нас придется узнать ответ. Хотите ли вы, тритарк, выяснить это в ближайшие пять минут? Обдумайте мой вопрос. И пожалуйста, решите наверняка.

Ликсандор заплакал. Из глаз его полились слезы. Я не могла дышать. Мне тоже очень хотелось умереть.

— Итак, — проговорил Фенсер, — вы решили? — Он поднял шпагу, готовясь нанести удар.

Распростертый на земле человек не торопился с ответом, будто знал, что срочности нет, что занесенная над ним шпага — лишь жест. Он сказал:

— Нет.

Фенсер тут же выпрямился и вложил испачканный в крови клинок в ножны. Он повернулся и пошел через лужайку.

— Тритарк Ликсандор любезно освободил меня от необходимости убивать его. Я получил удовлетворение. Надеюсь, как и все мы.

Он подошел к судье, и они пожали друг другу руки. На лужайке появился Вильс и его спутники, они с шумом обступили победителя. Со стены спрыгнули несколько офицеров в форме и среди них врач в сером плаще. Отвесив Фенсеру короткий поклон, они направились к Ликсандору, по-прежнему лежавшему в траве.

— А вы уже насмотрелись? — проговорила стоявшая рядом со мной женщина. — Тогда пойдемте. Спустимся к экипажу.

Карета моей покровительницы стояла в березовой роще, отдельно от других.

Кучер помог нам забраться в нее, и я, дрожа, забилась в угол.

Я думала, мы тут же уедем, но Воллюс выглянула в окно и велела кучеру подождать. Ее окликнул спускавшийся по склону Вильс.

Он подошел к экипажу и загородил собой окошко, с полминуты он рассыпался в приветствиях, сияя улыбкой.

— Так вы были здесь, госпожа, — мне следовало догадаться. Какого вы мнения о нашем герое?

Воллюс не ответила.

Из-за спины Вильса донесся голос Фенсера:

— Мне кажется, она считает, и совершенно справедливо, что никакого геройства он не проявил.

— Но я имел в виду тебя…

Вильс подвинулся, чтобы Фенсер смог заглянуть в окошко вместе с ним.

— Я тоже имел в виду себя.

Тень березы стеной отгородила мой угол. Она служила мне завесой и щитом, как и одежда, как вздернутая к самым глазам шелковая пелена. Я смотрела сквозь прорезь в шелку, сквозь тень березы. Никогда еще не был он так близко. Его лицо все еще бледное, почти без кровинки. Свет солнца, проникавший сквозь листву, зеленоватым отблеском ложился ему на волосы.

— Мне кажется, госпожа Воллюс, — проговорил он, глядя ей в глаза, — вы стояли совсем близко, там, где, по моим предположениям, не могло быть никого.

— Как знать, — сказала она.

— Что ж, если так случилось, приношу свои извинения. Но в ходе этой войны мне слишком часто приходилось убивать людей. И предстоит еще немало.

— Я не берусь никого судить, — сказала Воллюс. — Все, что произошло — ваше дело.

— Да, к сожалению. Что ж, доброго вам утра, мадам. Надеюсь, остальную часть дня вы проведете с большей приятностью для себя.

Он повернулся, собираясь уходить, и взгляд его переместился с ее глаз на мои.

Он замешкался, что-то промелькнуло в его взоре, по его лицу: свет, выражение, бледность, нечто — быть может, оно лишь отразило движение качнувшихся деревьев. А взметнувшаяся во мне огромная, раскаленная докрасна волна бессильно обрушилась, когда он еще раз вежливо поклонился и ушел.

Не знаю, заметила ли Воллюс, в какое я пришла состояние. Описать поездку словами невозможно. И яркий свет, и темнота, и всякий шум как бы пронизывали меня насквозь, и я начинала стучать зубами от потрясения. Когда мы подъехали к дому, я уже с трудом понимала, как мне выйти из экипажа, как подняться по лестнице.

Мы вошли в вестибюль, убранство которого дополнял крошечный домашний божок. Вероятно, я упала. Я поняла, что лежу на ковре, и услышала, как она говорит: «Вот дурочка маленькая, теперь все мои труды насмарку…»

Но когда я очнулась уже у себя в постели, она вовсе не злилась на меня. Нет, она отнеслась ко мне по-доброму. Она сказала, что сама во всем виновата, что ей не следовало позволять мне присутствовать при столь драматических событиях, ведь мне недавно пришлось соприкоснуться с такими зверствами. Она понимала, что я взвинчена донельзя и в любой момент могу сорваться. (О нем она не упомянула ни разу.)

— Спи, — сказала она. — Вот горячий травяной отвар, попей. — Завтра придет доктор и еще алхимик, очень умный человек, он лечит всех ее девушек. Они помогут мне поправиться, либо тот, либо другой.

Я боролась. Я сопротивлялась и сражалась. С наползающими горами, с небесами, которые рушились на меня. Я ничего не видела. Они поили меня и помогали отправлять естественные потребности. И при этом невыносимая боль. Дайте мне умереть. Как прекрасно, как драгоценно забытье. Черная крышка. О да.

Она меня ненавидит. И все они тоже. У меня нет друзей, никто меня не любит.

С чего бы им меня любить. Они ничего для меня не значат. У меня никого нет. Мама моя умерла, и папа тоже. И вот, меня, словно ракушку, выбросило на пустынный берег, и я чувствую, что рядом море, ведь, по их словам, это оно так поет.

А вот яблонька, ее огромные ветви простерлись во все небо, но среди плодов висят отрубленные головы и золотые канделябры.

Драхрис склонился надо мной.

— Ах ты, сука, — сказал он, — зачем же ты меня убила, ведь я дарил тебе наслаждение?

— Ты не дарил.

— Дарил. А что же ты, по-твоему, чувствовала? Почему ты не подождала?

— Это был огонь… ты прожег бы меня насквозь..

— Лживая шлюха. То был огонь страсти.

Лицо у него белое, как у мертвеца, смерть заморозила его.

Мельм отпихнул его плечом, и надо мной склонился Кир Гурц.

— Ара, — сказал он, — где браслет, что я подарил тебе?

— Мама! — пронзительно закричала я вслух. И сквозь колючую изгородь теней ко мне потянулась Роза, она хотела обнять меня. Но тени утащили меня вглубь, и Роза пропала.

Я тонула во мраке, под многомильной толщей запредельно черной тьмы, и вдруг мне стало прохладно, и боль оставила меня, только зрение не вернулось, а в ушах по-прежнему звучала песня моря. Там, на дне ночи, я притронулась к… кому-то.

Кто же это? Не мама, которую я любила. Это не мой красивый папа, даже не Илайива, умирающая в ледяном отчаянии. Нет, это ни один из них. Но соприкосновение столь глубокое и утешительное.

Столь утешительное, столь прекрасное, пусть же останется со мной это священное необъяснимое мгновение…

Но я проснулась.

Жар спал. Теперь мне нужно лишь поправиться. Когда я плакала во сне, который позабылся, они обтирали меня душистыми тряпочками и поили лекарствами, чтобы облегчить боль.

И лишь через несколько дней я поняла, что у меня начисто пропала всякая тяга к сладкому.

Когда я наконец смогла выйти и посидеть в саду, оказалось, что там давно уже буйно цветут розы. Стояло лето.

— Ты — чудо, — сказала она. — Твоя красота осталась при тебе. Что ж. Мы можем воспользоваться этим для дела.

Роза принесла мне розу. Она была очень нежна со мной. Я решила, что вся ее доброта — показная, но все равно почувствовала признательность.

Я спросила ее, но сначала она ни в какую не соглашалась рассказать мне. А потом поведала, что произошло с Ликсандором за те два месяца, которые я проболела.

Он не мог подать в отставку, потому что идет война. Ну вот, а потом друзья остановили его. Он как раз собирался принять яд. Все говорят об этом. Он опозорен. Ну, а потом у него стало плохо со здоровьем, и его услали домой, в провинцию. «Уж лучше бы, — добавила она, — его убили на дуэли, и тем бы все и кончилось».

Южанин теперь за много миль отсюда, в столице; он уехал туда несколько недель назад. Хотя пересуды о дуэли ходят до сих пор, имя Фенсера стараются не упоминать, а на долю Ликсандора приходятся саркастические недомолвки.

Однажды утром Роза сказала мне:

— Может, возьмете меня с собой, когда станете хозяйкой поместья Гурц?

И тут я посмотрела на Розу, впервые посмотрела по-настоящему.

— Мадам пообещала отпустить меня. Чтобы я ухаживала за вашими волосами. Я живу с ней с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Она сказала, что подарит мне букет… (Под этим выражением подразумевается прощальный денежный дар.)

Воллюс хочет иметь собственного агента в моем будущем доме?

Но на лице у Розы такое горячее желание; Роза, румяные щеки, темные завитки волос. Она старше меня или моложе?

— Сколько тебе сейчас лет, Роза?

— Почти пятнадцать, госпожа. Как и вам.

— Почему ты хочешь уехать со мной?

— О госпожа, там так красиво — все говорят. Мне не очень-то нравится в городе. Я родилась в провинции. Я самая настоящая деревенская девушка. Знаете, я умею доить коров. И замечательно ухаживаю за курами.

— Роза, а ты будешь красить им перья в белый цвет и намазывать ресницы?

Она оторопела, а потом расхохоталась.

— Ох, — сказала она, — что вы за человек. А ведь всего пару недель назад мы думали, вам не выжить. — Тут она покраснела и сказала: — Только мне нельзя вам рассказывать про то, как они решили, что вы умрете.

— Мне хотелось умереть. Не знаю… Не понимаю, почему я не умерла.

— Слишком многое еще предстоит вам совершить, открыть и увидеть, — сказала она. — При всей своей суматошности этот старый мир так красив.