Левинзон Гавриил АлександровичПрощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

Гавриил Александрович ЛЕВИНЗОН

ПРОЩАНИЕ С ДЕРБЕРВИЛЕМ,

или Необъяснимые поступки

Повесть

Повесть о современном подростке, о его жизни в школе и в семье,

о его ошибках и заблуждениях, о том, как он разобрался в сути

мещанской психологии.

...ты подивишься на превращение судеб и

самих форм человеческих...

Апулей. "Метаморфозы"

Со мною что-то происходит...

Из стихотворения, написанного обо мне

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

Владимир Александров. "Со мною что-то происходит..."

О том, как я стал Дербервилем. Здесь я преподношу себя

читателю и знакомлю его с важнейшими фактами моей биографии

О том, как я чуть было не попал в прескверную историю, но,

к счастью, вовремя спохватился и дал себе обет быть

благоразумным. В этой главе вы узнаете о том, как я обзавелся

живой мечтой, и получите первый, очень ценный совет

О том, как два джентльмена вели в лесу не совсем обычный

разговор. В этой главе вы найдете полезный совет, касающийся

того, как лучше всего преподносить себя людям

О том, как у меня похитили нужного человека и как я сделал

все, что в человеческих силах, чтобы его вернуть

О том, как я чуть было не стал суеверным и вынужден был

призвать на помощь науку. Здесь вы найдете полезный совет,

касающийся того, как быстрей всего отыскать научную истину

О том, как, преодолев опасения, я с головой ушел в дела, в

результате чего меня посетило вдохновение

О том, как, продолжая устраивать свои дела, я почувствовал

усталость и потерял интерес к науке

О том, как я совершил первый в этой истории необъяснимый

поступок. Попутно здесь высказываются важные суждения о природе

необъяснимых поступков

О том, как выяснилось, что папа не понимает, что такое

семья, и к тому же совершенно беззащитен перед правдой. В этой

главе высказываются важные мысли о семье, которые должен усвоить

каждый

О том, что за человек мой папа; о том, как он жил сам по

себе, пока не оказался в нашем доме; о том, как мы подбирали ему

тему и делали для этой темы все, что могли

О том, как мама Хиггинса помогала мне работать над собой и

как я разобрался в том, что означала ее загадочная улыбка

О том, как я подвергся новому педагогическому воздействию и

как один человек на глазах у всех совершил поступок, который

вряд ли поддается объяснению. В этой главе я перекладываю свой

калькулятор из кармана в ящик стола

О том, как я начал совершать один необъяснимый поступок за

другим. Здесь вы найдете описание одного немаловажного

разговора, который привел меня в нормальное состояние

О том, как я сошелся с человеком, коллекцией и жизнью

которого распоряжался Высокий Смысл

О том, как, врачуя душу музыкой, я пополнил свою коллекцию

редчайшими марками. В конце этой главы вы найдете размышления,

касающиеся природы Высокого Смысла

О том, как в одну минуту я себя покрыл несмываемым позором,

после чего в паническом состоянии стал совершать совсем уж

бессмысленное. В конце этой главы речь пойдет о пагубном влиянии

музыки на человеческий организм

О том, как я начал устраивать чужие дела

О том, как, продолжая устраивать чужие дела, я попутно

выяснил интересующий меня вопрос. В этой главе вы получите

совет, касающийся того, как проверить, влюблен ли ты в девочку

О том, как, организовывая жизнь двум беспомощным, я понял,

что я чище и выше других

О том, как в благодарность за мои добрые дела меня назвали

дикарем двадцатого века

О том, как я запутался в мечтах и понял, что должен

заняться своим здоровьем. В этой главе делается первая в мире

попытка классифицировать мечты, а также даются полезные советы,

касающиеся того, как и о чем мечтать

О том, как я посетил первого специалиста, который оказался

чересчур медлительным

О том, как я посетил второго специалиста, который оказался

чересчур вспыльчивым и загадочным

О том, как я обычным для себя таинственным образом

столкнулся с третьим специалистом, который посоветовал мне

доискиваться причин

О том, как я доискивался причин и в результате встретился

еще с одним специалистом

О том, как я был пропагандистом чтения и вслед за тем,

продолжая заниматься исследовательской работой, обзавелся родным

человеком

О лопушандцах и барахляндцах

Барахляндия

Лопушандия

О том, как завершилась история нашей темы. Здесь вы

получите последний совет - касающийся того, как лучше всего

прощаться

О том, как я расстался с близким мне человеком, решившим

перебраться в другую эпоху

О том, как она теперь выглядит, наша жизнь

________________________________________________________________

"СО МНОЮ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ..."

Подросток...

Время мечтательных прикидок кончается. Время для чисто юношеских заблуждений еще есть. Просто его не так много, как нам - родителям и детям - кажется. В такой период особую роль в моральном становлении человека играют привычки, обязанности, вещи, вошедшие в нас с детства. Взрослые такие привычки, обязанности и вещи часто удачно называют "ценности, заложенные в детстве".

Читатели повести "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки", я уверен, и сами придут к таким или похожим выводам. Но книги пишутся не для того, чтобы только и думать о "выводах" после каждого прочитанного произведения.

Повесть Г. Левинзона относится к художественной литературе о семье и школе: в семье, в школе в основном происходит ее действие, имено здесь люди совершают разные поступки. Вообще любая тема всегда рождается в определенной среде, но никогда ею не исчерпывается. Вряд ли, прочитав книжку про быстроглазого Витальку по прозвищу Дербервиль, мы уже на следующее утро поймем, как преодолевать свои личные неприятности или неприятности наших родителей, друзей, знакомых.

Книжка - не рецепт, а пища для размышлений. Я говорю о любой хорошей книжке.

Повесть о Дербервиле, мне кажется, может заинтересовать не потому, что из нее мы узнаем, как лучше всего вести себя дома и в школе. Для этого не обязательно читать художественную литературу. Автор книги "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки", по-моему, думал совсем о другом. Автор думал о проблемах совести, неравнодушного отношения человека к жизни, о его ответственности перед собой и перед обществом. Семья, школа это ведь тоже общество.

Вы обращали внимание на людей, которые даже мысленно не могут допустить, чтобы другой человек (ребенок, подросток тем более!) чувствовал, думал, желал иначе, чем они сами? Такими людьми бывают, разумеется, и родители, и учителя, и писатели, и очень-очень часто подростки. Автор книжки про Дербервиля человек, видно, не такой. Он как писатель, работающий для детей и юношества, понимает главное: литература, которая хочет по-настоящему помочь подростку, должна осветить любое важное явление жизни со всех сторон. Только в этом случае мы сможем увидеть себя, лучше понять собственную точку зрения, собственные интересы, сможем умнее ответить себе на вопросы: а сами-то мы какие? Есть ли от нас польза семье, школе, работе - обществу?

Чтобы книга подводила читателя к таким или похожим вопросам, писателю приходится смело вести своего главного героя по жизни, обострять его взаимоотношения с окружающими, не избегать сложных конфликтов и положений, в которых может оказаться герой.

Главный герой повести - Виталька - из однодетной семьи. Про такие семьи говорят: "Типичная!" Ученые считают: быть единственным ребенком хуже всего для мальчика! Потому что все чаще главой семьи становится мама. Значит, говорят ученые (среди них был еще Антон Семенович Макаренко), мальчик будет подражать маме, "усваивать черты женского поведения". Это, конечно, не дело.

Интересно, подумаете ли вы об этом, читая "Прощание с Дербервилем..."?

Говорят, ребята из однодетных семей неуступчивы. Все те же ученые придумывают любопытные опыты, даже игры, чтобы обнаружить склонность человека к неуступчивости. Например, мужу и жене предлагают поиграть в детскую железную дорогу (такие игры иногда проводят в Центре народонаселения Московского государственного университета). Каждый из них должен как можно быстрее провести свой электропоезд через стрелки без столкновений с другим электропоездом. Оказалось, что больше всего времени на это уходит и больше всего споров бывает у супругов, выросших в однодетных семьях: каждый из них, ведя свой поезд, рассчитывает, что другой уступит ему путь.

Вот вам и детская игра! Я вспомнил о ней, читая повесть Г. Левинзона. Интересно, вспомните ли вы об игре, закрывая повесть?

Книга "Прощание с Дербервилем..." - о людях, окружающих нас в повседневной жизни. Значит, и о нас самих. Вы, наверное, замечали, как охотно и взрослые и дети иногда заявляют: "Эх, дали бы мне возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что способен!" На такое бессмысленное восклицание можно спокойно ответить словами французского философа Мишеля Монтеня: "А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело".

Виталька-Дербервиль, действительно, парень быстроглазый и даже изворотливый. Но при всем этом он бесстрашно идет навстречу судьбе. Каждая неудача - для него новое знание, новая необходимая веха на пути. Он на собственном опыте знает, что неудачи и их размеры зависят от всего на свете: от настроения и быта взрослых, от одноклассников, от погоды, от тысячи неуловимых причин, которые так увлекательно исследовать! Но ведь и на самом деле все мгновения нашей жизни так тесно связаны между собой, что иные из них трудно вырвать из общей цепочки, не исказив всей правды. Виталька, некоторые его одноклассники, кое-кто из взрослых это постепенно понимают.

...Есть в Москве молодежный театр-студия на Красной Пресне. Там с большим успехом идет трагедия Шекспира "Ромео и Джульетта". Роль Джульетты в каждом из четырех действий передается все новым исполнительницам. Как эстафета!.. А бывшие Джульетты постепенно от действия к действию превращаются в леди Капулетти и постепенно перестают понимать собственных дочерей, забывают собственную юность.

Интересно, вернетесь ли вы мысленно к этой выдумке режиссера, расставаясь с героями повести о Дербервиле?

Книга Г. Левинзона написана с иронией и юмором. Автор хорошо чувствует их природу. Рассказ ведется от первого лица, от Виталькиного. В таких случаях рассказчик обычно человек в высшей степени симпатичный. Вот и здесь - чем откровеннее исповедь Витальки, тем беспощаднее его критическое, с иронией и юмором, отношение к самому себе, тем легче эта беспощадность к себе уравновешивает его, Виталькины, недостатки. Способность взглянуть с улыбкой, пусть даже и горькой, на собственные неудачи - ценное человеческое качество, серьезно облегчающее жизнь.

События, описанные Г. Левинзоном, думаю, не заглушают ничего личного, спрятанного в глубинах наших сердец и душ. Напротив, они могут помочь нам найти что-то близкое, простое, заставляющее вернуться к тому самому важному, что составляет наши судьбы.

То в заботах, то беззаботно бежит жизнь Витальки, его родителей, да и всех героев повести. Сменяют одна другую их маленькие и большие хитрости, ловкие и неловкие уступки настроению, силе, разуму. Сменяют друг друга минутные и затяжные капризы, невинная ложь, упрямство и заведомый самообман. Этот жизненный калейдоскоп увлекает своей существенностью, обязательным влиянием на детей и взрослых - на нас с вами.

Не все удается разложить по полочкам. Не каждый поступок сразу верно оценишь, да и что такое "верно" - еще вопрос. Но все мы - дети и родители - учимся, в том числе друг у друга. Хотим учиться. Поэтому Виталька и прощается со своим прозвищем, поэтому и объясняет расставание такими вечно юными словами: "Со мною что-то происходит..."

Так бывает всегда, когда стоишь на пороге очередного открытия. Стоишь и тихо повторяешь вслед за поэтом:

О, кто-нибудь,

приди,

нарушь

чужих людей соединенность

и разобщенность

близких душ!

Каждый, кто старается понять подростка, начинает с поиска причин его поступков. Делает это и автор повести "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки". Чтобы понять одного только Витальку и его близких, ему, мы видим, потребовалась целая книга. Смело открывайте ее.

В л а д и м и р А л е к с а н д р о в

О том, как я стал Дербервилем. Здесь я преподношу себя читателю

и знакомлю его с важнейшими фактами моей биографии

Мы с дедом замечательные советчики. Однажды за советом к нам приезжал человек из Красноярска. Один наш совет, касающийся продажи дома, принес нашим большущим друзьям двенадцать тысяч рублей, другой - тут о деньгах говорить смешно - спас человеку жизнь. А сколько свадеб сыграно благодаря нашим советам! Сколько после этих свадеб найдено в капусте детей! Бегают они теперь, голоногие и в джинсиках, - сердце радуется! Недавно один такой, насоветованный, показал мне язык. Я сказал: "Знал бы ты, кому язык показываешь!" Так что если в этой книге вы набредете глазами на совет, не ухмыляйтесь, не пожимайте плечами, а вникайте и берите. Плохого не посоветую: я на удивление здорово разбираюсь в жизни.

Дед говорит, у меня это генетическое. Когда я еще лежал в коляске и только начинал лопотать, то и тогда уже было видно, что я бывалый человек. Меня не озадачишь, я посмотрю - и все пойму. Никаких со мной неловкостей, никаких заминок не случается - люди тянутся ко мне. И не с пустыми руками - вот что интересно: когда они отходят, я кладу в карман вкусное или полезное. Поговаривают, правда, что у меня недостаток: свойство зрения, бегающий взгляд. Все время мои глаза высматривают. И они замечают всегда то, что следует, а не какую-нибудь ерунду, которая является случайным фактором.

Ведь сколько людей смотрят не туда! Один, например, из нашего класса вечно присматривается, какие у домов крыши, - трубы его интересуют, черепица, антенны, в какой цвет железки выкрашены. Он даже рисует иной раз на уроке крыши. Он славный, и взгляд у него не бегающий, и все же у кого из нас зрение не в порядке? Другой замечает кошек и собак хоть за двести метров, хоть за четыреста и, заметив, обязательно крикнет: "Смотри, смотри!" Незрелый человек, инфантильная личность.

Я помню, как это случилось с моими глазами. Малышом, года в четыре, я пошел с бабушкой к ее большой приятельнице, Елене Викторовне. Елена Викторовна всегда припасала для меня плитку шоколада. Но в тот день она была чем-то расстроена, а бабушка куда-то торопилась - обе они забыли о шоколаде, хоть шоколадка на виду лежала, на столе в конфетнице. Бабушка взяла меня за руку и потащила к двери, прощаясь на ходу. Но я не собирался уходить. Бабушка протащила меня по ковру, потом подхватила под мышки и поставила на колени. Они с Еленой Викторовной посмотрели на шоколадку; у них вырвалось: "О, господи!" - у одной, а у другой: "Да что же это я!"

- Ты не находишь, что у него что-то с глазами? - спросила Елена Викторовна, после того как дала мне шоколадку.

- Ты подумай! - сказала бабушка. - Да нет. Просто он перевозбужден.

Но я не то что перевозбужден был, я испугался: я стоял к зеркалу почти спиной и все же замечал в нем смутное свое изображение. Я до сих пор иной раз пугаюсь себя в зеркале: у меня удивительный сектор обзора, у других людей боковое зрение, а у меня - заднее. Однажды я заметил козу, которая неслась на меня, хоть и смотрел вроде в другую сторону. Я успел вскарабкаться на дерево, а коза боднула другого, нерасторопного человека он, полоротый, стоял и пялился на нее. Коза до сих пор пасется на пришкольном участке. Ее держит наш завхоз: дочери его врачи козье молоко порекомендовали. За мной она уже не охотится: зачем? Можно всегда найти разиню, который всякую ерунду видит, а самого важного не замечает. В классе меня окликают Быстроглазым.

Неплохое прозвище. Особенно оно хорошо звучит, когда девочки меня ласково называют - Быстроглазик. И все же оно меня не устраивало: я начал догадываться, что человек я необыкновенный. Обыкновенных стригли коротко, а я ходил с локонами. Их мне начали отпускать с младенчества, чтобы меня интересней было любить. В школе привыкли к такому моему виду и никогда не требовали, чтобы я стригся короче. (Теперь это уже не локоны, а модная прическа.) Из-за этой моей прически на меня обращали внимание, всегда заводили разговор обо мне и всегда обнаруживали во мне еще много необыкновенного - я привык, что на мне человеческие взгляды задерживаются дольше, чем на других. Однажды, когда я торопился на пионерский сбор, а мой галстук куда-то запропастился, бабушка повязала мне на шею шелковую красную косынку. Получилось вроде красного банта. И сейчас же походка у меня изменилась: меня несло, я плыл сам собой, и такая легкость была в моих движениях, так ладно и приятно голова на плечах покоилась и поворачивалась, что невозможно было не любоваться на себя в витрины магазинов - что за взгляд, что за жесты! В школе я заметил, что и голос у меня изменился. Я стал другим человеком. Я еще не знал имени этого человека, но уже понимал, какая это значительная личность. Все в доме решили, что перемены эти к лучшему. Одного папу мой новый облик смущал. Однажды он спросил:

- У тебя все в порядке? Ничего не болит?

Разве можно было такого человека окликать - Быстроглазый? Я ждал случая, чтобы с этим покончить. А пока придумывал себе новые прозвища, но ни одно меня не устраивало.

Нас называют телефонщиками: меня, Мишеньку Теплицкого, Марата Васильева и Горбылевского. У всех у нас дома телефоны, и вечно мы звоним друг другу и договариваемся, договариваемся, да только я не припоминаю, чтобы мы хоть раз о чем-нибудь договорились. Был еще пятый телефонщик Валька Сероштан, но его родители обменяли свою двухкомнатную квартиру с телефоном на трехкомнатную без телефона, после этого Валька недолго оставался среди нас. Он вначале пробовал звонить к нам из автомата, но получалось не то: он сразу же разучился закручивать разговор, и всегда оказывалось, что с ним не о чем говорить. Он стал поговаривать, что мы плохие друзья, подрался с Горбылевским, потом с Мишенькой. Однажды он позвонил мне и сказал, что наконец-то разобрался, какие мы все гады, особенно Горбылевский и Мишенька, но и я тоже хорош. Я только вздохнул в трубку: человек лишился телефона - это надо понимать. В конце концов Валька записался в секцию плавания, теперь он дружит с двумя пловцами и делает вид, что с нами ему неинтересно.

С Горбылевским я сидел за одной партой, но прошлым летом мы с ним все время ссорились, и в начале учебного года я турнул его со своей парты, хоть Горбылевский и кричал:

- С каких пор эта парта стала твоей?

Горбылевский сел с Мишенькой Теплицким, а Мишенькин сосед Чувалов со мной. Это тот самый, который крыши рисует. Он и не подумал скрывать, как он доволен, что очутился рядышком с Быстроглазым. Я не удивился такому простодушию: личность он малоавторитетная, в классе его пинают и щиплют просто так, от нечего делать, хоть он рослый и на вид здоровяк. Я стал здороваться с ним за руку и иногда отгонял от него тех, кому нравилось шлепать его по широкой спине. И вот Чувал стал поглядывать на меня с благодарностью. Однажды он отломил мне от своего завтрака. Хлеб был какой-то помятый и вроде бы влажный, повидло кислое, и нельзя было понять, из чего оно приготовлено. Жалкий товарищ. Я ему как-то сказал:

- Ты зашел бы ко мне.

Он через час после этого притащился с папкой, набитой рисунками, сел на диван, положил папку на колени и сказал:

- Я пришел.

У меня Марат Васильев как раз был. Мы с ним ждали Мишенькиного звонка. Марат Васильев все спрашивал меня глазами: "А этот тут зачем?" Чувал был обут в кроссовки. Штанины брючонок взбились, и стало заметно, что кожа у него выше лодыжек шелушится - хотелось подарить ему флакончик глицерина. Думалось, это у него оттого, что он такие невкусные завтраки ест. Нужно было посмотреть его рисунки. Я сказал:

- Давай показывай.

Он смутился и стал показывать - крыши, конечно. Черепичные и железные. Антенны, трубы, тени. Крыши ночью и крыши днем, под луной, в дождик, одна крыша была под самыми облаками, так что тучка за трубу зацепилась. На некоторых, крышах человек был нарисован.

- Тоже в тапочках, - сказал мне шепотом Марат.

Только кроссовками этот человек и походил на Чувала. Он был старше, десятиклассник на вид, худощавый, в рубашке в обтяжку и в джинсах: ходил по крышам, танцевал почти у края, сидел, свесив ноги, стоял, глядя на луну. На одном рисунке он сидел, обхватив колени, и думал, а напротив него сидел кот и тоже думал. Хвалить особенно нечего было.

Марат ткнул пальцем в кота. Мы посмеялись над этим мыслителем - кот был здорово нарисован. Тогда Чувал взял чистый лист из папки и карандашом быстро нарисовал пять котов: испуганного, сытого, голодного, спящего (сразу было видно: ему снится веселый сон) и кота в сапоге. Как он очутился там, бедняга, в громадной ботфорте со шпорой? Только голова торчала, испуганная рожица усатика. Было понятно: еще не скоро ему удастся выбраться.

Я тут же лист с этими рисунками к коврику над диваном приколол. Непонятно было, зачем Чувал рисует дурацкие крыши и ненормального малого, который днем и ночью по этим крышам лазает, если умеет так здорово котов рисовать. Марат Васильев попросил, чтобы Чувал и для него рисунок сделал. Чувал тут же нарисовал большущего кота, во весь лист, - кот этот убегал, страшно испуганный. Скорей всего, это тот самый был, который в сапог попал, а теперь выбрался и драпал. Может, ему казалось, что сапог за ним гонится? Чувал, наверно, много интересного знал об этом коте. Но я не стал расспрашивать: еще завоображает.

Папа появился в комнате как будто специально для того, чтобы подружиться с Чувалом. Видели б вы, как они сидели рядышком на диване: Чувал по одному доставал рисунки из папки и показывал. Папа оказался ценителем, даже волноваться начал. Меня так и подмывало сказать, что зря он себя так ведет, как будто Чувал в этой комнате первый человек. Нельзя же выделять кого попало. И начало казаться: может, рисунки Чувала в самом деле хорошие? Хотелось подойти и вместе с папой рассматривать. Вот тебе на!

Позвонил Мишенька и сказал, что может нам кое-что интересное показать. Мы с Маратом ушли. А человек в кроссовках остался с папой.

Но Мишенька нам ничего интересного не показал, просто ему хотелось, чтобы мы поскорее к нему пришли. Мы пытались поговорить о чем-нибудь, но без телефона у нас не вышло. Кончилось тем, что я сказал Мишеньке:

- А ну тебя к черту! - и ушел.

Я оставил их с Маратом скучать, а сам решил вернуться домой, позвонить Горбылевскому и рассказать, как два долдона скучают и ничего придумать не могут, хоть тресни.

Недалеко от нашего дома, напротив старинной церквушки, есть скверик на четыре скамейки. В этом скверике я увидел папу и Чувала: они сидели рядышком, ели мороженое и разговаривали. Они-то не скучали. Я почему-то не подошел к ним, а повел себя по-шпионски: стал наблюдать. Я постарался вспомнить, когда в последний раз вот так с папой разговаривал. Но ничего не вспоминалось. Получалось, что не было у нас таких разговоров. Чувал доел мороженое, достал из кармана коробку фломастеров (я сразу понял мои), вытащил один из них и стал рисовать.

Папа следил за его рукой, придвинулся к нему поближе - они сидели плечо в плечо. Как отец и сын. Мне все это ужасно не понравилось. Я пошел домой.

Дома я сразу же выдвинул ящик своего письменного стола: так и есть фломастеры исчезли. Правда, я ими никогда не пользовался - я попросил деда купить их, потому что у каждого человека среди прочих вещей должны быть и фломастеры. Но все равно я был возмущен и приготовил слова для разговора.

- Что это ты раздариваешь мои вещи? - спросил я папу, как только он появился. - Другие отцы думают, прежде чем подарить кому-нибудь хотя бы пуговку своего сына!

Я упрекнул папу, что он вообще мало обо мне думает и недостаточно мне внимания уделяет, - а дети сами собой не воспитываются.

- Ты не ленись, - закончил я, - а фломастеры мне купи другие.

- Ты ими не пользовался, - сказал папа.

- Мало ли что, мне хотелось, чтоб они у меня были.

Терпеть не могу, когда у меня чего-то нет. Папе этого не понять. Он сел в кресло и стал размышлять над "ситуацией". Когда "ситуация" возникает, он всегда садится и обдумывает. Иной раз он такое открывает в "ситуации", что только диву даешься.

- Давай завтра сходим в кино, - сказал я. - Как отец с сыном. Понял?

У меня уже все было обдумано: купим мороженого, посидим перед сеансом на скамейке, что возле кинотеатра "Мир"; тут я прижмусь к нему плечом, и мы поговорим, как отец с сыном, - всякому завидно станет.

Папа обдумал "ситуацию" и сказал:

- Этот мальчик лучший среди вас. Глубокий, тонкий человек. И он талантлив.

- Пусть себе талантлив, - сказал я, - у меня от этого голова не закружится! Если хочешь знать, это малоавторитетная личность, совсем беспомощный.

Вот тут выяснилось, что папа все-таки открыл кое-что в "ситуации".

- Ты приревновал, - сказал он. - Как это глупо! Человек нуждается, чтоб к нему проявили интерес, чтоб одобрили, признали. Неужели не понятно? Он вас просил об этом, а вы не видели!

И пошли тонкости. Я не особенно вникал. Мама как-то сказала, что папины тонкости требуют специальных средств обнаружения. Я не ношу с собой специального прибора. Нет у меня его. Он договорился до невероятного сказал, что на Чувале печать сиротства и душевной огорченности. Наверно, отец ушел или еще что-нибудь стряслось - он, видите ли, сразу это заметил, потому что сам через это прошел. Я знал, что у Чувала есть отец, но лучше было об этом помалкивать: зачем родного отца дурачком выставлять?

Папа расстроился и стал смешным. Я подумал: "У тебя у самого душевная огорченность". Опять с ним это случилось. Он огорчается из-за всего: из-за того, что есть мерзавцы, которые матерятся на улицах, из-за того, что люди толкаются в очереди, отпихивают друг друга, готовы ходить по головам, только бы купить одежку, которая считается модной. Одно время он ко всем приставал с разговором о воспитателе в интернате, который орал на детей и раздавал подзатыльники, когда никого из взрослых поблизости не было. Люди его выслушивали и отвечали: "Бывает". Конечно, бывает. Всякое бывает. Нужно это знать заранее. Нельзя же каждый раз расстраиваться. Он спросил:

- Ты понял, что я говорил?

Я ответил:

- Ага. Тонкости.

- Не понял, - сказал он. - Ты от меня ускользаешь. Иногда мне кажется, что я тебя потерял.

- Да вот он я! Чувствуешь? - Я прижался к нему, спрятал лицо и улыбнулся смешному слову "ускользаешь".

В кино мы решили идти в тот же день, а не завтра. У папы был такой вид, как будто он пережил большое потрясение. Он купил в киоске три сигареты. Две из них он тут же выбросил в урну, а одну закурил. Наверно, он одну сигарету купить постеснялся: о продавцах думает.

Мы купили мороженое и посидели с полчаса на скамейке плечо в плечо, разговаривая об интересном. Все было как полагается. И все же мне казалось, что у Чувала с папой это вышло лучше. Наверно, если бы Чувал был папиным сыном, они бы дружили, все бы у них получалось само собой и Чувалу не надо было бы заранее придумывать.

Я стал хуже относиться к Чувалу. Я решил, что на следующий год отделаюсь от него, а к себе за парту посажу кого-нибудь другого, хотя бы Марата Васильева. А Чувал тянулся ко мне: показывал мне свои рисунки теперь он все время кошек рисовал и передавал по рядам, - протягивал мне половинки своих завтраков, от которых у людей ноги шелушатся. Я этих завтраков стал бояться, как девчонки мышей. Но скоро он заметил мою холодность, приуныл и - простодушный человек! - даже не старался этого скрыть. Как-то я достал из портфеля свой завтрак и заметил, что Чувал смотрит на меня с возмущением. Не мог он понять, почему я ни разу не поделился с ним, - он же со мной делится. А я прошел мимо него той самой походкой, которая появилась у меня, когда бабушка повязала мне красный бант на шею, задел его плечом, но даже не взглянул на малоавторитетного человека. Вот тогда он и сказал мне вслед:

- Дербервиль!

Я повернулся, чтоб наказать его за дерзость, но вдруг заметил, что улыбаюсь. Чувал мне тоже улыбался - горько, насмешливо и с вызовом. Я сам удивился тому, что проделал дальше: я похлопал Чувала по плечу, и мне подумалось: "Дербервиль решил не наказывать беднягу". Потом я подошел к нашему обжоре Михалевичу и отдал ему свой завтрак.

- На-ка съешь, - сказал я, - а то ты сегодня что-то бледный.

Дербервиль - остроумный человек. В тот день я все время делал и говорил неожиданное для себя. На следующей переменке я сказал Свете Подлубной:

- Ну-ка, моя дорогая, посторонись. Иначе я рискую наступить тебе на подол.

Света съездила меня по затылку.

- Проходи, мой дорогой, - сказала она. - И не вздумай еще раз меня так назвать.

Дербервиль привык к выходкам этой экстравагантной женщины.

Домой он решил возвращаться пешком, благо над Лондоном светило солнышко. Когда Дербервиль проходил то ли мимо Тауэра, то ли мимо Букингемского дворца, вдовствующая королева улыбнулась ему из окошка Дербервиль поклонился ей, приподняв цилиндр. Дома Дербервиль сел в свое любимое кресло и закурил свою любимую трубку, которую он собственноручно выстрогал из вишневого корня. Дербервиль не признавал сигар, предпочитая им крепкий матросский табак. Он вообще был человеком с причудами и часто повергал в изумление своих именитых друзей.

Я стал читать английские книги, но книга о Дербервиле мне почему-то до сих пор не попалась. Можно было бы спросить у Чувала, что это за книга, но мне не хотелось: Дербервиль игнорировал этого человека.

Зато папа взял шефство над Чувалом: вспомнилось ему, наверно, что он был когда-то учителем. Чувал стал к нам звонить, и, если я подходил к телефону, он говорил:

- Здравствуй, Быстроглазый! Позови, пожалуйста, своего папу.

Теперь он на меня смотрел каким-то новым взглядом. Я разобрался в этом взгляде: твой папа замечательный человек, не то что ты. "Ладно", подумал я, и однажды, когда Чувал позвонил, я сказал:

- Подожди немного, мальчик, папа принимает ванну.

А папы дома не было. Я большой специалист по телефонным розыгрышам. Пусть-ка постоит с трубкой в руке. Воображает, что разбирается в моем папе лучше меня. Никогда он не поймет, что папа просто смешной, наивный человек. И неудачник.

О том, как я чуть было не попал в прескверную историю, но, к

счастью, вовремя спохватился и дал себе обет быть благоразумным.

В этой главе вы узнаете о том, как я обзавелся живой мечтой, и

получите первый, очень ценный совет

По дороге в школу, на узкой плывущей вниз улице, я останавливаюсь у сетчатой ограды, за которой запущенный сад с лопухами, кустами смородины и бузины и одноэтажный кирпичный дом - таинственное место. Хочется узнать новенькое о людях, которые здесь живут. Их трое: дед в очках, невиданных, допотопных, как будто специально для него сделанных, чтоб подходили к его бородке, трости и брюкам, которые ветер треплет вовсю, потому что они широченные; второй житель этого дома - женщина, молодая, но не очень-то красивая, она всегда ходит быстро и улыбается чему-то, наверно, о дочке своей вспоминает; с дочкой ее я знаком хорошо: она застенчивая; если скажет что-нибудь, то обязательно покраснеет и взглянет на тебя, чтоб проверить, понравилось ли тебе то, что она сказала.

С этим домом у меня давние отношения: первого сентября я распутываю проволоку, восстанавливаю дыру между железным столбиком и отставшей сеткой, я протискиваюсь через этот лаз в сад и забираюсь на высокую яблоню, которая в соседстве с кленом все тянулась, тянулась к солнцу и до того вытянулась, что только мальчишке и под силу добраться до ее плодов. Я срываю яблоки и бросаю их в траву, а Танюшка уже тут как тут - сносит их в кучку. Никогда она первая не заговорит, а дед ее вообще со мной ни разу не разговаривал. Он только поглядывает в окошко, наверно, думает, что мне его не видно. Потом я спускаюсь с дерева, беру себе два яблока и, разговаривая с Танюшкой, съедаю их, пока они еще прохладные и в капельках росы.

- Ты подросла, - сказал я Танюшке на этот раз. - Как поживаешь?

- Что за жизнь? - ответила она. - Ни братика, ни сестры. Только дед. Но он много ругаться стал. Он, знаешь, стареет.

Она сложила руки на животе, пригорюнилась, как взрослая. Я подумал: "Если бы у нее был отец, то она бы не была такой застенчивой". И тут у меня защипало в глазах, в груди как будто теплое пролилось и стало растекаться. В общем, накатило, мечтаться начало такое, что и сказать неудобно: будто Танюшкин папа нашелся и папа этот - я! В портфеле у папы две итальянские жвачки в упаковке, их ему двоюродный брат Генка прислал из Одессы. Они папе позарез нужны для обмена, уже давно задуманного. Но разве пожалеешь для своей малютки! Я одну из этих жвачек достал и отдал Танюшке, хотя кто-то другой во мне, не папа, вовсю старался меня остановить. Я побежал от Танюшки, выскользнул на улицу через дыру и проволокой ее стал заделывать. Дышал я так, как будто только что улепетывал от грабителей. Я понимал, какой избежал опасности: еще немного - и я отдал бы Танюшке вторую жвачку, а там... Страшно подумать, в какие убытки и неприятности может влететь на крыльях мечты такой человек, как я. Вот отдышусь и расскажу, в какую я однажды историю попал, замечтавшись.

Я знал: скоро мне станет жаль жвачки; мне не хотелось, чтобы это произошло вблизи этого сада и лопухов, редких по размеру. Я быстро стал уходить от лопушандии - так называю я это место за оградой, куда только мне разрешается входить, потому что... Но я и сам не знаю почему.

Это, как любит говорить папа, тайны человеческих отношений.

И все же меня потянуло оглянуться: один лопух пророс по эту сторону ограды, и кто-то уже лупил по нему ногой или палкой - он был истрепан и переломан, а другие произрастали себе хозяевами на лопушандской земле. Танюшкин дед уже складывал яблоки в плетеную корзинку; ветер трепал его широченные брюки, очки вдруг упали в корзинку, он их оттуда достал и надел. Уже третий год я срываю у них яблоки, а он все не выйдет поговорить. Но, может, это и правильно: если б он хоть раз заговорил со мной, то уже не интересно было б дырку в ограде проделывать.

Я сел у забора на бугорок, чтоб дождаться Мишеньку. Лопушандия осталась за поворотом, и теперь думалось: "Лопух, ну зачем же ты жвачку отдал?" Конечно, я не имел права этого делать: она мне нужна была, чтобы выменять у Мишеньки марку - особенную, ее как раз недоставало в моей серии. И хотя я не показывал виду, что марка мне очень нужна, Мишенька, наверно, догадался об этом и стал уж очень несговорчивым.

Я достал из портфеля кляссер, в котором ношу марки для обмена. Я осмотрел каждую марку: нет, тут не было ничего такого, что могло бы заинтересовать Мишеньку. Только на одну марку у меня была надежда, но такая слабая, что я решил за надежду ее не считать: зачем зря обманываться в своих надеждах? Я эту марку переложил так, чтобы она на виду была, а когда показался Мишенька, стал ее внимательно рассматривать - это хороший способ заинтересовать человека.

- Привет, шакал! - сказал Мишенька.

- Зорово, шавка! - ответил я.

Такие у нас отношения.

Мишенька сел рядом со мной и сейчас же навалился на меня плечом, еще и локтем в бок больно ткнул. Человек этот с ужасными привычками: во всем от него неудобства и неприятности.

- Скажи честно, надуть меня собираешься? - Мишенька стал открывать свой портфель и поддал мне локтем еще раз - под ребро.

Я его тоже под ребро ткнул. Мишеньку только так и можно вразумить. Наверно, я больно его ткнул: лицо у него стало злым, даже голос дрожал, когда он говорил:

- Шакал, ты меня надуть хочешь! Признавайся!

- Слушай, - сказал я, - давай договоримся: ты меня шакалом не будешь называть, а я тебя шавкой.

Я боялся, как бы мои недоброжелатели не переняли у Мишеньки этого слова. Но, видно, под ребром у Мишеньки все еще болело.

- Шакал! Шакал! - кричал он и уже злости своей не скрывал.

Он вскочил на ноги, чтобы я видел во всей красоте его новенькие джинсы: фирмак, "врангеля"! Но я делал вид, что не замечаю их, хоть Мишенька выставлял то одну ногу, то другую, только что не сказал: "Присмотрись-ка!" Но я и тогда бы не заметил: я несимпатичным людям такой радости не доставляю.

- Послушай, шакал, - сказал Мишенька, - я же знаю, у тебя есть две жвачки. Дай их мне и бери марку.

Я понимал, в чем дело: когда человек в таких джинсах, настоящей итальянской жвачке цены нет. Входишь в класс, здороваешься со всеми за руку, а потом на виду у всех достаешь жвачку с таким видом, будто у тебя их полный карман, разворачиваешь и суешь за щеку. В общем, Мишенька уже прямо-таки умолял меня. А жвачку мою в это время жевала Танюшка.

- Не канючь, кутя, - сказал я. - Жвачки у меня здесь, в портфеле, но ты их не получишь... Одну еще могу дать...

Он подхватил портфель, обругал меня еще раз шакалом и пошел. Я знал, что дальше будет, и быстро подобрал ссохшуюся грудку земли. Когда Мишенька нагнулся, чтоб и себе подобрать, я в него запустил - очень метко, за ворот рубашки попало, - а сам отскочил вовремя. Быстроглазого не проведешь!

Я был зол на себя. Что же произойдет, если каждый будет раздаривать жвачки, которые ему самому нужны? Удручающая картина представилась мне: энергичные, деятельные люди, наподобие меня, ходят по городу и раздают жвачки всяким беспомощным, которые сами достать не в состоянии, и эти беспомощные сейчас же запихивают жвачки в рот и жуют, бесстыжие! Такая нелепость потрясала. И ведь не в первый раз я свое отдаю, сам себя в дураках оставляю.

Но как с этим бороться, если случаются в моей жизни минуты, когда я не Дербервиль, не Быстроглазый, а кто-то другой, загадочный для себя самого? Мне начинает казаться, что живу я то ли в сказке, то ли в фантастической истории братьев Стругацких, а уж в этих историях чего люди не вытворяют!

Однажды в таком состоянии я обзавелся живой мечтой, которой с тех пор порядочно уделил забот и средств.

Шел я как-то по городу и увидел в сквере на скамейке девушку. Девушка была необыкновенной: посмотришь на нее - и досада берет, что к тебе она никакого отношения не имеет, живет в другом доме, разговаривает каждый день не с тобой, а с другими, и ты тут ничего поделать не можешь, потому что таково расположение людей на планете. Вон карамельками лакомится, а с тобой не поделится. И тут на меня в первый раз накатило: защипало в глазах, как будто что-то теплое пролилось в груди и стало растекаться, я, помнится, часто задышал, стал озираться - и я не узнал города: кто-то уже преобразил его, братья Стругацкие или Рэй Бредбери. Дудел в ручонке у малыша резиновый шарик "уйди-уйди!", дребезжал старенький автобус, везя людей прямо в приключение, каких на земле не бывает; каждый человек на улице знал, что если не через полчаса, то уж через час обязательно что-то необычное с ним произойдет, и я понимал: нужно только немного постараться, чтобы мечта и жизнь в одно соединились. Я начал действовать.

- Не помешаю? - спросил я девушку и сел рядом с ней.

- Сиди, - сказала она безразлично.

- Давайте поговорим, - сказал я. - Когда люди рядом сидят и молчат это, знаете ли, нехорошо: неуважение к личности. Угостите-ка конфеткой не разоритесь.

Она угостила, но стала настороженно поглядывать на меня. "Странный мальчик!" - вот что ей думалось, ручаюсь. Она единственная во всем городе не поняла еще, что ее ждет событие, какое на земле редко случается. Но я-то знал, что даже очень и стараться не придется: все само собой выйдет. Вот только нужно, чтобы и она поняла.

- Да вы не беспокойтесь, я просто так, - сказал я. - Вы вон какая, а мне всего двенадцать - что может получиться? Я для тренировки.

Она расхохоталась и после этого уже сама стала мне протягивать кулек с карамельками - поняла!

Теперь оставалось только ждать. Я был уверен: недолго. Так что я не удивился, когда заметил, что из того самого автобуса, который недавно продребезжал по мостовой, а теперь в противоположную сторону ехал, настойчиво смотрит на нас человек: блеснули очки - и солнечный зайчик шмыгнул по ее глазам и по моей шевелюре. Автобус задержался у остановки и потрусил дальше, тогда стало видно, что врач (и как, скажите, я догадался, что это врач?) уже стоит на тротуаре, - зайчик уже поигрывал у нее на лбу, на глазах, и она щурилась.

- Он что, нарочно? - спросила она меня так робко и взволнованно, что я понял: она тоже догадывается - это тот, кого мы ждем.

Он стоял уже в десяти шагах, ближе подойти не решался. Мне оставалось только немного ему помочь.

- Садитесь, чего уж там! - крикнул я и показал рукой рядом с собой. Он подошел и сел.

- На одну минуту, - сказал он и быстро взглянул на девушку так, как будто это запрещено.

Трудно ему это далось - три слова и взгляд. Он отдохнул и проговорил еще несколько слов:

- Поймите меня правильно: едешь по городу, смотришь в окно - и вдруг екает в груди, и чувствуешь, что мимо проехать ты не в состоянии. Клянусь, я не приставала!

Опять ему нужно было передохнуть. Она тоже молчала; положила кулечек с карамельками на колени, руки на груди скрестила и стала смотреть с таким вот видом: "Ну и сидите, мне-то что?"

Он пробормотал, что работает врачом на "скорой помощи", что ему пора на дежурство, а он вот сидит. Она пожала плечами: что же вы так?

- Не могу уйти, - сказал он.

Она улыбнулась, а я кивнул. Я это понимал: уйдешь - и все, больше не увидишь. Никогда! Страшно подумать! Другому достанется только потому, что другому кто-то сказал: "Позвольте вам представить мою большую приятельницу".

Нет, настоящий человек с таким примириться не может!

- Скажите мне, где вас можно найти?

- Послушайте, - сказала она, - не тратьте время. Я так не могу!

Она расстроилась, что не умеет знакомиться. Странный человек! Надо было постараться, а не расстраиваться. Но ведь люди всякие бывают.

- Номер телефона какой-нибудь, - сказал он. - Подруги вашей, если у вас телефона нет.

Она молчала. Я таких людей не понимаю! Я же видел: она не прочь познакомиться с врачом, только ей хотелось, чтоб всю работу делал он один.

- Так нельзя, - подправил я опять чуть-чуть. - Это не честно.

Она только глазами повела в мою сторону, взяла в одну руку кулек с карамельками, другой открыла сумочку и переложила ее со скамейки на колени. Она положила кулек с карамельками в сумочку, только сумочку она не закрыла, сумочка - уж не знаю, как это вышло, - оказалась на асфальте, все из нее вывалилось: зеркальце, расческа, записная книжка, ручка, носовой платок и... студенческий билет. Врач помог ей все это собрать. Студенческий билет он раскрыл, почитал и сказал:

- Спасибо. Теперь я знаю все, что мне нужно. Я приду.

Вот как она ему сообщила и как ее зовут и где искать. Таких хитрюг мне не приходилось еще встречать.

- Советую вам отнестись к этому серьезно, - сказал я, когда врач ушел. - Пропустишь случай - всю жизнь жалеть будешь.

- Ты что, - спросила она, - амур на охоте?

Она положила мне на колени кулечек с карамельками и ушла. Мне было жаль, что уже все кончилось: сам намечтал! И как здорово! Хотелось, чтоб они поженились. Но как я узнаю об этом? Скоро я понял: то, что ты намечтал, никогда от тебя не отвяжется. О том, чтоб они поженились, я мечтал без конца. (Очень жаль, что я не сообразил им в это время намечтать квартиру.) Однажды я набрал "03" и спросил женщину, которая принимает вызовы, не знает ли она, женился ли уже их врач, который в очках, молодой такой. Ну и выругала меня женщина! Я часа два после этого к телефону боялся подойти.

Много раз мне мерещилось, будто я их вижу идущими по улице. Как-то в сумерки они появились передо мной, как волшебники в фильме, как будто из вечернего воздуха соткались. Он был все в тех же очках, но в другом костюме; она тоже была одета по-другому. Но я столько раз ошибался, что решил как следует проверить. Я несколько раз забегал вперед и смотрел на них, потом отставал. Они остановились у автомата выпить газировки, я тоже сунулся со своей монетой. Я так на них пялился, что только с третьего раза в щелку попал.

- Как ты думаешь, - спросила она, - долго еще этот шпик будет за нами ходить?

- Скоро отстанет, - ответил он и опрокинул над моей головой стакан.

В стакане еще было немного с красным сиропчиком. Не они! Да и вряд ли я их узнаю: в мечтах люди меняются до неузнаваемости.

Так оно и вышло. Однажды у входа в кинотеатр со мной заговорил человек: как поживаешь, и прочее. Я отвечал, а сам думал: "Кажется, это сын большого дедушкиного приятеля, в их семье кто-то руку сломал". Рядом с ним стояла женщина.

- А мы о тебе часто вспоминаем, - сказал он.

- Мне тоже приходится о вас думать, - сказал я. - Позавчера мы с дедом о вас говорили. Рука у вашей мамы не болит уже?

И он и женщина засмеялись. Только тогда я сообразил, кто они.

- Я так и знал, что вы поженитесь, - сказал я.

Я проводил их до самого дома. Я сказал:

- Не мешало бы взглянуть, как вы живете.

Наверно, ни у одного человека на свете мечта не ютилась в такой маленькой комнатенке. Комнатенку эту они снимали у старушки. Старушка обо мне слышала - ее позвали, чтоб она взглянула на меня. Она стала называть меня "сваток". Теперь, правда, тимуровцем называет: я чем могу стараюсь помочь своей мечте - делаю для них покупки, через деда я нашел для них хороших и недорогих мастеров, которые всего за сорок пять рублей и им, и старушке жилплощадь побелили, по моему совету они купили себе тахту, а никудышную кровать отнесли на чердак; в нашем подвале я нашел прекрасно сохранившуюся детскую кроватку, в которой я сам спал первые четыре года жизни, - я притащил ее для их малыша. Я объяснил, конечно, что кровать чешская и в прекрасном состоянии. Об эстетической стороне я тоже позаботился: принес им две картины. Одну купил, другую мне на день рождения подарили. Папа сказал о ней: "Хороша!" - и я решил: для мечты будет. Но что можно придумать, когда маленькая комнатенка, да еще и ребеночек. Нет, бесквартирная мечта - это не для меня. Я стараюсь вовсю, мечтаю, чтоб им поскорее дали двухкомнатную в новом районе. Как специалист, могу сказать: намечтать квартиру - это самое трудное. Но все же помаленьку продвигается: уже начали строить дом, в котором им квартиру выделили.

Его зовут Вадим, ее - Марина, а их малыша - Максимом. Еще мы с ними встретимся в этой истории.

Кто ответит, зачем мне понадобились эти заботы? Почему я пекусь об этих людях без всякой пользы для себя? Никто. Это необъяснимо. Надо просто знать, что это случается с людьми, и быть начеку: на тебя накатывает, а ты переключайся на дельное или беги, как я только что убежал от Танюшки.

И хотя я остался без марки, я чувствовал себя человеком, который большой опасности избежал. Страшно подумать, в какой расход меня бы ввела новая живая мечта: я бы каждый день навещал Танюшку, носил бы ей подарки. А как же иначе? Разве станет нормальный человек что-то жалеть для дочери своей? Я достал из портфеля калькулятор, вещицу на полупроводниках за пятьдесят пять рублей. Только вчера мне дед его подарил к началу учебного года. Вообще-то пользу можно и на пальцах высчитать, даже дошкольник понимает, когда выгодно, а когда нет, но калькулятор еще большую ясность вносит в жизнь. Недаром дед сказал:

- Помни, все в жизни можно подсчитать!

Я подсчитал, сколько бы израсходовал на Танюшку за год, если бы в день тратил по пятьдесят копеек. Порядочная сумма получилась - пришлось бы от коллекционирования отказаться. А польза? Нет, таких цифр, чтоб пользу подсчитать, не было. Я погладил пальцами калькулятор: лежит вот на ладони, и все тебе ясно, и даже мечту можно перевести в цифры и решить, что с ней делать. Калькулятор советовал убрать ее из жизни. Только вот как это сделать, если на меня накатывает? Как защиплет в глазах, как разольется тепло в груди! И не дай бог, если еще поблизости в детский шарик какой-нибудь проказник задудит.

Я задумался. Я спокоен был, мысли не суетились, а чтобы уверенней себя чувствовать, я перемножал, делил и возводил в степень разные числа. В первый раз я серьезно решал, как дальше жить - здраво, не для виду, не для того, чтоб побаловаться калькулятором. И вот пришла ясность: с одной живой мечтой я как-нибудь управлюсь - пусть остается, раз уж я к ней привязался. А другие, если по-человечески жить хочу, близко не подпускать, какими бы заманчивыми ни казались. Волю проявить, в кулаке себя держать! Вот так! Это мой обет. Я прислушался к себе, каков я в кулаке. Воля наполняла меня - сперва твердым стал живот, потом мускулы рук и ног напряглись, я становился почти каменным. Прекрасно! Калькулятор я решил носить в кармане, чтобы он мне всегда о моем обете напоминал.

Я сидел на бугорке у забора, за которым парники и грядки треста зеленого строительства, все на той же узкой плывущей вниз улице, вблизи лопушандии, - но какой она теперь была далекой! Наверно, кое-кому из читателей показалось, что я слишком долго просидел на этом бугорке. Знаю таких: читают книжки, чтоб узнать, кто на ком женился. А если человек думает о важном, им это не интересно. Не понимают люди, что главное в книжке - это польза, совет. В каждой книжке столько советов, что только успевай брать. Одна книжка так и называется: "1000 советов домашней хозяйке". В другой - "Мечты сбываются" - советов не меньше, только они не пронумерованы. Как научиться ловить язя? Как отличить охотника от браконьера? Как достать запчасти для трактора? Как питаться, чтобы не было изжоги? Как помыть голову морской водой? Пожалуйста, учись - для того и книга писалась. В одном автор этой книги ошибся: он всем советует мечтать, а не понимает, что мечта бывает далекой, а бывает живой. Далекая мечта безобидна, далеких у человека может быть сколько угодно. А вот живая требует забот и средств. Тут я бы посоветовал: сперва подсчитай, а потом мечтай.

О том, как два джентльмена вели в лесу не совсем обычный

разговор. В этой главе вы найдете полезный совет, касающийся

того, как лучше всего преподносить себя людям

Мне нравятся здешние звуки: то дужкой ведра звякнет, то цепью у собачьей будки, а то курица закудахчет до того заполоханно, что хочется спросить: "Что, собственно, произошло?" Все это будит мою фантазию, у меня появляются планы - а что за жизнь без планов?

Я сидел на том же бугорке у глухого забора и поглядывал в ту сторону, откуда должны были появиться две красивые девочки из нашего класса, Люсенька Витович и Света Подлубная. Я задумал пройтись с ними до школы, а потом по школьному двору. План мой разрастался, сами собой придумывались подробности: Люсеньке я разок положу руку на плечо, а со Светой я так буду держаться, что каждому станет ясно: я и ей могу руку на плечо положить, да только мне неохота.

Меня одно смущало: захочет ли Света идти вместе со мной. Она на меня дуется. Смешно сказать: из-за того, что я ее дернул за нос. В классе такая забава пошла: меня дергали, и я дергал. Мне и в голову не пришло, что такого гордого человека, как Света, за нос дергать нельзя. Я без всякой злости ее дернул, всего разок и не сильно. А она покраснела и чуть не заплакала. Вот какие разные люди бывают: другого дерни за нос или хоть пинка дай - он даже не заметит, а Света мне этого простить не может. Раньше, если мне хотелось поговорить об интересном, я к ней подсаживался. Есть, конечно, в нашем классе и другие, с кем можно об интересном поговорить, но никто не умеет во время разговора так серьезно смотреть на тебя, так внимательно слушать, - разговор получается замечательный. Я специально для этих разговоров журнал "Наука и жизнь" читал. Лишиться такого собеседника из-за ерунды! Я стал придумывать, как подлизаться к Свете, чтобы ей даже в голову не пришло, что я подлизываюсь.

Папа говорит, что у меня каждый день от полутора до двух тысяч планов. Это, конечно, преувеличение. Но в то утро у меня сразу же новый план появился, как только я их увидел, двух очкастых людей - мать и сына. Они шли, взявшись за руки, низкорослые, не скажешь, что красивые; это были люди новые, иначе бы они с таким интересом не осматривали каждый домишко и не шарахнулись бы от собаки, которая любит пугать новичков, бросаясь со страшным лаем на сетку ограды. Я сразу понял, что это наша новая классная руководительница с сыном: такими мне описал их вчера Горбылевский - он их видел, когда приходил в школу за учебниками. (С прежней нашей классной руководительницей, Еленой Николаевной, мы расстались в конце прошлого учебного года: она переехала в другой город.) Я решил с ними познакомиться: не помешает. Да и интересно будет в школьный двор заявиться с новым классным руководителем. Обо мне говорят: "Быстроглазый раньше всех поспевает". Приятно, когда это подтверждается.

Я закомлюсь с людьми двумя способами. Первый способ такой: я говорю "привет", и человек отвечает "привет". А что ему еще остается? И пока он соображает, где меня встречал, я ему что-нибудь смешное говорю, - и вот мы знакомы. Второй способ - дербервилевский. Тут я представляюсь лордом Дербервилем, цилиндр приподнимаю и держусь с достоинством. Попробуй-ка пройти мимо, если сам лорд Дербервиль тебе представляется. С этими я решил знакомиться дербервилевским способом. Я отбросил портфель, и сейчас же у меня в руке появился стек, я стал им похлопывать по голенищу своего охотничьего сапога. Моя охотничья куртка в клетку и с отворотами была небрежно застегнута на одну пуговицу, светлый цилиндр я приподнял над головой и подержал его подольше, чтоб они разобрались, что это не кепка какая-нибудь.

- Лорд Дербервиль, - сказал я, - приветствует вас в своих охотничьих угодьях.

Я поклонился даме и протянул руку ее сыну. Кто-то из них ойкнул, скорей всего учительница, потому что сын ее уж очень неожиданно вырвал у нее руку и бросился ко мне. Сколько рукопожатий! Уже пора было отпустить руку лорда Дербервиля, но он все тряс. Он говорил, что зовут его Генри Хиггинс ("Вы, конечно, слышали обо мне, сэр?"), что он изучает языки и счастлив познакомиться со знаменитым охотником и сыщиком.

- Я просто счастлив, сэр. Я просто счастлив! - И все тряс мою руку.

Я не знал, что думать. Он и правда был счастлив. Я подумал: "Может, он чокнутый и в самом деле себя Хиггинсом считает?" Но учительница смотрела на его проделки без удивления. Она сказала:

- Вот уж не думала, что в этих краях проживает еще один знаменитый англичанин.

- Мама, ты иди, - сказал Хиггинс, - мы с лордом поохотимся. Тебе ведь это не интересно, правда?

- Не интересно, - сказала учительница, - но я не люблю, когда меня бросают посреди улицы.

- Посреди леса, мама! Иди по этой тропинке, и ты выйдешь прямо к колледжу. Ну я тебя прошу! У нас с лордом совсем мало времени.

Учительница пошла, но неохотно - понятно было, что она сейчас остановится.

- Сэр, - сказал я, - по-моему, ваша матушка хочет вам что-то сказать.

- О! - ответил Генри Хиггинс. - Ее нужно поцеловать, без этого она не может работать.

Учительница наклонилась к нему, когда он к ней подбежал, и он ее поцеловал. Конечно, это вызвало бы удивление, проделай такое кто-нибудь из нашего класса. Но Генри Хиггинс - это совсем другое дело. Ах, как он нежен со своей матушкой!

- Простите, сэр, что я вас оставил. Мы с матушкой очень привязаны друг к другу - ей целый день будет чего-то недоставать, если я ее не поцелую, - подтвердил Генри Хиггинс мои мысли.

Потом он добавил, по-хиггинсовски смутившись, - скулы его покраснели, и веснушки на них перестали быть видны:

- Дело в том, сэр, что мы вдвоем на целом свете. Представьте, я даже не знаю, кто был мой отец.

Мне захотелось спросить, на самом ли это деле или это касается только Генри Хиггинса, но я спохватился, что такой вопрос не к лицу лорду Дербервилю.

- Ах, сэр, - сказал я, - чего не бывает! Представьте, сэр, мой отец совсем не лорд Дербервиль.

- О сэр, - сказал он, - как это интересно! Кто же ваш настоящий отец?

Ему в самом деле было интересно. Он переминался с ноги на ногу и смотрел мне в рот - срочно надо было придумать, кто мой настоящий отец.

- Ни за что не догадаетесь, - ответил я. - Мой отец граф... - Как назло, я позабыл фамилии всех английских графов. - Мой отец, сэр... - Я тянул время. - Мой отец... О, вы ни за что не догадаетесь...

- Граф Мальборо!

- О! - изумился Дербервиль. - О, сэр, как вы догадались? Это непостижимо!

Генри Хиггинс был доволен.

- Все очень просто, сэр, - сказал он с хиггинсовским смешком. - Вы произносите "л", как его произносил только один человек в Англии - граф Мальборо.

- О! - опять изумился Дербервиль и подумал: "Что это я все "о" да "о", надо что-нибудь другое придумать".

- Э-э-э, сэр, - сказал он. - Э-э-э... Я вот о чем хотел спросить... Хиггинс склонил голову, наставив на Дербервиля ухо.

Но Дербервилю опять нечего было сказать.

- У меня весьма деликатный вопрос, сэр. Э-э-э...

"Это "э-э-э", - думал Дербервиль, - ну зачем я за него уцепился?"

- Я понимаю ваше затруднение, сэр, - сказал Хиггинс. - Вы хотите знать, чью фамилию я ношу? Моей матушки, сэр. Она перешла к ней от моего деда, знаменитого мореплавателя Эдуарда Хиггинса.

- Чрезвычайно интересно! - сказал Дербервиль. - Но не находите ли вы, сэр, что нам пора. - Дербервиль мотнул головой в ту сторону, куда ушла мама Хиггинса: ему не хотелось произносить слово "школа". Разговор получился замечательный, но он потребовал больших усилий, и Дербервиль боялся, что начнет говорить не то.

Мы шли молча. Я отдыхал от разговора и готовился преподнести себя Хиггинсу. Есть такое правило, которому следуют все люди с умом: познакомившись с человеком, преподнеси себя в лучшем виде. Это очень важно, иначе человек может чего-то в тебе не заметить. Тут продуманность нужна. Главное - не проявлять излишней скромности, ведь если ты сам себя барахлом считаешь, то кто же в тебя поверит? Мы с дедом это понимаем.

Пора уже, пора было себя преподносить! Но у меня не ладилось: два раза я открывал рот и произносил все то же проклятое "э-э-э". Хиггинс улыбался. Он, конечно, думал, что я собираюсь продолжить дербервилевский разговор. А все дело было в том, что заготовки оказывались никудышными. Я спохватывался, что сейчас наговорю глупостей, продешевлю с самого начала: уж очень бесхитростные, недипломатичные слова шли на язык. "Хиггинс, хотелось мне сказать, - ты мне понравился с первого взгляда! Ты не представляешь, как я рад, что встретил тебя. Давай будем дружить: я буду любить тебя, ты будешь любить меня, а остальных мы близко не подпустим: они до такой дружбы еще не доросли". Вот каких чистосердечных глупостей я чуть не наговорил. Хорошо, что я знаю: без дипломатии с людьми нельзя! Скажешь человеку, что он тебе понравился, а он возьмет и завоображает. Ведь известно: на свете еще не рождался человек, которому бы не хотелось повоображать.

Начнем сначала! Мало кто понимает, какое это трудное искусство преподносить себя. Тут как будто невзначай заинтересовать нужно: намекнуть, что у тебя связи или что ты достать что-то можешь. Каждый, кто хоть немного разбирается в жизни, понимает: заинтересованный человек ведет себя гораздо лучше незаинтересованного.

Я решил позондировать, чем можно заинтересовать Хиггинса.

- Хиггинс, о чем ты мечтаешь? - спросил я. - Не удивляйся моему вопросу. Мне кажется, мы можем подружиться, и я бы хотел узнать тебя поближе. Ведь недаром на пионерских сборах говорится: "Скажи мне, о чем ты мечтаешь, и я скажу тебе, кто ты".

Хиггинс засмущался. Он сказал, что не может вот так сразу о своих мечтах, потом, когда мы познакомимся поближе...

- Ты прав, Хиггинс, - сказал я. - Вот так сразу нельзя. Но я ведь почему спросил? У меня предчувствие, что некоторые из твоих мечтаний осуществятся не сегодня, так завтра. Самое позднее - послезавтра. Имей это в виду: так случается со всеми, кто дружит со мной.

Хиггинс удивленно взглянул на меня: переборщил я - сорвалось! В первый раз со мной такое: не сумел преподнести себя. Еще Хиггинс подумает, что я тупица. Досадно!

Все дело, конечно, в том, что я волновался: Хиггинс не только мне нравился - ведь он тот самый человек, который начнет окликать меня Дербервилем. За ним и другие подхватят. Что будет! Два англичанина на всю школу! Кое-кому тоже захочется стать англичанином, но мы никого больше не признаем. Мы будем в обнимку по школе ходить, и какой глаз на нас не задержится! Через неделю забудут, что у меня была хотя и неплохая, но не совсем подходящая для меня кличка - Быстроглазый.

В общем, Хиггинс оказался еще и нужным человеком. Хиггинс оказался человеком, которого я два года ждал, - так как же было не споткнуться в разговоре?

О том, как у меня похитили нужного человека и как я сделал все,

что в человеческих силах, чтобы его вернуть

Мы вышли из лесу; до нас уже доносился школьный гомон - пора было подумать о том, как уберечь Хиггинса от нежелательных контактов.

Есть у нас в классе два человека, которые постараются перехватить у меня новичка. Эти люди прямо-таки прилипают к новичкам, с первого же дня им завтраки свои суют, тетрадки для списывания подсовывают. Один из них, Славка Гудин, - ужасный подлиза, ему все равно, к кому подлизываться, всем уже его подлизывание надоело, поэтому новичок для него - бесценный человек. Другой, Валерка Зякин, дня не может прожить, чтоб не устроить кому-нибудь пакость. Для него новичок - тоже находка, он с новичками устраивает себе полноценную дружбу. До первой пакости, конечно. И вообще, к новому человеку в классе проявляют интерес: есть такие, что любят повыспрашивать, потрогать значок на новом человеке или хотя бы пуговку. А это не очень приятно, когда твоего человека руками трогают.

- Хиггинс, - сказал я, - в нашем классе такой народ! Ты держись поближе ко мне. Вот увидишь, что это за народ. На вид безобидные, но могут кое-что устроить.

"Пусть будет немного испуганный", - решил я.

Когда мы входили во двор, к нам подскочил Валерка Зякин. Я оттер его плечом.

- Это ты мне вчера пакость устроил?

- Какую? - спросил он. На всякий случай он решил держаться от меня подальше.

Мы прошли по школьному двору на виду у всего нашего класса и встали в строй между телефонщиками и пшенками. Я поправил Хиггинсу воротник рубашки - пусть все видят, что я покровительствую новенькому. "Рубашечку мы ему заменим, - решил я. - Отведу его к своему парикмахеру, пусть он ему сделает круглую голову. Остальное сойдет".

- Посмотрите, что за человек! - сказал я телефонщикам. - Вы поняли?

Телефонщиков я не опасался: человек в таких одеждах их не заинтересует. Вот если бы на Хиггинсе была замшевая курточка или фирменные джинсы... Горбылевский кивнул Хиггинсу, Марат Васильев пожал руку и проговорил: "Понятно!" А Мишенька изобразил: что тут особенного - очкарик. Он не хотел отвлекаться. Он рассказывал о поездке за город на новых "Жигулях", о том, как они всех обгоняли, даже интуристов, о том, как отец его здорово вырулил в трудном месте. В Мишенькином рассказе, как всегда, было до черта вещей: два автосифона, оранжевая палатка, необыкновенные ласты и маска, японский "транзистор", немецкая зажигалка, три пары светозащитных очков, газовая плитка с баллонами, он даже два раза упомянул о золотой брошке своей мамы. Я не в восторге от нашей компании: кроме телефонных разговоров, у нас ничего не получается, хоть мы без конца говорим о каких-то делах, записываем время, торопимся. Когда же мы встречаемся, то от скуки обзываем друг друга шакалами, шавками, крохоборами, жлобами, пинаем друг друга ногами. Все это мы делаем под музыку Мишенькиного магнитофона - вечно он его с собой таскает. Вот пшенки - другое дело. Это удивительное содружество! Они умеют придумывать, и им всегда весело. Однажды они закончили учебный год с одинаковыми оценками у всей четверки. Такого никогда на свете не было и больше не повторится! Они называют друг друга АИ (Альберт Иванов), ЛБ (Леонид Баталин), ВМ (Владимир Михалюк) и СП (Сергей Подавалкин). Все они коротышки, самые низкорослые в классе, дохляки, сидят они вместе занимают две парты у окна - и ходят в обнимку. Я бы с удовольствием с ними подружился, но не подхожу по росту.

Пока я наблюдал за Мишенькой и придумывал, как бы пресечь его хвастовство, у меня похитили человека, которого я подобрал себе в друзья. Не знаю, как это получилось: рядом со мной оказался АИ, а Хиггинс стоял на его месте в окружении пшенок. СП одаривал его лесными орешками - можно было подумать, что пшенок не четверо, а пятеро: Хиггинс был одного роста с ними и вообще здорово на них похож. Я попытался его отбить.

- Сэр! Хиггинс! - кричал я. - Сейчас я вас освобожу.

- "Сэр"! - передразнивали меня пшенки. Они выстроили заграждение, щипались, щекотались, тыкали пальцами в меня, как копьями. И хотя я стал почти что каменным, я не выдерживал, отскакивал, а один раз даже по-девчоночьи взвизгнул. Когда пшенки вместе, это хищники. Тут никто из них уже не помнит, как они позорно улепетывают от меня, когда мы один на один встречаемся. Телефонщики и не подумали меня защищать.

А Хиггинс? Он так себя вел, как будто это шуточки, а не серьезная борьба за человека. Он делал вид, что собирается убежать. Пшенкам эта игра нравилась, они кричали: "Куда! Куда! Ах, озорник! Пострел!" И до чего же они додумались! Один из пшенок по-баскетбольному водил руками вверху, караулил Хиггинса, как воробья, другой пшенка опасался, что Хиггинс кошкой прошмыгнет, - он у самой земли преграждал ему дорогу. Нет, с пшенками не соскучишься.

- Дербервиль, иди сюда: тут орешки. - Сказал это Хиггинс для приличия: на меня он не смотрел, выковыривал зубом ядрышко из скорлупы.

"Может, из-за орешков он с ними? - подумалось мне. - Поест и вернется. Может, он лесные орешки так любит, что не может совладать с собой?" Я чуть было не крикнул ему: "Хиггинс, да у меня этих орешков дома сколько хочешь!" Но все же не выговорились эти слова. Нет, дело тут не в орешках было. Уж очень низко ставил меня Хиггинс. Вроде прохожего я для него был. Не придавал он мне значения. С пшенками ему интересней.

Вот что значит плохо себя преподнести!

Я все-таки решил бороться до конца: ведь нужный человек! Верну - и все тут! Я понимал, что трудно будет это сделать: после первого звонка мы расходимся по классам строем.

Так и вышло. Сначала директор отбарабанил свое "в этот солнечный, праздничный день", хотя солнышко в это время и спряталось за тучку; потом нас поздравила с началом учебного года старейшая учительница школы (голос у нее, конечно, был взолнованный, и он дрогнул, как всегда, на словах "дорогие дети", "родная школа" и "наши традиции"); как только она закончила, вышел вперед военрук, и я стал следить, когда у него покраснеет лицо, - оно и на этот раз покраснело раньше, чем он начал выкрикивать команды; под трум-ту-ру-рум (барабаны) и ту-ту-ту (горны) мы двинулись строем... Но тут произошло незапланированное: какой-то первоклассник на школьном крыльце, как на сцене, упал пузом на свой шикарный букет - все радостно грохнули.

Пшенки утащили Хиггинса с собой, посадили его за свою парту, третьим между ЛБ и АИ. Подступиться к ним было невозможно. Тогда я стал обдумывать и понял, что главное сейчас - сделать так, чтобы Хиггинса посадили со мной за одну парту. У нас в классе было только одно свободное место - на последней парте: там сидит малоуважаемый человек Шпарага. Он выделяется только тем, что его папа выступает на всех родительских собраниях. Многим родителям его выступления нравятся. С неделю после выступления своего папы Шпарага ходит по школе с выпяченной грудью и с руками за спиной - то на одном этаже, то на другом, чтобы все, кому это интересно, могли посмотреть на человека, у которого папа так замечательно выступает. Иногда я собираю телефонщиков и подхожу к Шпараге с разговором о его необыкновенном папе. Я спрашиваю, не знает ли он, о чем его папа собирается говорить на следующем родительском собрании. Шпарага серьезно и радостно отвечает, что не знает, что это для него самого секрет, но, если узнает, обязательно мне сообщит.

- Смотри же, Шпарага, - говорю я. - Ты обещал! Нас это очень интересует. - И подмигиваю телефонщикам.

Что же выходило? Если Чувала пересадить к Шпараге, то классному руководителю ничего не останется, как посадить Хиггинса рядом со мной. Я вспомнил, что стал почти каменным, и тяжелыми шагами подошел к Чувалу.

- Слушай, Чувал, - сказал я, - в прошлом году я тебя пригласил сидеть со мной, так ведь? А в этом году я хочу сидеть с новеньким. Давай садись со Шпарагой. Какая тебе разница?

Чувал расстроился и сразу стал похож на того чудака, который по ночам с крыши луной любуется.

- Быстроглазый, - сказал он, - я не пересяду! Это мое место. Сам иди к Шпараге!

И хотя я стал почти каменным, я пожалел, что затеял это: Чувал готов был расплакаться. Но не мог же я позволить, чтобы он покрикивал на меня. Я перелез через спинку парты, сел на свое место рядом с Чувалом, уперся спиной в стену, а ногами стал спихивать Чувала. Он цеплялся за парту, упирался, но вдруг вскочил и выбежал из класса. Вот нежная душа! Я догадывался, куда он убегает: в парк. С ним такое случается: смотрит учитель, а Чувала на уроке нет. Где Чувалов? В парке! Раза два пробовали об этом с его мамой говорить. Но она такая же странная, как и ее сын: начинала нервничать и только одно повторяла: "Не трогайте вы его, не трогайте! Погуляет - вернется". Вот учителя и махнули рукой на эти странности Чувала: учится он хорошо, к тому же такой застенчивый, что его так и хочется похвалить.

Но на этот раз Чувал в коридоре наткнулся на маму Хиггинса, она вернула его в класс. Началось разбирательство. Чувал молчал. Ему теперь вздумалось улыбаться: что это, мол, я выкинул такое? Не хотел он перед всем классом признать, что я его обидел. Эту улыбку надо было видеть. В классе притихли. Что он со мной делал этой улыбкой! Щипать в глазах начало - я чуть не раскаменел. На Свету Подлубную эта улыбка тоже подействовала: Света рассказала маме Хиггенса, из-за чего Чувал хотел убежать. На меня Света бросала презрительные взгляды.

- Он вообще проныра! - представила она меня новой учительнице.

Я сказал:

- Чего суешься, фискалка?

Мама Хиггинса мне велела молчать и стала наводить справедливость: меня она пересадила к Шпараге, а Хиггинс сел на мое место с Чувалом. Никогда еще мои начинания не оканчивались таким крахом. Но я решил не падать духом.

- Привет! - сказал я Шпараге. - Что там твой папа собирается нам новенькое сказать?

На этот раз Шпарагу какая-то муха укусила.

- Замолчи! - сказал он. - Тебе ли над моим папой смеяться? Ты... тонтон-макут, - выпалил он и отвернулся, чтоб уже никогда в жизни на меня не смотреть, но зато косился он на меня почти все время - ох, нехорошо он обо мне думал. Но приходилось мириться. Не дашь же человеку под ребро за мысли!

На перемене мама Хиггинса подозвала меня. Произошла первая в этой истории беседа о моих поступках. Мама Хиггинса так возмущалась, как будто никогда с плохими поступками не сталкивалась. Хотелось ей объяснить, что поступки бывают всякие, - нужно это помнить, тогда сохранишь здоровье. Я сказал:

- Вы человек новый и многого не понимаете. Сейчас я вам кое-что покажу.

У меня для такого разговора была припасена вырезка со статьей из газеты. В статье говорилось о воспитательной работе в школах, о том, в каких школах справляются, а в каких нет. Нашу школу в статье критиковали. Я показал вырезку маме Хиггинса. Она прочла и спросила:

- Ну и что?

Я ей объяснил:

- То, что произошло у меня с Чувалом - это ерунда. В нашей школе и не такое случается: в позапрошлом году двое десятиклассников рвали цветы с клумбы чуть ли не в центре города.

- Твой поступок ничуть не лучше, - сказала она.

- Может, вы и правы, - сказал я и сделал вид, что задумался над своим поступком. - Только вот педколлектив здесь не на высоте. Вы, наверно, заметили, как прошел первый звонок? Не упади первоклассник, вы бы ни одной детской улыбки не увидели.

Кажется, я ее озадачил. Но мне этого мало было: я большие надежды возлагал на статью: ценная бумага! Я сообщил маме Хиггинса, что уже давно сам своим воспитанием занимаюсь, потому что на такой педколлектив нельзя положиться. Но что я могу сам в свои тринадцать лет? Опыта мало, знаний мало. Понятно, что не всегда получается. Тут у нее лицо стало удивленным, и я приободрился.

- Я-то еще ничего, - стал я отделывать концовку разговора. - Вы скоро убедитесь, какая в этих стенах публика. Каждый третий - хулиган, а обманщики - так все до одного.

И ей не помешает быть немного испуганной. Я потянул к себе вырезку: еще пригодится. Мама Хиггинса о чем-то задумалась и не сразу разжала пальцы. Потом она стала меня честить: спросила, как это я додумался носить такое и предъявлять учителям. Как будто трудно додуматься приберечь нужную бумагу. У деда целая папка бумаг, и он знает, когда какую достать. Мама Хиггинса назвала меня маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках. Я понял: нельзя соваться с бумагой к малоизученному человеку.

- На меня ты можешь положиться, - подытожила мама Хиггинса. - Я буду заниматься твоим воспитанием по всем правилам. Ни одна газета не придерется. Держись, Дербервиль! - И улыбнулась.

Вот так улыбка! Нужно быть начеку.

О том, как я чуть было не стал суеверным и вынужден был призвать

на помощь науку. Здесь вы найдете полезный совет, касающийся

того, как быстрей всего отыскать научную истину

Я вспомнил, что забыл окропить свой портфель.

Во втором классе в первый день занятий по дороге в школу я поскользнулся все на той же узкой плывущей вниз улице - она после ночного дождя над многими подшучивала - и шлепнулся в лужицу, успев бросить под себя портфель. Наверно, это ловко у меня вышло: старшеклассник, который шел следом, сказал мне: "Молодец", помог встать и посоветовал помыть портфель. Я пошел к колонке. Собрались зрители, все нашли, что это смешно, когда под струей портфель моют. А я был так доволен своим ловким падением и похвалой старшеклассника, что вдруг научился стишки сочинять.

- Кропи, кропи, водичка, чтоб было все отлично, - приговаривал я. Кропи, кропи, водица, чтоб мне не осрамиться.

Людям понравилось. Двое первоклассников и один второклассник следом за мной подставили свои портфели под струю и повторили заклинания. С тех пор я каждый год первого сентября "кропил" портфель, в присутствии зрителей, конечно. Для забавы я это делал - для чего же еще? Но на этот раз я портфель не окропил, не то чтобы забыл, а колонка не работала, отключили: в каждом доме уже водопровод.

На большой перемене, неся портфель с таким чувством, как будто он украденный, я поперся в туалет; я подставил портфель под струю крана. Только стишки я на этот раз нашептывал: еще услышат. Вот до чего дошел! Я придаю большое значение всяким начинаниям, а тут первого сентября столько неудач.

Когда я вышел из туалета, на меня уставился Зякин: этот обязательно высмотрит, если есть что высматривать.

- С портфельчиком в туалет ходишь? - спросил он. - Интересно, зачем?

Только не хватало, чтоб на меня пальцем показывали.

Хоть портфель у меня и мокрым был, меня это не успокоило. Я решил все дела отложить на завтра: ясно уже было - сегодня ничего хорошего не выйдет. А дел было у меня много, и все важные. Нужно было навестить моего покровителя из 9-го "А" Валеру Ешанова, договориться об обмене марками и попросить защиты. Нужно было купить второй дневник: бабушка мне за каждую пятерку и четверку платит тридцать копеек, но если я получу двойку или тройку, то целую неделю ни копейки не дает. Из-за какой-то тройки можно порядочные деньги потерять. Вот я и держу для убыточных оценок второй дневник, который никому дома не показываю. Нужно было организовать хорошее начало учебного года: получить хоть одну пятерку. Я это каждый год проделываю: слушаю внимательно объяснение, а потом тяну руку - зто же как первая монета в копилку! Я не буду перечислять дел не таких важных, но все равно необходимых для человека, который живет не как придется, а с толком.

От беззаботной жизни я хирею и становлюсь мнительным. Я сидел на непривычном месте и косился на Шпарагу, а Шпарага косился на меня. Я злился на него за то, что он думает обо мне всякие гадости, и два раза толкнул его локтем, чтобы он на мою половину парты не сдвигался. После этого он уже не только косился, а и нашептывал, потом и напевать что-то под нос стал, оскорбительное, конечно. Я сказал:

- Шпарага, лучше прекрати это пение!

Хиггинс ко мне не подошел, хоть пшенки вскоре перестали за ним присматривать. Я сам с ним заговорил.

- Что же ты, Хиггинс? - сказал я. - К пшенкам переметнулся?

Хиггинс грустно посмотрел мне в глаза.

- Что делать, Дербервиль? Отношения не получились. Но давай не будем отчаиваться.

Я чуть не расхохотался. Я подумал: со странностями мальчик. Позже, во время разговора с Хиггинсом у меня дома, я понял, что Хиггинс не свободный человек, как я или вы: он во власти воспоминаний и всяких чувств находится. А тогда я не знал, что и ответить. Я пробормотал:

- Ну, как хочешь, Хиггинс, - и отошел.

В тот день я несколько раз ловил на себе грустный взгляд Хиггинса. Вместо того чтобы организовать отношения, он грустил из-за того, что они не получились.

После уроков я не понесся, как бывало, домой хвастаться первой пятеркой и требовать у бабушки платы за нее, а долго сидел на скамейке в скверике, который возле церквушки. Я на церквушку поглядывал и размышлял о религиозном суеверии. Нет, это недопустимо, чтобы в наши дни человек верил, что все его неудачи оттого, что он не окропил портфель. Нужно было искать научное объяснение тому, что происходит. И я стал искать. Я перемножил на калькуляторе два трехзначных числа, посмотрел на церковный крест сперва одним глазом, потом другим - и у меня появилась уверенность, что научное объяснение вот-вот отыщется. Нужно только еще кое-что сделать. Я достал из портфеля коробочку с цветными мелками: я решил применить свой очень хороший способ, при помощи которого нахожу ответ на любой вопрос. Я отсчитал от скамейки пять шагов и провел красным мелком черту. После этого я вернулся к скамейке и стал на эту черту смотреть, заодно я приводил свои мысли в порядок, прогонял все посторонние. Трудней всего было прогнать мысли о Чувале, Свете Подлубной и Хиггинсе, отказавшемся со мной дружить. Но в конце концов я управился, мне уже ничего не мешало - я мысленно держал перед глазами большую стопку журналов "Наука и жизнь", в стопке были все номера, какие я прочел за свою жизнь. Все тем же способом, мысленно я стал брать журналы из стопки и быстро просматривать их. Я двинулся к красной черте, но не обычными шагами - я приставлял пятку одной ноги к носку другой: научное объяснение при таком способе отыскивается в тот момент, когда обе ноги окажутся за красной чертой.

На ближней скамейке сидели мужчина и девочка и наблюдали за мной. Девочка чуть было не помешала мне просматривать журналы.

- Папа, да что он делает? Что он делает? - спрашивала она.

Папа оказался догадливый:

- Не мешай, - сказал он. - В школе задали.

Все у меня, конечно, получилось. Только научных объяснений оказалось два. И нужно было решить, какое из них верное.

Первое мое научное объяснение строилось на теории циклов: вся жизнь человеческая состоит из этих циклов, их три: интеллектуальный, эмоциональный и физический. И каждый цикл имеет период подъема, когда все у человека получается, и период спада, очень опасный, когда ничего, кроме неприятностей, получиться не может, как ни старайся. Если у меня сегодня все три цикла на спаде, то нечему и удивляться - все будет идти через пень колоду. Второе научное объяснение опиралось на теорию вероятности. По этой теории в жизни каждого человека случается определенное количество неудач, неприятностей, неурядиц, конфузов, досадных происшествий, недоразумений и просто несчастий, а поскольку моя жизнь последние годы проходила без всех этих перечисленных отрицательных явлений, то рано или поздно они должны были посыпаться на меня, чтобы вероятностная норма не оказалась недовыполненной. Во второй теории, как видите, было мало утешительного, но наука есть наука, нужно ее принимать как есть. Все-таки это лучше, чем находиться в плену у суеверий. Я был рад, что вырвался из этого плена.

Не успел я уйти со скамейки, как убедился в правильности моих научных выводов.

Девочка на соседней скамейке разговаривала с отцом и поглядывала на меня с уважением. Эти дошкольники! Они готовы уважать тебя только за то, что ты ходишь в школу и делаешь уроки.

- Ты догадываешься, - спрашивала девочка отца, - что мама тебе сюрприз приготовила?

- Догадываюсь.

- И я! Как ты думаешь, что?

- Думаю, выходные туфли.

- И я так думаю! Я тебе скажу по секрету: черные.

- Эй! Держи язык за зубами! - сказал отец.

Девочка смутилась, но тут же зашлась смехом. Они мне нравились. И разговор их меня заинтересовал. Когда я был такой, как девочка, я считал, что разговоры о подарках - самые интересные. Но даже теперь, когда я читаю журнал "Наука и жизнь", мне эти разговоры продолжают нравиться, хотя они и несерьезные.

- Я молчу, - сказала девочка, - больше секретов не выдаю. Только ты мне скажи, что ты ей подаришь. Тоже туфли? Вот будет интересно! Она тебе туфли, и ты ей туфли. А перед этим она тебе галстук, а ты ей вязаную кофточку, а еще перед этим ты ей платье, а она тебе белую сорочку.

Я стал изучать лицо мужчины: приятное, ничего не скажешь. Такой барахло не подарит. Наверно, платье было дорогущее.

Я продолжал слушать. Часы, чайный сервиз, еще одна кофточка, сочинения Пушкина. Колечко с камушком! Брошь! Все это он ей подарил. А ее подарки были поскромнее. Я понял: она - его живая мечта и ему хочется дарить ей вещи подороже. Брошь, наверно, была золотая, такая, как у моей бабушки, - с маленьким бриллиантиком. Я опять стал изучать лицо мужчины. Бывает же такое: видишь незнакомого симпатичного человека - и тебе его денег жаль, как своих. Может, он все-таки ей серебряную брошь подарил? Вряд ли: уж очень он симпатичный. Скорее всего, бриллиант был большой и редкий. Где он его только достал? Попался, бедняга! Нужно было бежать, как я убежал от Танюшки! А теперь что поделаешь? Мне подумалось: а вдруг и я когда-нибудь попадусь! Дойду до полной беспомощности, самое дорогое раздарю - вещицы со своего письменного стола! Коллекцию! Мне прямо дурно стало, когда я о коллекции подумал. Я встал и прошелся, чтобы проветрить голову, в которую такие нестерпимые мысли приходят. Нет, никакая сила меня не заставит подарить коллекцию!

- Теперь вспоминай, что ты ей перед этим подарил, - сказала девочка.

- Норковый воротник и туфли к моему серому пальто. - Это уже сказала женщина. Она была нарядная и красивая - конечно, живая мечта!

Мне захотелось поговорить с мужчиной: у меня было к нему много вопросов. Понимает ли он, что женщина эта - его живая мечта? Щиплет ли у него в глазах? Слышит ли он дудение детского шарика?

- Ну и надарили вы ей! - сказал я. - Целый универмаг! Конечно, можно бы и поскромней подарки делать, да только не живой мечте...

Они молча смотрели на меня. Так, как будто я враг человечества. Мужчина шепнул своей мечте:

- Он перед твоим приходом как-то странно тут вышагивал.

- Мы говорили, а он подслушивал, - сказала девочка. - Я заметила.

- Да я не сумасшедший, - сказал я. - Вы послушайте сначала...

Но они не собирались слушать.

- Идемте отсюда! - сказала живая мечта.

Они ушли негодуя.

- Уродец, - сказала живая мечта. - Как это ему в голову пришло?

- Юный рационалист, - поддакнул муж.

Девочка все оборачивалась и поглядывала на меня уже без всякого уважения. Я понял, что неудачно начал разговор. Очень похоже, что сегодня у меня интеллектуальный спад.

И хотя все это имело научное объяснение, я расстроился. Уже меня сегодня назвали шакалом, пронырой, маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках, а вот теперь юным рационалистом и уродцем. Многовато. Хотелось броситься за этими людьми и объяснить им, что дело тут не во мне, а в действии законов природы. Но я понимал, что сегодня мне лучше жить молчком: вон что выходит. Завтра я узнаю, какая из двух теорий верна. Если мои неприятности прекратятся, значит, первая, а если нет - набирайся мужества и терпи: жди, когда мрачная полоса сменится светлой. Я даже с домашними решил не разговаривать, хотя бабушка три раза чуть ли не упрашивала рассказать ей, как прошел первый школьный день. Дербервиль был неумолим.

- Ступайте на кухню, Пэгги! - велел он своей старой служанке, когда та в третий раз появилась в его кабинете.

- Понятно, - сказала бабушка, - у тебя в школе что-то случилось.

Она пошла не на кухню, а в другую комнату и поделилась своими тревогами с мамой. Теперь уже мама принялась за расспросы:

- Быстроглазый, что это ты сегодня молчишь? На тебя это не похоже.

Я ответил, что должен сегодня помалкивать. И если она не хочет, чтоб со мной что-нибудь стряслось, пусть не пристает ко мне с разговорами.

- Обычные его хитрости, - сказала мама бабушке. - Конечно же, в школе что-то случилось. Надо позвонить. - Она тут же стала набирать номер.

Маме ответили, что моего классного руководителя в школе нет, но чтоб она обязательно позвонила завтра, потому что в учительской был обо мне нехороший разговор. Я понял, что самым дурацким образом влип в новую неприятность. Нужно было поговорить с бабушкой! Что ж, это похоже на интеллектуальный спад, усугубленный спадами эмоциональным и физическим. Я повеселел: это гораздо лучше, чем полоса неудач. Не надо расстраиваться, решил я, все идет по науке, а законы природы нам не страшны, если мы их встречаем во всеоружии знаний.

Дальше все продолжалось по науке. Мама мне предложила сходить за хлебом. Я всегда отлыниваю от этого поручения. Мама сказала:

- Может, ты соизволишь?

Я ответил, что сегодня никак не могу: должен жить осторожно - может все что угодно произойти! Мама спросила, когда я прекращу свои хитрости, и бросила мне целлофановый мешочек. С тяжелым сердцем я открыл дверь.

В нашем доме живет одинокая старая женщина - Мария Кондратьевна. Муж ее умер, а дети разъехались. Она не выходит, в хорошую погоду сидит на балконе: ноги больные. Дербервиль с ней в прекрасных отношениях, всегда кланяется ей, а она ему благосклонно отвечает - вдовствующая королева!

Быстроглазый тоже ничего против этой женщины не имеет. Но когда я прохожу мимо ее двери, так уж выходит: я нажимаю на кнопку звонка и убегаю. Случается, Мария Кондратьевна, заметив с балкона, что я вошел в парадное, выходит на площадку и спрашивает меня:

- Ты не знаешь, Виталий, кто это ко мне без конца звонит, а потом убегает?

Я не сомневаюсь: она знает, кто звонит, но, деликатный человек, она ни за что не скажет прямо - на совесть мою воздействует. Я отвечаю:

- Это хулиган какой-то, Мария Кондратьевна. Ничего, он нам еще попадется.

Я задержался у двери Марии Кондратьевны. Мне пришло в голову, что я занимаюсь наукой как придется, без плана. Как могло получиться, что я до сих пор не поставил ни одного эксперимента? Я решил запланировать целую серию экспериментов и немедленно приступил к первому: нажал кнопку звонка и понесся вниз по лестнице.

Результат эксперимента оказался ошеломляющим: я наступил на огрызок яблока (я сам его утром бросил в парадном: не совать же было в карман) - и меня понесло ногой вперед, я потерял управление. О! Вспомнить тошно. Я трахнулся затылком о край ступеньки, тут же вскочил и понесся дальше. Боль разошлась по спине и была такой отчетливой, что ее можно было сфотографировать для науки. Наверно, я все же успел свернуть за угол раньше, чем Мария Кондратьевна на своих больных ногах доплелась до двери.

"Что же показал эксперимент?" - спросил я себя и дернул головой, как артист Миронов в фильме "Бриллиантовая рука". Затылок болел, и радостно было сознавать, что это не просто боль, а результат эксперимента и закон природы. Интеллектуальный спад был налицо, но вот физического не обнаруживалось, да и эмоциональный какой-то не явный был, не отчетливый. Неужели я попал в полосу неудач? Я решил при помощи калькулятора подсчитать, чем это мне грозит.

Сколько я могу прожить? К тому времени, когда я вырасту, человеческая жизнь будет уже продлена если не до ста лет, то до девяноста - это уж точно. Я, чтоб не очень увлекаться, выбил себе на калькуляторе девяносто четыре года. Это число я помножил на триста шестьдесят пять - вот сколько дней я проживу. Не так уж много. Дальше я задумался: надо было решить, сколько в среднем неприятностей, несчастий и прочей мерзости выбить на один день моей жизни. Пожалуй, одной неприятности на день хватит. Не все же такие дни, как сегодня. Так что полученное число больше не пришлось перемножать. Итого на мою жизнь выпадает тридцать четыре тысячи триста десять неприятностей - вот это да! И почти все они по теории вероятности могут свалиться на меня в полосу неудач. Ведь жил же я почти без неприятностей последнее время. Радовался, лопух. А они накопились, и теперь, возможно, сыпануло... Нужно было быть готовым ко всему. Я дернул головой и спрятал калькулятор в карман. Дня три после этого я головой дергал. Потом я забыл о том, что стряслось на лестнице. И только позднее мне пришло на ум, что мое падение на лестнице, быть может, оказалось роковым.

Я купил хлеба и по дороге домой провел еще один эксперимент, с разбегу перевернул ногой ящик с мусором. Опять результат эксперимента обнаружился сразу же. Один несимпатичный пенсионер, мой давний недоброжелатель, закричал с балкона:

- Ребята! А проучите-ка его!

Двое прохожих бросились мне наперерез с противоположной стороны улицы.

- За рубашку его хватай! Рви ему рубашку! - советовал тот из них, который совсем не умел бегать.

Другой потянулся рукой к моей рубашке, но я увернулся. Когда я добежал до угла, они трусили по улице, только чтобы пенсионер мог видеть их старания. Я послал им воздушный поцелуй. "Что за странные люди! подумал я. Сразу рвать рубашку - уродцы!" Я расстроился из-за того, что на свете такие вот живут, - больше мне не хотелось ставить экспериментов. Да и понятно было уже: сколько их ни ставь, а физического спада не обнаружить, - вон как улепетывал! Пожалуй, я в полосе неудач. Интересно, в середине или пока еще в начале? Спать я лег встревоженный, хотя все еще и увлеченный наукой.

О том, как, преодолев опасения, я с головой ушел в дела, в

результате чего меня посетило вдохновение

Я открыл глаза и увидел, что солнечный свет лежит на полу полосами, это мне не понравилось. Я вышел на балкон и стал изучать приметы дня. Тучи на небе были странными: хотя и не совсем они были похожи на полосы, скорей, на грядки в огороде, но все же какая-то полосатость в них была. Кроме того, уж очень на многих мужчинах на улице были рубашки в полоску. Но больше всего меня поразил редкий по масти, похожий на тигра полосатый кот; он крался по улице у самой стены дома, но вдруг остановился и стал смотреть на наш балкон, на меня - странный кот!

Однако во всем остальном день был приветлив и обещал много интересного. За завтраком я подумал, что мои наблюдения ненаучны, потому что какая же может быть научная связь между полосатой рубашкой и полосой неудач? Я понял, что от всего пережитого вчера стал чересчур мнительным. На улице я взглянул на мир веселыми глазами и увидел, как много женщин в это утро надели цветистые платья. Пожалуй, циклическая теория больше подходила для объяснения вчерашних неприятностей. Я решил, что могу смело заняться своими делами, которые отложил. А пока этими делами заняться было нельзя, я смело брался за другие, которые по ходу жизни возникали.

Я встретил пятиклассника, у которого водятся венгерские жвачки. Я предложил ему одну итальянскую жвачку за две венгерских: может, Мишенька за них отдаст марку? Пятиклассник оказался человеком нерешительным: он долго рассматривал итальянскую жвачку, у него жила на лбу вздулась, наконец вернул мне жвачку и сказал:

- Ты не уходи, надо подумать.

Я шел с ним рядом. Только, по-моему, не столько он обдумывал, сколько изучал мое лицо. Он спросил, почему у меня глаза бегают; после этого у него самого глаза забегали.

- Какой-то ты ненадежный, - сказал он. - Пожалуй, надуешь. Нет, я не меняюсь.

- Шаромыжник! - сказал я. - К тебе с честным предложением, а ты оскорблять! - Я ткнул его легонько под ребро, чтоб не отнимал зря времени у занятого человека.

По дороге в школу я организовал еще два дельца, хотя и небольших, но необходимых для правильного течения жизни. Я нагнал одного типа из параллельного класса, который последнее время начал нос задирать, перестал со мной здороваться. Я посмотрел ему в глаза и пошел дальше. Пусть знает, что это не он со мной не здоровается, а я с ним. Тут же я увидел, что из парадного вышла Ирка Кондаченко; мы встретились с ней глазами. Что-то уж очень часто мы с ней глазами встречаемся. Наверно, она решила, что я ею заинтересовался. Я подскочил к Ирке и дунул ей в щеку. Пуфф - вот как я тобой интересуюсь! Нет, жизнь нельзя пускать на самотек, ее все время подправлять надо.

Я действовал уже без всяких опасений. На первом уроке я получил пятерку, на втором еще одну. На переменке между этими уроками, когда я несся по коридору просто так, чтобы ноги не застаивались, я чуть не налетел на маму Хиггинса.

- По-моему, ты слишком много бегаешь, - сказала она. - Подумать о своих поступках у тебя нет времени.

Она была не такой грозной, как вчера, - зря я встревожился.

Мама Хиггинса начала мне внушать, чтобы я на пять минут в день где-нибудь в сторонке садился и обдумывал свои поступки, а то я все бегаю, бегаю и поэтому странные вещи делаю и говорю. Она назвала мое существование бездумным. Я пообещал, что сделаю, как она советует.

- Обязательно сделай, - сказала она. - Продолжай работать над собой, я тебе помогу. Ни одна газета не придерется!

Она улыбнулась мне как-то многообещающе, как будто только что сообщила, что у нее для меня хорошенькая вещица припасена на мои именины. Я решил, что она чудачка. Если б я знал, что она мне наобещала своей улыбкой!

- Вы Хиггинсу не запрещаете со мной дружить? - спросил я.

- Что ты! Я к тебе хорошо отношусь. Он сам не хочет. Он считает, что ты по-свински обошелся с Чуваловым. Так что иди, работай над собой.

Я долго соображал, смеялась она надо мной или всерьез говорила. Потом я решил пять минут подумать над своими поступками, как обещал: все-таки научный подход. Я достал калькулятор и сел на подоконник. Я не уверен был, что стоя это можно делать. Сперва ни о чем не думалось, а только болел ушибленный вчера затылок. Я дернул головой, и тут мысль заработала, как будто я ударил кулаком по испорченному приемнику - и он заговорил. "Вот было бы хорошо, - думалось, - если бы бабушка мне за каждую пятерку не по тридцать копеек платила, а по полтиннику". Я выбил четыре пятерки в неделю и тут же подсчитал, сколько за год выйдет, - порядочная сумма... Тут меня уборщица с подоконника согнала. Жаль: хорошие мысли в голову приходили. Я решил: попробую как-нибудь еще.

На большой перемене я поднялся на третий этаж и пошел в конец коридора, чтобы выполнить главное из запланированных дел. Я вошел в химкабинет и, как и ожидал, увидел моего покровителя Валеру Ешанова, перворазрядника по плаванию и коллекционера марок. Я ему добываю марки, которые его интересуют, а у него покупаю такие, которые ему не нужны. Мне они чаще всего тоже не нужны, я их потом сбываю второкласснику Женечке Плотицыну. Женечка рад любой марке, еще в коллекционировании мало смыслит, но я его заинтересовал и сделаю настоящим коллекционером. Ешанов сидел за столом рядом со своим другом, довольно симпатичным человеком с потрясающей фамилией - Флейтистов.

- А! Наш юный друг! - сказал Валера. - Здравствуй!

Он пожал мне руку и протянул ее Флейтистову, чтобы и тот пожал. Вот как себя ведут симпатичные люди! В позапрошлом году я обменивался марками с другим девятиклассником - он уже школу окончил, - тот был совсем не то: за руку не здоровался и называл меня не "мой юный друг", а "гвоздик". Никакой радости с ним не было. Когда ни придешь для обмена, он торопится: "Ну, показывай!" Ничего он в человеческих отношениях не понимал. Однажды, когда он был дежурным по школе, он мне сделал замечание, чтобы я не орал в коридоре. После этого случая я уже с ним марками не обменивался - никакого смысла не было. Но Валера совсем другой. Он даже поинтересовался, как я лето провел. А как же иначе? Ведь мои родители раскланиваются с его родителями, мама однажды в хлебном магазине поговорила о чем-то с его мамой.

- Валера, - сказал я, - у меня для тебя сюрприз! Я тебе сейчас больше ничего не скажу, но ты имей в виду.

- У меня для тебя тоже кое-что есть, - сказал Валера, - останешься доволен. Встречаемся, как и в прошлом году, по средам в шесть.

Теперь мне нужно было об одном деле поговорить. Валерин одноклассник Криницкий (он как раз в это время вошел в химкабинет и достал из портфеля завтрак) решил у меня Женечку Плотицына отбить, под видом защиты, конечно. Он напирает на то, что я Женечку обманываю, а вот он не будет. На редкость бессовестный человек! Я нуждался в Валериной защите. Но тут надо было разговор вести дипломатично: а вдруг Валера с Криницким в дружбе? А если не в дружбе, то мало ли что еще может быть: может, их родители раскланиваются.

Мне вспомнилась телепередача "В мире животных", и я понял, как надо вести дипломатичный разговор.

- Вот, Валера, - сказал я, - одна вещь меня интересует. Как ты думаешь, кто кому накидает - гималайский медведь бурому или бурый гималайскому?

Валера переглянулся со своим другом - кажется, я не совсем удачно спросил.

- Медведи бывают разные, - сказал Валера. - Вот, допустим, гималайский здоровяк встречает бурого хиляка, так тут и раздумывать нечего.

- Я понимаю, Валера, - сказал я, - что не совсем удачно спросил. Ну, а как ты думаешь, вот, допустим, встречаются бурый здоровяк со здоровяком гималайским!

- Гималайский ему в первом раунде накидает, - сказал Валера, - тут все ясно...

- Вот и я так считаю, - сказал я. - Ну, а представь себе, бегемот и носорог поссорились - кто кому?

- Носорог бегемоту, - сказал Валера. - Носорог вооружен лучше.

- Вот и я так считаю, - сказал я. - А лев, допустим, и тигр? Ведь правда лев накидает, если он, конечно, не хиляк?

Валера согласился со мной. Тогда я стал подводить поближе.

- Ну, а если бы пловцу первого разряда пришлось с боксером третьего разряда, как ты считаешь?

- Быстроглазый, - сказал Валера, - не втравляй меня в драку с Котовым. Ты что, не понимаешь? В нем восемьдесят килограммов весу. Я бы с удовольствием, но честно тебе говорю: не справлюсь.

- Да что ты, Валера! - сказал я. - Это я просто так, разве я не понимаю? У меня другое дело. Представь, есть люди, которые охмуряют малышей: сбывают им втридорога чепуховые марки, да еще кое-кого стращают и не подпускают к этому малышу.

Валера с Флейтистовым нахмурились. Я понял: они возмущены.

- Интересно было бы узнать, - сказал Валера, - имя этого человека.

- Ха! - сказал я. - Вон он хлеб с колбаской ест.

- Мы ему на первый раз сделаем внушение, - сказал Валера.

Он пальцем подозвал к себе Криницкого и для начала заметил ему, что тот не по-товарищески себя ведет: ест хлеб с колбасой, а не подумает о том, что, может быть, другие тоже проголодались. Криницкий отломил от своего бутерброда Валере и Флейтистову; они его поблагодарили, и тут уж Валера приступил к делу.

- Этот юноша, - сказал он и показал на меня глазами, - находится под покровительством очень достойных людей. Нам не нравится, когда его обижают. Для нас это непереносимо.

Валера очень педагогично себя вел: он нажимал пальцем, как на кнопку звонка, на пуговицу пиджака Криницкого, Флейтистов сдувал и стряхивал крошки с этого пиджака. В конце разговора Криницкий сказал, что не знал о том, что мне покровительствуют достойные люди. На редкость он оказался малоуважаемым человеком.

- Спасибо, Валера, - сказал я.

- О, пожалуйста!

Дело было сделано. И не как-нибудь, а дипломатично. Я шел по коридору и радовался своей удаче: никаких признаков интеллектуального спада уже не было и в помине.

Я спустился на первый этаж. Здесь во 2-м "Б" учится Женечка Плотицын, совсем еще несмышленый человек: он не понимает, что не я должен его проведывать, а он меня.

Женечка бросился мне навстречу, я пожал ему руку и сказал:

- Здравствуй, юноша!

- Меня уже обижали! - сообщил Женечка, как только мы покончили с рукопожатием. - Вон тот, который борется, вон тот у стены и еще один - он в столовую ушел.

Я отпустил леща тому, который боролся, и тому, который у стены стоял. Первый убежал плакать в класс, а второй так и остался у стены - смотрел на меня исподлобья, как на собаку, которая того и гляди укусит.

- Ты мне скоро списки составлять будешь, - сказал я Женечке.

Его всему учить надо. Но мне не трудно. Года через два я подберу ему какого-нибудь второклашку, чтоб Женечка ему ненужные марки сбывал. Женечка мне нравится: он хоть и несмышленыш, а в человеческих отношениях неплохо разбирается. Когда мы по четвергам встречаемся с ним в сквере, он садится на скамейку рядышком, прижимается ко мне, заглядывает в глаза и доверяется во всем - ну просто родной человек! Я ни разу его не надул. У меня даже появляется желание подарить ему несколько марок: я беспомощным становлюсь, когда ко мне вот так, по-родственному, прижимаются. Папа говорит, что из всех моих инстинктов самый сильный - инстинкт родства. Однажды ко мне на перемене прижался наш пакостник Зякин - он это делает ради смеха. Можете себе представить, у меня к этому типу теплое чувство появилось. Я Зякина тут же прогнал: он таких чувств не заслуживает. Женечка - другое дело. Я только стараюсь держать себя в руках: если филателисты начнут раздаривать марки, то коллекционированию конец. О порядке в мире я никогда не забываю.

- У меня для тебя куча марок, - сказал я Женечке. - В четверг в шесть начнем наши встречи.

Я попрощался с ним за руку и пошел к себе на второй этаж. На лестнице Женечка меня догнал и сообщил, что тот, который ходил в столовую, уже вернулся и успел Женечке ножку подставить.

- Юноша! - сказал я ему на это. - Ты начинай соображать. Посмотри на этот коридор: вон человеку ножку подставили, а вон бедной девочке не дают пройти. Ты соображай! Неужели подножка - это такое событие, из-за которого стоит беспокоить занятого человека? Дай ему под ребро, и больше он тебе подножек ставить не будет.

Женечка побежал выполнять. Уверен, из меня бы получился хороший педагог. Его мама должна мне цветы носить.

Тут прозвенел звонок, и я пожалел, что нет у меня больше времени заниматься делами: после интеллектуального спада пришло вдохновение.

На третьей переменке, подгоняемый вдохновением, я сбегал в магазин "Школьник" и купил себе дневник для двоек и троек. Я прямо на уроке стал заполнять его и только закончил, как историк наш, Павел Владимирович, вызвал меня закреплять. Я мало что слышал из его объяснения, с трудом на тройку хватило. Мой второй дневник мне тут же пригодился. Так кстати я его купил! Это выглядело прямо-таки таинственно и обнадеживало после вчерашних неудач. Может, я вступил в полосу удач? Может, все сто тысяч удач (это число я без калькулятора прикинул) свалятся на меня в одну неделю? Не теряйся, Дербервиль, куй железо, пока горячо! Я решил сегодня же переговорить со Светой Подлубной. Дело в том, что при большом количестве удач случилось маленькое недоразуменьице, совсем малюсенькое, но оно меня беспокоило почему-то. Можно было подумать, что это не недоразуменьице, а самая настоящая неприятность. Света Подлубная заметила на переменке, как я дергаю головой, и сказала Вальке Сероштану:

- Смотри, какой неприятный!

И хотя я знал: она так говорит, потому что злится на меня, - я расстроился. Вот еще! Можно было подумать, что у меня душа нежная, как у Чувала. Я даже в зеркало пошел смотреться: ничего неприятного я не увидел, но головой все-таки старался больше не дергать.

На последнем уроке у меня появился план: я решил недоразумение со Светой Подлубной исправить. Пусть этот день состоит из одних удач. Вдохновение мне поможет проделать все гладко и успешно.

О том, как, продолжая устраивать свои дела, я почувствовал

усталость и потерял интерес к науке

План мой был хитроумный и тонкий, и осуществлять его было радостно. Правда, он требовал терпения, которого у меня лично достаточно, но вот ноги мои часто торопятся и начинают действовать вопреки задуманному. А задумал я пойти к Люсеньке Витович. Я знал, что вскоре после занятий к ней приходит делать уроки Света Подлубная. Нужно было часа полтора выждать. Но уже через час ноги мои начали своевольничать. Когда я появился у Люсеньки, Светы там еще не было. Люсенька мне радостно удивилась:

- Это ты, Быстроглазик? Ой, как хорошо!

Она всем говорит только приятное, и когда разговаривает с тобой, то можно подумать, у нее большей радости в жизни не было. Как-то на каникулах мы всем классом ездили на экскурсию в крепость-герой Брест. Люсенька несколько раз забегала в то купе, где я лежал и почитывал, и все угощала меня - то пирожком, то лимонадом. Я уже решил, что она в меня влюблена, но потом увидел, что она и Мишеньке Теплицкому полбутылки лимонаду принесла. Зря она этого типа обслуживала.

Я сказал Люсеньке, что у меня нет расписания, не знаю, какие уроки на завтра делать.

- Сейчас мы все устроим, - сказала Люсенька.

Она усадила меня за письменный стол, достала дневник, раскрыла. Никто в классе не умеет так аккуратно вести дневник и тетради. Люсенька собирается стать учительницей и по-учительски требовательна к себе - она школу организовала на лестнице (я еще об этой школе расскажу). Люсенька и со мной вела себя как учительница. Только в той игре, которую она затеяла, уж очень маленьким учеником я ей представлялся: первоклассником.

- Достань-ка, Быстроглазик, дневник, сосредоточься и пиши аккуратно.

Оба мои дневника были заполнены.

- Я на листке сперва, Людмила Викторовна, - сказал я. - Боюсь наляпать.

Я раскрыл портфель, чтоб поискать листок бумаги. Я не учел, как может повести себя учительница с первоклассником. Люсенька сама достала дневник из моего портфеля.

- Зачем же, - сказала она, - эта непроизводительная затрата времени. Сосредоточься - и ты напишешь без помарок.

Уже она начала раскрывать дневник. Я вырвал его и сделал вид, что страшно рассердился.

- Хватит! - сказал я. - Я тебе не первоклассник - не командуй! Я четвероклассник, поняла? Ко мне в портфель лазить нельзя!

Люсенька растерялась.

- Ну извини, - сказала она.

Она вышла в другую комнату - наверно, чтоб прийти в себя после моей выходки. Вернулась она с конфетницей, в которой карамельки лежали, поставила конфетницу передо мной:

- Ешь, Быстроглазик.

- Ты извини, - сказал я. - Понимаешь, терпеть не могу быть первоклассником: меня в первом классе по голове портфелем сильно ударили, с тех пор реакция.

- Ладно, Быстроглазик, - сказала Люсенька. - Я же не знала.

Мне повезло: Света появилась, когда я еще писал. Только можно ли это считать везением? Люсеньке она улыбнулась, а в мою сторону так повела глазами, что стало ясно: теперь я для нее - тьфу! Она мне начала выказывать знаки неуважения. И откуда у нее взялось столько этих знаков! Она села на диван рядом с Люсенькой, а получилось: Люсенька не то что ты. Она стала Люсеньке что-то шептать на ухо, а получилось: вот с ней-то я разговариваю. А когда Света засмеялась каким-то своим словам, то можно было не сомневаться: о ком бы эти слова ни были, смеется она надо мной. Умеет, ничего не скажешь. Света взяла Люсеньку за руку, притянула к себе еще ближе и шептала еще долго с очень обидными для меня смешками. И как она заботилась о том, чтобы я ничего не услышал! Как будто я такой человек, что подслушивать стану.

- Хотела делать уроки с тобой, да расхотелось. - Света брезгливо посмотрела на меня - и дурак бы понял, почему ей расхотелось.

Я растерялся: никто еще с Дербервилем так не обходился.

Люсенька и не подумала скрывать, что она поняла, почему Света ушла.

- Вот так, Быстроглазик, - сказала она. - Света тебя осуждает. Ты плохо с Вовиком обошелся. А он такой добрый.

- Расхваливай, - сказал я. - Разве ты поймешь, какой это человек?

- Какой?

- На многое способен, - сказал я. - Если хочешь знать, он клин способен между сыном и отцом вбить. В семейные дела суется!

Люсенька всплеснула руками:

- Что ты такое говоришь?!

Больше мне не хотелось слушать ее учительский голос. Я даже подумал, что чересчур уж она хорошая на вид, - наверно, неискренний человек.

- Ты не обижайся, - сказала Люсенька. - Правда - хоть и горькое, но полезное лекарство.

Это уже было совсем невыносимо.

- Ты опять со мной как с первоклассником!

- Быстроглазик, - сказала Люсенька, - я давно уже перевела тебя в четвертый.

На лестнице я понял: у человека, который в туалете портфель окропляет, все так и должно получаться. Дальше еще хуже будет! Меня уже не радовало, что все происходит закономерно. Я готов был предпочесть научной логике суеверные представления. Хорошо, что я знал, какой суеверия вред принесли людям. Я быстро стал переключать себя на научное мировоззрение, возился, возился, но дело шло с трудом, а когда, наконец, удалось, то мне открылось такое, что лучше бы я остался суеверным.

Проклятая научная ясность все закономерности вывела, и не надо было ставить экспериментов, чтобы понять: Света ко мне относится плохо не потому, что я ее дернул за нос, а потому, что я такой человек, о котором можно насмешливо перемолвиться словечком, сказать: "Вон наш классный проныра опять что-то затевает!" Короче говоря, я был для нее вроде Зякина, а может, и похуже: посмотреть-то посмотрит, но только чтобы поморщиться и отвести глаза. Вот тут-то они и стали мне припоминаться, такие ее взгляды, - не один и не два! Как будто я, ученый человек, их заснял, а теперь разложил - изучай и радуйся. Вот один: глаза сощурились - ну как можно было не увидеть, что взгляд этот означает: "Ай да прохиндей!" Это на школьном дворе происходит, после того как пионервожатая заподозрила меня в том, что я нечестно металлолом собирал.

Ничего страшного, по-моему, не случилось: я помог классу занять первое место. Я знал: в нашем классе организаторов хороших нет, - и все взял на себя. Я ушел на пришкольный участок и там посидел на травке. Нужно было подождать, чтобы металлолома в школьном дворе накопилось достаточно для задуманного дела. Потом я из чужих кучек понемногу взял и снес в нашу. Сверху я все прикрыл нашими собственными железками. Металлолом мы складываем за выступом школьного здания - никто не заметил. Но нашелся один бдительный из параллельного класса:

- Где труба, которую я принес?

На редкость неприятный голос у человека. Страшно ему жаль было трубы - он во всех кучах рылся, переворачивал все, пока не нашел. Вот из-за него и вышли неприятности. Еще один закричал:

- А вон кастрюля, которую я принес!

А третий:

- А вот моя рельса! А ну давайте сюда мою рельсу!

Прямо сражение началось. Пионервожатая сказала, что этот инцидент испортил мероприятие, и сердито посмотрела на меня. И хотя я спросил: "Что вы на меня так смотрите?" - она осталась при своем мнении.

Наш класс занял первое место. Но на вечере обо мне спели песенку: "Быстроногий, быстроглазый собирал металлолом". Песня всем понравилась. Ее еще долго распевали. Кто не знал о Быстроглазом, узнал. Я остался доволен, а о Светином осуждающем взгляде ни разу не вспомнил.

А вот еще один снимочек: как метнулись в мою сторону глаза, как сощурились и припечатали - эх, ты! Тут причина была посерьезней: я побил очень славного человека из параллельного класса, хотя, клянусь, я это делал через силу. Мы с ним столкнулись на бегу на перемене, и мне показалось, что я ушибся больней, чем он. Тогда я ему добавил. А он решил: чтобы поровну вышло, надо мне кое-что вернуть. Мне сразу стало ясно: это не боксер и не борец. Он мне папу напоминал: так же, как папа, каждое слово отчетливо произносил, будто на весах взвешивал и боялся недовеса. Я сказал:

- Стоп! Кругом учителя! Зайди после уроков - продолжим.

Я забыл о нем, и когда увидел его после уроков у двери класса, то и не сообразил сразу, зачем он тут.

- Ты хотел продолжить - идем!

Не мог он, конечно, не понимать, что не партнер мне, но, видно, втемяшил себе, что в трусы себя запишет, если не придет.

Мы пошли за тот же выступ школьного здания, где металлолом складываем. Только мы начали, а у него уже из носу потекло. Я пожалел, что перед дракой не сказал: "До первой крови!" Теперь надо было драться и смотреть на его лицо в крови, на то, как обдумывает он каждый свой удар, будто шахматный ход, но и под носом не забывает вытирать - миляга! Я полюбил его. Мне уже мечтаться начало, что мы друзья до гроба, уже в глазах защипало, и я ждал сигнала детского шарика, но так и не задудело, и не хватило поэтому у меня смелости сказать: "Хватит, а то у тебя под носом Красное море". Я боялся, что зрители меня трусом посчитают. Так я потерял лучшего своего друга. Появилась завуч. Видно, Света ее привела: она стояла рядом с завучем и уничтожала меня взглядами.

Вот как выходит: живешь на свете, бегаешь, хлопочешь, молодцом себя считаешь - и не знаешь, что кто-то за тобой наблюдает и думает: "Какой стервец, а?" Я почувствовал усталость, пора было отдохнуть от науки и от дел. Но вместо того чтобы пойти домой, я стал прохаживаться недалеко от Светиного дома. Вот тут и начинается необъяснимое.

О том, как я совершил первый в этой истории необъяснимый

поступок. Попутно здесь высказываются важные суждения о природе

необъяснимых поступков

Любой человек время от времени совершает необъяснимый поступок. Этого не нужно пугаться. Если вы сидите на уроке и вдруг ловите себя на том, что жуете промокашку или отрываете от тетрадки полоски и скатываете из них шарики, знайте: это и есть необъяснимый поступок. Бывают, конечно, необъяснимые поступки и посерьезней: однажды я перелез из нашего окна на третьем этаже на наш балкон. Для этого нужно было повиснуть на руках, держась за перекладину рамы, отпустить одну руку и дотянуться ею до перил балкона, после того как упрешься одной ногой в балкон; дальше нужно было присоединить вторую руку и ногу и перелезть через перила, - работа эта требовала большой сосредоточенности. Зачем я это делал? Не объяснишь. Просто взглянул из окна на балкон, и мне подумалось: "А интересно!.." Но даже серьезных необъяснимых поступков не стоит пугаться. Беда наступает тогда, когда человек начинает совершать один необъяснимый поступок за другим, ведет себя так, как будто кто-то управляет им по радио... Но я забежал немного вперед.

Прохожих, представьте, занимало, что я слоняюсь по улице, вместо того чтобы идти домой, почти все они взглядывали на меня насмешливо. Одна старушка с балкона начала допытываться:

- Что же ты с портфелем ходишь? Натворил что-то?

Если б я сказал, что ничего не натворил, она бы все равно не поверила. Не люблю выглядеть вруном. Я сказал, что получил пять двоек и выбил в классе окно. Старушка ахнула и после этого уже не отрывала от меня глаз. Она мне все советы давала, чтобы я шел домой: дома мама накажет, а потом пожалеет и накормит, а так что ходить? Скоро мне начало казаться, что я на самом деле набедокурил, что родители у меня злые-презлые - и вот я слоняюсь с портфелем... и есть очень хочется.

- Иди, милый, домой, - советовала старушка. - Иди, иди, не убьют.

- Нельзя, бабушка, - ответил я. - Может, и не убьют, но так исколошматят, что жизни рад не будешь.

- Да что это за родители такие! - сказала старушка.

Она ушла в комнату, потом вернулась и опустила мне на веревочке бутерброд, завернутый в газету. Она мне рассказала, что приехала в гости к дочери (вообще-то она живет у другой дочери), а в том городе, где она живет, у нее есть такой же внук, как я. Этот внук тоже как получит двойку, так домой не идет: отец очень строгий. Бутерброд оказался с колбасой. Я его съел, беседуя со старушкой. Мы сошлись на том, что лучше, когда родители по-доброму воспитывают, а не хватаются за ремень чуть что.

Старушка опять стала увещевать. Неудобно было отказывать сердобольному человеку. Да и зачем? Ее легко можно было обмануть.

- Ладно, бабуся, - сказал я, - на вашу ответственность.

Я ушел от ее глаз за речной изгиб улицы. Здесь я увидел двух продавщиц мороженого, обе смотрели на меня и, можно сказать, гипнотизировали: а иди-ка ты ко мне со своей монеткой! Монетку я вертел в пальцах и раздумывал, чей гипноз принять. Одна продавщица, на той стороне улицы, где я стоял, была старой моей знакомой, небольшой моей приятельницей. Мороженое она здесь продает давно, гораздо дольше, чем я живу на свете, - так говорит папа. Она торгует и зимой, сидит на раскладном стульчике и изучает прохожих и дома; у нее приятный, добрый взгляд, и те, кто это замечает, становятся ее покупателями. Зимой папа часто покупает мороженое, и мы едим его на десерт. В это время папа говорит о продавщице, о том, что, судя по всему, женщина эта необыкновенного душевного здоровья, потому что самое безнадежное на свете дело - продажу мороженого зимой - делает спокойно, ни на кого не обозлена и всегда готова человеку помочь двухкопеечной монетой или другой услугой, а нет - она тебя добрым взглядом одарит. У другой продавщицы взгляд был настойчивый, мне начало казаться, что она меня за воротник тащит к своей серебристой будочке с красной надписью на стекле: "Мягкое мороженое". И хотя мягкое мороженое мне нравится больше, я выбрал обыкновенное: как-никак о продавщице обыкновенного мы говорим за нашим столом: "Свой человек". Между нами разговор произошел, совсем неожиданный для меня.

- Видишь, что за человек? - сказала продавщица и кивнула на серебристую будочку. - Взгляды ревнивые бросает. Выбила себе мягкое мороженое и местечко здесь и ревнует меня к каждому покупателю. Да что ж ты ревнуешь? - спросила она громко, так что продавщица мягкого мороженого, пожалуй, и услышала. - У меня ж один покупатель на твоих десять!

Продавщица в будочке вдруг засуетилась, что-то делать стала. Она нагибалась и распрямлялась, ведерко у нее в руках появилось, потом тряпка.

- Милиционера своего знакомого на меня насылает, - сказала мне продавщица. - Милиционер уговаривает перейти на другое место. "Ты, говорит, здесь все равно ничего не заработаешь". А я отвечаю: "Что заработаю, то мое, а уйти отсюда не могу". Я же здесь скоро тридцать лет как сижу. Те, кто детьми у меня мороженое покупали, теперь папы и мамы. Здесь я могу с человеком поздороваться и словечком перекинуться, вот как с тобой сейчас. Здесь родных лиц у меня много. Так как же ты можешь меня на чужой угол гнать? - спросила она опять громко, и женщина в будке задвигалась еще быстрее. - Как же ты додумалась спихивать меня с моего угла?

- Я добра тебе хочу, - не выдержала вторая продавщица. - Хочешь, я тебе такое место подберу, три плана будешь делать? А здесь у тебя что за план? Здесь ты только на совесть мою жмешь. Долго ты жать собираешься?

- Не понимает, - сказала моя продавщица, - спихивает меня ногами и еще жалуется, что стыдно ей это делать. Ты мне скажи, откуда такие люди берутся?

- Ха! - сказал я. - Матери их такими рождают. У нас в классе тоже такой гад есть. Своего товарища с парты ногами спихнул: "Иди, говорит, отсюда. Я с другим сяду!"

- Насовсем спихнул? - заволновалась продавщица.

- Где там, - сказал я. - Его же учительница и пересадила. Он тоже ревнивый. Он того парня, которого спихивал, к своему отцу ревнует. Понимаете, его отец того парня любит. За доброту и талант, а сына своего просто за то, что он сын. Как вы думаете, должен он его ревновать? Ведь все же он клин между отцом и сыном вбивает.

- Да какой клин? - сказала продавщица. - Какой клин, что ты? Пусть радуется, что у него отец чужих любить умеет. Свое само любится, а чужого надо уметь любить. Я знаю: тридцать лет училась. Я тут каждый камушек полюбила. О детях не говорю - они мне ладошки подставляют!

- Так вы думаете, этому, что спихивал ногами, извиниться надо?

- Извинись обязательно, - сказала продавщица. - Раз его отец твой любит, значит, он хороший... не смотри на меня так, я догадливая. Я столько на людей смотрю, что все про них понимаю.

- Ладно, подумаю, - сказал я. - А пока я пошел. Одна девчонка скоро должна появиться, нужно спрятаться.

Я спрятался в парадное. Я вел оттуда наблюдение за улицей и думал: "Что это я за разговор с продавщицей вел? Зачем наговаривал на себя? Чувала выгораживал. Сам себя пусть выгораживает. Он - себя, я - себя: такие правила".

Появилась Света Подлубная. С тетрадками в руке она шла к Люсеньке. Когда я выскочил из парадного, она вздрогнула и пробормотала:

- Это что за засада такая?

Кажется, она приготовилась к неприятностям.

- Ду ю спик инглиш? - спросил я.

Света решила, что это уже начинаются неприятности, и отскочила от меня.

- Не пугай ее, - сказала моя продавщица. - Что ж ты ее пугаешь, чудак?

Света быстро пошла по улице, а я увязался за ней.

- Не бойся, милая, - успокоила ее женщина, - он в тебя влюблен, потому и пристает.

Тут уж мне ничего не осталось, как пойти в другую сторону. Выходило, я столько времени ждал Свету только для того, чтобы сказать ей: "Ду ю спик инглиш?" Не знаю, какое у вас сложилось впечатление, а меня этот поступок страшно удивил. Я несколько раз пожал плечами, разок сплюнул и пробормотал:

- Ну погоди же!

Кому я угрожал? Тут опять было о чем подумать.

О том, как выяснилось, что папа не понимает, что такое семья, и

к тому же совершенно беззащитен перед правдой. В этой главе

высказываются важные мысли о семье, которые должен усвоить

каждый

Дома дед мне сообщил, что мама звонила в школу и моя новая классная руководительница нажаловалась ей на меня.

В дербервилевской комнате папа с мамой обсуждали мой поступок. Вошел дед и присоединился к ним. Я стал слушать, что интересненького они скажут.

Дед сказал, что меня вынудили "столкнуть того парня", потому что уже давно затирают: по поведению ставят "удовлетворительно", а не "отлично", по русскому и географии снизили оценку на балл, а по пению на целых два.

- Сколько мы будем с этим мириться? - спросил дед. - Разве за мальчика некому постоять?

Дед понимает, что такое семья. Для него нет большей радости, чем выручать меня. Если вызывают в школу родителей, он идет вместо них. Когда он возвращается домой, то всегда сообщает одно и то же: "Ничего особенного. Ерунда какая-то". Дед до того преданный мне человек, что Дербервиль решил его сделать своим дворецким: преданность должна вознаграждаться.

- Я схожу завтра в школу, - сказал дед, - и пристрою мальчика на ту парту, которая ему по вкусу.

Мама и дед посмотрели на папу, вошла бабушка и тоже стала на него смотреть. Папа обдумывал "ситуацию". Все волновались, кроме меня, конечно: я-то знал, что папа откроет в "ситуации" такое, что все ахнут.

- Он должен понять, - сказал папа, обдумав, - что это низменный поступок.

Папа спросил, могу ли я себе представить, чтобы так поступил порядочный человек. Лучше бы ему не задавать этот вопрос: бабушка прямо-таки заголосила, как только поняла, что папа считает меня непорядочным. То, что она говорила, трудно передать. Смысл был такой: разве я хуже этого противного мальчишки Горбылевского, которого даже по имени никто не хочет называть, или хуже этого скверного Мишеньки? Нет, я других не хуже. Так почему же все сидят, где им хочется, а меня с парты на парту перебрасывают, и я сижу на самом краешке, как сирота, и жду новых перебросок. Папа говорит, что бабушка - человек с фантазией.

- Тебя затирают? - спросила мама.

- А ты как думала? - ответил я. Я напомнил, что участвовал в самодеятельности и обеспечил классу первое место по сбору металлолома, но никто этого не отметил - ни директор, ни классный руководитель.

- Быстроглазый, - сказала мама, - я уверена, что все это не так. Я же знаю тебя! Ты всегда был бестией. Но поскольку ты наш, а не чужой, то пусть дед, так и быть, похлопочет за тебя - он это умеет.

Тогда папа крякнул и вскочил с кресла. Он сказал, что у него такое впечатление, будто он имеет дело с людьми, объевшимися белены или еще чего-нибудь в этом роде. Дед с бабушкой насупились. Кому приятно слушать о себе такое? Одна мама улыбалась и с интересом поглядывала на папу: уж очень она его любит.

- А того мальчика вам не жаль? - спросил папа. - Чудесный мальчик! Добрый, талантливый.

Бабушка ответила, что "у того мальчика" есть родители - это их обязанность его жалеть, а нам жалеть его не стоит, потому что у нас своих дел хватает, да и мальчик все равно не дастся: она знает, однажды в молодости пробовала жалеть чужого.

- Ну хорошо, - сказал папа, - не жалейте, раз у вас не получается, но своему внуку почему вы не скажете правду? Скажите сейчас же!

Опять к папе прицепилась правда. Я уже давно заметил, что она чересчур уж часто к нему цепляется: когда серьезный человек мозгами работает и не торопится рот раскрывать, папа сразу же правду брякает. Я понял, что папа совершенно беззащитен перед правдой, раз ему в голову не приходит подумать о сыне, вместо того чтобы думать о постороннем человеке. Папа расхаживал по комнате и всех по очереди упрашивал сказать мне правду. Мама любовалась им, бабушка поджала губы и смотрела в пол, а дед незаметно показывал мне глазами на папу: вот какой вспыльчивый! Мне жаль было папу: просит, взывает и не может допроситься. Можно подумать, что он среди чужих.

- Ну, скажите, - попросил я. - Что вам, трудно?

Папа стал переводить взгляд с меня на остальных.

- Нет, - сказал он, - не скажут. Придется мне одному. Иди-ка сюда.

Я подошел к нему. Он положил мне руки на плечи и сказал, что я поступил подло. Тут бабушка ойкнула, а папа грозно на нее посмотрел и добавил к сказанному, что если я привыкну так поступать, то не будет у меня в жизни ни радости, ни счастья, ни друзей.

- Славно! - сказала мама. - Как я тебя люблю таким! - Она подошла к папе и поцеловала его. Маме растрогаться ничего не стоит. - Жаль, сказала мама, - что никто, кроме меня, этого в тебе не оценит.

Дальше мама спросила папу, как он думает, почему наш дом хиреет. Дед и бабушка уставились на папу - им тоже хотелось получить ответ.

- Ответь мне, - просила мама, - мой добрый муж, опора семьи! Не хочешь! - сказала мама. - Я сама отвечу. Есть у нас в доме человек, который никак не хочет понять, что такое семья!

Папа убрал руки с моих плеч и пошел из комнаты.

- К Вове пойду, - сказал он, - извинюсь вместо Витальки. Может, у тебя есть потребность извиниться? Тогда пошли вместе.

Не было у меня такой потребности - папа один ушел защищать чужие интересы.

- Я бы никогда так не поступил! - сказал я маме. У меня от обиды голос дрожал: все-таки вбил Чувал клин между мной и папой!

Мне вспомнилось, как я совсем еще крохой бросился защищать своего папу, хотя папа был абсолютно неправ.

Тогда мы всей семьей отправились в город. У витрины магазина я устроил истерику: улегся на тротуаре и стал вопить и сучить ногами. Я требовал, чтобы мне купили "штучку". Дед присел возле меня и с виноватым видом объяснял, что "штучка" - электроприбор. Зачем он мне? Но у меня все шло так хорошо - не хотелось сразу вставать только потому, что дед все повторяет это слово "электроприбор". Тогда папа сказал:

- Это надо пресечь! - Поставил меня на ноги и надавал по рукам.

Я зашелся: все мне в тот день удавалось. И вот тут какой-то прохожий сказал папе:

- Ай, ну зачем же так сильно!

Я сразу же замолчал, и, пока папа соображал, что этому человеку ответить, я ответил сам.

- А ну-ка, подальше от моего папы! - выкрикнул я.

Дед подхватил меня на руки, и мы всем домом понеслись от смеющихся людей. Но мужчина, который вступился за меня, не смеялся: по-моему, он пытался понять, что произошло, и не мог.

И вот настало время высказать очень важную мысль, которую должен усвоить каждый: если ты делаешь какое-то свинство, то это свинство и больше ничего, с какой стороны ни посмотри, но если то же самое свинство ты делаешь ради родного человека, то это уже не свинство, а полезный для семьи поступок. Я всегда это понимал!

Я приготовил для папы укоризненный взгляд. Когда он вернулся, я уставился на него этим взглядом, но он не захотел его замечать. Теперь, когда он предал своего сына, он занялся возделыванием своей души: взял с полки книжку стихов и стал читать. Эгоист! Недаром дед намекает, что, если бы папа не был таким эгоистом, если бы он без конца не возделывал свою душу, а думал немножко и о семье, все у нас в доме было бы по-другому. Это точно! Мне самому в голову приходило: не будь папа таким эгоистом, давно бы у нас уже была машина. Альтруистом надо быть - вот что я хочу сказать!

За чтением стихов папа всегда волнуется, улыбается мечтательно, подскакивает иной раз на стуле. Кончается всегда тем, что он читает нам вслух. И на этот раз папа подсел ко мне и прочел стихотворение - о цветах:

Взгляните на белые лилии,

на стройность их стеблей тугих,

на их молодые усилия

быть чище и выше других.

В общем, папа предлагал мне брать пример с этих цветочков. Тогда бы я не стал спихивать Чувала ногами с парты, потому что сразу бы стал чище и лучше других. Я никак не могу привыкнуть к тому, до чего папа наивный человек. Как-то он мне предлагал учиться у мотыльков, которые тянутся к свету, летят на огонь и в конце концов сгорают. Я его тогда так прямо и спросил:

- Ты хочешь, чтобы я сгорел?

В стихотворении еще говорилось о маках, анютиных глазках и астрах. Папа читал его с волнением, и как ему хотелось, чтобы мы с мамой стали похожи на эти растения! Я прикрыл губы ладонью, чтобы не заметно было улыбки.

Мама же всегда серьезно относится к чтению стихов. Мама похвалила стихотворение, она повторила:

- "...Быть чище и выше других"... Господи, - сказала мама, - кто себе может позволить такую роскошь?

А папа уже читал другое стихотворение, улыбался и совсем не собирался задуматься над тем, что такое ответственность перед семьей.

Настало время рассказать о нем.

О том, что за человек мой папа; о том, как он жил сам по себе,

пока не оказался в нашем доме; о том, как мы подбирали ему тему

и делали для этой темы все, что могли

Однажды в наш благополучный дом вкралась неудача: папа выбрал недиссертабельную тему. Нельзя сказать, что папа в этом виноват. По-моему, ни один человек на свете не догадался бы, что тема с изъяном. Помню, я вместе со всеми ее осматривал: в ней две буквы "ф" рядышком, в ней волнующее слово ЭВМ - ничего подозрительного. Недаром дед считает, что недиссертабельных тем вообще не существует. Он во всем винит папу: мол, папа покалечил тему, а теперь придумывает оправдания. Я, конечно, с дедом не соглашаюсь, и дед хвалит меня:

- Ты правильно делаешь, что защищаешь отца.

Но тут же он вздохнет, и я догадываюсь, какие слова просятся у него на язык: "Такой уж человек твой отец!"

Мой папа, Леонид Георгиевич Бесфамильный, родился во время землетрясения и с тех пор ходит в неудачниках. Если же в его жизни случаются удачи, то какие-то странные.

В 1943 году погиб на фронте его отец, папа жил впроголодь, видел всякое. Мама считает, что от этого в нем развилась склонность к "душевным огорчениям" и некоторым другим странностям. Учился папа в той самой школе, в которой теперь я учусь, успевал хорошо и, как я слышал, даже помогал своей маме по дому.

Высшее образование папа получил в университете, на механико-математическом факультете. Тут уж он учился на одни пятерки. ("Чтоб получать повышенную стипендию", - говорит папа. А мама добавляет: "Да он же очень способный!")

В университете папа добился большой удачи: стал чемпионом по русским шашкам. Друзья в честь этого события подарили ему на день рождения красивую рубашку в клетку, фуражку в клетку и дюжину клетчатых носовых платков. Это было смешно.

О "душевных огорчениях" папы этого времени мне мало что известно, хотя из его разговоров с друзьями можно понять, что такие огорчения были. Однажды, например, папа нашел в своем кармане женский носовой платок и страшно разволновался. Он был уверен, что этот платок сунула ему в карман одна студентка, чтобы дать понять папе, что он ей нравится. На следующий день папа, наряженный, подошел к этой студентке и пригласил ее в кино, но студентка в кино идти отказалась, а когда папа завел разговор о платке, то испуганно посмотрела на него и "отретировалась". Папа улыбался, вспоминая об этом происшествии, но я подозреваю, что это было для него большим ударом. Очень меня заинтересовало, откуда все же в его кармане оказался женский платок, но об этом мне ничего узнать не удалось. Как-то на уроке литературы меня осенило, что платок подбросила другая студентка, в сто раз лучше той, которую папа пригласил в кино, но папа об этом не догадался очень жаль!

Следующий, трехлетний период в жизни папы был интернатский. Папа отказался от работы на заводе в нашем городе, а вместо этого поехал учительствовать в маленький город в Сибири. В этот период в жизни папы было много странных удач: то оказывалось, что один очень непослушный воспитанник интерната вечно подкарауливает папу, чтобы с ним поздороваться, то пятиклассники, которые ни одному учителю не давали урока провести - такие были дикие, целый урок усердно работали у папы, а то и такая радость привалит: заходишь к своим ученикам в спальню, а они книжку вслух читают, ту самую, о которой папа им вчера говорил. Всех папиных удач этого периода не перечислить, но было и большое "душевное огорчение", из-за которого папа в конце концов бросил работу в интернате. Он вернулся в наш город, познакомился вскоре с мамой, и они поженились.

Сведения об их знакомстве и женитьбе у меня самые точные.

Однажды мама присела на скамейке в скверике, и в это же самое время из какого-то раскрытого окна донеслась песенка: "Ах, любовь - это страшная сила!" Это было неспроста. Едва только песня перестала звучать, мама повернула голову и увидела на соседней скамейке папу, который ни о какой любви не думал, может быть, и песни не слышал, а предавался "душевной огорченности"; бедняга уже не замечал, что на одной его ноге красный носок, а на другой - зеленый. Маме стало жаль этого человека. Ей нестерпимо захотелось сделать его счастливым.

Когда-то, когда мама была еще студенткой, они с папой в одной компании праздник какой-то справляли. И вот мама стала смотреть на папу и ждать, когда он ее узнает и поздоровается. А папа хоть и узнал, но не поздоровался. "Наглец", - решила мама и уже встала, чтобы уйти, но тут папа закурил очередную, третью уже сигарету, и мама поняла, что если в ближайшее время не найдется человек, который отучит папу курить, то папа наверняка скончается от никотинного отравления. Нельзя было бросить этого человека вот так - на скамейке, в разных носках - на произвол судьбы. Ко всему еще с мамой невероятное приключилось: ей начало представляться, как этот человек входит в ее дом и спрашивает: "Что это у тебя такой усталый вид, родная?" Потом - что он ее ведет за руку по морскому пляжу, на нем красивые плавки - одна половина зеленая, а другая красная, а на маме красивый купальник, тоже красный с зеленым, и папа ей говорит: "Я научу тебя плавать". Последним представилось, как папа укачивает на руках ее ребенка - меня! Мама поняла: перед ней родной человек.

- Здравствуйте, - сказала мама. - Насилу вас узнала!

Так папа оказался в нашем благополучном доме, в квартире в восемьдесять один квадратный метр, с телефоном, двумя балконами и просторной ванной, выложенной первосортным нетускнеющим кафелем.

Все у папы выходило так, как пригрезилось маме: он маму плавать научил, а возвращаясь с работы, спрашивал: "Ты не устала, родная?" Мама отучила папу курить, кое к чему приучила, даже галстук в гости надевать; у папы изменилось выражение лица, он стал веселей, уверенней в себе, и все, кто его ни встречал, говорили, что женитьба ему на пользу. В каких-нибудь три месяца мама сделала папу счастливым, но иногда ей казалось, что он не совсем это понимает.

Скоро я присоединился к этим успехам. Меня папа укачивал, как это может делать только родной человек. Я стал подрастать и скоро тоже заметил, что он родной-преродной. Мама, само собой, тоже была родная, и когда мы выходили в город всей семьей, то каждому, кто ни посмотрит, было ясно, что все у нас родные друг другу, а постороннего мы в свой дом не допустим.

На пятом году жизни я стал замечать, что папа смешной. Мне нравилось следить за ним незаметно. Два раза с ним невероятно смешное случалось: как-то в поезде ночью он с верхней полки свалился на старушку, старушка закричала: "Ой, кто это?" - "Это я, с верхней полки", - ответил папа вежливо, отчетливо выговаривая слова. В другой раз папа в автобусе не удержался на ногах и свалился прямо на лукошко с яйцами, которые женщина на коленях держала. Женщина обозвала папу кретином, но все в автобусе были так довольны зрелищем, что зашикали на женщину.

Иногда с папой случались "душевные огорчения". И каждый раз из-за одного и того же: никак он не мог понять, что на свете всякое случается. Никак я ему этого втолковать не мог.

Но радостей и удач было гораздо больше. Особенно большой радостью были письма, которые иногда приходили папе от его бывших учеников и учениц. Ученицы писали письма длинные, и писем от них было больше. Ученики и ученицы рассказывали, как им живется, где они теперь работают, вспоминали о своей интернатской жизни. Я понял, что в интернате папа был тоже смешной и что это нравилось его ученикам. Одна ученица написала папе удивительное письмо. В письме этом она вспоминала о том, как папа заставлял ее работать на уроке, как не разрешал ей сидеть за партой в курточке в накидку, и многое другое. Дальше ученица эта сообщала, что она уже совсем взрослая - окончила педучилище, получила направление на работу и теперь может сказать папе, что она его любит и с радостью вышла бы за него замуж, если бы он только захотел. Маме очень понравилось это письмо она его положила в шкатулку с бумагами, а ученице отослала коробку конфет. С тех пор она любит говорить папе: "По-моему, ты не совсем понимаешь, какая тебе досталась хорошая жена".

Дед первый смекнул, что наш благополучный дом нуждается в теме. Он расспросил одного своего приятеля, другого и выяснил, что в нашем городе есть НИИ, где очень хорошие темы дают. Дед подолгу стал вести разговоры с папой о том, что нужно идти работать в этот НИИ, а не в школу или еще куда-нибудь. Папа послушался его совета, и все стали ждать, когда он раздобудет тему. Но папа уж очень долго присматривался да подучивался, он объяснял деду, что еще рано думать о теме. Дед не соглашался: он считал, что нужно сперва ее, то есть тему, притащить в дом, а там видно будет. В общем, тема появилась позже, чем хотелось бы деду, но и гораздо раньше, чем вначале задумал папа. Мы пригляделись к нашей квартире и решили, что пора делать ремонт.

Я посетил трех человек с темами из нашего класса, понаблюдал за жизнью в их доме, осмотрел квартиры. Наш дом был получше, но все же кое-что полезного я увидел. В одном доме было две темы - я стал подумывать, что и нам неплохо бы второй обзавестись. У меня с дедом об этом разговор был. Дед сказал, что я говорю дело, но вот беда: наш дом две темы сразу не потянет. В другом доме я приметил гантели в прихожей и такие же купил папе, чтоб он форму поддерживал. В третьем доме сын называл отца "старик". Я попробовал это внедрить у нас, но папа сказал:

- Никогда не подхватывай ходячих словечек.

Но зато аквариум почти такой же, как я обнаружил в этом доме, мы с дедом купили.

Дед тоже многое сделал для нашей темы. Одних папок всевозможных с десяток купил. После каждой покупки он говорил папе:

- Ты давай, действуй! Как там у нас дела?

Он купил пишущую машинку, много пачек бумаги, он начал для нашей темы спиртное приносить; бутылки он сперва ставил в книжный шкаф, но их так много набралось, что мы выделили им место: открываешь створку - и человек ахает. Дед поговаривал, что настанет время, когда это все пригодится для важного диссертабельного разговора. Наша тема стала пользоваться успехом у папиных друзей.

Теперь уже получалось так: что бы мы ни предпринимали, что бы ни покупали - все это для темы. Новые шторы - для темы, новые красивые туфли папе - для темы, потому что, если вдуматься, человек с темой не может ходить в некрасивых туфлях. Бабушка стала готовить блюда, каких раньше не готовила; мама стала больше уделять внимания папе: то причешет его, то велит рубашку сменить. (Папа стал говорить, что вихор на макушке единственное невозделанное место на нем.) Даже знакомые наши стали интересоваться: "Как поживает ваша тема?" Один папа для темы ничего не покупал, по-прежнему редко причесывался и даже не избавился от привычки тихонько насвистывать. Это тревожило.

Но однажды в комнате, отведенной для темы, застучала машинка. Лица у всех сделались особенными: дело пошло! Но только одному мне пришло в голову поинтересоваться, что же папа печатает, запершись один. Я стал изучать папины бумаги и скоро нашел то, что искал: к теме это не имело отношения. Но я помалкивал: не доносить же на родного отца! Да и очень мне хотелось почитать, что папа сочинит дальше.

Стук машинки всех усыпил... Но время шло, и однажды выяснилось, что не всякую тему можно защитить между двумя ремонтами. Мама затеяла с папой долгий, многонедельный разговор о том, как папа себе представляет наше дальнейшее положение. Папе этот разговор не нравился. Мама то отступала, то наступала, но все же продвигалась вперед. Начинала она со слов: "Я не собираюсь тебе ничего навязывать, но все же ты должен понять..." А заканчивать ей приходилось так: "Что ты таращишь глаза? Не хочешь об этом говорить, не надо".

Чем закончился этот разговор вы узнаете в конце этой истории.

О том, как мама Хиггинса помогала мне работать над собой и как я

разобрался в том, что означала ее загадочная улыбка

Я уже не сомневался, что попал в полосу неудач. Я знал, что бороться с этим нельзя. Нужно только стараться вести себя мужественно. Поэтому, когда я за завтраком хлебнул чересчур уж горячего чаю, я не поморщился даже, а только с пониманием кивнул. Я ждал, что неприятности начнутся, как только я захлопну дверь квартиры. Но проклятая теория вероятности дала мне минуты две передыху. Они начались на улице. Со злющим лицом, с мокрой тряпкой в руке из парадного выскочила дворничиха. Я сразу понял: это еще один результат эксперимента с мусорным ящиком. И хотя я знал, что неприятность предотвратить нельзя, я развернулся и понесся от разъяренной женщины: тряпка полетела мне вслед, шмякнулась о мою спину, хлестнула концом по щеке и отвалилась. Я остановился на безопасном расстоянии и стал думать, как лучше всего прорваться к школе. Дворничиха обзывала меня словами, довольно обидными даже для человека, попавшего в полосу неудач, и она не слышала, что я ей два раза сказал: "Вы потише, потише!" Из ее слов выходило, что я каждый вечер переворачиваю мусорные ящики. Какая в этом была несправедливость! Меня утешало только то, что ни я, ни дворничиха тут ни при чем: всем заправляет теория вероятности. Хотелось достать калькулятор и подсчитать, сколько на мою жизнь выпадет несправедливостей. На балкон вышел несимпатичный пенсионер: ябедник решил полюбоваться на дело рук своих. Он прихлебывал из стакана что-то невкусное, морщился и даже вздрогнул разок. Он сказал дворничихе, что кричать бесполезно, а пусть она лучше идет в школу, отыщет там меня и обо всем сообщит директору. Начали страшные слова носиться над акациями: "примут меры", "наказать", "родителям на работу". Я убежал. Нашу улицу я проскочил дворами, но когда подходил к школе, обернулся и увидел, что дворничиха вон она, идет с деловым видом.

Я нисколько не удивился, когда на школьном дворе выяснилось, что меня ожидает новая неприятность: за ручку с папой стоял тот самый малыш, который вчера пялился на меня исподлобья, после того как я отпустил ему леща. У папы его тоже привычка смотреть исподлобья. Плюгавец, мозглячок представляю, как ему доставалось в школе. Его поколачивали, а ответ держать придется мне. Но не убегать же было от этого замухрышки. Я не приостановился даже, хотя, признаться, разволновался так, будто меня ожидали очень важные события.

- Не думай, - сказал папа, нежно поглаживая сынулину головку, - что мы пойдем жаловаться на тебя учителям, чтоб они тебе мораль прочли. Не надейся: у нас есть средство получше.

Стало понятно: человек отлично разбирается в жизни. Из окна первого этажа я понаблюдал за ним: он вел разговор с тремя десятиклассниками, показывал им рукой на своего сына, чтоб они убедились, какой его сын кроха, и, конечно, доказывал, что общественность таких должна взять под защиту. Десятиклассники кивали.

На втором этаже я увидел еще одного обиженного, того самого, который вчера убежал плакать в класс. Он стоял у дверей учительской рядом со своей гневной мамой и мамой Хиггинса. Этого обиженного по головке гладила мама Хиггинса.

- Дербервиль, - сказала она, - я вижу, у тебя ничего не получается. Ты сделал то, что я тебе советовала?

Я ответил, что сделал, но не помогло.

- Ладно, - сказала мама Хиггинса, - придется нам приналечь. Я знаю средство получше. Иди пока в класс.

На третий этаж я поднимался с нехорошими предчувствиями. Здесь, в кабинете русской литературы, минут через пять меня отыскала моя давняя недоброжелательница Калерия Максимовна, наша географичка. Дворничиха ей так азартно показала на меня пальцем, как будто они охотились с ружьем. Калерия кивнула: я так и думала. Она предложила мне спуститься в математический кабинет. Ее нисколько не возмущало, что дворничиха обзывала меня словами, самое ласковое из которых было "бандит".

В математическом кабинете я опять встретился с мамой Хиггинса. За пять минут второй этаж приготовил мне новый сюрприз: маму Женечки Плотицына. В присутствии мамы Хиггинса дворничиха начала повторять мне то, что уже говорила на лестнице, только на этот раз голос у нее погромче был. Маме Хиггинса пришлось ей сказать:

- Вы спокойней, пожалуйста.

Но дворничиха и не подумала утихомириться. Такой неумелый жалобщик. Я с ней расправился в два счета.

- Вы сами видите, что это за человек! - сказал я маме Хиггинса. - Она мне проходу не дает.

Маме Хиггинса пришлось встать между нами, потому что руки дворничихи уж очень близко замелькали от моего лица.

- Вы все видите сами, - сказал я маме Хиггинса и спрятался за ее спиной, как будто уж совсем напугался.

- Он прикидывается, - сказала Калерия Максимовна. - Обратите внимание, какие у него глаза: плутишка.

С Калерией Максимовной мы давно не в ладах. Она меня невзлюбила, наговаривает всем на меня, объясняет, какой я невоспитанный, какой плутишка. Когда меня вызывают в учительскую для разговора, Калерия обязательно вставляет свои замечания. И как же она довольна, что все подтверждается: я качусь и неизвестно, до чего докачусь.

Мама Хиггинса обернулась и поймала меня за руку:

- Ну, будет! Зачем ты человека изводишь?

Она усадила меня за парту, потом и дворничихе сказала "садитесь". Дворничиха сразу перестала шуметь, засмущалась, стало заметно, что у нее усталый вид. Только молча она сидеть не умела: она стала жаловаться на своего мужа, который пьет пиво, ходит на футбол, в домино играет, а об их больной дочери совсем не думает, а она одна всего не может, она и так на двух работах: дворником и билеты на автобусной станции продает - вот какая жизнь. А тут еще ящики с мусором переворачивают! В общем, мужу дворничихи досталось больше, чем мне. Под конец только она мне крикнула:

- Ты моих ящиков не трожь, по-хорошему тебе говорю!

- Я только один раз перевернул, - сказал я. - Не верите? Честно!

Дворничиха всхлипнула на эти мои слова и ушла.

- Кстати, спросите-ка у него, зачем ему два дневника, - сказала Калерия маме Хиггинса и тоже ушла: не интересно, видно, стало.

Я ждал, что дальше будет. У мамы Женечки Плотицына был сердитый вид. Неужели нажалуется, что я у ее сына деньги выманиваю?

- Вот это да! - сказала она. - Посылаешь ребенка в школу, думаешь, там все педагоги, а его плутишкой обзывают! Я бы не потерпела. Ты, Быстроглазый, деду скажи - он ей всыплет!

Подлизывается - значит, дело есть ко мне.

Дело оказалось важным: нужно было проследить, чтобы Женечка съедал на большой перемене пончик в нашей столовой, - он малокровный, аппетит у него плохой, но пончики он любит. Вот только Женечкина мама боялась, что он все деньги на марки станет тратить. Она против марок ничего не имеет, она довольна, потому что это положительные эмоции и развивает, но одними эмоциями жив не будешь. Она спросила, заметил ли я, что Женечка бледный. Я ответил:

- Конечно! Но про пончик, - добавил я, - ничего не знал - теперь учту, буду с Женечкой в столовку на большой перемене ходить.

Замечательный разговор получился! Жаль, человека с кинокамерой не было: можно было бы в кино показывать. Я Женечкину маму до двери проводил.

Когда я повернулся к маме Хиггинса, она улыбалась все той же загадочной улыбкой. Ничего я не мог понять. Давно уже пора было возмущаться. Тогда бы я нашел что ответить, сказал бы: "Что вы себе нервы треплете из-за пустяков. Позвоните родителям: пусть они занимаются моим воспитанием, а не сидят сложа руки. Сами собой дети не воспитываются". Но она сказала:

- Все, иди. Урок уже давно начался.

- А когда ж будем обсуждать случившееся? - спросил я. - Уж очень много фактов нарушения.

- Да что ты беспокоишься? - Она не то чтобы хихикнула, а вроде бы взлетел ее голос - то ли в горле запершило, то ли издевка прорвалась. Что ты на меня так смотришь? Иди. Я уже все решила. Мы вчера с папой твоим советовались. Вот еще с председателем совета отряда поговорю.

- Зря, - сказал я. - Лучше бы с дедом или с мамой: у папы и так много душевных огорчений.

- Из-за тебя?

- Да нет, - сказал я. - Никак не может привыкнуть, что на свете всякое случается. Наивный человек: возделывает свою душу. Если бы не это, то давно бы уже у нас была и тема защищена, и машина - точно вам говорю! Он же способный.

- Ты что, недоволен отцом?

- Да вы что? - сказал я. - Я его люблю! Просто говорю как есть. Машина ведь никому еще не помешала, правда?

Она рассердилась:

- Что ты тут об отце своем наговорил?! Эх ты! Да я его двадцать лет знаю! Если б у моего Сашки был такой отец, он бы счастлив был. Машина ему понадобилась...

Я понял: мама Хиггинса - та самая студентка, которая папе платок подбросила. Ишь как разволновалась - неравнодушна! Надо было второй платок подбросить или еще что-нибудь придумать. Действовать надо было, тогда бы сейчас не нервничала.

- Папа вам посоветовал сказать всю правду о моих поступках? - спросил я. - Так вы сейчас и скажите, я обдумаю. В классе нельзя. У нас такой народ... Только и ждут, чтоб человека обозвали.

Я ей рассказал, как Шпарагу в третьем классе учительница обозвала разиней, и с тех пор его редко по-другому окликают. Уж очень я боялся, что она допустит педагогический просчет.

- Так вы мне не поможете. - Я решил напомнить, что она мне только помогает работать над собой, главное же делаю я. - Можете душевную травму нанести, учтите.

- Помогу, Дербервиль, - сказала она. - Увидишь, у нас все получится.

Тут уж она не улыбалась, смотрела мне прямо в глаза и рукой сделала нетерпеливый жест: иди же! Я ушел.

Нехорошие предчувствия меня одолевали. Я не сомневался, что папа посоветовал маме Хиггинса сказать в классе всю правду обо мне. Что поделаешь? Помешан он на правде. Вообще-то и я против правды ничего не имею, но нельзя же ее всюду совать: иногда малюсенькая неправда гораздо выгоднее большущей правды. Взять хотя бы мой второй дневник. Такое пустячное изобретение, неправдочка с комара, а приносит мне в год - я подсчитал на калькуляторе - большущие деньги. Я качал головой: правда что хочет, то и делает с моим отцом, вот заставляет сына на позор выставлять. Я тогда еще не знал, что правда до того поработила папу, что вмешивается в наши семейные дела и даже занимается нашей темой.

Я решил позвонить деду на работу и зашел для этого в канцелярию. Но деда не оказалось на месте. Жаль! Как мне хотелось ему сказать: "Дед, выручай! Папа с классным руководителем и с правдой загоняют меня в угол..." Он бы мигом примчался. Но тут же я понял, что нахожусь в паническом состоянии, и стал обдумывать, как можно отбиться. Я решил правде противопоставить правду. Ну а если правды у меня окажется маловато, добавлю вранья. Буду говорить: "А сами-то вы лучше, что ли?"

Я до конца урока обдумывал, кому какую правду выложу. Чувалу я поставлю на вид, что он ссорит сына с отцом (разве это не подло?), Свете Подлубной - что она гордячка и задавака (разве так должен себя вести председатель совета отряда?). Я понял, что каждому найдется чем рот заткнуть. Наивные, я вам скажу, те люди, которые думают, что вся правда, какая есть на земле, принадлежит им. В трудную минуту правда у кого угодно отыщется, нужно только мозгами пораскинуть.

Я думал, что мама Хиггинса устроит собрание после уроков, что будет много разговоров о моих поступках. Но я еще не знал маму Хиггинса. Она вошла в класс со звонком на второй урок вслед за Калерией и сказала, что Калерия согласилась "ради Бесфамильного" пожертвовать (тут она улыбнулась мне) пятью минутами урока.

- Дети, - спросила она, - знаете ли вы, что Виталий усиленно работает над собой? Ему хочется быть честным, справедливым, дисциплинированным...

Она долго перечисляла, каким мне хочется быть, на потеху меня выставляла. В классе смешки пошли. Шпарага один глаз навел на меня, другой - на маму Хиггинса.

- Но у него не всегда выходит, - сказала мама Хиггинса. - Недавно он по-свински с товарищем обошелся, вчера двух малышей побил... Учителя жалуются. Даже дворники. Короче говоря, он все время срывается, и ему одному не справиться. Можем ли мы ему помочь?

- Мо-о-о-жем! - пропели несколько голосов, среди них я голос Мишеньки уловил и одного из пшенок.

- Товарища в беде не бросим, - сказал самый ехидный из пшенок, Подавалкин.

- Так думайте скорей, как это сделать, - сказала мама Хиггинса, времени у нас мало.

- Всыплем ему пять горячих, - предложил Горбылевский и подмигнул мне.

- Бойкот нужно обьявить, - сказала Света Подлубная. - Я уже объявила. Только остальные с ним разговаривают. Пусть знает, как к нему относятся!

- Это будет хорошая помощь, - сказала мама Хиггинса. - Кто против?

Против был только Хиггинс. Он сказал, что это очень жестокая мера.

- Ну что ты! - сказала мама Хиггинса. - Это же товарищеская помощь. Виталий меня сам просил помочь.

Дербервиля высмеивали, и он даже словечка вставить не мог: сам напросился.

- Договорились, - подытожила мама Хиггинса. - Три дня.

Она ушла. Калерия начала урок. Я прислушивался к мыслям, которые носились по классу, и даже не удивлялся тому, что научился отгадывать, кто что думает. Почти все мысли были насмешливыми, носились три ехидные мыслишки - Шпарагина, Горбылевского и Мишенькина. Две сочувствующие Хиггинса и Чувала. Марат Васильев никак не мог решить, сочувствовать ему или злорадствовать. Зякин был доволен, что мне целых три дня не с кем будет поговорить, - не он один такой. Света Подлубная была удовлетворена, и мысль ее в три слова умещалась: "Давно бы так!"

Я решил, что Дербервиль будет себя вести так, как будто не его бойкотируют, а он сам знать никого не хочет: если разобраться, скучный кругом народ. Дербервиль заскучал и скучал до конца урока. Только вот Шпарага мешал ему скучать. Зловредный человек все громче напевал свою песенку, и уже можно было разобрать слова: "Весел я..." Он хотел сказать, что ему вот весело, а мне нет.

- Шпарага, - сказал я, - сейчас ты поешь, но скоро плакать будешь.

- Хочу и пою! - ответил Шпарага. - Мне весело, понял? Вообще-то с тобой разговаривать не полагается, но я тебе все-таки сообщу новость: на следующем родительском собрании мой папа будет говорить о твоем отношении к товарищам по классу.

- Шпарага, - спросил я, - какое мне дело до твоего трепливого папы?

Но он уже меня не слышал, опять напевал: "Весел я!" Я ткнул его под ребро. Калерия заметила и сказал:

- Видите, какой он! Не зря с ним уже никто не хочет дела иметь.

На переменке я остался сидеть за партой: Дербервиль все еще скучал.

Зякин вертелся возле меня, все надеялся, что я подлизываться к нему стану, но так и не дождался. Тогда он сказал:

- Ближе чем на три шага не подходить.

Я встал, оттолкнул его подальше от своей парты и велел не подходить ближе чем на пять шагов.

Шпарага принес мел и разделил нашу парту на половинки, он считал, что бойкот надо мелом отчертить. Зато Люсенька Витович, проходя мимо, улыбнулась мне: улыбаться-то можно.

Хиггинс посовещался с Чувалом, подошел ко мне и сказал, что ни он, ни Чувал в бойкоте не участвуют: это слишком жесткая мера. Дербервиль кивнул и сказал:

- Это разумно.

Пшенка Подавалкин на весь класс прокричал голосом нашего директора:

- Очень полезное педагогическое начинание! Оч-чень!

Но глупей всего повели себя мои телефонные друзья. Горбылевский стал в дверях класса и поманил меня пальцем в коридор. Дербервиль только улыбнулся презрительно. Тогда Горбылевский подошел ко мне и сказал, по-дурацки выговаривая слова, - он для конспирации старался говорить не раскрывая рта:

- Если захочешь поговорить, сделай вот такой знак и иди в туалет - мы придем.

Знак был тоже дурацкий: нужно было приложить палец к носу.

- Иди ты! - сказал я. - Хоть отдохну от твоих разговоров.

И вот когда я выдерживал первый натиск бойкота, выяснилось, что не только мама Хиггинса думала о том, как мне помочь работать над собой.

О том, как я подвергся новому педагогическому воздействию и как

один человек на глазах у всех совершил поступок, который вряд ли

поддается объяснению. В этой главе я перекладываю свой

калькулятор из кармана в ящик стола

В класс вошли три десятиклассника. Один вел за руку кроху, того самого, у которого папа знаток жизни: второй очутился возле меня, развернул за плечи и крепко стал держать за руки повыше локтей, а третий... у третьего руки остались свободными. Руки как руки, большие, загорелые. Самый противный из десятиклассников, тот, что кроху за руку держал, попросил "уважаемых пионеров" подойти поближе: сейчас будет проведена воспитательная двухминутка. Я его знал немного - с улыбочкой, к учителям подлизывается. До чего ж я не люблю таких: ведут себя тихонями только потому, что нет у них возможности повоображать. Но уж если представится случай... Как он выпендривался! Что голосом своим выделывал! Он сейчас не помнил, сколько сам подзатыльников малышам роздал.

- По какой щеке он тебя ударил? - спросил малыша тот, у которого руки были свободными.

Несмышленыш показал на правую щеку. Я хорошо помнил, что съездил его по левой. Но не поправлять же было! Я решил отбиваться ногами, но мои своевольные ноги меня подвели: вдруг засучили, начали лягаться, хотя я еще и готовности номер один не объявил. Десятиклассник обхватил своей ножищей (проклятый акселерат!) обе мои ретивые, и я получил по правой щеке гораздо сильнее мне досталось, чем крохе. Только тогда несмышленыш спохватился, что не на ту щеку показал.

- Нет, по этой, - сказал он.

Ему обязательно уточнить надо было. Эти мне любители правды!

- Это легко исправить, - сказал десятиклассник со свободными руками.

Но когда он сделал ко мне шаг, в лицо ему полетел учебник. Представляете, Чувал бросил! Еще и крикнул:

- Издеваться пришел!

Он побледнел, губы его дрожали - не знаю, от испуга или от возмущения; он поставил на парту портфель, чтобы, как гранаты, доставать из него учебники, но передумал и замахнулся на десятиклассника портфелем. Уже десятиклассник приблизился к нему, хотя Хиггинс и пытался помешать размахивал перед его носом линейкой.

- Я тебя бить не буду, - сказал десятиклассник, - ты и так заплачешь. Скажи маме, чтоб она тебе сегодня температуру измерила.

- Не заплачу! - сказал Чувал и всхлипнул. Такие передряги не для него.

Пшенка Подавалкин заулюлюкал, другие пшенки подхватили, весь класс их поддержал - вряд ли десятиклассники остались довольны воспитательной двухминуткой. Я ушел из класса, когда все толпились возле Чувала и обсуждали, устоял бы десятиклассник на ногах или нет, если бы получил портфелем по голове; кое-кто поднимал портфель и замахивался, чтоб прикинуть, каков получается удар. Уже наш историк шел на урок, я ему сказал:

- Ухожу. Не спрашивайте почему. Все равно не отвечу.

Наверно, вид у меня был аховый. Историк сказал:

- Иди.

Я побродил по городу, потом стал высматривать автомат, чтоб позвонить деду. Но позвонил я почему-то папе.

- Я ушел с урока, - сказал я. - Мне бойкот объявили. Ты доволен?

- Нет, конечно, - сказал он. - Иди домой, раз ушел. Вечером поговорим.

- Скажи еще что-нибудь, - попросил я. Мне нужно было, чтобы он сказал что-нибудь утешительное. Он понял.

- Ты стал уж очень толстокожим, - сказал он. - Вернее, был. Так что, может быть, это на пользу.

Я повесил трубку и пошел домой. Мне казалось, что как только я пойму поступок Чувала, то сразу же успокоюсь. Мне наплевать было, что Дербервиля унижали при всем классе, при Свете Подлубной; бойкот мне уже казался затеей наивных людей - папы, мамы Хиггинса и Светы Подлубной. А вот поступок Чувала - на калькуляторе его не высчитаешь. Скорее всего, это необъяснимый поступок - и нечего тут ломать голову. Но разве можно было об этом не думать? Не стал он смотреть, как будут наказывать его обидчика, а вступился. Но, может, он не за меня вступился? Пожалуй, не за меня. Он вступился потому, что десятиклассник поступал не по правде. Вроде бы я нашел объяснение, но оно меня не успокоило.

Тогда я для успокоения стал считать на калькуляторе. Я прикинул, сколько в нашем городе ворон, сколько воробьев, сколько человек каждый день появляется в городе в рубашке в полоску. У меня вышло тридцать две тысячи семьсот. От такой ясности на душе стало легче. Нельзя ли как-нибудь высчитать поступок Чувала? Но где взять цифры? Я высчитал, сколько Чувал в год съедает своих противных завтраков, сколько делает рисунков, я даже высчитал, сколько необъяснимых поступков за год может совершить такой человек, как Чувал, и хотя в этом тоже была ясность, но к тому, о чем я думал, эта ясность отношения не имела.

Пришел Хиггинс. Он принес мой портфель. Я пригласил его в свою комнату, чтобы показать, как я живу. Хиггинс сказал, что я живу хорошо. Ему понравилось, что в моей комнате два окна, что занимаюсь я за письменным столом, а захочу - могу в кресле посидеть. Хиггинс проверил, удобно ли сидеть в моем кресле, посмотрел, красивый ли вид из окна.

- Шмоточки смотреть будешь? - спросил я и раскрыл шкаф.

Телефонщики любят порыться в моем шкафу, примерить какую-нибудь из вещиц. Однажды Горбылевский ушел от меня в моей рубашке и носил ее два дня. Нам казалось это забавным. Но Хиггинс в шкаф заглядывать не захотел, даже отвернулся - так он себя вел, как будто рассердился на шкаф. Я закрыл дверцу, и Хиггинс успокоился.

- Вот так, Хиггинс, - сказал я. - Я-то думал, что ты будешь моим частым гостем.

Хиггинс ответил, что и ему так казалось, но, что поделаешь, отношения не получились, хотя, может быть, они еще и получатся.

- Хиггинс, ты же не ребенок, - сказал я. - Не получились - надо организовать. Когда мне надо было, я даже с одним старым дирижером организовал прекрасные отношения. Я могу хоть с курицей организовать отношения. Положись на меня.

Хиггинс меня не понял. Он даже стал поглядывать на меня как-то сбоку, как будто я тупица, которому простые вещи надо объяснять. И он мне долго объяснял, что отношения организовать нельзя, потому что это штука сложная. Его послушать, так надо было только прислушиваться и приглядываться, как эти отношения складываются. Он и правда все время прислушивался к себе, у него невероятная память была на то, что он испытывал и чувствовал. Наверно, если бы его спросить: "Что ты сегодня чувствовал в десять минут девятого?" - он бы без запинки ответил. Он рассказал, что сперва почувствовал ко мне симпатию, потому что у нас замечательный разговор получился - ни с кем ему еще не удавалось так здорово поговорить. Но потом он испытал разочарование: когда я начал ему говорить, чтобы он ни с кем в нашем классе не водился - он был рад, что его похитили пшенки. А после того, как я несправедливо обошелся с Чувалом, он испытал возмущение, а к Чувалу почувствовал нежность, жалость и еще что-то. А уж как эти чувства усилились, когда Чувал стоял и улыбался! Он целый день в этих чувствах разбирался, а ночью проснулся и понял, что ни к кому на свете еще не испытывал такого тепла...

- Короче, - сказал я, - какое чувство ты ко мне сейчас испытываешь?

Он ответил:

- Неопределенное, смешанное чувство симпатии и осуждения.

Он стал говорить, что все это не так просто, что в этом надо разобраться...

- Ладно, - сказал я, - разберешься - скажешь. Только имей в виду, Хиггинс: в классе у меня много недоброжелателей. Ты, наверно, заметил это сегодня. Не позволяй этим людям влиять на себя!

Мне хотелось, чтобы он еще со мной побыл в этот трудный для меня день, но он заторопился. Он сказал, что отправляется на поиски Чувала. Оказывается, Чувал вскоре после меня тоже ушел с урока и его до сих пор нет дома. Я посоветовал Хиггинсу искать Чувала в парке.

- Дербервиль, - сказал Хиггинс, - в классе говорят, что ты умеешь хорошие советы давать. Посоветуй мне, как успокоить Чувала: уж очень он был не в себе.

- Пусть делает домашнюю работу, - сразу же нашелся у меня совет. Пусть в квартире уберет, выбьет ковры. Это лучший способ привести себя в норму... Его изобрел мой дед.

Когда я открыл перед Хиггинсом дверь на лестницу, то вдруг оказалось, что он не замечает ни двери, ни меня. Я понял, что он обнаружил в себе новое чувство. Мне было интересно, что там ему подвернулось. Я подошел к двери кухни и сделал бабушке знак, чтоб она выключила радио.

- Ну что там, Хиггинс? - спросил я, когда он встрепенулся. Что-нибудь дельное?

Хиггинс ответил, что обнаружил в себе какое-то новое чувство ко мне.

- Хорошее? - спросил я.

- Неплохое! - ответил Хиггинс - Очень интересное, сложное чувство. Должен тебе сказать, Дербервиль, никто не вызывает таких сложных чувств, как ты.

Я спросил:

- Может быть, пора организовывать отношения?

Но Хиггинс отмахнулся. По лестнице он спускался осторожно, чтобы не растрясти новое чувство. Я хотел ему крикнуть, чтоб он заходил и звонил, пока просто так, без отношений, но понял, что это бесполезно: все равно он будет поступать, как ему чувства подскажут.

Я решил, что мне, как и Чувалу, не помешает успокоиться при помощи домашней работы, и стал приводить в порядок свое рабочее место.

Я уже давно не занимаюсь за письменным столом. Когда мне надо писать, я усаживаюсь в кресло и кладу на колени портфель. Мой письменный стол заставлен любимыми вещами. Я стал переносить эти вещи со стола на диван.

Сперва я перенес папину пишущую машинку, которую я держу у себя, чтобы приходящие ко мне люди могли ее подержать, сказать: "Ух ты, тяжелая!" - и спросить: "Сколько стоит?" Потом я перенес со стола на диван деревянный домик с аистом на крыше, потом фарфоровую статуэтку, изображающую двух пьяных охотников, в другую руку я взял бронзовую охотничью собаку с хвостом на отлете - эти вещи надо переносить вместе, потому что хотя собака и бронзовая, но принадлежит она фарфоровым охотникам.

Потом я перенес зверей и птиц, которых охотники могли бы подстрелить, если бы не были такими пьяницами: деревянную лакированную цаплю, бронзовую львицу на мраморной подставке и деревянного медведя, играющего в футбол.

Теперь настала очередь переносить две вазочки, керамическую и стеклянную, - в них я держу совсем уж маленькие вещицы.

Я перенес еще бюст Пушкина, портрет Есенина и портрет еще какого-то поэта (фамилии не знаю: она не уместилась в рамке), китайскую настольную лампу, немецкий чернильный прибор, которым я не пользуюсь, коробку домино, которая всегда должна быть под рукой, и книжку стихов, которая неизвестно как на столе оказалась, скорей всего, папа положил в надежде, что я заинтересуюсь.

На диване мои любимые вещи тоже неплохо выглядят. Я пошел на кухню, попросил у бабушки тряпку и протер каждую вещицу. Папа говорит, что у меня дикарская привязанность к вещам. Этой же тряпкой я вытер стол и опять перенес на него вещи, соблюдая ту же последовательность, - теперь мое рабочее место было в порядке да и настроение вроде бы улучшилось.

Я сел в кресло и стал дожидаться папу.

Папа задержался. Оказывается, он заходил домой к маме Хиггинса. Он мне сообщил, что они с мамой Хиггинса посоветовались и решили, что бойкот завтра надо отменить, так как десятиклассники внесли в это дело непредвиденные осложнения. Он был в хорошем настроении и поглядывал на меня с интересом. Он, конечно, считал, что мероприятие удалось и я уже стал лучше. Он три раза по волосам моим провел рукой: я ему нравился в улучшенном виде.

- Вот и хорошо! - сказал он. - Нельзя же жить все время баловнем. Эта встряска была необходима.

Я ждал, когда он заговорит о главном. Но так и не дождался.

- Ты что, - спросил я, - так и не пойдешь меня защищать? Мне же по физиономии надавали! При всем классе!

Он, представьте, засмеялся и сказал, что все вышло как нельзя лучше: должен же я был испытать, каково беззащитному человеку, когда его бьют по лицу.

Я ушел в кухню, чтобы сказать бабушке то, чего не мог сказать ему.

- Совсем спятил! - сказал я. - Радуется, что меня при всем классе по лицу отшлепали.

Бабушка горько кивнула и поджала губы. Она меня утешила: за меня есть кому вступиться. Она уже все знает и уже позвонила родителям двух десятиклассников по телефону, а к родителям третьего, того, который бил, они пойдут вместе с дедом.

Я вернулся к папе и сказал, что старые люди должны брать на себя его работу.

- Напрасно они это, - сказал он и обнял меня за плечи. - Ну конечно, у тебя выражение глаз изменилось...

Я вздохнул: пусть тешится. Я сказал ему, чтобы он поменьше ходил к маме Хиггинса, а не то вынужден буду сообщить об этом дома: она же та самая, которая сунула ему свой платок. Папа расхохотался и сказал, что и правда учился с мамой Хиггинса в одной группе, но насчет платка - это я зря. Как он недавно понял, поразмыслив, платок этот принадлежал его маме, а папа по рассеянности положил его к себе в карман. Только после разговора о платке он почему-то стал серьезным.

Я занялся подсчетами на калькуляторе. Подсчеты получались все грустные. Сколько людей в нашем городе получают каждый день по физиономии? Сколько мы теряем в год из-за того, что папа до сих пор не защитил тему? Сколько мы будем терять в год после того, как дед уйдет на пенсию? Я вспомнил - Горбылевский мне недавно сказал, - что в нашем городе за день умирает в среднем двенадцать человек. Я подсчитал, сколько умрет в нашем городе за год, за пять, за десять лет. Я подумал, что если подсчитать за девяносто четыре года со дня моего рождения, то в полученное число покойников войду и я. Больше мне не хотелось заниматься подсчетами, я решил пока переложить калькулятор из кармана в ящик стола.

О том, как я начал совершать один необъяснимый поступок за

другим. Здесь вы найдете описание одного немаловажного

разговора, который привел меня в нормальное состояние

Дербервиль сидел в своем любимом кресле и курил свою любимую трубку. Он поглядывал на телефон: скоро к нему начнут звонить его именитые друзья.

В комнату вошла старая служанка Дербервиля.

- Виталька, - сказала она, - опять ты держишь во рту ингалятор? Хочешь, я тебе дам чернослив в шоколаде?

- Пегги, - сказал Дербервиль, - вы бы лучше вытерли пыль на моем столе.

- Ты опять? - сказала старушка. - Утром я протирала твои вещицы.

Уж эта Пегги! К старости она стала сварливой.

- Бабуля, - сказал Дербервиль, - что ты нервничаешь? Тащи свой чернослив. Я уже кончил курить.

Однажды Пегги попросила Дербервиля называть ее "бабуля". И хотя Дербервилю очень не нравилось это слово, он согласился: ему не трудно, а старушке радость. Старая преданная служанка принесла Дербервилю две конфеты и стала придумывать себе работу: смахнула пыль со стола, поправила плед на диване, картину на стене, хотя картина висела ровно. Дербервиль давно изучил наивные хитрости старой женщины: Пегги хочется поболтать. Дербервиль и сам любит поговорить со старушкой. Но на этот раз разговор не состоялся: зазвонил телефон и пришлось старушку отослать на кухню. Неторопливым движением руки Дербервиль взял трубку и поднес к уху:

- Аллоу?

Звонил Горбылевский. Он сообщил, что решено организовать одно дело, но Мишенька не хочет со мной организовывать никаких дел, потому что я гад.

- Это Мишенька так говорит, - уточнил Горбылевский, - я тут ни при чем.

Я ответил, что Мишенька сам гад и что мы вполне можем без него обойтись. Но Горбылевский сказал, что он без Мишеньки никуда не пойдет. Тогда я сказал, что он тоже гад, и положил трубку, чтобы последнее слово осталось за мной.

Потом я позвонил Мишеньке и сказал:

- Шавка!

Потом зазвонил телефон, но я не стал брать трубку, потому что понял: это Мишенька хочет меня шакалом обозвать.

Потом позвонил Марат Васильев и сказал, что Мишенька всех обзванивает и сообщает, что я гад, но Марат считает, что гад не я, а Мишенька, и раз я не иду организовывать дело, то и он не пойдет.

Потом зазвонил телефон, но я не взял трубку, потому что догадался, что это Мишенька во второй раз пытается меня шакалом обозвать.

Потом позвонил Горбылевский и спросил:

- Ну как, ты идешь?

Я ответил:

- Ладно, иду.

Потом позвонил Марат Васильев и спросил:

- Это правда, что ты идешь?

Я ответил:

- Да ты что? Через час, не раньше.

Я ему посоветовал, чтобы и он не торопился. Он сказал, что так и сделает. Но я знал, что он сейчас же помчится - слабохарактерный. Зато у меня силы воли хватает. Целый час я думал о том, что Горбылевский подлиза: если бы у Мишеньки не было "Жигулей", то он бы меня поддерживал. Раньше так всегда было. Ровно через час я вышел из дому.

Своих телефонных друзей я увидел на обычном месте - на пустыре у глухой стены дома. Они играли в нашу обычную игру: кто кому больше пинков отвесит. Я решил принять участие: хотелось Мишеньку как следует угостить. Все бросились на меня в атаку. Мне досталось от Горбылевского и Марата Васильева, но зато я изловчился и по-футбольному поддал Мишеньке. Мишенька охнул и стал кричать, что я бью изо всех сил.

Мы с полчаса после этого стояли, защищая свои тылы стеной. Иногда кто-нибудь перебегал, и тогда все набрасывались на него. И вот я стоял и думал: "Ничего себе человеческие отношения!" Мишенька злился на меня. Марат Васильев - на Горбылевского, а Горбылевский, я заметил, только делал вид, что старается поддать Мишеньке. "А защищал меня Чувал", - подумал я и пошел от этих кретинов. Они бросились на меня в атаку, но я не по правилам толкнул Мишеньку двумя руками в грудь. Им стало понятно, что ко мне лучше не подходить. Марат Васильев немного прошелся, держась от меня подальше.

- Что случилось?

Я и не подумал отвечать. Марат симпатичный, но он несамостоятельный человек.

- Не ходи за ним, - сказал Горбылевский Марату, - он чокнулся.

Марат отстал. Я разок обернулся: Мишенька стоял в трусах, а Марат Васильев примерял его джинсы. Кретины, ничего не могут придумать!

Со мной еще такого не случалось: я не знал, куда пойти, чем заняться, слонялся по улице, потом по скверу. Несколько раз мне мерещилось, будто кто-то меня толкает в плечо и спрашивает: "Ты что, с ними расплевался? Как же ты будешь без телефонных разговоров?"

Молодая мама попросила меня побыть с ее малышкой - всего пять минут. Я согласился. Я неплохо провел время: учил малышку прыгать на одной ноге, делал вид, что смотрю на нее сердито, а она делала вид, что пугается: заходилась в смехе и в притворном испуге так, что можно было подумать, будто это не понарошку; но сразу же она просила: "Еще!" Мама застала нас за этой игрой и решила, что я всерьез девочку пугаю. Она ее подальше от меня увела и даже спасибо не сказала. А мне почему-то ужасно не хотелось расставаться с малышкой. "Ишь ты! - подумал я. - Разлучила". Я ушел из сквера. Шел быстро, по-деловому, как будто меня ждали неотложные дела.

Дело вскоре подвернулось: я увидел пшенку ЛБ и побежал за ним. Такие у нас традиции: когда мне попадается пшенка в одиночку, я за ним бегу. ЛБ оглядывался и, наверно, удивлялся, почему это я до сих пор его не догнал, - я же самый быстроногий в классе. Но мне не хотелось его догонять, я бежал ради традиции. Пшенка скоро выдохся и перешел на шаг, я сделал вид, что тоже выдохся. Тогда пшенка остановился и стал корчить рожи. Эти пшенки от беспомощности к наглости переходят мгновенно. Я вытащил из кармана жвачку, ту самую, итальянскую, и бросил ему. Мне пшенки всегда нравились, хоть они и относятся к моим недоброжелателям. ЛБ подобрал жвачку. Вот кролик. Хоть бы спасибо сказал. Но он лучше придумал: что-то вытащил из кармана и тоже бросил. Я подобрал - кусочек дорожного сахара в упаковке. Пшенка побежал дальше. Точно: кролик. Я наблюдал за ним, пока он не вбежал в парадное дома, где живет пшенка АИ, - там они все собираются. Сейчас будут жвачку делить.

Я съел сахар и опять быстро зашагал по улице. Опять у меня была походка очень занятого человека. Несколько раз я принимался думать о том, зачем это мне понадобилось дарить пшенке последнюю свою жвачку. Мне эти жвачки нелегко достались. Целая переписка была с моим двоюродным братом Генкой. Но меня это почему-то не очень беспокоило.

Потом я заинтересовался своими ногами: куда они меня несут?

Они привели меня к дому Чувала. Я почти уверен был, что Чувала дома нет: он целыми днями околачивается у Хиггинса. Но я все же решил зайти к нему - посмотрю, как человек живет. Квартира Чувала на седьмом этаже. Я понял, почему Чувалу так нравится рисовать крыши: из окон только крыши и видны были - покатые, плоские, черепичные, железные, антенны, трубы, чердачные окошки; я и двух кошек приметил - на солнышке грелись. Я начал путешествовать по этим крышам, как тот чудак в кроссовках, которого рисует Чувал. Я перепрыгивал с крыши на крышу, полы моего фрака развевались Дербервиль резвился. Чувала дома, конечно, не было. Нужно было уходить. Но мне захотелось посмотреть рисунки Чувала. Теперь интересно было взглянуть на нарисованные крыши. Я сказал об этом маме Чувала. Она обрадовалась и дала две папки. В папках оказались совсем другие рисунки - не крыши. Разное было нарисовано, но чудак в кроссовках попадался часто. На одном рисунке он ехал верхом на ослике; мимо проносились машины, в небе реактивный самолет - еще быстрей, а он себе ехал на ослике и, наверно, думал: "Ах, хорошо!" Я заметил, что на каждом рисунке дорога какая-нибудь - асфальтированная, или проселочная, или тропинка; на одном рисунке только с краю кусочек дороги был, а остальное - деревья и небо в облаках.

Во второй папке были портреты: маму свою Чувал много раз рисовал, был там портрет одной нашей учительницы, Ксении Владимировны. Чувал любит с ней поговорить на переменке. Я свой портрет увидел! Потом еще один и еще всего их семь было. Три портрета изображали Быстроглазого: что-то я высматривал, что-то замышлял. Три портрета - Дербервиля. До сих пор не могу понять, как Чувал обо всем догадался: и как Дербервиль в любимом кресле сидит, и как трубку свою любимую курит, и фрак был такой, какой Дербервиль любит носить, только на одном портрете неточность была: перстень на безымянном пальце Дербервилю пририсовал - Дербервиль терпеть не может перстней. "Подслушивает он меня, что ли?" - подумал я. Но самым удивительным был седьмой портрет: не Дербервиль, не Быстроглазый, но точь-в-точь я. И знаете где? На крыше! И на ногах кроссовки! Сидел этот не Дербервиль, не Быстроглазый, но похожий на меня на краю крыши, свесив ноги, и вслушивался, не раздастся ли дудение детского шарика. "Умеет мысли читать! - решил я. - Ай да Чувал!"

- Он любит тебя, - сказала мама Чувала.

Она все это время за моей спиной стояла. Она забавная: ходит в нашу школьную столовую сырки покупать. Иногда она заносит сырок Чувалу. Он всегда смущается, шепчет: "Мама, да иди ты со своим сырком!" Она отвечает: "Ну, ты чудак", кладет сырок на парту и уходит. Насмешники наши Чувала после этого спрашивают: "Что, мамочка сырок принесла?" У Чувала щеки розовеют. И чего стесняться? Мне бабушка тоже иной раз поесть в школу приносит. Я говорю: "Бабуля, что так мало?" Бывает, в сумку загляну: может, там что-нибудь лежит для сюрприза? Зрители, конечно, тоже собираются. Но надо мной не смеются. Наоборот, говорят: "Вот дает!"

Я не поверил матери Чувала, что Чувал меня любит. Что я ему, родственник?

- Правда, правда, - сказала мама Чувала. - Любит. Ты его защищаешь. Если б не ты, он бы до сих пор одни крыши рисовал.

Я подумал: "Наверно, она меня с моим папой путает. Впрочем, почему бы ему меня не любить? Ведь бросился же он меня защищать".

Я начал говорить. Я сам удивлялся своим словам.

- Вот есть люди, - говорил я, - так что за радость с ними общаться? Они тебе ногой поддадут или шакалом обзовут, с ними начеку все время надо быть. Но Чувал не такой. С ним за партой сидеть - радость, потому что знаешь: он никакой гадости о тебе не думает. И вообще - скромность. Сидит человек, рисует. Он, может быть, талант, а он об этом совсем не думает... Он рисует и радуется, если кто-нибудь на его рисунки посмотрит... А уж защитить товарища - это он умеет, себя не пожалеет! Я вам советую, сказал я, - сырки ему в класс не носить. Не такой он человек, чтоб ему сырки носить. Его уже "маменькиным сырком" дразнят.

- Я учту это, - сказала она.

Я опять доверился своим ногам. До чего ж деловой вид у меня был! Какая-то женщина даже посторонилась, пропуская меня. Наверно, решила, что я спешу к больной бабушке. Ноги мои на этот раз привели меня к дому Хиггинса. Но к Хиггинсу я заходить не стал: все таким же деловым шагом перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное, что напротив дома Хиггинса. Оттуда я вел наблюдение, пока не появились Хиггинс и Чувал. Чувал нес папку в руке (конечно, с рисунками), а Хиггинс ему что-то говорил - два раза они коснулись плечами друг друга. Теперь можно было уходить. Получалось: важное дело, ради которого я торопился, уже сделано. Опять я шел по-деловому. Теперь меня воспоминания начали преследовать - о Чувале разное вспоминалось. И хотя бы только вспоминалось, а то и представлялось. Например, вот такое: он бежит за мной со своим ужасным завтраком в руке и умоляет: "Быстроглазый, съешь, пожалуйста!" А я отвечаю: "И не проси!" "Может, я на ходу вздремнул, и мне приснилось? подумал я. - Ох, неладно со мной! Что за жизнь я сегодня веду? Путаную, бесцельную. Можно подумать, кто-то по радио мной управляет. Может, Мишенька такой передатчик на барахолке приобрел и теперь шкодничает?"

Я знаю очень хороший способ, как избавиться от неприятных воспоминаний: нужно выпить газировки.

По крайней мере, теперь уж я знал, куда иду, и знал, что по важному делу, но прохожие этого не понимали: кто-то мне крикнул вслед:

- Чего прешься на людей!

Я выпил стакан газировки - помогло. Но было понятно: неприятные воспоминания притаились и готовы снова на меня наброситься. Я попросил продавщицу налить мне еще стакан, выпил и постоял, проверяя, достаточно ли. Женщина держала стакан наготове под мензуркой с сиропом.

- Еще один, - сказал я. - Последний.

- Я тебе сейчас скажу, что ты ел, - пообещала продавщица.

Я выпил третий стакан. В самый раз - залил.

- Тертый голландский сыр с майонезом и чесноком? - спросила женщина.

- Точно! - сказал я. - И как вы догадались?

- Э, милый, поживи с мое.

Женщина начала прищелкивать языком: раз прищелкнула, второй, третий. Она заерзала на табуретке.

- Что случилось? - спросил я.

- Да вот навязчивые мысли.

- Я это понимаю, - сказал я. - Со мной тоже случается.

- Пришло в голову, что неплохо бы съесть пирожок. Теперь, пока не съем, не успокоюсь. Сбегай, я тебя прошу.

Я принес ей пирожок, продавщица стала есть, но я все почему-то не уходил.

- Ты не в себе, - сказала она, - я точно вижу.

- Один вот, - сказал я. - Одинок, как дерево в лесу.

- Это почему же как дерево?

- Художественный образ, - объяснил я. - Деревьев в лесу много, но каждое само по себе растет.

Мы долго смотрели на прохожих.

- Я тоже одна. Детей одна растила. Внуки, правда, есть. Но это же не заменит. Человеку всегда, до самой старости, личная жизнь нужна. Ты это запомни!

- Обязательно, - сказал я. - У меня так: одни со мной не прочь дружить, но я с ними не хочу, а есть такие, с которыми я хочу, так у них своя компания. В чужую компанию, знаете, не очень любят новых принимать.

- У меня точно так же! - сказала женщина. - Да ты становись сюда.

Мы стали вдвоем торговать: она наливала и стаканы мыла, а я брал деньги и сдачу выдавал.

- Есть один пенсионер, очень моложавый. Я бы не прочь за него выйти, но он говорит, что таких, как была его покойная жена, больше на свете нет. Он только вот, как ты, поговорить подходит... А я, может, и не хуже его жены - откуда он знает?

- Вот именно! - сказал я.

- А другой и не пенсионер еще, и очень на мне жениться хочет, да у меня к нему сердце не лежит. Я же вижу: деспот он.

- Один человек, - сказал я, - все в чувствах своих разбирается, дружить со мной или нет. Как вы это находите?

- А что, правильно делает! Я тоже так! Если в чувствах не разобраться, можно влипнуть.

Она мне рассказала, как однажды чуть не влипла.

- Но все-таки надо поскорей разбираться, - сказал я, - а не тянуть волынку. У меня есть одна компания на примете, куда меня с удовольствием возьмут. Вообще-то люди тянутся ко мне...

- А вот это точно! - сказала она. - В чувствах надо разбираться побыстрей. Человек не может без конца ждать. Есть и другие объекты.

- Вы посмотрите, что получается, - сказал я. - С некоторыми людьми даже молчать интересно. К некоторым интересно зайти, даже когда их нет дома: рисунки можно посмотреть или с мамой его поговорить. Все с такими людьми интересно! Вспоминать о таком человеке приятно! Другие же только и умеют злиться, пинаться и завидовать. Разве это человеческие отношения?! Дружить с такими - зря время терять.

- Не дружи! - сказала женщина. - Не нравится человек - не подходи: пожалеешь потом.

Еще с полчаса я помогал женщине продавать воду. Я чувствовал, что обрел душевное равновесие, никакие воспоминания меня больше не беспокоили. Теперь говорила одна женщина. Она мне объясняла, какая у нее тонкая работа - какой нужен глазомер, как нужно каждое слово взвешивать, даже мурлатой или заспанной и то нельзя быть: скандалов не оберешься! Взялся с людьми работать, так держись. Она меня пригласила захаживать к ней под зонтик. Я сказал:

- Обязательно.

Когда я возвращался домой, меня пытались убить: слишком поздно я заметил "Жигули" Мишенькиного папы. Мишенька сидел рядом со своим отцом, который недавно защитил тему, купил себе модные часы с браслетом, а месяц тому назад еще и "Жигули". Мишеньке, конечно, было чем меня убивать. На заднем сиденье наслаждались ездой три подлизы: Горбылевский, Марат Васильев и какой-то бестелефонный приблудыш из параллельного класса. Я слишком поздно сориентировался - Мишенька поймал меня взглядом и стал убивать. Подлизы ему помогали: показывали на меня пальцами и хохотали. Можно было подумать, что все они кричат: "А-а! Завидуешь!" Так попасться! Мишенька, наверно, думал, что убил меня. Но я остался жив. Я, правда, зашатался, но сразу же взял себя в руки. У меня появился план мести.

Дома я поставил свой магнитофон на стул, а стул придвинул к телефонному столику. Теперь надо было подождать, чтобы Мишенька вернулся домой.

Мой брат Генка вместе со жвачками прислал мне кассету с редчайшей записью: крик человека из фильма ужасов. Не знаю, кто записал этот крик, где Генка эту запись достал, но я, наверно, первый придумал ей применение. Я набрал Мишенькин номер и, когда Мишенька подошел к телефону, сказал ему: "Шавка". Потом я стал ждать ответного Мишенькиного звонка, покуривая дербервильскую трубку. Когда телефон зазвонил, я принялся за дело. Я замечательно управился с двумя аппаратами - те, кто изобрел телефон и магнитофон, могли бы порадоваться: не зря старались. Я держал трубку перед магнитофоном. Я его на полную громкость включил. Крик разнесся по квартире и дальше помчался через открытую форточку: кричал человек нечеловеческим голосом - пронзительно и жалобно, молил, возмущался, всхлипывал, пока не умер. Я положил трубку на рычаг, выключил магнитофон и выглянул на улицу: на тротуарах стояли люди с задранными головами. Вбежала бабушка, держась за сердце и охая, потом раздался громкий долгий звонок в дверь: прибежал кто-то из соседей поинтересоваться, что случилось. Наконец-то я совершил нормальный, легко объяснимый поступок! Мне уже не казалось, что со мной неладно.

Но радость моя была преждевременной.

О том, как я сошелся с человеком, коллекцией и жизнью которого

распоряжался Высокий Смысл

На следующий день я отправился врачевать свою душу музыкой. Но прежде чем рассказать, что из этого получилось, я должен вас познакомить с Геннадием Матвеевичем.

Наш благополучный дом ко всему еще и музыкальный: он укомплектован прекрасным немецким пианино, которому цены нет, и стереофонической радиолой "Симфония" за триста пятьдесят рублей (о магнитофоне вы уже знаете).

Пианино дед приобрел по дешевке в тысяча десятьсот сорок пятом году для меня: он был уверен, что рано или поздно я появлюсь на свете. И как видите, я появился, но надежд деда не оправдал. Моя учительница музыки, интеллигентная старушка, намекала деду, что я не туда, куда надо, колочу и чересчур уж сильно, но дед не хотел понимать ее намеков: очень ему нравилось смотреть на меня, когда я за инструментом. Дед говорил старушке:

- Ничего, тренируйте его, он научится.

Тогда я посоветовал моей учительнице, чтоб она поговорила с папой. И вскоре состоялся наш последний урок. У моей старой учительницы был торжественный вид, она сидела рядом со мной, как всегда, держась прямо, а я наигрывал и напевал песенку: "Быстроногий, быстроглазый собирал металлолом". Она меня поправляла, подпевала, под конец мы спели эту песенку вдвоем под мой безукоризненный аккомпанемент. Учительница сказала:

- Все-таки ты чему-то научился.

Мы оба радовались нашей разлуке. Теперь, когда я бываю на именинах в доме, где есть инструмент, я исполняю эту песенку, и это всегда оказывается лучшим номером. А пианино стоит у нас, как и стояло: кому охота выносить из дому хорошую вещь? Иногда к нему подсаживается папа и наигрывает что-нибудь на слух, его пальцы не тарабанят по клавишам, а извлекают звуки вдумчиво и с толком, но когда кто-нибудь заходит в комнату, пана перестает играть и опускает крышку.

"Симфонию" тоже приобрел дед, после того как я ему объяснил, что наш дом недоукомплектован. Я созвал телефонщиков, чтоб они посмотрели новую вещицу. Это мое мероприятие принесло государству семьсот рублей: вскоре у Горбылевского и Мишеньки тоже появилась "Симфония". Они тоже устроили показ новой вещицы, и, хотя они хвастались при этом вовсю, я их не осуждал: кто бы стал покупать дорогую вещь, если бы нельзя было похвастаться? Но Марат Васильев начал вести себя не по правилам - он заявил, что терпеть не может музыки. Вот тут Мишенька его и убил. Он сказал:

- И зря: твой папа вполне мог бы тебе купить губную гармошку за рубль.

"Симфонией" заинтересовался один папа: он стал собирать пластинки, по вечерам устраивал для себя концерты, на этих концертах он и меня заставлял присутствовать. Он шутил:

- Музыка врачует душу - посиди.

Было немного обидно: что же, у меня такая душа, что ее врачевать надо? Больше всего папе нравится неоконченная симфония Шуберта и музыка к "Розамунде" - он чаще других прослушивает эту пластинку, а однажды, когда вертелась эта симфония, которую Шуберт, слава богу, не окончил, когда скрипки выделывали одно, а какие-то басовитые инструменты другое, чтоб доказать, что и они не хуже, а писклявая дудка, на которой мальчишка баловался, в это время свою линию гнула и доказывала, что все на свете ерунда, кроме ее писка, - однажды в этом самом месте, папа схватил меня за руку и сказал:

- Ты посмотри, что делает!

Он стал рукой по-дирижерски помахивать. Я подумал: "Ну и Шуберт! Давно, понимаете ли, умер, а папу заставляет дергать рукой и гримасничать". Кто бы мог подумать, что благодаря этим принудительным концертам в моей коллекции появятся редчайшие марки?

В прошлом учебном году в нашей школе появился высокий старик с раскатистым голосом, которым он умел громко шептать, тихо кричать и говорить так, что казалось, будто он поет. За ним по коридору увязывалась малышня. Выяснилось, что старик этот руководит драмкружком в школе.

На школьном вечере скоро показали пьесу о разведчиках. Старик пришел на вечер со своей женой; он усадил ее в первом ряду, сам то и дело к ней подсаживался, но вскоре опять уходил, наверно, давать указания актерам. И старик и его жена были взволнованы, переглядывались, старушка все время кивала мужу: не волнуйся, мол, все идет хорошо. А на сцене чепуха происходила: главного, самого храброго разведчика изображал Димка Вахромеев из 8-го "А". Ему отец однажды на улице по мордасам надавал. В другой раз я слышал, как отец воспитывал его дома, похоже, ремнем, а Димка, как какой-нибудь четвероклассник со слабой психикой, кричал: "Ой, папа! Ой, больно!" Зато на сцене он ходил с таким видом, будто никому никогда в голову не приходило охаживать его ремнем, засовывал руки в карманы и раскачивался взад-вперед, - и весь зал должен был смотреть на это, никто не мог его одернуть. Другой разведчик тоже хорош был, известный жадюга Шкляев из 7-го "Б". В этой пьесе он подарил одному солдату трофейный аккордеон. Зато пленного немца изображал тихий и правдивый семиклассник: он вел себя скромно и хорошо соображал, где что надо делать: разведчики еще и кляп не успевали приготовить, а он уже раскрывал рот. Было ясно: старик роли распределил неправильно. И я тогда же на вечере решил: чем этот Димка перед всей школой будет воображать, так уж лучше я.

Я расспросил симпатичного семиклассника, который немца изображал, как записаться в драмкружок. Он сказал:

- Это просто, но такого малорослого, как ты, Геннадий Матвеевич вряд ли возьмет. - Но потом добавил: - Может, на роль Добчинского или Бобчинского.

Я начал расспрашивать в классе, нет ли у кого журнала о театре. Ни у кого не оказалось. Тогда я захватил с собой из дому номер "Советского экрана". После уроков я с этим журналом пришел в пионерскую комнату, где собирались на репетицию драмкружковцы. Я поиграл в шашки с одним семиклассником, который пришел посмотреть, как пьесу будут ставить, но потом я игру оставил и стал ходить по пионерской комнате не очень близко, но и не очень далеко от Геннадия Матвеевича, и в это время я внимательно читал журнал.

Геннадий Матвеевич подошел и спросил:

- Ты любишь кино?

- Не только кино, - ответил я, - но и театр.

И чтоб Геннадий Матвеевич не сомневался, я ему показал портрет артиста Ульянова. Когда в школе устраивают культпоход в театр, я билет покупаю, чтобы классный руководитель не нервничала, но в театре я был только один раз - мы шумели, кто-то додумался стрелять по ногам артистов из резинки. Нетрудно было додуматься: ноги у них были обтянуты трико. Особенно интересно прошло последнее действие. После спектакля женщина какая-то со сцены нас стыдила.

- Прекрасный актер! - сказал я об Ульянове. - Отточенное мастерство.

- Ах, зачем это! - сказал Геннадий Матвеевич и пошел проделывать фокусы голосом. - Зачем эти наивные хитрости! - Он выхватил у меня журнал и швырнул на стол. - Если тебе нравится театр, так иди на сцену! Попробуй себя! И ты иди, мальчик! - сказал он семикласснику. - Я же вижу: тебя это волнует!

Я поднялся на сцену и запрыгал на одной ноге, ступню другой ноги я придерживал рукой у самого кармана; потом, когда все начали на меня смотреть, я засунул ступню в карман - я не прочь был выступить с этим номером. Но Геннадий Матвеевич остановил меня:

- У нас не цирк.

Он усадил всех за стол и стал читать пьесу: он изображал голосом и движениями, он объяснял, что это за люди такие - Городничий, Земляника, Хлестаков и все прочие.

Геннадий Матвеевич решил попробовать меня на роль Бобчинского.

- "Чрезвычайное происшествие, - начал я читать дербервилевским голосом. - Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу..."

Все засмеялись.

Мне нравилось на репетициях. Геннадий Матвеевич следил, чтобы я не очень-то раскачивался взад-вперед и не совал то и дело руки в карманы. Димка Вахромеев - он изображал Городничего - всегда зло на меня смотрел, когда я это проделывал: считал, что только ему можно. Пришлось перестать раскачиваться. Но я решил: когда будем выступать перед зрителями, я все равно наверстаю.

Мы с папой заделались театралами. Один актер в театре так же, как мы с Димкой, любил раскачиваться взад-вперед, еще он здорово умел руки воздевать - я на репетициях точно так же стал делать; у другого актера я научился ходить мелкими шажками и цыкать зубом. Шажки Геннадий Матвеевич оставил, а цыкать запретил.

Спектакль наш состоялся в конце учебного года. Дед, папа и мама пришли смотреть. Опять Геннадий Матвеевич волновался, опять в первом ряду сидела его старенькая жена и успокаивала его взглядом. В зале было много хохоту, особенно когда мы с Димкой долго стояли друг против друга и раскачивались. После спектакля Геннадий Матвеевич каждого из нас обнял и расцеловал, мне он сказал:

- Виталий, поздравляю! Это успех!

Он прослезился, а уж когда в комнату, где мы толпились, прибежала какая-то семиклассница и преподнесла нашему руководителю букет роз, Геннадию Матвеевичу пришлось достать платок и вытереть себе глаза. Потом я узнал: цветы прислал папа. Дома он рассказывал, что смотрел не столько на сцену, сколько на "этих старых людей".

В тот же вечер Геннадий Матвеевич пригласил меня к себе домой:

- Виталий, составь компанию старому артисту.

Он познакомил меня со своей женой, и мы пошли по городу, справлявшему, по всем приметам, какой-то праздник: тихие предвечерние улицы украшены были нежной зеленью, которая кое-где отливала золотом.

Жили старики в коммунальной квартире, в комнате с одним окном; мебель в ней стояла старая, половичок на полу был замызганный, с чернильным пятном, которое выводили, да не вывели; коврик над кроватью был линялый, кое-где из него нитки торчали - хотелось его причесать. Быстроглазый сразу разглядел филателистический каталог на письменном столе, и уже о нем не забывал и все старался угадать, где Геннадий Матвеевич коллекцию держит.

Меня угощали чаем с творожным печеньем. Чашки все три были разные, одна со щербинкой; ложки - тоже разные, но я все-таки верил, что коллекция должна быть настоящей. Разговор шел о театре, а хотелось его на марочные дела перевести. Разносилось похожее на пение:

- Ты, Виталий, удивительно Бобчинского сыграл, никто еще эту роль так не трактовал. Твой Бобчинский держится как английский лорд. Но он же не лорд. Где уж там! Вот и получился комический эффект. Ты это интуитивно схватил.

Я старался держаться солидно, только вот ко мне прицепились слова "между прочим".

- Между прочим, я понимаю, - говорил я, - что такое "интуитивно". Вы не беспокойтесь, что я не пойму. У нас дома полно словарей, и папа следит, чтобы я в них заглядывал. Я знаю, что такое "интуитивно", "экспрессивно" и даже "сентенциозно". Вы слышали это слово?

- Да, - сказал Геннадий Матвеевич, - лет сорок тому назад я это слово употреблял и думал, что становлюсь от этого умнее.

Он, конечно, неправильно рассуждал: если ты говоришь "сентенциозно", то сразу видно, что ты не дурак и человек начитанный. Но спорить я не стал.

- Между прочим, - сказал я, - в умственном отношении очень хорошо заниматься коллекционированием марок.

- Бесспорно, - сказал Геннадий Матвеевич. - А как насчет музыки? Музыкой ты увлекаешься?

- Еще бы, - сказал я, - музыка врачует душу! Между прочим, я не только музыкой интересуюсь. Коллекционирование марок тоже хорошее хобби.

Но о марках Геннадий Матвеевич как бы не слышал: поставил на стол какой-то допотопный проигрыватель, пластиночку установил - не стереофоническую, не долгоиграющую, а тоже допотопную. Но все получилось: пластинка завертелась, музыка зазвучала.

- "Розамундочка"! - закричал я. - Вы тоже это любите?

Я скромненько, одной кистью, подирижировал, потом посидел в задумчивости.

- Что делает! - сказал я.

Геннадий Матвеевич согласился, кивнул.

- Так ты, значит, в самом деле интересуешься музыкой, - сказал он, когда Шуберт умолк. - Что ж, перейдем к маркам. Ты так наивно, по своему обыкновению, намекал. Но я таких намеков не понимаю - имей это в виду.

Коллекция находилась в тумбе письменного стола. Она была удивительной! В образцовом состоянии.

- Виталий, - сказал Геннадий Матвеевич, - этой коллекции больше сорока лет. Это единственное, что мне в жизни удалось довести до конца. Но не будем хныкать: другим и этого не удается.

Мы поговорили о марках. Геннадий Матвеевич понял, что я не профан. Я листал кляссеры, как полагается: не цапал, не дряпал, не пожирал глазами, а любовался радостно и хорошо понимал, в честь чего это на улице сегодня праздник справлялся. Это был праздник филателии! И голос Геннадия Матвеевича был украшением этого праздника - как он озорничал, как обещал еще новое веселье! Но и вникнуть в то, что этот голос произносил, тоже было интересно.

- Почему, Виталий, я тебя выделил из всех ребят? Вот загадка. И Зиночка тоже тебя выделила. Почему?

Я знал почему, но не стал объяснять. Люди тянутся ко мне, им нравится со мной общаться и одаривать меня - я это давно заметил.

- Ты не представляешь, Виталий, какой сегодня день. Знаменательный для меня день, торжественный. С юности я мечтал поставить "Ревизора" - и вот осуществилось. Пусть теперь, когда я на пенсии. Раньше никак нельзя было: я играл добрых королей и других симпатичных людей, которых понимал и которым сочувствовал. Но меня не все понимали. Люди, от которых это зависело, не могли поверить, что я могу потянуть "Ревизора". Но все-таки осуществилось! И вот цветы. Никогда, Виталий, никогда ничто не сбывается так, как мы себе это представляем. Вот и все, я сказал свой монолог. Я привел тебя, чтобы был слушатель. Руководствуясь наивной хитростью. Но сейчас мы все поправим: сделаем вид, что я привел тебя в этот дом, чтобы подарить тебе... Ну, скажем, три редкие марки.

Они лежали отдельно, эти три марки, в конверте. Редчайшие. Мне хотелось улизнуть куда-нибудь и долго, сколько захочется, рассматривать их. Но прежде надо было выслушать еще один монолог. Этот монолог произносился вполголоса. Геннадий Матвеевич держал перед собой коллекцию, то вытягивал руки с альбомами, то к груди подносил.

- Ты знаешь, Виталий, какая цена этой коллекции? Догадываешься, правда? Сумму мы не будем называть, чтоб не потрясать воображения. Можно было бы продать всю, можно было бы продать часть, но я решил оставить. Видишь ли, сорок лет я собирал эти марки, так почему же сейчас, когда мы стары, это собирание должно лишиться своего смысла? Ты понимаешь, о чем я говорю? О том, что жизнь человека от начала до конца должна подчиняться высокому смыслу.

О высоком смысле я кое-что знал из тех историй, которые папа печатал на машинке (только там эти слова с большой буквы писались). Но ни за что бы я не поверил, что в жизни можно встретить человека, который с этим самым Высоким Смыслом советуется, продать ему марки или нет. Да кто его видел? Может, это выдумка и больше ничего. Нет, не научный это был подход.

- Зиночка не понимает, - продолжал Геннадий Матвеевич. - Она хочет, чтобы я часть коллекции ликвидировал и чтобы на эти деньги мы ездили по свету и поддерживали свое здоровье.

- Не всю же, - сказала жена Геннадия Матвеевича.

- Ну, подумаем, подумаем, - сказал он.

Я вздохнул и стал смотреть в окно. Во дворе белье сушилось. Я не сомневался, чье оно: из той же компании, что половичок и коврик. Жаль было старых людей: могли бы жить по-человечески.

Мы договорились с Геннадием Матвеевичем, что я его буду навещать во второе и четвертое воскресенье каждого месяца.

В последний раз, когда я был у Геннадия Матвеевича, он мне сообщил, что решил ликвидировать часть коллекции. Он все обдумал. Теперь, когда он поставил "Ревизора", можно это сделать. Он поедет в Москву вместе с Зиночкой и привезет оттуда много денег. На эти деньги остаток дней своих они будут путешествовать.

О том, как, врачуя душу музыкой, я пополнил свою коллекцию

редчайшими марками. В конце этой главы вы найдете размышления,

касающиеся природы Высокого Смысла

Во второе и четвертое воскресенье каждого месяца в нашем городе проводится филателистический праздник. В эти дни я люблю быть нарядным.

На этот раз я надел дербервилевский кримпленовый костюм и пышным узлом повязал дербервилевский галстук.

На улице праздник был виден во всем: две сентябрьские хорошо подобранные чистенькие тучки вывешены были в небе, пониже мир украшала телевизионная вышка, вымытая предпраздничным дождем, прохожие тащили кто в одной, кто в обеих руках консервированные томаты в красивых банках с блестящими крышками. Я прошел мимо двух моих недоброжелателей, которые высказывались по поводу моего галстука и, видно, жалели, что нет у них ничего подходящего под рукой, чтоб запустить в меня. "В Лондоне нет порядка, - подумал Дербервиль. - Чернь обнаглела".

В доме у Геннадия Матвеевича были большие перемены: вместо коврика, который можно было причесывать, над кроватью висел другой - с узорами, напоминающими то ли бутылки, то ли пингвинов; вместо половичка с чернильными пятнами лежала вполне приличная вещица, на которой хотелось постоять. Да что там! Шкаф новый стоял! Новая настольная лампа на письменном столе изгибалась по-лебединому! Много еще я заметил перемен.

А вот Геннадий Матвеевич лежал в постели.

- Виталий, - сказал он, - я прилег ненадолго, чтоб не улечься навсегда. Садись возле этой лежанки и не смотри на Зиночку, пока глаза у нее не просохнут. Ты удивишься, когда узнаешь, из-за чего она плачет.

У жены Геннадия Матвеевича глаза в самом деле были заплаканы. Она начала разрезать диковинный торт - наверно, московское изделие, - открыла коробку с диковинными пирожными.

- Мы теперь богачи! - сказал Геннадий Матвеевич. - Зиночку это взволновало: она боится, что мы не успеем истратить все наши деньги. Попрекает меня: "Почему ты раньше не продал марки?"

- Ну уж! - сказала жена Геннадия Матвеевича. - Не попрекаю я! Но обидно - это правда.

Мы пили чай с диковинным тортом и необыкновенными пирожными. Геннадий Матвеевич не стал садиться за стол, а устроился, сидя в постели. Он все говорил о сюрпризах, которые меня ожидают. "Как хорошо, - думал я, - быть достойным человеком: достойному человеку сюрпризы готовят, ради него вон какой тортище разрезают". Сюрпризов оказалось два: красивая авторучка с золотым пером - такой ни у кого в нашем классе нет - и двенадцать марок, о каких я даже не мечтал.

Мы рассматривали мои новые марки и говорили о них - они заслуживали долгого разговора; ручку мы разок дали подержать жене Геннадия Матвеевича - она провела блестящим колпачком себе по щеке и сказала: "Ах какая!" Тут я не выдержал, забрал у нее ручку и себе по щеке провел. И чего было торопиться?

Потом была музыка. Проигрыватель был все тот же, из далекой эпохи, но пластинка звучала новая, концерт Сен-Санса. Геннадий Матвеевич предупредил, что во второй части будет одна изумительная тема. Сен-Санс он вроде Шуберта: с разговорами подступает, все он доказывал, что хотя кругом и хорошо, и филателический праздник на улице, и марки в конверте, и паркеровская ручка на столе лежит, но все же... Я взглянул на Геннадия Матвеевича и понял, на что Сен-Санс намекает. Я не люблю, когда со мной об этом разговор заводят. Не очень это меня интересует сейчас - болезни и это самое... Что там еще Сен-Санс имел в виду? Смерть, конечно. Об этом еще успею. Сен-Санс со мной согласился и еще раз проиграл радостно и задорно замечательную тему во второй части.

Но стало ясно: разговор он затеял неделикатный.

- Виталий, - продолжала жена Геннадия Матвеевича этот разговор, - у него был сердечный приступ: он прямо на улице упал.

Геннадий Матвеевич сделал знак рукой: об этом не надо.

- Если вдуматься, - сказал он, - то в смерти нет ничего трагического.

Я, конечно, возражать не стал. Но, по-моему, если уж вдуматься, то получается вот что: один родной человек с цветами лежит, а другой идет следом, провожая его навсегда, и они даже как следует попрощаться не могут: тот, что с цветами, уже ничего не понимает. Уж и не знаю, как это получилось: я представил себе Геннадия Матвеевича лежащим с цветами, а его старая жена провожает его в последний путь. Но нельзя же так! Он мне марки привез, ручку, а я его с цветами представляю. Да и жену его одну на свете оставил. Я решил себя наказать за это: представил и себя с цветами, а за мной с плачем идет моя жена. Я присмотрелся к своей жене и понял, что это Света Подлубная. Интересно все-таки в жизни получается: обзывала пронырой, говорила, что я неприятный человек, а потом за этого проныру замуж вышла. И вот как убивается. По плохому мужу так убиваться бы не стала.

Уже можно было уйти, но я понял, что старикам не хочется оставаться одним. Я долго еще у них сидел.

Когда я опять появился на улице, филателистический праздник был уже отменен по случаю болезни Геннадия Матвеевича, тучки с неба были убраны, от всего праздника только и осталось, что томаты в стеклянных банках.

В правом кармане у меня было весело: там марки лежали, в левом тоже: там паркеровская ручка до времени пристроилась, а вот на душе неспокойно. Я начал подозревать, что опять впадаю в суеверия: Высокий Смысл не шел из головы. Я понимал, что это из-за Сен-Санса, но сладить с мыслями не мог. Высокий Смысл мне даже представляться начал усатым мужчиной с картины, которую я где-то видел. Костюм средневековый, лицо надменное, и мне - ни словечка. С Геннадием Матвеевичем он так себя не ведет. Обидно, когда тобой пренебрегают. Но вот я заметил, что губы его дрогнули в загадочной улыбке. Не так уж он плохо, наверно, ко мне относится. Я уверен был, что Геннадий Матвеевич подарил мне марки и ручку по его распоряжению. "Ладно, пусть подальше держится, - решил я. - Лучше все-таки с ним в личные контакты не вступать: вот что он с Геннадием Матвеевичем делает - что хочет!"

Тут я опомнился и затряс головой, чтоб переключить себя на научное мировоззрение.

О том, как в одну минуту я себя покрыл несмываемым позором,

после чего в паническом состоянии стал совершать совсем уж

бессмысленное. В конце этой главы речь пойдет о пагубном влиянии

музыки на человеческий организм

Я вспомнил, что Света Подлубная сегодня празднует свой день рождения. Вчера на классном часе мама Хиггинса поздравила ее, а Света прошлась по рядам и положила перед каждым три конфеты - так заведено в нашем классе. Потом она всех пригласила на завтра к себе домой. Все, конечно, не придут. Вот Зякин, скажем, - как он может к ней пойти? "Света его терпеть не может и однажды сказала ему прямо в глаза, что у нее настроение портится, когда она его видит. Наберется еще много таких, кто не пойдет, потому что они сбоку припека, из другой компании, в другие дома ходят. Я всегда у Светы на дне рождения бывал, и теперь меня потянуло к ее дому.

Я выбрал место для наблюдения в скверике за кустами бузины.

Сперва появились пшенки. Они по очереди несли свой подарок, большущего розового пуделя из плюша. Пшенки долго топтались у парадного и спорили, кому подарок преподносить. Потасовку устроили. Кто не знает пшенок, подумал бы, что они ссорятся. Но нет, просто им охота побороться, они все дела так решают.

За пшенками появился Сероштан. Оказывается, он в кармане зеркальце носит. Он погляделся в это зеркальце, причесался, а перед тем как войти в парадное, зачем-то дрыгнул ногой.

Люсенька Витович прошла с озабоченным видом, она несла в подарок какую-то книжку. Мишенька и Горбылевский окликнули ее, и они вошли в парадное вместе.

Потом появился Генка Бугера, несчастный человек: родители его до того жадные, что никогда ему дня рождения не справляют и на подарки денег не дают. Бугера в парадное не вошел, а стал ждать какого-нибудь доброго человека, чтобы тот вручил Свете подарок от своего имени и от имени Бугеры. Первый подарок - его нес Марат Васильев - Бугеру не устроил: совсем уж маленькая была вещица, трехцветная шариковая ручка, кажется. Зато сразу же за Маратом появились Хиггинс и Чувал с громадным подарком плюшевым медведем невероятного цвета. Бугера бросился к ним, переговорил я слышал, как Чувал сказал Хиггинсу:

- Дай ему, пусть он вручит.

Ай да Бугера! Мне было его жаль, но и наглость его меня возмущала. А уж Чувал! Купить такой замечательный подарок, а потом позволить его вручить другому! Видно, он решил свести меня с ума своими необъяснимыми поступками.

Дальше я увидел такое, что меня потрясло. Зякина! Пакостный человечишко изображал из себя хорошего малого: сделал ручкой малышке, которая с балкона на него смотрела, уступил дорогу мужчине, тащившему на горбу мешок капусты. Конечно, здесь, на улице, он мог сколько угодно пускать пыль в глаза. Мне захотелось выскочить из своей засады и запретить Зякину идти к Свете. Разве она ему не говорила, что ей смотреть на него противно! Так нет же, поперся. Ему, конечно, в голову не приходит, что есть гости желанные, а есть нежеланные. Я стал перебирать в уме всех, кто был сейчас у Светы на именинах: там были всякие люди, и достойные, и недостойные, но такого человека, которому бы из Москвы могли привезти двенадцать редчайших марок и дорогущую ручку, там, конечно, не было. Такой человек прятался за кустом! И хотя я понимаю, что в жизни случается всякое, я все же возмутился. Уж если я здесь стою, то кое-кого не мешало бы выволочь за шиворот из Светиной квартиры.

Дальше выяснилось, что я продолжаю совершать необъяснимые поступки. Я перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное Светиного дома. Я взбежал по лестнице, позвонил в Светину квартиру и сейчас же припустил вниз. Потом я спрашивал себя, на кой ляд мне это нужно было. И конечно, не мог найти ответа. Дверь открылась почти сразу же, и я услышал Светин голос:

- Эй, кто там балуется? А ну-ка входи!

Я выбежал из парадного: с балкона на меня смотрела Светина мама; рядом с ней стояли Зякин, Горбылевский и Мишенька, кто-то из них показывал на меня пальцем. Я понял, что покрыл себя несмываемым позором.

- Быстроглазый, - сказала Светина мама, - что же ты передумал? Иди к нам.

Я ответил, что на именины не собирался, я только позвонить забежал. Это такое поздравление - по-английски. А вообще-то мне некогда.

Никогда не забуду, как после этих слов надо мной потешались Мишенька, Горбылевский и Зякин. На балконе стало тесно: все повыходили. Я им просалютовал, ненавистным и хохочущим, и пошел по улице - прочь от этого дома!

Кто теперь в классе удержится от того, чтобы не сказать: "Быстроглазого Света на именины не пригласила, так он ошивался в ее парадном".

Я пошел в сквер, что возле старинной церквушки, и сел на скамейку. На соседней скамейке парень с девушкой слушали музыку - на коленях у парня был кассетный магнитофон. И вот тут я понял, что зря занимался врачеванием своей души музыкой. Я подвергся новым издевательствам. Не знаю, какой композитор сочинил произведение, которое парень с девушкой слушали, но это была не музыкальная пьеса, а насмешка над моим позором. Сначала речь шла о том, как весело у Светы празднуют день рождения, обо мне вроде бы разговору не было. Но вот зазвучала ехидная писклявая дудочка - это кто-то отпустил шутку насчет моего странного поведения. Не было инструмента, который бы эту шутку не подхватил. Даже скрипки, такие милые на вид, потешались над моим несчастьем, контрабас, очень похожий внешностью на Зякина, пытался что-то сострить, барабан бухал все одно и то же: бух, бух! И хотелось ему пожелать, чтобы он лопнул.

Потом зазвучала другая вещь, грустная, и стало понятно, что это о моем несчастье: теперь уже все мне сочувствовали, все понимали меня, и та самая дудка, которая только что потешалась надо мной, теперь приставала с задушевным разговором. А я беспринципно принимал сочувствие от тех, кто только что насмехался надо мной. Рядом со мной сидел пожилой человек.

- Интересно, - спросил он, - из-за чего можно так переживать? У тебя дома все здоровы?

Нужно бы ответить, чтобы он не приставал, но вместо этого я жалобно пробормотал, что все здоровы.

- Ну вот видишь? - сказал он. - Так что же случилось?

Хотелось ему пожаловаться, что я повредил себя музыкой, и теперь любая дудка, любой барабан что хотят, то и делают со мной. Я вскочил со скамейки и убежал.

Когда я подходил к нашему дому, вдовствующая королева, Мария Кондратьевна, с балкона попросила меня купить ей молока и хлеба. Я обрадовался поручению: все-таки отвлекало от горьких мыслей. Я возвратился с покупками и спросил у Марии Кондратьевны, не нужно ли еще что сделать. Она ответила:

- Я всегда знала, что ты славный, хоть ты и беспокоишь меня звонками.

Работа в ее доме нашлась. Я отнес подточить ножи и ножницы, потом выбил во дворе коврик, который в передней на полу лежит. Мария Кондратьевна стояла на балконе и объясняла соседям, что я удивительный мальчик: пришел и переделал в ее доме всю работу. Одна очень хитрая и неприятная женщина - она на втором этаже живет - сказала мне:

- Что ты для одной Марии Кондратьевны стараешься? А ну-ка притащи мне из подвала картошки!

И хотя женщина была несимпатичной и не умела уважительно разговаривать с человеком, который бескорыстно брался выполнять чужую работу, я притащил ей картошку. Я только спросил ее:

- Вы не знаете, на фига мне это нужно?

- Значит, нужно, - ответила она. - А то как же, стал бы ты просто так помогать. Наверно, за показатели борешься. А ну-ка купи мне десять килограмм капусты. Квасить буду.

Я купил ей капусту и помог заквасить. Конечно, все эти бессмысленности я делал потому, что находился в паническом состоянии.

Женщина угостила меня противным овощным рагу. Папа говорит, что единственный овощ, который я потребляю, - это апельсины. Но женщина все-таки заставила меня есть, еще и требовала, чтобы я хвалил. Я думал: "А может, и правда кто-то мной по радио управляет!"

- Если что нужно будет сделать, заходи, - сказала мне женщина на прощанье.

Она предложила мне выдать справку о проделанной работе и приписать туда, что я ей окна помыл. Никак она не могла поверить, что ни за какие показатели я не борюсь.

Дома я решил, что не помешает проверить Мишеньку: его папа мастер дефицитные вещи доставать - кто его знает, может быть, такой приборчик для управления человеком уже поступил в продажу. Я позвонил Мишеньке.

- Привет! - сказал я. - Говорят, в продаже появилась такая штука, которой человеком можно по радио управлять.

Мишенька разобиделся.

- Шакал! - сказал он. - Вечно ты меня в пакостях подозреваешь! Чтобы я такое себе позволил... Ты же видел: я на дне рождения был. Но учти: кто-то этим занимается. Ну и отмочил ты!

Я положил трубку.

Через полчаса ко мне позвонил Горбылевский и безразличным голосом спросил:

- Послушай, где эта штука продается? Кое с кем посчитаться надо.

Я ответил:

- В магазине радиотоваров, но не каждому продадут - нужно знать пароль.

- Здорово действует! - сказал Горбылевский. - Все обхохотались. Мы с Мишенькой тут думали: из нашего класса никто не мог. Напротив в окне очень подозрительная рожа была. Больше он тебя не трогает?

- Не трогает, - ответил я. - Смотри, чтобы он до тебя не добрался.

На следующий день я обнаружил, что по дому обо мне пошла слава. Люди, которых я даже по фамилии не знал, стали давать мне поручения. Я никому не отказывал: они расплачивались со мной улыбками - мне это нравилось: чувствуешь себя уважаемым человеком.

О том, как я начал устраивать чужие дела

Ни одного звонка! Мне казалось, что телефонному аппарату не по себе: два раза он вздрагивал и пытался сам позвонить, раздавался короткий тихий звоночек. Хоть бы Мишенька шакалом обозвал. Но он, видно, в себя прийти не может после того, как я над ним подшутил при помощи магнитофона.

- У него шок, - объяснил я телефонному аппарату. - Точно тебе говорю.

В ответ телефон радостно зазвонил.

- Аллоу?

- Дербервиль, - услышал я голос Хиггинса, - мы с Чувалом... В общем, я решил к тебе обратиться за советом: Чувал в затруднительном положении. Но сам он звонить стесняется, потому что...

- Отлично, Хиггинс! - прервал я. - Только ведь ты не секретарь его, правда? Пусть он сам возьмет трубку.

Я не сомневался, что Хиггинс уже передал трубку Чувалу, но даже сопения не было слышно. Я знаю немного Чувала: он стоит на другом конце провода и злится, что его заставляют разговаривать, когда ему не хочется. Мое телефонное чувство подсказало мне, что сейчас он может повесить трубку.

- Чувал, - сказал я, - не вздумай вешать трубку. Тебе все равно не обойтись без дельного совета. Что у тебя за трудности? Я с готовностью тебя выслушаю.

Бубнящим голосом, через силу Чувал стал говорить, что вопросы, с которыми он хочет ко мне обратиться, могут показаться странными. Тон его был непочтительным. Можно было подумать, что это я прошу у него каждый день советов и уже до чертиков ему надоел. Но все равно я ликовал: очень я хотел этого звонка.

- Ты зря беспокоишься, - сказал я. - Когда человек обращается ко мне за советом, я его внимательно выслушиваю, а не гогочу, не строю рожи и не подмигиваю: я понимаю, что такое ценный совет. Эта штука хоть и не стоит денег, но как много она значит! Ты вот что, Чувал, иди-ка лучше ко мне, и мы поговорим с глазу на глаз. Представь, что я доктор, а ты пациент. Какие могут быть секреты от доктора?

- Хорошо, я приду, - сказал Чувал строго.

Через десять минут он с Хиггинсом появился у меня. Он то смущался и мямлил, что хочет поговорить со мной о важном, но как бы мне не показалось, что это ерунда, то злился и бубнил, что сам бы он не пришел, что это Хиггинс его заставил, потому что считает меня хорошим советчиком.

- Чувал, - стал успокаивать я его, - я же не варвар! Садись и говори. Как доктору, понял?

Он сел в кресло, но к разговору все не приступал, а опять начал злиться. Уж не знаю, на кого и из-за чего. Я придумал, как заставить его заговорить: я принес из другой комнаты стул и уселся на этот стул напротив Чувала.

- Слушаю тебя.

- Понимаешь, Быстроглазый... - Чувал решил с неприятным делом покончить побыстрей и перешел на такую скороговорку, что не стало в его речи слов, а были одни предложения: - Понимаешь, Быстроглазый, в нашем доме живет очень симпатичный старичок - поляк Эдуард Казимирович. Так вот, когда тепло, я с ним здороваюсь, а когда холодно, у меня не получается. Это мне жизнь отравляет. Что ты на это скажешь?

- Ты видишь, Чувал, я не смеюсь, - сказал я. - И должен признаться, твой рассказ меня заинтересовал. Только ты уж слишком быстро принялся за дело. Ты хочешь сам себя перегнать. Притормози и толково объясни, почему это не при всякой температуре ты можешь здороваться с польским старичком.

- Потому что, когда холодно, ходят в шапках, - чуть помедленней объяснил Чувал.

- Ты видишь, я не смеюсь, - сказал я Чувалу. - Так что же ты так смущаешься? Внимательно слушай меня. Я вижу, что без моих наводящих вопросов толку не будет.

Я стал задавать наводящие вопросы, и вскоре все выяснилось. Оказывается, польский старичок снимал перед Чувалом шляпу и раскланивался. Чувал раз попробовал снять перед ним шапку, но сразу же передумал: уж очень неловко получалось - так и осталась на голове с задранным козырьком. Эдуард Казимирович вполне мог подумать, что Чувал над ним насмехается. С тех пор Чувал в холодные времена года прячется от Эдуарда Казимировича. Не жизнь, а мука: Эдуард Казимирович часто выходит прогуляться. А сегодня Чувалу купили новую шапку, он стал ее примерять да и вышел в ней на лестницу. И такое невезение - столкнулся с Эдуардом Казимировичем и так растерялся, что бросился вниз по ступенькам и чуть не протаранил старика.

Меня эта история почему-то взволновала. Я заходил по комнате, обдумывая, какой Чувалу дать совет.

- Ну что ты наделал, Чувал! - говорил я. - Зачем ты обижаешь старого человека? Он перед каждым сопляком шляпу снимает, а ты... Это высокая культура, учти! А что, если этот прекрасный человек решил, что он тебе неприятен?

- Вот и я об этом думаю! - сказал Чувал. - Быстроглазый, придумай-ка что-нибудь!..

- Придумаю, - сказал я. - Ты, случайно, не говорил в присутствии старика: "Какой неприятный"?

- Да ты что!

- Ну да, конечно, - сказал я. - Ты на такое не способен. Но есть такие: ранят в самое сердце, а потом радуются. Есть, есть, Чувал, не удивляйся! Сиди спокойно, я вот еще немного подумаю и избавлю тебя от твоих мук.

Минуты две я ходил по комнате, и мне все стало ясно, и план появился.

- Все дело в том, Чувал, - приступил я к спасению человека, - что ты не догадываешься, сколько радости в движении. Я давно это заметил. Ну-ка сделай вот так руками. А теперь так! А теперь, пожалуйста, ножкой вот так. Скажи, тебе все это доставляет радость? Нет! Может, ты и бегать не любишь?

Чувал ответил, что бегать - еще так-сяк, пожалуй, нравится.

- Ты скованный человек! - сказал я. - Тебе же все равно, что дома сидеть, что по улице ходить, тебе безразлично, что твои ноги и руки проделывают. Ты закрепощен, как говорят спортсмены, ты связан - в общем, задеревенел. Куда тебе здороваться со старым поляком! Ну-ка догадайся, что в срочном порядке тебе нужно? Не можешь? Кружок современных танцев. У нас тут неподалеку, в клубе полиграфистов, такой кружок есть. Я тебя запишу. А пока что давай научимся самому необходимому.

Минут пятнадцать я обучал Чувала перед зеркалом снимать шапку и кланяться. Хиггинс тоже решил подучиться - я ему принес из прихожей папину шляпу. Дело шло совсем плохо. Я обнаружил, что голос у Чувала тоже задеревенел. "Приветствую вас! Как поживаете?" он произносил таким тоном, что можно было подумать, он собирается съездить тебя по челюсти.

- С таким голосом, - сказал я, - только в грабители. А ну давай попробуем другое. Ну-ка расслабься. Жаль, что у тебя нет очков. Один мой знакомый десятиклассник при встрече вместо шапки снимает очки и говорит: "Салют, милейший!"

Мы испробовали с Чувалом новый вариант. Так как очков у него не было, он просто прикладывал ладонь к виску. Дело пошло, он все больше и больше веселел. Я уже прекратил занятия, а Чувал все прикладывал руку к виску и выкрикивал: "Салют, милейший!" Он сказал, что при первой же встрече вот так, раскованно, поздоровается с Эдуардом Казимировичем.

Я сел на диван передохнуть.

- Какие еще трудности? - спросил я Чувала.

Он опять засмущался.

- Ты, конечно, заметил, Быстроглазый, - приступил он к изложению другой своей трудности, - что я иногда ухожу с уроков. Но я это делаю не потому, что боюсь двойку получить, а потому, что взволнован...

- Из-за чего? - перебил я. - Говори пообстоятельней, потому что ты можешь пропустить важное.

Чувал ответил:

- Мало ли из-за чего!

Сегодня, например, он прогулял из-за того, что одна девочка из параллельного класса, проходя мимо него, сказала подружке: "Какой славный!" Чувал прогулял два урока, все ходил по парку и думал: заговорить с этой девочкой или нет? А вдруг она не о нем сказала? Потом он уже не о девочке думал, а о том, как славно кругом: небо, деревья... И люди такие славные попадаются...

- Чувал, - спросил я строго, - ты подошел к девочке?

Он ответил:

- Нет.

- Продолжай, Чувал, - сказал я. - Мы в конце подытожим.

- Я кончил, - сказал Чувал. - Вот. Помогай.

- Тебя бы мало кто понял, - сказал я, - но я понимаю. В том, что ты прогуливаешь уроки, когда взволнован, я не вижу ничего плохого: у тебя такие хорошие мысли во время гуляния - это все искупается. Но я не могу понять, Чувал, другого. Как это ты до сих пор не подошел к девочке? Она ж тебя любит!

Чувал вскочил. Наверно, он уже в парк собрался.

- Спокойно, - сказал я и усадил его на место. - Ты сейчас же пойдешь к этой девочке, понял? Она тебя ждет! Это точно. У меня поразительная интуиция: я никогда не ошибаюсь.

Хиггинс поддакнул мне. Он сказал, что то же самое говорил Чувалу.

- Чувал, - сказал я, - Хиггинс хороший товарищ. Но ему недостает напористости. К тому же он слишком много внимания уделяет своим чувствам. Вам нужен третий, такой, как я. - Я решил дать им убедиться, что без меня им не обойтись. - Идите, действуйте, - сказал я. - Если появятся затруднения, звоните.

Хиггинс позвонил уже через пять минут. Он сообщил, что Чувал хоть и упирается, но идет. И еще он злится - не знаю ли я, на кого?

- На жизнь, - ответил я. - Не обращай внимания. Жизнь требует обыкновенных поступков, а он умеет совершать только необъяснимые.

- Можно я буду держать тебя в курсе дела?

- Конечно, Хиггинс! - сказал я. - И даже нужно. Иначе вы все провалите.

Через полчаса Хиггинс позвонил опять. Он сообщил, что Чувал бродит у дома той девочки, но пойти к ней не решается и уже два раза порывался убежать в парк.

- Я так и думал, - ответил я. - Что ж, пора мне вмешаться. Ждите меня, я приду и организую. Только вот что, я могу задержаться. Стоит мне выйти, как люди бросаются ко мне с просьбами.

О том, как, продолжая устраивать чужие дела, я попутно выяснил

интересующий меня вопрос. В этой главе вы получите совет,

касающийся того, как проверить, влюблен ли ты в девочку

Неторопливым дербервилевским шагом я покинул квартиру. Выходя из парадного, я столкнулся с женщиной, которой симпатизирую, с нашей соседкой - дверь напротив - Людмилой. Она молоденькая, красивая и хотя еще студентка, но у нее уже есть муж и ребенок. Что-то Дербервиль подметил в ней такое, - в ее глазах и в том, как она прядку со лба убирает, - что заставляет его покровительствовать ей.

- Здравствуйте, моя дорогая! - сказал я. - Чудесная погода, не правда ли? Лондон нас балует.

- Удивляюсь, - сказала она, - почему я тебе разрешаю называть себя "моя дорогая". Придется мне, наверно, бабушке на тебя пожаловаться.

- Пегги мне не может ничего запретить, - сказал я. - Пегги совершенно беспомощна. Вы заметили, как она постарела?

Я тут же решил, что, когда Пегги станет совсем уж старенькой, я куплю ей домик в каком-нибудь графстве - названия графств повылетали из головы, - буду выплачивать ей пенсию, тысячу фунтов в год, а вместо нее возьму себе в услужение эту милую женщину.

- Заметила, - ответила милая женщина по имени Милдред, - бабушка целый день вкалывает, а вы ей никогда не поможете, милорд.

Это верно: у бабушки много обязанностей по дому, и последнее время ей их заметно трудней выполнять - она все чаще стала вздыхать в моем присутствии. Это значит: "Ты бы помог мне, выбил бы ковры или хотя бы пол натер в квартире, ты же видишь, я не управляюсь". Но ковры, сколько их ни выбивай, все равно пыльные, а полы в нашем доме и без того зеркальные.

Я понимал: не зря Милдред стоит здесь, у парадного, - она, конечно, собирается попросить, чтобы я побыл с ее дочкой, да все решиться не может, потому что уж очень часто обращается с этой просьбой то ко мне, то к бабушке.

- Догадываюсь, - сказал Дербервиль, - что мы не просто так здесь стоим. Ну же! Смелей, моя дорогая! Что там у вас?

- Перестань! - рассердилась на меня женщина. - Что за фамильярности!

- Не буду, не буду, - успокоил я Милдред и благосклонно выслушал ее просьбу, прикидываясь, что перестал быть Дербервилем. - Давайте вашу малютку, я ее пристрою в колледж, - сказал я. - До пяти часов она будет в надежных руках.

- Что еще за колледж?

- О, не беспокойтесь, миссис. На мою ответственность.

- Ну! - сказала Милдред. - Ну! Ты не можешь не ломаться!

Лондон радовался погожему дню. Справа от нас Тауэр грел на солнышке свои старые бока, слева Темза отсвечивала и переливалась под солнцем. В одном из окошек замка Дербервиль увидел вдовствующую королеву. По случаю хорошей погоды она не только улыбнулась Дербервилю, но и милостиво помахала рукой. Дербервиль снял цилиндр и поклонился королеве.

- Зачем ты смущаешь старушку? - сказала Милдред. - Здравствуйте, Мария Кондратьевна! - крикнула она вдовствующей королеве. - Не обращайте на него внимания: вы же его знаете.

Милдред ушла за своей малюткой.

Прежде чем малютку мне доверить, она, вернувшись, попросила, чтоб я рассказал, что это за колледж такой, куда я собираюсь пристроить девочку. Я рассказал.

- Ладно, - сказала Милдред, - мне уже стыдно просить твою бабушку. Но помни: под твою ответственность. Замолви за девочку слово в этом колледже, поговори с учительницей.

До самого колледжа Дербервиль радовался детской ручке в своей ручище. Скоро я понял: Лидочка - моя сестра, та самая девочка, появления которой все ждали в нашем доме, но она почему-то не появилась.

Я привел малютку в школу как раз к началу занятий, учительница прилаживала на старом столике о трех ножках зеленую доску, прислоняя ее к стенке. Ненадежно получалось. Дербервиль взялся помочь. Доска когда-то была дверью, до того как ее распилили. Да и вся школа была необычной: она находилась на просторной деревянной лестнице старинного дома, свет наполнял ее сверху, сквозь застекленную крышу. На ступеньках уже сидели ученики: две ученицы были с куклами, один ученик приехал в школу на своей машине и не хотел с нее слезать. Тут были и любители езды на велосипеде, и любители верховой езды - их лошади и их веломашины стояли в стороне, а сами ученики сидели на ступеньках и ждали начала уроков. Это была школа Люсеньки Витович, ее живая мечта. Я послал одного малыша, который в этом доме жил, чтоб он принес молоток и два гвоздика. Люсенька была рада мне: пока я возился с доской, она меня три раза назвала Быстроглазиком. Она тараторила совсем не по-учительски:

- Ты видишь, Быстроглазик, в каких условиях я начинаю новый учебный год! Как я их могу чему-то научить, если у меня даже нет доски?

Она рассказала, что в прошлом году у нее была чудесная доска, из линолеума, на специальной подставке - папа одного ученика сделал, но теперь этот ученик пошел в первый класс, а доску кто-то стащил. И вот школа на грани развала. По-моему, Люсенька слишком уж не по-учительски вела себя. Я показал ей глазами на учеников.

- Не волнуйтесь, коллега, - сказал я. - Сейчас я все устрою.

Мне нравилась эта школа - я решил преподавать здесь физкультуру.

- Я привел вам, коллега, ученицу, - сказал я. - Уделите ей внимание. Это дочка моей большой приятельницы.

- Да ладно тебе, Быстроглазик! - сказала Люсенька. - Что ты все коллега да коллега. Не валяй дурака!

Я опять ей показал глазами на учеников, но она не хотела этого замечать.

Я приколотил доску двумя гвоздями к стене.

- А ругаться не будут? - спросила Люсенька.

- Пусть вас это не волнует, коллега, - сказал я.

Тут уж Люсенька рассмеялась и толкнула меня.

- Ну, ты невозможный, - сказала она. - Спасибо. Не знаю, что и делала бы без тебя.

Все-таки она в меня влюблена: вот как смотрит. Я решил проверить, не влюблен ли я в нее. Я знаю один верный способ: нужно представить себе, что девчонка входит в твой дом, ну, так, как будто она твоя жена. Если хорошо представляется, значит, влюблен. Я стал представлять. Получалось неплохо, но потом выяснилось, что дом не мой, какой-то незнакомый, да и вовсе не я в этом доме находился, а Хиггинс. Мне понятно стало, почему Хиггинс все к Люсеньке на переменках с разговорами подходит. Немного жаль было, что не я в нее влюблен: красивая девочка, доброжелательный человек, да и школу вон какую организовала. Не то что Света Подлубная. Везет Хиггинсу. Мне подумалось, что надо бы проверить, не влюблен ли я в Свету, но тут же я понял, что на такое унижение не пойду. Она меня пронырой назвала и неприятным человеком, а я после этого проверяй, не влюблен ли в нее, дикая мысль.

Я провел с учениками зарядку. Малыш, который на кабине своей машины сидел, зарядку делать отказался. Я хотел его заставить, но Люсенька не разрешила.

- Оставь его! - сказала она. - Не хочет - не надо, у нас школа добровольная.

Она пошла меня проводить по лестнице.

- До свидания, коллега! - сказал я.

- Перестань, Быстроглазик! - сказала она. - Ты все шутишь, а наша учительская работа - дело серьезное. У меня восемьдесят процентов новеньких. Надо их научить читать, а они даже букв не знают.

Она пошла вверх по лестнице озабоченная.

О том, как, организовывая жизнь двум беспомощным, я понял, что я

чище и выше других

На улице я вспомнил, что не спросил у Хиггинса, где мне их с Чувалом искать. В таких случаях я доверяюсь своим ногам. Я дал им полную волю. Мне любопытно было, как они на этот раз справятся.

Они привели меня на тихую улочку, обсаженную каштанами. Я увидел двух своих новых друзей. Чувал стоял, облокотившись спиной на ствол каштана. Вид у него был такой: я бы давно все это бросил, да мне не дают; Хиггинс ходил вокруг каштана, как ученый кот вокруг дуба.

- Дербервиль, как ты нас нашел? - обрадовался он мне. - Я тебе два раза звонил, но тебя не было дома.

- Деловой человек, - ответил я, - всегда найдет правильную дорогу. Излагайте ситуацию.

Ситуация не изменилась. Чувал упрямился, он говорил, что надо быть сумасшедшим или невероятным наглецом, чтобы заявиться в дом к незнакомой девочке. Я ему объяснил, что он просто беспомощный человек. У таких девочек уводят, и потом девочки всю жизнь страдают с нелюбимыми мужьями.

- Ты хочешь, чтоб она страдала? - спросил я.

Он этого не хотел. Тогда я велел Чувалу взять себя в руки. Я собрал у него необходимые сведения: в каком классе учится девочка, как ее зовут, в какой квартире живет, кто родители, задавака или нет, любит ли конфеты, слушается ли родителей? На половину моих вопросов он ответить не смог, но и того, что я узнал, мне было достаточно.

- Я пошел, - сказал я. - Ждите меня терпеливо: у меня будет трудный разговор.

- Вот так сразу? - спросил Чувал. Он даже сделал движение, чтобы меня задержать. - Ты не стесняешься?

- Я никогда не стесняюсь, - ответил я, - я люблю разговаривать с людьми. Только не вздумай уйти!

Я поднялся на второй этаж, нашел восьмую квартиру и позвонил. Мне открыла женщина. Конечно, это была ее мама, у нее в глазах был вопрос: интересно, кто это к моей Наденьке?

- Наденька дома, я надеюсь? - спросил я.

Она даже вздрогнула: не ожидала, что я ее дочку, как и она, Наденькой называю. Хмыкнула.

- Наденька дома, - ответила она. - Наденька, к тебе молодой человек. - И ушла. Все получилось, как я рассчитывал.

Наденька вышла. Глаза у нее были похожи на мамины, только вопрос в них был другой: что это все значит, хотела бы я знать?

- Приветик! - сказал я. - Мы знакомы, не правда ли?

- Ты Быстроглазый, - сказала она. - Но мы не знакомы.

Все Быстроглазого знают!

- Сама же сказала: Быстроглазый, - возразил я. - Знакомы, знакомы! Проходим в школе по коридору: ты на меня посмотришь, я - на тебя, а заговорить не заговариваем. Это плохо. Люди должны общаться.

- Правильно! - Она засмеялась, тряхнула волосами. Очень, скажу вам, мило это у нее получилось. В такую девочку я и сам не прочь бы влюбиться.

- Тогда садись, поговорим, - сказал я. - Садись вот здесь, на ступеньке. Садись, садись - увидишь, замечательный разговор получится.

Все оказалось проще, чем я думал: она, оказывается, была готова к разговору и тут же мне об этом сообщила, как только села рядом со мной. Просто чудесно вышло: ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Она сидела дома и думала: "Хоть бы кто-нибудь зашел". Ей последнее время без конца хочется разговаривать: жизнь круто изменилась. Но подружкам, видно, ее разговоры уже надоели.

- Интересно было бы знать поконкретнее, - сказал я, - что это в твоей жизни так изменилось.

- Не объяснишь, - сказала она. - Никто этого не понимает. Я папу полюбила. То есть он мне не папа, а отчим, уже два года с нами живет. Я с ним никогда не ссорилась, но и не любила его. А на прошлой неделе я посмотрела на него - он как раз картошку чистил, такой смешной, - и поняла, что люблю его. Теперь со мной что-то делается. Мне все время хочется с людьми разговаривать, и все мне кажутся очень милыми.

Я ей сказал, что она сама милая, самая милая из всех людей, какие мне попадались. И вот почему: никогда ей не придет в голову подумать о человеке какую-нибудь гадость или, скажем, высказаться о нем: "Какой неприятный!" А ведь есть же такие люди, которые на других с таких позиций смотрят.

Она согласилась, что есть. И так же, как и я, она была возмущена такими людьми. Я спросил ее, не знает ли она моего большущего приятеля Чувала.

- Нет, а что?

- Ему тоже все кажутся милыми! - ответил я. - Надо будет тебе с ним поговорить. У вас много общего.

Но мне не хотелось ее вот так сразу Чувалу передавать. Я начал говорить неожиданное для себя.

- Мне тоже все кажутся славными, но на меня люди смотрят другими глазами. Говорят, что я проныра, люблю обстряпывать делишки. Но для себя я очень редко что-нибудь делаю, больше для других...

- Это хорошо! - сказала она. - Я уже все поняла. Тебя обидели. Да? И ты пришел ко мне излить душу.

- Точно! - сказал я. - Обидели. Глубоко, до слез! - Слезы тут же появились на моих глазах. - И все это так несправедливо! Как будто бы я деляга какой-то. А все зависть и человеческая неблагодарность... Все потому, что я чище и выше других!

- Нет, нет, - сказала она. - Ты чересчур уж хорошо к себе относишься. Давай разберемся.

Только этого мне недоставало.

- Да что разбираться! Что разбираться! - сказал я. - У меня и времени на это нет. Я же целый день ношусь: то одному что-то устраиваю, то другому. Вот уже надо бежать чужого ребенка из колледжа забирать.

- Так зачем же ты пришел?

- За одним только словом! - сказал я. - Скажи, вот если б я проходил по школе, а ты шла мне навстречу, ты могла бы обо мне подумать: "Какой славный!"?

- Господи! Вот только сегодня это было: ты шел по коридору, а я подумала: "Какой славный!"

- Спасибо, - сказал я. - Больше мне ничего не надо. Кстати, я тебе сейчас устрою разговор с Чувалом. Он должен быть недалеко. Вот уж с ним ты поговоришь так поговоришь. Жди тут, не заходи в квартиру!

Она кивнула, вид у нее был здорово растерянный.

Я еще из парадного начал делать знаки Чувалу.

- А ну бегом! - сказал я.

Пришлось его втолкнуть в парадное, он сопротивлялся. Хиггинс мне помог. Чувал сдался и побежал вверх. По-моему, он плохо понимал, что с ним происходит.

- Вот так, Хиггинс, - сказал я, - не хочет он устраивать своих дел. Эгоист. Ты, надеюсь, понял, что я хочу сказать?

Хиггинс признался, что не понял.

- Хорошо, Хиггинс, - сказал я, - постараюсь тебе объяснить. Только мысль эта настолько важная, что упаси бог ее изувечить. Не будем ее с наскоку брать. Ты постой возле того дерева, а я постою под этим, и будем надеяться, что мысль моя созреет раньше, чем каштаны.

Хиггинс отошел и о чем-то своем задумался. А я присел на корточки, подобрал палочку и подсчитал без калькулятора, вычерчивая цифры на земле, сколько полезных дел я мог бы устроить для себя за последние три дня, если бы не старался для других. Я задумался и думал не меньше пяти минут - как мама Хиггинса советовала. Потом я подозвал Хиггинса и выложил перед ним созревшую, гладенькую, как каштан, мысль.

- Так вот, Хиггинс, - сказал я, - устраивать свои дела - священная обязанность каждого человека. И те, кто думает иначе, ничего в жизни не смыслят. На что надеются такие люди? На то, что их дела будут устраивать другие. А если другим не захочется? Тогда эти люди всю жизнь будут неустроенными и несчастными. Но разве для того, Хиггинс, мы рождаемся на свет, чтобы быть несчастными? Конечно, нет. Мы счастливыми хотим быть. Попробуй кому-нибудь намекнуть, что он будет несчастным. Да человек же распсихуется, начнет обзываться. И будет прав. Но с другой стороны, Хиггинс, разве я могу быть счастливым среди несчастных и неустроенных? Нет! Мне будет жаль их, хоть они и пальцем будут на меня показывать и пронырой обзывать. Это, Хиггинс, таким способом они заставляют меня свои дела устраивать... Но есть еще один вопрос, Хиггинс: что приятней, устраивать свои дела или чужие? Нет-нет, не торопись с ответом. Иди под свое дерево и подумай.

Я посидел на корточках и почертил палочкой по земле.

- Нет, Хиггинс, - крикнул я, - не отвечай! Я сам отвечу, потому что тебе не придет в голову то, что мне сейчас пришло.

Я пошел под каштан Хиггинса и стал ему излагать новую, только что созревшую мысль.

- Чужие дела, Хиггинс, устраивать приятней, - сообщил я. - Это праздник души. А свои? Не очень приятно. Ты свое дельце устроил, а тебя что-то тревожит. И ты начинаешь новое дельце устраивать, чтоб от тревоги избавиться. И так без конца. Только не всякому разобраться, что его тревожит. Хотя, казалось бы, и дураку должно быть ясно, что тревожит его совесть. Ведь сделать что-то только для себя - это все равно что съесть бутерброд с икрой в парадном, как будто по секрету от других. Ты не пробовал? Не советую. Я однажды съел, так меня три дня совесть мучила. В общем, Хиггинс, окажи мне любезность, позволь мне сварганить для тебя одно дельце: хочу организовать твою жизнь, пристроить тебя к родному человеку. Ты не против?

Хиггинс поинтересовался, кто его родной человек.

- Господи, Хиггинс, - сказал я, - конечно, Люсенька Витович. Идем, идем! Не упрямься и не удивляйся. Есть на свете проницательные люди. Они посмотрят - и все поймут: у них зрение такое. Да перестань же упираться! Сосредоточься, потому что тебе тоже придется организовать одно дело для меня.

Я стал говорить Хиггинсу о том, что меня тревожило последнее время. Обо мне в классе распускают слухи, что я проныра, люблю "обстряпывать", "сварганивать" свои делишки. И кто больше всех об этом говорит? Света Подлубная. Мне Горбылевский донес. Этот услужливый человек обязательно сообщит, если о тебе какую-нибудь гадость скажут. Сразу же позвонит, до завтра не потерпит.

- Не думай, Хиггинс, - говорил я, - что я влюблен в Свету. Это еще требует проверки, и я при случае проверю, хотя это и дико - влюбляться в человека, который тебя поносит за глаза. Нет, дело не во влюбленности. Дело в другом: я терпеть не могу, когда обо мне какую-нибудь гадость думают. С меня хватит того, что рядом со мной сидит Шпарага и на каждом уроке думает обо мне такие гнусности, что во мне все закипает. И кончится тем, что я его побью, хотя бы мне еще один бойкот грозил. Но что Шпарага? У Шпараги деформированный череп. Ты заметил? Ему плохо в роддоме головку вылепили. Но ведь у Светы какая головка! Какие при этой головке глаза! Какие волосы! Разве мы можем, Хиггинс, допустить чтобы все это поганилось недостойными мыслями?! Тем более что думает она, а скверно живется от этих мыслей мне. Так зайди сегодня вечером к ней, Хиггинс, невзначай, узнать, что задано по физике, и расскажи ей о том, какие благородные мысли я перед тобой сегодня развивал. Они ведь тебя поразили, правда? Ведь тебе хочется рассказать об этом своей маме? Ведь расскажешь, не стерпишь? Так зачем тебе с мамой об этом говорить? Поговори со Светой. И не забудь ей раза три напомнить, что мысли эти - благородные.

Тут я чуть не уперся носом в двери парадного. Я понял, что все это время мой язык, как пропеллер, нес меня вперед, теперь он втащил меня в парадное, и мы оказались в школе Люсеньки Витович.

Я сказал Люсеньке, что привел ей завхоза - он все здесь оборудует, доску и прочее. Люсенька обрадовалась Хиггинсу. Они начали обсуждать, где достать доску. О человеке, который устроил их судьбу, они забыли. Я взял за руку Лидочку и ушел. Теперь у меня не было никаких сомнений, что я чище и выше других.

Я поглядывал на прохожих и прикидывал, кто из них может сравниться со мной. Большинство были никудышные люди: ненадежные, нерасторопные и сплетники порядочные. Мне попались две женщины, которые третью обсуждали: одна из них раза три повторила: "Уж я-то ее знаю!" Хотелось защитить ту, третью женщину от несправедливых наговоров. Попадались и люди, которые пытались быть хорошими и чистыми, - у них были особенные лица и голоса. Были даже и такие, что поглядывали на меня с пренебрежением: я, мол, чище и выше тебя. Я их быстро научился отличать от остальных. Одна такая женщина сказала кому-то в окне: "Здравствуй, милая! Несу тебе то, что обещала", - и посмотрела на меня: вот я какая! Эти люди меня ужасно раздражали: не знал, что у меня столько конкурентов. Один такой, пятиклашка из нашей школы, вел себя особенно нескромно: собрал малышей и рассказывал им сказку. Он только что не кричал: "Любуйтесь мной!" С этим конкурентом я решил разделаться. Я отвесил ему шелобана и сказал:

- Надо быть скромней!

- За что ты его? - спросила Лидочка.

- За хвастовство, - ответил я.

Я отвел Лидочку домой, вернулся на улицу и стал ждать новых поручений: пусть я сгорю в пламени, как тот мотылек, что тянулся к свету!

Сейчас же из окна второго этажа одна симпатичная женщина спросила:

- Быстроглазый, ты, наверно, можешь достать дрожжей?

- Конечно, - ответил я и пошел за дрожжами.

Я раздобыл их у своей довольно большой приятельницы, которая в столовой работает. Она с радостью мне их дала. Мы улыбаемся друг другу при встрече, и я как-то ездил для нее за лекарством в дальнюю аптеку.

- Не для себя, для людей стараюсь, - сказал я, когда брал дрожжи.

Я принес женщине дрожжи и опять вышел на улицу. Я предчувствовал, что понадоблюсь тут для важного дела.

О том, как в благодарность за мои добрые дела меня назвали

дикарем двадцатого века

Я увидел нашего соседа, - дверь слева, - десятиклассника и эрудита Леню Саса. Сас шел, читая книжку на ходу; голову он держал набок, одно плечо выше другого. Иногда он отрывался от книжки и проверял, не сбился ли с дороги, и каждый раз он жалел, что поднял глаза: вокруг такая ерунда происходила, такая чушь и бестолковщина, что только и оставалось презрительно улыбаться. Я никогда не упускаю случая поговорить с Сасом: он знает много такого, что может пригодиться Дербервилю.

- Здравствуй, Сас, - сказал я. - Что нового пишут в книгах?

Сас оторвался от книги, и, конечно, оказалось, что и я и все прочее на улице выглядит очень ерундово: какие-то муж и жена довольно громко ссорились, у акации стояла собака с задранной ногой, а из окна дома неслась громкая музыка. Сас посмотрел на это окно и сказал:

- Дикари двадцатого века!

Я уже приготовил блокнот и шарик.

- Сас, - сказал я, - дай-ка мне название английского графства.

- Йоркшир, - сказал Сас. - Одного хватит?

Я сказал:

- Хватит.

Не мог же я купить домик для Пегги сразу в двух графствах. Сас догадывается, что я Дербервиль, ему нравится, что я не просто Виталька Бесфамильный, Быстроглазый, а еще и англичанин. Он страшно любопытный, этот эрудит, - вечно расспрашивает, как моего англичанина зовут и в какую эпоху он живет. Он говорит, что на моем месте выбрал бы семнадцатый век эпоху Кромвеля и великих событий. Ну как ему объяснить, что мой Дербервиль живет в разные эпохи? Конечно, иногда получается путаница: по Лондону ходят в длинных плащах и ботфортах, во фраках и цилиндрах; в одно и то же время скачут всадники в шлемах и Дербервиль едет в своем "роллс-ройсе".

- Послушайте, милорд, - сказал Сас, - почему вы не хотите мне довериться? Я бы вам подобрал литературу по Англии семнадцатого века, мы бы с вами эпоху смоделировали. Такого бы англичанина сотворили! Человека передовых взглядов, но безнадежно влюбленного.

Я догадываюсь, в кого был бы влюблен этот англичанин Саса: в девушку по имени Нелли. Как раз в это время я заметил Нелли на другой стороне улицы - она шла в сопровождении баскетболиста Ричарда. Сас тоже их заметил и побледнел, улыбка его стала еще презрительней. Еще недавно Нелли встречалась с Сасом и слушала, как Сас читал стихи на трех языках русском, польском и английском, но теперь она ходит с баскетболистом Ричардом Шониным, который стихов читать не умеет, но зато умеет бросать мячи в корзину. И у Ричарда рост. Когда он с Нелли идет по улице, то прохожие, наверно, только об одном думают: "Какая рослая, красивая пара!" А Сас? Метр шестьдесят, больше он не вытянет, хоть бы на цыпочки встал.

- Вот так, милорд, - сказал Сас - Я очень хорошо представляю себе этого англичанина. Ироничный человек. Когда ему нечего будет сказать, он просто галантно раскланяется.

Сас снял цилиндр и не очень-то умело поклонился Нелли и Ричарду. Ричард захохотал, а Нелли что-то сердито сказала ему и учтиво ответила Сасу. Я видел: Сас, если захочет, тоже сумеет стать англичанином.

- Сас, подбери себе английскую фамилию, - сказал я. - Кланяться ты уже умеешь.

- А вас, милорд, как зовут? Ну же, представьтесь.

Я представился ему, как англичанин англичанину:

- Дербервиль, сэр.

- И вы знаете, сэр, как пишется ваша фамилия? Уверен, что не знаете.

Сас взял у меня блокнот и написал: "д'Эрбервилль". Может, так правильней, но меня такая фамилия не устраивала: мне нужен Дербервиль с большой буквы.

- У вас такая библиотека, а вы, сэр, не знаете, как пишется ваша фамилия.

Сас опять уткнулся в книгу. Как это понимать? Он все еще со мной в компании или сам по себе? Сас пошел от меня, не попрощавшись. Ну и манеры! Он чуть не столкнулся с жильцом нашего дома по имени Митя. Это очень застенчивый человек лет тридцати, он смущается даже меня. Митя о чем-то заговорил с Сасом. Сас кивнул в мою сторону и сказал:

- Идите к нему, этот сделает... Ты можешь достать лягушек? - спросил меня Сас.

- Конечно! - ответил я.

Сасу мой ответ почему-то не понравился. Он стал смеяться неприятным тоненьким смешком и допытываться, есть ли такое, чего бы я не мог достать.

- Вот ты смеешься, - ответил я, - но ты еще не раз ко мне обратишься.

Я стал выслушивать Митин рассказ, как он пытался раздобыть лягушек. Он побывал на двух прудах и трех озерах, но лягушек не обнаружил. Попадаются, правда, маленькие, но и те не даются. Митя смотрел на меня, как на человека, который, если захочет, может стать его спасителем: лягушки завтра к утру нужны позарез, жена в больнице, должны анализ делать, а без лягушек нельзя.

- Ждите меня здесь, - сказал я Мите.

Я перешел на противоположную сторону улицы, вошел в будку автомата и набрал наш номер.

- Дед, - спросил я, - кто из наших знакомых имеет отношение к лягушкам?

- Надо подумать, - ответил дед.

Он думал долго. Я забеспокоился. И зря. Иной раз случается, что какую-нибудь ерунду трудно достать. Однажды дед целую неделю доставал ходящую куклу для внучки большой бабушкиной приятельницы. Он говорил: "Можно подумать, что я достаю бульдозер".

Человек, имеющий отношение к лягушкам, конечно же, нашелся.

- Виталька, - сказал дед, - иди к Пете Башмету. В мединституте есть виварий. Иди и скажи ему, чтобы он тебе раздобыл сколько надо лягушек. А я ему позвоню.

- Готово! - сказал я Мите, вернувшись. - Мы идем в мединститут.

Сас вдруг заявил, что идет вместе с нами: он все хочет видеть своими глазами.

Петя Башмет - закадычный папин друг. В нем росту метр шестьдесят четыре - папа его называет Петя Баш, потому что считает, что фамилия Башмет для него слишком длинная. Они дружат еще со школьных лет. Мне нравится слушать их споры. Они ведут разговор о возможностях и перспективах, о человеческих отношениях и о том, что, между прочим, что-то переменилось, какой-то сдвиг произошел, о том, как это отразится, и о том, не вызовет ли это поголовного увлечения. Послушаешь - и начинаешь понимать, что не так все просто. Особенно мне нравится разговор о революции в науках, которая однако, не затронула некоторые сферы сознания. Иной раз я прошу их поговорить об этом - они соглашаются, и каждый раз получается все интересней. Заканчивается этот разговор всегда одинаково: кто-нибудь из них говорит: "А про мячик мы забыли!" Тогда я приношу им теннисный мячик, и они бросают его друг дружке через стол. Я стою в стороне: мне интересней наблюдать, чем самому играть. Так они забавляются минут десять. И почему мне так нравятся смешные, несерьезные люди?

Петя Баш оказался не в настроении.

- А вы с дедом все промышляете? - сказал он. - А ну отвечай, зачем тебе лягушки? Срочное дело у них, видите ли!

Я ответил:

- Анализ будут делать жене одного моего большого приятеля.

- "Большого приятеля", - передразнил он. - Ну и дед у тебя! Когда он угомонится? Я человека вытаскиваю, а он звонит: "Срочное дело!"

Я промолчал. Вообще на Петю надо поменьше обращать внимания: лягушек он все равно достанет.

К нам подошла женщина в белом халате, она принесла Пете банку с пластмассовой крышкой.

- Вот растяпа! - сказал ей Петя о ком-то. - На час нельзя отлучиться. Чуть не угробила мне женщину. Такую женщину! Вы заметили, какая женщина, Евдокия Семеновна!

Евдокия Семеновна ответила:

- Еще бы!

- Но я ее вытащил! - сказал Петя. - Теперь я ее оставлю себе. У меня она не будет травиться. Женюсь на ней: это мое. Я сутки трудился.

- Имеете полное право, - ответила Евдокия Семеновна. Она, видно, привыкла к Петиным шуткам. Раньше я его разговоры о женитьбе всерьез принимал.

Петя сунул мне банку, развернул меня и поддал коленкой, хулиган такой.

- Привет папе!

Я понесся к двери, но он окликнул меня:

- Ты не обижаешься?

- Да вы что! - сказал я. - Человек лягушек достал, а я на него обижаться буду?

- Скажи, что тебе самцы нужны.

Я пошел искать человека, имеющего прямое отношение к лягушкам.

- Трех самцов, - сказал я ему. - И пожалуйста, покрупней.

Он ухмыльнулся. Он вынес в банке трех лягушек, похожих на бегемотов.

Кажется, беспомощному Мите захотелось меня расцеловать, когда он их увидел. У него трешница в руке появилась. Я не успел сам отказаться от трешницы.

- Спрячьте-ка денежку, спрячьте-ка! - заволновался Сас, он поглядывал на меня с опаской: чего доброго выхвачу.

Я еще раз убедился: окружающие ни шиша во мне не смыслят.

- Спрячьте, Митя, деньги, - сказал я. - Кланяйтесь от меня вашей жене, когда завтра ее увидите. Я надеюсь, все обойдется благополучно.

Митя еще раз стал благодарить: от этих лягушек зависит здоровье его жены. Сас и тут помешал мне закончить дело как полагается.

- Да что вы перед ним рассыпаетесь? Нашли перед кем!

Митя засмущался, похлопал меня по плечу и ушел.

- Сас, - спросил я, - неужели я не заслужил, чтобы мне сказали спасибо? Ты же слышал: от этих лягушек зависит жизнь человека.

- Тоже мне Альберт Швейцер нашелся! - ответил Сас - Ты что, изобрел средство от рака? Или, может, создал искусственную кровь? Ну-ка ответь, какой рост у Олега Блохина?

Я ответил. Тогда он стал другие вопросы задавать: сколько стоят на барахолке "врангеля"? Какой вес у Теофило Стивенсона? Вопросы были нетрудные. Сас смеялся после каждого ответа тоненьким своим смешком.

- Ну вот видишь, - сказал он, а фамилию свою написать не умеешь. - Ты просто дикарь двадцатого века.

Он уткнулся в книжку, постоял немного возле меня, читая, и ушел. Выходило, такой человек, как я, даже не заслуживает, чтоб ему говорили обыкновенные слова - "спасибо" и "до свидания".

О том, как я запутался в мечтах и понял, что должен заняться

своим здоровьем. В этой главе делается первая в мире попытка

классифицировать мечты, а также даются полезные советы,

касающиеся того, как и о чем мечтать

"Мы любим помечтать!" - такое название придумала для диспута школьная пионервожатая. Ей поручил провести его во всех шестых классах наш директор, после того как выяснилось, что многие шестиклассники требуют у родителей джинсы за сто восемьдесят рублей. Стало ясно: мы не о том мечтаем.

Вот мы и учились, как правильно мечтать. Все выступали толково. Кто же не умеет отличить правильную мечту от неправильной? Очень хорошо, если тебе о космосе мечтается или о каком-нибудь общественно полезном деле; если ты мечтаешь о том, чтобы стать врачом или учителем, так это просто замечательно. В общем, говорили то, что полагается. Мишенька себе придумал мечту стать начальником ГАИ. Все в классе смеялись: он терпеть не может гаишников, он говорит, что они папу его преследуют. Пионервожатая выслушивала и хвалила каждого за его мечту. Одна Люсенька Витович, по-моему, правду сказала.

Пионервожатая и меня спросила:

- Ну а ты о чем мечтаешь?

Я заметил, что ей больше всего нравятся мечты на профессиональные темы. Я ответил, что мечтаю стать доктором - в белом халате и в очках.

- Почему в очках?

- Не знаю, - ответил я, - так мечтается.

- А о джинсах, - допытывалась она, - не мечтается?

- О штатовских или о польских? - спросил я.

- О штатовских, - сказала она ласково.

- О штатовских не мечтается, - ответил я.

Подловить хотела. Представляю, что было бы, если бы я здесь, на диспуте, рассказал о своей настоящей мечте на профессиональную тему.

В Одесском институте консервной промышленности работает довольно большой приятель моего деда. Вот дед и решил, что мне надо поступать в этот институт. Я скоро стал замечать, что мне нравятся всякие консервы. Не есть я их люблю, нет - вид меня их волнует: баночки, коробочки, этикетки. Всегда жаль портить такое изделие ножом. И вот появилась мечта: нажимаешь кнопку - коробочка открывается, и все за столом ахают. Хорошо, что я об этом ни гугу: пионервожатая решила бы, что Быстроглазый высмеивает важное мероприятие, - пожалуй, родителям бы позвонила. Я был доволен, что избежал опасности. Кажется, полоса неудач миновала. Да и вообще, мечты лучше не выбалтывать. На то они и мечты. От разговоров они тускнеют. Пусть себе мечтается на разные темы - профессиональные, общественно-политические, космические, но об этом лучше помалкивать.

И никаких портретов! А то на нашей улице в витрине фотоателье выставили портрет придурковатой девицы - фотограф к этому портрету название придумал: "Мечты сбываются". Я человек не застенчивый, но на этот портрет стараюсь не смотреть: неловко. Как-то мне попалась книжка с таким же названием: "Мечты сбываются". Я ее полистал: мне интересно было, о каких мечтах там идет речь. Оказывается, бывают мечты на спортивные и производственные темы, а у одной очень симпатичной девушки рыбнохозяйственная мечта была. Я об этой девушке все в книжке прочитал: рыбнохозяйственная - это же почти консервная.

Один из наших все же попался, пшенка АИ: уж очень он размечтался, пока шло мероприятие. Он сказал, что мечтает побегать в плавочках по пляжу. Он жмурился, подставлял плечи солнышку, хотя каждому было ясно, что солнце мечтой в класс не затащишь.

- Неужели у тебя нет большой, серьезной мечты? - спросила пионервожатая.

Она велела пшенке подумать и к концу мероприятия выбрать себе настоящую мечту, с которой бы не скучно было жить. Но пшенка же не дурак он сказал, что уже у него такая мечта имеется, только что пришла в голову: он мечтает стать водолазом, чтобы исследовать морские глубины. Ему сразу стало холодно, он обхватил плечи руками, зубы его постукивали. Остальные пшенки быстро при помощи троса подняли его на поверхность и стали укорять за то, что он перед погружением плохо оделся и забыл пропустить стаканчик согревающего.

- Не надо представлений, - сказала пионервожатая, но мечту одобрила.

К концу мероприятия пришел директор и проверил, не забыла ли пионервожатая кого наделить мечтой. Он убедился, что у каждого из нас теперь была большая, серьезная, настоящая мечта, с которой не скучно жить и хочется творить и дерзать. Директор остался доволен. Он сказал, что мероприятие принесло большую пользу и теперь никому из нас не придет в голову требовать у родителей джинсы за сто восемьдесят рублей. Я стал приглядываться к его карманам: интересно, в каком из них он калькулятор носит? Директор спросил, что это я его так настойчиво рассматриваю.

- Извините, - сказал я, - а у вас какая мечта? - Я слышал, он мечтает дотянуть до пенсии.

Он ответил, что мечтает, чтобы все мы выросли настоящими людьми, подлинными мечтателями. Знает, что надо говорить!

После мероприятия мне захотелось побаловаться, навестить свою живую мечту. Эх, буду мечтать, что в голову взбредет! Намечтаю такого, что ни на одном диспуте не расскажешь.

Я примечал, где что продается: засек государственную картошку по двенадцать копеек, прекрасные консервированные томаты и тонкие сосиски. Мне открыла старушка и, как всегда, проговорила:

- А, тимуровец!

Марина кормила Максимку из бутылочки с соской. Вид у нее был усталый. Я рассказал о картошке, томатах и сосисках. Она сказала:

- Все тащи, - и дала мне авоську.

Картошки я купил двенадцать килограммов. Когда я пристроил поверх картошки сосиски, а левой рукой прижал к боку банку с томатами, я очень хорошо понял, что это такое - "мечты сбываются". Но я не дохляк управился. Я притащил и спросил:

- Какие еще трудности?

Мы уложили Максимку в коляску, снесли его вниз по лестнице, и я полтора часа присматривал за ним, пока Марина отдыхала. С Вадимом мы так и не увиделись: он был на дежурстве.

По дороге домой ко мне прицепилась Шпарагина песенка: "Весел я..." Я напевал ее довольно громко, прохожие обращали внимание, а какая-то рожа в окне приложила палец к виску и повертела. Я попытался избавиться от этой песенки, но у меня не получилось. Я забывался и начинал опять: "Весел я..." "Нехорошо!" - подумалось мне. Я очень кстати вспомнил, что знаю неплохой способ, как избавляться от прилипчивых мелодий: нужно думать об интересном. И я стал думать. Песенка уже не напевалась, только рука иногда сама собой выдергивалась из кармана: дирижировать ей хотелось. Прохожие и это подметили. Но как совладать с рукой, я способа не знал. И вот я шел, стараясь, чтобы рука не очень-то своевольничала, и вдруг спохватился: да я же мечтаю! Мечта была странной: будто я доктор в очках, похожий немного на Вадима, немного на Петю Баша, будто я работаю на кафедре реанимации и на "скорой помощи" сразу - но, может, это была одна и та же организация, я как следует не разобрался, - и вот я "вытаскиваю" одного за другим "оттуда", а они меня благодарят: "Спасибо, доктор!" "До свидания, доктор!" - тоже никто из них не забывает сказать. А где же моя консервная? Ее уже не было. Я понял, что запутался в мечтах и опять подумал: "Нехорошо!" Я попытался вернуться к своей старой, консервной мечте - не получилось! Вот тут я начал понимать отчетливо, что со мной неладно: моя жизнь несется неизвестно куда, как корабль, сорванный в бурю с якоря. Догадки начали мелькать, и сердце так застучало, как будто бы у меня их два: в левом и в правом ухе.

Пора разобраться! Мне и совет мамы Хиггинса припомнился - о том, как человеку необходимо хоть пять минут в день посидеть и подумать. Я начал было тут же думать - стоя, но вдруг спохватился: а вдруг стоя неправильно думается? Я сел на скамейку в том самом скверике, что у старинной церквушки. И сразу начало думаться очень отчетливо: "Ты уже давно совершаешь необъяснимые поступки..." Все эти поступки припомнились... Как я Свету полтора часа прождал только для того, чтобы сказать ей "ду ю спик инглиш"; как отдал пшенке ни с того ни с сего жвачку, которая мне самому нужна была; как расплевался с телефонщиками и лишил себя телефонных разговоров. А теперь? Уже четыре дня дежурю у домов номер тридцать шесть, тридцать четыре и тридцать восемь - жду поручений, хотя на фига мне это нужно? Ел невкусное рагу - на кой мне это? Было ясно: я совершаю бессмысленные, ненормальные поступки, и чем дальше, тем этих поступков больше и тем они ненормальней. "Тут уже можно ставить диагноз, - подумал я. - Вот и песенку распевал на улице - симптом!" Я стал прикидывать, отчего это могло случиться, и не мог понять. Вспомнилось только, как я трахнулся головой о ступеньку. Других причин я не находил. Я ощупал то место на голове, которое ушиб. Уже не болело. "Удар сделал свое дело", подумал я.

Потом начало думаться странное, совсем не имеющее отношения к жизни. Почему меня зовут Виталькой, а не Аркашкой, скажем, или Маратом? Почему моя мама и папа поженились? Не поженись они - и меня бы не было на свете. Почему я такой, а не другой какой-нибудь? И больше всего меня удивляло, что я совершенно случайно оказался в нашем доме. В моем кресле мог бы сидеть какой-нибудь Аркашка, человек поудачливей меня. И он бы, наверно, думал, что это ему полагается: папа, мама, преданный дед и кресло. И дед любил бы его ничуть не меньше, чем любил бы какого-нибудь Витальку. Оказывается, я случайность. И значит, что бы со мной ни случилось, - не имеет значения. Я сразу повеселел: мне все равно. Я поднялся со скамейки и пошел домой, напевая Шпарагину песенку. Дома бабушка спросила, отчего это я такой веселый.

- Пегги, - ответил я, - есть причины.

Я вспомнил, что мне пора идти на встречу с Женечкой Плотицыным. Я достал из ящика кляссер, в котором ношу марки для обмена и продажи, потом зачем-то взял из коллекции еще несколько марок, выбирая получше. Иногда приятно носить с собой: можно достать, посмотреть.

С Женечкой мы всегда встречаемся на одном и том же месте: все в том же скверике у церквушки. Но я в скверик сразу не пошел, а сбегал в столовую, в которой работает моя большая приятельница, и купил для Женечки пончик.

Женечка меня ждал. Он обрадовался пончику. Мы, как обычно, уселись рядом. Я раскрыл кляссер и стал показывать ему марки. Я ему показал и те марки, которые взял из коллекции, и объяснил, что это редкие и дорогие. Потом я спросил, когда у него день рождения. Он ответил:

- Уже был.

- Все равно, - сказал я. - Это тебе - бесплатно. - И отдал ему кляссер.

Женечка взял кляссер и еще теснее прижался ко мне. Марки из коллекции одна за другой проплывали перед моими глазами - большущие, как транспаранты. Я опять начал напевать. И тут произошло страшное: в глазах защипало, в груди пролилось теплое, стало растекаться, и я явственно услышал дудение детского шарика: "Уйди-уйди!" Я вздрогнул, отодвинулся от Женечки. Женечка удивленно посмотрел на меня и спросил:

- Тебя кольнуло вот тут? У меня бывает.

- Женечка, - сказал я. - Мне надо срочно уйти. Не спрашивай почему.

Дома я долго ходил по комнате, стараясь не замечать своего отражения в зеркале. Я понимал, что обзавелся второй живой мечтой, хотя и давал себе обет быть поосторожней. Если бы спохватился до того, как шарик задудит, то можно было бы спастись. А теперь все! Тяни две мечты. Разорят! Считай, что коллекции у тебя уже нет! Я попробовал отделаться от второй мечты. Я ее мысленно трепал, волочил, закапывал, пинал, сжигал, топил, дарил, продавал, подбрасывал в чужие дома - все это хорошие способы, но ни один не помогал. Может, это из-за диспута? Решил сделать наперекор пионервожатой, а надо было старших слушаться, мечтать, о чем полагается.

Что-то меня все-таки заставило подойти к зеркалу и посмотреть на себя. Страшные перемены обнаружил я на своем лице!

Я опять зашагал по комнате, и тут мне стало казаться, что и походка моя изменилась: не было уже в ней дербервилевского полета и беззаботности. Я подумал: "Конечно, мне все равно, но у меня есть родители, дед и бабка, я должен о них подумать. Нужно заняться своим здоровьем".

До вечера все в доме удивлялись моей веселости.

Ночью мне приснился сон. Я стою у окна, и вот к нашему дому подъезжает синяя "Лада", из нее выходит человек, очень неприятный, похожий на Мишеньку. Я уже знаю, что он ко мне, и иду открывать ему дверь. Я бы мог и не открывать, но мне все равно. Человек останавливается в дверях, выкрикивает противным голосом: "Мечты сбываются!" - и начинает хохотать. Хохот этот переходит в крик из фильма ужасов, человек падает и катится вниз по лестнице. Я возвращаюсь к окну.

Кончилось тем, что тип этот выкатился из парадного, встал как ни в чем не бывало, уселся в свою синенькую "Ладу" и уехал.

Я проснулся и решил больше не засыпать: этот тип сразу же опять явится. Но скоро я вспомнил, что знаю очень хорошее средство от страшных сновидений. Я пошел на кухню, нашел в холодильнике кефир, налил в стакан, всыпал пять ложек сахару и залпом выпил это зелье.

Представьте, до утра меня никто не тревожил.

О том, как я посетил первого специалиста, который оказался

чересчур медлительным

В школе я старался вести себя так, как будто ничего не случилось. Я по-прежнему был весел, встревал во все разговоры на переменах, я то и дело принимался насвистывать и притоптывал в это время ногой, чтоб всякому, кто ни взглянет, было понятно: дела у меня идут чудесно. Ко мне подошла Люсенька Витович и попросила одолжить ей тетрадку в клетку.

- Виталька, - сказала она, - ни у кого нет, ты моя последняя надежда.

- Ты меня всегда Быстроглазиком называла, - сказал я. - Чего это ты вдруг "Виталька" говоришь?

- Не знаю, - ответила Люсенька. - Само собой получилось. Что ты на меня так подозрительно смотришь?

Я достал из портфеля тетрадь и дал Люсеньке.

- Очень тебя прошу, - сказал я, - подумай, почему ты меня назвала Виталькой.

- А ну тебя! - сказала Люсенька. - Вечно ты разыгрываешь.

- Да нет же! - сказал я. - Это очень важно. Подумай, на следующей перемене скажешь.

- Хорошо, хорошо, не волнуйся, - сказала Люсенька и попятилась от меня.

На той же перемене Горбылевский с Мишенькой затеяли разговор в коридоре - специально для меня.

- Ходят слухи, - сказал Мишенька, - что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.

- Я же сразу сказал, что он чокнулся, - ответил Горбылевский.

Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.

На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.

- Ладно, - сказал я, - если что придет в голову, сообщи.

Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.

- Виталька, - сказала она, - я только что поняла, честное слово! Посмотрела на тебя - и поняла!

Она долго хохотала, прежде чем произнесла:

- У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!

"Чему ты радуешься? - хотелось мне крикнуть. - Это же симптом!"

На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова "троллейбус" и "милиционер". Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой - мы разошлись счастливые.

Самым смешным оказалось слово "простокваша". Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.

Дома я помылся под душем и растерся полотенцем - симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа - упорный человек! продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца - про меня! Еще одно - про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! "Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет", - читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.

Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, - пусть рука отдохнет.

- Ты такого не читал! Идем.

Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин "прогрессивных взглядов" будет лечить мужа "той женщины", перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?

Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: "Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит".

- А ну-ка, Сас, взгляни на меня, - сказал я. - Ты не замечаешь никаких перемен?

Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить - нужно проанализировать.

- Ты на глаза мои смотри, - сказал я.

- У тебя красные веки, - сказал Сас - Следовательно, ты плакал.

- Сас, - сказал я в тоске, - они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!

Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.

- И ты из-за этого плакал? - сказал он и пожал плечами. - Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают - и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.

Сас стал ходить по комнате, стал вдумываться в этот вопрос и объяснять мне: ни у одного мыслителя глаза не бегали - ни у Эйнштейна, ни у Сократа, ни у Альберта Швейцера...

- Сас, - сказал я. - Так это же еще не все! Это же только симптом: мне страшное приходит в голову.

Сас стал деловитым и спокойным. Он собрал на столе бумаги, сложил их в стопку.

- Давно это с тобой? - спросил он.

Я ответил, что довольно давно; вначале, правда, не так явно было, но вот вчера отчетливо и ужасно... Сас кивнул. Он ушел на кухню и вернулся с топориком, каким мясо разделывают, и с ножом. Он положил обе эти загадочные вещи на стол. Нож был мельхиоровый. Я машинально потянулся рукой к красивой вещице. Сас отбросил мою руку и переложил нож и топорик подальше от меня.

- Я понял сразу, - сказал Сас сухо. - Тебе хочется убить человека. При некоторых душевных расстройствах это бывает.

Сас всегда был обо мне хорошенького мнения.

- Да нет, Сас! - сказал я. - Мне хочется подарить свою коллекцию марок. Всю сразу! Нестерпимо хочется! Приступы такие, понимаешь? Я боюсь, что не справлюсь с собой!

Сас опять отнесся слишком легкомысленно к моему сообщению. Опять он захихикал и уже без опаски приблизился ко мне.

- Я не знаю, - сказал он, - чего ты так нервничаешь? Ну так подари. Что тут страшного?

- Тебе легко говорить, - сказал я. - Это дорогущая коллекция. Ее еще дед начал собирать. Это мое самое сильное увлечение. Ты подумай, Сас, в каком я положении!

Сас подумал: походил по комнате, держа голову набок.

- И все-таки я считаю, - сказал он, - что ты должен совершить этот поступок: нельзя подавлять в себе благородные порывы. Это украсит твою жизнь! Может быть, - добавил Сас со своим противным смешком, - это будет ее единственным украшением.

- Сас, - сказал я, - подари мне вот этот красивый ножичек.

- Чего вдруг?

- Вот видишь, - сказал я, - легко говорить о благородных поступках, но гораздо труднее их совершать.

Сас пробормотал, что я болтаю пошлости и что все его доводы разбиваются о мою тупость.

- Неужели тебе не жаль своих благородных порывов?! - спросил он. Неужели тебе хочется их в себе задушить?!

- Сас, - сказал я, - если можешь, задуши их во мне: пользы никакой, а убытков много.

- Пусть будет по-твоему, - сказал Сас - Но знай: когда-нибудь ты пожалеешь об этом.

Он велел мне раздеться до пояса.

- Начнем, как полагается, с опроса, - сказал Сас. - С чего начались у тебя эти... ненормальности?

- Они начались после того, доктор, как я ударился головой о ступеньку.

Сас спросил, не было ли у нас психически больных в роду. Я ответил, что у меня папа со странностями: способен на необъяснимые поступки. Сас поморщился и уже после этого все делал мне назло. Он стал нагло водить пальцем перед моим носом и велел мне следить глазами за этим пальцем.

- Ничего, бегают, - сказал Сас и опять захихикал. Он надел очки и стал больно водить ручкой ножа по моей груди.

- Сас, потише, - попросил я.

- Цыц! - прикрикнул он.

Потом он посадил меня на стул, закинул одну мою ногу на другую, взял со стола топорик для разделки мяса и примерился обушком.

- Сас, ты не мог бы ручкой ножа? - попросил я.

- Цыц, - ответил он, - не указывай мне!

С четвертого раза он мне попал в очень болючее место. Я завопил и забегал по комнате, а Сас спокойно положил инструмент на стол и сообщил, что пока что не может мне сказать ничего определенного: ему нужно подчитать литературу. Конечно, он бы мог проконсультироваться у своего брата, невропатолога, но он привык до всего доходить своим умом. Сас стал подсчитывать, сколько ему времени понадобится.

- На роман - три дня, - бормотал он. - На изучение литературы - дней десять... Зайдешь ко мне через две недели, - велел он.

- Сас, и ты совсем ничего не можешь сказать? - спросил я. - На тебя это не похоже.

Сас ответил: кое-что ему, конечно, ясно. Но пока его мысли носят скорей гипотетический характер - он не может на них опираться при установлении диагноза. Но своими гипотезами он готов со мной поделиться. Например, ему известен один случай, когда человек, начисто лишенный слуха, ударился головой вот так же, как я, и после этого начал сочинять довольно неплохую музыку.

- Та же картина! - сказал этот ехидина. - От сотрясения в мозгу обнаружилось что-то стоящее. Но, - продолжал Сас развивать свои гипотезы, - скорей всего, дело в адреналинчике и гормончиках: чуть меньше выделяется в организме, чем нужно, чуть больше - и психическое равновесие нарушено, человек начинает делать и говорить не то.

Он мне рассказал об одной американской миллионерше, которая за один день раздарила двенадцать миллионов. Хорошо, что детям пришло в голову ее обследовать. Мысль о том, что адреналинчик с гормончиками распоряжаются моими марками, показалась мне страшной. Но Сас их так по-приятельски называл: адреналинчик, гормончики. Просто не верилось, что он не может с ними договориться.

- Сас, - спросил я, - ты не мог бы как-нибудь на них воздействовать?

- Об этом еще рано говорить, - ответил Сас. - Пока что мы остановимся на аутотренинге. Может, это как раз то, что тебе нужно.

Он за несколько минут обучил меня аутотренингу, и я пошел домой лечиться.

Я лег на диван, расслабился, как учил Сас, отключился мысленно от всего и сосредоточился на своем теле. Я стал внушать себе, как велел Сас: "Я сильный! Я контролирую свои поступки!" Но тут мне подумалось, что надо бы поконкретней. Я начал пользоваться другим внушением: "Я нормальный! Я никому ничего не дарю! Я ни для кого ничего не делаю за так! Я совершаю только разумные поступки!" Это внушение мне тоже показалось недостаточно конкретным и чересчур длинным. Я новое придумал: "Я никому не подарю своих марок! Не подарю - и все!" От этого внушения у меня почему-то начались судороги - аутотренинг мне вредил.

Я вскочил с дивана и набрал рабочий номер Пети Баша.

О том, как я посетил второго специалиста, который оказался

чересчур вспыльчивым и загадочным

- А кто его спрашивает? - спросил меня недоверчивый голос.

- Один его большущий приятель, - ответил я. - По очень важному делу.

- Гм, - сказал недоверчивый голос.

- Вопрос жизни и смерти! - сказал я.

- Гм... - сказал недоверчивый голос. - Так и быть, постараюсь его найти.

Петя Баш не подходил к телефону. В трубку доносились голоса, и я уловил среди прочих слов и слово "адреналин". Я даже не вздрогнул: уже привык к таинственным совпадениям.

- Алло? - спросил Петя таким голосом, каким спрашивают: "Какого черта?"

- Петя, мне нужно срочно с вами поговорить, - сказал я. - Вопрос жизни и смерти.

- Я все время занимаюсь вопросами жизни и смерти, - ответил Петя. Говори, что за вопрос? Предупреждаю, лягушек я больше доставать не буду.

- Да какие там лягушки! - сказал я. - Дело касается меня: сына вашего большущего приятеля!

- А ну перестань лить! - прикрикнул Петя. - Говори, в чем дело!

- Вы должны меня осмотреть, - сказал я. - Без этого ничего не поймете.

- Ладно, показывайся, - сказал Петя. - Я скажу, чтоб тебя пропустили.

Петю я застал у того же окна, возле которого мы вели разговор о лягушках. Он как раз кончил пить кофе и передавал чашечку Евдокии Семеновне.

- Петя, - сказал я, - посмотрите на меня. Вы не замечаете во мне никаких перемен?

- А ну-ка брось свои закидоны, - сказал Петя. - Говори, наконец, в чем дело?

- Петя, - сказал я, - мои глаза перестали бегать!

Евдокия Семеновна выронила чашечку - я услышал мелодичный звук. Но она и не подумала подбирать осколки. Она наблюдала. Петя быстро подошел ко мне, взял за руку и повел; у застекленной двери он подтолкнул меня в спину, так что дверь я раскрыл плечом. Я повернулся и крикнул:

- А еще доктор!

По лестнице поднимался мужчина в белом халате.

- Видели? - сказал я. - Вот они, теперешние медики!

- Не говори! - ответил он.

Я вышел на улицу. Я был зол на всех реаниматоров, какие живут на свете. Я удивился, когда услышал Петин голос:

- Погоди! Какой-то ты все же странный.

- В том-то и дело, - сказал я. - Странный и ничего не могу с этим поделать. Навязчивые мысли. Представьте, я уже дошел до того, что чуть не подарил свою коллекцию одному второклашке.

- Как это "чуть не подарил"? - сказал Петя. - Ты что, спятил? Такую коллекцию!

Вот с этого и надо было начинать: Петя тоже коллекционер. Но я в тот день слишком уж был не в себе.

Петя начал отдавать распоряжения: коллекцию запереть, а ключ принести ему или лучше папе отдать.

- Больше тебе ничего не хочется дарить?

- Я сейчас в таком состоянии, - сказал я, - что могу подарить все, что угодно. Вообще могу невероятное выкинуть.

Петю все это не удивляло.

- Все ценное запереть! - сказал он. - Понятно! Слушайся меня, я знаю, что говорю!

Он похлопал меня по плечу. Как-то уж очень уважительно провел рукой по моим волосам... и пошел к своим реанимируемым.

- Ничего страшного, - крикнул он Евдокии Семеновне, которая наблюдала за нами из окна. - Папины гены прорезались.

- Петя, - сказал я, - вы ведете себя загадочно: объясните мне, что со мной.

- Хорошо, - сказал он. - Однажды твой папа принес мне в подарок очень редкую книгу. Знаешь, почему он это сделал? Он считал, что эта книга мне нужней. Потому, видишь ли, что мне больше хочется ее иметь, чем ему.

Я ничего не понял. "Может, я отупел от переживаний?" - думал я и искал связь между той книгой и моей коллекцией, но никакой связи, хоть убей, не находил. Я подумал: "Петя и сам малость не в себе перерабатывает".

Но все же я успокоился: если бы что-нибудь серьезное со мной стряслось, Петя бы догадался, - все-таки врач. Да и запереть на ключ все ценное - очень полезный совет.

Я заторопился, выскочил на дорогу, и тут выяснилось, какой опасности подвергаются люди, лишенные бокового зрения.

О том, как я обычным для себя таинственным образом столкнулся с

третьим специалистом, который посоветовал мне доискиваться

причин

Я заметил машину только после того, как взвизгнули тормоза. К счастью, она небыстро ехала, а реакция и прыгучесть у меня что надо. Я оказался на капоте. О том, как подпрыгнул, я не помнил. Шофер смотрел на меня, как на наваждение; я поглядывал на него с интересом. Он потянулся рукой к дверце: сейчас будет ссаживать. Я заторопился, соскользнул на мостовую и тут только заметил, что мне преграждает дорогу доктор в халате. Я ударился от него.

- Не скачи ты, - сказал доктор. - Что ты скачешь от меня, как от милиции?

Я узнал голос Вадима, моей живой мечты, человека, которому я намечтал жену, но забыл намечтать квартиру. Не знаю, как Вадим, а я не удивился. Я вернулся.

- Что случилось? - спросил он. - У вас кто-то в больницу попал?

- Другое, - сказал я. - Со мной что-то неладное. Ты же видишь? - Я показал на машину.

- Это уж точно, - сказал Вадим. - Василия Степановича ты в столбняк вогнал.

Василий Степанович сидел за рулем неподвижно, он не отрывал от меня глаз.

- Василий Степанович, - сказал Вадим, - сделайте глубокий вдох, вам сразу станет легче.

Василий Степанович послушался.

- Ну вот, - сказал Вадим, - одного мы привели в норму. Тобой я займусь чуть позже. Василий Степанович, подъезжайте.

"Скорая" подъехала к дверям больницы, Вадим и женщина в белом халате помогли выбраться из машины старушке, у которой что-то было с ногой, и повели ее. Василий Степанович показал мне на сиденье рядом с собой. Я думал, он начнет отчитывать, но он о случившемся не заикнулся - сидел молча и только один раз проговорил:

- Мой тоже где-то прыгает. Вот я ему попрыгаю. Я его сегодня расспрошу, где он целыми днями носится.

Вернулся Вадим и повел меня в больничный двор. Мы сели на скамейку.

- Пять минут, не больше, - сказал он. - Рассказывай.

На этот раз я решил о глазах сказать в конце.

- Я начал совершать необъяснимые поступки... - приступил я. Представь, во вред себе или просто нелепые...

Я обо всем рассказал. Не забыл упомянуть о том, как неизвестно зачем ел препротивное овощное рагу, и о том, как умолял почти что одну девчонку, чтоб она сказала, что может подумать обо мне: "Какой славный!"

- Должен добавить, - закончил я, - что у меня перестали бегать глаза! - Вадим кивнул, как будто это так и должно быть. Он вообще вел себя уж очень спокойно: ну, это, мол, понятно.

- Перед тем как это все начало случаться, я ударился головой. Заметь себе это.

- А произошло ли что-нибудь? - спросил он. - В тебе вообще сильна эта потребность - делать что-то для других.

- А глаза? - спросил я. - Чего вдруг они перестали?.. Ты же видишь: я под машины лезу.

- Ты стал больше думать, - ответил Вадим. - Ушел в себя и не реагируешь на внешние раздражители. Конечно, какой-то душевный сдвиг произошел.

Он мне стал говорить о том, что каждый человек живет внутренней жизнью. Ты спишь, делаешь свои дела, а жизнь эта идет своим чередом, по своим законам - внутренняя работа. От этой работы иногда в человеке происходят перемены, но ты о них еще не догадываешься. Поэтому тебе твои собственные поступки кажутся странными.

- Нужно доискаться причин, - сказал Вадим. - Выяснить мотивы, которые руководят твоими поступками.

О мотивах ему нравилось говорить. Это, оказывается, коварная штука: иногда поступок кажется благородным, а мотивы премерзкие, а иногда наоборот.

- Доискивайся причин, - сказал он. - Старайся понять, зачем тебе понадобилось дарить эту коллекцию.

- Господи, - сказал я, - ну зачем мне это нужно! Он же несмышленыш. Он покупал у меня марки. Потом его мама попросила покупать ему каждый день пончик - я покупал. И начало представляться, будто я уже взрослый, а он мой сын. Мы же с ним плечо в плечо сидим на скамейке, как отец с сыном. А разве для сына что-нибудь жалеют?

- Вот видишь! Ты сам объяснил. Часто нами руководит не расчет, а эмоции.

Только их недоставало! Эмоции, мотивы, адреналинчик с гормончиками...

Но оказалось, это еще не все.

- Мне почему-то кажется, - сказал Вадим, - что ты кому-то что-то хочехшь доказать.

- Плевал я! Никому я ничего доказывать не, собираюсь! - В голове у меня гудело: еще и это! Интересно, кому это я доказываю?

- Не зарекайся. Вот я, например, одному человеку доказываю всю свою жизнь, что я лучше, чем ему однажды показалось. Послушай-ка историю. Я тогда учился во втором классе. Было у меня двое друзей - Вовка и Генка. И вот Вовкиного отца перевели в другой город - нужно было расставаться. Мы с Генкой договорились, что проводим Вовку на вокзал. Но Генка заболел. Провожать пошел я один. Вовка подарил мне на память красивый перочинный нож с перламутровой отделкой и не менее красивую перламутровую ручку. Он сказал: "Одну из этих вещей отдай Генке". Но я не смог расстаться ни с одной из этих вещиц. Откуда мне было знать, что за такие поступки расплачиваться приходится? И вот я всю жизнь доказываю Генке, что то был случайный поступок. Всегда это вспоминается, когда я недоволен собой, и я себе говорю: "Ты опять хочешь зажулить ножик". Сначала я тоже ничего не понимал. Просто я заметил, что мне нравится дарить друзьям перочинные ножи и ручки. (Я вспомнил, что Вадим подарил мне как-то красивый перочинный нож.) Потом уж разобрался. Так что доискивайся причин. А я побегу: кто-то уже валидол сосет и ждет меня.

Он побежал к машине, но вдруг вернулся и протянул мне красивую шариковую ручку:

- На! У меня две! Разбередил ты мою память.

О том, как я доискивался причин и в результате встретился еще с

одним специалистом

Я заторопился домой, чтобы спрятать коллекцию. То, что я ее собираюсь прятать от себя самого, казалось мне делом обычным. Я верил в эмоции, мотивы, адреналинчик с гормончиками - все это факты научные. Предположение Вадима о том, что я что-то кому-то хочу доказать, не особенно меня беспокоило: я дал себе слово ничего никому не доказывать, как бы мне ни хотелось. Но вот одна мысль, которую часто повторяют в телепередаче "Очевидное невероятное", меня здорово тревожила. Что мы знаем о нашем мире? Крохи! Сколько еще научных истин не открыто! А вдруг моей коллекцией как раз и распоряжается неоткрытая истина! Вьет из меня веревки, хотя у нее названия даже нет. Навстречу мне шел усатый мужчина, торопился, пот со лба платком утирал. Бедняга думал, что торопится по своей воле, а на самом деле его какой-нибудь Адреналинчик, которого он и в глаза не видел, кнутом погонял. Адреналинчик гикнул - мужчина наддал, перешел на бег, а я вдруг спохватился, что уж очень он похож на того, кто Высоким Смыслом мне представлялся. Я, конечно, понимал, что Высокий Смысл не может быть человеком, и все же смотрел вслед мужчине, пока он не свернул за угол. А что, если Высокий Смысл не суеверие, а неоткрытая истина? Ведь уверен же Геннадий Матвеевич, что он руководит его жизнью. Я решил, что от Высокого Смысла нельзя отмахиваться. Это гораздо страшней, чем трахнуться головой о ступеньку, - этот не пожалеет, в штопаном бельишке заставит ходить!

Дома у меня произошел разговор с папой. Оказывается, Петя Баш ему звонил.

- Почему ты мне ничего не сказал? - спросил он.

- Откуда мне знать? - ответил я. - Адреналинчик не захотел. Ты не будешь меня уговаривать совершать бессмысленные поступки?

- Нет. Запирай свои марки и давай мне ключ.

Я запер тумбу стола и отдал ключ папе.

- Мне кажется, я понимаю, в чем дело, - сказал он. - У тебя чувство вины. Ты слишком много нехороших поступков совершал последнее время. Особенно по отношению к бабушке...

О своих нехороших поступках по отношению к бабушке я ничего не знал. Оказалось, что я отношусь к ней неуважительно, как к девчонке на побегушках, понукаю ею и никогда не стараюсь ей помочь. А сейчас, объяснил папа, мне захотелось искупительной жертвы, вот я и готов расстаться с самым сильным своим увлечением. Видно, папа как следует обдумал "ситуацию". После того как он обдумает, он всегда говорит что-нибудь невероятное. Но сейчас его гипотеза мне показалась интересной. Я решил, что "искупительную жертву" тоже не стоит сбрасывать со счетов, тем более что папа привел мне множество примеров из исторического прошлого и из произведений литературы: людям свойственно так поступать. Он предложил мне очень простой способ избавиться от навязчивой мысли: сунул мне в руки щетку и полотер и сказал:

- Помоги бабушке - и ты себя почувствуешь гораздо лучше.

Я убрал в квартире и минут десять после этого думал о том, помогло мне это или не помогло. Так сразу нельзя было определить. По-видимому, это выяснится позднее.

В доме уже все знали о том, что со мной произошло. Дед считал, что на меня кто-то оказывает дурное влияние, бабушка - что меня кто-то сглазил, а мама - что я все придумал, чтобы только не делать уроки.

- Настал момент! - сказала мама и принялась убирать вещицы с моего стола.

Я отнесся к этому безучастно, и у мамы это вызвало подозрение. Она сказала, что догадывается, о чем я думаю: о том, что потом все поставлю на место. Мама заперла мои вещицы в сервант.

- Господи, как все просто! - сказала она и принялась мною повелевать: проверила дневник и тетради, велела вытряхнуть из портфеля все лишнее, осмотрела меня тщательно, как наш сосед этажом ниже осматривает свои "Жигули", обнаружила что-то в ушах, что-то содрала ногтем на спине, велела мне принять душ, а потом раскричалась, почему это я ее до сих пор не поцеловал.

Я ее поцеловал, и она сказала:

- Не подлизывайся! Садись за уроки.

Когда я учил геометрию, позвонил Сас. Оказывается, он забыл мне сказать очень важное: возможно, все дело в обыкновенной сублимации. "Еще одно!" - подумал я и спросил:

- Сас, а что это такое?

- Допустим, тебе хочется сделать что-то непозволительное, но это настолько непозволительно, что даже думать об этом ты боишься. И вот ты вместо этого делаешь что-нибудь другое, позволительное.

- Сас, - спросил я, - а нельзя ли это сублимировать, как ты считаешь? Дарение коллекции. Сделать что-нибудь другое, более позволительное?

Сас ответил, что всегда изумлялся моей хитрости и изворотливости.

Мои страхи почти прошли. Было ясно, что положение не такое уж страшное. Правда, у меня перестали бегать глаза и что-то, конечно, странное со мной происходит, но ведь всему можно найти объяснение. Оно обязательно найдется. Я был уверен, что даже с Высоким Смыслом при желании можно сладить. Ко мне опять прицепилась Шпарагина песенка "Весел я...". Мне не хотелось больше от этой песенки отделываться. Я расхаживал по комнате, напевая. "Все чепуха, - думалось мне. - С какой это стати я столько страхов нагородил! Неужели это всерьез?" Но тут же спохватился, что походка у меня уже далеко не дербервилевская. Я лег спать со смешанным чувством успокоения и тревоги. "Ого, как они во мне смешиваются! - подумал я, засыпая. - Хиггинс бы меня понял".

Дальше пойдет описание моего второго страшного сновидения.

Я увидел Адреналинчика, выходящего из нашего парадного. Под мышкой он тащил мою коллекцию и, заметив меня, смутился. Он оказался неплохим малым. "Я тут ни при чем, - сказал он. - Честное слово! Высокий Смысл приказал". - "И ты позволяешь этому гаду вить из себя веревки?!" - сказал я. "А что делать? - ответил он. - Ты себе представить не можешь, какой это деспот. Никто не хочет с ним связываться". Из парадного один за другим вышли гормончики: Зеленый, Желтый и Красненький. Зеленый тащил большущий тюк - все мои одежки. Желтый - в плетеной корзине, которая у нас на чердаке валялась, - мои любимые вещи, те, что я держал на столе. Красненький был совсем махонький, препротивный и с невероятной прыгучестью. Он тащил мой второй дневник: подпрыгивал, гримасничал и отпускал прибауточки: "А что бы нам с этой вещью сделать? А какую бы нам пользу из нее извлечь?" - "Жрите меня! - сказал я. - Забирайте тоже с собой!" - "А на фига ты нам нужен?" - сказал Зелененький. - "На кой ляд ты нам сдался!" - подхватил Желтенький. Подъехала синяя "Лада". За рулем сидел все тот же препротивный тип, похожий на Мишеньку. "Вредность приехала!" - завопили гормончики и начали размещаться и втаскивать мое добро. Адреналинчик тоже сел в машину. "Постараюсь что-нибудь сделать для тебя", - сказал он, высунувшись в окошко. Вредность высунулся в другое окошко, закричал: "Мечты сбываются!" - захохотал и нажал на сигнал. Раздался крик из фильма ужасов. Они укатили, а я проснулся.

Я пошел на кухню и приготовил себе лекарство от страшных сновидений. Но, видно, я принял слишком большую дозу - мне совсем расхотелось спать. Я вернулся в свою комнату и включил свет. Мой письменный стол очень уж непривычно выглядел без моих любимых вещиц. И хотя я прекрасно разбираюсь, где сновидения, а где явь, я все же решил, что не лишним будет проверить, на месте ли мои одежки. Я раскрыл створку шкафа - все было на месте. "Подумать только, что они со мной делают!" - разозлился я. Я решил, что должен немедленно по всем правилам науки разобраться. Только наука может мне помочь!

Я принялся за дело: отсчитал от печки пять шагов, провел красным мелком черту, вернулся к печке и стал двигаться к черте, приставляя пятку одной ноги к носку другой. Когда обе мои ноги переступили черту, я уже знал, каким методом нужно вести исследование.

На шкафу у меня лежали свернутые в рулон два ватмана. Я достал их со шкафа и один из них разложил на столе и приколол по краям кнопками.

Когда утром выяснилось, что я отказываюсь идти в школу и никого в комнату не впускаю, в доме поднялся переполох. Мама говорила:

- Я еще вчера догадалась, что он что-то задумал.

Папа возражал:

- Не нужно все время подозревать человека в хитростях.

Дед допытывался через дверь, с кем я теперь дружу. А бабушка причитала и повторяла, что знает, кто меня сглазил. Я велел поставить мне еду под дверь и всем идти по своим делам. Тут бабушка начала кричать на деда, чего это он стоит. Дед умчался. Потом выяснилось, что он вызвал ко мне невропатолога - одного своего довольно большого приятеля.

Я уже закончил подготовительную работу. Я разграфил оба ватмана и внес нужные записи в каждую из колонок. На одном ватмане я записал имена или фамилии людей, которым мне могло прийти в голову что-то доказать. На всех, конечно, колонок не хватило, и все же набралось шестьдесят девять, не считая одной вагоновожатой, которой я уже давно кланяюсь по-дербервилевски. Ее мне очень хотелось вписать, но где было взять место? Я решил ее держать в уме. Я уже знал, что хотел ей доказать: что я парень о-го-го, рубаха-парень, весельчак и вообще что надо. На другом ватмане колонок было поменьше: первым шел Адреналинчик, дальше гормончики, Высокий Смысл, сублимация, ушиб головы, искупительная жертва, положительные и отрицательные эмоции и гены. Я оставил место, потому что был уверен, что этим не ограничится.

Я приступил к работе над первым ватманом. До чего же дело оказалось трудным! Кто бы мог подумать, как много всего я пытался доказывать людям. Одним я доказывал, что я самый добрый, другим - что самый веселый. Третьим - что я гад: мне нравилось их злить. А кому только я не доказывал, что самый умный! Горбылевскому я как-то доказывал, что умею далеко плевать. Многим доказывал, что бегаю быстрей всех. И не было ни одного человека из шестидесяти девяти, кому бы я не доказывал, что я получше его во всех отношениях! Некоторым я доказывал, что наш дом не то, что у других; некоторым - что мой папа хоть и без машины, но с темой; некоторым - что могу проскакать на одной ноге от школы до дома; одному я доказывал, что у меня ноги толще, чем у него, другому - что у меня ноги тоньше, чем у него, - всего не перечислишь! Все колонки были заполнены, но я и сотой части не записал. Мне было ясно, какую грандиозную работу я на себя взвалил. Я велел бабушке принести мне обед и поставить под дверь.

Пообедав, я сообразил, что неправильно организовал работу. Я взял пачку бумаги и начал составлять картотеку. В нее я включил и вагоновожатую, и одну рожу, которая вечно торчит в окне и начинает кричать "бандит", как только меня замечает, - этой роже я много чего доказывал. Теперь я решил не торопясь заняться каждым в отдельности.

Первой я почему-то придвинул к себе карточку Светы Подлубной. Дело пошло: я ей доказывал, что я умный, красивый, обаятельный, смышленый, смелый, решительный, ловкий, что умею ходить на руках, танцевать на заднице, передразнивать учителей за их спиной, ходить по карнизу, валять дурака, обижать дохляков, кидать в прохожих снежками, подшучивать над милиционерами, исполнять мелодии при помощи носа, - но хватит. Главное, вот что мне открылось: я в то же время старался ей доказать, что я совсем не то, что она обо мне думала. Это открытие меня огорошило. Я сразу почувствовал себя усталым и без пререканий впустил в комнату нового специалиста.

Довольно большой приятель деда ворвался ко мне, как маленький ураганчик. Он поигрывал пальцами, прищелкивал и старался мне доказать, что он заранее все понимает и такой весельчак, что мы на славу повеселимся. Никто ничего еще сообразить не успел, а Ураганчик уже пронесся по комнате, задержался у стола, почитал мои бумаги и сказал:

- О! Хорошо!

Я разделся до трусов и спросил, хватит ли ему двадцати минут.

- О! Прекрасно! - сказал он, рассматривая, каков я в трусах.

Бабушка начала икать. Дед смахнул слезинку, мама смотрела на меня с недоверием и все пыталась понять, что за подвох я устраиваю. Один папа не обращал внимания ни на меня, ни на Ураганчика, сидел за столом и с мечтательной улыбкой читал мои бумаги.

Бабушка опять начала причитать: она знает, кто меня сглазил, и, если что случится, пойдет и разможжит голову этой мерзавке. Ей сказали, что она мешает, и выставили из комнаты. Ураганчик кивнул на дверь, за которой она все еще причитала, и подмигнул мне. Он спросил, в какие я игры люблю играть.

- Мало ли в какие, - ответил я. - Сейчас мне не до игр.

- Он играет в какого-то англичанина, - сказала из-за двери бабушка.

Ураганчик спросил, не ученый ли этот англичанин. Я ответил:

- Нет, просто разносторонне одаренный человек; ученый - другой англичанин, Хиггинс.

- Ну что ж, - сказал Ураганчик, - и это неплохо.

Он начал меня осматривать. Он ухитрился при этом щелкать пальцами, пощипывать меня, шутить, и смотрел он на меня вот так: я же обещал, что будет весело. Он меня осматривал сидящим на стуле, лежащим на диване, он меня осматривал стоящим с вытянутыми руками, с открытыми и закрытыми глазами, он осмотрел мне темя и пятки.

Я сообщил ему, что ударился головой. Он спросил:

- Давно? Не тошнило? Не было ли рвоты? Каким местом ударился? Подумаешь, - сказал он. - Велика важность! - Сел за стол и отодвинул в сторону мои бумаги. - Сейчас я вам выпишу бром, - сказал он, - для бабушки. Но если вам очень хочется, то можете и внуку немного давать. Некоторая повышенная возбудимость. Вообще очень интересный пациент. Но должен вас огорчить: совершенно здоровый. Только ведь нормы здоровья у каждого свои. Вы этого не считаете? - спросил он деда. - Вот если бы с вами такое случилось, то я бы сказал, что вы немного не в порядке. Хочу обратить ваше внимание: художническая натура - вообразит и сразу же поверит. Скорей всего, он начал играть в другую игру. Вот увидите! Вы не представляете, до чего у них гибкая психика.

Папа уже обдумал "ситуацию" и сказал:

- Мы все играем в какую-нибудь игру. Но кто ответит, где кончается игра и начинается жизнь?

- О! - сказал Ураганчик. - Да! Да! Да! - Он чуть было не забыл дописать рецепт.

Мама спросила:

- В школу вы ему ходить не запрещаете?

- При его состоянии здоровья это просто необходимо.

Он взглянул на меня: правда, весело было?

- Прошу прощения, что всех вас огорчил! - Он пронесся по квартире, и скоро я услышал, как он прошелестел в листьях акации за окном.

Все удалились на совещание, а я взял со стола карточку Светы Подлубной и как был, в трусах, уселся в кресло. Я долго изучал полученные результаты и кое-что еще записал.

Что-то мне подсказывало, что я влюблен в Свету. Я решил это, не откладывая, проверить своим очень надежным способом. Мое увлечение наукой захватывало меня все больше.

Я позвонил Сасу.

- Сасушка, - сказал я, - ты знаешь, мне нравится мое легкое недомогание. Марочки мои в надежном месте, а лечением своим я решил заняться сам. Снабди меня литературой.

Сас ответил, что теперь-то он не сомневается, что я нездоров. Он мне стал внушать, что самолечение при таких заболеваниях пагубно сказывается.

- Брось, - сказал я. - Тебе просто хочется меня лечить! Но я не уступлю. Если ты меня снабдишь литературой, я буду с тобой советоваться.

- Удивляюсь твоей хитрости, - сказал Сас. - Ладно, ты получишь литературу.

О том, как я был пропагандистом чтения и вслед за тем, продолжая

заниматься исследовательской работой, обзавелся родным человеком

На ватмане появилась новая колонка: влюбленность. Я знал, что во влюбленном состоянии человек совершает самые невероятные поступки. Я вспомнил, как бывший телефонщик Сероштан, влюбившись в Ирку Капустину, начал есть в большом количестве мел. Он ел его только тогда, когда Ирка на него смотрела, в остальное время был нормальным человеком. Припомнились мне и другие случаи - из литературы. Особенно интересным был случай про одного влюбленного, который влезал на деревья в парке и очень сожалел, что не может немедленно прыгнуть с парашютом. Этот же влюбленный дал одному человеку пять рублей только потому, что человек попросил у него на трамвай. Ясно было, что во влюбленном состоянии люди склонны к безумию и ужасающей, преступной щедрости.

Пора уже было заняться чтением литературы, чтоб подготовиться к разговору со Светой Подлубной. Во время этого разговора я и выясню, влюблен я в нее или нет.

Я знал, что некоторые люди с темой работают в библиотеке. Мне не хотелось от них отставать, я решил просмотреть несколько номеров журнала "Наука и жизнь" в читальном зале.

В библиотеку я решил идти дворами. Я знаю дорогу дворами от начала нашей улицы до самого нашего дома. Кое-где надо в дыры протискиваться, перелезать через ограды; собаки лают, кошки шарахаются, люди из окон и с балконов смотрят на тебя: что за человек?

В одном из дворов я надолго задержался: у основания ограды там была навалена большая куча макулатуры - наверно, жильцы для школьников нанесли: журналы "Вопросы философии" и "Вокруг света", книжки с обложками и без обложек, исписанные тетради. Все это могло вполне заменить библиотеку. Я начал рыться, перелистывать и решил прочесть статью в журнале "Вопросы философии". Статья оказалась интересной. В ней высмеивался то один философ, то другой: все они ни шиша не понимали, но тщились доказать, лезли в философию со своими буржуазными представлениями. Особенно досталось одному буржуазному апологету, который не хотел признаться, что он защитник капитала. По-моему, после этой статьи апологету только одно остается: бросить философию и заняться общественно полезным делом. Я эту статью читал с шариком в руке, как читают папа и Леня Сас. Смешные места я подчеркивал. Не было, наверно, в доме человека, который бы с балкона или из окошка хоть раз не взглянул на меня и не подивился моей любви к чтению. Один пенсионер вышел на балкон на минуту, но, как только увидел меня, велел внучке принести себе меховую безрукавку, уселся на стул и уже не спускал с меня глаз; на другом балконе мама сказала сыну:

- Вот видишь, как мальчик читает, а тебя книжку не заставишь взять.

Кончилось тем, что она своего сына отлупила за то, что он целый день без дела слоняется.

У нас большущая библиотека. Дед может достать любую книгу, хоть Жорж Санд, хоть "Библиотеку приключений". Раньше папа ему записывал, в каких еще книгах дом нуждается. Но однажды он взглянул на наши книги и сказал:

- Мне этого не прочесть за всю мою жизнь.

После этого он перестал просить деда доставать книги. Мне он частенько говорит:

- Почему ты так мало читаешь? Если б в твоем возрасте у меня было столько книг!

Я отвечаю, что люблю только английские книги: "Остров сокровищ", "Лунный камень", "Собаку Баскервиллей". Но и английские книги я читаю лишь иногда, когда с телефонщиками рассорюсь. В остальное время мне хватает своих историй - про Дербервиля. Если бы все эти истории записать, то получилась бы книга потолще "Лунного камня".

Я кончил читать статью и записал в дербервилевский блокнот два интересных слова: "квазитеория" и "квинтэссенция". Может быть, Света Подлубная тоже интересуется этими вещами, тогда хороший разговор получится. Но только вряд ли: она специалист по журналу "Наука и жизнь".

Чтобы жители дома не подумали, что я не такой уж хороший читатель, я решил прочесть еще что-нибудь. Выбрал книжку без обложки, перелистал и наткнулся на того самого "Ревизора", которого мы ставили. Я стал искать в этой книжке рассказ от первого лица: когда человек сам о себе рассказывает, то, по крайней мере, знаешь, что он жив останется. От первого лица нашлась одна история, но она была о сумасшедшем. Я не чокнутый, чтоб такое читать. Я решил прочесть историю с непонятным названием "Вий".

Сразу же стало ясно, что добром здесь не кончится. Хоть писатель и шутил, но чувствовалось: что-то он приготовил. Мне понравилось, как бурсак рыбу стащил, а когда ведьма уселась на него верхом, вот тут уж я решил быть начеку, а то еще, чего доброго, и со мной то же самое случится. Мне, правда, не очень понравилось, как бурсак себя вел после того, как ведьма превратилась в красивую девушку. Тут, по-моему, он должен был удивиться, помириться с ней, влюбиться в нее и уговорить перестать заниматься колдовством. Но он этого не сделал и поплатился. Никогда еще мне так славно не читалось, я только вздрагивал, когда мне казалось, что ко мне подкрадывается нечистая сила. Человек, которого наказала мама, бросал в меня с балкона огрызками яблок - я не обращал внимания. Страшно окончилась эта история! И зачем он поднял глаза? Ведь его же кто-то предупредил: "Не смотри!" Надо было послушаться. Бестолковый. Одно утешение: все эти ведьмы и колдуны тоже погибли.

Во дворе появилась дворничиха и стала меня просить, чтобы я унес все эти книжки и журналы, раз они мне так понравились. Я взял стопочку "Вопросов философии", перетянутую шпагатом, и свою любимую книжку.

- Остальное, - сказал я, - потом заберу.

Я надул дворничиху. Да и неизвестно было, дворничиха ли она. Может, тоже ведьма. Хотел бы я знать, зачем ей метла понадобилась? Я обошел ее стороной, чтоб она не могла вскочить на меня верхом. Уже темнеть начало, и ей вполне могло прийти такое в голову.

На улице мне встретился парень, очень похожий на того бурсака, который так глупо погиб. Старинная церквушка, мимо которой я хожу каждый день, оказалась той самой - это в ней все случилось, поэтому там и устроили овощную базу. Я понял, что по улице надо ходить с оглядкой и не встревать в разговоры. Я еще раз пожалел, что атеистическое воспитание в нашей школе поставлено скверно: стоит человеку прочесть хорошую историю и он уже во власти суеверий.

Я позвонил Свете Подлубной. Мне было трудно объяснить, чего это вдруг мне вздумалось с ней встретиться. Я повторял:

- Нужно поговорить, понимаешь?

- О чем?

- Увидишь, - сказал я. - Об интересном.

- Ладно, - сказала она, - раз ты так хочешь. Только смотри не затевай ничего такого... Я ведь тебя знаю, Быстроглазый.

Она расхохоталась, когда увидела меня с моей любимой книжкой и стопкой журналов.

- Что это значит? - спросила она. - Ты очень странный последнее время.

Я объяснил:

- Вот шел и увидел: хорошая литература валяется.

- Все равно странно. Предупреждаю: если ты опять начнешь по-английски, я уйду.

- Да нет, - сказал я. - Просто поговорим об интересном.

Я повел ее в скверик, что возле той самой церквушки, в которой нечистая сила погубила бурсака.

- Какая все же интересная литература у нас валяется, - сказал я и стал рассказывать об апологете капитала, который решил философией заниматься, но не шиша в ней не смыслит.

Света очень заинтересовалась, спросила, где этот апологет живет.

- Может быть, все-таки его нужно подучить, - сказала она. - Нельзя же сразу на общественно полезные работы только из-за того, что он апологет.

Я согласился. Когда человек доброе говорит, с ним приятно соглашаться. Я рассказал, какая история приключилась с бурсаком, сказал, что мне жаль было ведьму, когда она превратилась в красивую девушку. Света поняла, что я тоже в доброте разбираюсь.

- Ты правильно рассуждаешь, - сказала она.

Я подумал: "Пора проверять" - и приступил. Все получилось замечательно: она входила в наш дом, как входит мама - расстегивая пальто на ходу и улыбаясь; она почесывала нос, за который я ее когда-то дернул давно, когда мы были еще детьми. Я присмотрелся к квартире: наша.

- Что ты так на меня смотришь? - спросила Света.

Передо мной сидел родной человек. Я в этом не сомневался. Это такая редкость: родные люди на улице не валяются. Родного человека надо хватать и тащить в дом. Лучше бы прямо сейчас. Но ведь она еще не понимает, что будет моей женой.

- Да что ты так на меня смотришь? Перестань!

- Хорошо, - сказал я. - Я не смотрю, я задумался. Вот я записал интересные слова - "квазитеория" и "квинтэссенция". Ты что-нибудь в этом смыслишь? Давай поговорим.

Но она в этом не разбиралась. Она сказала:

- О пульсарах - пожалуйста. Или, если хочешь, о загрязнении атмосферы.

- Ладно, - сказал я. - Начинай.

- Нет, ты начинай. И не смотри на меня так. Ты что, загипнотизировать меня хочешь? Имей в виду: я еще не совсем тебе доверяю.

- В сущности, - начал я, - если вдуматься, в смерти нет ничего трагического...

Я и сам не понял, как это получилось. Все дело, наверно, в том, что мне припомнилась замечательная тема из второй части концерта Сен-Санса. И я пересказал ей наш разговор с Сен-Сансом, который мы вели, когда я в последний раз навестил Геннадия Матвеевича: откуда-то травка взялась, голубое небо и две тучки. Тучки я припомнил - это были те самые, которые украшали небо в филателистический праздник, - опять их начало размывать, сквозь них просвечивала синева, и очень жаль, сказал я, что они скоро исчезнут, потому что, хотя и другие тучки появятся, но таких уже не будет. Удивительно грустно выходит: были тучки - и нет, но тогда откуда же берется радость?

Теперь уже она смотрела на меня не отрываясь.

- Быстроглазый, - сказала она. - Ты совсем не такой, как я думала. Ты так хорошо в музыке разбираешься.

- Пустяки, - сказал я, - два года занимался с учителем. И потом, дома у нас регулярно концерты. Но главное, мы с Геннадием Матвеевичем два раза в месяц прослушиваем что-нибудь новое и обсуждаем. Этот человек ко мне очень привязан.

Я решил, что не лишним будет при случае показать Свете паркеровскую ручку и объяснить, как она мне досталась. Я сказал:

- Теперь уж ты на меня смотришь.

- Быстроглазый, - сказала Света, - а ну-ка признавайся! Ты прикидывался пронырой, да? Разыгрывал всех? Я же знаю, ты любишь такие шутки. Я поняла это: мне один человек много интересного о тебе рассказал.

Я бы мог ответить: "Разыгрывал", но мне не хотелось врать. Я знаю правило: родному человеку не врут. Но не мог же я ей сказать, что сам не понимаю, что со мной. Только догадываюсь: что-то во мне переменилось, самому удивительно и страшновато. Света сама догадалась.

- Нет, - сказала она. - Этого не может быть. Просто тебе надоело быть несерьезным. Такое случается. То же самое произошло с принцем Генри. Ты читал Шекспира? Ему надоело быть несерьезным - я так радовалась за этого человека! - Она поежилась.

Я снял пиджак и накинул ей на плечи: пора было начинать заботиться о родном человеке. Я проводил ее до самого парадного. Мне подумалось, когда мы прощались, что нужно бы ее чмокнуть в щеку, а то прощаемся, как чужие. Но я удержался, и, по-моему, правильно поступил: она же еще ничего не понимает - начнет нервничать, а это ни к чему. Я просто пожал ей руку и ушел.

Вечер стоял по-настоящему осенний, темень сливалась вверху с беззвездным небом, фонари светили как будто только для себя, не позволяя теплому и светлому растекаться, прохожие выныривали и погружались, и приглушенно доносилось из какого-то окна музыкальное размышление на четырех инструментах о том, что радость обманчива, но и горести тоже недолговечны. Я не знал, кто это со мной заговорил - Шуберт ли, Сен-Санс? Я поддакивал, кивая головой, хотя и недоумевал: что за разговор такой? Странно. Самое время было исполнить мне песенку: "Видно, я любимую нашел..."

Но когда я пришел домой, я понял, что меня подготавливали. Дом наш был потрясен и находился в полуобморочном состоянии: полы на кухне сами собой скрипели, пахло корвалолом, каплями Зеленина и еще каким-то лекарством, которого в нашем доме раньше не потребляли. Дед сидел у стола, пригвожденный к стулу какой-то нестерпимой мыслью; мама расхаживала от двери к окну, и всякий раз, когда она делала разворот у окна, бабушка в соседней комнате горестно вздыхала. На столе лежали раскиданные листки - я их сразу же узнал: те самые, папины, то, что он вместо темы печатал. Папы не было.

В эту ночь он не ночевал дома.

Утром мама начала обзванивать наших приятелей, чтобы выяснить, не заночевал ли папа у кого-нибудь из них. А я еще раз перечитал то, что папа напечатал на машинке, и мне опять понравилось. Я аккуратно сложил листки, заколол их скрепкой и спросил маму:

- Неплохо, правда?

- Ты считаешь, - спросила она, - что человек в его возрасте может себе позволить такие шуточки вместо диссертации?

Здесь я прерываю рассказ о папином исчезновении и его поисках, потому что настало время рассказать...

О лопушандцах и барахляндцах

В тридцать пять лет папа добился самой большой лопушандской удачи. Нужно было видеть, как этот удачливый человек выбежал из шахматно-шашечного клуба, перешел улицу и купил в табачном киоске две сигареты. Одну из них он сразу же выбросил, а другую прикурил у человека очень неудачливого, с синяком под глазом и в стоптанных туфлях. Потом мы с папой быстро шли по улице, хотя нам некуда было спешить, - нас подгоняла удача. Это был день, когда папа стал чемпионом области по стоклеточным шашкам и когда он начал печатать на машинке, купленной дедом.

Мы встретили трех дедушкиных приятелей: двух больших и одного бульшущего. Каждому из них я рассказал о нашей удаче.

Первый большой приятель деда засомневался, удача ли это. Он поглядывал на папины новые красивые туфли и рассказывал о своем сыне, который в шашки не играет, диссертаций не пишет, а зарабатывает в три раза больше папы. Он поинтересовался, сколько папе заплатили за нашу удачу. А когда узнал, что за лопушандские удачи ничего не платят или платят самую малость, даже как будто обрадовался и спросил, где папа купил такие туфли.

Второй большой приятель деда тоже задал вопрос:

- Сколько вам за это заплатили?

Но он не обрадовался, как первый, а огорчился и утешил папу. Он тоже все смотрел на папины туфли, что-то соображал и наконец закинул удочку: не может ли дед и ему такие же достать?

Третий - это был большущий приятель деда, - глядя на папины туфли, сказал:

- Я слышал, за это дело не платят. Но зато в газете заметка будет. Не забудьте показать на работе.

Он так и не посмотрел на нас: не мог оторвать глаз от туфель. Когда мы распрощались с большущим приятелем деда, я понял, что надо было хвастаться не лопушандской удачей, а туфлями.

Дома папа заперся в комнате, отведенной для темы, и мы услышали, как застучала машинка. Все подумали одно и то же: дело пошло!

На следующий день я порылся в папиных бумагах и нашел историю, которая называется

Барахляндия

Барахляндия - самая странная из планет нашей галактики: там я лишился всех своих одежек, но зато приобрел многих друзей.

Однажды я получил радиограмму от своего старинного друга Коротышки Чу. (Это не кто иной, как знаменитый путешественник Николай Чуркин. Но все мы, его друзья, называем его Коротышкой Чу, поскольку считаем, что его фамилия для него слишком длинная.)

"Дружище Егоров! - говорилось в радиограмме. - Я не могу покинуть Барахляндию. Пожалуйста, помогите мне. Я не хочу официально просить о помощи, иначе о случившемся станет известно моей жене..."

Через шесть дней я посадил свой ракетолет рядом с ракетолетом Коротышки Чу. Я ступил на Барахляндию: планета как планета. Справа виднелись барахляндские горы со снежными шапками, слева - барахляндский город с довольно высокими строениями; ноги мои ступали по барахляндской траве, а в нескольких метрах от меня пролегала дорога, на вершок покрытая пылью, с канавами по обеим сторонам. В одной из канав я обнаружил Чу. Вид его был ужасен: худой, небритый, грязный, он спал, свернувшись калачиком, как бездомная кошка... Тут же, в канаве, стояла рация.

Я стал будить Чу. Он долго не просыпался, мычал. Когда же наконец проснулся, то бросился в мои объятия с восклицанием:

- Ах, это вы, дорогой Егоров!

Мы уселись на краю канавы. Чу сейчас же спросил, не найдется ли у меня чего-нибудь поесть. Я дал ему бутерброд, который захватил на всякий случай. Чу с жадностью набросился на еду, бормоча, что уже больше недели питается кислыми барахляндскими ягодами.

- Чу, - спросил я, - почему вы не запаслись провизией?

- Она в ракетолете, - ответил он. - Погодите, я доем и все объясню.

Он быстро управился с бутербродом, попросил у меня флягу, напился. Он сказал:

- Егоров, я не должен был вызывать вас на эту планету: вчера мне стало ясно, что отсюда невозможно выбраться. Идемте, вы сейчас все поймете.

Он подвел меня к своему ракетолету, здесь я увидел барахляндца, который сидел на траве и держал правую руку на винтовке.

- Привет тебе, почтенный барахляндец! - сказал я, как требовал межпланетный обычай.

Барахляндец ничем не обнаружил, что услышал мое приветствие.

- Этот человек... простите, барахляндец, - начал объяснять Чу, поставлен здесь для того, чтобы не впускать меня в ракетолет... пока я не обзаведусь на Барахляндии друзьями. Барахляндцы называют свою планету планетой дружбы. Они свято чтут старинные обычаи, и в дальнюю дорогу на этой планете имеет право отправиться лишь тот, кого провожают друзья. Определенное количество, заметьте, Егоров.

- Чу, - спросил я, - вы, надеюсь, узнали, сколько должно быть друзей? Я думаю, что на планете дружбы не так уж трудно будет подружиться.

Чу рассмеялся нервным смехом много испытавшего человека.

- В том-то и дело, Егоров, - сказал он, - что я не встречал еще разумных существ, менее пригодных для дружбы. Стоит появиться в барахляндском городе, как они начинают обрывать пуговицы с твоей одежды и без конца выпрашивают что-нибудь. Они до того странные, что просят, чтобы я отдал им свои одежки, а сам остался в трусах. Я пробовал подружиться с некоторыми из них, заводил с ними дружеские беседы, но все мои попытки оканчивались одним и тем же: послушав меня немного, барахляндец просил, чтобы я ему подарил свои брюки, или куртку, или еще какую-нибудь вещицу. И в этих условиях, Егоров, каждому из нас нужно подружиться с шестью барахляндцами. Вот я составил список: чтобы отправиться в дальнюю дорогу, барахляндец должен быть провожаем приятелем, большим приятелем, большущим приятелем, другом, закадычным другом и старинным дружищем. А где взять старинного дружища и закадычного друга? На это нужно время! Егоров, простите, что я вас вызвал сюда. Мы в безнадежном положении!

Я стал успокаивать Чу. Я говорил, что, конечно, обычаи этой планеты странны, но надо приглядеться к ним поближе.

- Давайте, Чу, - сказал я, - для начала попробуем обзавестись приятелем.

- Почтенный барахляндец, - обратился я к часовому, - не согласитесь ли вы стать моим приятелем?

На этот раз барахляндец меня услышал. Теперь он не отрываясь смотрел на мои туфли. Приятелем? Нет, черт возьми! Он хочет стать моим закадычным другом. Да что там! Старинным дружищем... Если, конечно, я подарю ему свои туфли. Я не подал виду, что слова его покоробили меня. Я снял туфли и отдал их барахляндцу.

- Вот видите, Чу, - сказал я, - положение не такое уж безнадежное.

Барахляндец сейчас же сбросил с ног свою барахляндскую обувь, надел мои туфли, потом он обнял меня, расцеловал и сказал, что никогда еще не было у него такого преданного старинного дружища. Я с изумлением увидел, что он прослезился. Ни один человек не в состоянии был бы выказать столько знаков дружбы: барахляндец улыбался, заглядывал мне в глаза, похлопывал меня, поглаживал, обнимал за плечи и еще объяснял, как нам обзавестись на Барахляндии нужным количеством приятелей и друзей.

- О! Не беспокойтесь, - приговаривал он, - на Барахляндии знают толк в дружбе. У вас будет столько преданных друзей, сколько вам понадобится.

Я и не заметил, как растрогался - стал тоже заглядывать барахляндцу в глаза, похлопывать его, поглаживать и даже один раз чмокнул его в щеку, на что он мне ответил радостным и благодарным взглядом.

Скоро мы с Чу шли по дороге в направлении барахляндского города, держа каждый в руке листок картона, на котором барахляндскими буквами было написано:

ИЩУ ДРУЗЕЙ И ПРИЯТЕЛЕЙ

ЗА ПРИЛИЧНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.

Едва мы вступили в барахляндский город, как нас окружило множество барахляндцев: они теснились вокруг нас, отталкивали друг друга, похлопывали нас, заглядывали нам в глаза и наперебой предлагали нам свою дружбу. Я заметил, что лишился двух пуговиц. Оставшиеся пуговицы я сам оборвал, смекнув, что они могут понадобиться для приобретения друзей и приятелей.

И вот мы с Чу стояли в одних трусах в окружении счастливо улыбавшихся нам барахляндцев - наших новых приятелей и друзей. Особенно радостно улыбался мой закадычный друг. Он то и дело подтягивал брюки, которые минуту назад были моими. Мне было немного совестно: брюки были широковаты ему в поясе. Я сказал своему закадычному другу об этом.

- Да брось ты! - ответил он. - Я их с радостью подтягиваю.

Барахляндцы сообщили, что теперь нам всем вместе нужно посидеть в трактире - так на Барахляндии положено расставаться. Я сказал, что у нас с Чу нет денег.

- Нашел о чем беспокоиться! - ответили мне.

Мы направились в трактир "Дружба навеки". Наши новые друзья по очереди шли с нами в обнимку, показывали на нас прохожим и говорили:

- Посмотрите на этих благородных барахляндцев: для друзей они готовы снять с себя последнюю одежку.

Прохожие нам аплодировали. В трактире мы уселись за большим столом. На столе появилась одна из моих пуговиц, которую трактирщик смахнул в карман своего передника. Он принес нам еды и напитков. Мы славно провели время в обществе своих новых друзей. Мой закадычный друг не один раз принимался плакать. Он говорил, что не может удержаться от слез, когда думает о том, что мы расстаемся навеки. Мне тоже взгрустнулось.

Мой большущий приятель неодобрительно поглядывал на старинного дружищу Чу. Он говорил, что это какой-то на редкость бесчувственный барахляндец: знай ест, пьет и хоть бы раз всплакнул. Старинный дружище Чу обиделся. Он сказал, что никому не видно, что делается у него здесь, - и ударил себя в грудь. После этого он так разрыдался, что все бросились его утешать, в том числе и мой большущий приятель. Я боялся, что тоже разрыдаюсь. Поэтому я налегал на еду и питье. Должен сказать, что это неважное средство от плача, - я все равно расплакался. Когда все было выпито и съедено, мы направились к ракетолетам. По дороге к нам присоединились еще несколько барахляндцев. Они кричали, что будут провожать нас просто так, бескорыстно. Они были взволнованы не меньше наших друзей. Один из них все время дергал себя за нос, а другой все приговаривал:

- Подумать только, навсегда!

Мой старинный дружище встретил нас у ракетолетов радостными восклицаниями, которые, однако, вскоре сменились горестными. Наши новые друзья исполнили прощальный обряд: встали вокруг нас, взявшись за руки, покружились и спели: "Если за руки всем взяться, славный будет хоровод". В ракетолеты они внесли нас на руках, и те, кто пошел провожать нас бескорыстно, получили возможность выбрать себе что-нибудь на память. До сих пор не могу припомнить, кому из них достался судовой журнал. Все были в слезах, все махали руками и желали нам, желали...

А после отлета я загрустил. Только что вокруг меня было столько друзей, а теперь я был один в беспредельном космосе. Я включил видеофон.

- Егоров, - сказал Чу с экрана, - хорошо, что я записал их адреса. И он высказал то, что обоих нас поразило в этой истории: - Я чувствую себя обманщиком, Егоров. За что меня удостоили дружбы эти простодушные люди? За поношенные одежки.

- Вот именно, Чу, - сказал я. - Нигде дружба не достается так дешево, как на Барахляндии. Вот увидите, скоро на Барахляндию хлынут всякие одинокие, несчастные обманщики в поисках грошовой дружбы.

Два дня мы предавались воспоминаниям о прекрасных часах барахляндской дружбы, а на третий решили посетить Лопушандию, мимо которой как раз пролетали: уж очень нам не терпелось выслать нашим новым друзьям посылочку-другую одежек с инопланетными этикетками.

Я стал ждать, когда папа напишет продолжение этой истории, но папа долго не садился за машинку, хоть мама его и спрашивала:

- Ты что, уже все напечатал?

Тогда я, чтоб напомнить папе о незаконченной истории, положил на столе стопочку чистых листов бумаги - помогло. Новая история, как я и думал, называлась

Лопушандия

Лопушандия - планета гигантских лопухов и лопоухих гуманоидов со слабо развитым хватательным рефлексом. Дивясь безобидному и чудаческому виду этих существ, мы без всяких опасений вступили в лопушандский город и через несколько минут оказались с расквашенными носами: все время мы натыкались на что-то невидимое и всякий раз это сопровождалось до боли знакомым по детству ощущением, как будто нас кто-то ударял по носу кулаком. Мы задрали головы, как это делали в детстве после драки, и стали ждать, когда уймется кровь. Воспоминания о детстве переполняли нас.

Наконец мы перенесли наши взоры с лопушандских небес на лопушандскую улицу, мы старались проникнуть в тайну невидимых препятствий. Тут мы и обнаружили, что лопушандцы беспрерывно появляются и исчезают. Они имеют обыкновение собираться группами в скверах или прогуливаться небольшими скоплениями. И вот, вообразите, в какой-нибудь из компаний вдруг один из лопушандцев исчезал, некоторое время спустя - еще один, но, случалось, вместо исчезнувших появлялся новый, а то и два-три. Лопушандцы этого как бы не замечали или реагировали шуткой, боюсь, довольно избитой.

- Дружище, - говорил кто-нибудь только что возникшему из воздуха лопушандцу, - что это за грязная мысль, в которую вы от нас отлучались? Почиститесь.

Шутник доставал из кармана одежную щетку и протягивал смущенному лопушандцу, который только что был невидимкой. Щетка с благодарностью принималась, лопушандец чистил свою одежду, отшучиваясь словами вроде этих: "Дружище, разве можно узнать что-нибудь об этом мире, не запачкавшись!" Похоже, каждый лопушандец носил с собой щетку, чтобы можно было пошутить таким образом. Но это была не единственная странность этих лопоухих людей: кое-кто из них ходил в туфлях разного цвета, многие - в одежках наизнанку; мы видели лопушандца, впрягшего себя в тележку, в которой преспокойно лежал и жевал сено осел; один из лопушандцев средь бела дня ходил по улице с зажженным фонарем, а два его товарища лаяли по-собачьи на прохожих, и прохожим это, представьте, нравилось. Лопушандские чудачества и странности можно было бы перечислять очень долго.

- Я, кажется, разобрался, Егоров, - сказал Чу, - в этом лопушандском феномене исчезновения: они погружаются в собственные мысли без остатка, они в них растворяются. Впрочем, почему бы нам не расспросить этих чудаков?

С предосторожностями, выставив руки вперед, мы приблизились к компании лопушандцев - ни один из лопушандцев не посмотрел в нашу сторону, но все они вдруг исчезли. Новая наша попытка кончилась тем же. Мы пытались вступить в контакт с лопущандцами часа полтора, мы устали, проголодались, но за все это время ни один лопушандец даже не взглянул в нашу сторону. Было ясно: с нами не желают иметь дела. Мы вспомнили, что у нас тоже есть гордость, и решили покинуть эту планету, но, конечно, не раньше, чем добьемся своего. Нам ничего не оставалось, как противопоставить холодному безразличию лопушандцев нашу горячую заинтересованность. Следующего невидимку, на которого я наткнулся, я ухватил за бока и стал трясти. Поскольку я его не видел, телефонная форма обращения показалась мне самой подходящей.

- Алло! - кричал я. - Алло! Вы меня слышите? Алло! Отвечайте!

Чу принялся мне помогать.

Результат был такой, как будто мы трясли куклу. В припадке лопушандоненавистничества я ущипнул невидимку на уровне своего бедра. Тогда-то и состоялся первый контакт. Мы услышали жалобное "ой!", и лопушандец обнаружился вполне зримо, с гримасой боли на лице.

- Привет вам, почтенные барахляндцы! - сказал он. - Вот вам все мои пуговицы - и прошу меня не задерживать.

Лопушандец начал срывать с себя пуговицы и совать их в наши карманы.

- Вы довольны, не правда ли? - говорил он заискивающе, но в то же время и насмешливо. - Какой замечательный у нас получился контакт!

- Почтенный лопушандец, - сказал я, - за кого вы нас принимаете? Нам нужен обычный контакт, а не пуговицы.

- Обычные контакты, - сказал лопушандец, - не начинаются со щипков. И перестаньте, пожалуйста, прикидываться, что вы не барахляндцы! Скажите прямо, если вам еще что-нибудь нужно. Вот вам на память мой пиджак. Я понимаю: вам хочется подружиться бескорыстной барахляндской дружбой!

Никто так, как лопушандцы, не владеет интонацией. Он нас припечатывал каждым своим словом. Издевка, брезгливость и даже некоторое сочувствие по поводу нашего ничтожества - все тут было! Нас явно оскорбляли.

- Я готов вас признать своими закадычными друзьями, - продолжал лопушандец. - Но, прошу прощения, мне некогда. Уверен, что мои брюки вас утешат. - Лопушандец исчез, прежде чем мы успели его удержать, на тротуаре валялись брюки и пиджак.

- Почтенный! - закричал я. - Почтенный! Неужели вы откажетесь поговорить с нами хотя бы издалека?

- Дорогуша! - присоединился Чу. - Всего два вопроса! К тому же нам так хочется возвратить вам вещи!

Лопушандец сжалился. Ему, наверно, не хотелось целиком выбираться из своих мыслей: мы увидели только голову и правую руку, которая делала какие-то движения, не принятые у землян, возможно издевательские.

- На два вопроса я готов ответить, - произнесла голова. - Конечно, если вопросы не барахляндские.

- Мы надеемся, что они не барахляндские, - сказал Чу. - Ответьте нам, почему вы нас боитесь и почему вы решили, что мы барахляндцы?

- Лопушандцы ничего не боятся, - ответила голова высокомерно, - но мир полон нелепостей. - Здесь рука указала на нас: - Почему бы не уйти от них в сферу чистых размышлений? А ваша принадлежность к барахляндцам не вызовет сомнений даже у ребенка: у вас ни единой странности, а мысли в ваших глазах отливают безумным блеском. Как же тут не понять, что у вас на уме поступки нелепые и омерзительные, короче говоря, барахляндские. Я прощаюсь, почтенные! - Голова вернулась к туловищу, некоторое время рука проделывала странные лопушандские движения, потом и она погрузилась в лопушандские мысли.

Высокомерие лопушандца меня потрясло: никогда еще со мной не обращались как с существом низшим.

- Чу, - сказал я, - нам следует проучить этих зазнаек! Они себя ведут так, как будто мы черт знает что! Я с мухой не позволил бы себе так обращаться!

- Успокойтесь, Егоров, - возразил Чу, - они такие, как есть. В конце концов, это их планета. Давайте-ка лучше подумаем, как вступить с ними в контакт, иначе наши барахляндцы останутся без подарков.

Мы уселись на разостланные лопушандские одежки и стали думать; мысли наши из серых становились разноцветными. Ни на какой другой планете я не встречал мыслей таких замечательных цветов и оттенков. Скоро они начали светиться: они собирались в громадные спиралевидные скопления и, похоже, уже существовали независимо от нас. Наши мыслительные импульсы породили целые галактики чистейшего разума... или безумия. Надеюсь, мы не очень повредили Вселенной. Я так был увлечен, что забыл о голоде. Об этой низменной потребности мне напомнил симпатичный лопушандец, который начал неподалеку от нас кружить в непонятном волнении. У лопушандца была очаровательная странность: он носил на шее в виде ожерелья связку сосисок. Мы с Чу начали отвлекаться от строительства мыслительных миров.

- Егоров, - шепнул Чу, - не смотрите в его сторону: спугнете. Похоже, он хочет вступить в контакт, но не решается.

- Сосиски заберем, а самого отпустим, - сказал я, глотая слюнки.

- Вы забыли о контакте! - возмутился Чу. - Конечно, сосиски мы съедим. А с ним вступим в контакт. Смотрите, он уже готов заговорить!

И в самом деле: лопушандец не очень, правда, громко, смущенно, но и не без лукавства произнес:

- А я любопытен!

- Почтенный, - решился я, - не стесняйтесь, скажите, что вас заинтересовало?

- Ваши мысли, конечно. Они так аппетитно светятся в ваших глазах. Нельзя ли мне принять участие в вашем пиршестве?

- Насчет пиршества очень точно сказано! - похвалил я. Приблизьтесь - и мы приступим.

- Разве я удаляюсь? - спросил лопушандец. - Я уже с полчаса приближаюсь. И да поможет мне Высокий Смысл, минут через десять надеюсь быть у цели.

Лопушандец подшучивал над собой, чтоб придать себе решительности. На нас он смотрел насмешливо. Небо и лопухи тоже, по-видимому, не заслуживали серьезного отношения, и на них лопушандец бросал насмешливые взгляды, пока приближался к нам. Я понял, что в затруднительных случаях лопушандцы покрывают себя броней иронии.

- Надеюсь, вы не возражаете? - спросил я, когда лопушандец уселся рядом с нами, и оборвал с его ожерелья первую сосиску.

- Такой странности я еще не встречал! - обрадовался он.

Так мы подружились с первым лопушандцем. Его имя Лопух-в-канаве. Он познакомил нас со своими друзьями. Мы провели в обществе лопушандцев несколько незабываемых месяцев.

Любимое времяпрепровождение лопушандцев - разговоры об интересном. Лопушандец может говорить по нескольку суток подряд. При этом он в большом количестве потребляет бутерброды и пиво, так как теряет в весе по полтора килограмма в час, усиленно выделяя энергию, которая носит название т р е п к а л о р и и. На первых порах мы с Чу не могли выкроить ни минуты на еду. Говорить и жевать одновременно мы не умели, когда же мы не говорили, то сидели с открытыми ртами. Наши лопушандские друзья, видя, что мы превращаемся в скелеты, попросили знакомого учителя красноречия обучить нас трудному лопушандскому умению говорить жуя.

За разговорами мы чуть было не забыли о цели нашего прибытия на Лопушандию. Только через неделю мы выслали нашим барахляндским друзьям семьдесят замшевых курточек и столько же пар "Врангелей" - одежек, от которых барахляндцы без ума.

- Зачем? - укоряли нас. - Чтобы поощрять попрошайничество?

Но нашлись среди лопушандцев и сторонники нашей затеи. Эти лопушандцы надеялись, что большое количество подарков заставит барахляндцев задуматься над тем, как мало проку в приобретениях материальных. Через три дня мы получили телеграмму: "Благодарим за скромные подарки, ждем новых контактов". Телеграмма эта вызвала хохот среди наших лопушандских друзей. Все пришли к единодушному мнению: чего же еще ждать от барахляндцев?

Презрение, с каким лопушандцы относятся к барахляндцам, превосходит земные представления. О появлении барахляндцев в городе оповещают по радио, чтобы население могло уберечься от контактов с ними. Ничто не вызывает у лопушандца такой ужас, как барахляндские разговоры: послушав барахляндца, лопушандец заболевает болезнью, весьма напоминающей бурное помешательство и называемой б а р а х л я н д и т. На моих глазах один из наших лопушандских друзей заболел барахляндитом из-за одной вполне безобидной фразы, которую выкрикнул подвыпивший барахляндец:

- Слышь, кончай базарить!

Тщедушный наш лопушандец бросился на рослого барахляндца и сильнейшим ударом в нос сбил его с ног. Потом он заплакал, заламывая в тоске руки, и стал выкрикивать:

- Что он сказал! О Высокий Смысл, что он сказал!

Барахляндец, разумеется, не мог понять, за что его так. Он обругал всех нас лопушандскими психами. К счастью, болезнь не всегда протекает так бурно. Чаще всего заболевший несколько часов подряд бессмысленно повторяет слышанные от барахляндца выражения, что-нибудь вроде: "Закругляйся трепаться", "Что ты хнычешь? Вот тебе твои бабки!", "Да брось ты обижаться - я тебя не надувал", при этом больной смеется смехом, который на Земле называют идиотским.

Чтобы избежать заболевания этой странной для землянина болезнью, на Лопушандии обнародована памятка "Как уберечься от барахляндита". В брошюрке этой советуется совершенно не вступать в контакт с барахляндцами, при их приближении погружаться в собственные мысли, в случае же, если барахляндец проявит "чрезмерную заинтересованность", рекомендуется нанести ему удар в нос средней силы - доказано, что это самый убедительный для барахляндца аргумент.

Из бесед с нашими лопушандскими друзьями мы узнали, что отношение барахляндцев к лопушандцам если не презрительное, то насмешливое. Барахляндцы любят употреблять выражения вроде: "Что ты разводишь лопушандские сложности? Действуй!" или: "Ну, брат это все лопушандская заумь!". Самая же оскорбительная для барахляндца насмешка - "лопух". Этим словом шпыняют барахляндца, имеющего обыкновение по несущественным или малопонятным соображениям отказываться от поступков, которые могут принести выгоду. И тем не менее нет барахляндца, который бы не копил пуговок, чтобы "слетать к лопухам" и подружиться с каким-нибудь из них.

Поразительно, что и лопушандцы испытывают какую-то необъяснимую тягу к барахляндцам. Смущаясь, каждый из наших лопушандских друзей признался нам, что хотя бы раз в году он по секрету от всех отправляется на планету дружбы с портфелем, набитым пуговками, и большущим чемоданом одежек и не возвращается оттуда, пока "не спустит всего" со своими барахляндскими друзьями. В одних трусах он ходит с барахляндцами по трактирам, обнимается с ними, целуется, клянется им в вечной дружбе, и не было случая, чтобы кто-нибудь при этом заболел барахляндитом. Напротив, барахляндский образ жизни действует на лопушандца благотворно: он становится общительней, раскованней, приобретает способность "просто смотреть на вещи", короче говоря, проникается "дикарской мудростью". Некоторое время по возвращении с Барахляндии лопушандец живет затворником: он ждет, пока психика его придет в норму и восстановится лопоухость. Затем он возвращается к лопушандскому образу жизни, и встреться ему теперь барахляндец - он скроется от него в свои мысли из-за опасения заболеть барахляндитом.

Поразмыслив над всем этим, мы с Чу пришли к выводу, что зти две столь различные цивилизации - лопушандская и барахляндская - нуждаются друг в друге, чем-то дополняют одна другую и, пожалуй, существуя особняком, выродились бы. Правда, стоило нам поделиться этой мыслью с кем-нибудь из лопушандцев, как тот начинал нервничать: бросал на нас затравленные взгляды, пожимал с деланным равнодушием плечами, говоря: "Ну, знаете... Мы без них вполне можем обойтись".

Мы не заметили, как превратились в лопушандцев: с легкостью погружались в собственные мысли до полного телесного исчезновения и даже носили в кармане щетку. Как и всякий лопушандец, мы мыслили масштабами Вселенной, обеспечивая ее великолепнейшими спиралевидными построениями из чистейшего, не замутненного никакими низменными примесями разума. Мы ни на минуту не забывали, что служим Высокому Смыслу - этому божеству лопушандцев, которое, согласно их поверьям, пронизывает всякого мыслящего (кроме барахляндца) и осуществляет его связь в пространстве и времени со всем сущим, когда-либо существовавшим или, тем что появится когда-нибудь. Скоро мы пришли к пониманию своей миссии, состоящей в установлении гармоничных отношений между лопушандцами и барахляндцами, иначе невозможно было понять, зачем мы появились здесь, на Лопушандии. Проникшись духом Высокого Лопушандизма, радостным приятием всего живого, независимо от планетарного происхождения, семейства, вида, подвида, расы и национальности, мы не могли не осознать, как уродует лопушандскую душу презрительное отношение к барахляндцу. Мы по нескольку суток обсуждали с нашими лопушандскими друзьями все тонкости и сложности возникшей проблемы.

Никогда не забуду нашего разговора с Лопухом-у-дороги, лопушандцем, прославившимся своими спиралевидными построениями фиолетовых и розовых тонов с восхитительными вкраплениями Высокого Смысла. Мы спросили без обиняков:

- Не находите ли вы, что презрительное отношение к барахляндцу есть не что иное, как неосознанное желание скрыть свою заинтересованность в этом простодушнейшем из разумных существ?

- Да хранит нас Высокий Смысл! - воскликнул Лопух-у-дороги, хрустя в волнении пальцами. - Признаться, я тоже мучительно и подолгу об этом размышляю. Неужели за этим стоит наше корыстолюбие? Неужели мы заражены мелочными соображениями?

- Еще как! - ответили мы беспощадно. - Мы подогреваем в простодушном барахляндце страсть к вещам и попрошайничеству. И во имя чего? Нашей низменной потребности дарить материальные ценности!

- Это так! - горько согласился Лопух-у-дороги.

Он нам признался, что сам недавно раздарил портфель пуговок, анализируя при этом свое душевное состояние. Но это не самое страшное: ему стало известно, что многие лопушандцы понуждают барахляндцев совершать поступки, которые они сами совершить не могут. Вот только вчера его сосед, Лопух-под-солнцем, за три пуговки склонил одного барахляндца, чтобы тот обозвал его, Лопуха-у-дороги, тупицей.

- Вы понимаете, что это значит? - спросил Лопух-у-дороги. - Это самая изощренная форма эксплуатации.

Мрачное подполье лопушандской души открылось нам. Мы тут же высказали сорок три соображения по поводу открывшегося. Лопух-у-дороги ответил двумя возражениями на каждое из наших соображений. Он упрекал нас в том, что, гонясь за истиной, мы забываем о Высоком Смысле. А в кого мы все превратимся, если перестанем поверять каждую нашу мысль Высоким Смыслом?

Мы дискутировали трое суток, выбрасывая пивные бутылки в сад через окно. Выяснилась какая-то общность наших позиций: и мы и Лопух-у-дороги сходились на том, что проблема эта очень сложная и что презрительное отношение к лопушандцам противоречит Высокому Смыслу. Мы закончили дискуссию усталые, но довольные: хотя истина была еще далеко, мы, несомненно, к ней приблизились.

К следующей дискуссии с двумя лопухами - Лопухом-за-окном и Лопухом-над-колыбелью - мы готовились три месяца: очень трудно было сформулировать наши соображения так, чтобы не пострадал Высокий Смысл. Мы с Чу уже понимали, что не сможем покинуть Лопушандию раньше, чем отыщется истина. И чтобы подбодрить себя, мы после целого дня работы говорили:

- Вы чувствуете? Она сегодня приблизилась.

Но однажды, когда мы оттачивали сто восемьдесят шестое наше соображение, Чу сказал:

- Егоров, вы, конечно, уже поняли, что нам никогда не покинуть Лопушандию? - И он заплакал. Я кивнул и тоже заплакал.

- В конце койцов, Чу, - сказал я, - это наша планета. Ведь мы настоящие лопушандцы.

Он согласился со мной, но тут же признался, что иногда ему нестерпимо хочется на Барахляндию, где с тебя сдерут последний пиджак, где можно за пуговку выпить и поесть, подружиться и расстаться всего за один час, где не отличают своекорыстия от бескорыстия, где никаких сложностей и где никому не приходит в голову, что существует Высокий Смысл.

- Чу, - сказал я, - меня тоже туда тянет. Не означает ли это, что все мы немного барахляндцы?

Так родилось сто девяносто четвертое, самое беспощадное наше соображение.

Наша дискуссия с двумя Лопухами собрала большую аудиторию. Она проходила блистательно. Но на исходе третьих суток, когда мы с Чу добрались до сто девятого нашего соображения, ни на минуту не забывая о Высоком Смысле, перед нами предстали наши жены. Разгневанные, с руками в бока, они смели сто девятое наше соображение всего несколькими фразами:

- Мы воспитываем детей! Мы сбились с ног по дому! А они здесь едят бутерброды и распивают пиво!

Мы спрятались от них в собственные мысли, но они тут же восстановили контакт с нами при помощи щипков и щекотания.

- Уши себе отрастили! - было сказано нам, когда мы объявились из нашего укрытия. - Не мужья, а летучие мыши!

За уши они нас вывели из дискуссионного зала. Что мы могли? Мы заковали себя в броню иронии. Мы улыбались: вот она жизнь! Мы смеялись над собой, над женами, над обстоятельствами - а что еще может сделать лопушандец, вышибленный из своих мыслей?

Через неделю мы орудовали пылесосами и помогали делать уроки нашим детям, а нашим женам удалось благодаря этому выкроить время на посещение парикмахерской и косметического салона. Лопушандская ироничность все еще кривит мои губы. И все же надежда добраться когда-нибудь до истины не покидает меня. Да поможет мне Высокий Смысл!

Я прочитал эту историю и вспомнил, как папа часами спорит со своим закадычным другом Петей Башем, как они во время этих споров едят бутерброды и пьют пиво, - папа смеялся и над лопушандцами, хотя и понимал, что на всю жизнь останется лопушандцем.

О том, как завершилась история нашей темы. Здесь вы получите

последний совет - касающийся того, как лучше всего прощаться

Итак, мама обзвонила всех наших приятелей, но никто из них не сказал: "Между прочим, твой муж у нас ночевал". Стало ясно: папа находится у своей мамы, у моей бабушки номер два, - мы опасались козней.

Бабушка номер два не похожа на бабушку номер один: она не умеет вкусно готовить, не называет меня "внучек", иной раз даже забываешь, что она родной человек.

Как-то бабушка номер один ей сказала, что папе должно нравиться жить в нашем доме - в коврах. Бабушка номер два на это ответила, что у нее он рос без ковров, но зато всякому видно, что он честный человек.

- Здесь в честности тоже разбираются, - заметила бабушка номер один, но бабушка номер два так хмыкнула, как будто большей нелепости ей слышать не приходилось.

Ужасно неделикатно получилось: можно было подумать, что в нашем доме вообще о честности не слышали. По-моему, обе мои бабушки смешные: одна носится со своей честностью, другая - со своими коврами.

По дороге в школу я встретил десятиклассника, у которого отец защитил докторскую диссертацию. Раньше, когда он мне попадался на глаза, я говорил себе: "Ничего, у нас тоже есть тема". Но теперь мне было ясно: нашу недиссертабельную симпатюшку понимающие люди вряд ли темой признают. Для них это не тема, а наши разбитые надежды. Я пригляделся к десятикласснику: до чего самоуверенный! Нет, не признает.

В школе я был весел. На перемене я притоптывал ногой и насвистывал. Я уверен: никому из моих недоброжелателей не пришло в голову, что у нас дома неблагополучно. Только одна Света поняла. Она спросила:

- Что у тебя случилось?

- Как ты догадалась? - спросил я.

- Еще бы не догадаться! У тебя нога дергается, а губы судорогой сводит.

- Тебе я могу сказать, - ответил я. - Больше никому! Мы хороним тему. Дом трещит и может развалиться.

- Я поняла, - сказала она, - хоть ты и говоришь загадками.

Прямо из школы я помчался к бабушке номер два. Я не застал ни ее, ни папы, ни бабушкиного малосимпатичного соседа, который, когда открывает мне дверь, то всегда дает понять, что я ему надоел своими звонками.

Я позвонил домой и спросил, не возвращался ли папа. Бабушка не ответила, а велела мне идти обедать. Но я и не подумал возвращаться в дом, который стал совсем унылым. Я вспомнил о Танюшке, о том, что на дереве в ее саду еще остались несорванные яблоки. Но дело, конечно, не в яблоках было: я решил поближе посмотреть, что это за жизнь такая - без отца.

Танюшка мне обрадовалась. Она сказала:

- Ты нас совсем забыл - дед все время спрашивает о тебе.

Яблок на дереве осталось совсем мало. Я управился за десять минут. Я сказал Танюшке:

- Хорошо бы посмотреть, как вы живете.

Она повела меня в дом.

Оказалось, Танюшкин дед чуть ли не обижался на меня. Это выяснилось потом, когда мы поели печеной картошки и сыграли партий пять в домино.

- Ты не понимаешь старых людей, - сказал он. - Ты ушел - и забыл. А я помню.

- Да, - сказала Танюшка. - Я тоже. Мы в игру играли, будто ты к нам пришел и делаешь у нас уроки. Мы тебе не мешали.

Тогда я спросил Танюшкиного деда, почему это он ни разу из дома не вышел, когда я у них во дворе бывал. Он ответил, что никому не навязывается. Вот если бы я вошел и представился, тогда другое дело. Очень он мне показался обидчивым и церемонным. Но такой уж это дом.

Я видел: им не хочется, чтобы я уходил. Я пробыл у них до прихода Танюшкиной мамы.

Ничего утешительного для себя я в этом доме не увидел: отца не хватало, как ни прикидывай.

Я стал подмечать, как много отцов ходит по улицам - лопушандцы, барахляндцы. Попался чей-то подвыпивший папа, попался папа седой, папа в мятом пиджаке и папа с перебинтованной рукой; у входа в гастроном трое пап говорили о футболе. Сам не знаю, как это получилось, я довольно долго шел за одним смешным длинноносым папой: он нес в авоське пакеты с продуктами, торопился, что-то напевал под нос. Наверно, дома он будет эти пакеты по одному доставать, разворачивать, масло он обязательно понюхает, проверит, свежее ли, и даст понюхать своему сыну, а тот скажет: "Свежее" - и им даже в голову не придет, что может быть как-то по-другому.

Я надеялся, что среди всех этих пап и своего увижу.

Но увидел я маму - в скверике, возле той самой церквушки, в которой овощную базу устроили. Она сидела со скрещенными на груди руками, задумчивая, с повернутой головой, как будто собиралась в профиль фотографироваться.

Она не сразу меня заметила, потом все-таки взглянула на меня и сейчас же отвернулась - боялась, что фотограф рассердится.

- Папа хочет с тобой поговорить, - сказала она. - Он уходит от нас.

Я сел с ней рядом.

- Никуда он не уйдет, - сказал я и почувствовал, что нижняя губа у меня дрожит. А мама, положив на скамейку что-то, что было зажато у нее в кулаке, проделала то, что она делает всегда, когда я под рукой у нее оказываюсь: взяла меня обеими руками за голову и начала осмотр. Она проверила уши, расстегнула рубашку и под рубашкой осмотрела, зачем-то подула мне в затылок, как будто я курица, которую покупают, поерошила волосы, поправила брюки под ремешком - и осмотр был закончен. Я заметил, что на скамейке лежит то самое письмо, которое папе прислала ученица.

- Иди, - сказала мама, - он у бабушки. Я буду тебя ждать.

Дверь мне открыла бабушка номер два. Когда мы шли по коридору, она коснулась моего плеча. Я отстранился: пока еще не сирота.

Папа сидел на диване и курил. Он показал глазами, чтобы я сел справа от него. Я ему улыбнулся: ну и номер ты выкинул! Губа опять задрожала. Пришлось прикусить ее: она мне мешала выглядеть жизнерадостным. Бабушка принесла мне голубцов, я их съел.

- Мы будем с тобой видеться каждый день, ладно? Сюда приходи, а я тебе звонить буду.

- Ты что! - сказал я.

Бабушка вышла из комнаты - наверно, всплакнуть.

Я встал с дивана, взял папу за руку и потянул к двери. Я заглядывал ему в глаза и улыбался. Он покачал головой, и я понял, что так ничего не выйдет. У Генки Куксина, моего одноклассника, ушел отец, так Генка, по-моему, даже не удивился: он с дерева падал, под машину раз попал, обе ноги в гипсе были, с ним всякое может произойти, он уже это знал. А я такое понять не мог. Конечно, ошибка произошла, и сейчас все выяснится.

- Это из-за темы, да? - спросил я. И стал объяснять папе, как это глупо бросать из-за темы родных людей. Если бы я был отцом, я бы так не поступил.

Папа попросил, чтобы я подал ему портфель - он на полу стоял, у самой двери, тот самый, который дед ему купил. Папа вытащил из портфеля папку, раскрыл, и я увидел ее: две буквы "ф" рядышком и волнующее слово "ЭВМ". Я не знал, что она так разбухла. Вначале шли страницы, отпечатанные на машинке. Я полистал их, красиво располагались абзацы, формулы были вписаны фиолетовыми чернилами. Почерк был не папин. Как будто сама тема обеспечила себя формулами. Обидно было, что отпечатанных страниц немного. Дальше было от руки: тоже формулы, какие-то вычисления, на полях кое-где стихи попадались. Видно, папа по памяти записывал. "Никому ведь я не продал ни души, ни тела". "Начитался! - подумал я. - Хороший сын не должен своего отца и близко к стихам подпускать".

- Тут речь должна была идти о том, - сказал папа, - что внедрение ЭВМ на одном заводе принесло замечательные результаты. Никто в этом не усомнится. Статья даже в газете была. Так решено считать: как задумано, так и получилось. Но, понимаешь, ничего не получилось. Вот тут я все подсчитал. - Папа отделил листы, написанные от руки. - Не сумели. Если бы можно было защитить диссертацию о том, что внедрение ничего не дало, потому что то-то сделали не так, а того-то не сделали, - это было бы полезным делом. Но таких диссертаций защищать не принято...

Все было понятно: к папе прицепилась правда. Я старался не думать о том, как бы славно у нас сложилось, если бы папа разочек решился соврать. Всего разок! Ну, если ему этого не нужно, так для родных людей. О нас надо было думать! Папа понял, какие слова у меня просятся на язык.

- Я пытался, - сказал он и показал мне листы, отпечатанные на машинке. - Знаешь, что это означает? Рекомендовать и другим заводам делать так же. Я тянул... Три года не мог принять решения. У нас такой благополучный дом. Но я, конечно, знал, что никогда этого не сделаю. Ты думаешь, наверно, что самое страшное - это смерть? Нет, бессмысленность.

- Ладно, - сказал я. - С темой покончено - пошли домой.

- Не выйдет. Таким я в доме не приживусь. Не монтируюсь. Отторгает меня дом. Ты понял, в чем дело? Все должно быть по-другому. Я уже ушел из НИИ. Поступил на работу в школу. Я ведь учитель. Это у меня получалось. Почему я столько лет не тем занимался? Какие мы медлительные. Почти сорок лет жизни я потратил на то, чтобы научиться принимать решения.

Я им залюбовался: лопушандец говорил о Высоком Смысле. Он принял решение, объяснял он, и все встало на свое место. Он сразу же осмыслил значение свершившегося. Он, как умел, участвовал в жизни и потому имеет отношение теперь ко всему. Я вряд ли сумею передать, что он говорил. Выходило, что пакость, которую он устроил себе и родным людям, полна Высочайшего Смысла: на всю Вселенную распространяется, имеет отношение к каждой звездочке, видимой нами и невидимой! Но и это еще не все. Он намекнул, что имеет отношение ко всем временам: к прошлым и будущим. Все он в себя вобрал, совершив эту пакость. Честное слово, он это говорил! Он твердил, что постиг смысл поступков. Пока он это твердил, на земле люди совершили поступков больше, чем звезд на небе. Всяких: хороших, плохих, объяснимых, необъяснимых, - кто может разобраться во всем этом? Один я пытаюсь. Но ясно мне пока только одно: необъяснимые поступки люди совершают потому, что иначе не могут. Просто наш дом стал жертвой Высокого Смысла.

И еще я понял: небъяснимые поступки, Высокий Смысл - они делают людей красивыми. Я никогда не любил его так сильно! Какое барахло, по сравнению с моим отцом, Мишенькин отец с защищенной темой, "Жигулями" и привычкой подмигивать. Даже сравнивать неприлично. А я завидовал Мишеньке. Почему я ни разу никому не сказал, что горжусь своим отцом?! "Быстроглазый папку проглядел", - подумал я. Я поцеловал его, обнял за шею, прижался щекой к щеке, я пытался его приподнять с дивана. Я наметил путь прямо к двери, но у меня силенок не хватило. Лопушандцев приятно любить: если уж улыбка, так улыбка; если ты прижмешься к лопушандской щеке, ты знаешь, что это не просто так - он не сидит и не ждет, когда это кончится.

- Ты же все понял, - сказал папа. - Иди к маме.

Он проводил меня на лестницу. Я два раза оборачивался, чтоб улыбнуться ему. Некоторые считают, что прощаться надо побыстрей. Ничего подобного. Тот, кто так думает, ничего не смыслит в человеческих отношениях. Я вернулся, взбежал по лестнице до того места, откуда был виден папа, стоявший в дверях на тот случай, если мне захочется вернуться, и я помахал ему рукой, а потом уже припустил вниз и бежал до самого скверика у церквушки. Мама сидела на той же скамейке, все еще для фотографирования в профиль, и не подала виду, что заметила меня. Я сел рядом с ней.

- Все должно быть по-другому, - сказал я. - Ты поняла?

Она взглянула на меня, резко повернула голову, наверно, подумала: "Так ты за него?"

- Я тут буду ждать, - сказал я.

Она опять на меня так же взглянула.

- Ты уже сориентировался? - Она похлопала меня по щеке, довольно сильно - не такая уж это была ласка. - Если я задержусь, иди домой.

Я сидел и обдумывал то, что надо было обдумать. Все мои мысли начинались со слова "допустим". Уже совсем стемнело. Я только догадывался, что на соседних скамейках сидят люди. Потом я догадался, что их не стало. Мы один на один остались с церквушкой. Она была памятником архитектуры, а я человеком, которому незачем идти домой. Я перебирал свои "допустим".

О том, как я расстался с близким мне человеком, решившим

перебраться в другую эпоху

Допустим, все будет по-другому: мы перейдем жить к бабушке номер два. Книжку любимую я с собой заберу. "Симфонию" и магнитофон тоже. Папину пишущую машинку, любимые вещицы, транзисторный приемник... Для каждой вещи я подбирал место в бабушкиной комнате. Одежки вместе со шкафом, сервант... придется вынести бабушкин диван. Кстати, на чем мы будем спать? Что, если, как в поезде, сделать верхнюю и нижнюю полки? Бабушкин стол пришлось тоже убрать... фарфоровых охотников уже кто-то свалил на пол, и они разбились. Бронзовая собака задрала голову и завыла. Хвост она все еще держала на отлете. Папа зацепился за "Симфонию" и упал на деревянный домик с аистом на крыше. Аист закричал, как кричат лебеди в пруду в нашем парке. "Может, это не аист, а лебедь? - подумал я. - Но ведь лебеди не живут на крышах". Бабушка номер два стояла и раздумывала, как добраться до двери. А мама сидела на шкафу, свесив ноги: там просторней. Мне было ясно: все это не для Дербервиля.

Дербервиль вскоре появился, чтобы мне об этом сказать, он сел рядом со мной на скамейку.

"Я ухожу: мне негде разместить мой гардероб. - Он задумался. - У меня такое впечатление, - сказал он, - что я прожил почти сорок лет, чтобы решиться на этот поступок. Я ухожу в семнадцатый век, в эпоху Кромвеля и великих событий. У меня там прекрасное имение и слуги. Все должно быть по-другому! Вы ведь, все поняли, правда?"

Я не стал расспрашивать, при чем здесь сорок лет. Остальное я понял. Он, сколько мог, был со мной, но теперь действительно негде разместить его гардероб.

"Я все понимаю, сэр", - сказал я.

Тогда он приподнял цилиндр.

"Возьмите на память мои чешские туфли, - сказал он. - Вещицы и кресло я вам тоже оставляю. Прощайте!"

Он стал уходить в темноту, как уходят навсегда. Когда он переходил улицу, проезжавшее такси остановилось. Шофер открыл дверцу и сказал:

"Эй ты, диво! Хочешь, я тебя бесплатно подвезу?"

Дербервиль не ответил. Он шел все быстрей. Свет фонаря отсвечивал в его цилиндре; он ступал бесшумно. Ненадолго он остановился и поговорил с каким-то человеком. Я напряг зрение, чтобы рассмотреть этого человека. Я его узнал: это был англичанин прогрессивных взглядов из эпохи Кромвеля. Руку он держал на перевязи - значит, ранен был. "Действительно, неплохо смоделировано", - подумал я. Дальше они пошли вдвоем. Скоро я перестал их видеть - то ли они растворились, то ли их черные костюмы слились с темнотой. Один раз, правда, что-то блеснуло, но, может, это были очки какого-нибудь прохожего.

- Что ты здесь делаешь? - спросили меня и потрясли за плечо на тот случай, если я сплю. - Сбежал из дому, да?

Я стал насвистывать и притоптывать ногой, чтоб никому не могло прийти в голову, что у нас дома что-то стряслось.

- Никто у нас из дому не убегал! - сказал я. - Я жду здесь родителей, отлучились ненадолго.

- А мы смотрим ночной город, - сказал Сас.

Он стал рассказывать своей махонькой девочке, которая заменила ему высокую Нелли, о памятнике архитектуры семнадцатого века. Я понял, почему ему больше не нужен англичанин из эпохи Кромвеля. О том, что в церкви побывала нечистая сила, этот эрудит ничего не знал. Я старался запомнить то, что он говорил. Это может пригодиться: пора уже мне пригласить Свету на вечернюю прогулку. Я полез в карман за дербервилевским блокнотом, чтобы записать слово "контрфорс". Блокнота в кармане, конечно, не оказалось. Я засмеялся.

- Сас, - сказал я, - с англичанами покончено, правда?

Он кивнул.

- Что ж, это было полезно.

И он спросил с лопушандской заботливостью:

- Может, пойдешь с нами?

- Да у меня все в порядке, Сас! - ответил я. - Сейчас появятся родители. Вон они, кажется, идут.

Нет, это шли не они.

Долго вообще никто не шел.

Потом послышались голоса - не их.

Допустим, они появятся только утром. Я дождусь. Проехала машина, фары ее далеко осветили улицу - ни одного прохожего. Допустим, мама появится одна... Я заплакал: я понял, что так оно и случится. Чтобы какой-нибудь из прохожих не услышал, я старался плакать беззвучно. Это было необъяснимо, не из моей жизни. Это была уже другая жизнь, и нужно было к ней привыкать.

О том, как она теперь выглядит, наша жизнь

На далекой окраине города, откуда можно увидеть горизонт, где за девятиэтажными домами начинается поле с негородской зеленью, стоит большущий, в два корпуса, интернат. Здесь работает папа и его новая жена. Живут они в двухэтажном домишке, построенном для хозяйственных нужд и приспособленном под жилье для учителей.

По воскресеньям я приезжаю сюда - обычно первым автобусом, - схожу на конечной остановке, но к двухэтажному домику не иду, а затаиваюсь за интернатской оградой, в том месте, где выставлены ящики и баки с кухонными отходами. Здесь я застаю двух-трех кошек, которые уже привыкли ко мне и не обращают на меня внимания. Скоро из дверей дома выбегает Хиггинс - в майке, если тепло, или в синем спортивном костюме - и следом за ним папа в таком же костюме. Это они уже приступили к своей получасовой пробежке. Они убегают в поле, а я слежу за ними, прячась за баками, пока они видны, а потом сижу на ящике и жду их возвращения. Они вбегают во двор потные, переговариваются. Возможно, разговор обо мне идет. Я ухожу, быстро иду на остановку автобуса: через пятнадцать минут они там появятся. Они всегда удивляются, что ни разу не пришлось им ждать меня. Я провожу с ними целый день.

Вечером меня провожает кто-нибудь один - Хиггинс или папа (наверно, нехорошо получилось бы, если бы каждый раз провожал папа). Это само собой получилось.

С папой мы две-три остановки идем пешком, разговариваем. С тех пор как папа с нами не живет, мы стали ближе друг другу, и мне уже не нужно придумывать, чтобы выходило, как у отца с сыном.

Папа переменился. Он всегда теперь причесан, на работу, как я узнал, ходит в белой рубашке и в костюме, но, главное, какая-то твердость в нем появилась: он теперь умеет говорить таким тоном, что и в голову не приходит ослушаться. Нет, лопушандцем его не назовешь. Я думаю, он отыскал какую-то третью планету. Как она называется, я не знаю, но я уверен: жители этой планеты превыше всего ставят поступки.

Почему-то вблизи папиного дома мне везет на драки: я уже три раза подрался. Один раз, когда шел с Хиггинсом, - с тремя интернатскими. Кончилось тем, что они скрутили меня и один из них уселся на меня верхом. А мне было начхать. Хиггинсу тоже досталось, но он бодрился, а я еще долго лежал ничком и плакал, хотя мне было и начхать. Потом интернатские спрашивали меня:

- Чего ты к нам полез?

Что я им мог объяснить? Вот Хиггинс - тот кажется, понял. Он, как любит говорить папа, тонкий человек.

Поздним вечером я возвращаюсь в свой дом. Два года оказалось достаточно, чтобы мама присмотрела себе нового родного человека с защищенной темой и "Жигулями". Только он работает не в институте, а на заводе - руководит отделом. Тема его тоже с двумя "ф" и волнующим словом "ЭВМ". Человек он спокойный и рассудительный и все на свете берется объяснить - при помощи техники. Если его послушать, то дождь - техника, и плач - техника, и смех - тоже техника. Все ему ясно, и он к тому же начальник, поэтому он с людьми разговаривает покровительственно и удивляется, что некоторые неначальники, которым еще не все ясно, одергивают его. Любимое его слово "логично". Что бы он ни сказал, он обязательно спросит в конце: "Логично?" Люди отвечают "логично", иначе он снова при помощи техники начнет доказывать, а это вынести трудно. Он говорит "дожить" и "пренциндент". Я не поправляю: мне нравится, что он и этим от папы отличается. Он будет так говорить до самой смерти: кто станет поправлять начальника? А папины словари листаю один я.

Однажды, вскоре после того, как он у нас появился, он вздумал положить мне руку на плечо. Я отстранился и ушел в другую комнату. Мама вышла следом и сказала:

- Ты как звереныш.

- Скажи ему, - ответил я, - чтобы он никогда ко мне не прикасался. И точка.

Мы не ссоримся. Хотя его, по-моему, здорово злит, что я за ним наблюдаю. Вначале он говорил:

- Виталий меня изучает.

А недавно я слышал, как он пожаловался маме:

- Он с меня глаз не спускает. Беспренциндентно!

Балда. Просто я сравниваю его с папой, и всегда выходит, что папа лучший на свете человек, а он - барахло.

У него есть сын, мой ровесник. Он тоже навещает своего отца по воскресеньям. Иногда и среди недели заходит. Я при первой же встрече ему сказал:

- Твой папа мне ни к чему.

Но он все равно считает, что я у него в долгу: повадился уносить что-нибудь из моих вещичек - уже нет у меня фарфоровых охотников, собаки с хвостом на отлете и бронзовой львицы. Сперва он говорил:

- Я это возьму, а?

Потом стал брать без спросу. Я решил: уж лучше я ему дарить буду. Что поделаешь? Нужно. Он хоть и несимпатичный, но посмотришь, как он слоняется по дому и прислушивается к голосам, - и жаль становится. Последний раз я ему подарил медведя, играющего в футбол.

В доме считают, что я переменился из-за того, что "это стряслось". Но я-то знаю, что все началось раньше. Может быть, в то утро, когда я встретил Хиггинса. Трудновато было привыкнуть к тому, что я уже не Дербервиль, а какой-то другой человек, о котором я мало что знаю. Я пытался похожего человека найти в книжках или в фильмах. Но полного сходства ни с кем не обнаруживалось. И вот так я живу: не Дербервиль, не Быстроглазый, а неизвестно кто. Прежние мои одежки для этого человека не подходят - я хожу в джинсах, в болоньевой куртке, под которую свитер надеваю, и в лыжных ботинках. Телефонщики смотрят на меня с изумлением, а мне непонятно, как это я мог проводить столько времени с этими людьми.

Коллекционированием я по-прежнему занимаюсь, и мне сейчас странно, что посетила меня мысль подарить коллекцию Славику. Ему я продолжаю покупать пончики, хоть он уже в четвертом классе. В коллекционировании он уже смыслит почти так, как я. Иногда я ему дарю марку-две, но спокойно.

Геннадий Матвеевич часто похварывает, но все равно много ездит по стране, побывал уже на Кавказе, в Средней Азии и даже на Байкале. Недавно он уехал в Польшу, в гости к одному филателисту, с которым он двадцать лет в переписке. Я пишу ему письма в город Краков - паркеровской ручкой.

Я долго занимался своей исследовательской работой, но запутался в бумагах до того, что хоть технику призывай. Я сгреб все в портфель и поехал к папе. Втроем - с ним и с Хиггинсом - мы проговорили над моими бумагами полдня, но кончилось тем, что и они запутались. Вот тогда папа и сказал:

- А ты попробуй все описать. Может быть, так разберешься.

И я засел за эту историю. Я носил ее кусками папе, кроме тех глав, где о нем речь. Он советовал, кое-где выправлял, кое-где руку приложил. Вторым помощником у меня был Леня Сас. Ему я сперва носил главы, где о папе шла речь, но он потребовал, чтобы я принес остальные. Он очень критически отнесся к моей работе, сказал, что все не так, он знает: уже три романа написал. Он взялся переделывать, а когда я его просил, чтобы он показал, что выходит, он отвечал, чтобы я не мешал. Я забрал свои бумаги. Сас хмыкнул мне вслед и сказал, что обойдется без них. Он написал мою историю по-своему: перенес все события в Англию семнадцатого века. Он объяснил, что так влез в эту эпоху, что не может выбраться. История Саса мне понравилась, только в ней речь шла часто совсем не о том. Зато эпиграф - он идет первым - я у него выпросил. Он такой эрудированный, что ему нетрудно будет подобрать другой. Второй эпиграф - мой собственный.

Недавно Сас меня спросил:

- Так кто же ты теперь? Я что-то не могу понять.

- Сас, не знаю, - ответил я. - Ты можешь в это поверить?

- Стадия становления, - объяснил Сас - Разберешься, не бойся.

А я и не боюсь. Я уже понял: со мною что-то происходит и, похоже, будет происходить всю жизнь.