"И проиграли бой" - читать интересную книгу автора (Стейнбек Джон Эрнст)1Наконец стало смеркаться. На улице зажглись фонари, замигала неоновая вывеска ресторана: в воздухе яркими цветами распускались красные огоньки. В комнате Джима Нолана по стенам побежали розоватые отблески рекламы. Два часа просидел Джим в маленьком, без подушек, кресле-качалке, положив ноги на белое постельное покрывало. Но вот совсем стемнело, он опустил ноги на пол, похлопал по затекшим икрам, замер, чувствуя, как их закололо. Встал, включил свет; лампочка без абажура осветила обстановку комнаты: большую белую кровать с белоснежным покрывалом, письменный стол золотистого дуба, чистый, некогда красный ковер, — ворс давно выносился и проглянула бурая основа. Джим подошел к умывальнику в углу, вымыл руки, пригладил мокрыми пальцами волосы. Взглянул в зеркало над умывальником, чуть задержавшись на собственных небольших серых глазах. Достал из кармана расческу с прищепкой, как у авторучки, пригладил прямые каштановые волосы, аккуратно разделил их на косой пробор. На Джиме был темный костюм и серая шерстяная рубашка с открытым воротом. Взяв полотенце, он вытер им обмылок и бросил в открытый бумажный пакет на постели. В пакете лежали: безопасная бритва, четыре пары новых носков, сменная серая шерстяная рубашка. Он оглядел комнату и небрежно закрыл пакет. Еще раз, по старой привычке, взглянул в зеркало, выключил свет и вышел. Спустился по узкой, голой лестнице и постучал в соседнюю с выходом дверь. Она чуть приоткрылась, выглянула хозяйка, увидев Джима, открыла дверь шире, была она крупной блондинкой с черной родинкой на губе. — Это вы, ми-и-стер Нолан? — улыбаясь, протянула она. — Я уезжаю, — сказал Джим. — Комнату за вами оставить, ведь вы же вернетесь? — Нет, я уезжаю насовсем. Получил письмо, зовут. — Не получали вы у меня никаких писем, — недоверчиво произнесла женщина. — Оно пришло на работу. Я не вернусь. У меня уплачено за неделю вперед. Улыбка сползла с лица хозяйки и сменилась злобной гримасой. — Вы должны были уведомить меня заранее, за неделю, — бросила она. — Таков порядок. А раз не уведомили, недельный аванс я вам не верну. — Не беда. Я и не прошу. Просто я не знал, надолго ли у вас задержусь. И вновь на лице хозяйки заиграла улыбка. — Хоть вы и недолго у меня прожили, а хорошим таким постояльцем себя зарекомендовали. Будете в наших краях — милости прошу. Найду для вас местечко. Вот моряки; как в порт заходят, непременно у меня останавливаются. И всегда у меня для них есть комната. И они идут только ко мне. — Спасибо, я учту, миссис Миэр, ключ я оставил в двери. — Свет выключили? — Конечно. — Ладно, уж завтра утром все схожу проверю. Не хотите чуток выпить на дорожку? — Нет, спасибо. Мне пора. Она догадливо прищурилась. — Может, вы скрываетесь? Может, я чем помочь смогу? — Да нет, никто за мной не гонится. Просто я меняю работу. Ну, что ж, доброй вам ночи, миссис Миэр. Она протянула напудренную руку. Джим пожал ее, переложив пакет в свободную руку: пальцы у хозяйки оказались мягкими и слабыми. — Помните, у меня всегда найдется комната. Из года в год у меня одни и те же постояльцы, будь то моряки или торговцы. — Запомню. Спокойной ночи. Она смотрела ему вслед, пока он выходил из дома, спускался с бетонного крыльца на тротуар. На углу он взглянул на часы в витрине ювелира — половина восьмого. Он прибавил шагу, держа путь на восток; миновал кварталы универсальных магазинов и дорогих лавок с экзотическим товаром; потом пошел узкими, уже притихшими и опустевшими в вечерний час улочками оптовых складов, все ворота заперты на деревянные засовы, упрятаны за проволочные решетки. Наконец он вышел на старую, с особняками в три этажа, улицу. На нижних этажах держали ломбарды, торговали старым инструментом; на верхних — принимали неудачливые зубные врачи и юристы. Джим вглядывался в каждую дверь и наконец нашел нужный номер. Вошел в темный подъезд, поднялся по узкой лестнице с резиновой дорожкой, прижатой медными спицами на каждой ступеньке. Наверху горел лишь маленький ночничок, а в длинном коридоре из-за одной двери с матовым стеклом пробивался тусклый свет. Джим подошел, увидел номер «16» на матовой панели и постучал. — Войдите! — послышался резкий голос. Джим открыл дверь и вошел в маленькую, с голыми стенами, комнату: стол, металлический шкафчик с картотекой, армейская кровать и два стула. На столе — электрическая плитка, на ней побулькивал и попыхивал маленький жестяной кофейник. Человек за столом пристально посмотрел на Джима, перевел взгляд на бумажку перед собой. — Вы — Джим Нолан? — спросил он. — Да. Джим тоже пригляделся: щуплый человечек в аккуратном темном костюме. Густые волосы от макушки разделены на прямой пробор, однако не скрывают небольшой шрам — белую полоску над правым ухом. Взгляд черных глаз проницателен и быстр, не задерживается: с Джима на календарь на стене, тотчас же — на будильник и опять — на Джима. Крупный, сужающийся к кончику, нос. Губы, очевидно, некогда полные и добрые, из-за давнишней привычки собрались в тугой морщинистый узелок. Человек этот вряд ли был старше сорока, однако на лице глубокими бороздами запечатлелись стойкость и непреклонность. Руки так же подвижны, как и глаза: большие, даже чрезмерно большие кисти, длинные пальцы с плоскими, «лопаточкой», ногтями. Руки бегали по столу, точно у слепца: трогали бумаги, ощупывали край стола, перебирали пуговицы на жилете. Он потянулся к электрической плитке, выдернул шнур из розетки. Джим тихо прикрыл за собой дверь и подошел к столу. — Мне велели прийти сюда. Человечек вдруг поднялся, резко протянул правую руку. — Меня зовут Гарри Нилсон. Вот ваше заявление. Джим пожал ему руку. — Присаживайтесь, Джим, — нарочито спокойно сказал человечек. Джим подвинул свободный стул и присел к столу. Гарри открыл ящик стола, достал початый пакет молока в нем спичками были проделаны две дырки, — сахарницу и две глиняные кружки. — Кофе выпьете? — С удовольствием. Нилсон разлил черный кофе по кружкам и заговорил. — Над заявлениями мы работаем так: его рассматривает комиссия по приему, а мне нужно сначала с вами поговорить и доложить на комиссии. Комиссия обсуждает мое мнение и выносит его на всеобщее голосование. Поэтому не обижайтесь, если буду «копать» глубоко. Обязан. Он налил себе молока, взглянул на Джима, и в глазах мелькнула улыбка. — Что да как, я знаю, — сказал Джим. — К вам, говорят, труднее попасть, чем в самый престижный клуб. — А что нам остается! — он сунул Джиму сахарницу и ошарашил вопросом. — А почему вы хотите вступить в партию? Лицо у Джима напряглось; размешивая кофе, он обдумывал ответ. Потупившись, проговорил: — Ну… если по мелочам, так много причин наберется. А главное вся моя семья крепко пострадала от этого строя. Старику моему, отцу то есть, уж так досталось во всяких там рабочих передрягах, что у него с головой плохо сделалось. Взбрело ему в голову, дескать, неплохо бы скотобойню, где работал, взорвать. Ну и получил заряд дроби в грудь от усмирителей. — Ваш отец — Рой Нолан? — перебил его Гарри. — Ну да. Убили его три года назад. — Вот досада! Ведь он был силачом, каких по всей стране не сыскать. Мог, говорят, пятерых легавых голыми руками уложить. — Может, оно и так, — усмехнулся Джим, — только всякий раз ему попадалось шестеро. И они его до полусмерти избивали. Придет, бывало, домой, весь в крови. Сядет у плиты на кухне, и лучше его не трогать. Слова не скажи! Расплачется. Мать его потом моет, а он белугой ревет. Джим помолчал. — Работал-то он за двоих на бойне. Чтоб не ослабеть, даже кровь свежую пил. Нилсон быстро взглянул на Джима и тут же отвел взгляд. Согнул уголок листа с заявлением, примял его ногтем большого пальца. — А мать у вас жива? — тихо спросил он. — Месяц назад умерла, — глаза у Джима сузились. Я в тюрьме сидел. Месяц дали за бродяжничество. Там и сообщили, что она при смерти. Отпустили домой под конвоем. Что с ней случилось, так и не узнал. Молчала в свои последние минуты. Она у меня католичка, а отец ее в церковь-то не пускал. Терпеть не мог церковь. И мать лежит и на меня смотрит. Я говорю, может, тебе священника? Молчит, смотрит на меня, и все тут. Утром, часа в четыре, умерла. А посмотреть — как живая лежит. На похороны я даже и не просился. Все равно бы не пустили. Помоему, ей уже все равно было, в рай ли, в ад попадет. Гарри нервно вздрогнул. — Допивайте кофе и наливайте еще. А то прямо на ходу спите. Ничего такого не принимали? — Это вы насчет травки какой? Нет, не балуюсь. Пить и то не пью. Нилсон достал листок бумаги, что-то записал. — А как вышло, что вас за бродяжничество посадили? Джим горячо заговорил: — Я работал в универмаге Талмана. Заведовал упаковочным отделом. Как-то вечером ходил в кино, и на обратном пути смотрю — на площади Линкольна толпа. Остановился, дай, думаю, посмотрю, в чем дело. В середине сквера — мужик какой-то говорит. Я рядом с памятником сенатору Моргану стоял, ну и взобрался на пьедестал, чтоб виднее было. Слышу сирена. А впереди — блюстители порядка. Тех, что сзади подоспели, я и не увидел; один как хряснет меня по затылку! Пришел в себя, а мне уж бродяжничество припаяли. А я после того удара долго опомниться не мог, будто пьяный ходил. Вот сюда он мне вмазал, — и приложил ладонь к основанию затылка. — Уж я им толковал, никакой я не бродяга, говорю, у меня работа есть, позвоните мистеру Уэббу, говорю, он директор талмановского универмага. Ну, они и позвонили. Уэбб спросил, где меня задержали, а сержант ему: «На митинге красных». Уэбб — на попятный, говорит, знать такого не знаю. Так, ни за что ни про что за решетку и угодил. Нилсон снова включил электроплитку. В кофейнике забулькало. — Вы и сейчас, Джим, словно пьяный. Что с вами? — Сам не знаю. Будто я уже умер. Все в прошлом, все позади. Перед тем, как к вам прийти, съехал с квартиры, что снимал. Съехал, хоть еще за неделю вперед уплачено. Не хочу больше никаких ночлежек. Хочу раз и навсегда с этим покончить. Нилсон вновь наполнил чашки. — Вот что, Джим. Дай-ка я обрисую, что такое быть членом партии. Каждое решение ставится на всеобщее голосование, и ты можешь голосовать, но коль скоро решение принято, подчиняться нужно безоговорочно. Когда у нас бывают деньги, мы платим нашим активистам, кто в поле работает, по двадцать долларов в месяц на пропитание. Правда, я что-то не помню, чтоб у нас и впрямь водились деньги. Теперь о работе: в поле работаешь, как и все, а потом выполняешь партийные поручения. Итого, набирается шестнадцать, восемнадцать часов в день. Ешь, где придется. Ну, как, осилишь? — Осилю! Снова пальцы Нилсона забегали по столу. — И учти: те, кому ты будешь стараться помочь, тебя же будут ненавидеть. — Хорошо, учту. — Так все-таки, почему ты решил вступить в партию? Серые глаза полузакрылись, Джим сосредоточенно думал. — В тюрьме были ваши партийные, — помолчав, заговорил он. — Вся моя жизнь — сплошная нескладуха. А вот у них — нет! У них есть какая-то цель. И я тоже хочу цель в жизни. Сейчас я чувствую себя так, будто уже умер. Вот и подумал: может, еще оживу? Нилсон кивнул. — Ясно. Ты прав. Теперь мне все ясно. В школе долго учился? — За год до окончания бросил, пошел работать. — А говоришь складно, как образованный. Джим улыбнулся. — Я много читал. Отцу это было не по душе. Говорил, я от своих отказываюсь. А я все равно читал и читал. А однажды в парке познакомился с каким-то парнем, так он мне целый список составил, что прочитать: и «Республику» Платона, и «Утопию», и Беллами, и Геродота, и Гиббона, и Маколея, и Карлайла и Прескотта, и Спинозу, и Гегеля, и Канта, и Ницше, и Шопенгауэра. Даже «Капитал» настоятельно советовал. Про себя говорил, что свихнулся на книгах; ему хотелось только знания, веру он отвергал. И книги так подбирал, что они все в одну точку метили.[1] Гарри Нилсон заговорил не сразу. — Пойми, почему мы так тщательно проверяем людей. Наказаний у нас только два: выговор да исключение. Я вижу, что тебе просто невмоготу без партии. Я дам тебе рекомендацию, по-моему, ты неплохой парень. Но собрание может проголосовать и против. — Спасибо. — А теперь скажи-ка, твою фамилию кто-нибудь из родственников носит? Ведь они могут пострадать, если ты не сменишь имя. — Только дядя, Теодор Нолан, механик. Но фамилия у меня очень распространенная. — Да, пожалуй. Деньги у тебя какие есть? — Доллара три наберется. Было больше, да на похороны потратил. — Так, ну, а жить ты где будешь? — Не знаю. Я все концы обрезал, все с нуля начать хочу, чтоб ничто о прошлом не напоминало. Нилсон бросил взгляд на койку. — Сам я здесь и живу. Ем, сплю, работаю — все в этой комнате. День-другой можешь переночевать на полу. Джим довольно улыбнулся. — Мне это в самый раз. Тюремные нары не мягче, чем пол. — Обедал сегодня? — Нет, голова другим была занята. — Ты, небось, подумаешь, я на твои денежки зарюсь? — сердито бросил Нилсон. — Так вот, скажу прямо: у меня ни гроша. А у тебя целых три доллара. — Да успокойтесь, — усмехнулся Джим, — хватит на воблу, сыр да хлеб. И на завтрашнее жаркое еще хватит. Я отлично мясо умею готовить. Гарри Нилсон разлил по кружкам остатки кофе. — Ну, вот, похоже, Джим, ты приходишь в себя. И вид совсем другой. Хоть пока ты и не представляешь, в какое дело ввязался. А рассказывать без толку, начнешь работать — поймешь сам. Джим спокойно посмотрел на него. — А известно ли вам такое: работаешь-работаешь, вроде повышение заслужил, и тут — раз, тебя увольняют и берут новичка. Или: твердят тебе о преданности интересам фирмы, а преданность в том, чтоб шпионить за товарищами по работе. Чего уж там, мне терять нечего. — Кроме ненависти, — спокойно подхватил Гарри. Ничего, сам диву будешь даваться, когда пройдет эта ненависть к людям. Почему, и сам не знаю, только обычно ненависть проходит. |
||
|