"Зеленое море, красная рыба, черная икра" - читать интересную книгу автора (Словин Леонид Семёнович)8Я поставил «Ниву» на площади, недалеко от памятника погибшим воинам. У меня еще было немного времени. В киоске «Союзпечать» пожилая женщина предлагала старые газеты, заодно сигареты, галантерею. – У вас есть лезвия бритвы? – поинтересовался я на всякий случай. С лезвиями был дефицит. Оглянувшись по сторонам, женщина достала из-под прилавка книгу. Это было «Лезвие бритвы» Ивана Ефремова. – Отложила себе, но если вам необходимо… – Она назвала сумму, которая могла бы, по ее мнению, отчасти компенсировать жертву. Я покачал головой. На прокурорскую зарплату разделенной семьи я не мог позволить себе покупать книги по черным ценам. Теперь я уже опаздывал, но мне осталось только перейти дорогу. Улица перед рестораном была короткой, но весьма оживленной, поскольку вся площадь отдана была пешеходам. Машины появлялись неожиданно – по дуге, это было вдвойне неприят- Я стад переходить и внезапно застрял. По обе стороны, впереди и позади меня, шел транспорт. Внезапно одна из машин, шедшая на большой скорости, выключила свет и вышла на осевую. Я понял: это – «моя». Каким-то чудом я бросил себя вперед на тротуар, к оказавшемуся прямо напротив светильнику, и буквально прилип к нему. Скрежет тормозов раздался словно внутри меня! Лихач крутанул руль в мою сторону, потом так же резко в другую. Крыло машины просквозило в нескольких сантиметрах. Не поверни водитель во второй раз – он припечатал бы меня к фонарю, смяв заодно себе крыло вместе с фарой. Не это ли заставило его действовать столь энергично? Водитель прибавил газу и скрылся в темноте. Несколько прохожих, видевших, что произошло, бросились ко мне. Я почувствовал нахлынувшую на меня теплую волну человеческой солидарности. – Как вы? – Не задел вас? – Какая-то женщина заметила: – Наверняка пьяный. Ведь видит, что на человека едет!.. – Номер запомнили? – спросил стоявший на ступеньках ресторана военный. – Нет. – Я знал, что несколько минут назад находился на волосок от гибели. – А зря, – философски заметил он. – Наверное. – Я поспешил отойти, чтобы Анна не увидела меня в самом центре кружка сочувствующих. Она появилась через несколько минут. – Я не очень опоздала? – Анна была в тяжелом туркменском «макси» с вышивкой вокруг квадратной рамки. Я заметил: она постриглась под мальчика, выглядит молодо и это чувствует. – Ну, как? – спросила она о прическе. – Потрясающе. – Я взял ее под руку и круто повернул к дверям тускло освещенного ресторана. Она сделала попытку высвободиться: – Только не сюда. Там нас многие знают. – Но ведь мы сидели уже в прошлый раз! – Тогда было другое дело! – По-моему, мы и тогда ужинали. – Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Такое ощущение, будто у меня на лбу написано про нас с тобой. И я не хочу, чтобы все это читали. – Хорошо, – согласился я. – Куда же мы поедем? – Есть одно место – «Сахиль». – Она, по-видимому, еще раньше приняла решение. – Это недалеко. На берегу. – Прекрасно. На этот раз я не спешил перейти улицу. Держа Анну за руку, я тщательно примерился, прежде чем ступить на мостовую. В результате мы благополучно перебрались на другую сторону, к памятнику павшим. Я не стал осматривать покрышки. На этот раз я был уверен, что все будет в порядке: проколотые покрышки могли бы бросить тень на классически чистый несчастный случай с прокурором, попавшим под машину. Впрочем, заговор всеобщего молчания, в существование которого я постепенно поверил, не был бы нарушен и в том случае, если бы вместо проколотых покрышек «Ниву» после моей гибели мгновенно обули бы в новую резину или вообще сменили колеса. Мы ехали молча. Мигалки-светофоры на перекрестках хлопали желтыми пустыми глазами. Пешеходные дорожки в центре, огражденные от мостовых тяжелыми якорными цепями, были пусты. Мы выехали за город. – Направо, – Анна показала дорогу. – И прямо в него упремся. Кафе «Сахиль» оказалось обыкновенной «стекляшкой» с несколькими столиками, за которыми никого не было. В глубине у стойки»;везияся буфетчик – он то ли снимал остатки, то ли освобождал тару. Было уже темно. Еще несколько легких столиков с металлическими основами стояли под деревьями, но и они были пусты. Я взглянул на Анну, но она уже вышла из машины – стройная, в строгом длинном платье, похожая на женщину с памятника павшим. Я запер машину, догнал Анну, когда она уже огибала кафе. – Ты куда? Мы обошли темные пристройки, примыкавшие с обратной стороны подсобные помещения и оказались у грубо сколоченной незапертой двери. – Видишь, настоящий вход не с улицы. – Сбоку от кафе было припарковано не менее десятка машин. От неказистого входа шел узкий, тускло освещенный коридор. – Сюда, – повела меня Анна. По обеим сторонам виднелись такие же неказистые двери. Мы прошли несколько метров. В конце коридора я заметил стоявшую в темноте парочку, мужчина что-то объяснял, стараясь говорить как можно тише, женщина колебалась. По ее неуверенности можно было сказать сразу, что она пришла сюда с чужим мужчиной. Анна толкнула одну из дверей – мы оказались на кухне. Худенький, в очках, мальчик-официант поздоровался с Анной, что-то спросил, потом быстро куда-то сходил. Вернувшись, он протер очки и открыл нам дверь рядом с кухней – кабинет администратора или директора – с двумя столами: обеденным в середине и тяжелым, двухтумбовым, в углу; с телевизором, тахтой и даже торшером. – Располагайтесь как дома. Самый лучший кабинет во всем заведении, – произнес он по-русски чисто, без малейшего акцента, и снова протер очки. Мне он показался старшеклассником из неполной семьи, подрабатывающим на мытье посуды в третьесортном кафе. – Шеф передал: для вас, – объявил официант, – есть овощи и рыба. А точнее – шашлык из осетрины. Мы получили небольшую тушку… Я подумал, что речь, может, идет о рыбе, которую конфисковали у Вахидова и сдали в общепит. – Очень хорошо, – Анна обрадовалась. – Водку, коньяк? – Я бы выпила сухого. – А вам? – спросил он у меня. – Мне коньяку. Лимон. Когда он ушел, мы посидели молча. – О чем ты думаешь? – спросила Анна. – Откуда ты знаешь про «Сахиль»? – Мне отчего-то стало грустно. – Ты приезжала сюда с мужчиной? – Нет. – Она накрыла ладонью мою руку на столе. – Просто у меня подруга – санитарный врач. Несколько раз мы вместе здесь обедали. – Там, в коридоре, это все отдельные номера? – спросил я. – Да. У нас ведь как? Сооружают обычную «стекляшку» – приходи, пей, ешь! А кто пойдет? Тогда директор правдами-неправдами пристраивает какие-то кабинеты для шеф-повара, администратора, делопроизводителя. Вечером все превращается в номера. Постепенно, несмотря на тусклое освещение, глаза ее обрели природный светло-синий цвет. – Какие новости в мире? – спросил я. – Мир велик, – резонно заметила Анна. – Кроме того, есть макромир и микромир… – Все это время я пробавляюсь новостями небольшого, но очень важного для маленького человека мирка. – А что такое – маленький человек? – спросила Анна. – Ну, это тот, кто до поры до времени позволяет другим решать его собственные проблемы… – Тогда я – маленький человек. Совсем маленький. Вот та-кой… Мальчик-официант внес поднос с закусками, установил его в углу на письменном столе и, поправляя то и дело спускавшиеся с переносья очки, принялся ловко сервировать наш стол. Я обратил внимание на его совершенно круглые глаза, худенькую длинную шею и нежную мальчишескую кожу – в детском театре он мог бы играть верблюжонка. – Кто этот малыш? – поинтересовался я у Анны, когда он вышел. – Сын директора кафе. Между прочим, у него исключительные способности… – Представь: я догадался. – Думаю, что ты шел не по совсем правильному пути. Это маленький делец. У него свой счет в сберкассе. Тебе нужны американские сигареты или ящик чешского пива? Он поставит тебе в багажник. Может познакомить с девочками. За комиссионные, разумеется. – Мне это и в голову не пришло, – признался я. – Я поняла. Ты видел, как быстро он решил наше устройство? Он наверняка знает, кто ты. И кто мы – друг другу. – Ну, с этим-то значительно проще. – Я взял ее руку. – Как его зовут? – Уктем. Его все знают. «Еще образ, – подумал я. – Целая галерея, годная, может быть, лишь для фантастического романа». – Удивительное место на земле, – заметил я. – Область стоит на одном из последних мест по стоимости основных фондов непроизводственного назначения в расчете на одного жителя… Идет недооценка социально-культурной сферы. Закон зоны… – Мне показалось – я нашел верное слово. – Преступные авторитеты берут верх над администрацией. А вместо денежного эквивалента – икра и красная рыба. Продукты, добытые воровским путем… Порочный, похожий на нежного верблюжонка Уктем появился снова, поколдовал над письменным столом и перенес на обеденный шампуры с янтарного цвета ломтями осетрины, чуреки, терпкий гранатовый сок и тонко нарезанный лимон. Потом он наполнил нам рюмки, оглядел стол. Приятного аппетита. – Вид был у него простовато-бесхитростный – круглые глаза интеллигентного мальчика, беспрестанно сползающие, в металлической импортной оправе очки, чистая конбойка, прикрытая коротким белым фартучком. – Тут есть звонок. Позвоните, когда я понадоблюсь. До этого вас никто не побеспокоит. – Мальчик должен многое знать, – сказал я, когда Уктем вышел. Анна согласилась. – Но он не скажет. Никто ничего не скажет, пока ты не арестуешь тех, кого здесь боятся. А потом не арестуешь и тех, кто покровительствовал тем, которых боятся. И еще следующий слой… Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем? Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка – вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства – на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова. Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков… Уктем появился через несколько минут после моего звонка – по-прежнему деловой и тактичный. Я спросил, как бы между прочим: – У вас большая холодильная камера? – Он поправил очки: – Какая? У нас их две. – И было две? С самого начала? – Вторую поставили недавно. – Он с любопытством взглянул на меня. – А что? – Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры… – Конечно, – круглые глаза верблюжонка заблестели. – У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз. – Парфенов? – Парфенов – зам. – Мальчик знал все. Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал: – Ваш счет оплачен. – Кем же? – удивился я. – Не знаю… Он сказал, что ваш друг, – мило соврал верблюжонок. – В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас – святое дело. – Так, так. – Я согласился. – Вопрос исчерпан. Правда? – удостоверился он. Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством. – Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется. – Нет. – Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. – Шашлыки из осетрины – три рубля сорок копеек, закуска… Итого, – он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, – семнадцать рублей шестнадцать копеек… – Передайте спасибо нашему доброжелателю, – попросил я. – В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. – Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. – Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые… Я взял Аннину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула. Маленький плут развел руками. – Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться! – Не обидит, – успокоил я. Мы вышли. Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди – в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн. Мы остановились. Я обнял ее. В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотовспышка. Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, – складки Анниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища… Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеял-. ся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала. Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки. Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: «Что же это такое!» Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела – у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обогреть стальной капкан с пойманным зверем. Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника – севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера. Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла. Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омср (синем увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста. Крыса ушла, оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне. Я заснул нескоро. Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье? Утром в приемной меня уже ждали – жена и дочь арестованного Баларгимова. Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой – выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы. На столе у Гезель алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы. – Игорь Николаевич! – Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично закомы: я был у нее дома. – Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше… Все знают! А все равно таскают… – Проходите в кабинет, – пригласил я. – Вам звонил Бала, – отрапортовала тем временем Гезель. – У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова… – Докладная? – Да. Кажется, докладная. – У Садыка характер непредсказуемый, – пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости от меня. – Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот… Она говорила одна и не замечала этого. Дочь обидчиво поджала губы, взглянула на часики. «В семейных неурядицах дочь, должно быть, держала всегда сторону отца, – подумал я. – И не бескорыстно!» – Я представил, как Баларгимов под настроение дарит ей то шерстяную кофточку, то модные импортные часики. – Вся беда оттого, что люди нам завидуют… – тянула свое Баларгимова. – Считают чужие деньги! Отец работает, дети послушные. Дочка на третьем курсе… Дом, правда, совсем развалюха. Стыдоба от соседей… Вы видели! – Зато дача! И неплохая! – раздраженно заметила дочь. Как многие неумные люди, она была не удовлетворена степенью внимания к себе и дала это понять. – Одно слово – что дача! – Баларгимова колыхнулась рыхлым, как у медузы, телом. – Малю-ю-сенький домик. Остался отцу от дяди… Три комнатки. – Четыре! – Четвертая совсем крохотная! Вроде чулана! – Часто бываете там? – спросил я. – Когда? И зачем? Работы хватает, – Баларгимова махнула рукой, – Муж иногда заедет. Там у него гараж. – Никто постоянно не живет? Она пожала плечами, бесформенный бюст ее на мгновение слегка округлился. – Одно время соседка жила. Ребеночек у нее. С мужем разошлась. Молоденькая. Пусть живет! Римка Халилова… Дочь быстро испытующе взглянула на мать, но та была спокойна. То ли не видела ничего необычного в том, что молодая одинокая женщина живет на их даче, то ли не хотела трепать себе нервы. – Дача тут, в городе? – В Дашкуди. Я видел это название по дороге к метеостанции. Одинокий столб на краю трассы, и грунтовая дорога, уходящая к морю среди барханов. – Халилова и сейчас там? – Зачем? Это больше года назад было! Муж ее уехал. Она снова дома. Рядом. Видели – голубые наличники? Так вы ничего и не можете нам обещать? – спросила Баларгимова. – Скоро ли его отпустят? – Пока нет. Я задержал его на четырнадцать суток. Он на том берегу. К сожалению, ничего больше не могу вам пока сказать. Они ушли. Дочь Баларгимова не пожелала со мной проститься, обидчиво поджала губу. Я подумал, что падение отца не послужит ей уроком, поскольку теперешнее ее существование – это только борьба за то, чтобы ее признали. Ничего другого я не обнаружил в ее красивой головке, пока мы разговаривали. Контора Сувалдина находилась в двухэтажном доме старинной кирпичной постройки на самом берегу. Кабинет орнитолога, увешанный фотографиями и диаграммами, был похож на музей. В центре, на видном месте, висела уже знакомая мне цитата из Красной книги: «Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сохранение природы». Сувалдин, не поднимаясь с кресла, протянул мне обе руки; его постоянные атрибуты – шляпа, бинокль и костыли – находились рядом. – Слава богу! Нам удалось сначала полностью выявить, а потом и ликвидировать очаги поражения птицы. Потери качкалдаков меньше, чем я ожидал… Он принадлежал к той категории людей, чье слово превращается в проповедь. – Но сколько еще невежества, непросвещенности! Люди злонамеренно распускают слухи, натравливают на водоплаваю щих… «Рыбы нет – потому что ее съели птицы!» Или: «Лещей съели бакланы…» Но подумали бы – может ли баклан заглотить рыбу, которая больше его самого!.. Он взял со стола тонкую пластмассовую папку. – Это докладная Сережи. Вернее – копия. А это… анонимное письмо. В нем написано, что я… автор книги в защиту рыбоядных птиц… отравил качкалдаков! Чтобы улучшить отчетность… Анонимка была исполнена тем же почерком, что и полученная мною. Текст был тоже идентичен, как и школьная бумага. Мне показалось, над нижним ее краем тоже виднелось крохотное жирное пятнышко. – Докладную я возьму, – сказал я. – А заниматься анонимкой у меня просто нет времени… – Что я по закону обязан с ней сделать? Кому-то отправить. – Спустите ее в унитаз. – Можно? – Он обрадовался. Я поднялся. – Вы не осмотрите наш кабинет? В этой комнате результаты моей десятилетней деятельности на берегу… – К сожалению. – Я понимаю, – с горечью сказал он. – Но в следующий раз вас ждет знакомство с фламинго! – Тут водятся фламинго? – Последний раз я видел их еще школьником – в зоопарке. – И не только они… – Он указал на фотографию на стене. – Волки гонят по мелководью двадцать восемь сайгаков. Лучшая моя работа. Я задержался. Снимок сделан был, очевидно, с вертолета, с небольшой высоты. Желтое, расплывшееся по краям пятно – головы и спины каких-то крупных парнокопытных, схваченных на бегу фотокамерой. Сумасшедшая гонка. Белая пена. Зеленая гладь моря. И темно-серая длинная тень хищной догоняющей стаи… – Знаете, что я подумал? – сказал Сувалдин. – Лучше ей висеть в вашей экологической прокуратуре… – Он, конечно же, был фанат. – Она всегда будет напоминать вам о защите слабых! Увозите! Он хотел кого-то позвать, чтобы сняли фотографию, но я его отговорил. – Потом… Сколько, сказали вы, здесь сайгаков? – Двадцать восемь. Можете не считать. Знал ли он так же точно количество преследователей Пухова? Сувалдин оставался нейтральным в больших рыбных войнах последнего столетия. Не пытался ли он таким способом сохранить своих качкалдаков и фламинго? «…Я убедился и том, – писал Пухов в докладной на имя руководства Главрыбвода, что на участке обслуживания 1-й инспекции рыбоохраны идет незаконный массовый вылов осетровой рыбы, о котором все знают, но не принимают никаких мер. Браконьеры в дневное время в присутствии работников рыбоохраны и милиции причаливают к берегу в районе метеостанции, где реализуют выловленную рыбу… Начальник рыбнадзора непосредственной борьбой с браконьерами занимается мало, передоверяют работу старшим рыбинспекторам, каждый из которых является полновластным хозяином на своем объекте. В ответ на мое замечание о положении дел на участке обслуживания 1-й инспекции мне сразу дали понять, что это не мое дело. Между тем положение на участке очень серьезное. Браконьеры устанавливают ежедневно по 3 – 5 калад по 2000 – 5000 крючков, которые круглосуточно и круглогодично находятся в море. Ими используются большие самодельные лодки с 4 – 5 подвесными лодочными моторами, которые могут брать на борт до 2 тонн рыбы. В летнее время калады устанавливаются недалеко от залива, а зимой их ставят далеко в море, куда на лодке едут более двух часов, ориентируясь по компасу. Выходя в море трижды в течение суток, они вылавливают за каждый рейс по 700 – 800 килограммов рыбы чистым весом, а в сентябре – октябре обычно около одной тонны за выход. Зимой, выходя в море один раз в сутки, вылавливают в день 300 – 500 килограммов рыбы. «Ездоки», по принятой среди браконьеров терминологии, за каждый выход в море получают от шефа лодки по одной штуке осетра или севрюги весом 5 – 6 килограммов, а после реализации рыбы еще 30 процентов от стоимости проданной рыбы, что составляет порой 150 рублей за один выход в море на человека. Особенно дерзко действуют лодки Баларгимова. Являясь шефом, Баларгимов в заливе метеостанции устроил базу, причалы лодок к берегу и места для их стоянок, которые обслуживает специальный бензовоз. Учитывая масштабы промысла, браконьер имеет в наличии не менее 14 лодочных моторов, для ремонта и регулировки которых содержит моториста. Круглосуточно охрану базы в ночное время и штормовые дни несут люди, вооруженные огнестрельным оружием, которые получают за смену по 30 – 35 рублей и 3 – 4 килограмма осетрины…» Я взял карандаш. В месяц, по самым скромным подсчетам… – Спрашивают Балу. – Гезель открыла дверь в кабинет. – Вы сможете принять? – Пригласите. – Я положил докладную Пухова в папку. – Это, видимо, с участка связи, где работал Баларгимов. – Вызывали? – Вошедший был угольно-черен с лица, хотя пора летнего загара была еще впереди. В узких глазах-щелочках плавали крохотные яичные желтки. – Рахимов, исполняющий обязанности начальника участка связи… – Здравствуйте. – Я усадил его за приставной столик против себя. – Ничего, что мы попросили вам приехать в середине дня? Вам это удобно? – Ничего. – Он для солидности надул губы, – они казались тоже черными от загара, нагнул голову к плечу. Вообще держал себя не очень уверенно. – Давно исполняете обязанности начальника участка? – спросил я. – Порядочно. Что-то в его голосе, в том, как он стеснен, меня смутило. – Сколько? – Две недели. Вообще-то я работаю электромонтером. – А кто начальник участка? – Сабиров. Его тоже вызвали, он сейчас придет. Все стало на место. Я мог рассчитывать на то, что замечу малейшее его затруднение с ответом. Так и произошло. – Баларгимова знаете? – Да. – Много лет? – С год или два… – Он говорил как о человеке, который ему мало знаком. – Кем он работает? – Проведен как электромонтер первого разряда. – А в действительности? – Используют на должности обходчика трассы магистрального кабеля… Я усомнился – ориентируясь только на интонацию Рахимова. – Существует такая должность? – Вообще-то нет, но… – В чем его обязанности? – Он должен обходить или объезжать участок магистрального телефонного кабеля… – Рахимов снова был не уверен. – Проверять трассу. Предупреждать, чтобы не производились земляные работы, где проходит кабель… – Вы видели его на работе? Он помялся: – Трасса большая!.. – Видели или нет? – Не видел. – Чем можно это объяснить? – Не знаю. Может, это лучше Сабиров знает. – В конторе вы Баларгимова видели? – Несколько раз. Он приходил к Сабирову. – Зачем? – Этого я не знаю. Может, зарплату получал. – Вы сами выдаете зарплату? – Да. – Вам приходилось платить Баларгимову? – Сабиров сказал, что сам ему отдаст. Взял себе платежку и деньги. Мы подошли к выяснению весьма щепетильного для Рахимова обстоятельства. – Две недели, как вы исполняете обязанности… В табеле Баларгимову ставите рабочие дни? На моих глазах он почернел еще сильнее, а в щелочках глаз появились красноватые прожилки. – Да. – Рахимов колебался. – Сабиров приказал ставить ему рабочие дни. Я ставлю… В приемную кто-то вошел, о чем-то спросил моего секретаря. Рахимов обрадовался: – Вот и Сабиров! Он знает… Начальник связи – седой узкоплечий человек с тонкими губами и землистым лицом – оказался крайне неудобным свидетелем. Вялым голосом Сабиров поведал мне, что вынужден был ввести должность обходчика магистрального кабеля, чтобы быстрее узнавать, где на трассе могло произойти повреждение. Сабиров был медлителен. Я перегорал во время долгих его пауз, обдумываний, отступлений, экскурсов в производ – ственную деятельность Восточнокаспийскнефтегаза. Наконец я принужден был ограничить маневренность моего собеседника. – Прошу вас точно ответить на мои вопросы. Все другие объяснения вы сможете внести в протокол собственноручно. Итак… Как оплачивался труд Баларгимова? – По часовой тарифной ставке – сорок и четыре десятых копейки… – Что это составляло в месяц? – По-разному, – он заговорил чуть быстрее. – Шестьдесят и восемьдесят рублей… – Плюс компенсация за неиспользованный отпуск?.. – Обязательно. – Сколько за три года Баларгимов обнаружил повреждений кабеля на трассе? Сабиров не мог припомнить. – Сколько продолжался рабочий день Баларгимова? – Он работал полный день, как все. – Должен он был ежедневно являться в контору? – Нет. – Вы все равно ставили ему рабочий день… – Да. – И приказали Рахимову, чтобы тот тоже ежедневно ставил Баларгимову рабочие дни… Почему? Сабиров не ответил. Разговор был, по существу, закончен. Я составил протокол, из которого явствовало, что шеф браконьерской лодки семь-восемь часов ежедневно находился на трассе, выявляя и устраняя механические повреждения магистрального кабеля. Сабиров подписал, не читая. В отношении к происходящему у него произошел неожиданный перелом, я ощутил его, заметив, что, подписав объяснение, он не делает попытки подняться и продолжать сидеть. – Могут меня исключить из партии? – спросил он неожиданно. – И даже отдать под суд? – Получение денег за работу, которая в действительности не выполнялась, – это хищение. – А если меня к этому принудили? – Кто? Назовите! – Я не настаивал бы на вашем месте. Не хотите же вы ссориться со здешними властями! – Он смотрел зло. – Человек достаточно авторитетный. Вам тоже придется с ним считаться… Давайте так! Положим, что Баларгимов уже уволен. Вчерашним числом… А деньги я возмещу. За все годы. Займу и возмещу! – Так не пойдет. Кто этот человек? Из милиции? – Бураков тоже знал. А приказал не он. «Баларгимова оформи к себе. Он будет числиться, а работать не будет. Все! Иди». – Тонкий голосок Сабирова словно набирал высоту и в конце сорвался. – Больше я ничего не скажу. Он член обкома. Депутат. Довольны? На этом мы поставили точку. Точнее, многоточие. Я отпустил его. Прозвенел телефон. – Простите: у вас нет Эдуарда Гусейновича? – Женщина почему-то искала Эдика Агаева по моему номеру. Вежливый голос, знакомая интонация. Так разговаривали наши девочки, потом жены, с того берега, живущие за мужьями. Так могла спрашивать обо мне моя жена – стараясь не обременить своим обращением. Доверчиво, чуть стеснительно. Я не звонил ей. Уже несколько дней. Лена тоже мне не звонила. Ей передали, видимо, что я был и не заехал, сопровождая Баларгимова в Астрахань. Особый кодекс семейных отношений позволял мужчинам того берега быть людьми относительно свободными – встречаться с друзьями, проводить время в мужских компаниях, бывать в ресторанах; с другой стороны, он обязывал относиться к женам строго по-рыцарски и, как самую малость, не только ежедневно возвращаться домой с цветами, но и отправляться по воскресеньям с огромными сумками на базар, делать закупки – то, чего я теперь был лишен. Женщины на том берегу на базар не ходили и даже не знали, что чего стоит. – Эдуарда Гусейновича в прокуратуре нет, – сказал я. – А кто со мной говорит? – спросила Агаева. Я назвал себя. – Очень приятно, Игорь Николаевич. Это жена Эдуарда Гусейновича, Лора. Вы должны меня знать. Ваша Лена училась вместе с моей сестрой на улице Самеда Вургуна… Я знал эту школу: – И моя сестра там училась. – Я ее тоже знаю. Она дружила с Милей Карахан из нашего дома… При желании мы могли найти еще не менее десятка общих знакомых. – Почему вы никогда к нам не зайдете? – спросила жена Агаева. – Посмотрим видео. Посидим. Пленки, правда, не новые, но иногда кое-что попадается. Приходите. Я положил трубку, весьма озадаченный. Звонок был неспроста. Похоже, Эдик Агаев вел со мной двойную игру. Раздумывая, я вышел в приемную. – Гезель! Я еду к соседке Баларгимовых, к Римме Халиловой. Скоро буду. На лестнице я обогнал обоих руководителей участка связи – они еле двигались, медленно-тяжело, под грузом невеселых дум. Внизу, у дежурки, стоял озабоченный и, как мне показалось, расстроенный чем-то Бураков. Было непривычно видеть его стоящим одиноко, без дела. – Идете? – Я показал во двор. Он покачал головой. За воротами на другой стороне улицы стояло такси. Вторая машина, на которую я тоже обратил внимание, находилась ближе к перекрестку. Их появление здесь показалось мне не случайным – между людьми в обеих машинах, скорее всего, существовала связь. И в той, и в другой сидело несколько молодых людей. Я свернул за угол, подождал и резко дал задний ход – транспорт продолжал стоять. Люди в машинах интересовались не мной. Я подумал: «Похоже, следственно-оперативная группа из Астрахани уже здесь!» – Вы Римма Халилова? – Я представился. Ее первое желание было – удостовериться, что никто нас не слышит. Саманно-глиняный жилой массив вокруг был пуст, но это ее не успокоило. В домиках, сдвинутых вместе самым нелепым образом, не могло быть тайн. Все становилось известным – приобретения, супружеские измены, аборты. Обо всем говорилось открыто. Закон всеобщего молчания под страхом смерти распространялся лишь на органы правопорядка. – Проходите. В маленьком деревянном ящике был необходимый набор всего, что требуется в доме. Стол, стулья, шкаф, даже кресла – все миниатюрное, сделанное умельцами Нахалстроя, работавшими на списанном и украденном. Вдоль стен на полу стояли куклы. У меня возникло чувство, будто я попал в страну лилипутов. – Садитесь, – предложила Халилова, молодая блондинка с простым, приятным лицом. – Спасибо. – Я с осторожностью уместился на игрушечном стуле. – В свое время вы жили на даче Баларгимова… – Ах, это… – Она не испытала смущения. – Долго вы жили там? – Всю осень. С мужем я разошлась. Он жил здесь, а я с дочкой у Баларгимовых. Потом он уехал на родину, к родителям, – я сюда перебралась. – Вы давно знаете Баларгимова? – Я с его сыном – Миришем – вместе училась. Потом, в классе шестом, их посадили. Пятерых. Все из нашего класса. Они дочку завуча изнасиловали, а она пожаловалась… – Баларгимов часто приезжал на дачу? – Да нет. Раз или два в неделю… – Вы помните, когда сожгли рыбнадзор? Вы в тот день были здесь или на даче? – Днем на даче. С дочкой. А к вечеру Садык нас домой привез. – Баларгимов в тот день выпивал? – Он всегда поддатый… – А еще кто с ним выпивал? Помните? – Адыл. Еще кто-то… Дурачок этот – Бокасса. Все – с поселка. У них в тот день неприятность случилась – лодки сожгли! – Халилова засмеялась, подтвердив мою догадку о ее характере – бесхитростном и отходчивом. – Рыбнадзор – с моря, милиция с суши. Привезли канистры с бензином. Они и заполыхали. – Много лодок? – Три или четыре. – А как Баларгимов об этом узнал? – Мы как раз ехали мимо метеостанции, а тут мужики эти… – Баларгимов ездил к лодкам? – Нет, послал дурачка на велосипеде. – Бокассу? – Я вспомнил следы велосипедных покрышек на берегу недалеко от места убийства Пухова. – Ну да. Он вернулся, подтвердил. Садык ему не поверил, договорился с Адылом, что тот сходит… Пообещал бутылку. Показания обрастали подробностями. – Адыл пошел? – Да. А Садык послал кого-то за водкой. Потом Адыл вернулся. Сказал: там одни угли. И компас привез. – А Баларгимов? – Он не показал сначала, что расстроился. Тут водку принесли, выпили… Садык сказал – за эту лодку надо бы сжечь и милицию, и рыбнадзор. «Платишь-платишь – и никак не выплатишь… Все мало!» – До этого Баларгимов говорил, что дает взятки милиции и рыбнадзору? – Все и так знали! – Халилова вздернула плечи, грудь ее поднялась. Почему же они к нему приезжали? Пьянствовали! Машины ставили у магазина, Мириш их охранял. – Вы получали какие-нибудь подарки от Баларгимова? Она задумалась. – Да нет. Как-то дал на платье. Еще – икру, конфеты. Пару раз съездили в кафе «Сахиль»… Взгляд ее прошел по кукольному ряду. Игрушечные модницы из картонных коробок – в шляпках, в черном кружевном белье, в боа – смотрели на нас. Я опять почувствовал себя Гулливером, боящимся неосторожным движением причинить боль крохотным созданиям. – …Можно сказать, подарков не было. – Баларгимова там знали, в «Сахиле»? – Он пользовался их холодильником. Там молоденький официант – Уктем… Баларгимов оставлял у него рыбу для начальства… Мир тесен. А восточнокаспийский – ну просто сжат. До размеров малогабаритной квартиры. – У вас в доме нет вещей Баларгимова? – Есть. – Не вставая, Халилова нащупала под креслом что-то тяжелое. Перегнулась, держа в обеих руках, поставила на стол. – Адыл привез с места, где сожгли лодку… Я увидел компас, которым пользуются рыбаки, – ориентированную по странам света плавающую, как домашний гриб в банке, большую черную шайбу. Колыхнувшись, она почти мгновенно заняла снова горизонтальное положение. – Откуда он у вас? Халилова объяснила: – Я положила в хозяйственную сумку, он так и остался. – После того вы сразу уехали из поселка? – Нет! Купили еще водки. Потом еще. Еле угомонились! Всю дорогу гнал, как сумасшедший. Я просила: «Высади нас! Ну, мы погибнем, а ребенок-то за что?!» – Баларгимов заезжал куда-нибудь? – Только в водную милицию. – В милицию? – Я подумал, что ослышался. – Ну да! Кричал там на весь двор: «Убью Буракова!» – А потом? – Мы с дочкой остались в машине, а он побежал наверх, на второй этаж. Стал бить ногами в дверь и орать: «Где Бураксв? Где Цаххан Алиев? Сейчас они у меня узнают, как брать деньги и сжигать лодки!..» Его еле оттуда выкинули. – Кто? Помните? – Дежурный… – И что Баларгимов? – Метался, как бешеный! Готов был любого разорвать, уничтожить. – Кому-нибудь еще грозил? – Мазуту. «Это его работа! Его и Цаххана!» – А дальше? – У детского сада, на углу, остановил – мы вышли. Он всегда обычно высаживал меня раньше, чтобы соседи языки не чесали… – Что-нибудь сказал? – Да. Мне, говорит, надо еще сказать кое-кому пару слов… – У него было что-нибудь с собой в машине? Ружье, нож? – Ракетница. Он всегда ее с собой возит. И канистра с бензином… – Она словно задним часом ощутила предвестие недалекого уже преступления. – Что-то меня всю трясет! – Много времени прошло после того, как вы вышли из машины и начался пожар? – Минут двадцать. – Вас допрашивали на следствии? – Нет. – А вы связывали поджог с угрозами Баларгимова? Она взглянула мне в глаза. – Связывала. Но старалась не думать. У меня дочь! – Гусейн не звонил? – в первую очередь спросил я у Гезель. Мне крайне необходим был следователь: один я ничего не успевал. – Я сама ему позвонила. Отвечала соседка. Гусейн на больничном, поехал на три дня к отцу, в деревню, «нервы лечить»… Не связался ни с вами, ни со мной. – Очень странно. – Слышали: Митрохина отозвали из отпуска. Готовится будто партактив по социалистической законности. – Я ничего об этом не знаю. – Жена Кулиева здесь. С отцом Умара. Они вас ждут. – Кулиевы знают, что мы послали телеграммы об отстрочке исполнения приговора? – Знают! Для них это – такая радость, Игорь Николаевич! Такое счастье! – Она взглянула в окно. – Вон они, кстати… – Ваша фамилия – Кулиев, а его – Баларгимов. Вы не родные братья? – спросил я. Человек, сидевший передо мной, был отнюдь не старый, но успевший махнуть на все рукой – с шелушащейся старческой кожей, пучками седых волос в ушах, в мятом, изношенном донельзя, пыльном костюме. – Родные. Просто ему дали фамилию по имени нашего отца – Баларгима-Кули-оглы, а мне досталось имя деда… – Какие у вас взаимоотношения с Баларгимовым? – Фактически он давно уже отобрал у меня сына. Но мы – братья! Этим все сказано. У нас общие родственники. От этого никуда не денешься. Вера знает… – Он кивнул на несовершеннолетнюю сноху. Сидящая рядом жена Умара Кулиева громко хрустнула пальцами. У нее было странное представление об этикете официальных визитов. В прокуратуру она надела самое короткое платье и максимально оголила верх. – Вы общались с сыном до его ареста? – спросил я. Он поднял водянистые глаза, развел руками. – Почти нет. Садык поссорил меня с Умаром, потому что я оставил его мать. Взял другую женщину. У нас такое не прощают. Любовниц – это пожалуйста! Сколько хочешь! Да вы сами знаете! – Давно живете отдельно? – Я ушел, когда Умару было четырнадцать. – У вас еще дети? – Четверо. Младшим было: одиннадцать, девять и пять… Я помогал, как мог. Но в чем-то, конечно, они были ущемлены. Садык этим воспользовался. Как только я ушел из семьи, брат сразу начал настраивать сына против меня. Он стал брать его в море, готовить к браконьерским делам… – Вы предостерегали брата? – Когда я потребовал, чтобы он оставил парня в покое, его сыновья избили меня. Я месяц провалялся в больнице. Вера знает. Он снова показал на сноху, которая опять сделала вид, словно ничего не слышит. «Затрудненность общения – первый симптом отсутствия воcпитания…» Я не решался обращаться к ней с вопросами, чтобы не смутить. – Садык полностью вытеснил меня из семьи. Он давал деньги моей бывшей жене. Я не мог им особенно помочь. Я работаю в вечерней школе. В Красноводске. Преподаю химию. Из моих братьев я один получил образование, и никто из них мне этого не простил. – Кто ваша нынешняя жена? – Она тоже учительница. Из Молдавии. Из Бельцы… Она хотела, чтоб Умар чаще бывал у нас, но он так ни разу и не приехал. Он ходил в море с моими племянниками. – Как вы узнали об этом? – Я приезжал из Красноводска. Мы встречались. Он рассказывал обо всем. Умар еще пацаном получал от дяди от пятисот до тысячи рублей в месяц. Он гордился этим! Пацан, а у него уже две машины! «Жигули» записаны были на двоюродного брата, «Москвич» – на тетку! Я уже старик – но у меня ни одной машины… Добром, конечно, это не могло кончиться! Потом Садык назначил его рулевым. Фактически сделал заместителем. – Когда вы узнали о поджоге рыбинспекции? – На другой день. Вера приехала ко мне, сказала, что брат спьяна сжег контору рыбнадзора и обрабатывает Умара, чтобы он взял все на себя… – Вы говорили с сыном? – В тот же день. Я приехал к нему вместе с Верой. Я просил его не делать этого. Не верить никому! – Что он? – Сказал, чтобы я не вмешивался, потому что могу все испортить. – А почему Баларгимов сам не решился пойти с повинной? Как ваш сын это объяснил? – Садык много раз судим. Ему могли дать суровое наказание. Наш старший брат – Сулейман – тоже просил Умара взять все на себя. И еще один человек. Когда я приехал, они втроем как раз сидели в ресторане. – В «Сахиле»? – Да. На берегу. – Умар, Баларгимов… А кто третий? Он помялся. – Агаев, начальник милиции… Сила, стоящая за браконьерской мафией, не могла отправить на скамью подсудимых шефа лодок, который знал всю ее подноготную. – Агаев сказал, что сделает все, чтобы Умару дали три года, как за неосторожное убийство… Я поверил. Он вздохнул. Сноха его неожиданно всхлипнула и тут же неимоверным усилием воли вернула лицу прежнее сосредоточенно-спокойное выражение. Она выглядела нелепо – в своем мини, с высоко открытыми голыми коленями, с криком, который буквально сотрясал ее. Я не понимал, как ей удается со всем этим справляться. – Вас допросили? – Я сказал, что ничего не знаю. – Следователь спрашивал – занимался ли Умар браконьерством? – Нет. Умар ведь показал, что хотел отомстить Цаххану Алиеву за то, что тот не разрешил ему ловить частиковую рыбу. Меня и спрашивали только о частиковой… – А сети? – Перед обыском Садык бросил их к Умару в сарай… – А где он в действительности находился, когда Баларгимов поджег рыбинспекцию? – Смотрел футбол. Есть свидетели. – Этих людей допросили? – Одного. Остальные было тоже пошли в свидетели, но Садык сбил всех с толку: «Молчите!» Я тоже сказал: «Не вмешивайтесь, не ваше дело…» – Он вздохнул. – А тот, которого допросили? Что с ним? – Его нашли в заливе. Будто погиб на охоте. От несчастного случая… – Ветлугин?! – Да, Сашка. – А кто вел вначале дело на вашего сына? – Алиханов. Мы на него не обижаемся – он вел в нашу пользу… – Ну, естественно. Дело Умара Кулиева было сфальсифицировано полностью. – Поначалу все получалось, как Садык обещал. Алиханов следствие закончил быстро. За месяц. Умара судили как за неосторожное убийство. Дали четыре года. Но тут Аббасов-старик, отец сгоревшего инспектора Саттара, поднял шум. Стал давать телеграммы. Пошли письма, митинги. «Расстрелять убийцу! Никакой пощады!» Дело принял областной суд. Вы не можете себе представить, что мы чувствовали… – Он разрыдался. – Мы ведь знали, что Умар невиновный… Я не перебивал его. – …Когда судья объявил: «Расстрел!» – мы все закричали… А люди хлопали: «Правильно!..» Плач душил его. Надо было иметь каменное сердце, чтобы все это слушать. Жена Умара сидела с вытаращенными глазами, чтобы не разреветься. – …Я попросил судью, чтоб дали свидание. Нам разрешили. Умар стал успокаивать: «Так надо! Садык все устроит! Он ехал со мной в автозаке. Все нормально!» – А потом? – Все от него отказались. Садык – первый. Ждут, чтобы его поскорее расстреляли – пока не начал рассказывать… Кулиева снова всхлипнула – звучно-глубоко, маскируясь нелепой гримасой, уродовавшей ее грубоватое, простое лицо. Она держалась изо всех сил, но мне дано было слышать ее беззвучный отчаянный крик. – …Люди передали нам письмо. – Из тюрьмы? – Да. Через рыбинспектора, Сережу Пухова. У него друг… Мы заплатили… – Кулиев говорил несвязно. – Сергей искал доказательства против Цаххана Алиева. Из-за этой истории Цаххан стал чуть ли не национальным героем… А мой мальчик каждую секунду смотрит на дверь… Боится, что сейчас войдут… Только теперь, когда вы вмешались и послали телеграммы, я впервые ночью заснул… – Неудачник-старик откровенно рыдал. – Это счастье… Вот записка. Мы получили ее перед отъездом в Москву… Умар Кулиев писал: «…Почему я должен быть этой третьей жертвой? Как он будет смотреть Вам в глаза, посчитав свою жизнь дороже моей? Смотрите, какой он человек и что мне пожелал. Если не мог уладить это дело, то почему он причинил мне такую боль? Сам сделал, сам бы и расхлебывал. Какой жестокий человек. Отец, если бы вы могли распутать это дело, я бы все доказал. Отец, сейчас моя судьба в ваших руках, смотрите, как я сглупил, поверя этому человеку, пожалел его. Надо было сначала все рассказать»[1]. Они ушли. – Хотите чаю? – спросила Гезель, открывая дверь. – Хочу. – С конфетой? – Гезель почувствовала, что мне грустно. – С конфетой. – Я сто лет не пил чай вприкуску. Она подала карамель. Шоколадных конфет в магазинах уже давно не было. – Спасибо, Гезель. Мне и в самом деле было грустно. «Продажное правосудие, продажное следствие…» Раздался звонок – звонила Анна, я по голосу понял, что у нее неприятности. – Что-нибудь случилось? С Мишей Русаковым? Говори быстрее! – Нет, нет! Я видела его… – С тобой? – С моим дядей… Он самый близкий мой родственник… – Он заболел? – Его арестовали! Потом скажу. Я сейчас еду туда. – Когда мы увидимся? – Я приду к тебе. Поздно… – Буду ждать. Я положил трубку. «Махнуть на все! Уехать. Жениться на Анне. Подать заявление в мореходку, где учат морскому ремеслу и немногословному счастью сорокалетних балбесов, попробовавших себя на прокурорской стезе». По закону парных случаев немедленно раздался второй звонок. – Игорь, ты? – Звонила Лена. – Игорь. – Голос жены раздавался, словно в огромной трубе, и как бы отдавался от стен. – Я к тебе приеду. Я решила. У меня есть три дня. Я заказала каюту… – Не приезжай! – крикнул я. – Потом! Сейчас не надо! – Почему? Мне звонил Бала! Я хочу быть рядом с тобой. — Каждое слово ее я услышал дважды, повторенное гулким эхом трубы. – И потом, я никогда не была в Восточнокаспийске… – Ни в коем случае! Тем более на этой неделе… У меня не будет ни минуты свободного времени. – С большим трудом мне удалось убедить ее. – Обещаю: через три-четыре дня я приеду сам… – Это правда? – Она немного успокоилась. – Правда. Но я не приехал ни через три дня, ни через четыре. Ни через пять… Уходя, я снова увидел такси, стоящее на том же месте. На значительном отдалении виднелась и вторая машина. В человеке, сидевшем рядом с таксистом, я узнал знакомого следователя бассейновой прокуратуры. Он показал мне на заднее сиденье. Водитель включил зажигание. – С приездом… – Я сел, и мы быстро отъехали. – Спасибо. Тихонов просил, чтобы я тебя привез. Завтра мы начинаем… Бригаду возглавил начальник следственного отдела бассейновой прокуратуры. Я его тоже знал. – Где ваша резиденция? – спросил я. – За городом. В Доме рыбака… – Мой помощник с вами? – Бала? Он дома. Тихонов приказал ему не показываться. Можно все испортить… Мы выбрались на окраину и ехали теперь мимо маленьких магазинчиков с убогим выбором товаров и по-провинциальному громкой рекламой. Так, крохотный киоск носил название «Обувь к любому сезону», а вывеска над квадратным оконцем в саманном заборе гласила: «Войсковой магазин». – А какая роль отводится мне? – спросил я. – Тихонов говорил? Он удивился: – Ты разве не в курсе? – Ничего не знаю… Мы ехали вслед заходящему солнцу, которое медленно скрывалось за горы военного Топографа и Первооткрывателя края. – Прокуратура Союза предлагает тебе самостоятельный большой участок. Так что заранее поздравляю… |
||
|