"Савва" - читать интересную книгу автора (Андреев Леонид Николаевич)Действие третьеЗа столом, при колеблющемся свете сального огарка, сидят Сперанский и сильно пьяный Тюха. Бутылка водки, огурцы, селедка. В остальной комнате совсем темно; временами ветерок надувает белую занавеску в окне и колышет пламя свечи. Разговор Тюхи и Сперанского ведется шепотом. После открытия занавеса продолжительная пауза. Тюха Сперанский Тюха. И тебя нет и меня нет? Сперанский. И вас нет и меня нет. Никого нет. Пауза. Тюха Сперанский. Мы? Тюха. Ну да, мы. Сперанский. Неизвестно, Антон Егорович, никому не известно. Тюха. Никому? Сперанский. Никому. Тюха Сперанский. И ему не известно. Тюха. Савка все знает. Сперанский. А этого и он не знает. Нет. Тюха Оба оглядываются и молчат. Тюха Сперанский. На поднятие иконы. Завтра праздник, поднятие иконы. Тюха. Нет, а по-настоящему! По-настоящему, понимаешь? Сперанский. Понимаю. Неизвестно. Никому не известно, Антон Егорыч. Тюха. Тише! Сперанский Тюха. Молчи, молчи! Слушай. Оба слушают. Тюха Сперанский. Да? Тюха. Это — рожи идут. Множество рож. Видишь? Сперанский Тюха. А я вижу. Вот они, смеются. Отчего ты не смеешься, а? Сперанский. Мне очень грустно. Тюха. Нет, ты смеешься, все смеются. Молчи, молчи! Пауза. Тюха. Слушай: никого нет. Никого, понимаешь? И Бога нет, и человека нет, и зверя нет. Вот стол — и стола нет. Вот свечка — и свечки нету. Одни рожи, понимаешь? Молчи! Молчи! Я очень боюсь. Сперанский. Чего? Тюха Сперанский. Да? Тюха Сперанский. Вы никогда не смеетесь. Тюха. Нет. Я постоянно смеюсь, только вы этого не видите. Это ничего. Я только умереть боюсь: увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать. Так, подступает. Сперанский. Мертвые все знают. Тюха Сперанский. По-видимому, никого! Тюха. Молчи, молчи, я знаю. Молчи. Пауза. Шаги становятся громче, как будто в самой комнате. Тюха. Идут? Сперанский. Да, идут. Пауза. Тюха. Я тебя люблю. Спой-ка ты мне эту, твою… А я слушать буду. Сперанский. Извольте, Антон Егорыч… Тюха. Как? Сперанский. «До мошки — незримой для глаз. Прижмет, приголубит и тяжкий свой брачный наденет венец, и — жизненной сказке конец». Все, Антон Егорыч. Тюха. Молчи, молчи. Спел и молчи. Входит Липа, отворяет окна, отодвигает цветы и смотрит на улицу. Потом зажигает лампу. Тюха. Это кто? Ты, Липа? Липа, а Липа, куда они идут? Липа. На праздник, ты же знаешь. Шел бы и ты спать, Тюха. А то увидит папаша, рассердится. Сперанский. Много идет народу, Олимпиада Егоровна? Липа. Да. Только темно очень, не рассмотришь. Что это вы такой бледный, Григорий Петрович? Даже неприятно смотреть. Сперанский. Такой вид у меня, Олимпиада Егоровна. В окно осторожно стучат. Липа Тюха Послушник Липа. Нет. Как же это вам не стыдно, Вася! У вас такой завтра праздник, а вы… Послушник Липа. Зачем вам светляки? Послушник. Да монахов же пугать. Поставлю два светляка рядом, как глаза, они и думают, что это черт. Скажите же ему, пусть покричит: го-го-го! Липа Сперанский. Нынче, Олимпиада Егоровна, троих на кладбище хоронили. Липа. Вы Саввы не видали? Сперанский. Нет, не пришлось, к сожалению… Троих, я говорю, хоронили. Старика одного, может, знаете: Петра Хворостова? Липа. Да, знаю. Умер? Сперанский. Да. Его да двоих ребят. Бабы очень плакали. Липа. Отчего они умерли? Сперанский. Извините, не поинтересовался. Детское что-нибудь. А вы не изволили замечать, Олимпиада Егоровна, что, когда ребенок умрет, он делается весь синий? И вид у него такой, будто он хочет закричать. У взрослых лицо спокойное, а у них нет. Отчего бы это? Липа. Не знаю. Не замечала. Сперанский. Очень интересное явление. Липа. Вот и папаша. Говорила, — досидишься, а теперь брань вашу слушать. Егор Иванович. Кто лампу зажег? Сперанский. Здравствуйте, Егор Иванович. Егор Иванович. Здравствуйте. Кто лампу зажег? Сперанский. Олимпиада Егоровна зажгли. Егор Иванович Тюха. В буфете. Егор Иванович. Так это она для тебя там стоит? Тюха. У вас, папаша, очень смешная рожа. Егор Иванович. Давай водку! Тюха. Не дам. Егор Иванович. Давай! Тюха. Не дам! Егор Иванович Тюха Егор Иванович Сперанский. Это справедливо! Егор Иванович. Еще бы не справедливо. Отец Парфений мудрый человек, он их облапошит. Гроб, слышишь, новый поставил. Старый-то богомольцы изгрызли, так он новый поставил. Старый, так на место старого. Сгрызут и этот, им что ни поставь… Тюха, опять пьешь? Тюха. Пью. Егор Иванович. Пью!.. Вот пойти да по харе тебя, а? Что тогда скажешь? Входит Савва, очень веселый и оживленный; сутулится меньше обычного, говорит, быстро, смотрит резко и прямо, но взглядом останавливается ненадолго. Савва. А, философы! Родитель! Почтенная компания! Почему у вас темно тут, как у дьявола под мышками? Для философов нужен свет, а в темноте хорошо только людей обирать. Где лампа? Ага, вот она! Егор Иванович Савва. Верно. И окна открою. Сперанский. Целая армия. Савва. И все в свое время умрут и станут покойниками. И тогда узнают правду, ибо приходит она не иначе как в сопутствии червей. Верно я схватил суть вашей оптимистической философии, мой худой и длинный друг? Сперанский Савва. А вы все грустите! Слушайте: оттого, что дьяконица плохо кормит вас, и от грусти вы скоро умрете, и физиономия у вас тогда будет самой спокойной. Острый нос, и вокруг него разлито этакое спокойствие. Неужели вас и это не утешает? Вы подумайте: островок носа среди целого океана спокойствия. Сперанский Савва. И не думаю. Разве можно шутить над смертью? Нет. Когда вы умрете, я буду идти за вашим гробом и показывать: смотрите, вот человек, который узнал правду. Или нет, лучше так, я повешу вас, как знамя истины. И по мере того, как с вас станет сползать кожа и мясо, будет выступать правда. Это будет в высшей степени поучительно. Тюха, что уставился на меня? Тюха Егор Иванович Савва. Отец, что это у тебя физиономия? Запачкана чем-то? Черен ты, как сатана. Егор Иванович Сперанский. Это они шутят. Ничего нет, Егор Иванович, да ничего же! Егор Иванович. Ну и дурак! Сатана! Сам сатана, прости Господи! Савва Егор Иванович. Черт и есть! Савва Егор Иванович. А ты где шатался, когда люди ужинали? Теперь и так посидишь. Савва. С ребятами я сидел, родитель, с ребятами, — они сказки мне рассказывали. Ну и здоровы же рассказывать! И все про чертей, да про ведьм, да про покойников. По вашей специальности, философ. Рассказывают, а сами трусят, оттого и сидели так долго, — боятся домой бежать. Один Мишка молодец: ничего не боится. Сперанский Савва. Господин хороший! Да не будьте же вы мрачны, как центральное бюро похоронных процессий! И охота вам каркать: умрет, умрет. Вот родитель мой совсем скоро умрет, а смотрите, какое у него приятное и веселое лицо. Егор Иванович. Сатана! Совсем сатана! Сперанский. Да если же мы не знаем… Савва. Голубчик! Жизнь — ведь это такое интересное занятие. Понимаете, жизнь! Пойдемте завтра в ладышки играть, а? Я вам свинчатку дам — какую, батенька, свинчатку!.. Липа Савва Липа. Так. Тебе бы следовало в цирк поступить акробатом. Савва Липа. Обиделся? Савва Егор Иванович. Сатана! Совсем сатана! Не жрал. Так кто же теперь жрет? Где это видано? Савва. А ты вот посмотри, это очень интересно. Ты погоди, отец, я тебя тоже научу паклю глотать, — совсем молодцом будешь! Егор Иванович. Меня? Дурак ты, больше ничего. Тюха, давай водку! Тюха. Не дам. Егор Иванович. Чтоб вас всех… Вскормил, взлелеял… Липа Савва. Да, и ты весела. Липа Савва. И я весел. Пьет с жадностью молоко. На улице шаги становятся громче, наполняют звуком своим комнату и снова слегка стихают. Савва. Как топочут! Липа Савва. М-да. Это хорошо. Липа. И когда несут икону, вся она сверкает от драгоценных камней, как огонь, и только лик ее темнеет. Не радуют его эти драгоценности, мрачен и темен он, как горе народное… Савва Липа. Когда подумаешь, сколько пало на него слез, сколько слышал он стонов и вздохов! Уже одно это делает его такою святынею — для всякого, кто любит и жалеет народ, понимает его душу. Ведь никого у них нет, кроме Христа, — у всех этих несчастных, убогих… Когда я была маленькая, я все ждала чуда… Савва. Это было бы интересно. Липа. Но теперь я поняла, что Сам Он ждет от людей чуда, ждет, что перестанут люди враждовать и губить друг друга. Савва. Ну, и что же? Липа Савва Сперанский. Сейчас пробило четверть двенадцатого, если не ошибаюсь. Липа. Рано еще. Савва. Что рано? Липа. Так. Рано, говорю, еще. Савва Липа Савва. Почему ты сказала: рано еще? Липа Савва Послушайте вы, ступайте домой! Липа Савва. Если вы не уйдете сейчас, я выброшу вас в окно. Ну? Сперанский. Извините, я никак не думал, я с Антон Егорычем, я сейчас. Тут где-то моя шляпа… положил я ее… Савва. Вот ваша шляпа. Липа Сперанский. Нет, уже поздно. Я сейчас, сейчас. До приятного свиданья, Олимпиада Егоровна. До приятного свиданья, Савва Егорович. А они, кажется, уже спят, их в постельку бы надо. Иду, иду. Савва Липа. Знаю. Савва. Все знаешь? Липа. Все. Савва. Монах сказал? Липа. Монах сказал. Савва. Ну? Липа Пауза. На улице шаги и невнятный говор. Савва поворачивается и с особенной медлительностью, сгорбившись, прохаживается по комнате. Савва. Ну? Липа. Так лучше, брат, поверь мне. Поверь мне! Савва. Да? Липа. Ведь это было — не знаю что! Сумасшествие какое-то. Ты подумай! Савва. Это — наверно? Липа. Да, наверно. Теперь уже ничего не сделаешь. Савва. Расскажи, как это произошло. Липа. Я уже давно догадалась… Еще тогда, в тот день, когда мы говорили. Только я еще не знала — что. И я видела… машинку эту: у меня есть другой ключ от этого сундука. Савва. У тебя наклонности сыщика. Продолжай. Липа. Я не боюсь оскорблений. Савва. Ничего, ничего, продолжай. Липа. Потом я видела, что ты часто разговариваешь с этим, с Кондратием. А вчера я посмотрела — машинки этой уже нет. И я поняла. Савва. Второй, ты говоришь, ключ? Липа. Да… ведь сундук этот мой. Ну, и сегодня… Савва. Когда? Липа. Уже к вечеру — я никак не могла найти Кондра-тия — я сказала ему, что знаю все. Он очень испугался и рассказал мне остальное. Савва. Достойная пара: сыщик и предатель. Ну? Липа. Если ты будешь оскорблять меня, я замолчу. Савва. Ничего, ничего, продолжай. Липа. Он хотел донести игумену, но я не позволила. Я не хочу губить тебя. Савва. Да? Липа. Когда все это устроилось, я вдруг поняла, как это дико все — так дико, что этого не может быть. Кошмар какой-то. Нет, этого не может быть! И мне стало жаль тебя. Савва. Да? Липа. Мне и сейчас жаль тебя. Савва Липа. Да, но я не позволила ему. Савва. А машинка у него? Липа. Он завтра отдаст ее тебе; мне он побоялся ее отдать. Саввушка, миленький, ну, не смотри на меня так! Я понимаю, что тебе неприятно, но ты умный, ты не можешь не сознавать, что ты хотел сделать. Но ведь это же бессмыслица, это бред, это может присниться только ночью. Разве я не понимаю, что жить тяжело, не мучусь этим! Но нужно бороться со злом, нужно работать… Даже эти товарищи твои, анархисты… убивать нельзя, никого нельзя, но я все же их понимаю: они убивают злых… Савва. Они не товарищи мне; у меня нет товарищей. Липа. Но ведь ты же анархист? Савва. Нет. Липа. Кто же ты? Тюха Савва Липа. Да, и кто идет, ты подумай. Ведь это горе человеческое идет, а ты хотел отнять у него последнее — последнюю надежду, последнее утешение… И зачем, во имя чего? Во имя какой-то дикой, страшной мечты о «голой земле»… Нет ничего, все надо уничтожить. Все. Над чем люди работали столько лет, что они создали с таким трудом, с такой болью… Несчастные люди! и среди вас находится человек, который говорит: все это надо сжечь… огнем! Савва. Ты хорошо запомнила мои слова. Липа. Ты разбудил меня, Савва. Когда ты сказал мне, я вдруг точно прозрела, я полюбила все. Понимаешь, полюбила! Вот эти стены… прежде я не замечала их, а теперь мне жаль их, так жаль… до слез. И книги, и все, каждый кирпич, каждую деревяжку, отделанную человеком. Пусть оно плохо, — кто говорит, что оно хорошо! Но за то я и люблю его — за неудачу, за кривые линии, за несбывшиеся надежды… за труд, за слезы! И все, Савва, кто услышит тебя, так же почувствуют, как и я, так же полюбят все старое, милое, человеческое… Савва. Мне дела нет до вас. Липа. Нет дела! А до кого же дело? Нет, Савва, ты никого не любишь, ты только себя любишь, свои мечты. Кто любит людей, тот не станет отнимать у них все, тот не поставит свое желание выше их жизни. Уничтожить все! Уничтожить Голгофу!.. Ты подумай: Ты молчишь? Савва. Молчу. Липа. Я думала… я думала… если тебе удастся это, я убью тебя, отравлю. Как самого вредного! Савва. А если это не удастся… Липа. Ты еще надеешься? Савва. А если это не удастся, я убью тебя. Липа за Христа, за людей! Савва. Да, я убью тебя. Липа. Да разве я не думала об этом? Разве я об этом не мечтала? Господи! Пострадать за Тебя — да есть ли счастье выше этого! Савва Липа. Оскорбляй, издевайся, нас всегда оскорбляли, прежде чем убить. Савва. Нет. Я не думаю тебя оскорблять, — как я могу оскорбить тебя! Ты просто неумная женщина. Таких много было. Много есть и сейчас. Просто неумная, ничтожная, даже невинная, как все, кто ничтожен. И если я хочу убить тебя, то ты не гордись этим, не думай, что ты особенная, достойная моего гнева. Нет. Просто мне будет немного легче. Когда мне случалось колоть дрова и я промахивался и вместо полена попадал по порогу, это было легче, чем если кто-нибудь удерживал мою руку. Поднятая рука должна упасть. Липа. И подумать, что этот зверь — мой брат! Савва. Которого ты качала в люльке и ставила на горшок. Да. А мне нисколько не странно, что ты моя сестра, а вот это чучело — мой брат. Эй, Тюха? Идут! Мне нисколько не странно, когда все ничтожное называет себя моими сестрами и братьями, а когда узнает, кто я, идет покупать мышьяку на пятиалтынный — для брата. Травить меня, видишь ли, уже пробовали. Та, которая ушла от меня, пробовала, но не хватило духу. Дело в том, что все сестры и братья мои, помимо прочего, трусы! Липа. Я бы отравила. Савва. Не спорю. Ты немного истеричка, а истерички — народ решительный, если только не расплачутся раньше. Липа. Я истеричка? Хорошо, пусть так! Пусть так, — а кто ты, Савва? Савва. Меня это мало интересует. Липа. Они идут, Савва. Они идут! И они найдут то, что им надо… И это сделала истеричка! Ты слышишь, сколько их? И если бы они узнали… Если бы подойти сейчас к окну и открыть, и крикнуть: вот он здесь, человек, который покушается на вашего Христа… Хочешь, я подойду сейчас? Хочешь? Савва. Да, средство хорошее — избавиться от мученического венца. Что ж, крикни. Да поосторожнее: Тюху не свали! Липа Савва Липа. Помни, что каждый из них счастлив был бы убить тебя, раздавить как гадину. Ты слышишь, сколько их? И каждый из них — твоя смерть! Если простого вора, конокрада, они бьют до смерти, то что же они должны сделать с тобой? Ведь ты Бога у них хотел украсть! Савва. Это верно — тоже собственность! Липа. И ты еще смеешься? Кто дал тебе право? Кто дал тебе власть над людьми, как смеешь ты касаться того, что для них — право, касаться их жизни? Савва. Кто дал мне право? Вы дали. Кто дал мне власть? Вы дали. И я держу ее крепко, — попробуй, отними! Вы — вашей злостью, вашим безумием, вашим подлым бессилием. Право! Власть! Превратили землю в помойную яму, в бойню, в жилище рабов, грызут друг друга и спрашивают: кто осмелился схватить их за горло? Я! Понимаешь? Я! Липа. Ты такой же человек, как и все. Савва. Я — мститель. За моей спиной все удушенное вами. Ага! Блудили себе потихоньку и думали: никто не узнает, ничего, обойдется понемногу. Лгали, бесстыдствовали, кривлялись перед своими алтариками и бессильным Богом и думали: ничего, бояться некого, мы здесь одни. А вот пришел человек и говорит: отчет! Что сделали, ну-ка? Отчет давайте, ну? — да без мошенничества, я вас знаю! За каждого потребую! Ни одной кровинки не прощу! Ни одной слезы вам не оставлю! Липа. Но уничтожать все… Ты подумай!.. Савва. А что же с ними делать, по-твоему? Уговаривать этих баранов свернуть с их скотской тропы, ловить каждого за рога и отводить в сторону, надеть фрак и читать им лекции? Как будто мало их учили! Как будто для них имеют значение слова, мысли. Мысль! Чистая, несчастная мысль! Они развратили ее, научили мошенничать, сделали ее продажной тварью, что отдается за пятак. Нет, сестра, жизнь коротка, и тратить ее на диспуты с баранами я не намерен. Огнем их надо! Огнем! Пусть надолго запомнят день, когда пришел на землю Савва Тропинин! Липа. Но чего ты хочешь? Чего ты хочешь? Савва. Чего хочу? Освободить землю. Освободить мысль! Освободить человека и уничтожить всю эту двуногую болтающую тварь! Он, теперешний, умный, он уже готов для свободы, но прошлое ест его душу, как короста, замыкает его жизнь в железный круг совершившегося, фактов. Факты я хочу уничтожить, факты! Сломать тюрьму, в которой запрятаны идеи, и дать им крылья, и открыть им новый, великий, неведомый простор. В огне и громе перейти хочу я мировую грань! Липа Савва. Ты думаешь, я не знаю, что каждый из этих глупцов рад бы убить меня? Но этого не будет, нет. Настало мне время прийти, и я пришел, и вот стою я среди вас. Будьте готовы! Время настало! Ничтожная! Ты думала, что, воровски отнявши у меня одну маленькую возможность, ты ограбила меня всего? Нет, я все так же богат. Липа Савва. Ну и пускай убьют. Но бойся тех цветов, что взойдут над моей могилой — невиданных еще цветов последней мести! Я только посланный, пославший же меня… пославший же меня — бессмертен. И не я, так другой, а вашему миру придется худо. Сочтены дни его, и часы его измерены. Пауза. Липа. Ты страшный человек. Я думала, ты будешь поражен неудачей, а ты… ты — как сатана и, падая, становишься еще чернее. Савва. Да. Это только воробьи, Липа, прямо с земли поднимаются кверху, а крупной птице надо сперва упасть, чтобы хорошенько расправить крылья. Липа. Неужели тебе не жаль детей? Сколько должно погибнуть их!.. Савва. Каких детей? Ах, да, Мишка… Липа. Мы не играем с ними в ладыжки. Савва. Какая ты глупая, сестра! Да если же я люблю играть? Липа. Вот и играл бы. Савва. И буду играть. Липа. Когда ты так говоришь, мне опять кажется, что все это сон… что было, что мы говорили. Неужели это правда? и ты хочешь убить меня? Савва. Это как понадобится. Может быть, и не придется. Липа. Ты шутишь! Савва. Вы все твердите, что я шучу. До чего отвыкли вы от серьезного! Липа. Нет, это не сон. Идут! Савва. Да, идут. Слушают. Липа. И ты еще как будто веришь. Во что ты веришь? Савва. Я верю в свою судьбу. На монастырской башне начинают бить часы. Савва. Двенадцать. Липа Глухой звук сильного взрыва. Липа. Что это? Савва. Ага, вот оно! Оба бросаются к окнам, будя Тюху, который сонно ворочает головой. На улице шаги на миг останавливаются; потом слышно, как все бежит. Испуганные вскрики, плач, отрывочные громкие слова: «Что это?» — Господи!» — «Пожар!» — «Пожар!» — «Нет, завалилось что-то». — «Бежим!» — и часто повторяется слово «монастырь». Тюха. Бегут? Куда они бегут? А? Почему никого нет? Пелагея Тюха. Ого! Бегут!.. Рожи-то, а? Гулко проносится первый удар всполошного колокола. Затем удары становятся чаще, — торопливые, тревожные, неровные, они сливаются с гулом улицы и точно лезут в окна. Пелагея Бежит. Крики на улице сильнее. Кто-то кричит в одну ноту: «ай-ай-ай», и пропадает в общем тревожном гуле и звоне. Липа Тюха Савва Липа Савва. Платок вот он, но я все равно его не дам. Посиди, там тебе нечего делать. Липа. Пусти! Савва. Нет, посиди, посиди! Теперь все равно уже поздно. Липа. Поздно… Савва. Да, поздно. Ты слышишь, как бухают? Липа. Я побегу, побегу. Савва. Сиди, сиди Тюха Савва улыбается и ходит по комнате решительными, очень легкими шагами, без обычной сутуловатости. Липа Савва. Что? Громче!.. Липа. Неужели это правда? Савва. Правда. Липа. И Его нет? Савва. И Его нет. Липа плачет сперва тихо, потом все громче и громче. Набат и крики точно растут. Грохочут какие-то повозки. Савва. Бегут! Как они, однако!.. Липа Савва. Зачем? Ты умрешь сама. Липа. Я не могу! Я убью себя. Савва. Убивай! Убивай! Убивай скорей! Липа плачет, уткнувшись головой в кресло. Тюха с перекосившимся от страха лицом смотрит на Савву и обе руки держит в готовности у рта. Гулко бухает всполошной колокол, сливая свои тревожные звуки с громкою речью Саввы. Савва Тюха Савва Тюха. Савка, замолчи! Савва |
||
|