"Дай бог каждому" - читать интересную книгу автора (Каганов Леонид)

ДОМА

Проснулся я от воплей кота. Кастрированный кот по кличке Гейтс обиженно ходил вокруг дивана и орал. Я вспомнил, что забыл его покормить. То, что окружало меня, конечно было моей квартиркой. Только мебель вся просвечивала, слегка просвечивали и стены, и вообще всё переливалось радужными пятнами.

Было муторно, дико хотелось пить, и от боли раскалывалась голова. Всё, что было вчера, казалось сном — и увольнение, и разбитая машина, и дача, и скандал там.

По какому поводу скандал? Ах, да, Алла сидела у Баранова на коленях, когда у камина играли на гитаре. Ещё был лес, и там… Стоп, об этом лучше вообще не надо. А ещё меня, кажется, подвозил какой-то Лёня, а я ему жаловался на жизнь, и грузил терминами по работе. А он меня довез до самого дома, денег не взял, а пообещал хорошую работу. Или это всё бред?

Потолок тоже немного просвечивал, но сквозь его багровую пелену трудно было разглядеть, что в квартире наверху. Гейтс ходил вокруг дивана и орал, полыхая синим светом. Нет, не бред.

Я откинул одеяло, и Гейтс тут же прыгнул ко мне на живот. Вообще-то он так делал часто, но тут ощущение было такое, словно мне в глаз с размаху влетела муха. Я дико заорал, и Гейтс шарахнулся в сторону, от испуга слегка полосонув по животу когтями. Больно было так, что из настоящих глаз полились слезы. Я очень осторожно ощупал живот. Живот был как живот, и грудь — как грудь. Только ощущения такие, словно я ощупываю свои зрачки.

Наконец я встал, добрался до ванной и напился воды. Посмотрел на себя в зеркало — но зеркала не увидел. Ничего не увидел, кроме урчащих в толще стены труб. Я выключил воду, и в ванной стало сумрачно. Темноту освещал в основном Гейтс, который орал с той стороны под дверью. Пришлось насыпать ему корма и вернуться в ванную.

Я принял душ, затем ощупал лицо — чувствовалась щетина, и я решил побриться.

Бриться пришлось на ощупь, одноразовая бритва оказалась совсем тупой, а запасной не было. Тем не менее, после всего этого я почувствовал себя значительно лучше.

Вышел на кухню и внимательно осмотрелся. Окна в кухне больше не было. По крайней мере, для меня его не существовало — фирменный стеклопакет пропускал с улицы звуков не больше, чем стены вокруг. Хозяйка квартиры, помнится, пыталась брать с меня лишнюю плату из-за этих стеклопакетов, а я отвечал, что без стеклопакетов здесь вообще нельзя было бы жить от шума машин, недаром же стеклопакеты в этом доме у всех. Как мне потом сообщили домовые сплетники-доброжелатели, я был абсолютно прав — когда здесь пробивали автостраду, то, после серии скандалов и одной обличительной телепередачи, стеклопакеты всему дому поставили бесплатно.

Теперь, когда я распахнул окно настежь, оттуда, с автострады, полился яркий, почти дневной свет, только красный. И в кухне сразу стало светлее.

Гейтс сыто мяукнул и потерся о мои ноги, прося добавки. Я насыпал ещё корма.

Гейтс погрузил морду в блюдце и начал так ярко хрустеть и чавкать, что мне самому жутко захотелось есть. А лучше — выпить пива. Холодного…

Я повернулся к холодильнику. Его можно было не открывать — мотор холодильника урчал, и в его ярком свете просматривалось всё, что там лежит. А лежало там немного. Кусок сыра, буханка хлеба, три яйца, причем одно из них внутри мутное — как бы не тухлое… Впрочем, нет, это ж я когда-то сварил яйцо вкрутую, но поставил в холодильник, потому что не успевал позавтракать. Вот только было это пару месяцев назад… Может и тухлое. Далее. В морозилке — курица, тоже чёрт знает какой месяц она там. А вот это… О, да это же как раз бутылка пива! Даже не бутылка, а здоровенный пластиковый баллон, полный прекрасного пива. Баллон стоял в нише на дверце, куда я обычно ставлю бутылки.

Я распахнул холодильник, жадно протянул руку, но пальцы жирно заскользили по гофрированному пластику, и я понял: подсолнечное масло. Конечно, откуда тут пиво, если я собирался на всё выходные уехать на дачу… Интересно, который час? Я подошёл к окну. Небо было страшным и черным. А вот автострада светилась — по ней в два потока бежали редкие огни, сильно напоминая фотографии ночных улиц, снятые с долгой выдержкой, когда всюду лишь полосы от фар. Пожалуй, даже слишком редкие — мне помнилось, что машины здесь идут плотным потоком. Наверно отсюда, с предпоследнего этажа, видны не все машины, а только самые громкие? Я прищурился, пытаясь разглядеть корпуса машин, но картинка не изменилась, и я понял, что прищуриваю совсем не то, что у меня видит. Прищурить живот и грудь, естественно, не получилось. Интересно, как звуковой глаз вообще наводится на резкость? Есть ли у него объектив с линзой взамен хрусталика? Я ощупал живот — ничего похожего на объектив. Кожа как кожа. Хотя, ведь оптические линзы тоже бывают плоскими, я как-то видел увеличительное стекло в виде шершавой пластинки размером с визитную карточку…

Я взял мобильник, чтобы на ощупь позвонить в службу точного времени, но это мне не удалось. Мобильник никак не реагировал на мои беспорядочные нажатия кнопок, пока я не догадался, что он попросту разрядился. Пришлось нащупать зарядку и включить его заряжаться. После этого мне удалось дозвониться в службу времени, и спокойный робот объяснил мне, что точное время — три часа, одиннадцать минут.

Сначала я почему-то решил, что это три часа дня. Потом стало понятно, почему машин на автостраде так мало. Когда же я попал домой и сколько же я спал? Пару часов? Или сутки? В принципе, я так в последнее время уставал, что мог проспать сколько угодно… Жаль, не существует такой службы, которая бы говорила дату и день недели.

Я включил старенький хозяйский телевизор, и тут же вся комната осветилась ровным фиолетовым светом, будто в дансинге. В этом свете все предметы приобрели такую четкость, что я понял, насколько же плохо видел до сих пор! Это было удивительно, потому что звука никакого не было. В следующую секунду телевизор заныл на одной ноте — яркой и синенькой. Было ясно, что вещание канала окончено, а на экране, видимо, красуется настроечная таблица. Разумеется, никакой таблицы я не видел.

Не видел я и экрана, а вот все внутренности телевизора были видны до мельчайшего проводка в ярком утрафиолете, который бил из массивной катушки. Я выключил звук, и наступила тишина с едва заметным шипением, которое бывает, когда работает компьютер или телевизор — ультразвук, который не слышен уху. Но зато свет ультразвука был бесподобным! Я посмотрел на свои руки — пальцы выглядели четко, в них просматривались кости самых в мелких деталях. В это время мобильник пискнул — пришло сообщение. Я поднес его к телевизору — на мобильнике видна была каждая кнопочка и ярко просвечивала электроника внутри, но вот экранчик оставался пустым.

Я отложил мобильник и сел у телевизора, потому что мелькнула мысль осмотреть свой живот. Недоуменно покрутив туловищем, я быстро сообразил, что осмотреть живот своим животом никак не удастся. Зато, когда я лег на спину и поднял ноги, мне удалось осмотреть насквозь свои коленки, ноги и ступни. Неприятное, надо сказать зрелище, ещё хуже, чем руки. Особенно мне не понравилась полоска на кости левой лодыжки. Я сразу вспомнил, что в детстве ломал эту ногу, упав с лыж.

Но мне казалось, что всё давно должно было срастись. Ан нет, на тебе — полоска…

Пива хотелось нестерпимо. Я решил одеться и сходить к ларьку в соседнем дворе, кажется он круглосуточный. Порывшись в карманах штанов, вытащил горсть бумажек.

Даже в ультрафиолете телевизора мне не удалось различить их. Было впечатление, будто у меня в руках прозрачные куски полиэтилена. На ощупь они были практически одинаковые, причем мятые. Их было семь. Впечатление, будто у меня в руках прозрачные куски полиэтилена. На ощупь практически одинаковые, причем мятые.

Семь штук. По размеру — вроде бы одинаковые, не разберёшь. А может, одна чуть поменьше, а вот эта — чуть подлиннее остальных. Я решил почему-то, что это сто долларов, хотя не помнил, длиннее они, чем рубли или нет. Вроде бы, рубли короткие. С другой стороны, поговорка «в погоне за длинным рублем» тоже наверно не на пустом месте возникла? А Лёня с меня взял какие-то деньги в итоге или нет?

Как мы попрощались, как я поднялся в квартиру и лег спать — этого я не помнил абсолютно.

Я продолжал задумчиво ощупывать длинную купюру, как вдруг она под моими пальцами распахнулась и оказалась листком бумаги — тем самым, на котором я вчера второпях записывал Колькины указания, что привезти и расписание электричек. Ладно, решил я, в ларьке разберутся. Авось, не обманут. А обманут — так много не украдут, всё равно у меня не может быть больших денег в свете последних событий. Ремонт крыла на прошлой неделе, квартплата, эвакуация с проспекта… Господи, да где ж я возьму столько денег, чтобы оплатить ремонт этой красной суки? Настроение испортилось окончательно. Пиво казалось необходимым.

Я накинул куртку и спустился вниз. Уж не знаю, как я вчера ехал в лифте, но сегодня это оказалось тяжелым испытанием. Лифт гремел, светился, но сам был прозрачным. Его полозья и колесики скрипели противным зеленым скрипом, освещая шахту, которая ползла вокруг. Я и не представлял себе раньше, какая мерзкая шахта изнутри, где мы её никогда не видим — кривые плиты в торчащих соплях бетонных швов, лохматые кабели и железные рамы.

На улице было свежо и прохладно, только темно. Сверху давило черное бездонное небо, машин было совсем мало, и светили они плохо. Петь на все дворы я не решился, а просто тихо насвистывал себе под нос, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте.

Когда я дошёл до киоска, он оказался темным и безжизненным. Я понял, что он заперт, и хотел было уйти, но мне стало интересно посмотреть, смогу ли я разглядеть в нем что-нибудь. Я посвистел и действительно увидел в витрине полочки, а на них — вереницы пакетов и бутылок. Я посвистел громче, приблизившись вплотную, но тут киоск засветился и заспанный женский голос заполыхал изнутри:

— Собаке своей свистеть будешь! Написано же для вас русским языком: «стучите, открыто!» — Извините, — смутился я. — Разбудил?

— Да! — с вызовом ответил киоск. — Разбудил! Я вас слушаю!

— Мне, пожалуйста, пивка холодненького бутылочку… Нет, две!

— Какого? — раздраженно спросил киоск.

— А какое есть?

— Всё, что есть, — на витрине перед вами!!! - рявкнуло так, что я разглядел в киоске всё, кроме, разве что, этикеток на бутылках.

Я кашлянул и сказал твердо:

— Извините, девушка, но я — слепой. Точнее — очень слабовидящий.

— Ох, простите меня… — ответил киоск, озадаченно помолчав.

Контакт наладился. Мне выбрали и выдали пива, аккуратно выбрали одну бумажку среди протянутых в окно и тщательно отсчитали сдачу.

— Не потеряйте, у вас визитка выпала! — мне протянули пленочный квадратик.

— Ох, девушка, а будьте так добры, прочтите, что там написано?

— Сейчас… Тут по-английски…

— А на обороте?

— А, какой-то Леонид Юрьевич…

— А телефон?

— Есть телефон…

Она продиктовала цифры, а я постарался их запомнить, хотя память на цифры у меня хуже некуда.

— А никакой должности там нет? — спросил я.

— Должности нет. Есть рисунок в углу: глаз и надпись ЗАО «Окула».

— Ага, спасибо! Это очень хорошо, что должности нет. Значит, серьезный человек.

— Серьезный человек без должности не бывает, — рассудительно откликнулась продавщица. — А это какой-то неграмотный и безработный: «акула» через «о» пишет…

— Хм… — кашлянул я.

— Вы, конечно, извините, если что, — сказала продавщица. — Но такое у меня мнение. А от мнения никуда не деться.

— Окула — от латинского «глаз», — заметил я, аккуратно пряча визитку. — А можно последнюю просьбу? Прочтите, что у меня за сообщение в мобильнике пришло?

Сумеете?

Я протянул мобильник в окошко и объяснил, как листать. Продавщица внимательно уставилась на мобильник и надолго замерла.

— Я всё поняла, — наконец выговорила она странным голосом. — Ты просто хам и подлец!

Сердце стукнуло в груди и покатилось куда-то в ботинки.

— Что там?! - заорал я. — Что там написано такое?! Прочтите мне!

— Так я же и читаю! — удивленно откликнулась продавщица. — Я всё поняла тире ты просто хам и подлец точка. Тут и ещё есть, читать?

— Читать!

— Сашенька где ты что с тобой вопросительный восклицательный знак здесь все очень волнуются. Куда ты делся не можем дозвониться. У тебя неудачный день, а сейчас ты совсем невменяем. Очень тебя люблю.

— А ещё есть? — хрипло пробормотал я.

— Всё. Только эти два от какой-то Аллы.

— А какое раньше, какое позже? — быстро спросил я.

Продавщица долго вертела мобильник, и даже перевернула его один раз вверх ногами.

— Что-то не пойму… — она вернула мне аппарат и, глянув на мое лицо, участливо добавила: — Да не расстраивайтесь вы так из-за этой дуры!

— Она не дура, — буркнул я, пряча мобильник.

— Дурища полная, безмозглая! — уверенно отчеканила продавщица, — Уж поверьте мне, умному человеку. Это ж надо было додуматься: слепому человеку сообщения писать таким мелким шрифтом!

Отойдя от киоска, я первым делом решил позвонить Алле, но колебался — нормально ли это, звонить в четыре ночи? Наконец, решился, вынул мобильник, и тут сообразил, что не помню её номера. А с чего бы мне его помнить, если никогда не приходилось набирать руками? Находил в записной книжке телефона «Алла» и звонил.

А вот как находил? Смогу повторить вслепую? Вряд ли. Нажимал «а», а потом долго листал вниз до «Аллы». Долго — потому что на букву «а» шли всякие Антоны, Александры, Алексы в большом количестве. Алла, помнится, располагалась после некого Алкоголика из нашего лыжного клуба, прозванного так за то, что был принципиально непьющим. Сразу после Аллы, помнится, стояли Альтшифтер и Галкин — друзья по институту, с которыми мы не созванивались уже лет сто, а не встречались и того больше. Откуда, кстати, Галкин на букву «а»? Ах, ну да, Аркадий Галкин. А вот я у них всегда был записан на «ш», потому что Шуршик… Я помотал головой и отхлебнул ещё пива. Может вернуться в киоск и попросить продавщицу найти в записной книжке Аллу? Нет, лучше подождать до утра…

Так я размышлял, попивая пива и посвистывая, чтобы видеть дорогу. Спешить было некуда, и шёл я медленно, иногда надолго останавливаясь. Думал я сначала про Аллу. Про то, что я её люблю. Действительно люблю. И что с того, что мы не живем в одной квартире? Да, я живу у себя, она с родителями, мы встречаемся. Да, я боюсь жить вместе, боюсь, что быт всё испортит. И она, вроде бы, тоже такого желания не выражала пока. Но мы же любим друг друга? Любили, по крайней мере…

Какая же я сволочь, что так нахамил ей на даче. Скорее всего, она больше со мной общаться не станет, и правильно сделает. Я вздохнул и начал думать про дачу, про лес, и про то, что же со мной произошло. Об этом думалось с большим трудом, мысль постоянно соскальзывала, словно что-то мешало думать…

Это потом, спустя много времени, я удивлялся: выходит, встретил инопланетян, которые подарили новое зрение. Казалось бы, бежать надо со всех ног к врачам, затем к контактёрам, в Академию наук, во все телепередачи… Но — нет. Принял как должное, освоился, а вот бежать рассказывать… Не то, чтобы мне запретили рассказывать. Но — не хотелось. А меньше всего хотелось думать о самих инопланетянах — кто это, откуда… Забегая вперед, скажу, что я о них и не думал, и ни одному человеку о них не обмолвился. Отмалчивался, мол, не помню, что со мной произошло в лесу. Как я теперь уже понимаю, видимо, они мне сделали на этот счет какое-то внушение — ничем другим объяснить своё тогдашнее поведение я не могу.

В общем, шёл я медленно, с остановочками, попивал пиво и думал об Алле, о том, как мне жить дальше, о том, удастся ли мне оплатить ремонт этой иномарки, и что со мной может быть, если мне это не удастся… Сейчас за такие долги всё ещё убивают или хотя бы в тюрьму? Потом я вспомнил, как удачно познакомился с мужичком из «Окулы», и, наверно, он действительно меня может взять на хорошую работу. Потому что я просто слишком мягкий и робкий, особенно когда не надо, и Алла мне об этом всё время твердит, и поставить я себя не умею перед начальством.

А ведь это смешно, чтобы программист охранных систем, с моим-то восьмилетним опытом работы и моими знаниями, зарабатывал копейки, которых и хватает-то на оплату квартиры, да куцый зимний отпуск на горных лыжах… А у этого Лёни — как его фамилия? — напишу я красивую оболочку под базу зрачков, да такую, чтоб всё летало и кружилось, и пело, как для Кёльнского салона… Вот только забрать бы с работы свои исходники… Я начал вспоминать, сколько всего у меня осталось на рабочем компе — и программы, и вся почта, и вообще… Музыки прекрасной сорок гигабайт, из интернета накачанной, фильмы…

И тут меня вдруг пронзила мысль, и мысль эта была страшной: какая к черту работа, я ведь больше никогда не смогу сесть за компьютер! И ходить в кино! И смотреть телевизор! И даже книги читать не смогу! Только эти, которые для слепых, азбукой Брайля…

Я понял, что мой неудачный день не кончился, а продолжается с новой силой.

Остановившись, я вылил в горло остатки пива и горестно сел на тротуар, обхватив голову руками. Всё было кончено. В этом зрячем мире нет места слепому инвалиду.

Не помню, сколько я так просидел, сгорбившись, но вдруг почувствовал, что меня грубо потрясли за плечо.

— Эй, пьянь…

В согнутом положении я не видел ничего, кроме куска асфальта и чьих-то военных ботинок. Я дернулся и хотел было привстать и распрямиться, чтобы посмотреть, кто это, но привстать мне не дали — грубо положили ладонь на макушку, чтоб я не поднял головы. Будто я головой собирался осматриваться. Я услышал хамский голос:

— Сидеть, сказал! А ну, спать, кому говорят!

В карман моей куртки залезла чья-то рука, и начала там уверенно шарить. Сердце ёкнуло и ушло в пятки. Так всегда бывает у простого городского жителя, который живёт себе, покупает пиво, платит штраф милиционеру и смотрит фильмы про героев.

Но вдруг проваливается из своего удобного и привычного мира — в мир звериный.

Туда, где всё решают клыки, а ты — обычная овечка, и, надо признаться, довольно трусливая, а вовсе не герой блокбастера. И первая моя мысль была чисто американская: не двигаться, это ограбление! Ограбление — это такая же бытовая игра, как покупка пива или выплата штрафа, здесь нету роли постыдной или геройской, а надо отбросить глупые комплексы и предоставить каждому делать своё дело. Пусть грабители сделают своё дело и уйдут с добычей. А потом жертва сделает своё дело — пожалуется в милицию. А если будут телесные повреждения — то ещё ко врачу. И врач сделает своё дело, и милиция сделает своё дело. Такова жизнь, и бог с ними, с небольшими карманными деньгами.

Рука всё шарила в кармане куртки, где ничего не лежало, кроме носового платка, и я понял, что сейчас эта рука обшарит и карманы штанов, и тогда я останусь без мобильника, где номер Аллы, а ещё без визитки, где номер этого дядьки из «Окулы»…

И мысль американская сменилась мыслью русской. Мысль рвалась из глубины души, и выразить её можно было только многоэтажным матом, на каждом из этажей которого противника размазывало в муку любой ценой, хоть ценой собственной жизни, а выражение «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» даже близко не могло проиллюстрировать всю глубину и силу того, что рвалось и душило.

С яростным рёвом я вырвался и пнул ботинок стоящего спереди. Рванулся снова, чувствуя, как трещит куртка, и ударил кулаком наотмашь, назад, успев на миг почувствовать костяшками живую кожу сального лица.

— Э, он не пьяный! — раздался удивленный крик.

И в ответ хриплый приговор:

— Гаси его…

Я распрямился и вскочил на ноги, освещая всё вокруг яростным воем. И то, что я увидел, было очень и очень плохо: прямо передо мной стояли трое парней самой мерзкой внешности. Хотя не могу поручиться, что удалось хорошо рассмотреть их внешность. Внутри они тоже были неприятными. Неприятно выглядели их грудные клетки и желудки — пустые и сморщенные, с булькающей жидкостью. Потом, когда я научился рассматривать людей, я узнал, что так выглядит желудок человека, выпившего натощак пива или портвейна. Но меньше всего мне понравились, что у двоих под одеждой висели хороших размеров ножи, у одного за пазухой — две странного вида палки. Откуда-то сзади, совсем рядом, полыхнуло отблеском, я не разобрал — то ли шорок, то ли вскрик, но я понял, что сзади тоже кто-то есть, а времени нет.

Я махнул кулаком назад, а ногой двинул ближайшему в пах, но в пах не попал, а попал в живот, где раздувался мочевой пузырь. Резко отпрыгнул назад, и теперь увидел четвертого — в руке его был кастет.

— Гаси… — снова, согнувшись, прохрипел тот, кому я попал в живот.

Двое как по команде засунули руки за отвороты курток. А я вспомнил, что очень плохо бегаю. Да и куда бежать? Спящие темные дворы, впереди за домами грохочет проспект, там машины, фонари, возможно, люди. А эти трое словно бы нарочно стоят так, чтобы загородить мне путь к проспекту. А за моей спиной… Что же там? Я напряг память. Какой-то мусор: помойки, кусты, гаражи, старая трансформаторная будка, много деревьев, кажется, футбольное поле… или стройка? Гигантские катушки от кабеля и обломки бетонных плит там точно валялись. И если мне случалось оставлять машину на стоянке, то домой я шёл не напрямик через заброшенную стройку, а светлыми дворами, потому что там всегда было темно и неуютно. Ни одного фонаря и, конечно же, ни одного человека, который мог бы прийти на помощь. Пока я обо всем этом думал, совсем упустил из виду четвертого, стоявшего сбоку — видно, он замер и погрузился во тьму. Заметил я только какое-то движение, и мне в лицо рявкнуло — оглушительно, возмущенно и угрожающе. Что именно он сказал, я не понял. Впечатление было такое, будто ослепили ярким фонарем, а затем мир взорвался.

Больно было ужасно, как будто кулаком засадили в глаз. Только потом я понял, что он просто пихнул меня с размаху кулаком в живот. И даже не очень сильно, потому что я не упал.

Но в следующий миг я пришёл в себя, в крови вспыхнул адреналин, и я ударил кулаком в размытый контур, целясь в висок. По-моему, толком не попал, но он отшатнулся. И тогда я повернулся и бросился в темноту. За спиной раздался разъяренный вой нескольких глоток, и это было очень кстати, потому что с ним я хорошо видел, куда бегу.

Пока я добежал до кустов, меня чуть не настигли, но как только замелькали кусты, а под ногами затрещало битое стекло и обломки кирпича, преследователи отстали.

Судя по звукам, один даже споткнулся и грохнулся на землю шумно и матерно.

Легкие обжигало и в груди кололо — я пожалел, что давно не занимался физкультурой. Мои преследователи, матерясь, шумно продирались сквозь кусты. И делали они это так неуверенно, так широко расставляя руки, что я понял — они здесь ничего не видят. От удара в глазах ещё плыли круги, я прижал ладонь к животу и немного подержал. Боль чуть утихла. Подонки, шумно вылезали из кустов, и пора было бежать дальше. Или… не бежать?

Я тоненько посвистел, рассматривая землю вокруг, и понял, что нашёл именно то, что нужно. Нагнулся, потянул рукой — точно. В руку мне лег грязный обрезок металлического прута — тяжелый и длинный как монтировка. А в душу — лютая злоба за всех обворованных пьяных и случайных прохожих темных улиц. Подонки остановились и неуверенно оглядывались.

— Где он? — сказал хриплый.

— Да хрен с ним, пошли отсюда…

Сейчас смешно вспоминать, но в этот момент я снова испугался — испугался, что они уйдут. А этого мне уже совсем не хотелось.

— Братки! Не надо, а? — крикнул я жалобно. — Ну, пожалуйста, не надо! Ну что я вам сделал, а?

Этого оказалось вполне достаточно. Я зашёл за угол гаража и сжал прут, глядя, как они неуверенно приближаются, а тот, что впереди, несет руку с ножом так, будто это потухшая свечка.

— Пацаны, не надо, а? — повторил я тоненько-тоненько, как только мог, даже не для того, чтобы звучало жалобно, а просто, чтобы освещать их фигуры более четким синим светом. — Пацаны, убить не убью, не умею. Но ведь покалечу, а? Пацаны?

Руки ноги переломаю, а? Может не надо, а?

Рука со свечкой уверенно приближалась, и мой первый удар прутом был именно по ней — вспышка получилась яркой и звонкой.