"Страстная неделя" - читать интересную книгу автора (Арагон Луи)II ЧЕТЫРЕ ВЗГЛЯДА НА ПАРИЖПлощадь Людовика XV-самое прекрасное место во всем свете, даже при дожде, от которого здесь положительно негде скрыться. Таково было искреннейшее убеждение Робера Дьёдонне. Первый королевский егерский полк ещё с утра составил на площади ружья в козлы. Четыреста пятьдесят спешившихся всадников, стоя у коней, покрытых красными суконными чепраками и бараньими арчаками, белыми у рядовых и чёрными у офицеров, выстроились вдоль стен Тюильри, заполнив все пространство, отделяющее каменные балконы от садовой ограды. Площадь, где расположились лагерем солдаты в своих бутылочно-зелёных мундирах, стала похожа на огромный луг; яркокрасные панталоны были заправлены в сапоги, на головах кивера из твёрдой кожи со шнуром из конского волоса и белым плюмажем, на правом плече белый аксельбант. Робер Дьёдонне нетерпеливо покусывал свои жёсткие усы мелкими кривыми зубами, так не вязавшимися с его молодцеватой статью; рыжая прядь волос спадала ему на лоб. После последнего переходадесять лье под порывами злого ветра, под дождём, настигшим их у Сен-Дени, — он спал как убитый. Они выступили из Бетюна ещё в пятницу. Никто из них, впрочем, не жалел о Бетюне. Ни солдаты, в большинстве своём парижане, которые с ворчанием отправлялись в Бетюн, тем паче что по возвращении Бурбонов они одновременно с новым наименованием получили торжественное заверение, что будут бессменно состоять в парижском гарнизоне, и теперь им не так-то легко вбить в голову, что военный министр Сульт за их счёт хотел сыграть скверную шутку с губернатором Парижа генералом Мезоном, туда их всех!.. ни офицеры, в подавляющем числе разночинцы, среди которых с тех пор, как прошёл слух о возвращении Бонапарта, началось брожение умов. На беду поручика Дьёдонне, командир роты, бретонец родом, по имени Буэксик де Гишен, был один из немногих верных слуг короля, настоящий шуан. Среди поручиков шло волнение. Арнавон, Рошетт, Ростан, в основном аррасцы, начали устраивать по харчевням тайные сборища, куда, как бывший офицер императорского эскорта, был допущен и Дьёдонне. Военный врач Денуа, бывший, кстати сказать, в 1813 году, после Лейпцига, в плену вместе с полковником, утверждал, что даже штабные отвернулись от графа де Сен-Шаман. На каждые десять солдат в полку приходилось не менее одного офицера, но и эта предосторожность оказалась недостаточной. Стоило посмотреть, как встретили солдаты спич полковника в Камбрэ, на сборном пункте, накануне отправки в Сен-Кантэн. Пусть газеты, случайно попадавшиеся в пути, даже многое привирают, но ведь не все же подряд ложь. И кавалеристы стали открыто провозглашать в тавернах пламенные тосты в честь Маленького Капрала. Только один полковник не знал ничего. В воскресенье в СенКантэне люди на улицах спрашивали егерей, будут ли они сражаться против Наполеона или же присоединятся к частям Лефевр-Денуэтта, идущего на Париж вместе с гвардейскими егерями, гренадерами и артиллерией. Вечером в помещении, размалёванном картинами в стиле «Возвращение из Египта», собралась половина офицеров, во всяком случае человек двадцать, обсудить, что же следует предпринять, коль скоро мятежные войска находятся всего в четырех лье от Сен-Кантэна, в Гаме. Присоединяться к гвардейским егерям? Снова ли встать под трехцветное знамя? Господа офицеры только что узнали, что в Гренобле полковник Лабедуайер перешёл вместе с 7-м линейным полком на сторону императора. На площади, несмотря на дождь, как муравьи, кишели парижане; они, казалось, выползали из невидимых щелей, пользуясь каждой минутой затишья, сновали среди расположившихся бивуаком солдат, и эта неспокойная толпа, обрывки разговоров, противоречивые вести, женщины всех сортов, спускавшие шарфы с плеч вполне непринуждённым движением, в котором уже чувствовалась близость весны, степенные буржуа, увещевавшие егерей, и без того готовых не моргнув глазом умереть за королевский дом, — все это придавало всему какую-то нереальную реальность. Что мы тут торчим? Если верить слухам, король намерен в полдень делать смотр войскам. «А где король-то, разве что у меня в заду», — сказал этот грубиян Денуа. Кто-то принёс поручику Арнавону сегодняшний номер «Деба»: статья Бенжамена Констана… Словом, ровно ничего не поймёшь. Да, конечно, дерзкая затея Лефевр-Денуэтта провалилась. Между Сен-Кантэном и Гамом их полк встретился с гвардейскими егерями, направлявшимися к северу. Что за форма у гвардейцевшапки меховые с зелено-красным плюмажем и золотой кисточкой, пурпуровый ментик с опушкой из чёрного меха, зелёный доломан и жёлтые рейтузы, — и в каком же плачевном все это было состоянии. Жалко даже глядеть. Всех «подстрекателей» арестовали. Сам Лефевр-Денуэтт спасся бегством… Но Маленький Капрал, в Лионе он или нет? Да отвечайте, прах вас всех возьми! Прошла неделя. И вот теперь они на площади Людовика XV между Тюильри, откуда никак не желает появляться король, где ржут кони, и Елисейскими полями, с ярмарочными балаганами по всем четырём углам; деревья ещё по-весеннему голые, у Вдовьей аллеи скопление гвардейцев, а ближе к Сене-студенты в костюмах а-ля Генрих IV, в фетровых шляпах с перьями, — настоящий маскарад! Другими словами, отряды волонтёров Вьомениля, студенты Высшей медицинской школы и Школы правоведения, неистово распевающие роялистские песни! Надо было послушать, что говорят о них солдаты, уцелевшие после русского похода, ветераны Аустерлица и Ваграма, любой охотно задал бы хорошенькую трёпку этим мальчишкам, только что соскочившим со школьной скамьи. И ко всему ещё поток экипажей, поспешно кативших на запад и даже не пытавшихся скрыть своей спешки, — кареты, берлины, наёмные кабриолеты с выкрашенными в жёлтый или красный цвет спицами; все это нагружено, забито до отказа-целые семьи, баулы, разномастные пожитки, неизвестно как и к чему притороченные… Время от времени вдоль колонны проезжал верхом генерал, как бы затем, чтобы умерить нетерпение войск. По обе стороны моста Людовика XVI стояла пехота, а кирасир отвели на улицу Ройяль-Сент-Онорэ. Может быть, его величество надеялся, что дождь поутихнет. А пока что около десяти тысяч человек мокли в бездействии на Марсовом поле. Но даже в непогоду площадь Людовика XV… особенно если сравнить её с Бетюном!.. — Да никак ты загрустил о Бетюне, скучаешь без бильярда в «Северной гостинице», и, видно, недостаёт тебе перезвона колоколов на башне тамошней площади-динь-дон, динь-дон, и эти «динь-дон» упорно напоминают тебе, как тянется время! Рошетт зубоскалил со Шмальцем и Делаэ-двумя подпоручиками, вид у которых был такой, будто маменька до сих пор водит их за ручку, хотя оба отличились в 1814 году при защите заставы Клиши, за что на них нынче косились в штабе. И потом, где же это видано: покормили с утра в казарме, а теперь у всех животы подвело. — Тише ты, дубовая башка! — прикрикнул Рошетт на Шмальца. Он ещё издали заметил подъезжавшего к ним полковника на гнедом с подпалинами иноходце. Сидел полковник в седле неплохо, хотя плечи, особенно под тяжёлыми серебряными эполетами, казались неестественно узкими. Было ему от силы года тридцать четыре, и если он все время вздёргивал кверху своё маленькое кукольное личико с выпуклыми, чересчур большими наивными глазами и белокурыми усиками, то виной тому был слишком высокий и жёсткий красный воротник мундира, повязанный чёрным галстуком, из-под которого выглядывали кончики туго накрахмаленного воротничка, подпиравшего ему подбородок. Волосы, уложенные на лбу замысловатыми колечками, на манер литер в акростихах, казалось, были нарочно подобраны к масти коня, даже лоснились так же. С тех пор как король пожаловал полковника в кавалеры ордена Людовика Святого, он перестал носить крестик Почётного легиона. Он приблизился как раз к той группе офицеров, среди которых находился Робер. и спросил, как дела. как перенося т солдаты слишком затянувшееся ожидание… В его по-детски светлых глазах проглядывала тревога, отчего они казались ещё более выпуклыми. По-видимому, он считал не особенно-то разумной мысль обречь людей на многочасовое стояние. Тем паче что среди егерей имелось немало коренных парижан, которых так и подмывало сбегать на минутку домой. И так уже было ошибкой, что их выдворили в Бетюн… Полковник в сопровождении своего ординарца отъехал прочь. Шмальц хохотнул: — Это он после утренней сцены никак не успокоится! Как бишь зовут того генерала, который допекал их своими нелепейшими речами? Офицеры проявили выдержку, никаких замечаний не сделали, но что за дурацкая мысль пришла полковнику объявить капитанам Рикэ и Бувару, что они должны вернуться в Бетюн, где их посадят на гауптвахту? — Наверно, пронюхал об их вылазке в Сен-Кантэн, — сказал Арнавон. Роберу было известно, что Рикэ и Бувар, решив, что люди Лефевр-Денуэтта бунтуют не на шутку, отправились ночью в Гам к генералу Лиону и предложили ему сместить полковника и присоединить полк королевских егерей к своим частям. Но оказывается, этот генерал ретировался под Камбрэ и предал Лефевр-Денуэтта и братьев Лаллеман. И, вероятно, донёс на капитанов Рикэ и Бувара. И это Лион, которому так безоговорочно верил Бонапарт! Совсем уж ничего не поймёшь. А тут ещё Кларк зачитал в Палате донесение этого самого генерала Лиона и объявил, что за свои заслуги перед королём тот назначается инспектором кавалерии! Во всяком случае, на площади Людовика XV Рикэ и Бувар не дали себя в обиду. Егеря отлично их слышали: они ведь разговаривали в повышенном тоне со злосчастным графом де Сен-Шаман-тем самым, что ездил на пугливой лошади и поэтому походил в седле на танцора, а в подобных случаях сразу же превращался в провинившегося школьника. Раздались крики: «Да здравствует император!» — и полковник, грациозно покачиваясь в седле, удалился. Скапигулировал, что называется, перед Буваром и Рикэ! — Из дворца возвращается, — заметил Арнавон, провожая полковника взглядом. А Шмальц добавил: — Что он такое затевает? Смотрите-ка, смотрите, собирает эскадронных командиров! К ним подскакал, отъехав от этого импровизированного штаба, знамёнщик, некто Годар-Демарэ, которого господа офицеры терпеть не могли, главным образом за его шашни с бетюнскими дамами. — А ну-ка, признавайся. Ролле, на месте Рикэ ты бы небось уже давно мчался в Бетюн, чтобы повидать крошку Марселину? Трубы проиграли сигнал. По коням! По коням! Что это ещё означает? А как же смотр! Видать, толстяк решил не беспокоить ради нас свою драгоценную персону. Фельдъегеря понеслись с приказами. Волонтёры с противоположной стороны площади смотрели, как маневрирует 1-й полк королевских егерей. Полк строился к маршу. Капитан Массон с саблей наголо проехал было мимо, затем придержал коня и, нагнувшись, чтобы его не слышал Буэксик де Гишен, шепнул садившемуся в седло поручику Дьёдонне: — Нас угоняют. Пункт назначения: Эссон… Говорят, герцог Беррийский боится армии. В Париже оставляют только эту сволочную королевскую гвардию и студентишек с их дурацкими перьями. Эссон! Как много говорило это слово Роберу. Ведь в Эссоне год тому назад разыгралась чудовищная комедия, которая поставила под удар Фонтенбло и отдала императора на милость союзников. Ту чреватую событиями ночь Дьёдонне провёл в седле-он был тогда адъютантом полковника Фавье и скакал за ним без отдыха до самого утра. Они возвращались из Фонтенбло, где у полковника было свидание с императором. Они пронеслись через ту апрельскую ночь, прижатую к земле тяжёлым небом, затянутым чёрными тучами, в разрыве между которыми проглядывала луна, они пронеслись через лес мимо причудливых фантастических утёсов. Должно быть, Фавье окончательно потерял душевное равновесие, раз он заговорил с Робером о женщине, которую он любил и которая никогда не будет ни его женой, ни его любовницей. Он смешивал воедино несчастья, постигшие Францию, и свои собственные неудачи. Он поверял заветные тайны этому голубоглазому поручику, как поверяют их в минуту кораблекрушения. Кто же была эта женщина? А как он о ней говорил! «Совершенное создание», — твердил он. Познакомился он с ней в 1805 году… Они выехали на голую равнину, и небо окончательно потемнело. На всю жизнь запомнит Робер узенькую змейку дороги, молоденькие деревца, бегущие им навстречу. В Эссоне было темно и спокойно. Никто бы не подумал, что здесь расквартирован 6-й корпус. Разве что какой-нибудь из полков переместили… Фавье решил добраться до передовых постов. Мармон собирался отправиться в Париж, надо было вручить ему распоряжение императора. Где-то там, неподалёку от Орсэ, стояли австрийцы. «Совершенное создание», — говорил Фавье. Внезапно на перекрёстке дорог они услышали грохот, похожий на неторопливые раскаты грома. Эссон остался позади, должно быть, неподалёку был Куркурон, на предрассветном небе уже начинали смутно вырисовываться силуэты людей и коней. А что, если это австрийцы? Увы… Это был 6-й корпус, направлявшийся в Версаль. — Как так? Да вы с ума сошли! Немедленно возвращайтесь в Эссон! Кругом марш! — Господин полковник, видите ли, господин полковник… мы действуем согласно приказу генерала… — Какого ещё генерала? Оказывается, это был приказ генерала Сугама, который по сговору с неприятелем отступал к Версалю, покинув свой пост, испугавшись, что императору может стать известно о вчерашних переговорах Мармона, его самого и некоторых других с австрийцами; неожиданное появление полковника Гурго, адъютанта его императорского величества, побудило генерала решиться на этот крайний шаг. Свой вызов в Фонтенбло он считал просто ловушкой. Стоя на берегу какого-то ручейка, Фавье выкрикивал что-то (что именно-Робер гак и не разобрал), а генерал Сугам, сидевший на коне, монотонно твердил: «Он меня расстреляет!» Вот как была предана Франция, и император, и двадцать лет славы. Всю жизнь будет с горечью вспоминать поручик Дьёдонне название этого ручейка. Он нарочно осведомился об этом у какого-то крестьянина, который, услышав конский топот, высунулся, полуголый, из окошка поглядеть на солдат. Странное название оказалось у этого ручейка. Он назывался «Булькай в дождь»… С тех пор прошло меньше года, и вот Робер Дьёдонне вновь направляется верхом в Эссон… Там ею ждёт ночлег. А быть может, встреча с Бонапартом. Дождь снова усилился. Как ни странно, но больше и настойчивее, чем об императоре, Дьёдонне думал о «совершенном создании», о Фавье, влюблённом в эту женщину с 1805 года… уже целых десять лет… о, это, конечно, прекрасно, ничего не скажешь, но он, Робер, не создан для подобных чувств. Его молодость прошла в мимолётных и случайных романах. Интересно, кто такая эта женщина? Третий раз в течение одного дня полковнику барону Шарлю Фавье, подпоручику 6-й роты герцога Рагузского, которую солдаты именовали для простоты «Иудиной ротой», пришлось побывать во дворце. Этот тридцатитрехлетний гигант шести футов роста, с крупным и тяжёлым лицом, черноусый, с уже редеющими волосами, отчего лоб казался ещё выше, с огромными глазами и длинными, загнутыми вверх ресницами, в третий раз в течение одного дня спускался с лестницы Павильона Флоры в полной парадной форме: плащ скреплён у горла пряжкой, левая пола закинута на могучее плечо, под мышкой видна блестящая каска с изображённым на ней солнцем, васильковый мундир с пурпуровыми отворотами, подбитые пурпуром полы; сверкая серебряным шитьём, спускался он по лестнице в полном смятении чувств, с отвращением пробираясь сквозь толпу сгрудившихся на ступеньках соглядатаев из полиции. Казалось, повальное бегство придворных, покинувших этим воскресеньем Тюильри, в чем можно было убедиться хотя бы во время королевской мессы, благоприятствовало вторжению этих штафирок с тяжёлыми тростями, в долгополых зелёных, чёрных или коричневых рединготах и в высоких тёмных цилиндрахсловом, в классической своей форме, по которой их узнавали за сотню шагов. Были тут шпики из полиции господина Андрэ и новенькие, служившие под началом Бурьена. доброхоты из приватной полиции графа Артуа: и те, и другие подозрительно поглядывали на соседей. Приходилось прокладывать себе дорогу среди этих шпиков, добрая поливина которых наверняка состояла из людей Футе, готовых в случае прихода Бонапарта к самым решительным действиям. В то же время присутствие их означало, что со времени измены Вея военные лишились доверия. Достаточно было посмотреть, как у себя наверху особы королевского дома подозрительно вглядывались в лицо каждого, даже маршалов. Кто-то изменит завтра? Было примерно около трех часов пополудни, когда маршал Мармон, герцог Рагузский, отсиживавшийся в Военном училище, пока не без труда собранная королевская гвардия мокла на Марсовом поле в ожидании его королевского величества, велел позвать к себе своего бывшего адьютанта, с тем чтобы направить его в Тюильри. Это же бессмыслица: король пожелал провести смотр, пришлось носиться по всему Парижу и собирать людей, которые после утренней поверки, естественно, разбрелись кто куда, затем построили их под дождём, и теперь они ждут, ждут, а никто и не думает являться. Хотя маршалу было уже сорок один год, он все ещё сохранял юношескую стать. Правда, немного раздался, но высокий рост и красивое лицо, обрамлённое тёмными кудрями, говорили о его аристократическом происхождении. Только вот подбородок слегка отяжелел. В расшитом мундире, с голубой лентой через плечо и с крестом на шее, он как был, так и остался самовлюблённым говоруном и жадным до развлечений ловеласом, каким Фавье знавал его ещё по Испании, вечно одержимым желанием оправдаться, будь то на следующий день после Арапильской битвы, будь то сейчас; он нет-нет да и возвращался в разговоре к обвинениям, которыми Бонапарт, едва высадившись в Канне, заочно осыпал его. Сколько раз в эти последние дни маршал то и дело начинал гнева п.ся, разговаривая со своим бывшим адъютантом, с которым он расходился во взглядах чуть ли не по всем вопросам. «Ах, — —восклицал он, — ваша хартия!» Как будто Фавье самолично её составил, как будто только он один повинен во всем, что происходило, даже в этом грубом манёвре Людовика XVIII, с помощью которого король надеялся привязать к себе людей императора, потом-нате вам, измена маршала Нея! Мармон держал сторону графа Артуа и герцога Беррийского. Хотя последний во"мущал его своей манерой подражать Маленькому Капралу… по любому случаю тянется ущипнуть за ухо… и он туда же! Слава богу, ростом нс вышел. — Отправляйтесь-ка во дворец, Фавье, — сказал Мармон, — не знаю, о чем чолько думает его величество… войска окончательно потеряют терпение. И вдруг он выложил все. Стало быть, отвергли план, который уже давно разработал полковник Фавьс. а маршал выдал за свой собственный? Значит король действительно собирается навострить лыжи? Ещё в четверг он обещал Палате погибнуть, но не пропустить врага, а в воскресенье удирает как заяц! Подумать только, две ночи Фавье провёл без сна, составляя план укрепления Лувра, вся диспозиция уже была подготовлена: герцог Ангулемский удерживает юго-запад, герцог Бурбонский-запад, королевская гвардия и войска охраняют подступы к Парижу под командованием Макдональда, герцог Беррийский… — Ну, хватит об этом рассуждать: господии де Блакас-д'0п. бывший-сначала на нашей стороне, вдруг потерял голову, и, когда Блакас сказал королю, что нужно бежать, король, как всегда, согласился с мнением этого дурака! А ведь, черт возыу-и, внушительная могла бы получиться картина: король Франции наперекор всему-предательству армии, непостоянству толпыостается в столице, восседает в кресле у порога своего Лувра, дожидается того. Узурпатора, и говорит ему: «Ну, чего вы добиваетесь? Хотите разрушить Париж? Стрелять по дворцу? Сжечь Тюильри? Если вы меня убьёте, будете просто цареубийцей, и все равно моя кончина не даст вам права на престол, ибо за мной идут в порядке очереди граф Артуа, герцог Беррийский, герцог Ангулемский… Так что много на этом деле не выиграете!» Но чтобы: он раздумал прибыть на смотр! Вы же сами понимаете, дражайший, смотр тоже его идея, идея короля: он приезжает на Марсово поле, обращается с краткой речью к своей гварции, разъясняет ей её долг я объявляет, что она идёт к Эссону, дабы перерезать дорогу на Париж… А сам удирает по секретному маршруту .. Застава Этуаль, военная дорога… Эссон! Бывший адьютант маршала, услышав слово Эссон, уже не слышал больше ничего. Эссон! Он взглянул на Мармона, командир, королевского конвоя, ныне командующего королевской гвардией. Как мог он, Мармон, без дрожи произносить слово Эссон? Какое ему. Фавье. дело до того. что смотр задуман как военная хитрость, позволяющая Людовику XVTII под благовидным предлогом покинуть Лувр и отбыть к заставе Этуаль? А оттуда куда? Нынче утром ещё никто ничего не знал. Некоторые требовали, чтобы король отбыл в Вандею и встал во главе шуанов. куда заранее был послан герцог Бурбонский. Чудесный способ приобрести популярность в народе! Другие стояли за Нормандию. Например, Гранвиль, откуда на худой конец можно перебраться на острова. В Гавре королевская гвардия может продержаться долго, а в случае необходимости, что ж, переправимся в Англию. Самое главное-узнать, будет ли флот хранить верность престолу… Со вчерашнего дня герцог Орлеанский, которому удалось выбраться из Лиона, находился на Севере. Лично Мармон не верил, что король действительно намерен присоединиться к нему: отправка герцога в Лилль была, скорее всего, актом недоверия в отношении сына Филиппа-Эгалите… Лишний жест в дополнение к отставке Сульта, который в Павильоне Марсан считался не столько бонапартистом, сколько приспешником Орлеанского дома, и было даже приказано не давать лошадей герцогине, буде та вздумает покинуть Париж… Герцог Беррийский рвёт и мечет: зачем его величество держит его при себе и тем мешает разделаться с захватчиком. Как видно, нерешителен король только в распоряжениях касательно солдат. Доверительно понизив голос, Мармон сообщил Фавье нечто весьма симптоматичное: даже прежде, чем было официально объявлено об измене Нея, то есть ещё в пятницу, через сутки после торжественного заседания в Палате, королевские бриллианты были отправлены из столицы. Куда? В Кале, а оттуда в Англию… — Отправили в ночь с пятницы на субботу, и повёз их камергер его величества. Конечно, почему бы не отослать бриллианты в надёжное место, а самому остаться в Париже и принять там доблестную кончину, хотя между нами говоря… Итак, Фавье снова пришлось отправиться во дворец. Короля повидать ему не удалось. Но король все ещё был тут. Через Блакаса-пренеприятнейшего господина Блакаса, с вытянутой, до невозможности постной физиономией под блекло-рыжим париком, этакого коротконожки с неестественно длинным туловищем, — так вот, через этого господина ему передали, что король не оставил своего намерения делать смотр гвардии, но пока что… Чистая фантасмагория! Фавье попросили обождать в Маршальском зале. С тех пор как придворными овладел неукротимый страх, Тюильри превратился в какой-то караван-сарай. Пропускали беспрепятственно всех военных-лишь бы в форме, люди приходили сюда, как в кофейню, встречались здесь и дамы, и все часами поджидали Бурьена, дабы принести лично ему на кого-нибудь донос. Уже целую неделю при дворе не было видно госпожи Дюра: она была причастна к заговору, а её супруг, несчастный герцог Дюра, находился неотлучно при короле… В прихожей набилось множество людей. Священники, генералы, министры. В королевских покоях шло непрерывное снование. К каждому, кто выходил оттуда, будь то господин де Жокур или лакей, будь то низенький толстяк Бертье с бледным, расстроенным лицом, на котором читалось явное волнение, будь то отец Элизе, хирург его величества, весьма странный «святой отец» — тощий, с маслеными глазками и великий охотник до грязных шуточек, — к каждому бросалась вся эта свора и с притворно скромным видом шептала что-то, хотя шёпот походил, скорее всего, на откровенный вой. Ну что? Уезжает? Куда? Люди забыли всякое приличие. Все эти посетители прочно уселись на банкетки, боясь потерять занятое спозаранку место, боясь упустить момент, когда станут известны последние новости; кто предусмотрительно плотно позавтракал с утра, кто принёс с собой в бумажном кульке холодные котлеты и селёдку. Зрелище мерзкое, тем паче что даже воняло здесь, как в самой захудалой харчевне. Впрочем, в Павильоне Флоры всегда пахло кухней… Надо было послушать, как старички придворные умильно рассказывали соседям, что его величество изволили скушать за завтраком четыре жареных голубя с зелёным горошком… Потомки Людовика Святого умеют покушать! Уже выйдя на набережную, полковник столкнулся с офицером Национальной гвардии в традиционной меховой шапке с золотым шнуром. Секунду он колебался. Неужели это тот самый Александр де Лаборд. которого он знавал ещё в Испании? Род занятий Лаборда был тогда не совсем ясен. Позже Фавье встретился с графом в 1814 году-оба были членами комиссии, ведшей с союзниками переговоры о капитуляции Парижа. Как-то вечером у них произошёл весьма и весьма занятный разговор. С прошлого года граф де Лаборд охотно стал вспоминать своего отца, гильотинированного в 1793 году. Хотя всем было известно, что мать прижила Александра от некоего австрийского принца… До Термидора Александр служил в австрийской армии. Но тогда, в тот вечер, когда в Париже ожидали вступления союзников и они оба находились у заставы Клиши, неподалёку от долговой тюрьмы, куда сносили трупы и где стояли со своими повозками беженцы-крестьяне, кто тянул тогда Александра де Лаборд за язык рассказывать полковнику Фавье о том, как он во времена Директории, возвратившись молодым человеком во Францию, стал заниматься живописью и, представьте себе, у самого Давида… сейчас у Давида занимается сестра Александра-Натали, герцогиня Муши… так вот тогда он увлекался опасными идеями и вступил в группу необыкновенных людей, их звали «Равными», да-да, дорогой мой, вы. должно быть. помните имена Дарте, Бабёфа? Бывают вот такие апокалипсические, как сейчас, минуты. и тогда доверяешь первому встречному самое своё заветное. Итак, сему Лаборду, бывшему бабувисту, ныне, в вербное воскресенье 1815 года, поручили охранять королевскую особу. Правда и то, что сестра его приходится невесткой князю Пуа, командиру национальных гвардейцев, приданных королевской гвардии. Совсем недавно генерал Дессоль назначил Лаборда начальником охраны, и сейчас Александр возвращался во дворец для обхода караулов, которые он поставил ещё в полдень. Александр вежливо козырнул в ответ на приветствие полковника, в котором он в первую минуту не призма-;! Фцвье. а затем приблизился к нему и произнёс, понизив голос: — Дорогой друг, мне хотелось бы поговорить с вами… Откровенно говоря, «дорогой друг» не так-то уж обрадовался этой новоявленной дружбе, но как было отказать? Они поднялись во второй этаж. Пост Национальной гвардии, как наиболее важный во дворце, разместили в одном из покоев королевской фамилии, и странно было видеть прихожую и столовую её высочества герцогини Ангулемской, находившейся сейчас в Бордо, забитую людьми-сюда согнали человек пятьдесят в форме Национальной гвардии: гетры, белые штаны, перекрещённая портупея с прицепленной к ней короткой шпагой и лядункой; кто в медвежьей шапке, кто вовсе без головного убора, кто стоит, кто сидит на любом предмете, который можно превратить в сиденье, вокруг стола и маленького столика для посуды, кто вертит в эгальцах самокрутку, кто дымит трубкой-все в самых вольных позах, однако при появлении офицеров солдаты вскочили. Лаборд сказал им что-то, и они ответили криком: «Да здравствует король!» И по говору их слышно было, что все они из простонародья. Большинство небриты. — Это гренадеры Одиннадцатого и Двенадцатого легионов, — шепнул Лаборд на ухо Фавье. — Выбор пал на них потому, что тамошние командиры-люди вполне надёжные. У командиров был суетливо заискивающий вид, как у мелких чиновников при появлении начальства. — Мне сделали выговор, — все тем же полушёпотом продолжал Александр, — за то, что в карауле у Пон-Турнана у меня были люди из Сент-Антуанского предместья. Как вам это понравится… Это подразделение Третьего легиона, а легионом больше года командует знаменитый Ришар-Ленуар-говорят, он тесть брата Лабедуайера, что вполне вероятно. Но подумайте только сами: здесь, во дворце, и как раз в окружении графа Артуа. есть люди буквально неисправимые. Надо все-таки доверять парижскому народу: предместье, о котором они говорят, я. слава богу, знаю. Эти национальные гвардейцы готовы лечь костьми за королевский дом-вот и все. Что касается Ришар-Ленуара, король не пожелал его сместить: ведь он сделал для блага королевства куда больше, чем все наши ультрароялисты, вместе взятые! А что до Лабедуайера, он родня Шарля де Дама, командира лёгкой кавалерии. Пусть нас не учат, дурачьё этакое! — Он отвёл полковника в сторону. — Я хотел вас вот о чем спросить… Мне известно, что план обороны Лувра разработан не без вашего участия… мы тоже приняли свои меры: удвоили караулы у Пон-Турнана, в картинную галерею нагнали без счета солдат, а внутренняя охрана готова в любую минуту к отходу и прикрытию королевской особы… Но все-таки душа болит за искусство. Вы представляете себе, а вдруг повредят «Брак в Кане Галилеяской»? Но что поделаешь? Скажите-ка, вы ведь идёте от господина де Блакас? К этому спесивцу нынче и не подступишься, но не за него же мы, в самом деле, идём в бой… Так вот, мне кажется, что в первоначальные планы внесены кое-какие изменения. Известно, что сам де Блакас уже отправил свою супругу и, говорят, заодно целую повозку с медалями-он, видите ли, коллекционирует медали! А дамы Дюра, де Лаферронэ, де Жокур, княгини Ваграмская и Талейран вообще покинули пределы Франции! Да и наше присутствие в этих покоях лишь подчёркивает отсутствие её королевского высочества… Мои парижские друзья сообщили мне… К чему он клонит? В кулуарах дворца шептались, что раз король не является на Марсово поле, значит, он готовится улизнуть среди бела дня… Господин де Витроль говорит, что солнцу вовсе не так уж необходимо присутствовать при этом позоре… Фавье повернул свою массивную голову к начальнику охраны и прочёл на его физиономии выражение злорадного беспокойствавпрочем, и на лицах всех визитёров, толпившихся в королевской приёмной, застыло то же выражение. И тот и другие взвешивали шансы Людовика XVIII. Сколько среди них уже готовятся провозгласить: «Да здравствует император!» Черт побери, в 18S4 году мы видели обратную картину. — Вот что, граф, ваше сиятельство, — сказал Фавье, но своему обыкновению называя полным титулом людей старою режима, и в этом чувствовалась известная нарочитость, — могу сообщить вам, что его величество проведёт смотр «белых» и «алых» рот на Марсовом поле через полчаса или через три четверти часа… Казалось, это известие успокоило бывшего бабувиста. Он осведомился, успел ли позавтракать полковник: дело в том, что у караула есть кое-какие припасы и они охотно поделятся с дорогим гостем. И здесь, в покоях герцогини Ангулемской, тоже несло обжоркой. Фавье поблагодарил и отказался. Его ждут в Военном училище. Выбраться наружу оказалось труднее, чем при первом посещении дворца: вся лестница была забита древними старцами, которые явились предложить свои услуги королю и имели просто маскарадный вид в допотопных доспехах, извлечённых на свет божий из недр гардеробов. Глядя на дряхлого майора в белом мундире с небесно-голубыми отворотами и предлинной шпагой, подвешенной по английской моде на двух шёлковых шнурах, можно было подумать, что перед вами участник битвы при Фонтенуа. А из какого шутовского хоровода мёртвых притащился этот рыцарь в малиновом мундире под серым плащом, в коротких сапожках, из которых торчали острые коленки, обтянутые лосинами. Вокруг слышались довольно бесцеремонные смешки, а Бурьеновы соглядатаи подталкивали друг друга локтем и делали не очень-то лестные замечания по адресу этих чучел. Фавье врезался в эту толпу, как корабль, появившийся на реке, забитой дремлющими рыбачьими судёнышками. Он был на две головы выше любого из этих просителей, от которых разило чесноком и пивом-дарами какой-то оборотистой матроны, которая пробралась к парадной лестнице и торговала гам улитками, распространявшими зловоние. Незаметно, бочком, сюда проскользнули и нищие калеки: один старался привлечь внимание видом своей культи, другой, слепец, еле поспевал за тащившей его собакой. Набережная заполнилась людьми, небо внезапно просветлело, и гвардейцы, охранявшие подступы к дверям Павильона Флоры, теперь уже с трудом сдерживали напор толпы. Лихорадочное беспокойство охватывало парижан, видевших, что королевские кареты дежурят у дворца; попробуй убедить этих людей, что кареты дожидаются Людовика со свитой, поскольку король изволит делать смотр собственной его величества гвардии, — никто не верил! Девицы выспрашивали у кучеров, куда им приказано ехать. Слышались названия Ла-Рошели и Булони. Парижане не замечали вновь начавшегося дождя: должно быть, уже притерпелись. Хотя весна стояла у порога, женщины не решались надеть соломенные шляпки. Уж очень переменчивый выдался март. Однако они щеголяли в светлых платьях и мантильях, где преобладали жёлто-зеленые тона, а шляпки из гроденапля были нежно-изумрудные, как первые весенние почки. По тротуарам двигались целые семьи, и степенные обыватели старались отвести своих супруг и дочек подальше от слишком острых на язык солдат; ребятишки сновали под ногами у взрослых, шарлатаны и торговцы предлагали дамам притирания и румяна. Было достаточно холодно, дабы модницы могли покрасоваться в мехах, но среди этих щеголих то и дело попадались девицы, имевшие неосторожность нарядиться в лёгкие перкалевые платьица, и носы их лиловели совсем под стать фиолетовым лентам, которыми в ту пору, следуя моде, убирали жёлтые платья. Через толпу пробирались бойкие молодые люди, не менее опасные для мужей, чем военные, — кто в высоких сапожках, кто в чулках и туфлях, но все в одинаковых триковых панталонах, столь откровенно облегающих формы, что молодым девицам было лучше вовсе не подымать глаз, особенно если такому моднику приходило в голову нацепить панталоны из телесно-розовой вигони, хотя и кашемир мало чем отличался в этом отношении от вязаных тканей. Фавье поставил свою лошадь в конюшне по ту сторону площади Карусель, прошёл под аркой, где расположились кавалеристы, и выбрался на огромную замощённую площадьлежавшую между Триумфальной аркой и полуразрушенным кварталом, — где стояла часовня Дуайенне и старинный особняк Лонгвилей, уже давно лишившийся крыши. Эти руины под самым носом королей Франции не переставали удивлять иностранцев. Улицы, начинавшиеся у Пале-Ройяля или поблизости от него и выводившие окольным путём к большой галерее музея, отделяли Тюильри от старого Лувра, еле различимого за лачугами, сараями, нищенскими домишками; отсюда десятого августа народ пошёл на Тюильрийский дворец, и, хотя Наполеон, которому требовалось для разгона свободное пространство, велел снести ряд сооружений до того, как сюда нахлынула чернь, все же за улицей Сен-Никэз, где взорвалась знаменитая адская машина, остался в неприкосновенности целый квартал, и в этом причудливом квартале старьёвщиков, куртизанок и челяди сегодня слышался не совсем уместный гомон, ибо в кофейнях и ресторациях посетители уже сильно навеселе распевали во всю глотку песенки Беранже и «Мы на страже Империи!». Конюшни с гладким фасадом и сдвоенными колоннами стояли как раз напротив моста Святых-Отцов как некий обломок общественного здания, затерявшегося волей судеб среди нагромождения высоких домов, принадлежащих частным владельцам, и, так как вслед за последней парой колонн шла полуразрушенная стена, казалось, что перед вами декоративный цоколь. Впереди, как солдат, вышедший из рядов, вздымался огромный шестиэтажный куб, с кофейней в нижнем этаже, а на антресолях одиноко расположилась «Нантская гостиница», здесь обычно останавливались почтовые кареты, что лишь усугубляло впечатление общего беспорядка; но в тот день у гостиницы грудами валялись тюки, лошадей не было ни одной-их разобрали с бою беглецы, а за почтой, как и за посылками, никто и не являлся. Здесь было не так людно, к тому же из кофейни доносились звуки музыки, и прохожие с улицы заглядывали в окна. Среди туч образовался широкий бледный просвет, обманчиво напоминавший солнце. Внезапно Фавье вздрогнул всем телом. Навстречу ему шла пара, кавалер с дамой, надо прямо сказать, мало подходившие друг другу; и при виде этой пары сердце заколотилось у него в груди. Причиной тому был не мужчина, неизвестный ему, одетый не без изысканности, с тросточкой в руке и в дорожном плаще; он, видимо, носил парик, и этот парик, очки, а также мышиносерая фетровая шляпа не позволяли судить о личности незнакомца. Одну руку, согнутую калачиком, он подставил даме, просунувшей под его локоть только самые кончики пальцев, а в другой держал за ручку ребёнка, девочку лет четырех-пяти. Нет, это немыслимо! Конечно, полковник обознался. Ведь он был как одержимый, ему повсюду мерещился милый силуэт. Впрочем, он ни разу не видел её в этой серой бархатной шляпке с аграфом на боку, украшенной перьями и пышным бантом, из-под которого спускались ленты, завязанные под подбородком, а край шляпки был оторочен гофрированными блондами, ни разу не видел и в этом куньем палантине, подбитом лиловым шёлком, накинутом на мериносовое платье с бархатной отделкой того же цвета, что и шляпка. Пусть он почти не разглядел её лица, зато он сразу признал девочку в чёрном жакетике и коротенькой белой юбочке-тут уж не могло быть ошибки. Эта девочка с длинными чёрными волосами, распущенными по плечам, и с крупными локонами, начёсанными на уши, была живым воплощением того полутраура, который им предстояло снять только двадцать третьего мая. Она казалась, пожалуй, слишком полненькой для своих лет, во взгляде её было что-то страдальческое. Хотя полковник Фавье сначала подошёл к крошке Гортензии, но про себя он подумал: «Как попала сюда наша Мария Ангелица?» Он поднял на неё глаза, даже не взглянув на её спутника. — Бог мои, сударыня, вы здесь? В такой день? Так ли уж это благоразумно с вашей стороны? Дама подала ему ручку, облитую перчаткой, и в ту же минуту почувствовала, что рука, на которую она опиралась, уже не поддерживает её. Спутник её деликатно отступил на несколько шагов. Дама улыбнулась, показав ровные маленькие зубки. Чёрные волосы падали прихотливой чёлкой из-под выступавшего углом края шляпки. В двадцать семь лет-её выдали замуж четырнадцати-она была во всем блеске женственности. Она снова улыбнулась склонившемуся к ней гиганту и произнесла: — Шарль,, друг мой дорогой, до чего же я счастлива вас видеть, даже странно… Всякий раз, при каждой встрече он открывал её заново: так нынче он впервые, казалось ему, заметил изящество её тоненького прямого носика с раздувающимися ноздрями. И его пронзил её певучий голос, произносивший слова с лёгким испанским акцентом, от которого её не сумели отучить даже в пансионе госпожи Кампан. Он повторил: — Вы поступаете весьма неосмотрительно, сударыня, вас могут узнать… Она засмеялась в ответ, взмахнув рукой таким жестом, словно трясла браслетами. — Что ж тут такого? Пусть узнают! Но он ответил все так же серьёзно: — Политические страсти сейчас разгорелись, во дворе Лувра полным-полно людей из тайной, полиции; вообразите, что ктонибудь из них захочет выслужиться и заявит, что он сам застиг герцогиню Фриульскую за весьма странным разговором… Я слышал в Тюильри всего три дня назад ваше имя в устах одного из доброхотов, которые, к сожалению, вечно вьются вокруг принцев. — Ну и что же сказал ваш доброхот? — спросила герцогиня. — Достаточно того, что он произнёс ваше имя в связи с именем госпожи де Сен-Лэ… — Велика беда! Всем известно, что мы с Гортензией подруги и она даже крестила мою дочку. — Но сейчас, сударыня, могут вспомнить, что она была королевой… и когда Буонапарте уже в Фонтенбло… — Так, значит, вы думаете, что он ещё только в Фонтенбло? Вот поэтому-то мне и не терпелось пойти посмотреть, что делается в Тюильри. Господин де Лилль по-прежнему ещё сидит на троне и рассказывает своим министрам сальные анекдоты? — Его величество, сударыня, скоро будет производить смотр войскам, а я солдат… но, молю вас, будьте осторожны, следите за своими словами, умы сейчас слишком возбуждены… — Ни за какие сокровища мира, Шарль, я не пропущу этого зрелища! Ведь я смотрю не только за себя, но и за Дюрока. Будь он жив, он сегодня был бы не на площади Карусель, а там, на дороге в Фонтенбло… От неё Фавье мог принять любое. Но только не то, что последовало вслед за этим. — Если уж говорить о неосторожности, — добавила она, слегка повернувшись к старику, скромно отошедшему в сторону в первый момент их встречи, — господин Фуше охраняет меня… Услышал ли её слова человек в дорожном плаще? Он поправил очки, будто старался скрыть глаза за их стёклами. Фуше! Значит, вот этот худощавый, чуточку согбенный господин, столь старорежимный с виду, значит, он и есть Фуше? Фуше, которою хотел арестовать Бурьен и который сумел ускользнуть из рук— полиции… Уж не потеряла ли рассудок Мария де лос Анхелсс? — Не думаю, — сказал он, — чтобы воздух Тюильри был особенно благоприятен для герцога Отрантского… Так как при последних словах полковник слегка повысил голос, старик вежливо поклонился и, приблизившись к говорившему, произнёс: — Отчасти это зависит от барона Фавье и от того, какое употребление он изволит сделать из моего имени… Он выпрямил сутулую спину, и тут только Фавье заметил, что Фуше с умыслом разыгрывает роль старика и что на самом деле выглядит он значительно моложе, чем при первом взгляде. В 1815 году Фуше было пятьдесят два года, но какая-то юношеская живость все ещё сохранялась в его движениях. Шарль не без презрения взглянул на Фуше сверху вниз: — Вам нечего бояться, сударь, хотя бы потому, что ваше имя, произнесённое этими устами, стало тем самым для меня священным… Он склонился перед герцогиней, кровь гудела в ушах. Он взял на руки дочь Дюрока и приподнял её. — Малютка, — сказал он, — в тебе я вижу твоего отца и твою мать, их неразрывно слитый образ… да будет жизнь твоя легка! Он произнёс эти слова столь несвойственным ему торжественным тоном, что герцогиня выхватила из его рук дочку и прижала к себе. Она потеряла сына, своего первенца, и жила в непрерывной тревоге за эту болезненную девчушку. — Да хранит вас бог, Шарль, дорогой, — сказала она тихо, чтобы Фуше не расслышал, — какой бы путь вы себе ни избрали! Когда Фавье выехал из конюшни на своём рысаке, он не нашёл уже на площади Марии де лос Анхелес. Он дал хлыста коню и скрылся в воротах справа от моста. Как бы тщательно маршал Макдональд, герцог Тарентский, ни обряжался по приказу короля в штатское платье-чёрный фрак без карманов, оливковые панталоны, рыжие ботинки, даже взял в руки складную трость-зонтик, а на голову надел цилиндр, — все равно в нем чувствовалась военная косточка. Правда, он раздобрел, и курносый нос, задорно торчавший посреди широкой костистой физиономии и придававший ему в прежние годы ухарски отважный вид, выглядел теперь совсем иначе среди складок нездорового жира, появившегося к пятидесяти годам. Но, как и прежде, он безуспешно старался обуздать белокурые волосы, слегка потемневшие с годами: они упорно падали прямыми, хотя не столь густыми, как раньше, прядями. На худой конец он мог сойти ещё за банкира, но кто бы, подметив взгляд его карих глаз, слишком легко принимавших восторженное выражение, решился доверить ему свои капиталы? Ибо во всем его облике самым причудливым образом сочетались черты авантюризма, роднившие между собой людей Империи-недаром же в двадцать девять лет он был уже генералом, — и своего рода усталость горожанина, более чем натуральное следствие бурно прожитой жизни, как, впрочем, и боль в суставах, которая особенно мучила его при этих бесконечных дождях. — Ну и погодка, чисто брюмеровская, — буркнул он и взглянул в окно на совсем ещё голые ветви. Он вспомнил утро VIII года, Версаль, он шёл тогда под проливным дождём закрывать клуб якобинцев, в то время как его соратник поставил все на карту в Сен-Клу. С давних пор он был другом Жозефины, своим человеком на улице Шантрен. С тех пор прошло шестнадцать лет. даже меньше… прошла целая вечность, целая шквальная жизнь, и вот теперь его дожидается король Франции. Да, король приказал ему явиться во дворец пешком и в штатском платье, дабы не привлекать ничьего внимания. Похоже, что Людовик оказывает ему такое доверие именно потому, что мало его знает. Герцог Тарентский прибыл в Париж всего шесть дней назад, даже пять с половиной. Первые их прошлогодние встречи оставили у него скорее дурной осадок. Людовик XVIII недолюбливал маршала за то, что тот слишком всерьёз принимал его либерализм: к тому же резкий характер Жак-Этьена и сейчас сослужил ему плохую службу в отношениях с новым государем, равно как и прежде в отношениях с императором; до его отъезда в свой округ ничто не предвещало внезапного монаршего благоволения-скорее уж наоборот. С лета 1814 года он жил в Бурже, центре военного округа, где была расквартирована его дивизия, или в своём поместье Курсель, в двух шагах от Буржа: в начале марта его отозвали в Ним, но. так и не дав добраться до новой резиденции, завернули с полдороги по приказу герцога Орлеанского, призывавшего маршала в Лион, откуда ему самому пришлось спасаться бегством перед приходом Наполеона по причине солдатских бунтов. Парижский особняк Макдональда стоял пустой: маленькая Сидони осталась в Курселе с тёткой Софи, и с тех пор, как вслед за старшей дочерью вышла замуж средняя дочка маршала, Адель-она повенчалась в 1813 году с Альфонсом Перрего, — особняк на Университетской улице почти все время пустовал, оставленный на попечение многодетной семьи привратника. В полутёмной бильярдной Жак-Этьен обнаружил в футляре, подбитом голубым бархатом, свою скрипку как некое полузабытое воспоминание. Уже очень давно он не прикасался к ней. Он отнюдь не считал себя виртуозом, но унаследовал страсть к музыке от отца-якобинца, передавшего ему также свои романтические, чисто шотландские глаза; отец был в своё время без ума от Генделя, с которым сблизился, когда композитор уже ослеп. Прежде чем отправиться в Павильон Флоры, маршал помузицировал в своём огромном пустынном жилище. Если Макдональд слыл в молодости неотразимым, то во многом был обязан этим скрипке. После первой помолвки (было это в Сен-Жермен-ан-Лэ), во время его жениховства, Мари-Констанс аккомпанировала ему на клавесине. Тогда, быть может в первый и в последний раз в своей жизни, он любил беззаветно, не внося в свои чувства расчёта. Потом, когда он женился вторично, новая жена, мать Сидони, высмеивала мужа всякий раз, как тот брался за скрипку, и называла его игру «пиликаньем». Она умерла через два года после свадьбы, и он, вдовец с двумя дочерьми на руках, меньше всего собирался вступать в третий брак. О, не только из-за скрипки! Теперь скрипка стала для Макдона.1ь;1а спосю рода средством ухода от будней. Весьма жаль, что ему не удалось более серьёзно заняться музыкой… В это вербное воскресенье он разбирал Гайдна. И сразу же прошли ревматические боли. Он думал о странной своей судьбе и о внезапном-до нелепостидоверии короля… Удивительная все-таки выдалась неделя. Приехал в понедельник вечером, и уже во вторник его назначили в корпус, который создавался при особе герцога Беррийского, — тот самый корпус, что должен был формироваться в Мелэне и прикрыть подступы к столице. Однако до субботы его старались держать как можно дальше от этого великолепного замысла, и, несмотря на то что маршала обласкал сам король, его целых четыре дня мытарили по прихожим, пересылали от одного лица к другому, заставили побегать по всем закоулкам дворца, словно враг и не стоял у ворот Парижа. Для всякого, кто в четверг слушал в Палате речь его величества, было очевидно, что король не отдаёт себе ни малейшего отчёта в грозящей опасности. Наконец только! в субботу маршал был принят своим непосредственным начальником, его высочеством герцогом Беррийским. Его высочество был решительно невыносим и ещё более груб, чем обычно, — должно быть, совсем потерял голову, свою мерзкую пустую башку: казалось, он вот-вот заплачет и злится оттого, что это могут заметить; маршал послал королю свою отставку, которую пришлось взять обратно в тот же вечер. Было это накануне; тогда король собирался ретироваться в Вандею. Или в Бордо. Макдональд первый посоветовал ему отправиться во Фландрию, в Лилль или Дюнкерк. Идея эта показалась монарху просто блестящей, но вместе с тем он находил, что ещё успеет над ней подумать. И вот нате вам: в воскресенье утром, то есть сегодня, в семь часов утра у герцога Беррийского, откуда за Макдональдом послали гонца, он из собственных уст его высочества услышал об измене Нея. Весь город знал об этом ещё накануне, но двор (хотя многие чиновные люди, не особенно веря слухам, все же отправили своих жён за границу), двор продолжал не верить вплоть до ночи с субботы на воскресенье, пока в Париже не появились генералы, покинувшие князя Московского. Взволнованный донельзя рассказ барона Клуэ. Накануне по крайней мере ещё притворялись, делали друг перед другом вид, что не верят таким слухам. Может быть, этим и объяснялась вчерашняя нервозность его высочества. Утром Макдональд застал герцога в совсем ином расположении духа-тот так и бросился к нему навс-речу, словно желая загладить вчерашнюю некрасивую сцену. И только тогда Макдональд вдруг заметил, что у его высочес1ва глаза цвета небесной лазури, и это, пожалуй, искупало непривлекательность топорной физиономии Шарль-Фердинанда. Жак-Этьен отложил смычок… В саду, окружавшем его особняк, на разные юлоса залитлись птицы… «Они поют лучше меня!» — подумалось ему. «Ней! Многого я навидался на своём веку. Дюмурье, Моро, Пишегрю… но Ней! Вот бы никогда не подумал». В 1814 году Макдональд оставался до самого конца верен Бонапарту. Друзья всей его жизни, лучшие друзья, как, скажем, де Бернонвиль, член временного правительства, созданного в Париже в 1814 году, поспешили заранее выйти из игры, и, что уже было серьёзнее, Мармон и Сугам, в сущности, предали императора в ратном деле, тогда-то Ней и бросился в объятия Бурбонов… Все это не «сметало герцогу Тарентскому явиться в Фонтенбло, и, таким образом, он стал последним козырем в руках побитого Бонапарта. Император НИКОГО не просил продолжать бесполезную отныне игру. То обстоятельство, что позже, да, все-таки позже, неделю спустя, герцог Тарентский перешёл на сторону Бурбонов, было не сюлько актом вероломства, сколько вполне закономерным поступком солдата. Присоединился Макдональд к королю и Компьене в конце апреля. Он сопровождал Людовика XVII! во дворец Сент-Узн, но король дожидался конца церемониального прохождения войск. Его, Макдональда, появление было отнюдь не неуместным, коль скоро там присутствовали все, или почти все, маршалы, Бсртье, конечно, пока ещё не появлялся… но. скажем, Удино был уже тут. Во всяком случае, королевская фамилия делала все, что могла. Правда и то, что если третьего мая охрану королевской особы поручили-мысль довольно страннаямаршалу Удино, то произошло это более или менее случайно: сначала король подписал приказ, назначавший начальником караула своего племянника, герцога Беррийского. Но тог помчался веселиться в Париж и передал свои полномочия Удино. Таким образом уже с первой минуты наполеоновские маршалы превратились в стражей монархии. Когда партия проиграна, когда стано вится безумием продолжать бессмысленную войну, как может такой вот Макдональд клеймить Мармона, Сугама или Нея-он просто следует их примеру. Другое дело-сейчас, в 1815 году: король послал Нея преградить Бонапарту путь к Парижу, а Ней перешёл на сторону Бонапарта, не выполнив своего долга-вот измена, это уже грех непростительный, воинская честь с такими вещами мириться не может. Вы скажете: а почему же ваша воинская честь преспокойно молчала 18 брюмера? Да ведь 18 брюмера мы предавали лишь штатских, а Бонапарт-это же армия. «Кажется, действительно придётся расстаться со скрипкой, — подумал он, — и зрение портится… скоро для игры по нотам мне понадобятся очки…» Решено было послать все находящиеся в запасе войска на обе дороги, ведущие к Фонтенбло. Потом вместе с герцогом Беррийским и графом Артуа они отправились к королю. Вот тогда-то король и решил выехать в Лилль, но не желал, чтобы об этом стало известно. Поэтому и изобрели для отвода глаз всю эту историю со смотром войск на Марсовом поле. Мармон, который командовал королевской гвардией, положил немало труда, чтобы помешать этому: ведь он был одним, из сторонников плана защиты Лувра как центра обороны. Безумие! Весь день отдавали, а потом отменяли приказы. Итак, призванный во дворец Макдональд нарядился в чёрный фрак и оливковые панталоны. Пусть в качестве камердинера привратник ровно никуда не годен, зато жена его, к счастью, умеет орудовать утюгом. А дождь все лил. Жак-Этьен раскрыл зонтик-трость и медленно побрёл по набережным под серым шёлковым балдахином, нацепив крючок трости на запястье. Никто бы не узнал в этом прохожем командующего Мелэнским лагерем. Никто, за исключением бурьеновского эмиссара, который шёл на некотором расстоянии за маршалом и готовил в уме обстоятельный доклад начальству по поводу этого загадочного маскарада. Шпик попался с самолюбием: он, как и все прочие, считал, что раз ты маршал, так уж наверняка изменник, на что он и рассчитывал, выслеживая Макдональда. Ему мерещился очередной заговор, который он с блеском разоблачит, но кому завтра донести о заговоре-вот в чем вопрос. И как устроить, чтобы ему утвердили расходы по слежке. Жак-Этьен шагал под дождём, он совсем забыл, что нынче вербное воскресенье 1815 года, что Бонапарт в Фонтенбло. Всю жизнь прослужив в армии, он видел, как сдаёт свои позиции человек, видел, как ненависть и личные интересы толкают даже наиболее дельных офицеров на постоянные распри, он по собственному опыту знал цену этому соперничеству, этим мизерным интригам. Всю свою жизнь. Но ничто не могло изменить его натуру. Он служил Революции, служил честно, хотя в силу аристократического происхождения был на подозрении, служил честно, хотя считалось почему-то, что он участвовал в заговоре Дюмурье, хотя комиссары Конвента десятки раз грозились его арестовать, арестовывали, выпускали на волю… даже чин генерала, внезапно пожалованный ему в 1793 году, принёс не только радость, но и уверенность, что за этим кроется какая-то ловушка… Он служил Бонапарту, был одним из участников переворота 18 брюмера, а потом на пять лет его сдали в архив… Неважно, тогда он был ещё молод, кровь у него была горячая, и генеральша Леклерк помыкала им как хотела. На пять лет, не считая тех трех, что просидел он в Копенгагене посланником, это он-то, он-то! Для такой должности требовался женатый человек; вот почему он и вступил во второй брак с вдовой Жубера, той самой, что называла его игру «пиликаньем». Но даже этот брак не умилостивил императора… А потом, потом, поскольку он был на подозрении, то и решил заживо похоронить себя в Курселе. А сколько раз сам Наполеон отстранял его… Между ними всегда стояла тень Полины. Ну что же, Макдональд теперь служит Людовику XVIII, чьё благоволение к маршалу насчитывает ровно пять дней. Он ни от кого не зависит. У него есть свой дом, свои земли. Он сберёг субсидии, которые получал в Неаполитанском королевстве у Мюрата… Реставрация тут ничего не изменила… Надо понять, что все это казалось ему совершенно в порядке вещей: честолюбцем он был лишь в девятнадцать лет, ещё в заведении Пауле. где воображал себя этаким Ахиллесом… Но поручик в 1791 году, полковник в начале 1793 года и генерал летом того же года, он слишком быстро поднялся по иерархической лестнице, и юношеское честолюбие исчезло с возрастом как дым. Он жаждал теперь спокойной жизни. Столько раз он глядел в глаза смерти. Ему вспомнился один июньский вечер-было это в конце прошлого столетия. Часть разбитых австрийских улан засела за поворотом дороги между Болоньей и Моденой, и, прежде чем он успел их заметить, его уже выбили из седла. И вот он, раненный в голову, лежал на дороге, в горькой дорожной пыли, задыхаясь от зноя, не в силах подняться, а перепуганные кони без всадников повернули вспять и пронеслись по его телу-он тогда лишился чувств. В те времена он не боялся смерти; он только что потерял свою Мари-Констанс, свою молодость. А возвращение на родину в тряских каретах, когда каждый поворот колёса болезненно отдаётся в искалеченной груди! Или взять хотя бы вечер Ваграмской битвы, после того как Ло де Лористон-нынче он командует серыми мушкетерамиатаковал врага, открыв огонь из сотни орудий, и его части благодаря умелому манёвру смяли центр армии эрцгерцога Карла; от того вечера остался в памяти дом, ещё дымящийся после наспех потушенного пожара, крышу снесло ядром, сам он лежал на полу, на охапке сена, с разбитым коленом: его лягнула лошадь, невыносимая боль в ноге, а над головой-безоглядное июльское небо со всею щедрой россыпью своих звёзд… А эта звёздная, бесконечно долгая ночь, когда ему так хотелось взять в руки смычок и скрипку, чтобы забыть раненое колено! Эта ни с чем не сравнимая ночь, когда столько было передумано… и все казалось-таково уже свойство славы-возможным, легкоосуществимым, даже вопреки боли, даже вопреки сомнениям… например, излюбленная его мысль о великом всеобщем мире, о красоте Италии, античном искусстве, немецкой музыке, Неаполе, Вене, обо всем, что жило в нем неразделимо, воскресало неподалёку от тех мест, где творил Бетховен… и. когда утром император, войдя в разрушенный дом, поздравил его и сказал: «Жалую вас маршалом Франции…» — слова эти прозвучали будто финальный аккорд, как разрешающая фраза долгой ночной мелодии. Дворец был окружён громко галдевшей толпой, люди беспокойно сновали вокруг королевского поезда. С улыбнувшегося вдруг неба тихо сыпались легчайшие пылинки дождя. В непрерывной беготне офицеров чувствова.тась предотъездная лихорадка, и, подойдя вплотную к окнам, можно было пидегь, как в королевских покоях суетятся вокруг открытых и уже опустошённых шкафов придворные, священники, дамы, на полу валяются упакованные тюки, все укладываются, толкаются. Зрелище целой вереницы карет, поданных к крыльцу уже несколько часов назад, лишь усугубляло страхи парижан. — Его величество вас ждёт, — обратился к Макдональду господин д'Альбиньяк, помощник командира королевского конвоя и комендант Тюильри. Был он неестественно бледен и возбуждён. «Вот кому тоже не мешало бы поиграть немножко на скрипке», — подумал Жак-Этьен. Он взглянул на часы: без четверти четыре. Человек, вышедший из личных апартаментов короля, вежливо посторонился, пропуская маршала-тот мельком взглянул на него и узнал отца Элизе, который массажировал и врачевал Людовика XVIII. «Слава богу, я пока ещё не нуждаюсь в услугах иезуита с его мятными лепёшечками», — подумал Макдональд. У короля находился неизменный господин Блакас, а также князь Ваграмский, он же Бертье, старый соратник Макдональда по 18 брюмера. Он яростно грыз ногти. Бертье ещё больше располнел, постарел. Ему, должно быть, сейчас шестьдесят два, шестьдесят три года… непосильное бремя ответственности, трое малолетних детей, молодая жена и старая любовница, особняк на бульваре Капуцинок, замок Шамбор и земли в Гро-Буа… Увидев в его глазах испуганно-тоскливое выражение, а на лбу крупные капли пота, Макдональд вдруг почувствовал себя юным, лёгким, бодрым. В ушах его настойчиво звучала Гайднова фраза-всеснова и снова… Как там дальше у Гайдна? И что говорит его величество? — Нет ничего хуже для ревматизма, чем мартовская погода, — говорил Людовик XVIII, — а вы представьте себе только, каковото будет в пути! Скажите-ка, господин маршал, если не ошибаюсь, ведь в Бовэ живёт ваш зять? Из окон Военного училища, стоявшего на самом берегу Сены, Марсово поле казалось огромной вольерой, затянутой со всех сторон частой сеткой дождя. Таким по крайней мере видел его Сезар де Шастеллюкс, помощник командира лёгкой кавалерии, возможно, ещё и потому, что слово «вольера» приводило ему на память детские годы, протёкшие во дворце Бельвю, у тёток короля Людовика XVi-мадам Виктуар, мадам Аделаиды и мадам Софи, среди пёстрого идиллического мирка попугаев, в этой теплице, словно.сошедшей со страниц романов Бернардена де Сен-Пьер. заставленной пальмами и экзотическими цветами, вокру которых порхали пёстрые птички. А здесь пестроту создавала многоцветная гамма мундиров, впрочем, преобладали белые плащи гвардейцев-на Марсовом поле скопилось более трех тысяч человек, а рядом стояли тысячи полторы коней под пурпуровыми чепраками; мозаичный ковёр мундиров расцвечивали треуголки, конские хвосты, каскадом ниспадавшие с касок, медвежьи шапки, плюмажи, эполеты, лядунки, галуны, темляки, кисти, начищенные до блеска пуговицы с королевскими лилиями, с изображёнными на них солнцем и гранатами, перевязи, знамёна, орденские ленты, пряжки, аксельбанты, шпаги и сабли, ружья и мушкеты… словом, вся королевская гвардия, битых два часа простоявшая в полной боевой готовности под проливным дождём, роты, похожие сверху на разноцветный газон: в глазах буквально рябило от смеси одежд и самых различных видов оружия, и не удивительно, ибо все это войско удалось собрать только случайно: людей хватали направо и налево, когда большинство уже разошлись после утренней поверки: исключение составляли подразделения, участвовавшие в учении на плацу Гренель; гвардейцы были кто в парадном мундире, кто в обычной форме, и, как всегда, беспорядок вносили спешившиеся кавалеристы, стоявшие впереди эскадронов: Сезар де Шастеллюкс, проходя мимо штаба королевских кирасиров, которыми командовал его двоюродный брат Этьен де Дюрфор, приветствовал командиров, высоко подняв саблю. По рядам королевского конвоя прошёл ропот нетерпения, и от этого ещё острее нахлынули воспоминания о Бельвю; как раз среди гвардейцев конвоя смешение видов одежды достигло своего апогея, и так как они преобладали, то, глядя на всю эту массу пешей гвардии, хотелось воскликнуть: «Хоть этих-то чучел не пускайте на смотр!» Рота герцога Граммона, которой командовал Тони де Рейзе, в данный момент целиком поглощённый рассказом своего зятя, барона Клуэ, о событиях в Лионе, как ни странно, сумела перещеголять все прочие части вопиющей разномастностью одеянии, хотя она справедливо считалась наиболее старой и лучше всех экипированной: однако в последнее время сюда устремились дворянские сынки, которые сочли бы для себя бесчестьем служить в ротах князя Ваграмского или г-ерцога Рагузского, существовавших без году неделя! Синие мундиры, шитые золотом; чёрные треуголки, вкраплённые среди касок с бронзовыми и медными бляхами и чёрными или красными султанами; плащи с золотыми шнурами-в этой пестроте трудно было разобраться, однако же Сезару показалось, что он попал на скучное семейное торжество. Тут повсюду были свойственники Шастеллюксов, Д."ма, Ларошжакленов, Ноайлей, Лоржей… Смесь поколений и чигов многие вернулись из Польши или Италии, из Англии или Австпии, где они проживали в качестве эмигрантов, но большинство — молодёжь, что где-нибудь в медвежьих углах, в своих разорённых поместьях, среди лесов и садов, долгие годы мечтала под сенью орлиных крыл о возвращении Бурбонов. А также и те аристократические юнцы, которые служили под знамёнами Узурпатора, потому что не было для них жизни, кроме службы, и другого ремесла, кроме военного. И впрямь это была огромная вольера, где мокли под дождём в тревожном ожидании огненноперые птицы, а расшитые золотом, с латинскими девизами знамёна хлопали по ветру, как птичьи крылья. Утверждали, что слух об измене Нея опровергнут… — Вот видите! Я же говорил… — Поживём-увидим! — У Тони де Рейзе все ещё звучал в ушах рассказ барона Клуэ… Сезар де Шастеллюкс наконец добрался до своей роты. В Военном училище вместе с маршалом Мармоном. чей приказ он вёз, остался и его тесть, граф Шарль де Дама. командир лёгкой кавалерии, — Сезар был его помощником. Итак, вот чем все кончилось. И взор полковника обратился к высотам Шайо на том берегу Сены… «Двигаться на Сен-Дени…» В течение дня из Парижа постепенно отводили войска: одни части направляли в Вильнев-Сен-Жорж или в Эссон, другие-на Север. Но королевская гвардия… Значит ли это, что его величество не прибудет на смотр, подготовленный с таким трудом? Почему именно на Сен-Дени? Для того чтобы стоять там или идти вперёд, но куда? Как намерены поступить принцы? Пока что речь шла не о том, чтобы немедленно идти на Сен-Дени, — просто требовалось подготовиться и ждать сигнала, по которому и начнётся манёвр на Сен-Дени… Значит, покидать Париж? Покинуть короля? Лёгкая кавалерия стояла вдоль Сены, позади всех, между чёрными и серыми мушкетёрами. Старший в роде Шастеллюксов твердил про себя: «Конец, это конец…» В его воображении вставали картины давно минувших дней: возвращение из Версаля в Париж в октябре 89-го года в одной карете с королевской семьёй под крики черни-ему, Сезару, шёл тогда десятый год; и дети короля, с которыми до последнего часа играли сестры Сезара и сам Сезар: и изгнание, Неаполь, где он служил вплоть до прихода Мюрата… Потом возвращение во Францию, ставшую Империей, их старинное родовое поместье Тиль близ Жизора, где Жоржина как раз и познакомилась с Шарлем… Сезар натянул поводья и остановил коня. Что это такое происходи'!? Похоже, что мушкетёры и лёгкая кавалерия строятся к походному маршу. Если говорить откровенно, то в этом браке повинен он, Сезар, полковник тридцати пяти лет, отказавшийся служить Узурпатору. Ведь это он уговорил родных. Разве не он сломил упорство отца, который никак не мог решиться на разлуку с младшей дочкой и выдвигал одно препятствие за другим? Но сам-то Сезар действовал так лишь потому, что догадался о любви своей сестры к Шарлю Лабедуайер} подметив в глазах её влюблённый блeск. И хотел только одного-счастья Жор/кипы. Л во-зможно. и он сам был покорён Шарлем, как и все, поддался его очарованию. Жоржина… бедная сестрёнка… Ну конечно, его рота уже двинулась. Он пришпорил коня и что-то крикнул шевалье де Ламарше, который, по-видимому, тоже решил двинуться вместе со всеми, но тот в ответ только отрицательно помахал рукой. Командир роты граф де Люссак обернулся и подъехал к де Шастеллюксу. Как? Вы покидаете Марсово поле? Не они одни-дан общий приказ. Но ведь он, полковник де Шастеллюкс, привёз приказ маршала Мармона: приготовиться к отправке в Сен-Дени, а приготовиться-это значит ждать приказа. — Но приказ получен. — Да где же он? От кого? Кто командует последние три дня гвардией, маршал или нет, я вас спрашиваю? — Откуда пришёл приказ-неизвестно, но приказ пришёл. Возможно, прямо из дворца. От графа д'Альбиньяк, помощника командира королевского конвоя, коменданта Тюильри… или же от графа Мезона, под чьим началом состоит первый военный округ, другими словами-город Париж и его окрестности. Или от королевского секретаря господина Блакас-д'0п, а следовательно, от самого короля… или же от герцога Беррийского, который руководит операциями по обороне столицы… если только не от маршала Макдональда, заместителя герцога Беррийского, а может быть, от герцога Фельтрского. — Кларк не имеет права давать приказы по армии! Этого ещё только недоставало! С каких это пор войска передвигаются по повелению военного министра? Но движение охватило уже все Марсово поле, останавливать войска было поздно. А потом, может быть, приказ передали через его высочество принца Конде, ведь он обер-гофмейстер… или через его высочество герцога Бурбонского. Сезар нетерпеливо передёрнул плечами. Во-первых, герцог Бурбонский уехал в Вандею. А во-вторых, если командуют все вместе, значит, никто не командует. Что ж, тем хуже! Он подъехал к графу де Люссак и встал во главе колонны. Сейчас вся вольера устремилась в одном направлении, словно попугайчики, которые спешат к руке, крошащей булку. Кавалеристы разворачивали коней, бил барабан, ветер рвал знамёна, пехтура-язык не поворачивается назвать её пехотой-строилась с покорностью школяров. Сезар де Шастеллюкс твердил: «Конец, конец…» И снова ему увиделось залитое слезами личико сестры, и снова он упрекнул себя за эти слезы: разве не он устроил её брак вопреки родительской воле, разве не он в прошлом году уговорил Шарля де Лабедуайер, находившегося в отставке, вступить в армию и по протекции герцога Орлеанского, которому поручился Роже де Дама, муж Полины, Шарлю дали под командование 7-й линейный полк. Дядя Лорж молол вчера по этому поводу просто чепуху. Сезар отогнал от себя назойливую мысль, но дело от этого не менялось: не введи он Шарля в королевскую армию, его зять в Гренобле не перешёл бы со своими людьми на сторону Бонапарта… Сезар подумал о своих родных и близких, погибших под ножом гильотины, о тех, кто сложил голову в Вандее… А ведь он сам вместе с братом уговорил Шарля идти служить королю. Предатель в семействе Шастеллюксов! Стыдно бояться слов. А Сезар панически боялся слов. Он не мог взять в толк, как это Лабедуайер, свойственник Шастеллюксов, мог удалиться os дел, когда возвращается законный государь. Тогда во главе коншчвардеицев Сезар выехал навстречу графу Артуа, под команди.чаиием которого он состоял, как сегодня состоит под командованием своего тестя, графа Дама. Он сопровождал его к мессе и Собор Парижской богоматери… И все, что кипело у него на сердце против зятя, было бессильно даже сегодня убить ту любовь, которую он к нему питал. Разве можно было сомневаться, что Жоржина любила Шарля де Лабедуайер? Так он оыл хорош собой, —гак отважен, гак победителен; да, он служил офицером при Империи, но он об этом так славно говорил: «-Я сражаюсь не за императора, а за Францию…» А сам. и грех недель не прослужив королю, перешёл со своим полком на сторону Узурпатора… И это в нашем семействе! Самое ужасное для него, для Сезара де Шастеллюкс, что даже отвращение к преда-! сльству не могло заставить его возненавидеть зятя. Накануне он зашёл к Жоржине, которая безвыходно, не отпирая ставень, сидела в своей спальне на улице Бак… вся в чёрном, переходя от слез к молитве и от молитвы к слезам… с ужасом глядя на своё дитя, прижитое от Шарля… но Зефирина тихонько увела Сезара прочь. Войска производили манёвр почти механически. Эти неопытные юнцы, должно быть, с молоком матери всосали умение держать строй, и только поэтому роты не сбились в кучу. Следовало признать, что рота князя Ваграмского— только накануне вернувшаяся из Мо, прошла на прекрасном аллюре… Сезар видел все это как сквозь туман. Шарль! Шарль!.. «Сюй!» Пришлось пропустить вперёд гренадеров. В эту минуту вдоль набережной прокатился гул: послали вестовою посмотреть, что происходит. Движение королевской гвардии прекратилось само собой, войска отхлынули. Что случилось? Приказы офицеров не имели никакого действия. ДОЖДЕ, полил с новой силой. Лошадиные крупы налезали на гренадеров. Кто-то отмахивался от них саблей. В мгновение ока весь великолепный порядок нарушился. Никто уже не знал, что делать, всадники наезжали на пехоту, раздались крики, через две-три секунды образовался затор. А посреди с проклятьем прокладывала себе дорогу группа штабных: Мармон и рядом с ним полковник Фавье, ехавший из Военного училища со стороны Сены. — Вы-то хоть знаете, полковник, что происходит? — крикнул маршал Мармон Шастеллюксу. Но ответа слушать не стал. Его рота вступила на мост, и авангард уже поравнялся с началом Вдовьей аллеи. Гренадеры, узнав маршала, расступились, и Шастеллюкс следил за ним взором, пока тот не достиг противоположного берега реки. Вдруг раздался рокот голосов… Что это они говорят? Король… король… Как король? Шастеллюкс махнул рукой графу де Люссак, и они вместе обогнали гренадеров, которые, пропустив Мармона, снова смыкали ряды. Что они говорят о короле? И вдруг оба поняли. Выбравшись на набережную, они увидели проезжавшую мимо карету-карету, запряжённую шестёркой: и все узнавали её с первого взгляда, равно как и примелькавшийся силуэт главного форейтора, скакавшего впереди… На глазах войск, двигавшихся походным маршем, среди полного смятения придворных карета на рысях катила от Тюильри. и в окошко её можно было разглядеть крупную голову и седые волосы его величества. Людовик XVIII крикнул что-то форейтору, карета, не замедляя хода, развернулась в самой гуще роты герцога Рагузского, которая не без труда пыталась посторониться, и устремилась на мост вслед за Мармоном. По обыкновению ни на кого не обращая внимания, пусть, мол, сами сторонятся! Что же сейчас делать? Продолжать манёвр, прекратить его? Ведь был дан приказ идти на Сен-Дени… Покидал ли король свою столицу? Уже темнело. Карета достигла Вдовьей аллеи. Гвардейцы конвоя, успевшие сгрудиться в аллее, взяли на караул. Маршал приблизился, салютуя королю. И издали было видно, как король что-то крикнул ему в окно кареты. Тотчас же полковник Фавье поскакал обратно к мосту. Он привёз отмену приказа: — В Сен-Дени не идти. Король возвращается в Лувр, а мы-в казармы. — А как же смотр? — Какой ещё смотр, кто вам о смотре говорил? Это уж было чересчур. Сезар попросил у тестя увольнения: не может же Зефирина все время сидеть одна с бедняжкой Жоржи ной, тем паче что та не перестаёт рыдать. — Что ж, — ответил Шарль де Дама, — отправляйтесь к вашей супруге, полковник! Поцелуй её от меня… и Жоржину тоже. И все-таки граф де Дама-прекрасный наездник, какая посадка! И подумать только, что он на три или даже четыре года старше Людовика XVIII… До чего же любит его величество пронестись в карете на рысях: видно, быстрой ездой хочет возместить свои немощи! Сезару говорили, что отец Элизе внушил королю, будто быстрая езда в карете оживляет организм. |
||
|