"Арденнские страсти" - читать интересную книгу автора (Славин Лев Исаевич)

Поединок

Из казино Штольберг выходил уже в сильном подпитии. Он только успел заметить, что на кузове «вандерера», в котором Цшоке подбросил его домой, зигзагообразные стреловидные молнии – эсэсовская эмблема.

Рано утром его разбудил продолжительный стук в дверь. Он встал с сильной головной болью. Солдат из комендантского управления откозырял и вручил ему два запечатанных конверта. Штольберг расписался, швырнул пакеты на стол и пошел варить кофе. Несколько согрев нутро, он распечатал первый конверт и крепко выругался.

В бумаге с грифом «совершенно секретно» значилось, что капитан технической службы Франц Штольберг назначен заместителем командира эйнзацкоманды для проведения карательной экспедиции против партизан в район мельницы в пункте Сент-Антуана. К этой бумаге были приколоты «Приложения»:

Тут же было «Приложение III» – извлечение из специальной директивы по борьбе против партизан штаба 257-й дивизии:

Далее было «Приложение IV» – извлечение из «Памятки об использовании войск против партизан»:

Штольберг внимательно прочел «Приложения». Потом снова перечитал бумагу о своем назначении. В конце ее было добавлено, что о дне выступления будет извещено особо и что временное откомандование капитана Штольберга будет согласовано с его начальством.

Последняя фраза лишала Штольберга всякой возможности отговориться от ужасного задания. Что делать? Сказаться больным? Да, это единственный выход. Но как? Надо подумать. Надо посоветоваться с дивизионным врачом Миллером, он все поймет, он поможет.

Так. Теперь второй пакет. Штольберг нетерпеливо вскрыл его. Час от часу не легче! Это был вызов к имперскому военному следователю. К десяти часам утра. Штольберг посмотрел на часы: половина десятого. Он натянул сапоги, сунул голову под кран и пустил холодную воду. Вытираясь, он подумал, что этот вызов – следствие вчерашней пьяной трепотни в казино. Что-то, помнится, он разливался о «наркозе власти», о том, что «вкус власти сладок», многозначительно восклицал: «Пусть только кончится война!…» Ай-ай-ай, как плохо, а главное, как глупо… Перед кем он гарцевал! Перед старым доносчиком, а теперь, видно, абверовцем Цшоке! Правда, Цшоке тоже был пьян и тоже щеголял вольнодумством. На что Штольберг (даже сейчас, вспоминая это, несмотря на ужас своего положения, он улыбнулся) ответствовал: «На словах ты либеральничаешь, а на деле сукин сын. Знаешь, Вилли, на кого ты похож? На того обывателя, который тайно посещает бардак, а уверяет, что в это время был в церкви».

Но тут безжалостная память подбросила Штольбергу еще один его вчерашний ляп, да такой, что его сейчас бросило в дрожь: «Мы преступили заповедь «не сотвори себе кумира». Мы заглушили в себе дух критицизма. Мы героизировали этого человека. Он занимает слишком большое место в нашей частной жизни…» После операции «Валькирия», как называли заговорщики июльское покушение на Гитлера, даже тень намека на критическое отношение к нему каралась смертью, притом мучительной. «Оперативно сработал Цшоке, – продолжал Штольберг ворочать в голове вчерашний вечер. – Да еще этот тост: «ваше стукачество»…» Штольберг был уверен, что донес на него именно Цшоке, а не Биттнер. «Но в таком случае, – мучительно думал он, – почему Цшоке берет меня своим заместителем в карательный отряд? Может быть, это способ испытать меня, устроить мне проверку на политическую благонадежность? А раз так, любое уклонение от этого задания, даже болезнь, приведет в лапы гестапо».

Чувствуя, что у него в голове от всего полная заверть, Штольберг вышел из дому и побрел к военному следователю, мысленно понося себя последними словами: «Вот что значит выпивать со всякой дрянью! Ну уж тут, в разговоре со следователем, я буду осторожен. Ни одного лишнего слова. Никаких вольностей…»

– Садитесь, пожалуйста, капитан Штольберг, – сказал Биттнер, любезно пожимая ему руку.

– Так это вы следователь? – изумился Штольберг.

– Разумеется, – сказал Биттнер. – Разве это что-нибудь меняет?

«Ну и влип же я! – подумал Штольберг. – Оказывается, я трепался прямо в пасти у гестапо…»

– А знаете, вы мне что-то знакомы, – сказал он развязно, чтобы протянуть время.

– Возможно, – учтиво согласился Биттнер, – что вы меня встречали, когда я служил в учебной роте переводчиков при ОКВ [5].

«Вот откуда у него этот назидательный тон, который так не вяжется с его физиономией жуира», – подумал Штольберг. И при этом снова, как вчера, его поразила тяжелая пристальность взгляда Биттнера. Она не вязалась с томной улыбочкой, все еще не покидавшей его губ. В этом сочетании было что-то недоброе, как в желтом цвете неба перед грозой.

– Значит, вы из переводчиков махнули в эсэсовцы? – сказал Штольберг.

Он силился придать разговору стиль легкой приятельской болтовни.

– Видите ли, я до войны работал как специалист по психологии торговли в крупной фирме Титца. А ведь следователь обязан быть опытным психологом, не правда ли?

Снова этот взгляд…

Штольберг по нетерпеливости своей натуры решил идти ва-банк.

– Слушайте, Биттнер, – сказал он, – мы все были вчера изрядно выпивши.

Биттнер перебил его.

– Неужели вы думаете, – сказал он меланхолично, – что я побеспокоил вас по поводу безобидной болтовни за стаканом вина?

Казалось, он тоже включился в этот тон дружеской солдатской беседы у костра.

– В таком случае… – обрадованно и удивленно сказал Штольберг.

Длинной рукой Биттнер доверительно коснулся колена Штольберга.

– Вы заподозрены в действиях, которые носят угрожающий государству характер.

Штольберг оторопел, потом рассмеялся – до того это было неожиданно.

Биттнер сел за стол. Не то чтобы он сразу переменился, нет, по-прежнему на лице его покоилось выражение мягкой грусти. Но уже не было солдатской беседы у костра, над которым висит котелок со вкусной дымящейся тюрей, откуда они по-братски черпают ложками. Теперь между ними залегали ледяные пространства письменного стола, папки, досье, высокий узкий стакан, ощетинившийся остро отточенными карандашами.

Но Штольберг словно и не замечал этой перемены. Он по-прежнему балагурил:

– Слушайте, Биттнер, а она не прогорела, эта фирма, где вы работали психологом по торговле, а? Нет, серьезно, вы, наверно, спутали меня с кем-то другим.

Биттнер задумчиво огладил свои щегольские черные усики и сказал, не повышая голоса:

– Вам известно такое имя – Ядзя-с-косичками?

Вот оно что!

Штольбергу понадобилось собрать все свое самообладание, чтобы не вскрикнуть, не измениться в лице и сказать с хорошо разыгранным недоумением:

– Какое дурацкое имя!

Биттнер посмотрел на Штольберга с нежным укором:

– Скажу вам откровенно, мой дорогой, провести столько времени на Восточном фронте в генерал-губернаторстве и не слышать имени этой знаменитой партизанки – в это трудно поверить.

– Баба-партизанка? Были и такие? – сказал Штольберг.

«Не переигрываю ли я», – подумал он и добавил:

– Напомните-ка мне, может, я и вспомню.

И пока Биттнер мерным скучающим голосом перечислял: участие Ядзи в знаменитой акции 17 октября сорокового года, когда в отмщение за повешенных поляков в одну ночь было уничтожено тридцать четыре германских офицера; налет с участием Ядзи на германскую кассу, где был захвачен миллион злотых (Штольберг защелкал языком – ц-ц-ц! – самым естественным тоном); наконец, чтоб не распространяться об остальном, неслыханное по дерзости убийство начальника гестапо у него же в кабинете, куда Ядзя проникла с поддельной кеннкарте1 на фальшивое имя Эрики Неттельхорст.

Биттнер очень отчетливо произнес это имя. А Штольбергу тем легче было изобразить на лице полное недоумение, что действительно он слышал это имя впервые. Мысленно он усмехнулся: до того нелепым представилось ему, что он спрашивает у Ядзи документ в ту минуту, когда упрятывал ее в ящик из-под македонских сигарет, а кругом топали искавшие ее эсэсовцы.

– Я позволил себе побеспокоить вас, капитан…

Штольберг насторожился. В голосе Биттнера появилось что-то рокочущее, словно отдаленный раскат приближающейся грозы.

– …потому что в этот день вскоре после убийства полковника из этого места, то есть недалеко от Сандомежа, вышла автоколонна, груженная пустой тарой из-под продовольствия. Это были ящики крупной вместимости, куда при желании свободно можно было упрятать человека небольших габаритов. Известно, что транспортировкой тары ведали вы.

В общем, Биттнер говорил довольно корректно. Вот только последнее слово, это «вы», он внезапно точно отхватил топором.

– Ядзя… Ядзя… – медленно проговорил Штольберг.

Он нахмурился, задумчиво уставился в потолок, всем своим видом показывая, что роется в памяти.

– Так Ядзя, говорите?

Удостоверение личности в оккупированных немцами областях.

– Ядзя-с-косичками, – довольно нетерпеливо сказал Биттнер.

– Помню, зацапали мы такого Андрея из хлопского батальона, – вдумчиво врал Штольберг. – Там мы его, знаете, на месте… Потом – это было где-то недалеко от Барнува, – как же его звали?… Ага, Стефан! Мы его отправили в Аушвиц [6]. Ну а там, конечно, – как это вы вчера здорово сказали! – его пустили в трубу.

– Так это же все мужчины, – сказал Биттнер уже с некоторой досадой.

– Да… Погодите, еще там были… Дай бог памяти…

– Мужчины?

– Да… Ах, вы ищете бабу? Вот что-то баб нам не попадалось… А имена этих парней я вам сейчас припомню…

– Да нет, не трудитесь. Вы лучше постарайтесь вспомнить Ядзю. Это очень важно для вас же.

– Для меня? Почему?

– Потому что ваша забывчивость может быть принята за притворство.

– Ерунда! На кой черт мне притворяться!

– Прямой расчет, – пояснил Биттнер.

И тоном вполне деловитым, даже каким-то монотонно-канцелярским он начал излагать, почему это выгодно для Штольберга. Первое: свести все это дело о побеге Ядзи к неопределенности, утопить его в тумане невещественности. Второе: придать делу характер незначительности. Третье: окончательно отодвинуть себя от этого дела в такую отдаленность, что не то чтобы участником, но даже свидетелем по нему Штольберг быть не может.

Штольберг мрачно слушал. Он видел, что пес вышел на след. Но его взорвал этот канцелярски-деловитый говорок Биттнера, эта бездушная машинообразность поведения. И Штольберг заорал:

– Опомнитесь! Что за чушь вы несете?

Биттнер удовлетворенно улыбнулся. Видимо, это и было его целью – вышибить Штольберга из равновесия и сгоряча заставить его проговориться.

И Штольберг это понял. Но ему было наплевать. В нем заговорила самолюбивая спортивная злость. Неужели этот чопорный кобель переиграет его? Он уже не думал о том страшном, что ему, быть может, грозит. Он чувствовал одно: волю к победе в этой игре. Он заставил себя улыбнуться.

– Я вижу, старик, вы глубоко разочарованы: не удается упечь меня в кутузку!

Биттнер покачал головой с некоторой грустью.

– Мера пресечения, – сказал он, – тут другая.

– Какая? – не удержался Штольберг.

Биттнер сказал тихо:

– Эшафот.

– Эшафот?

– Да. Отсечение головы. – Помолчав, он добавил: – И это еще лучший исход. – Он закурил сигарету, искоса глянул на Штольберга и продолжал: – Представьте себе полутемное помещение с голыми стенами на первом этаже берлинской тюрьмы Плетцензее. В потолок ввинчены крюки, на них петли-удавки. Процесс повешения рассчитан так, что происходит медленное удушение – минут пять. Конечно, обезглавливание лучше.

Он не спускал глаз со Штольберга.

Тот снова засмеялся и сказал:

– Это очень мило с вашей стороны – предлагать мне такой богатый выбор. – Потом уже серьезно: – Знаете, Биттнер, а наш друг Цшоке совершенно прав: вы действительно, как прирожденный юморист, откалываете свои остроты с ледяным видом. Манера классного остряка! Правда, у вас, я сказал бы, несколько макабрический стиль.

Досада впервые промелькнула на лице Биттнера. То ли ему надоело, что его считают юмористом и к тому серьезному, что он говорит, относятся как к каким-то клоунским выходкам. То ли он заподозрил, что над ним просто потешаются. Он нырнул в гору папок, извлек оттуда бумагу и протянул ее Штольбергу:

– Читайте.

– Что это?

– Протокол казни.

Штольберг забыл согнать с лица улыбку. Так она, покуда он читал протокол, и сохранялась на его лице, подобно тому как сброшенная одежда сохраняет форму тела.

В левом углу бумаги штамп: «Народный трибунал». Прочтя эти два слова, Штольберг с трудом сдержал волнение. Так вот чем Биттнер его стращает! Обычный суд, который выносил приговоры тоже под давлением нацистских органов, начал казаться властям слишком медлительным, слишком приверженным к соблюдению юридических норм. Народный трибунал – он был создан для рассмотрения дел о государственных преступлениях – отмел все эти процессуальные тонкости. Здесь было упрощенное судопроизводство. А мера наказания одна: смерть.

Штольберг отер пот со лба.

– Вы улыбаетесь? – Биттнер не скрывал раздражения.

– А я представил себе, – сказал Штольберг, – как эти смертники, выдвинув голову из петли, кроют своих палачей.

Биттнер искоса посмотрел на Штольберга, как бы проверяя, в самом ли деле он глуп или придуривается из тактических соображений.

– Это предусмотрено, – сказал он холодно. – Чтобы смертники перед казнью молчали, им заливают рот гипсом.

Штольберг напрягся, чтобы сдержать дрожь.

– И вы при этом присутствовали? – спросил он. – Но, по-видимому, не в качестве приговоренного, судя по тому, что ваша голова, если мне не изменяет зрение, у вас на плечах.

Штольберг говорил длинными витиеватыми фразами, чтобы дать себе время опомниться. Он не хотел, чтобы Биттнер увидел, что в него прокрался страх.

– Я там не был, – сухо сказал Биттнер, – мне рассказали.

«Врет, был, – подумал Штольцберг. – Он маленький, подленький человечек. И откуда Германия выгребла их в таком количестве? Самое ужасное в том, что всегда находится именно столько палачей, сколько им нужно. А Гете один, Эйнштейн один…»

– Вот вы упомянули, капитан, – сказал Биттнер, взяв протокол из рук Штольберга и аккуратно укладывая его в папку. – Вот вы упомянули, что ящики обвязывали веревками.

– Я этого не говорил!

Он подумал: «Ловит»… И весь напрягся внутренне, готовясь к отпору.

– Разве не говорили? – сказал Биттнер, нисколько не смутившись. – Так все-таки обвязывали?

– Не знаю. Это ведь не на мне лежало. Мое дело транспорт. А упаковка – это дело отправителя.

– Так, так…

Биттнер забарабанил пальцами по столу.

Уже не было ни лирики, ни солдатского братства. А были охотник и дичь. Ну, пока она еще не поймана. Она ускользает. Внезапно Биттнер спросил:

– Вы были членом НСДАП? [7]

– Да.

– И даже штурмовиком?

– Да.

– Но потом сделали шаг влево и вышли из партии?

– Не совсем так.

– То есть?

«Чем короче я говорю, тем лучше», – подумал Штольберг и сказал:

– Меня исключили.

Биттнер оживился:

– За что?

– За связь с расово неполноценной женщиной.

Биттнер ничего не сказал. Он снова извлек из папки какую-то бумагу и углубился в чтение.

Штольберг в это время думал: «Он все знает. Он ловит меня: совру или нет? Все данные обо мне перед ним. Я должен во что бы то ни стало произвести на него впечатление искреннего малого. Главного-то он все-таки, по-видимому, не знает. А вдруг знает? – Штольберг лихорадочно соображал: – Уж не шофер ли меня выдал? Не может быть, Ганс – верный парень. Но ведь только он и мог выдать. Может быть, его пытали…» Подняв голову, Штольберг увидел, что Биттнер за ним наблюдает. «Неужели у меня озабоченное лицо?»

– Значит, – медленно сказал Биттнер, – не помните?

Штольберг уже не помнил, чего он не помнит.

– Слушайте, Биттнер, – сказал он устало, – вы представляете себе, сколько ящиков во время войны я перевез?

– Безусловно, – вежливо согласился Биттнер, – но…

Он замолчал, закурил сигарету. По-видимому, эта пауза ему нужна – пусть Штольберг томится в ожидании. От этого слабеют духом.

– Но, – продолжал он, пустив в воздух из округленного рта колечко дыма, – но из всего этого неисчислимого множества ящиков нас интересует только один: тот, в котором сидела Ядзя. – Он вынул из папки бумагу и помахал ею в воздухе: – А об этом документике вы не забыли?

Штольберг сразу узнал этот позорный «документик». Как и другие военнослужащие на Восточном фронте, он был вынужден подписать его:

«Я поставлен командованием в известность, что в случае моего перехода на сторону русских весь мой род – отец, мать, жена, дети и внуки будут расстреляны».

Штольберг пожал плечами, сделав равнодушное лицо.

– То есть вы хотите сказать, – тотчас подхватил Биттнер, не сводя с него тяжелого взгляда, – что Ядзя-с-косичками не русская, а полька? Но ведь это пустая отговорка.

Штольберг молчал. Он устало подумал: «Признаться, что ли?»

Биттнер добавил:

– Или, может быть, это был не единственный случай? Может быть, это был способ освобождения польских партизан?

Штольберг искренне удивился. Мысль о том, что партизаны почем зря разъезжали по стране в бисквитных и табачных ящиках, показалась Штольбергу до того забавной, что он рассмеялся. «Да нет, ничего не знает, ловит… Знал бы, так не тянул бы с допросом… А может быть, знает, но ему нужно мое собственное признание. Для полного успеха. Это будет его заслугой». Биттнер устало потянулся. «Он тоже устал, как и я, – подумал Штольберг, – а может быть, это иезуитский следовательский приемчик. Будем настороже».

Биттнер протяжно зевнул и сказал, преодолевая зевоту:

– В общем, картина ясна. Да, вот еще вопросик, так сказать, для полноты впечатления: можно ли забраться в ящики так, чтобы вы не заметили?

«Отчего же, можно», – хотел было сказать Штольберг, потому что этот вопрос был как бы протянутая рука помощи. Допустим, что Ядзя пробралась в ящик где-то в хвосте колонны, она ведь длинная, а Штольберг не заметил – и все! И делу конец. Но тут же мгновенно он сдержал готовое сорваться с языка «отчего же, можно». Ибо это было бы почти равносильно признанию. Да! Это ловушка! Капкан! Пробралась незаметно? Допустим. А вышла как?…

– Что вы! – сказал Штольберг сурово. – Даже мышь не могла бы проскользнуть в мою колонну.

– Ну что же, – сказал Биттнер добродушно, – я думаю, капитан, на сегодня довольно.

– На сегодня? – удивился Штольберг. – Вы что же, думаете продолжать это странное занятие?

– Истина иногда играет с нами в прятки, – сказал Биттнер, – но в конце концов мы ее находим.

Он медленно поднялся.

«Если он меня сейчас ударит, – решил Штольберг, – я не сдержусь, расквашу его благочестивую сутенерскую рожу. А там что будет, то будет».

Биттнер наклонился к Штольбергу и сказал озабоченно и сочувственно:

– Устали?

Штольберг вздохнул облегченно, но не принял этого дара. Он сказал резко:

– А где протокол допроса, ведь я должен его подписать.

Улыбка не сходила с лица Биттнера, – по-видимому, он заказал ее надолго.

– Помилуйте, – сказал он. – Какой допрос? Мы с вами просто беседуем.

Штольберг вскочил:

– Ах так? В таком случае прошу меня простить. У меня служебные дела, и мне некогда заниматься разговорчиками.

Биттнер развел руками:

– Не смею вас задерживать.

Они пошли к выходу. Уже у самых дверей Биттнер сказал:

– Чуть не забыл!

Лицо его в полутьме коридора было совсем близко. Штольберг сжал кулаки и не спускал глаз с его крупного носа и тоненьких фатовских усов.

– Это был какой-нибудь особенный рейс или обыкновенный, рядовой?

«Самый что ни на есть обыкновенный, – чуть было не ляпнул Штольберг. И тут же спохватился: – Более мой! Чуть не рухнул. Стоило мне только сказать, какой это был рейс, – и я пропал!» Он выдавил из себя смешок:

– Знаете, Биттнер, в конце концов это становится забавным. Вы расспрашиваете меня о каком-то случае, о котором я ни черта не знаю. Наша беседа похожа на разговор глухих.

Биттнер рассмеялся.

– Ну, я надеюсь, – сказал он, дружески положив руку на плечо капитану, – завтра мы будем разговаривать более определенно.

«Как? И завтра это мучительство?» А вслух Штольберг сказал:

– Думаю, что вам я могу это сказать. Я назначен…

– В карательную экспедицию в партизанский район, – перебил его Биттнер.

«Он и это знает!» – с ужасом подумал Штольберг.

– Но срок выступления, – продолжал Биттнер, – во всяком случае, еще не завтра…