"Северная столица" - читать интересную книгу автора (Дугин Лев Исидорович)XVIIIИстомина, опираясь ногой о ступеньку кареты, оглядела через плечо поклонников, толпившихся у театрального подъезда. Толпа поклонников с каждым днем увеличивалась. После дуэли звезда ее высоко поднялась. Она одарила всех улыбкой и пожатием плеч по – ; казала, что устала после спектакля. Карета тронулась, и сразу чьи-то сильные руки обхватили ее, она вскрикнула, но чьи-то пылкие губы уже прижались к ее губам… Она отбивалась, но вяло. Кто бы это мог быть? Мог быть и кто-то весьма высокопоставленный… К великой ее досаде, это оказался всего лишь тот щуплый и невзрачный петербургский щеголь, который неутомимо преследовал ее. И какая прыть! Уличные фонари сквозь окошко осветили странное его лицо – белки выпуклых глаз и курчавые волосы. – Милостивый государь! – Теперь она на самом деле возмутилась. – Как вы посмели? – И она резко оттолкнула его. Пушкин ничуть не смутился. Он эффектно упал на колени. Карету трясло, они то и дело наталкивались друг на друга. – Казни меня, я готов! – Он полагал, что этот тон должен подействовать на актрису. Но Истомина негодовала. Конечно же он подкупил кучера! – Милостивый государь! Я доложу князю Тю-фякину, – пообещала она. – А сейчас прикажу остановить… – Не делай этого, – взмолил Пушкин и сел рядом с ней на сиденье. Карету тряхнуло, ее кинуло к нему. – Не смейте! – Но и в самом деле в ее голосе слышалась усталость. – Завтра суббота, ты свободна, пойдем в «Hotel du Nord», – предложил он. – Там прекрасно, там кабинеты… Джульяно Сеппи прекрасно нас встретит… – Речь его сделалась торопливой. – Вот еще! – фыркнула она. – Ни в какой готель я с вами не пойду. – Или к Андрие… Меня всюду знают. Всегда, если нужно, кабинет… Хочешь к Андрие? Или в комнату для приезжих?.. Эта неприкрытая его откровенность возмущала ее, но и обезоруживала. – Ни в какой готель не пойду. С вами вообще не пойду. – Она ожесточилась. Снова фонарь, мимо которого проезжали, осветил его лицо, и она увидела, что оно будто искажено от сильной боли: губы разъяты, зубы стиснуты. – С вами – не пойду, – сказала она. Вздохнув, он сказал смиренно: – Маленький презент… Хочу сделать тебе подарок… И в раскрытом футляре на фоне бархата сверкнуло золото. – Ну зачем вы, – протянула она. Этот чудак каждый день ей делал подарки и, кажется, готов был ради нее разориться, а она уже поняла, что он совсем не богат. Он приблизил украшение к ее груди, будто бы любуясь. Карету тряхнуло – его руки охватили ее и зубы стукнулись о ее зубы. – Закричу! – Она с трудом освободилась. – Кто же виноват? – оправдывался он. – Проселочная дорога… Теперь в голосе его был смех. Значит, он не страдал! – Мне такие шарман предложения делали, – сказала она с обидой. – Уж такое сулят, если я приму вечер. Но он опять смиренно пристроился на крае сиденья. – Позволь мне хоть проводить тебя… – И что вам от этого? – не удержалась она от насмешки. – Что от этого?.. Я восхищен тобой. Так ты сегодня танцевала! Ты легче воздуха… И эти соте… Эти батманы… Я переставал дышать. Мне казалось – это сон наяву… Мне казалось – музыка исходит от тебя, а не от оркестра… – Вам взаправду понравилось, как я танцевала? – встрепенулась она. – Нет, вы взаправду скажите… – Господи, ты танцуешь лучше Новицкой… Кто же с тобой сравнится… Ты лучше Икониной!.. Господи, поедем к Андрие, или, хочешь, я найму карету, будем кататься… Господи, куда хочешь, когда хочешь!.. Подкатили к ее дому. – Ну, хорошо, – подумав, сказала она. – Завтра в три часа возле магазина мадам Дюмен… На Невском было оживленно: час катания. Экипажи теснились в несколько рядов, а бульвар переполнен был праздной публикой. Нетерпеливо вышагивал он вдоль зеркальных витрин магазина – уже далеко за три! Он ходил от одного угла дома, где фигуры атлантов поддерживали массивный карниз, к другому, где выступал рустованный цоколь, и обратно. Зимнее солнце отсвечивало в стеклах, снег серебрился… От нетерпения он то стаскивал, то надевал перчатки, даже грыз пальцы и кусал губы… Звон колокольчиков, лошадиное ржание, крики кучеров лились мимо… Из подворотни, из подвального своего жилища вышел дворник и принялся скрести и мести… Он глядел на неторопливого дворника, на его тулуп, на фартук поверх тулупа, на жестяную бляху, болтающуюся по фартуку… Потом опять принялся вышагивать мимо витрины с блондами, чепчиками, шляпками, перьями… Стеклянная, двухстворчатая дверь то и дело открывалась, в магазин входили и из магазина выходили купчихи в салопах и платках – набеленные, нарумяненные, с чернеными, по моде, зубами, горничные в высоких ботинках, гувернантки – строгие и затянутые – с шумливыми своими воспитанницами. Подъехали сани, из-под мехового полога выбрались, закутанные в шубы, Reisende[31] со своей Gattin[32]. Они удивлялись и саням, и меховому пологу, и шубам, и всему, что видели вокруг. Солнце уже клонилось низко. Снег уже отливал синевой. Из-под копыт и из-под полозьев летели комья… Крытая тяжелая карета остановилась напротив. Тучный полковник, гремя шпорами, спрыгнул на землю и помог сойти даме. Да ведь это она, Истомина! Пушкин рванулся вперед, но не он один: так же вперед рванулся рослый капитан в кивере и молодой конногвардеец с лихо закрученными усами. Пушкин их давно заприметил возле магазина. И все с недоумением посмотрели друг на друга… Но Истомина сияла. – Господа, вы здесь? – О, какой успех ей принесла дуэль. Она одарила всех воздушным поцелуем. – И вот так меня повсюду встречают, – с торжеством объяснила она полковнику. – И вы расскажите об этом господину Дидло… Благодарю вас, господа!.. Звякнул дверной колокольчик. Лишь минуту она провела в магазине, а полковник, выставив грудь, стоял как страж. Поднимаясь в карету, она показала ножку, откинула голову, изогнула корпус, позволяя любоваться собой всем, кто только желал любоваться. – Милостивый государь, вы толкнули меня, – с досадой сказал молодой конногвардеец рослому капитану. – Вы так полагаете? – ответил капитан, тоже раздраженный и понимая, куда клонится дело. – В таком случае, милостивый государь… – Вот именно, в таком случае… Пушкин отпустил карету, долго ждавшую в соседнем переулке и дорого ему стоившую. От двенадцатой кулисы к рампе высоко по воздуху поплыла колесница, влекомая стаей живых белых голубей. Мелодия, прежде звучная, замерла. Сверху, с небес, Амур – расцвеченный, осыпанный блестками, с трепещущими крылышками, с луком и колчаном – ронял на сцену цветы. Снова заиграл оркестр. И теперь уже снизу, со сцены, к Амуру потянулись живые цветы. Танцовщицы сплелись по пять, восемь, десять, образуя гирлянды, букеты, венки. Они сближались и расходились, они колыхались и склонялись… Стебли – их стройные ноги, обтянутые трико телесного цвета, – прекрасные стебли, на которых высились цветы, трепетно двигались, переступали с носка на носок. Вот они закружились. Вот замерли. И под плавную мелодию станы изогнулись, головы откинулись, руки бессильно повисли – и открылась благоуханная цветочная чаша… Боже мой, это было прекрасно! Это был кордебалет. Вот громче зазвучали арфы. Корифейки пересекли сцену быстрыми перескоками. Вот затрубили рога. Танцовщицы выделывали антраша, па де зафиры, глиссады. Оркестр заиграл быстрее. Начались эволюции и соте. Зазвучало аллегро. Гирлянды развернулись, образуя длинную, извивающуюся ленту, и в громозвучном форте первый венок из юных девиц вдруг вознесся ввысь, за ним второй, а там Амур повлек живую ленту в полете – и вспыхнуло пиротехническое чудо, ярко осветив всю сцену. А на сцене первые сюжеты высокими антраша и гибкими аттитюдами исполнили танец счастливых влюбленных! Браво, брависсимо! Под бурное хлопанье, под выкрики, гул, аплодисменты темно-малиновый занавес с вышитой золотом Триумфальной аркой со стуком опустился; Пушкин поспешил за кулисы. Успеть первому! Не упустить момент… Возле дверей на служебную половину уже собралась толпа. Седоусый гренадер алебардой преградил путь – и кому? Сам петербургский генерал-губернатор, граф Милорадович, перевязанный голубой лентой, стоял перед ним, вздернув голову с задорным хохолком… – Не велено военных пущать, – охрипшим от волнения голосом говорил старый солдат. – Да ты что, ты не знаешь меня? – удивился Милорадович. – Ведь я сам и не велел… Толпа зрителей почтительно молчала. – Не велено пущать… – мучаясь, повторил солдат. – Да ты что, дурак, не знаешь, кто я? – начал хмуриться Милорадович. Этого солдата он мог уничтожить одним словом: «палки»! Собравшиеся ждали, как поступит знаменитый герой, любимый и популярный в гвардии? И Милорадович пожал плечами и обменялся улыбкой с знакомыми в толпе. – Имбецил, – сказал он, указывая на солдата, и пошел кружным путем. Пушкин проскочил сквозь дверь в коридор, тускло освещенный лампами, и заспешил по переходам, заставленным реквизитом, к служебным фойе, пахнущим сыростью, скипидаром и клеевыми красками. В тесной, с низким потолком, артистической перед зеркалом горели свечи. Истомина уже ожидала гостей. Она улыбалась, став лицом к двери, в позе, несколько ненатуральной: нога на носок, обнаженные руки приподняты. Вторая танцовщица, ее подруга Марья, сидела на стуле. По всем углам неряшливо разбросаны были туники, трико, туфли, а посредине валялись куски мела… Он с порога протянул ей подарок. – Мне? – Она, как обычно, выражала удивление, но все же подошла легким шагом и склонила голову, рассматривая драгоценный, с вправленным камнем, фермуар. – Из магазина Фор, – определила она со знанием дела. Голос у нее был низкий, звучный, а огромные, широко распахнутые глаза вблизи будто теряли глубину, и лицо вблизи казалось простоватым… Но он смотрел на нее с той сладострастной откровенностью, с какой на сцене фавн смотрит на нимфу, которую хочет похитить. И она знала: за такие подарки нужно будет платить. – С чего это – мне? – Но все же держала в руках фермуар. – Дайте Марье… – Она кивнула на свою под-РУгу. Та завистливо тянула шею – Марья Азарова, из кордебалета, вполне привлекательная, но все же не столь ослепительная. – Нет, это – тебе! – поспешно сказал Пушкин. Но он и для Марьи припас подарок – не столь дорогой. А в артистическую уже входили завсегдатаи кулис – богатые меценаты, ценители искусства, любители красоты. В тесной комнате сделалось шумно и душно. Пушкин отступил в коридор. Машинист в сюртуке, подпоясанный кушаком, громко выговаривал рабочему в холщовом фартуке. Уставший музыкант сидел на каменном полу. Амур, еще не отвязав крылышки, потный, с расползшимся гримом, курил трубку. Двери артистических открывались и закрывались, служители несли корзины с цветами, кульки со сластями, – казалось, половина запасов из кондитерской Вольфа и Беранже каждый вечер отправляется сюда, – стихотворные мадригалы, перевязанные ленточками, и записки. Здесь, за кулисами, в этих полутемных коридорах и тесных артистических, оканчивался театр и начинались будуары и спальни! Молоденькая балерина вскрикнула и в непритворном ужасе бросилась бежать, увидев Дидло. Он был в коротком сюртуке, с платочком вокруг шеи и высоких стоячих воротниках, упирающихся в щеки. Злоба и раздражение написаны были на нервном, дергающемся его лице; он на весу держал суковатую палку. – Canaille![33] – закричал он пронзительно. – Ты портил мой балет… В это время в другом конце коридора появился Милорадович. Он был жизнерадостен и то к одной, то к другой балерине поворачивал свою скульптурную, гордую голову и снисходительно улыбался… Рядом почтительно шел театральный чиновник. Из артистической вышла Истомина. Милорадович скользнул и по ней взглядом. – Авдотья, – строго сказал чиновник, – завтра к господину полковнику Ланскому на допрос, помнишь? Она стояла так, чтобы Милорадович видел ее всю, – ее плечи, ее спину, ее лицо, ее ноги – и чтобы взгляд его утонул в ее бездонных, темных глазах. – Я пойду, а что ж, мне скрывать нечего… – Это все еще продолжалось расследование о дуэли. Прыгающей походкой подскочил Дидло. Он бросил палку на пол и принялся шпынять ее ногами и рвать на себе волосы. Он был в истерике. – Ah, les canailles, les brigands…[34] Они губят мой работа. Меня терзают ногтями и зубами… Я бросил Париж. Я думал в России встретить сочувствие… Я во власти зависти и интриг… Я погибай!.. – Господин Дидло не желает дать мне партию, – низким своим звучным голосом вдруг пожаловалась Истомина. Она пользовалась своим счастьем. – Первой от воды я танцевать больше не желаю… И с надеждой и покорностью посмотрела на графа Милорадовича: одним словом он мог возвысить ее и одним движением пальчика поманить за собой… Дидло остолбенел. Судорога прошла по его рябому лицу. – Ты бут-дишь танцевать! – прошипел он, потеряв голос. В глазах Милорадовича появилась пьяная дымка. – Ты будешь танцевать, – сказал Милорадович. – Иначе, – он погрозил ей пальцем, – отдам в солдаты… И пошел дальше. – Где Шамаева?.. – загремел его голос. – Нездорова-с, ваше высокопревосходительство… – Нездорова? Проверить! – Так говорить мог лишь владелец сераля, знающий уловки своих жен. |
|
|