"Зеленое море, красная рыба, черная икра" - читать интересную книгу автора (Словин Леонид Семёнович)

8

Я поставил «Ниву» на площади, недалеко от памятника погибшим воинам. У меня еще было немного времени. В киоске «Союзпечать» пожилая женщина предлагала старые газеты, заодно сигареты, галантерею.

– У вас есть лезвия бритвы? – поинтересовался я на всякий случай. С лезвиями был дефицит.

Оглянувшись по сторонам, женщина достала из-под прилавка книгу. Это было «Лезвие бритвы» Ивана Ефремова.

– Отложила себе, но если вам необходимо… – Она назвала сумму, которая могла бы, по ее мнению, отчасти компенсировать жертву.

Я покачал головой. На прокурорскую зарплату разделенной семьи я не мог позволить себе покупать книги по черным ценам.

Теперь я уже опаздывал, но мне осталось только перейти дорогу. Улица перед рестораном была короткой, но весьма оживленной, поскольку вся площадь отдана была пешеходам. Машины появлялись неожиданно – по дуге, это было вдвойне неприят-

Я стад переходить и внезапно застрял. По обе стороны, впереди и позади меня, шел транспорт. Внезапно одна из машин, шедшая на большой скорости, выключила свет и вышла на осевую. Я понял: это – «моя».

Каким-то чудом я бросил себя вперед на тротуар, к оказавшемуся прямо напротив светильнику, и буквально прилип к нему.

Скрежет тормозов раздался словно внутри меня! Лихач крутанул руль в мою сторону, потом так же резко в другую. Крыло машины просквозило в нескольких сантиметрах. Не поверни водитель во второй раз – он припечатал бы меня к фонарю, смяв заодно себе крыло вместе с фарой. Не это ли заставило его действовать столь энергично? Водитель прибавил газу и скрылся в темноте.

Несколько прохожих, видевших, что произошло, бросились ко мне. Я почувствовал нахлынувшую на меня теплую волну человеческой солидарности.

– Как вы?

– Не задел вас?

– Какая-то женщина заметила:

– Наверняка пьяный. Ведь видит, что на человека едет!..

– Номер запомнили? – спросил стоявший на ступеньках ресторана военный.

– Нет. – Я знал, что несколько минут назад находился на волосок от гибели.

– А зря, – философски заметил он.

– Наверное. – Я поспешил отойти, чтобы Анна не увидела меня в самом центре кружка сочувствующих.

Она появилась через несколько минут.

– Я не очень опоздала? – Анна была в тяжелом туркменском «макси» с вышивкой вокруг квадратной рамки. Я заметил: она постриглась под мальчика, выглядит молодо и это чувствует.

– Ну, как? – спросила она о прическе.

– Потрясающе. – Я взял ее под руку и круто повернул к дверям тускло освещенного ресторана.

Она сделала попытку высвободиться:

– Только не сюда. Там нас многие знают.

– Но ведь мы сидели уже в прошлый раз!

– Тогда было другое дело!

– По-моему, мы и тогда ужинали.

– Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Такое ощущение, будто у меня на лбу написано про нас с тобой. И я не хочу, чтобы все это читали.

– Хорошо, – согласился я. – Куда же мы поедем?

– Есть одно место – «Сахиль». – Она, по-видимому, еще раньше приняла решение. – Это недалеко. На берегу.

– Прекрасно.

На этот раз я не спешил перейти улицу. Держа Анну за руку, я тщательно примерился, прежде чем ступить на мостовую. В результате мы благополучно перебрались на другую сторону, к памятнику павшим.

Я не стал осматривать покрышки. На этот раз я был уверен, что все будет в порядке: проколотые покрышки могли бы бросить тень на классически чистый несчастный случай с прокурором, попавшим под машину.

Впрочем, заговор всеобщего молчания, в существование которого я постепенно поверил, не был бы нарушен и в том случае, если бы вместо проколотых покрышек «Ниву» после моей гибели мгновенно обули бы в новую резину или вообще сменили колеса.

Мы ехали молча. Мигалки-светофоры на перекрестках хлопали желтыми пустыми глазами. Пешеходные дорожки в центре, огражденные от мостовых тяжелыми якорными цепями, были пусты.

Мы выехали за город.

– Направо, – Анна показала дорогу. – И прямо в него упремся.

Кафе «Сахиль» оказалось обыкновенной «стекляшкой» с несколькими столиками, за которыми никого не было. В глубине у стойки»;везияся буфетчик – он то ли снимал остатки, то ли освобождал тару. Было уже темно. Еще несколько легких столиков с металлическими основами стояли под деревьями, но и они были пусты.

Я взглянул на Анну, но она уже вышла из машины – стройная, в строгом длинном платье, похожая на женщину с памятника павшим. Я запер машину, догнал Анну, когда она уже огибала кафе.

– Ты куда?

Мы обошли темные пристройки, примыкавшие с обратной стороны подсобные помещения и оказались у грубо сколоченной незапертой двери.

– Видишь, настоящий вход не с улицы. – Сбоку от кафе было припарковано не менее десятка машин.

От неказистого входа шел узкий, тускло освещенный коридор.

– Сюда, – повела меня Анна.

По обеим сторонам виднелись такие же неказистые двери. Мы прошли несколько метров. В конце коридора я заметил стоявшую в темноте парочку, мужчина что-то объяснял, стараясь говорить как можно тише, женщина колебалась. По ее неуверенности можно было сказать сразу, что она пришла сюда с чужим мужчиной.

Анна толкнула одну из дверей – мы оказались на кухне. Худенький, в очках, мальчик-официант поздоровался с Анной, что-то спросил, потом быстро куда-то сходил. Вернувшись, он протер очки и открыл нам дверь рядом с кухней – кабинет администратора или директора – с двумя столами: обеденным в середине и тяжелым, двухтумбовым, в углу; с телевизором, тахтой и даже торшером.

– Располагайтесь как дома. Самый лучший кабинет во всем заведении, – произнес он по-русски чисто, без малейшего акцента, и снова протер очки.

Мне он показался старшеклассником из неполной семьи, подрабатывающим на мытье посуды в третьесортном кафе.

– Шеф передал: для вас, – объявил официант, – есть овощи и рыба. А точнее – шашлык из осетрины. Мы получили небольшую тушку…

Я подумал, что речь, может, идет о рыбе, которую конфисковали у Вахидова и сдали в общепит.

– Очень хорошо, – Анна обрадовалась.

– Водку, коньяк?

– Я бы выпила сухого.

– А вам? – спросил он у меня.

– Мне коньяку. Лимон.

Когда он ушел, мы посидели молча.

– О чем ты думаешь? – спросила Анна.

– Откуда ты знаешь про «Сахиль»? – Мне отчего-то стало грустно. – Ты приезжала сюда с мужчиной?

– Нет. – Она накрыла ладонью мою руку на столе. – Просто у меня подруга – санитарный врач. Несколько раз мы вместе здесь обедали.

– Там, в коридоре, это все отдельные номера? – спросил я.

– Да. У нас ведь как? Сооружают обычную «стекляшку» – приходи, пей, ешь! А кто пойдет? Тогда директор правдами-неправдами пристраивает какие-то кабинеты для шеф-повара,

администратора, делопроизводителя. Вечером все превращается в номера.

Постепенно, несмотря на тусклое освещение, глаза ее обрели природный светло-синий цвет.

– Какие новости в мире? – спросил я.

– Мир велик, – резонно заметила Анна. – Кроме того, есть макромир и микромир…

– Все это время я пробавляюсь новостями небольшого, но очень важного для маленького человека мирка.

– А что такое – маленький человек? – спросила Анна.

– Ну, это тот, кто до поры до времени позволяет другим решать его собственные проблемы…

– Тогда я – маленький человек. Совсем маленький. Вот та-кой…

Мальчик-официант внес поднос с закусками, установил его в углу на письменном столе и, поправляя то и дело спускавшиеся с переносья очки, принялся ловко сервировать наш стол. Я обратил внимание на его совершенно круглые глаза, худенькую длинную шею и нежную мальчишескую кожу – в детском театре он мог бы играть верблюжонка.

– Кто этот малыш? – поинтересовался я у Анны, когда он вышел.

– Сын директора кафе. Между прочим, у него исключительные способности…

– Представь: я догадался.

– Думаю, что ты шел не по совсем правильному пути. Это маленький делец. У него свой счет в сберкассе. Тебе нужны американские сигареты или ящик чешского пива? Он поставит тебе в багажник. Может познакомить с девочками. За комиссионные, разумеется.

– Мне это и в голову не пришло, – признался я.

– Я поняла. Ты видел, как быстро он решил наше устройство? Он наверняка знает, кто ты. И кто мы – друг другу.

– Ну, с этим-то значительно проще. – Я взял ее руку. – Как его зовут?

– Уктем. Его все знают.

«Еще образ, – подумал я. – Целая галерея, годная, может быть, лишь для фантастического романа».

– Удивительное место на земле, – заметил я. – Область стоит на одном из последних мест по стоимости основных фондов непроизводственного назначения в расчете на одного жителя… Идет недооценка социально-культурной сферы. Закон зоны… – Мне показалось – я нашел верное слово. – Преступные авторитеты берут верх над администрацией. А вместо денежного эквивалента – икра и красная рыба. Продукты, добытые воровским путем…

Порочный, похожий на нежного верблюжонка Уктем появился снова, поколдовал над письменным столом и перенес на обеденный шампуры с янтарного цвета ломтями осетрины, чуреки, терпкий гранатовый сок и тонко нарезанный лимон. Потом он наполнил нам рюмки, оглядел стол.

Приятного аппетита. – Вид был у него простовато-бесхитростный – круглые глаза интеллигентного мальчика, беспрестанно сползающие, в металлической импортной оправе очки, чистая конбойка, прикрытая коротким белым фартучком. – Тут есть звонок. Позвоните, когда я понадоблюсь. До этого вас никто не побеспокоит.

– Мальчик должен многое знать, – сказал я, когда Уктем вышел.

Анна согласилась.

– Но он не скажет. Никто ничего не скажет, пока ты не арестуешь тех, кого здесь боятся. А потом не арестуешь и тех, кто покровительствовал тем, которых боятся. И еще следующий слой…

Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем?

Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка – вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства – на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова.

Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков…

Уктем появился через несколько минут после моего звонка – по-прежнему деловой и тактичный. Я спросил, как бы между прочим:

– У вас большая холодильная камера?

– Он поправил очки:

– Какая? У нас их две.

– И было две? С самого начала?

– Вторую поставили недавно. – Он с любопытством взглянул на меня. – А что?

– Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры…

– Конечно, – круглые глаза верблюжонка заблестели. – У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз.

– Парфенов?

– Парфенов – зам. – Мальчик знал все.

Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал:

– Ваш счет оплачен.

– Кем же? – удивился я.

– Не знаю… Он сказал, что ваш друг, – мило соврал верблюжонок. – В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас – святое дело.

– Так, так. – Я согласился.

– Вопрос исчерпан. Правда? – удостоверился он.

Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством.

– Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется.

– Нет. – Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. – Шашлыки из осетрины – три рубля сорок копеек, закуска… Итого, – он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, – семнадцать рублей шестнадцать копеек…

– Передайте спасибо нашему доброжелателю, – попросил я. – В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. – Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. – Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые…

Я взял Аннину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.

Маленький плут развел руками.

– Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!

– Не обидит, – успокоил я.

Мы вышли.

Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди – в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.

Мы остановились. Я обнял ее.

В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотовспышка.

Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, – складки Анниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища…

Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеял-. ся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.


Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.

Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: «Что же это такое!» Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела – у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обогреть стальной капкан с пойманным зверем.

Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника – севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.

Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.

Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омср (синем увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.

Крыса ушла, оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.

Я заснул нескоро.

Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?


Утром в приемной меня уже ждали – жена и дочь арестованного Баларгимова.

Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой – выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.

На столе у Гезель алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы.

– Игорь Николаевич! – Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично закомы: я был у нее дома. – Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше… Все знают! А все равно таскают…

– Проходите в кабинет, – пригласил я.

– Вам звонил Бала, – отрапортовала тем временем Гезель. – У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова…

– Докладная?

– Да. Кажется, докладная.

– У Садыка характер непредсказуемый, – пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости от меня. – Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот…

Она говорила одна и не замечала этого. Дочь обидчиво поджала губы, взглянула на часики.

«В семейных неурядицах дочь, должно быть, держала всегда сторону отца, – подумал я. – И не бескорыстно!» – Я представил, как Баларгимов под настроение дарит ей то шерстяную кофточку, то модные импортные часики.

– Вся беда оттого, что люди нам завидуют… – тянула свое Баларгимова. – Считают чужие деньги! Отец работает, дети послушные. Дочка на третьем курсе… Дом, правда, совсем развалюха. Стыдоба от соседей… Вы видели!

– Зато дача! И неплохая! – раздраженно заметила дочь.

Как многие неумные люди, она была не удовлетворена степенью внимания к себе и дала это понять.

– Одно слово – что дача! – Баларгимова колыхнулась рыхлым, как у медузы, телом. – Малю-ю-сенький домик. Остался отцу от дяди… Три комнатки.

– Четыре!

– Четвертая совсем крохотная! Вроде чулана!

– Часто бываете там? – спросил я.

– Когда? И зачем? Работы хватает, – Баларгимова махнула рукой, – Муж иногда заедет. Там у него гараж.

– Никто постоянно не живет?

Она пожала плечами, бесформенный бюст ее на мгновение слегка округлился.

– Одно время соседка жила. Ребеночек у нее. С мужем разошлась. Молоденькая. Пусть живет! Римка Халилова…

Дочь быстро испытующе взглянула на мать, но та была спокойна. То ли не видела ничего необычного в том, что молодая одинокая женщина живет на их даче, то ли не хотела трепать себе нервы.

– Дача тут, в городе?

– В Дашкуди.

Я видел это название по дороге к метеостанции. Одинокий столб на краю трассы, и грунтовая дорога, уходящая к морю среди барханов.

– Халилова и сейчас там?

– Зачем? Это больше года назад было! Муж ее уехал. Она снова дома. Рядом. Видели – голубые наличники? Так вы ничего и не можете нам обещать? – спросила Баларгимова. – Скоро ли его отпустят?

– Пока нет. Я задержал его на четырнадцать суток. Он на том берегу. К сожалению, ничего больше не могу вам пока сказать.

Они ушли. Дочь Баларгимова не пожелала со мной проститься, обидчиво поджала губу. Я подумал, что падение отца не послужит ей уроком, поскольку теперешнее ее существование – это только борьба за то, чтобы ее признали. Ничего другого я не обнаружил в ее красивой головке, пока мы разговаривали.


Контора Сувалдина находилась в двухэтажном доме старинной кирпичной постройки на самом берегу.

Кабинет орнитолога, увешанный фотографиями и диаграммами, был похож на музей. В центре, на видном месте, висела уже знакомая мне цитата из Красной книги: «Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сохранение природы».

Сувалдин, не поднимаясь с кресла, протянул мне обе руки; его постоянные атрибуты – шляпа, бинокль и костыли – находились рядом.

– Слава богу! Нам удалось сначала полностью выявить, а потом и ликвидировать очаги поражения птицы. Потери качкалдаков меньше, чем я ожидал…

Он принадлежал к той категории людей, чье слово превращается в проповедь.

– Но сколько еще невежества, непросвещенности! Люди злонамеренно распускают слухи, натравливают на водоплаваю щих… «Рыбы нет – потому что ее съели птицы!» Или: «Лещей съели бакланы…» Но подумали бы – может ли баклан заглотить рыбу, которая больше его самого!..

Он взял со стола тонкую пластмассовую папку.

– Это докладная Сережи. Вернее – копия. А это… анонимное письмо. В нем написано, что я… автор книги в защиту рыбоядных птиц… отравил качкалдаков! Чтобы улучшить отчетность…

Анонимка была исполнена тем же почерком, что и полученная мною. Текст был тоже идентичен, как и школьная бумага. Мне показалось, над нижним ее краем тоже виднелось крохотное жирное пятнышко.

– Докладную я возьму, – сказал я. – А заниматься анонимкой у меня просто нет времени…

– Что я по закону обязан с ней сделать? Кому-то отправить.

– Спустите ее в унитаз.

– Можно? – Он обрадовался.

Я поднялся.

– Вы не осмотрите наш кабинет? В этой комнате результаты моей десятилетней деятельности на берегу…

– К сожалению.

– Я понимаю, – с горечью сказал он. – Но в следующий раз вас ждет знакомство с фламинго!

– Тут водятся фламинго? – Последний раз я видел их еще школьником – в зоопарке.

– И не только они… – Он указал на фотографию на стене. – Волки гонят по мелководью двадцать восемь сайгаков. Лучшая моя работа.

Я задержался.

Снимок сделан был, очевидно, с вертолета, с небольшой высоты. Желтое, расплывшееся по краям пятно – головы и спины каких-то крупных парнокопытных, схваченных на бегу фотокамерой. Сумасшедшая гонка. Белая пена. Зеленая гладь моря. И темно-серая длинная тень хищной догоняющей стаи…

– Знаете, что я подумал? – сказал Сувалдин. – Лучше ей висеть в вашей экологической прокуратуре… – Он, конечно же, был фанат. – Она всегда будет напоминать вам о защите слабых! Увозите!

Он хотел кого-то позвать, чтобы сняли фотографию, но я его отговорил.

– Потом… Сколько, сказали вы, здесь сайгаков?

– Двадцать восемь. Можете не считать.

Знал ли он так же точно количество преследователей Пухова?

Сувалдин оставался нейтральным в больших рыбных войнах последнего столетия. Не пытался ли он таким способом сохранить своих качкалдаков и фламинго?


«…Я убедился и том, – писал Пухов в докладной на имя руководства Главрыбвода, что на участке обслуживания 1-й инспекции рыбоохраны идет незаконный массовый вылов осетровой рыбы, о котором все знают, но не принимают никаких мер. Браконьеры в дневное время в присутствии работников рыбоохраны и милиции причаливают к берегу в районе метеостанции, где реализуют выловленную рыбу… Начальник рыбнадзора непосредственной борьбой с браконьерами занимается мало, передоверяют работу старшим рыбинспекторам, каждый из которых является полновластным хозяином на своем объекте. В ответ на мое замечание о положении дел на участке обслуживания 1-й инспекции мне сразу дали понять, что это не мое дело. Между тем положение на участке очень серьезное.

Браконьеры устанавливают ежедневно по 3 – 5 калад по 2000 – 5000 крючков, которые круглосуточно и круглогодично находятся в море. Ими используются большие самодельные лодки с 4 – 5 подвесными лодочными моторами, которые могут брать на борт до 2 тонн рыбы.

В летнее время калады устанавливаются недалеко от залива, а зимой их ставят далеко в море, куда на лодке едут более двух часов, ориентируясь по компасу.

Выходя в море трижды в течение суток, они вылавливают за каждый рейс по 700 – 800 килограммов рыбы чистым весом, а в сентябре – октябре обычно около одной тонны за выход. Зимой, выходя в море один раз в сутки, вылавливают в день 300 – 500 килограммов рыбы.

«Ездоки», по принятой среди браконьеров терминологии, за каждый выход в море получают от шефа лодки по одной штуке осетра или севрюги весом 5 – 6 килограммов, а после реализации рыбы еще 30 процентов от стоимости проданной рыбы, что составляет порой 150 рублей за один выход в море на человека.

Особенно дерзко действуют лодки Баларгимова. Являясь шефом, Баларгимов в заливе метеостанции устроил базу, причалы лодок к берегу и места для их стоянок, которые обслуживает специальный бензовоз.

Учитывая масштабы промысла, браконьер имеет в наличии не менее 14 лодочных моторов, для ремонта и регулировки которых содержит моториста.

Круглосуточно охрану базы в ночное время и штормовые дни несут люди, вооруженные огнестрельным оружием, которые получают за смену по 30 – 35 рублей и 3 – 4 килограмма осетрины…»

Я взял карандаш. В месяц, по самым скромным подсчетам…

– Спрашивают Балу. – Гезель открыла дверь в кабинет. – Вы сможете принять?

– Пригласите. – Я положил докладную Пухова в папку. – Это, видимо, с участка связи, где работал Баларгимов.

– Вызывали? – Вошедший был угольно-черен с лица, хотя пора летнего загара была еще впереди. В узких глазах-щелочках плавали крохотные яичные желтки. – Рахимов, исполняющий обязанности начальника участка связи…

– Здравствуйте. – Я усадил его за приставной столик против себя. – Ничего, что мы попросили вам приехать в середине дня? Вам это удобно?

– Ничего. – Он для солидности надул губы, – они казались тоже черными от загара, нагнул голову к плечу. Вообще держал себя не очень уверенно.

– Давно исполняете обязанности начальника участка? – спросил я.

– Порядочно.

Что-то в его голосе, в том, как он стеснен, меня смутило.

– Сколько?

– Две недели. Вообще-то я работаю электромонтером.

– А кто начальник участка?

– Сабиров. Его тоже вызвали, он сейчас придет.

Все стало на место. Я мог рассчитывать на то, что замечу малейшее его затруднение с ответом. Так и произошло.

– Баларгимова знаете?

– Да.

– Много лет?

– С год или два… – Он говорил как о человеке, который ему мало знаком.

– Кем он работает?

– Проведен как электромонтер первого разряда.

– А в действительности?

– Используют на должности обходчика трассы магистрального кабеля…

Я усомнился – ориентируясь только на интонацию Рахимова.

– Существует такая должность?

– Вообще-то нет, но…

– В чем его обязанности?

– Он должен обходить или объезжать участок магистрального телефонного кабеля… – Рахимов снова был не уверен. – Проверять трассу. Предупреждать, чтобы не производились земляные работы, где проходит кабель…

– Вы видели его на работе?

Он помялся:

– Трасса большая!..

– Видели или нет?

– Не видел.

– Чем можно это объяснить?

– Не знаю. Может, это лучше Сабиров знает.

– В конторе вы Баларгимова видели?

– Несколько раз. Он приходил к Сабирову.

– Зачем?

– Этого я не знаю. Может, зарплату получал.

– Вы сами выдаете зарплату?

– Да.

– Вам приходилось платить Баларгимову?

– Сабиров сказал, что сам ему отдаст. Взял себе платежку и деньги.

Мы подошли к выяснению весьма щепетильного для Рахимова обстоятельства.

– Две недели, как вы исполняете обязанности… В табеле Баларгимову ставите рабочие дни?

На моих глазах он почернел еще сильнее, а в щелочках глаз появились красноватые прожилки.

– Да. – Рахимов колебался. – Сабиров приказал ставить ему рабочие дни. Я ставлю…

В приемную кто-то вошел, о чем-то спросил моего секретаря. Рахимов обрадовался:

– Вот и Сабиров! Он знает…


Начальник связи – седой узкоплечий человек с тонкими губами и землистым лицом – оказался крайне неудобным свидетелем.

Вялым голосом Сабиров поведал мне, что вынужден был ввести должность обходчика магистрального кабеля, чтобы быстрее узнавать, где на трассе могло произойти повреждение.

Сабиров был медлителен. Я перегорал во время долгих его пауз, обдумываний, отступлений, экскурсов в производ – ственную деятельность Восточнокаспийскнефтегаза. Наконец я принужден был ограничить маневренность моего собеседника.

– Прошу вас точно ответить на мои вопросы. Все другие объяснения вы сможете внести в протокол собственноручно. Итак… Как оплачивался труд Баларгимова?

– По часовой тарифной ставке – сорок и четыре десятых копейки…

– Что это составляло в месяц?

– По-разному, – он заговорил чуть быстрее. – Шестьдесят и восемьдесят рублей…

– Плюс компенсация за неиспользованный отпуск?..

– Обязательно.

– Сколько за три года Баларгимов обнаружил повреждений кабеля на трассе?

Сабиров не мог припомнить.

– Сколько продолжался рабочий день Баларгимова?

– Он работал полный день, как все.

– Должен он был ежедневно являться в контору?

– Нет.

– Вы все равно ставили ему рабочий день…

– Да.

– И приказали Рахимову, чтобы тот тоже ежедневно ставил Баларгимову рабочие дни… Почему?

Сабиров не ответил. Разговор был, по существу, закончен.

Я составил протокол, из которого явствовало, что шеф браконьерской лодки семь-восемь часов ежедневно находился на трассе, выявляя и устраняя механические повреждения магистрального кабеля.

Сабиров подписал, не читая. В отношении к происходящему у него произошел неожиданный перелом, я ощутил его, заметив, что, подписав объяснение, он не делает попытки подняться и продолжать сидеть.

– Могут меня исключить из партии? – спросил он неожиданно. – И даже отдать под суд?

– Получение денег за работу, которая в действительности не выполнялась, – это хищение.

– А если меня к этому принудили?

– Кто? Назовите!

– Я не настаивал бы на вашем месте. Не хотите же вы ссориться со здешними властями! – Он смотрел зло. – Человек достаточно авторитетный. Вам тоже придется с ним считаться… Давайте так! Положим, что Баларгимов уже уволен. Вчерашним числом… А деньги я возмещу. За все годы. Займу и возмещу!

– Так не пойдет. Кто этот человек? Из милиции?

– Бураков тоже знал. А приказал не он. «Баларгимова оформи к себе. Он будет числиться, а работать не будет. Все! Иди». – Тонкий голосок Сабирова словно набирал высоту и в конце сорвался. – Больше я ничего не скажу. Он член обкома. Депутат. Довольны?

На этом мы поставили точку. Точнее, многоточие. Я отпустил его.

Прозвенел телефон.

– Простите: у вас нет Эдуарда Гусейновича? – Женщина почему-то искала Эдика Агаева по моему номеру.

Вежливый голос, знакомая интонация. Так разговаривали наши девочки, потом жены, с того берега, живущие за мужьями. Так могла спрашивать обо мне моя жена – стараясь не обременить своим обращением. Доверчиво, чуть стеснительно. Я не звонил ей. Уже несколько дней. Лена тоже мне не звонила. Ей передали, видимо, что я был и не заехал, сопровождая Баларгимова в Астрахань.

Особый кодекс семейных отношений позволял мужчинам того берега быть людьми относительно свободными – встречаться с друзьями, проводить время в мужских компаниях, бывать в ресторанах; с другой стороны, он обязывал относиться к женам строго по-рыцарски и, как самую малость, не только ежедневно возвращаться домой с цветами, но и отправляться по воскресеньям с огромными сумками на базар, делать закупки – то, чего я теперь был лишен. Женщины на том берегу на базар не ходили и даже не знали, что чего стоит.

– Эдуарда Гусейновича в прокуратуре нет, – сказал я.

– А кто со мной говорит? – спросила Агаева.

Я назвал себя.

– Очень приятно, Игорь Николаевич. Это жена Эдуарда Гусейновича, Лора. Вы должны меня знать. Ваша Лена училась вместе с моей сестрой на улице Самеда Вургуна…

Я знал эту школу:

– И моя сестра там училась.

– Я ее тоже знаю. Она дружила с Милей Карахан из нашего дома…

При желании мы могли найти еще не менее десятка общих знакомых.

– Почему вы никогда к нам не зайдете? – спросила жена Агаева. – Посмотрим видео. Посидим. Пленки, правда, не новые, но иногда кое-что попадается. Приходите.

Я положил трубку, весьма озадаченный. Звонок был неспроста. Похоже, Эдик Агаев вел со мной двойную игру. Раздумывая, я вышел в приемную.

– Гезель! Я еду к соседке Баларгимовых, к Римме Халиловой. Скоро буду.

На лестнице я обогнал обоих руководителей участка связи – они еле двигались, медленно-тяжело, под грузом невеселых дум. Внизу, у дежурки, стоял озабоченный и, как мне показалось, расстроенный чем-то Бураков. Было непривычно видеть его стоящим одиноко, без дела.

– Идете? – Я показал во двор.

Он покачал головой.

За воротами на другой стороне улицы стояло такси. Вторая машина, на которую я тоже обратил внимание, находилась ближе к перекрестку.

Их появление здесь показалось мне не случайным – между людьми в обеих машинах, скорее всего, существовала связь. И в той, и в другой сидело несколько молодых людей.

Я свернул за угол, подождал и резко дал задний ход – транспорт продолжал стоять. Люди в машинах интересовались не мной.

Я подумал: «Похоже, следственно-оперативная группа из Астрахани уже здесь!»


– Вы Римма Халилова? – Я представился.

Ее первое желание было – удостовериться, что никто нас не слышит.

Саманно-глиняный жилой массив вокруг был пуст, но это ее не успокоило. В домиках, сдвинутых вместе самым нелепым образом, не могло быть тайн. Все становилось известным – приобретения, супружеские измены, аборты. Обо всем говорилось открыто. Закон всеобщего молчания под страхом смерти распространялся лишь на органы правопорядка.

– Проходите.

В маленьком деревянном ящике был необходимый набор всего, что требуется в доме. Стол, стулья, шкаф, даже кресла – все миниатюрное, сделанное умельцами Нахалстроя, работавшими на списанном и украденном. Вдоль стен на полу стояли куклы. У меня возникло чувство, будто я попал в страну лилипутов.

– Садитесь, – предложила Халилова, молодая блондинка с простым, приятным лицом.

– Спасибо. – Я с осторожностью уместился на игрушечном стуле. – В свое время вы жили на даче Баларгимова…

– Ах, это… – Она не испытала смущения.

– Долго вы жили там?

– Всю осень. С мужем я разошлась. Он жил здесь, а я с дочкой у Баларгимовых. Потом он уехал на родину, к родителям, – я сюда перебралась.

– Вы давно знаете Баларгимова?

– Я с его сыном – Миришем – вместе училась. Потом, в классе шестом, их посадили. Пятерых. Все из нашего класса. Они дочку завуча изнасиловали, а она пожаловалась…

– Баларгимов часто приезжал на дачу?

– Да нет. Раз или два в неделю…

– Вы помните, когда сожгли рыбнадзор? Вы в тот день были здесь или на даче?

– Днем на даче. С дочкой. А к вечеру Садык нас домой привез.

– Баларгимов в тот день выпивал?

– Он всегда поддатый…

– А еще кто с ним выпивал? Помните?

– Адыл. Еще кто-то… Дурачок этот – Бокасса. Все – с поселка. У них в тот день неприятность случилась – лодки сожгли! – Халилова засмеялась, подтвердив мою догадку о ее характере – бесхитростном и отходчивом. – Рыбнадзор – с моря, милиция с суши. Привезли канистры с бензином. Они и заполыхали.

– Много лодок?

– Три или четыре.

– А как Баларгимов об этом узнал?

– Мы как раз ехали мимо метеостанции, а тут мужики эти…

– Баларгимов ездил к лодкам?

– Нет, послал дурачка на велосипеде.

– Бокассу? – Я вспомнил следы велосипедных покрышек на берегу недалеко от места убийства Пухова.

– Ну да. Он вернулся, подтвердил. Садык ему не поверил, договорился с Адылом, что тот сходит… Пообещал бутылку.

Показания обрастали подробностями.

– Адыл пошел?

– Да. А Садык послал кого-то за водкой. Потом Адыл вернулся. Сказал: там одни угли. И компас привез.

– А Баларгимов?

– Он не показал сначала, что расстроился. Тут водку принесли, выпили… Садык сказал – за эту лодку надо бы сжечь и милицию, и рыбнадзор. «Платишь-платишь – и никак не выплатишь… Все мало!»

– До этого Баларгимов говорил, что дает взятки милиции и рыбнадзору?

– Все и так знали! – Халилова вздернула плечи, грудь ее поднялась. Почему же они к нему приезжали? Пьянствовали! Машины ставили у магазина, Мириш их охранял.

– Вы получали какие-нибудь подарки от Баларгимова?

Она задумалась.

– Да нет. Как-то дал на платье. Еще – икру, конфеты. Пару раз съездили в кафе «Сахиль»…

Взгляд ее прошел по кукольному ряду. Игрушечные модницы из картонных коробок – в шляпках, в черном кружевном белье, в боа – смотрели на нас. Я опять почувствовал себя Гулливером, боящимся неосторожным движением причинить боль крохотным созданиям.

– …Можно сказать, подарков не было.

– Баларгимова там знали, в «Сахиле»?

– Он пользовался их холодильником. Там молоденький официант – Уктем… Баларгимов оставлял у него рыбу для начальства…

Мир тесен. А восточнокаспийский – ну просто сжат. До размеров малогабаритной квартиры.

– У вас в доме нет вещей Баларгимова?

– Есть. – Не вставая, Халилова нащупала под креслом что-то тяжелое. Перегнулась, держа в обеих руках, поставила на стол.

– Адыл привез с места, где сожгли лодку…

Я увидел компас, которым пользуются рыбаки, – ориентированную по странам света плавающую, как домашний гриб в банке, большую черную шайбу. Колыхнувшись, она почти мгновенно заняла снова горизонтальное положение.

– Откуда он у вас?

Халилова объяснила:

– Я положила в хозяйственную сумку, он так и остался.

– После того вы сразу уехали из поселка?

– Нет! Купили еще водки. Потом еще. Еле угомонились! Всю дорогу гнал, как сумасшедший. Я просила: «Высади нас! Ну, мы погибнем, а ребенок-то за что?!»

– Баларгимов заезжал куда-нибудь?

– Только в водную милицию.

– В милицию? – Я подумал, что ослышался.

– Ну да! Кричал там на весь двор: «Убью Буракова!»

– А потом?

– Мы с дочкой остались в машине, а он побежал наверх, на второй этаж. Стал бить ногами в дверь и орать: «Где Бураксв? Где Цаххан Алиев? Сейчас они у меня узнают, как брать деньги и сжигать лодки!..» Его еле оттуда выкинули.

– Кто? Помните?

– Дежурный…

– И что Баларгимов?

– Метался, как бешеный! Готов был любого разорвать, уничтожить.

– Кому-нибудь еще грозил?

– Мазуту. «Это его работа! Его и Цаххана!»

– А дальше?

– У детского сада, на углу, остановил – мы вышли. Он всегда обычно высаживал меня раньше, чтобы соседи языки не чесали…

– Что-нибудь сказал?

– Да. Мне, говорит, надо еще сказать кое-кому пару слов…

– У него было что-нибудь с собой в машине? Ружье, нож?

– Ракетница. Он всегда ее с собой возит. И канистра с бензином… – Она словно задним часом ощутила предвестие недалекого уже преступления. – Что-то меня всю трясет!

– Много времени прошло после того, как вы вышли из машины и начался пожар?

– Минут двадцать.

– Вас допрашивали на следствии?

– Нет.

– А вы связывали поджог с угрозами Баларгимова?

Она взглянула мне в глаза.

– Связывала. Но старалась не думать. У меня дочь!


– Гусейн не звонил? – в первую очередь спросил я у Гезель. Мне крайне необходим был следователь: один я ничего не успевал.

– Я сама ему позвонила. Отвечала соседка. Гусейн на больничном, поехал на три дня к отцу, в деревню, «нервы лечить»… Не связался ни с вами, ни со мной.

– Очень странно.

– Слышали: Митрохина отозвали из отпуска. Готовится будто партактив по социалистической законности.

– Я ничего об этом не знаю.

– Жена Кулиева здесь. С отцом Умара. Они вас ждут.

– Кулиевы знают, что мы послали телеграммы об отстрочке исполнения приговора?

– Знают! Для них это – такая радость, Игорь Николаевич! Такое счастье! – Она взглянула в окно. – Вон они, кстати…


– Ваша фамилия – Кулиев, а его – Баларгимов. Вы не родные братья? – спросил я.

Человек, сидевший передо мной, был отнюдь не старый, но успевший махнуть на все рукой – с шелушащейся старческой кожей, пучками седых волос в ушах, в мятом, изношенном донельзя, пыльном костюме.

– Родные. Просто ему дали фамилию по имени нашего отца – Баларгима-Кули-оглы, а мне досталось имя деда…

– Какие у вас взаимоотношения с Баларгимовым?

– Фактически он давно уже отобрал у меня сына. Но мы – братья! Этим все сказано. У нас общие родственники. От этого никуда не денешься. Вера знает… – Он кивнул на несовершеннолетнюю сноху.

Сидящая рядом жена Умара Кулиева громко хрустнула пальцами. У нее было странное представление об этикете официальных визитов. В прокуратуру она надела самое короткое платье и максимально оголила верх.

– Вы общались с сыном до его ареста? – спросил я.

Он поднял водянистые глаза, развел руками.

– Почти нет. Садык поссорил меня с Умаром, потому что я оставил его мать. Взял другую женщину. У нас такое не прощают. Любовниц – это пожалуйста! Сколько хочешь! Да вы сами знаете!

– Давно живете отдельно?

– Я ушел, когда Умару было четырнадцать.

– У вас еще дети?

– Четверо. Младшим было: одиннадцать, девять и пять… Я помогал, как мог. Но в чем-то, конечно, они были ущемлены. Садык этим воспользовался. Как только я ушел из семьи, брат сразу начал настраивать сына против меня. Он стал брать его в море, готовить к браконьерским делам…

– Вы предостерегали брата?

– Когда я потребовал, чтобы он оставил парня в покое, его сыновья избили меня. Я месяц провалялся в больнице. Вера знает.

Он снова показал на сноху, которая опять сделала вид, словно ничего не слышит.

«Затрудненность общения – первый симптом отсутствия воcпитания…» Я не решался обращаться к ней с вопросами, чтобы не смутить.

– Садык полностью вытеснил меня из семьи. Он давал деньги моей бывшей жене. Я не мог им особенно помочь. Я работаю в вечерней школе. В Красноводске. Преподаю химию. Из моих братьев я один получил образование, и никто из них мне этого не простил.

– Кто ваша нынешняя жена?

– Она тоже учительница. Из Молдавии. Из Бельцы… Она хотела, чтоб Умар чаще бывал у нас, но он так ни разу и не приехал. Он ходил в море с моими племянниками.

– Как вы узнали об этом?

– Я приезжал из Красноводска. Мы встречались. Он рассказывал обо всем. Умар еще пацаном получал от дяди от пятисот до тысячи рублей в месяц. Он гордился этим! Пацан, а у него уже две машины! «Жигули» записаны были на двоюродного брата, «Москвич» – на тетку! Я уже старик – но у меня ни одной машины… Добром, конечно, это не могло кончиться! Потом Садык назначил его рулевым. Фактически сделал заместителем.

– Когда вы узнали о поджоге рыбинспекции?

– На другой день. Вера приехала ко мне, сказала, что брат спьяна сжег контору рыбнадзора и обрабатывает Умара, чтобы он взял все на себя…

– Вы говорили с сыном?

– В тот же день. Я приехал к нему вместе с Верой. Я просил его не делать этого. Не верить никому!

– Что он?

– Сказал, чтобы я не вмешивался, потому что могу все испортить.

– А почему Баларгимов сам не решился пойти с повинной? Как ваш сын это объяснил?

– Садык много раз судим. Ему могли дать суровое наказание. Наш старший брат – Сулейман – тоже просил Умара взять все на себя. И еще один человек. Когда я приехал, они втроем как раз сидели в ресторане.

– В «Сахиле»?

– Да. На берегу.

– Умар, Баларгимов… А кто третий?

Он помялся.

– Агаев, начальник милиции…

Сила, стоящая за браконьерской мафией, не могла отправить на скамью подсудимых шефа лодок, который знал всю ее подноготную.

– Агаев сказал, что сделает все, чтобы Умару дали три года, как за неосторожное убийство… Я поверил.

Он вздохнул. Сноха его неожиданно всхлипнула и тут же неимоверным усилием воли вернула лицу прежнее сосредоточенно-спокойное выражение. Она выглядела нелепо – в своем мини, с высоко открытыми голыми коленями, с криком, который буквально сотрясал ее. Я не понимал, как ей удается со всем этим справляться.

– Вас допросили?

– Я сказал, что ничего не знаю.

– Следователь спрашивал – занимался ли Умар браконьерством?

– Нет. Умар ведь показал, что хотел отомстить Цаххану Алиеву за то, что тот не разрешил ему ловить частиковую рыбу. Меня и спрашивали только о частиковой…

– А сети?

– Перед обыском Садык бросил их к Умару в сарай…

– А где он в действительности находился, когда Баларгимов поджег рыбинспекцию?

– Смотрел футбол. Есть свидетели.

– Этих людей допросили?

– Одного. Остальные было тоже пошли в свидетели, но Садык сбил всех с толку: «Молчите!» Я тоже сказал: «Не вмешивайтесь, не ваше дело…» – Он вздохнул.

– А тот, которого допросили? Что с ним?

– Его нашли в заливе. Будто погиб на охоте. От несчастного случая…

– Ветлугин?!

– Да, Сашка.

– А кто вел вначале дело на вашего сына?

– Алиханов. Мы на него не обижаемся – он вел в нашу пользу…

– Ну, естественно.

Дело Умара Кулиева было сфальсифицировано полностью.

– Поначалу все получалось, как Садык обещал. Алиханов следствие закончил быстро. За месяц. Умара судили как за неосторожное убийство. Дали четыре года. Но тут Аббасов-старик, отец сгоревшего инспектора Саттара, поднял шум. Стал давать телеграммы. Пошли письма, митинги. «Расстрелять убийцу! Никакой пощады!» Дело принял областной суд. Вы не можете себе представить, что мы чувствовали… – Он разрыдался. – Мы ведь знали, что Умар невиновный…

Я не перебивал его.

– …Когда судья объявил: «Расстрел!» – мы все закричали… А люди хлопали: «Правильно!..»

Плач душил его. Надо было иметь каменное сердце, чтобы все это слушать. Жена Умара сидела с вытаращенными глазами, чтобы не разреветься.

– …Я попросил судью, чтоб дали свидание. Нам разрешили. Умар стал успокаивать: «Так надо! Садык все устроит! Он ехал со мной в автозаке. Все нормально!»

– А потом?

– Все от него отказались. Садык – первый. Ждут, чтобы его поскорее расстреляли – пока не начал рассказывать…

Кулиева снова всхлипнула – звучно-глубоко, маскируясь нелепой гримасой, уродовавшей ее грубоватое, простое лицо. Она держалась изо всех сил, но мне дано было слышать ее беззвучный отчаянный крик.

– …Люди передали нам письмо.

– Из тюрьмы?

– Да. Через рыбинспектора, Сережу Пухова. У него друг… Мы заплатили… – Кулиев говорил несвязно. – Сергей искал доказательства против Цаххана Алиева. Из-за этой истории Цаххан стал чуть ли не национальным героем… А мой мальчик каждую секунду смотрит на дверь… Боится, что сейчас войдут… Только теперь, когда вы вмешались и послали телеграммы, я впервые ночью заснул… – Неудачник-старик откровенно рыдал. – Это счастье… Вот записка. Мы получили ее перед отъездом в Москву…

Умар Кулиев писал: «…Почему я должен быть этой третьей жертвой? Как он будет смотреть Вам в глаза, посчитав свою жизнь дороже моей? Смотрите, какой он человек и что мне пожелал. Если не мог уладить это дело, то почему он причинил мне такую боль? Сам сделал, сам бы и расхлебывал. Какой жестокий человек. Отец, если бы вы могли распутать это дело, я бы все доказал. Отец, сейчас моя судьба в ваших руках, смотрите, как я сглупил, поверя этому человеку, пожалел его. Надо было сначала все рассказать»[1].


Они ушли.

– Хотите чаю? – спросила Гезель, открывая дверь.

– Хочу.

– С конфетой? – Гезель почувствовала, что мне грустно.

– С конфетой. – Я сто лет не пил чай вприкуску.

Она подала карамель. Шоколадных конфет в магазинах уже давно не было.

– Спасибо, Гезель.

Мне и в самом деле было грустно.

«Продажное правосудие, продажное следствие…»

Раздался звонок – звонила Анна, я по голосу понял, что у нее неприятности.

– Что-нибудь случилось? С Мишей Русаковым? Говори быстрее!

– Нет, нет! Я видела его…

– С тобой?

– С моим дядей… Он самый близкий мой родственник…

– Он заболел?

– Его арестовали! Потом скажу. Я сейчас еду туда.

– Когда мы увидимся?

– Я приду к тебе. Поздно…

– Буду ждать.

Я положил трубку.

«Махнуть на все! Уехать. Жениться на Анне. Подать заявление в мореходку, где учат морскому ремеслу и немногословному счастью сорокалетних балбесов, попробовавших себя на прокурорской стезе».

По закону парных случаев немедленно раздался второй звонок.

– Игорь, ты? – Звонила Лена. – Игорь. – Голос жены раздавался, словно в огромной трубе, и как бы отдавался от стен. – Я к тебе приеду. Я решила. У меня есть три дня. Я заказала каюту…

– Не приезжай! – крикнул я. – Потом! Сейчас не надо!

– Почему? Мне звонил Бала! Я хочу быть рядом с тобой. —

Каждое слово ее я услышал дважды, повторенное гулким эхом трубы. – И потом, я никогда не была в Восточнокаспийске…

– Ни в коем случае! Тем более на этой неделе… У меня не будет ни минуты свободного времени. – С большим трудом мне удалось убедить ее. – Обещаю: через три-четыре дня я приеду сам…

– Это правда? – Она немного успокоилась.

– Правда.

Но я не приехал ни через три дня, ни через четыре. Ни через пять…

Уходя, я снова увидел такси, стоящее на том же месте. На значительном отдалении виднелась и вторая машина.

В человеке, сидевшем рядом с таксистом, я узнал знакомого следователя бассейновой прокуратуры. Он показал мне на заднее сиденье. Водитель включил зажигание.

– С приездом… – Я сел, и мы быстро отъехали.

– Спасибо. Тихонов просил, чтобы я тебя привез. Завтра мы начинаем…

Бригаду возглавил начальник следственного отдела бассейновой прокуратуры. Я его тоже знал.

– Где ваша резиденция? – спросил я.

– За городом. В Доме рыбака…

– Мой помощник с вами?

– Бала? Он дома. Тихонов приказал ему не показываться. Можно все испортить…

Мы выбрались на окраину и ехали теперь мимо маленьких магазинчиков с убогим выбором товаров и по-провинциальному громкой рекламой. Так, крохотный киоск носил название «Обувь к любому сезону», а вывеска над квадратным оконцем в саманном заборе гласила: «Войсковой магазин».

– А какая роль отводится мне? – спросил я. – Тихонов говорил?

Он удивился:

– Ты разве не в курсе?

– Ничего не знаю…

Мы ехали вслед заходящему солнцу, которое медленно скрывалось за горы военного Топографа и Первооткрывателя края.

– Прокуратура Союза предлагает тебе самостоятельный большой участок. Так что заранее поздравляю…