"Анакир" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

22

Лед на востоке ломался с таким звуком, словно раскалывалась на части сама земля.

По мере того, как отступал мрамор зимы, люди в Дорфаре стали активнее перемещаться по своим надобностям. Сквозь грязь и молочно-белые дожди к Анкире шел маленький караван. Однако, обогнув столицу, он двинулся дальше, в холмы Корамвиса, к озеру Иброн, где, по слухам, лежала очень могущественная статуя — Спящая Анакир... Простые фургоны сопровождались солдатами Повелителя Гроз, посланными, похоже, специально для этой цели. Во встречных деревнях и городках обратили внимание на знак Змеи и Тучи, и он стал предметом обсуждения. Время от времени всплывали странные слухи. К примеру, что отравленный колодец снова стал чистым, когда возле него остановился караван. Женщина, вышедшая оплакивать своего мертвого, избавилась от своей печали. Какой-то больной исцелился после того, как на него, сидевшего у дороги, упала тень то ли повозки, то ли змеи.

Была замечена группа эманакир, направляющихся к холмам над Анкирой.

В городе и по всей равнине случилось слабое землетрясение. Однако ничто не пострадало, многие даже не почувствовали толчка.

— Ральданаш, объясни мне наконец эти рассказы о жрице, которой ты дал эскорт, чтобы подняться в руины! — взмолился Венкрек. Он был доверенным лицом короля, с которым тот проводил время еще с тех времен, когда они были детьми в Ваткри, и лишь наедине позволял себе такую фамильярность.

— Рассказы правдивы, — коротко ответил Ральданаш.

— И кто она?

— Жрица, как ты и сказал.

— Но народ говорит...

— С народом такое случается, — Ральданаш позволил себе редкую искорку юмора.

Он ненавязчиво подвел лорда-правителя к большому столу, на котором была изображена приблизительная карта Виса, и они перешли к обсуждению стратегии предстоящей войны. С помощью костяных палочек по этой карте можно было двигать крохотные модели галер, фигурки пеших и конных воинов. Разработанные прежде планы атаки приходилось пересматривать в связи с предательским бегством — или похищением — принца Рармона. Правда, шпионы доносили, что он мертв, но и это вполне могло быть неправдой.

Любопытство Венкрека осталось неудовлетворенным, но лорд-правитель не умел противиться обаянию Повелителя Гроз. И хотя часть его души, искушенная и недоверчивая, посмеивалась над этим, Венкрек все равно испытывал огромное удовольствие от таких игр в войну наедине с Ральданашем. Как ни неловко было сознаваться, но это и впрямь очень напоминало мальчишескую игру в солдатики. Прихлебывая подогретое вино и легко маневрируя кораблями, лорд-правитель соглашался сыграть для Повелителя Гроз Дорфара за Вольный Закорис, а иногда и за Кармисс. Проиграв, Венкрек по-мальчишески возмущался, но отделывался шуткой: «Будем надеяться, во имя Ашкар, что они сыграют так же бездарно, как и я!» — и слышал смех Ральданаша, который был еще большей редкостью, чем его остроумие.

Он по-мужски любил этого человека. Здесь не было и примеси желания. Скорее — любовь к его крови, благородству и неизменной честности сына Ральднора.

И позже, когда утомленный Ральданаш уснул перед камином с колоннами, Венкрек растроганно смотрел в его прекрасное нечеловеческое лицо и почти сердился на себя за то, что так не доверял своему королю.

Дорфарианские гарнизоны в Оммосе были значительно усилены. По приказу Повелителя Гроз там разместили еще четыре с половиной тысячи солдат. Туда же было направлено почти двухтысячное подразделение полукровок и несколько отрядов наемников — ваткрианцев и тарабинцев. Чистокровные шансарцы предпочли устраниться.

Оммос был напуган.

Война Равнин прошлась по их земле железным скребком. Подобно Закорису, оммосцы были раздавлены и смешаны с грязью. Но в отличие от неутолимого стремления Йила взять реванш, здесь воцарилась тихая ненависть, разъедающая дух народа не хуже кислоты. Оммос страшился призванных ему на помощь войск Континента-Побратима, так же, как боялся своего собственного Хранителя с Равнин и беловолосого короля Дорфара. Герой Ральднор предал эту землю проклятию — теперь никто не любил Оммос, и Оммос не любил никого. Лишь в отдаленных уголках, которых война коснулась лишь мимоходом, настроение так или иначе было более уверенным и спокойным. По узким улочкам Хетта-Пары ходили рассказы о неком длинноволосом жреце — то есть юноше, мечтательно переводили местные, — который поражал их своей добротой и терпимостью. Их родной Зарок начал проявлять себя с иной стороны. Облик Анакир, с которым познакомились оммосцы и который, по слухам, впечатался в стены города, каким-то таинственным образом стал также и Зароком, точнее, его женской ипостасью. В такой подаче стало возможным принять Анакир в качестве одной из личин бога.

Однако эти очаги уверенности и понимания были слишком малы и разъединены. Оммос никогда не был подходящей почвой для созданий света. Земля огнепоклонников, теперь она утратила даже свет своих костров, которые оказались залиты кровью. И в этом Оммос тоже был очень похож на Вольный Закорис.

Заравийский король Тханн За’ат, в отличие от своего деда, не имел ни малейшего желания безмятежно дожидаться, когда прыгнет закорианский кот.

Опять же скандал, последовавший за бегством Улис-Анет с ее начальником охраны, создал вполне понятные затруднения. И хотя За’ат не до конца согласился с предложенным толкованием событий, заявив, что возможны и другие варианты (какие? Улис-Анет непонятным образом замучила Ральданаша, и ее потихоньку удушили?), он был обязан следовать законам дипломатии. Именно поэтому ему всем своим поведением приходилось вымаливать прощение Повелителя Гроз. Он сразу же перевел армию в боевую готовность и в знак вассальной верности отправил четыре тысячи своих людей в Дорфар, чтобы Ральданаш располагал ими по своему усмотрению. Заравийцы отправились еще до того, как сошел снег. Подбадривая себя звуками медных рожков, они быстрым маршем проследовали сквозь бесконечный дождь оттепели. Тридцать человек утонуло в бурной реке на границе с Оммосом. Но это было нужно, чтобы успеть до наступления весны.

У Тханна За’ата не хватало воображения, чтобы задумываться о цене проигрыша. Он прагматически подходил к самому понятию войны, а его двор, очевидно, придерживался той же линии.

Но снаружи, в хрустальном городе, в его театрах, увеселительных домах и винных лавках, разговоры были более честными, а может быть, основанными на большей осведомленности о положении дел. Пьесы, которые ставились на подмостках, в основном фарсы, имели очень нелицеприятную мораль. Уличные акробаты разгуливали по проволоке над голодными тиррами, символизируя уход от жизни, танец со смертью. Люди с тревогой обсуждали надвигающуюся опасность. Пророки на улицах кричали о близком конце света — и никто не смеялся. Очень скоро весь этот мир будет раздавлен, залит кровью и засыпан пеплом.

И бежать было некуда.

Тем не менее, как только весна сделала дороги проходимыми, все — и нищие, и аристократы — устремились прочь: на виллы, на фермы, в удаленные долины и уединенные холмы. Каждого грела мысль, что здесь (или там) черная когтистая лапа не дотянется до них. Что характерно, большинство из них громко рассуждало о победе Дорфара и Междуземья, но никто по-настоящему не верил в нее.

Вольный Закорис жаждал добычи, и он ее получит. Чужой, непредсказуемый Кармисс готовился к прыжку, чтобы вцепиться в горло или куда-нибудь пониже.

Несколько кораблей были частным образом посланы к Континенту-Побратиму. Однако от них не поступало никаких вестей, что при неустойчивой погоде наводило на мрачные раздумья. Никаких вестей не было и от тех, что выплыли из Тоса в конце лета.

Далее следовал южный предел Виса — Равнины, все еще укрытые снегом, как белым плащом. Они по-прежнему представляли собой пустынную местность. Деревни на широких просторах жили своей жизнью, как и века до того — тесные, неторопливые, замкнувшиеся за своими частоколами, без страха ждущие весны и чуждые политике. Ближе к Зарависсу Равнинные города — прославленный Хамос, прибрежная Мойя и недостроенный Хибрел — давно уже создали свои армии, проникнувшись веяниями с севера. Дорфарианские и ваткрианские военачальники всю зиму натаскивали их войска в каменных дворах. Даже около двух тысяч неистовых шансарцев все еще оставались здесь, встав лагерем где-то в миле от Мойи. Кроме того, тут же, прикованный льдом к берегу, стоял небольшой шансарский флот — тридцать лебединых кораблей. Но ходили слухи, что, как только вскроется море, и морские, и сухопутные силы отбудут в Шансарский Элисаар.

Примерно в то же время ожидалось прибытие дорфарианских войск для размещения в Мойе. Город оказался ключевой позицией на западном направлении — именно здесь нападение было наиболее вероятно. Поэтому предполагаемая численность войск старательно замалчивалась.

О таинственном городе руин сказать было нечего. Считалось, что он не представляет интереса ни для закорианского Леопарда, ни для кармианских шакалов. Уже давно разрушенный, не таящий никаких сокровищ, даже не занимающий стратегического положения, город был предоставлен самому себе, своему безмолвию.

Согласно донесениям, некоторые деревни на крайнем юге в полном составе снялись с места и направились к древнему городу, как тридцать лет назад — по всей видимости, в поисках убежища.

Бродячий охотник, прибывший в Мойю с юго-востока и тут же зачисленный в одну из ваткрианских частей, путаясь в воспоминаниях, рассказывал своим товарищам — степнякам, людям со второго континента, полукровкам и заравийцам — о том, что видел близ разрушенного города, и в конце концов был жестко допрошен своим ваткрианским капитаном.

— Не могу сказать точно, ваша честь, — крестьянин с Равнин, хоть и знакомый с языками темных рас, он все же с детства привык мало говорить, чаще пользуясь мысленной речью, а потому сейчас пребывал в затруднении. — Тогда стоял рассвет, лучи солнца освещали город сбоку... А может, и не город, а что-то другое — было очень далеко, ваша честь, не разглядеть. Может, это были просто скалы или деревья. Но выглядело это как большие золотые башни.

Ваткрианец, который был моложе охотника и относился к войне с куда большей яростью и нетерпением, готовый рубить все, что видит, недовольно ответил:

— Мы здесь для того, солдат, чтобы противостоять демонам из плоти и крови. Нам не нужны видения, сны и пустые фантазии. Нам нужно мужество и оружие. Еще ни один снежный мираж не выиграл войны. Ясно?

— Так точно, ясно, — по всей форме ответил охотник, ставший солдатом.

Лишь позже ваткрианец сообразил, что, сам того не замечая, говорил на своем родном языке, незнакомом охотнику, и тот воспринял смысл прямо из его сознания.

Над Внутренним морем стоял Элисаар, оплот Шансара, и озирал окрестности во всех направлениях. Резные корабли бороздили его воды, как заводные игрушки, туда и сюда, снова и снова. Как водится, снег легкой сахарной пудрой присыпал лишь его восточные и южные пределы, зато жестокие зимние ветры хлестали страну, словно плети спину раба. Шансарцы не вылезали из храмов Ашары, пытаясь разобраться в пророчествах и гаданиях. Умножились и тайные богослужения — элисаарские Висы возвращались к своим родным богам, если вообще когда-либо отходили от них.

Сопредельный Старый Закорис, кусок, отхваченный Сормом Вардийским в войне Равнин, тоже укреплял свои границы. Три небольших области — Иска, Отт и Корл — двадцать пять лет назад были повязаны вассальной присягой и, по сути, находились под вардийским влиянием, но Элисаар на юге беспокоил своей непредсказуемостью. К северу же сторожевые башни Вардийского Закориса глядели прямо на таддрийские рубежи — горы и леса. Основной опасностью на этом направлении казалась Южная дорога Йила.

Горные проходы между Дорфаром и Вардийским Закорисом с обеих сторон охранялись войсками. С дорфарианской стороны проходы держали несколько частей из Ваткри, и это оказалось невольной провокацией со стороны Повелителя Гроз — те все время переругивались и устраивали мелкие стычки с вардийцами Сорма. Сейчас это уже забылось, но у себя на родине ваткрианцы и вардийцы издавна враждовали между собой.

Темная раса в Старом Закорисе процветала под властью Сорма. Он не ущемлял ее верований, поэтому здесь поклонялись и богу огня, и богу воды. Запрещены были только самые жестокие обряды. И все же Закорис оставался Закорисом. В его жилах текла одна кровь с Черным Леопардом Закориса-в-Таддре. Скоро их призовут убивать братьев по народу, а в некоторых случаях и настоящих, родных братьев. Они не перешли на сторону Йила, что с точки зрения Леопарда было непрощаемым преступлением. Если он победит, пощады ждать не придется. Исконное государство будет разрушено, да так, что не останется камня на камне и ни одна шкура не уцелеет на костях.

Очевидно, именно эти соображения подтолкнули часть закорианцев к запоздалому побегу. Как-то проскользнув мимо дозоров и патрулей, перейдя через горы или пробравшись сквозь джунгли, они поспешили под знамя Йила. Были и такие, кто просто сбегал в Элисаар или Дорфар, где их быстро выдавали местным властям и задерживали. Те же, кто направился в Таддру, бесследно исчезли, что было в таддрийских обычаях.

В общем, все сводилось к одному: на этот раз бежать некуда. Война была катящейся волной, а мир — открытым берегом, не способным выдержать ее удар.

Море в Таддре вовсе не отличалось упрямством. Снег же здесь, как и в Закорисе, видели лишь изредка — на вершинах далеких-предалеких гор.

Леопард принюхивался к пряному весеннему ветру и потягивался, выпуская когти.

Два крупных флота — из ста трех и ста двадцати семи кораблей — разминались на глубокой воде в предвкушении дальнего плавания. Далее к северо-востоку пятнадцать кораблей-разведчиков стояли на страже в нетерпеливом ожидании. С наступлением более устойчивой погоды всем им предстоял путь в восточные моря.

Рабы, эти живые трупы, продолжали чистить Южную дорогу. Однако не было никакой возможности уложиться к нужному сроку, хотя бичи надсмотрщиков хлестали без устали, пламя пожирало все новые и новые деревья, а сгоревшие птицы объявлялись жертвами Зардуку.

В Йилмешде минуло время не слишком важных церемоний.

С помощью специального клапана пещера Рорна была затоплена и запечатана вместе со всеми находившимися там людьми и животными, которые теперь разлагались во славу божества. Один из молодых жрецов Рорна, надышавшийся воскурений и вдохновленный криками и гонгами, бросился в море с высокого уступа. Такая независимая жертва должна была очень понравиться богу, и это стало добрым знаком.

В час, когда тяжелый закат опускался на Йилмешд, король Йил вошел в храм Зардука через городской вход.

В самой пещере круглые сутки стояла полночь, но когда вошли жрецы, факелы вспыхнули ярким пламенем, похожим на длинные красные листья. Сразу за ними шествовал Йил в сопровождении многочисленной родни и военачальников. Замыкал шествие длинный хвост рабов и черный лакированный ящик в рост человека.

Главный же огонь предстал взгляду, когда отдернули черный занавес, и явился сам Зардук, каменное изваяние двенадцати футов в высоту, ярко подсвеченное собственной пылающей утробой. Он похорошел — совсем недавно его позолотили и увешали золотыми кольцами. Это была его доля в анкабекской добыче.

Здешний Зардук вовсе не был так уродлив, как его древний собрат из Оммоса. Помимо головы он обзавелся плечами и торсом. Его руки напряженно лежали вдоль подола длинного одеяния, обрамляя, точно обнимая, топку в чреве.

Процессия привела с собой десять болотных леопардов, и десять человек тут же перерезали им глотки. Кровь стекала на пол, распространяя острый запах.

Йил, тоже облаченный в шкуры черных леопардов, с рубиновым ожерельем и широким оплечьем из ониксов и сардониксов, взошел на каменное возвышение перед божеством. Приняв нож от жреца, он сделал надрез на своей руке и дал крови стечь в зашипевшее пламя Зардука.

Гул одобрения прокатился под сводами храма. Жрецы тут же подошли перевязать рану.

Йил остановился рядом со статуей, и жрецы подали ему маску из тонкой кованой меди, которую он был обязан надеть. Когда Йил украсил себя этой маской, слился с ней, он стал воплощением бога, своим собственным жрецом. Именно так и видели его собравшиеся, приветствуя почтительными поклонами. Йил сделал знак, и приблизился раб, держащий в руках огромный топаз. Камень был грязным или, может быть, затуманенным изнутри. Он не блестел в отсветах факелов или печи Зардука и сохранил свой вид, даже когда его опустили на пол у ног статуи.

Йил пролил на камень вино, словно желая обмыть его. Топаз не изменился.

Король сделал еще один знак. По нему черный закрытый ящик был поднесен и поставлен на пол. Его створчатые дверцы распахнулись.

Через несколько мгновений из ящика появилась фигура.

Юноша был молод — не старше шестнадцати лет, стройный и сильный. На первый взгляд это был чистейший закорианец — с бархатно-черной кожей, такими же глазами и волосами. Однако его черты носили отпечаток такого типа красоты, какого почти не попадалось среди закорианцев. Его нос не имел характерной скошенной формы, позолоченные ноздри были гордыми и широкими. Губы — на удивление полные и чувственные, что было уж совсем нетипично для этого народа. И никаких шрамов.

Он был обнажен, если не считать золотых браслетов на щиколотках, запястьях и выше локтей. Его взгляд — мечтательный, невидящий, явно под действием дурманных зелий — был устремлен в никуда.

Ударили барабаны. Из-за фигуры Зардука появились две девушки. Отблески огня плясали на их волосах и гладкой, словно полированной коже. Они принялись танцевать — извиваясь, приглашая. Приблизившись к обнаженному юноше, они ласками уложили его у подножия статуи.

Закорианцы наблюдали за этим в полном безмолвии. Это тоже был старый ритуал Старого королевства.

Одна из девушек скользнула под него, разметавшись волосами по топазу, испачканному кровью и вином. Юноша раздвинул ее бедра и вошел в нее. Он бился на ней, и вместе с ним билось красное пламя Зардука, отсветами лежащее на его спине, ягодицах, ногах. Другая девушка вытянулась поверх его тела, повторяя движения юноши, ее пальцы и губы неумолимо подводили его к самому краю.

Юноша выгнулся в экстазе, обе девушки выгнулись вместе с ним, и две странные тени метнулись рядом с его силуэтом. Пик наслаждения, выброс магической энергии. Когда он поник, девушки выскользнули, откатились в сторону и исчезли, словно тоже были тенями, вернувшимися в породившую их темноту.

Его семя было священно. Девушка, которую он избрал для соединения, будет должным образом освидетельствована, и если окажется, что она зачала — это тоже будет благим знамением.

Но сейчас двое жрецов подошли и перевернули юношу лицом к потолку пещеры. Он оставался неподвижен, будто спал.

И снова жрецы подали Йилу нож, на этот раз более широкий, чем прежде.

Когда он вонзился в тело жертвы, та, несмотря на свое одурманенное состояние, вскрикнула, но от испуга или боли, определить было невозможно. Первый удар не был смертельным — и не должен был им стать, — и крики продолжились, неестественно отстраненные и почти нечеловеческие. Как и все остальное, это был ритуал, древний, как само имя Закориса. Перепутанные внутренности юноши вывалились в чрево Зардука — причудливое сопоставление. Крики начали затихать, затем и вовсе прекратились.

Однако умирающее тело продолжало содрогаться, когда его поливали ароматическими маслами. Жизни полагалось еще теплиться в жертве, а Йил был опытным исполнителем. Бросили факел, и тело жертвы стало одним сплошным сгустком пламени.

Лишь сейчас закорианцы разразились торжествующими криками. Они достойно чествовали Зардука и надеялись, что он тоже не забудет их.

А за горящим телом жертвы, напротив горящего чрева статуи, закопченный дымом и покрытый запекшейся кровью, взирал на это топаз, который был Оком Анакир.

В Кармисс пришла весна. Мелкие золотые цветочки в саду тянулись вверх, чтобы напиться дождя. Улис-Анет, склонившаяся над цветами, знала, что гавань Истриса, находящаяся в половине дня пути, должна уже быть открыта.

У нее было предчувствие, что Кесар придет сегодня или, может быть, завтра. За долгое время снегов он приехал лишь один раз, и это было так давно... Тогда она не ждала его, валяясь среди дня в постели и уже с привычным отчаянием прислушиваясь к себе, не в силах принять то непонятное, что разрасталось внутри нее. Сначала к ней забежал один из слуг. А потом он сам вошел в комнату и, словно гроза, заполнил ее своей наэлектризованной темнотой.

— Оставайтесь там, где вы есть, — проговорил Кесар. Он даже улыбался. — Что может быть лучше?

Он был изголодавшимся, умелым и требовательным, как и прежде. Собственный голод и освобождение от него, казалось, уничтожили Улис-Анет — жажда смерти, присущая близости. Когда она проснулась ночью, его уже не было. Она поднялась и разразилась проклятиями в его адрес — настоящими, грубыми, заравийскими. Он прислал ей кучу подарков. Она отыскала последние из них и разбросала по комнате. Несколькими днями позже, не дождавшись женской крови, она решила, что ждет ребенка, и страшно перепугалась. Хотя, возможно, это был не испуг, а торжество — она и сама не знала. Однако спустя еще какое-то время кровь все-таки пришла. Когда оттепель освободила землю из плена, Улис-Анет начала строить планы подкупа слуг и бегства. Она отправится на Равнины и найдет убежище в каком-нибудь малоизвестном храме Хамоса или Хибрела. Вал-Нардия в свое время тоже решила стать жрицей.

Но затем она почувствовала, что он вернется, не сегодня, так завтра. Очень странно, но Улис-Анет ощущала мысленную связь со своим поработителем, хотя и одностороннюю. Кесар не только ничего не чувствовал, но даже не догадывался о ней.

Там, в Дорфаре, как раз перед тем, как его люди похитили ее, она видела кошмарный сон — море на закате, ледяной берег и она сама у него на руках. Теперь, когда ее кармианские слуги привыкли к ней, Улис-Анет услышала много нового. Один из солдат рассказал ей, что Кесар вернулся из Анкабека с мертвой сестрой на руках и держал тело так, будто она просто спала.

Когда он появится, она поприветствует его со всей холодностью, на какую способна. И не ляжет с ним. А если он возьмет ее силой, не выкажет ни малейшего удовольствия, как бы предательски ни трепетало ее тело. Скорее всего, ему плевать на ее уловки. Но символически, в собственных глазах, это как-то искупало ее вину. На мгновение.

Во время бесконечного зимнего одиночества Улис-Анет подумывала завести любовника. Какого-нибудь привлекательного конюха или стражника. Но Кесар обнаружит это и, возможно, рассердится. Он может наказать или даже казнить этого человека... Нет, ей не хотелось обременять себя виной за подобное.

Часто она с тоской задумывалась о Ральданаше. Или Айросе. Что-то подсказывало ей — Айроса уже нет в живых.

Теперь она знала о Вал-Нардии вполне достаточно. Улис-Анет даже не была уверена — сама ли постоянно расспрашивает о ней, или слуги и без того рвались все ей рассказать?

Однажды она подумала, что могла бы попытаться убить Кесара. Но эта мысль слишком отдавала мелодрамой, как и все остальное, и Улис-Анет с раздражением отбросила ее.

Большую часть того дня она простояла у окна, глядя в сторону Истриса. Небо окрасилось в тусклый рыжеватый цвет, и она уже не думала, что он может приехать. Однако через пятнадцать минут после того, как зажгли светильники, по дому, как сквозняк, пронесся переполох. Улис-Анет спустилась, чтобы встретить гостя. Сегодня ночью он не найдет в ней ни желания, ни даже уступчивости.

Она приготовилась и, когда Кесар вошел, подумала: «Смотри, он всего лишь мужчина. Ты одержима им, но он не позволяет тебе влюбиться в себя. Это можно превозмочь». И тем не менее она старательно избегала его взглядов и прикосновений.

Обед был подан прямо в гостиной. Они вели бессвязную беседу на общие темы: повседневные домашние нужды, погода... Если Кесар и был удивлен, то не подавал виду. Он смотрел на нее, иногда мельком, иногда — долгим заинтересованным взглядом, с которым Улис-Анет изо всех сил заставляла себя не встречаться.

Узнав так много о Вал-Нардии, она, зачастую неосознанно, стала подражать ей.

Обед закончился, но Кесар не проявлял признаков нетерпения. Он прошел к очагу и растянулся там, прихлебывая вино.

— Завтра я отплываю в Ланн, — сообщил он.

— Ланн? — вежливо переспросила она, будто впервые слышала это название.

— Похоже, там назревают проблемы.

Она не ответила, никак не проявляя своего внимания. Он вторгся в Ланн, и было бы очень странно, останься Ланн доволен этим.

— Вижу, предстоящая война больше вас не интересует, — с иронией произнес Кесар. — На улицах говорят, что закорианцы могут разрушить Истрис за какой-то час. А весь остров — за шесть дней.

— У вас же любовь с Вольным Закорисом.

— Слушайте больше.

— Я буду молиться, чтобы во время вашего плавания море оказалось бурным, — бросила Улис-Анет.

— Чтобы меня погубить, нужно кое-что посильнее, чем соленая вода, — усмехнулся Кесар. Он осушил свой кубок, и Улис-Анет подошла, чтобы снова наполнить его. — Вал-Нардия часто укладывала волосы точно так же, как вы сейчас. Вам говорили об этом?

Вскинув голову, Улис-Анет встретила его взгляд — и спокойно произнесла, сама не зная, зачем это делает:

— Ее тень приходит ко мне и учит, как поступать, чтобы больше походить на нее.

— Осветлить кожу и сказать мне «нет», — отозвался Кесар столь же спокойно.

— Именно это я и собиралась вам сказать, — кивнула она.

В его черных глазах что-то мелькнуло, будто он и вправду увидел бледную текучую тень, опустившуюся на Улис-Анет, как покрывало.

— Как досадно проделать такой долгий путь лишь ради ужина, — пожал он плечами.

— Что ж, в доме есть несколько хорошеньких девушек. Одна из них даже красит волосы в красный цвет.

По губам Кесара скользнула усмешка.

— Или я все-таки заполучу вас, но несколько иначе, — произнес он, дразня ее. — Иногда мне нравится встречать сопротивление.

— Прекрасно. Тогда делайте все, что пожелаете.

— В чем-то главном вы совсем не похожи на нее, — уронил он. — Впрочем, и во всем остальном тоже. Когда отказываете мне и когда соглашаетесь. Если вы начинаете напоминать мне Вал-Нардию, я говорю себе, что это воспоминание, и более ничего.

— Зачем тогда я здесь? — он не ответил, и она продолжила: — Могу понять. Человек потерял очень ценный камень из своего кольца и заменил его другим, пусть не совсем таким, но подходящим. Да, он ценит его меньше, но надо же как-то носить кольцо!

— А еще она никогда не додумалась бы выразить это столь остроумно, — Кесар допил остатки вина. — Вы знаете, где я собираюсь лечь, если не с вами. Пришлите мне какую-нибудь девушку. Полагаюсь на ваш выбор.

Часом позже Улис-Анет сама вошла в комнату для гостей.

Утром она сказала себе, что и это ничего не значит. Кривить душой не имело смысла. Ее тело получило удовольствие. Почему бы и нет?

Но она больше не доверяла себе — той лгунье и предательнице, которой стала. И допустить такое, вдруг поняла она, было лишь еще одним проявлением предательства.

Они завтракали вместе. Ей не нравилась обыденность этого действия, закрепляющая за ней титул любовницы Кесара со всеми его печальными последствиями. К тому же она уже слышала, как внизу суетятся его люди, готовясь к отъезду.

И что будет дальше, когда он умчится прочь? Еще один бесконечный перерыв, бок о бок с призраком его сестры, и тяжесть в голове от множества пустых планов?

— Скажите, вы хоть иногда вспоминаете меня, когда уезжаете? — спросила Улис-Анет.

Он любезно уступил ей. Это был обычный женский вопрос, и Кесар, похоже, собрался прикинуться, что не понимает его истинной сути.

— Да, Улис. Вы мое прибежище.

— И от чего же? От государственных трудов и забот? Но ведь вы влюблены в них, — она чистила фрукты маленьким ножом и сейчас глядела на разрез мякоти с семенами, похожий на цветное стекло с крапинками, словно прозревая в нем некое знамение. — Наверное, мне положено дать вам что-нибудь на память. Например, прядь волос. Вроде той, которой заманили на смерть Айроса... О да, вам пришлось потрудиться, чтобы заполучить меня. Я и в самом деле стою этого?

Кесар поднялся из-за стола. Он поклонился, сообщил, что она прекрасна, но ему надо уезжать, и распорядился, какие изменения надо сделать в доме в его отсутствие.

И тут произошло нечто совершенно нелепое.

— Убирайся! — выговорила она сдавленным голосом, задыхаясь от ярости, и схватила со стола маленький нож для фруктов.

Ей удалось привлечь его внимание. Он остановился в замешательстве. Она сделала это... она — или опять Вал-Нардия?!

Но затем он все же развернулся и направился к двери. И тогда Улис-Анет швырнула нож ему вслед. Это был безумный, отчаянный жест, без надежды нанести серьезную рану. Нож пронзил его левый рукав и, не удержавшись, упал на ковер.

Кесар остановился. Даже не взглянув ни на испорченный рукав, ни на нож, он медленно повернулся и пошел к Улис-Анет. Чувствуя, что вышла из роли, она растерянно стояла, ожидая, что он попросту ударит ее. Но Кесар не тронул ее и пальцем, только уничтожающе посмотрел и холодно сказал:

— Укротите свой нрав, госпожа. Разговор окончен.

— Я не собиралась этого делать, — произнесла Улис-Анет, стараясь, чтобы ее слова не прозвучали как извинение. — В этом нет никакого смысла.

— Ни малейшего.

Это были его последние слова. Дверь захлопнулась, и Кесар ушел.

Три кармианских корабля, поймав насыщенный дождем ветер, шли с хорошей скоростью. Когда показалась береговая линия Ланна, узкая, как клинок, они развернулись в сторону теней, идущих с севера. К ним неслась тройка хищных остроносых закорианских галер. Кармианцы подняли штандарт с Лилией. Закорианцы вообще обошлись без флага, но их паруса больше не отмечали Двойная луна и Дракон Старого королевства и старого пиратства. Теперь на каждом из них был знак Черного Леопарда.

— Ждать сражения, мой повелитель? — спросил капитан Кесара, стоя на носу корабля.

— Ты забываешь, что Лилия и Леопард связаны крепкой дружбой.

Корабли мирно приветствовали друг друга и направились под защиту скалистого берега — в последнее на сегодня плавание.

Позади них садилось оранжевое солнце, отбрасывая на морскую гладь багровый влажный отсвет. Прямо по этому багрянцу к ним гребла закорианская шлюпка. Гостей приняли на борт галеры Кесара.

— Мы думали, что ваш король будет здесь, — заметил командир прибывших.

— Не имеет значения, — ответил Кесар, закованный в доспехи без всяких украшений и гербов. — Я облечен королевской властью.

Закорианец не был дураком и понимал, с кем имеет дело, но спорить не стал. Высокий, зверского вида, он имел запоминающуюся примету — на место выбитого левого глаза у него был вставлен полированный кусочек опала.

— В таком случае король Йил передает через вас приветствия вашему королю.

— Благодарю, — ответил Кесар. — Я не забуду передать.

— Я уполномочен предложить вам помощь.

— В каком объеме?

— Имеют место некоторые неудобства в Ланне, — пропущенная сквозь закорианский акцент, эта язвительно-вежливая фраза прозвучала почти смешно. Но Кесар не рассмеялся.

— Какие неудобства вы имеете в виду?

— Кармианские войска в Ланне восстали против короля К’сара.

— Король К’сар, — подчеркнул Кесар, — будет очень удивлен, узнав об этом.

На это закорианец не знал, что ответить. После короткого молчания он произнес:

— Мои галеры готовы сопровождать вас в порт Амланна.

— Нет, — отказался Кесар, улыбаясь, но глаза его оставались серьезными. — Кармисс удерживает Ланн. Заход военных кораблей Вольного Закориса в его гавани в такое время может быть расценен королем как акт агрессии против самого Кармисса.

Похоже, его собеседник и не ждал другого ответа. Они обменялись неуклюжими любезностями, и закорианцы отбыли.

Перед самым закатом, когда корабли с Лилией подгребали к ланнскому берегу, за ними следовали три тени — слишком далекие, чтобы быть опознанными и вызвать нарекания, неявная, но вполне ощутимая угроза.

По официальным донесениям, ситуация в Ланне выглядела вполне безобидно. Власть перешла к новому командованию, Ральднор эм Иоли был свергнут и, следовательно, не представлял угрозы. Однако позже стали поступать иные сведения, невзирая даже на снег и лед — их добывали наблюдатели Кесара. Детали подлежали уточнению, но в целом выходило, что, хотя Ральднор и погиб, ему удалось склонить на свою сторону войска, по крайней мере, в самом Амланне и в порту. Сейчас у власти был правитель-марионетка, светловолосый шансарец, каким-то образом пленивший нехитрое воображение солдат.

Потеря позиций в Ланне накануне войны могла оказаться роковой для Кесара. Он нуждался в этой стране для большей устойчивости. Даже его прославленный флот, стратегическим превосходством которого он хвастался перед Дорфаром и, через третьих лиц, перед Вольным Закорисом, не возместил бы этой потери.

А Вольные закорианцы через своих шпионов, изрядно поумневших с тех пор, как руководство ими перешло к элисаарцу Катусу, уже учуяли запах разложения.

Три с половиной тысячи солдат просидели в Амланне все время снегов. При таком раскладе входить в город, имея за спиной менее трехсот человек, было для Кесара изрядным риском, но одновременно и необходимостью.

Этот жест был призван посеять серьезные сомнения среди Вольных закорианцев. Никто не идет на столкновение с такими малыми силами. Может быть, их сведения неверны? То же самое должен был подумать и Кармисс-в-Ланне — это совсем не выглядело карательной экспедицией. Кесар собирался не штурмовать их, а уговаривать. Может быть, они вспомнят, что никто не способен лучше сыграть роль просителя.

В каюте на верхней палубе врач освободил руку Кесара от доспехов и осмотрел неровный воспаленный порез на предплечье.

— Рана совсем не глубокая, но почему-то не хочет заживать. Она беспокоит вас, мой повелитель?

— Да, беспокоит.

— Я думаю, здесь пошло нагноение. Вы говорите, нож был испачкан фруктовым соком? Очень жаль, но придется прижигать.

— Так действуй.

Весна обещала Ланну новые волнения, но и сейчас, на излете времени снегов, уже никому не было скучно.

Смерть Ральднора Иолийского, павшего от рук то ли сумасшедшего патриота, то ли наемного убийцы, повергла Амланн в полное замешательство. Юный принц-король Эмел, сын Сузамуна, встретил печальную новость с явной тревогой. Он проливал слезы в присутствии солдат, которые поначалу отнеслись к этому снисходительно. Все-таки он был еще мальчиком, а Ральднор заменил ему отца. Однако рыдания не прекращались, и Эмела заперли подальше, да так и оставили взаперти. Войска делались своенравными.

В первые же дни после убийства был создан совет, куда вошли несколько капитанов из числа приближенных Ральднора. Стоит ли говорить, что возникли неминуемые ссоры и разногласия? Еще до конца месяца они вылились в открытые столкновения и уличные сражения между частями того или иного военачальника. В последний день месяца один из членов совета был найден мертвым в заброшенной винной лавке. В первые дни нового месяца возмездие настигло еще нескольких капитанов — причем один из них нашел свой конец в овечьей поилке, что породило многочисленные стишки армейских рифмоплетов.

Это с неизбежностью привело к смене власти. Двое офицеров захватили ее, были убиты, еще двое были избраны воодушевленной толпой на Дворцовой площади. Эти какое-то время держались, пока в один прекрасный день в Амланн не прискакал человек с юга. С ним прибыла тысяча кармианцев, частью изначально бывших с ним, частью приставших по дороге. Он осадил город, захлопнувший ворота перед его носом.

Но уже на вторую ночь кто-то открыл ворота и впустил вновь прибывшего с его людьми. Наверное, сыграла роль полная неустойчивость в самом Амланне. Этот же человек служил еще в тайной гвардии Кесара и, казалось, до сих пор хранил на себе отсвет власти хозяина.

Вскоре после того, как Бийх вернулся со своим королем из Дорфара, его направили в Элир с небольшим отрядом — для разведки и возможного подкупа. У него не было честолюбия, по крайней мере, он сам так считал. Преданная собака хозяина, простой парень, он годился для любой службы — и телохранителем, и солдатом, и посыльным. Как справедливо заметил принц Рармон, Бийх так и не поднялся по жизненной лестнице.

Однако беспорядки в Ланне, эта цепь заговоров, переворотов и незаконных убийств, роковым образом толкнула его к случайному возвышению. Жизнь поманила его высоким постом, и он решил воспользоваться случаем. Возможно, желание двигаться наверх проснулось в Бийхе еще и при виде взлета старого приятеля Рэма.

Войдя в Амланн, он арестовал офицеров, бывших тогда у власти. Бийх собирался всего лишь посадить их под замок, но его люди оказались в опасном настроении и попросту растерзали тех прямо на площади.

После этого Бийх начал приводить в порядок город, пребывающий в прискорбном состоянии. Он сумел угодить всем, щедро распределяя пиво, вино и женщин, а также выдвинув Эмела как номинального правителя (в необходимости такой фигуры Бийх был твердо уверен). Это помогло ему обрести славу честного и благородного начальника.

Он даже посетил короля и королеву Ланна. Бледные, невзирая даже на темный цвет кожи, брат и сестра приняли его в своих покоях. Бийх искренне обрадовался, обнаружив, что в своем вынужденном изгнании они имеют вполне достаточно еды и прочих удобств. Коренные ланнцы нуждались в своих собственных номинальных правителях, и Бийх приходил в ужас при мысли, что мог застать их валяющимися на ковре после двойного самоубийства.

Однажды вечером он зашел к своему ставленнику Эмелу и задержался дольше обычного. Мальчик с самого начала выглядел испуганным и угнетенным, а оставшись с ним наедине, Бийх нагнал на него еще больше страху.

— Сейчас тяжелые времена, мой повелитель, — начал Бийх, никогда не умевший говорить банальности с покровительственным видом. — Но вы должны держаться. Вспомните своего отца. Народ любит вас. Кармисс будет ваш.

Бийх ни на минуту не верил в то, что говорил. На самом деле он собирался, как только позволит погода, вернуться к Кесару и вручить ему все, включая самого Эмела, обеспечив таким образом свое будущее.

Эмел, который, естественно, ни о чем не догадывался, снова начал плакать. Бийх склонился к юноше, сочувственно поглаживая его по плечу, и вдруг с некоторым изумлением осознал, что от того, пусть и едва уловимо, пахнет женщиной.

Припомнив, каким образом эм Иоли удавалось прятать мальчика, Бийх исполнился нездорового любопытства. На следующее же утро он под каким-то предлогом вошел в спальню Эмела. Несчастный юноша, который с момента смерти Ральднора жил в состоянии непрерывной паники, был больше не в состоянии таиться. Бийх рассмеялся. Что-то в его смехе приободрило Эмела — он уже слышал такое раньше, причем не где-нибудь, а тоже в спальне...

— Не волнуйся, я сохраню твою тайну, — вовремя произнес Бийх, присаживаясь к нему на кровать. Не прошло и получаса, как он уже был в этой самой кровати.

Так уж случилось, что его вовсе не оттолкнула двойственность Эмела. К тому же, в отличие от Ральднора, он обладал хорошими манерами в постели.

Эмел обнаружил, что его ласкают и балуют. Вот он — единственный любовник, который никуда не исчезнет, единственный покровитель, который не презирает его, не ругает и не собирается от него избавиться. Неужели он наконец-то в безопасности?

Когда Кесар еще был ничем для этого мира, он возвратился в столицу из Тьиса на бронзовой колеснице, в сверкании клинков, осыпаемый цветами — и Истрис отдал ему свое сердце. Теперь, будучи королем, он вошел в Амланн своими ногами.

Плавание выдалось спокойным. Должно быть, Улис-Анет плохо молилась, как-то подумал Кесар — или же его смерть так и осталась на лезвии ножа. Тем не менее три черные тени держались поодаль, и когда корабли с Лилией причалили, встали на якорь у горизонта. В данный момент это представлялось неопасным, возможно, даже полезным — иметь в тылу поддержку Вольных закорианцев.

Порт был набит войсками. Обстановка прояснилась шесть дней назад, еще на корабле, благодаря дополнительным сведениям, которые доставил с берега шпион Кесара, оказавшийся хорошим гребцом. Теперь он знал всю последовательность сменявших друг друга временщиков; последним из них стал Бийх, некогда один из Девятых, чья изначальная тысяча в Амланне разрослась до трех с половиной. Со сходом снегов прочие области страны поддержали Бийха — а может быть, Ральднора, до сих пор не зная о его смерти. Пресловутый же король-марионетка, по словам шпиона, был сыном Сузамуна или очень удачным его двойником, которого удалось где-то откопать.

Пока легкая лодка несла его к берегу, Кесар прикинул, что бронированная фаланга, закрывающая пристань, насчитывает не менее двух тысяч человек. Они пока не отрезали ему путь, но эти смертоносные челюсти могли сомкнуться в любой момент.

Кроме всего прочего, они сомневались, что это сам Кесар. Не может же он быть таким дураком!

Лодка причалила, и он ступил на глинистый берег, местами еще схваченный льдом, затем поднялся по ступеням на набережную.

В толпе стал нарастать невнятный шум — дисциплина здесь была хуже некуда. Большинство солдат знали Кесара в лицо, некоторым доводилось беседовать с ним (или они так полагали) еще в Кармиссе, когда ланнская кампания только набирала ход.

Постепенно шум стих. Толпа пристально глядела на своего короля, враждебная и злопамятная — металл и лица, и металлические лица щитов. Они больше не любили его. Причиной тому стали и наветы эм Иоли, и мятеж, и оторванность от дома, и холодное безумие зимы.

Кесар одиноко стоял посреди толпы. Своих людей он оставил на судне. Они тоже считали, что он сошел с ума, однако восхищались этим. Им было известно, на что он рассчитывает, и они говорили друг другу, что за таким человеком пошли бы в огонь и в воду. По крайней мере, так они думали, сидя на корабле.

Сегодня на нем не было привычного черного, лишь алая с золотом саламандра все так же пламенела на груди и спине — отличная цель. Тонкий, но прочный стальной панцирь был совсем незаметен под одеждой. Для толпы же Кесар был беззащитен и безоружен: ни меча, ни кинжала, ни даже потайных ножей в рукаве или сапоге, без которых не обходилась ни одна подобная история. Они знали, где смотреть, но ничего не высмотрели.

Он стоял перед ними, совсем молодой и почти веселый, в светлых одеждах, и не торопился приветствовать их — только обводил твердым взглядом лица, одно за другим. Кто-то мрачнел, другие отводили глаза. Но Кесар не обвинял своих людей и не бросал им вызов. Его взгляд был испытывающим, взыскующим, но в меру.

Минуты истекали, и ничего не происходило. Наконец двое из только что назначенных капитанов Бийха вышли вперед и отдали честь королю.

Они не знали, что ему сказать. Да и что тут скажешь? Они открыто подняли оружие против своего повелителя, а теперь он стоял перед ними — спокойный, царственный, безоружный.

— Чего вы хотите, мой лорд? — наконец выпалил один из капитанов.

— Моя цель — город, — ответил Кесар.

— Я не могу отвечать за людей, — предупредил второй. — Ваша жизнь на остриях двух тысяч мечей. Почему бы вам не вернуться на свой замечательный корабль? Я уверен, что вам не станут препятствовать.

Эти слова услышали многие — в холодном воздухе слышимость была отличная. По толпе прошел нехороший насмешливый шум, металл звякнул о металл. Когда все это смолкло, Кесар снова заговорил. Через головы капитанов он обращался к двухтысячной армии, которая ненавидела его ненавистью обманутого любовника. Его сценический голос, отточенный многократным применением, легко достиг каждого из них.

— Эти люди — кармианцы, как и я. Я не боюсь своих братьев. Можно ли мне пройти?

Он и впрямь пошел вперед, и челюсти начали смыкаться. Но таким образом Кесар вступил с толпой в естественный контакт. Он обладал великолепной памятью и теперь пользовался ею. Он припоминал имена, личности, звания и события жизни людей, которых встречал много лет назад, перекинувшись с ними не более чем парой слов. Он оживлял те смутные бесцветные дни, и его алая саламандра пламенела, как маяк, привлекая людей отовсюду. Когда они напирали, Кесар не боялся касаться их. Его руки, надежные, успокаивающие, трогали их, как любимую лошадь или зееба. Толпа сомкнулась еще плотнее, но теперь в этом не было ненависти — люди сами желали прикоснуться к нему. Вдалеке карабкались на стены, чтобы разглядеть Кесара.

И лишь теперь зазвучали обвинения, ибо они поняли, что могут говорить с ним, и он услышит.

Уже по дороге в Амланн эта огромная толпа, оставившая порт почти без защиты, стала обращаться к нему на шансарский лад — «Кесар» или «король». Не осталось и следа отчуждения. Это была та близость, которая принята в обращении к богу.

«Почему?» — спрашивали они. Почему не присылал продовольствия? Зачем запер их здесь? К чему эти заигрывания с Вольным Закорисом?

Кесар снял с себя все обвинения и объяснил им смысл идущей игры. Ланн — это оплот. Вольный Закорис — средство для достижения цели. Главный же приз — весь Вис.

Его голос достигал окраин, проникал во все закоулки — и воодушевлял людей. Его сила и уверенность, и особенно доверительность, раскрывали сердца. Каждый чувствовал себя советником короля, доказывал, приводил доводы. Все это время Кесар был в гуще народа. Чувствующий себя виноватым не войдет вот так, без страха и без защиты, в клетку со львами. И если бы он не любил их, то разве стал бы так доверять?

По дороге попался пригорок с плоской вершиной, и Кесара заставили подняться туда.

Он стоял, возвышаясь над дорогой и металлической тучей, и говорил с ними запросто, словно каждый из них был его хорошим знакомым. Солнце рдело в небесах, и этот теплый отсвет ложился на холмы, на лед, на него самого.

Кесар шутил, а они смеялись и колотили кулаками в щиты.

Он не принижал их. Не обвинял, не стыдил, не нападал. Им мерещились горы сокровищ, рядом с которыми все «премии» Ральднора выглядели кучей мусора. А чародей, который обещал им все это, каким никогда не был ни Ральднор, ни любой другой, стоял перед ними.

Но затем кто-то протолкался вперед и прямо из толпы выкрикнул Кесару в лицо:

— Сузамун! Сузамун!

— При чем тут он? — недоуменно поднял бровь Кесар.

— Его сын, — продолжал хрипло выкрикивать солдат. — Ты убийца...

— Нет, — твердо ответил Кесар.

Как ни отмахивайся от этого, но господство светлых народов было основано на вполне реальной силе — и силой этой были предрассудки и суеверия.

Стоя под ярким солнцем, все две тысячи его братьев-солдат — и кармианские Висы, и полукровки, и несколько десятков шансарцев, к которым относился и сам обвинитель — ощутили, как мороз пробежал у них по коже.

— Я всегда считал, что Эмел, сын Сузамуна, умер от чумы, — спокойно произнес Кесар. — Так говорил мне Ральднор, а он умел лгать. Вы сами были обмануты им — так же, как и я. Эмел был лишь пешкой в его руках. Если это действительно Эмел.

— Да, это Эмел! Истинно Эмел! — разом начала выкрикивать толпа, желая оправдаться перед ним за свой мятеж, придать ему оттенок законности.

И снова Кесар выждал. Когда установилась тишина, он окинул взглядом их всех. Все было, как обычно — его обходительность и его высокомерие. Их бог смотрел на них.

— Я очень хорошо помню Эмела, — заговорил Кесар, и им пришлось слушать. — Мощь богини... Она сокрушила династию Сузамуна, оставив одного лишь Эмела. Недаром говорят, что наш мир — лишь сон богини. Мы все — картинки в Ее сознании. Если Эмел жив, то королевская власть — его по праву. Кармисс принадлежит ему, так же, как вы и я, господа, принадлежим ему, — он бросил взгляд на шансарца и добавил на родном языке двора Сузамуна: — Как Она этого хочет.

Большую часть пути в город он прошел пешком вместе с солдатами, а в полдень разделил с ними трапезу на обочине дороги. В какой-то момент королевский агент, крутившийся в толпе, презрел ранги и вернулся в порт.

— Еще не победил, но уже побеждает, — сообщил он тем, кто остался на кораблях с Лилией.

Это начинало напоминать дешевую пьесу и изрядно сбивало Кесара с толку. Мало того, где-то в глубине души или сознания это прямо-таки приводило его в ярость. Опять все то же самое — борьба и неизбежная плата завоевателям, Избранникам богини. Один из них случайно обронил семя, из которого вырос он, Кесар. Отец, которого он никогда не видел — только несчастную, исходящую слезами женщину из Ксаи, черноволосую кармианскую принцессу, уязвленную и униженную, как приблудная сука. Она не сумела даже повеситься как следует, и Вал-Нардия споткнулась об ее похолодевшие ноги. Их мать, будь она проклята. Она хорошо понимала колдовскую силу светлой расы и позволила ей себя уничтожить. Но он, Кесар, вырвал эту легенду с корнем — только для того, чтобы она снова дала ростки. Змея в Тьисе... Змея, которая была мечом.

Кесара снова начало лихорадить, но не сильно — ровно настолько, чтобы слегка помутить его сознание. Это не могло быть опасным.

Наверное, врач на корабле оказался не слишком опытным и держал раскаленное железо недостаточно долго, и теперь заражение снова пошло по его левой руке. Значит, операцию надо повторить.

Когда на дороге эти идиоты в доспехах в конце концов подхватили его на руки и так понесли в город, уже вся рука отозвалась волной мощной боли. Кесар справился с собой, поскольку знал, что обязан это сделать. Но он готов был убить каждого, кто имеет неосторожность схватить его за руку. В городе, на верхней площадке лестницы на Дворцовой площади, где раньше принимали посетителей брат-король и сестра-королева, он сделал над собой усилие и еще раз устроил им самый настоящий театр. И снова завоевал их.

Сейчас они принадлежали ему — все четыре или пять тысяч амланнских войск.

Осталось разобраться с Бийхом. Здесь Кесар не ждал особых сложностей, ибо еще раньше, в прибрежной деревне, получил довольно невнятное послание, в котором тот выражал свое почтение и преданность.

И затем, в завершение этого проклятого дня, неизбежное признание — все на той же лестнице, в тесной близости к своре грязных упившихся солдат — принца-короля Эмела.

Хорошо, что грядет война. Где-нибудь среди ее тягот Эмелу снова суждено умереть. Это не подлежит сомнению.

Но ведь все это не было неизбежностью. Эта западня, Ральднор, перехитривший сам себя, Сузамун, трижды проклятая Ашара-Анакир...

— Это должно помочь вам, мой повелитель.

Второй врач — первый отлеживался после порки — выпрямился, закончив свою работу. Рана, теперь покрытая слоем мази, казалась онемевшей, но сильно легче не стало.

— Зайди сегодня вечером и прижги ее снова, — распорядился Кесар. — На этот раз как следует.

— Не беспокойтесь, мой повелитель. Я видел, что стало с моим предшественником.

— Ради этого оно и случилось. Что это у тебя?

— Настой, чтобы уменьшить вашу лихорадку.

— И нагнать на меня дремоту? Ты полагаешь, я могу позволить себе спать здесь? — Кесар резко оттолкнул чашу, так что она упала на пол. Такое насилие было необычно для Кесара — как правило, он бывал очень вежлив с нижестоящими. Кармианские виноделы, занимавшиеся своим промыслом под покровительством короля, обожали его, превознося его великодушие и энергию. Те самые презренные люди за стенами в этот миг с радостью отправились бы сражаться за него с Вольным Закорисом. В прежние времена это тоже было частью его чар. Даже те, кто понес наказание, чувствовали себя отмеченными.

Рэм... Почему он думает о Рэме-Рармоне эм Дорфар, сыне Ральднора? Он скачет где-то с его поручением, разыскивая ребенка Вал-Нардии... Или это он сам спешит в Анкабек, которого больше нет. И ребенок... Нет, ребенок — это не более чем ночной кошмар. Ничего этого на самом деле не было.

Второй врач, который пришел всего час назад, поклонился и, незамеченный, вышел вместе с остальной свитой.

Следующим посетителем стал Бийх. К тому времени Кесар уже взял себя в руки.

Все прошло должным образом: выражение почтения, попытки подольститься, соглашения. Несомненно, Бийх по-прежнему оставался верен ему. Он заслуживал награды и получит ее еще до наступления лета. Нож между лопаток по самую рукоять. Впрочем, объяснений здесь и не требовалось.

Нож... Эта безмозглая заравийская кобыла! Неужели ее нож был чем-то смазан?

Никакие его раны, даже полученные в бою, не воспалялись. Тот осколок в морском сражении под Кармиссом, который должен был лишить его глаза, свернул со своего пути и оставил на память лишь маленький аккуратный шрам.

Только змее в Тьисе удалось его отравить, да и то по его собственному усмотрению. Тот шрам до сих пор хорошо заметен. Он лежит на три пальца выше того места, куда вонзился нож Улис-Анет.

Вал-Нардия, хотя и угрожавшая ему таким же ножичком, не посмела пустить против него в ход даже свои ногти. Убить себя ей оказалось проще.

— Ты хорошо потрудился, Бийх, — сказал Кесар. — Не стану преуменьшать твоих заслуг. Ты заслуживаешь по меньшей мере должность наместника Ланна.

Бийх, не сообразивший, что не получил в награду ничего нового, расплылся в дурацкой улыбке.

— А Эмел, мой лорд?

— Он боится, что я могу разделаться с ним? Если верить Ральднору, однажды я уже пытался это сделать.

— Да, мой лорд.

— Переубеди Эмела, — посоветовал Кесар. — Он мой король. Думаю, он оставит мне управление армией. Я солдат. Пусть каждый занимается тем делом, к которому лучше всего приспособлен.

Бийх изменился в лице. Помимо всего прочего, он был одним из Девятых. Он видел, как работает разум этого человека, знал кое-какие тайны девятилетней давности. И знал, что Кесару прекрасно известно о его знании.

— Есть еще одна вещь, мой лорд, — Бийх колебался, кусая губы. Но Кесар не выказал ни малейшего желания помочь ему, и он решился: — Ральднор сделал еще кое-что, желая обезопасить Эмела. А может быть, себя самого.

— Одевал мальчишку в женскую одежду и привил ему повадки шлюхи. Мне известно об этом.

— На самом деле, мой лорд, кое-что больше...

Черные безжалостные глаза со странным матовым блеском — лихорадка, говорят, какой-то убийца пытался зарезать его в Истрисе — с такой силой впились в Бийха, что он поежился. Лучше сразу все сказать, а заодно сделать подарок хозяину. Кесар и сам по себе рано или поздно поймет, что это не предмет для торга, а также увидит, как сказалась на армии вся эта кровавая круговерть. Он всегда был талантливым магом и постановщиком эффектных зрелищ...

— Ральднор привлек оммосских хирургов, и они сделали операцию того рода, какими славится их страна, — Кесар взглянул на него невидящими глазами, не понимая. — Да, мой лорд. Принц больше не мужчина. Его кастрировали. Он не отвечает статусу короля, во всяком случае, по меркам Висов — не будем пока о шансарцах. Вряд ли есть смысл сейчас поднимать шум по этому поводу, они так обидчивы. Но вот в совете Истриса...

Повисла тишина. Кесар медленно отпил вина.

— Откуда ты узнал? — внезапно спросил он.

Бийх пожал плечами. Мудрее будет во всем сознаться.

— Не думаю, что им это понравится... Я видел его без одежды. И спал с ним, — повисла новая пауза, однако Бийх почувствовал себя спокойнее, чем в последние дни, и добавил: — Вы могли бы оставить его в живых, мой лорд. Или нет — это на ваше усмотрение. Но этот бедный маленький евнух никому не принесет вреда.

Эта часть разговора прошла мимо Эмела. Зато он услышал все остальное.

Проведя долгие месяцы взаперти в амланнском дворце, он разведал некоторые его потайные щели. Так, иногда, замирая от возбуждения и отвращения, он наблюдал за извращенными постельными играми Ральднора, пробравшись на редко посещаемую верхнюю галерею, где было выломано несколько плиток. Кесар же стараниями своих капитанов расположился в бывших покоях Ральднора. Совсем нетрудно было пройти проторенным путем.

С момента появления кармианских кораблей Эмел ощущал, как на его шее неумолимо затягивается смертельная удавка. Потом Кесар вошел в город, и солдаты веселились почти так же громко, как в ту ночь, когда Ральднор в свете факелов предъявил им свою страховку. Эмел хотел где-нибудь запереться, но люди наводнили весь дворец. Теперь это место принадлежало Кесару — не только его личные покои, но и каждый темный уголок.

Эмелу понадобилась вся его смелость, чтобы решиться на подобный шаг. То, что он услышал, отнюдь его не успокоило, даже принимая во внимание прежние заявления Кесара. Обещания оставить его в живых и сделать королем таили в себе зловещий подвох. Разве не все они обещали это ему? Бедный юноша горячо молился — не Ашаре или какому-то другому божеству, но своему личному, неоформленному богу, — чтобы Бийх оказался в состоянии защитить его. Он верил в преданность своего нового друга. И был потрясен, услышав, как Бийх без всяких колебаний отказался от него.

Эмел вернулся в свою спальню. От Ральднора он перенял склонность к жестокости, и теперь, прихватив жучка с двери, обрывал ему лапки, плача от страха. Заслышав в коридоре шаги, которые вполне могли быть шагами его палача, Эмел торопливо раздавил каблуком остатки чужой жизни.

Новый ослепительно-оранжевый закат озарял новую церемонию на дворцовой лестнице. Лучи заходящего солнца ложились на яркие стены и переходы дворца, на его крепкие деревянные колонны, расписанные ярко-синими и красно-коричневыми лотосами, на изящные летящие капители. По настоянию Кесара на церемонии присутствовали король и королева — они сидели за его спиной, на верхней площадке, в своих креслах из слоновой кости, их руки украшали браслеты из того же материала. Королева выглядела очаровательно, но ее брату-мужу все еще явно нездоровилось. Кесар поинтересовался его здоровьем.

— Ничего страшного, лорд король Кармисса, — ответила королева.

— С того момента, как мои войска вошли в Ланн, он все слабеет и слабеет, — возразил Кесар.

— О да, мой лорд. Он и я — это Ланн. Боль нашей земли отзывается в нас болезнью.

— А вы сами? Я бы рискнул сказать, что вы цветете, мадам.

— Просто очень хорошие краски для лица, лорд король. Разве вам не говорили? Даже ланнцы знают, что это обман зрения.

Он снова подумал о Вал-Нардии. Сестра и жена.

Он вышел под лучи заката, за ним последовали кресла из слоновой кости и прочие участники действа. Толпа забила всю площадь, солдаты свешивались с деревьев и крыш. Надо думать, здесь были и амланнцы, пришедшие взглянуть на редкое зрелище. Пожалуй, восстановление светловолосого руководства, этой подделки, станет горькой насмешкой и для Ланна тоже.

Казалось, свет над площадью дрожит от дыхания собравшихся людей. До предстоящего повторного прижигания оставалось чуть меньше часа.

Наконец Эмела доставили к подножию лестницы. Завидев его, тысячи солдат начали кричать и колотить в свои щиты.

Этот грохот отозвался болью внутри черепа Кесара, но он заставил себя спуститься на несколько ступеней, чтобы приветствовать мальчика, который, по сути, не был мальчиком. Так, ошибка, которую невозможно исправить до возвращения в Кармисс.

Эмел смотрел вверх, слишком напуганный, чтобы укрыться от гипнотических глаз Кесара. Рука, тронувшая его за плечо, осталась прежней, не растеряв своей силы за минувшие годы. Когда-то эта рука подсаживала его в седло и на колесницу, вела и направляла его. Как-то зимой, когда ему довелось обморозиться, именно эти руки растирали и согревали его детские ручонки, возвращая их к жизни. Эмел боготворил Кесара. Человека, который хотел его убить.

Казалось, Кесар изучает юношу, глядя строго и в то же время сочувственно. Затем он обернулся к солдатам, и голос его без труда разнесся по всей площади:

— Это действительно Эмел. Сын моего короля и мой король.

И когда толпа взвыла от восторга, Кесар опустился на колени перед мальчиком.

Он сделал это иначе, чем Ральднор, но в точности так же, как тогда, в Истрисе, в зале с картой. Эмел смотрел на коленопреклоненного человека. Закат угасал, его свет делался гуще и тяжелее, кровавыми отблесками ложась на блестящие черные волосы и окрашивая светлые одежды в цвет крови.

Эмел развернулся к солдатам, желая лично говорить с ними. Небывалый случай. Они зашикали друг на друга, и внезапно разноголосица стихла. Словно образовалась пустота, заполненная лишь зловещим красным светом заката.

Юноша смотрел на свой народ, а он — на него, с сочувствием и одобрением. Казалось, солдаты подбадривают его взглядами. Они всегда так делали — должно быть, они любят его. И их так много. А Кесар, его враг — один.

Внезапно Эмел принял отчаянное решение. У него имелось всего несколько секунд, чтобы выполнить его, и он знал об этом. Простирая руки к толпе, он закричал своим высоким девичьим голосом:

— Это все ложь! Он убьет меня! Кесар хочет убить меня! Не дайте ему... пожалуйста, спасите меня! Помогите мне...

Снова и снова одни и те же фразы вылетали из его уст. Его крик возвысился до пронзительного визга, и его мука красноречиво говорила даже тогда, когда слова были неразличимы. Передние ряды кармианских солдат отреагировали мрачным и неуверенным гулом, от них в глубину площади покатилась волна вопросов и отрицаний.

Все это могло перегореть само по себе. У Эмела была не настолько крепкая глотка, чтобы вопить еще дольше. Но тут Кесар поднялся. Он глядел на этого визжащего кастрата, и его всегда холодная кровь мало-помалу закипала.

— Успокойся, — жестко произнес он.

Однако Эмел и не подумал успокаиваться — он отскочил в сторону и принялся громко рыдать, отбиваясь и всхлипывая.

В его поведении чувствовалось не только отчаяние, но и злость. Именно она толкнула мальчика на эту выходку. Навредить тем, кто его предал, даже пытаясь уберечься от них! И поэтому, когда Кесар потянулся, чтобы схватить его и успокоить, Эмел развернулся, и сквозь его полудетскую истерику прорвалось рычание. Он набросился на Кесара, колотя его и царапая, стараясь удержать на расстоянии.

Эмел ничего не знал о маленькой пульсирующей ранке на руке врага. А если бы знал, то, может быть, инстинктивно пытался бы не задеть ее.

Но его атака, уже почти сошедшая на нет, повторно обрушилась туда, именно туда... Боль взорвалась внутри тела Кесара, пронзила мышцы, кость и покатилась дальше — в грудь, горло, по всем жизненно важным органам. Эмел же, видя, как отпрянул его враг, продолжал снова и снова бить в эту точку.

Солдаты вокруг, не очень понимая, что происходит, начали откровенно посмеиваться, позабавленные бессильными ударами мальчика-короля. И тут Кесар сам ударил его.

Наверное, все ждали чего-то вроде отцовского шлепка. Но это оказался отнюдь не шлепок.

Те, кто стоял здесь, были бойцами, и именно поэтому почти все они похолодели, ибо осознавали, что подобный удар призван сломать шею юноше. Так и произошло.

Эмел рухнул, словно что-то в нем разлетелось на куски, и покатился по лестнице, прямо на первый ряд солдат у ее подножия. Над ним склонились, потрогали и оставили в покое. Теперь гул поменял свой оттенок и стал куда быстрее распространяться по толпе.

Тем временем свет почти померк. Последние красноватые отблески освещали убийцу, так и стоящего на той ступени, до которой он дошел, встречая своего короля.

Он не двигался, не говорил ни слова. Но не боль, не лихорадка или гнев обратили его в камень. Может быть, это была ирония или что-то подобное ей, но более жестокое. До сих пор Кесар использовал смерть так часто и так умело — но втихомолку. Сейчас же он не мог не понимать, что, проделав это при большом стечении народа, сам подписал себе приговор.