Амнуэль Песах Рафаэлович Право на возвращение

Все ему здесь казалось игрушечным. Здания (вроде бы высота потолков такая же, но почему со стороны дом выглядит, будто кукольный?), дороги (такие узкие, что разъехаться двум машинам невозможно, но ведь разъезжаются, и, к тому же, на лихой скорости), пальмы (где-то он видел аж до неба, а здесь всего-то до раскаленной белой луны), даже светофоры на перекрестках висели слишком низко и казались маленькими, будто в игре "Юный водитель".

- Это от перемены климата, - сказала ему тетя Роза, когда вечером, вернувшись с первой прогулки по Нетании, Карпухин поделился своим, поразившим его, впечатлением. - Когда я была в Питере, все мне там казалось таким огромным, будто я стала лилипутом. Это потому, что тела при охлаждении сжимаются, а мне там было жутко холодно, ты просто себе не представляешь. А здесь ты расширился от жары, это я даже своими слепыми глазами вижу, вот все и кажется меньше, чем на самом деле.

Карпухин посмотрел на себя в зеркало и сделал вывод, что да, действительно расширился, килограммов на шесть-семь точно, и все это за последний год, раньше у него работа тоже была сидячей, но на фигуре это почему-то не отражалось - впрочем, может, всего лишь возраст давал уже о себе знать?

- Царих пахот леэхоль, - сказала Руфь, похлопав мужа по спине. - Есть надо меньше, вот и не будешь толстеть не по дням, а по часам. Сколько ты сегодня съел фалафеля, швармы, мяса аль-а-эш и...

- Не надо перечислять, - перебил жену Карпухин, - а то Роза решит, что дома я голодал.

- Ты думаешь, - вмешалась в разговор тетя Роза, - мы тут телевизор не смотрим и не видим, какие в Москве супермаркеты? Да у нас шесть русских программ...

- Две из которых к России не имеют никакого отношения, - отрезала Руфь.

Сима уже спала, а Мирон, муж тети Розы, дремал на диване перед телевизором, он вообще оказался мужчиной тихим и, как подумалось Карпухину, существовавшим в этом мире исключительно благодаря мощной фантазии Розочки, наделившей супруга именно той внешностью, какую она хотела видеть, и именно тем характером, каким должен обладать, по ее мнению спутник жизни. То есть, внешность мужа должна быть субтильной, чтобы не мешал домашним передвигаться по квартире, а характер - незаметным, чтобы не портил о себе впечатления неуместными репликами и возражениями.

- Куда вы собираетесь завтра? - спросила Роза у племянницы, рассадив гостей за журнальным столиком подальше от тихо сопевшего Мирона и подав чай, заваренный с использованием шести различных цейлонских сортов, отличавшихся друг от друга, по мнению Карпухина, только рисунками на упаковках. - В следующее воскресенье у вас экскурсия на Голаны, в понедельник - на Мертвое море, во вторник - в Иерусалим иудейский, в среду - в Иерусалим христианский, в четверг - в Иерусалим современный...

- А в Иерусалим мусульманский, - с наивным видом поинтересовался Карпухин, - нас не повезут?

- Нет, - отрезала тетя Роза. - Впрочем, мусульман вы увидите в Старом городе, по дороге от Яффских ворот к Стене плача. Это во вторник...

- А завтра, - мечтательно сказала Руфь, - мы посидим на пляже и не сдвинемся с места, я всю жизнь мечтала искупаться в Средиземном море.

- Омыть, так сказать, сапоги в водах... - пробормотал Карпухин, отхлебнув черный от количества заварки напиток и закрыв глаза, потому что наслаждение оказалось неожиданно таким острым, будто он не чай пробовал, а пригубил рюмку пятизвездочного "Арарата".

- Купаться? - удивилась тетя Роза. - Я тут одиннадцать лет живу, и, представьте себе, ни разу в море не залезла, вы себе не представляете, какие здесь волны, высотой в метр даже при штиле, а уж если ветер хотя бы в два-три балла, так вообще к воде не подойдешь - зальет с головой.

- Розочка, - сказала Руфь, - ты всегда воды боялась, как кошка. Но одиннадцать лет! В двух шагах от моря! И ни разу... Не верю. Даже Станиславский не поверил бы!

- Хотите докажу? - возмутилась тетя Роза. - Проведу с вами завтра весь день на пляже, на работу не поеду, пусть катятся, и просижу под навесом с единственной целью: не допустить, чтобы мои гости утонули по причине собственной глупости.

- Мирон, - добавила она, дернув мужа за рукав широкой рубашки, - ты слишком громко храпишь, мешаешь разговаривать. Иди в спальню, на кровати спать удобнее.

- Я не сплю, - пробормотал Мирон, приоткрыв левый глаз и посмотрев им на Карпухина. - Я слушаю.

- Мирон Аркадьевич, - сказал Карпухин, - вы в страховой компании работаете?

- Во-первых, - сказала тетя Роза, - не Мирон Аркадьевич, а просто Мирон, чем мой муж хуже просто Марии? Во-вторых, не "вы", а "ты", в Израиле на "вы" обращаются только к группе товарищей в количестве не менее двух особей. А Мирончик у меня один-единственный, и значит, говорить ему следует "ты".

- Да-да, - в очередной раз смутился Карпухин, потому что тираду эту тетя Роза произнесла уже раз десять. - С завтрашнего дня... Надо привыкнуть к местным обычаям... Так я хотел спросить...

- Да, Мирон работает в страховой компании, - ответила за мужа Роза, - но не агентом на побегушках, а системным администратором. Сисадмином. Когда я это слово впервые услышала, у меня истерика была, а потом привыкла, еще и не такие слова мне здесь услышать пришлось.

- Тогда вы, может, подскажете, - сказал Карпухин, обращаясь то ли к Мирону, то ли к Розе, то ли к самому господу Богу, незримо парившему в воздухе - присутствие чего-то незримого, духовного и, может, действительно божественного Карпухин, будучи атеистом от рождения и по воспитанию, ощущал с той первой минуты, когда "Боинг" мягко коснулся посадочной полосы и пассажиры зааплодировали, будто пилот не обычную свою работу сделал, а спел высоким тенором трудную арию из популярной оперы. - Может, подскажете, как мне найти в Израиле одного человека?

- Одного? - сказал Мирон, окончательно проснувшись. - А ты знаешь его имя, фамилию, год и место рождения? И год алии знать тоже было бы неплохо.

- Год чего?

- Алия, - назидательно произнесла тетя Роза, - это "подъем" на иврите. Евреи в Израиль не просто приезжают, Саша, они сюда поднимаются.

- Вот! - воскликнула Руфь, повернувшись к мужу. - А ты меня спрашивал, почему я не тяну тебя на историческую родину! Ты же знаешь мое сердце, у меня начинается одышка, стоит мне подняться на третий этаж. А тут...

- Да-да, - сказал Карпухин, давно уже не спрашивавший у жены, не хочет ли она репатриироваться. Больше года уже не спрашивал, с тех пор, как перешел работать из старой своей конторы в новую, название которой никому еще не называл полностью. - Да, Мирон, знаю я имя и все остальное. У меня к нему небольшое поручение...

- Скажешь завтра, - кивнул Мирон, - я попробую... У меня есть хороший клиент в министерстве внутренних дел, он посмотрит в компьютере, это, конечно, не очень законно, разглашение частной информации, но ведь ты не побежишь закладывать меня, верно?

- О! - воскликнул Карпухин. - Если это так просто...

- В Израиле, - вздохнул Мирон, - все на самом деле просто. Если знать, на какую клавишу нажать.

- Помнишь анекдот, - не выдержала долгого молчания тетя Роза, - о мастере, который прикрутил в испорченном моторе гайку и потребовал за работу десять тысяч долларов? У него спросили: "Почему так дорого? Всего за один поворот гаечного ключа!" "За поворот ключа, - сказал механик, - я беру доллар. А остальное за то, что знаю, какую именно гайку надо прикрутить!"

- Десять тысяч, - растерянно пробормотал Карпухин, - таких денег у меня...

- Все! - хлопнула по столу тетя Роза. - Пора спать, а то наш дорогой гость старые анекдоты принимает за руководство к действию.

В море он не вошел. Волны действительно оказались не столько грозными, сколько привлекательно-опасными, по гребням скользили любители серфинга, то и дело падая с досок и с головой уходя под пену прибоя. Всякий раз Карпухин вздрагивал и переводил взгляд на двух спасателей, сидевших под навесом на деревянной вышке и что-то разглядывавших в бинокли. Спасатели, однако, не обращали на серфингистов никакого внимания, то и дело покрикивая на одиночных пловцов, заплывавших за какую-то невидимую с берега морскую линию.

Дамы загорали, переворачиваясь со спины на живот, будто в гриле, а Карпухин сидел в тени грибка, слушал по транзистору местную русскую станцию и думал о человеке, которого никогда в жизни не видел. Не то чтобы он чувствовал себя агентом-вербовщиком, но некое ощущение причастности к сюжетам старых шпионских романов, которые он читал в детстве, все же оставалось, не позволяя относиться к порученной ему миссии с нужной серьезностью.

То ли в ворохе лежавшей на одеяле одежды, то ли у кого-то в сумочке телефон заиграл Турецкий марш Моцарта, и Карпухин крикнул:

- Роза, в каком ухе у меня звенит?

- В обоих, - сказала тетя Роза, неохотно поднимаясь и стряхивая с себя песок. - У тебя звенит в обоих ухах, потому что вон у той тетки, что никак не хочет протянуть руку, телефон тоже играет Моцарта. Надо будет мне записать что-нибудь более экзотическое. Киркорова, например. Хотя нет, Филя сейчас у половины Израиля... Нет, дорогой, это я не тебе, это Саша спрашивает, почему у меня на мобильнике играет Моцарт, а не Филя. Нет, он не купается. Да, дорогой, передам. И это все, из-за чего ты заставил меня подняться? До вечера, дорогой, не забудь по дороге домой купить помидоров, бери покрупнее, это для салата. Все.

Тетя Роза бросила телефон в сумочку и задумчиво посмотрела на Карпухина.

- Если я тебе кое-что сообщу, - сказала она, - ты пойдешь, наконец, купаться?

- Роза, - сказал Карпухин, - ты же знаешь: если пойду я, пойдет Руфочка, потому что она воображает, что я не умею плавать. А если пойдет Руфь, то и Сима на берегу не останется, а она плавать точно не умеет. Так что, извини...

- Ну и ладно, - кивнула тетя Роза. - Так что я хотела сказать? Да! Мирончик нашел твоего приятеля. Ты ж понимаешь, трудно ли умеючи...

- Замечательно, - с чувством произнес Карпухин. - Где он живет?

- Откуда мне знать? - удивилась Роза. - Вечером Мирончик все тебе сам расскажет.

Карпухин скинул с плеч полотенце.

- Пойду искупаюсь, - сказал он. - Кто призван выполнить миссию, тот не утонет.

- Да? - с сомнением сказала тетя Роза. - Мне почему-то казалось, что Мессия должен прибыть на белом ослике, и не в Нетанию, а в Иерусалим.

- Миссия и Мессия - две большие разницы, дорогая Роза, - сказал Карпухин и пошлепал к воде.

- Михаил Янович Гинзбург, - сказал Мирон после того, как ужин был закончен, пиво выпито, а кофе подан, - живет в Тель-Авиве на улице Гуш Эцион, дом шестнадцать, квартира сорок один. Он, конечно, мог поменять адрес и не уведомить об этом министерство внутренних дел, так что я бы не считал эту информацию такой уж надежной...

- Гуш Эцион, - смущенно пробормотал Карпухин. - Ты мне поможешь найти эту улицу?

- Где эта улица, где этот дом? - пропел Мирон. - Знаешь, Саша, я сам не большой знаток Южного Тель-Авива, но ты, видимо, думаешь, что в Израиле уже нет квартирных телефонов, одни мобильники? Или ты решил, что в Израиле нет телефонной справочной?

- Помнишь, Мирончик, - вмешалась Роза, - когда мы приехали, учительница спрашивала нас в ульпане: "А у вас в России был телевизор? А вы знаете, как пользоваться стиральной машиной?"

- Ну да, - с досадой отозвался Мирон, - про унитазы нас тоже спрашивали. Но я...

- Звони в справочную, - прервал Карпухин неожиданный приступ воспоминаний. - Только... если он действительно поменял квартиру...

- Если телефонная линия у него купленная, - назидательно произнес Мирон, - то номер не меняется от того, сколько бы раз хозяин ни переезжал с места на место.

Он набрал три цифры и, помолчав, быстро произнес на иврите несколько слов. "Совсем без акцента", - подумал Карпухин и хмыкнул: интересно, как он, вовсе не зная языка, мог бы определить акцент. Просто ему показалось, что Мирон говорил на иврите так, как он, Карпухин, не сможет никогда в жизни. Да и надо ли ему?

- Во-о-от, - протянул Мирон, записав номер на бумаге и положив трубку. - Сам звонить будешь или...

- Сам, - сказал Карпухин. - Только не сейчас. Позже.

- А может, они рано ложатся? - запротестовал неугомонный Мирон, но на помощь Карпухину неожиданно пришла тетя Роза.

- Мирончик, - сказала она. - Здесь даже маленькие дети раньше десяти спать не идут.

Карпухин сел за телефон, когда все угомонились, и даже из спальни хозяев перестали доноситься громкие голоса - Роза доказывала мужу, что гостей непременно надо повезти в Назарет и Вифлеем, эти цитадели христианства, а Мирон сердито объяснял, что именно в этих цитаделях сейчас делать нечего, потому что они стали оплотами мусульманского экстремизма, а не христианского смирения, и если она не хочет, чтобы ее сестра оказалась в неприятной ситуации...

Наконец, затихли.

- Ты собираешься спать, Саша? - спросила Руфь, выглянув из комнаты.

- Да, - ответил он и поднял трубку.

"Гинзбург - ночная птица, - сказал ему в Москве Яков Аскольдович. - На работу он не приезжал раньше полудня, но зато и не уходил раньше двух-трех ночи. Говорил: "Когда же думать, если не по ночам?" Я не знаю, конечно, изменились ли его привычки на Земле обетованной"...

Карпухин уже знал, что происходит с привычным укладом жизни, когда переезжаешь в незнакомую страну, где совершенно другой климат, другие люди, другой язык, другая реальность, и ты тоже вынужден стать другим настолько, что старых знакомых не узнаешь, а о старом месте работы забываешь так прочно, что, если тебе звонят в двенадцатом часу и напоминают о...

- Слушаю! - произнес бодрый голос после второго гудка.

- Добрый вечер, - сказал Карпухин. - Прошу прощения за поздний звонок, но, если я говорю с Михаилом Яновичем Гинзбургом...

- То должны знать, что я не ложусь раньше полуночи, - подхватил голос, в котором все-таки Карпухину почудилась и усталость, может, даже не физическая, а усталость души, или это ему только показалось?

- Да, - помедлив, сказал Карпухин, - я, собственно, хотел передать вам привет от Анатолия Аскольдовича...

Почудилось ему или на самом деле человек, державший у уха трубку и находившийся на расстоянии трех десятков километров от Карпухина, коротко вздохнул и замер в нетерпеливом ожидании?

- Вы меня слышите? - спросил он, потому что долгую минуту в трубке молчали, и даже дыхания слышно не было.

- Слышу, конечно, - тихо сказал Гинзбург. - Спасибо. Как он там? Вы... Вы с ним знакомы или...

Конечно, он хотел спросить, работаем ли мы вместе, но не знал, удобно ли задавать такой вопрос.

- Нормально, - сказал Карпухин. - У академика Карелина все в порядке.

Академиком РАН Карелин стал совсем недавно - во время весенней сессии, прошел с небольшим перевесом, вполне мог и проиграть, космонавтика нынче среди академиков не то чтобы не в чести, но и не среди очевидных приоритетов. Подробностей избрания Карпухин не знал, но считал не лишним упомянуть имя Карелина с отныне положенными ему регалиями.

- О, - с чувством сказал Гинзбург, - академик, говорите? И не забыл передать привет простому...

Фраза осталась недосказанной, и на несколько секунд опять повисло молчание, будто на линии то и дело что-то провисало, отчего голос скатывался в звуковую яму и растворялся там среди прочих посторонних шумов.

- Вы давно в Израиле? - спросил Гинзбург, задав, собственно, два вопроса в одном: ответ зависел от того, приехал ли собеседник на постоянное жительство или в гости.

- Четыре дня, - сказал Карпухин. - Буду еще почти месяц, но у нас много экскурсий, а мне хотелось бы... собственно, не лично мне... поговорить с вами, передать привет не только от академика Карелина, но и еще кое от кого из ваших коллег.

- Бывших коллег, - бесстрастно констатировал Гинзбург, но не стал уточнять, а предложил сразу: - Если завтра у вас нет экскурсий, то мы могли бы встретиться в центре Тель-Авива... вы наверняка не очень знакомы с городом...

- Совсем не знаком, - признался Карпухин. - Мы остановились у родственников в Нетании.

- Нетания, - раздумчиво произнес Гинзбург и помолчал, что-то рассчитывая в уме. - Хорошо, я бы смог подъехать, скажем, на центральную автостанцию... Часов в пять, если вы не против.

- Не против, - сказал Карпухин с излишней, как ему показалось, торжественностью.

- Договорились. Я буду в светлой рубашке навыпуск, седой, но не лысый.

"Мне показывали вашу фотографию", - хотел сказать Карпухин, но все же промолчал. На фотографии у Гинзбурга была пышная черная шевелюра, но ведь прошло столько лет...

- А у меня будет маленький черный рюкзачок с надписью "Wrangler", - сказал он.

В кафе напротив автобусной станции стояли в грустном интерьере под фотографиями потерпевших аварию автомобилей три столика, на которых, если сильно захотеть, можно было бы поставить две большие или четыре маленькие тарелки.

- Я буду черный кофе, а вы? - спросил Гинзбург. Внешность его оказалась совсем не такой, какую представлял Карпухин. На фотографии десятилетней давности Гинзбург выглядел мужчиной в расцвете сил - высокий, широкоплечий, он стоял на фоне уходившего вдаль монтажно-испытательного цеха рядом с нынешним академиком Карелиным, бывшим руководителем конструкторского отдела Шемякиным и еще каким-то мужчиной мрачной наружности, о котором Карпухину сказали только, что это "человек с замечательными мозгами, но длинными ногами". Тот Гинзбург, которого Карпухин увидел выходившим из Тель-Авивского автобуса и узнал по светлой рубашке навыпуск, оказался мужчиной очень среднего роста, сутулым, с длинными руками, которые болтались, будто плети, и волосы действительно были седыми до синевы, а на лице прорезались тоненькие сети морщин, которых не было на старой фотографии. Как сказала бы острая на язык Руфочка, "этого человека, видимо, сильно потрепало в море жизненных обстоятельств".

- Я тоже черный, - сказал Карпухин. Ему было все равно, он предпочел бы рюмку коньяка, но спиртное в этом заведении, скорее всего, не подавали.

Гинзбург что-то сказал на иврите молоденькой "эфиопке" за стойкой, смотревшей на посетителей своими огромными глазами, и девушка кивнула, отчего, как почему-то показалось Карпухину, воздух, и без того жаркий, раскалился до невозможности, но сразу же откуда-то с потолка обрушилась на них холодная волна, и у Карпухина застучали зубы.

- Сейчас, - сказал Гинзбург, усаживаясь за столик, - сейчас и кондиционер войдет в режим, и кофе нам подадут замечательный, я уж вижу.

Все так и получилось: и прохлада, и кофе, и даже прекрасно выпеченные круасаны, Карпухин съел свой в три укуса, прежде чем ответил на традиционный вопрос, который ему в последние дни задавали все - от служащего на почте, куда они с Руфью пришли менять доллары, до случайного прохожего, спросившего по-русски, когда они стояли перед красным светофором:

- Как вам нравится в Израиле?

- Замечательно, - ответил Карпухин и добавил: - А вам?

Гинзбург поставил на стол чашку, из которой пил мелкими глотками, и внимательно посмотрел на собеседника.

- На этот вопрос, - сказал он, - я пытаюсь ответить вот уже одиннадцатый год.

- Анатолий Аскольдович, - продолжал Гинзбург, - все еще работает в системе? Я внимательно слежу за тем, что делается в России, но ни разу не слышал, чтобы по телевидению или в печати кто-нибудь упомянул имя Карелина. Такое впечатление... Вы давно знакомы?

- Год, - сказал Карпухин. - И это был очень насыщенный год. Анатолий Аскольдович очень интересовался тем, как вы тут устроились, он тоже пытался, по его словам, найти упоминания о вас на интернетовских сайтах израильских университетов и на сайте Техниона смотрел, и на сайте Израильского космического агентства...

- Я не работаю по специальности, - перебил Гинзбург и поморщился: Карпухин подумал, что упоминания об университетах, Технионе и космическом агентстве были собеседнику неприятны. "Вполне возможно, - сказал ему Карелин, когда они месяц назад обсуждали предстоявшую встречу с бывшим ракетчиком, - вполне возможно, что Гинзбург не смог устроиться, как ему хотелось бы. Но я убежден, что с его мозгами он наверняка нашел работу, где невозможно обойтись без творческого воображения".

- Знаете, - сказал Гинзбург, - так мы можем долго ходить вокруг да около. Понятно, что академик Карелин вряд ли вспомнил бы обо мне, не будь на то какая-то неизвестная мне причина. И понятно, что вы не стали бы разыскивать меня только для того, чтобы передать привет от моего бывшего начальника. Анатолий Аскольдович что-то организовал? Новый проект? Или собирается? Я прав?

С ним действительно нужно говорить прямо, - подумал Карпухин. Ну и замечательно.

- Конечно, - сказал он. - Собственно, проект уже существует, но я не могу сейчас говорить подробно, потому что...

- Догадываюсь, - улыбнулся Гинзбург. - Видите ли, я внимательно... насколько это возможно, конечно, слежу за тем, что происходит в космической отрасли. Роскосмос с Коптевым и Перминовым. Байконур с Россией и без нее. Космодром этот новый в Сибири, так и оставшийся бесхозным... Плесецк перестраивают под пилотируемые пуски, хотя это, на мой взгляд... Ладно, не играет роли. Понятно, что я многого не знаю, у меня ведь какой источник информации? Интернет. С прежними коллегами никакой связи.

- Они о вас помнят, - вставил Карпухин.

- Не сомневаюсь, - сухо отозвался Гинзбург. - Как и я о них. Боюсь только, что эти воспоминания не всегда приятного свойства.

- Вы...

- Погодите, дойдем и до этого. Я предполагаю - и привет от Анатолия Аскольдовича подтверждает, - что старая гвардия решила взять свое и перешла в наступление. Что-то удалось: пуск, например, в прошлом месяце ракетоносителя "Протон" с двумя коммерческими стационарными спутниками связи. Необычный пуск, сообщили о нем вскользь, как в старые времена сообщали о военных спутниках... Типа: "Выведен на орбиту "Космос-2384"... И старт был из Плесецка, да, а не с Байконура - очень невыгодно для пусков с малым наклоном орбиты, а стационары имеют нулевое наклонение. Были и другие тонкости, на которые "простой зритель" не обратил внимания. И пуски другие были тоже - в конце прошлого года, например. Короче, Александр Никитич, пораскинув мозгами - теми, что у меня еще остались, - я решил, что в России организована новая структура помимо Роскосмоса. Скорее всего, с участием частного капитала, но и государство немалые деньги вложило. Не пойму, правда, почему такая секретность, но это меня, в общем, не особенно интересует. А тут появляетесь вы с приветом от Анатолия Аскольдовича. Кто там еще из наших? Я имею в виду - из бывшей "Энергии"? И какое, извините, отношение к новому проекту имеете вы, Александр Никитич?

- Да, - сказал Карпухин, сложив руки на груди и глядя на собеседника изумленным взглядом, - я все думал, как мне подступиться... А вы, похоже, сами расскажете то, что мне о новом проекте еще не известно.

Гинзбург коротко хохотнул и, быстрыми глотками допив свой кофе, подал знак девушке за стойкой, что пора принести новую порцию.

- Обычно пью три чашки подряд, - извиняющимся тоном сказал он Карпухину. - Лучше соображаю. А вас не заставляю, слишком большая нагрузка на сердце. Может, чаю?

- Спасибо, я лучше пешком постою, - улыбнулся Карпухин, и Гинзбург просиял, как человек, получивший кодовый сигнал, понятный только им двоим и никому больше.

- А ведь к Министерству гражданской авиации мы правильно едем, да? - сказал он, посерьезнев и глядя на визави с неожиданно возникшей во взгляде враждебностью.

- Правильно, - продолжал он. - Но вы мне так толком и не представились. Я имею в виду...

- Вы правы, - кивнул Карпухин. - Но я кто... Чиновник. Понимаю в финансах, ими и занимаюсь, раньше работал в Счетной палате.

- Ведомство Степашина, - вставил Гинзбург. - Могу себе представить...

- А в прошлом году произошли кое-какие события... долго рассказывать... и я перешел в новую структуру, о существовании которой вы правильно догадались.

- Я не догадался, - пожал плечами Гинзбург. - Индукция - не интуиция. Как эта структура называется, или это тоже секретная информация?

- "Грозы", - с чувством произнес Карпухин и повторил: - Корпорация "Грозы". С частно-государственным капиталом, вы совершенно правы. Вы хотели бы работать в такой организации?

Сейчас он скажет "да" или "нет", и можно будет считать мою миссию выполненной, - подумал он. - Я бы сказал "да", но...

- Да, но... - сказал Гинзбург. - Боюсь, что есть множество обстоятельств...

- Подумайте, я ведь не требую немедленного ответа.

- Вы не понимаете, - с досадой произнес Гинзбург. - Дело не в том, нужно ли мне время для размышлений. Лет... ну, скажем, тридцать назад я бы сказал "да", не думая. Собственно, я так и сказал, когда мне предложили... Поймите две вещи. Нет, даже три. Первая: вот уже десять лет я не работаю, как профессионал. Есть река, в которую невозможно войти дважды не потому, что там другая вода, а потому, что там уже не вода, а серная кислота, и тебя просто растворит, тебе будет больно, и ты ничего не сможешь с этим сделать... Понимаете?

- Да, я понимаю, - пробормотал Карпухин.

- Второе, что я хотел сказать, - продолжал Гинзбург, - это отношения... Видите ли, в девяносто втором я ушел с работы, и вскоре мы подали документы на выезд. Могли, наверно, в Штаты, но поехали сюда - у Маши не было терпения ждать, Штаты - это долгая история, а в Израиль практически сразу, у меня право на возвращение, семья со мной. Мне было тогда не то чтобы все равно... Я был в шоке. То, что происходило в ОКБ... Склоки, подсиживание, я чувствовал себя белой вороной, думал об идеалах, о великой космической державе, это звучит высокопарно, понимаю, но я действительно думал такими категориями, смешно, да?

- Нет, как раз наоборот...

- А остальные думали о карьере, о том, как заработать на жизнь, потому что система разваливалась на глазах, - Гинзбург говорил быстро, он и не расслышал замечания Карпухина. - Не знаю, может, наверху у кого-то еще сохранялись идеалы... Карелин, да. Мы с ним слишком мало знали друг друга, но я чувствовал в нем что-то... Родственную душу. Может, еще кто-нибудь. Но я-то не к элите принадлежал, и на моем уровне все это выглядело так погано и беспросветно... Я больше не мог. "На Марсе будут яблони цвести". Какие яблони? Какой Марс? Даст Бог, получим какой-нибудь заказ, лучше от военных, они больше платят. А на "Буране" в Москве дети катаются. Не хочу... Подальше от всего этого, понимаете? В Израиль? Пусть.

- Я не знаю точно, как там сейчас, - произнес Гинзбург после минутного молчания, во время которого собеседники смотрели друг другу в глаза, пытаясь то ли проникнуть в мысли, то ли хотя бы понять, стоит ли продолжать разговор. - Недавно читал в Интернет-новостях: назначили нового начальника... запамятовал фамилию... с ним стало еще хуже: договоров почти нет, работы нет, зарплаты низкие, люди уходят... С "Энергии"! Ни за что не хотел бы вернуться.

- "Грозы", - сказал Карпухин, - это совсем другая система.

- И третье, - повысил голос Гинзбург. - Может, сейчас самое важное. Мы здесь десять лет. Маша устроилась, преподает математику в системе русских школ "Мофет", она с такой радостью работает, с таким умилением рассказывает вечером о своих учениках... Игорь, мой сын, окончил здесь школу, прошел армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию даже показывали в новостях, он сидел на танке... И в прошлом году его призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как раз подписал мир... Вы не поймете, это такое ощущение... Сын окончил университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук - Аркаша...

Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.

- Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают... И не поедут, о нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так уж сложилось. Я могу их бросить?

Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.

- Могу, - неожиданно сказал Гинзбург. - Но для этого...

Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало невозможно, да и не хотелось.

- Вы не сказали ничего о себе, - произнес, наконец, Карпухин. - Вашей семье здесь хорошо. А вам?

Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот жест по-своему, подошла и спросила:

- Хотите что-нибудь еще?

Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал "спасибо, все в порядке", и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова "тода" и "беседер" были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов, рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном виде противоракетный комплекс СС-300.

- А что мне... - сказал Гинзбург, когда девушка отошла. - Мне сейчас шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в "Небесах обетованных", маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи - не хочу.

- Не хочу, - повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей произнесенной тираде были эти два слова. - Вы работаете?

- Да, конечно, - кивнул Гинзбург. - Можно было бы, наверно, прожить и на пособие, но я не могу. Всю жизнь работал, со школы...

Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге: "романтик, для него ракета - не техническая система, а символ, смысл жизни, у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому что это было ново, правильно и совершенно неожиданно".

- Я и сейчас работаю в школе, - сказал Гинзбург со странным оттенком в голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин, погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:

- В школе? Преподаете? Я думал - вы работаете в промышленности.

- Дорогой Александр Никитич, - грустно произнес Гинзбург, - в промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь был конструктором, а здесь... Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я думал о себе: мужчина в расцвете сил. Предполагал, конечно, что будут трудности: устроиться легко молодым, это известно. Сначала, как все, полгода учили язык, а я присматривался - куда бы потом... По идее, мест много: космосом занимаются в Технионе, группа Акивы Бар-Нуна, есть несколько человек в Тель-Авивском университете, но они не технари, они больше на обработке результатов... Это академическая наука. Есть военная промышленность, концерн "Рафаэл". "Таасия авирит" - это авиация, но там же занимаются и ракетами... С американцами несколько программ. "Наутилус", например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа - прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле... В общем, разослал я свои биографии, "корот хаим" на иврите, и стал ждать.

- Вам никто не ответил? - спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и смотрел уже не на визави, а сквозь него, то ли на что-то за окном, то ли на что-то, чего вообще нельзя было разглядеть в этом мире.

- Напротив, - усмехнулся Гинзбург, - ответили все. И быстро. Примерно так: "с такой квалификацией, как у вас... ваши знания и опыт... мы готовы пригласить вас на интервью..." Представляете, как я был воодушевлен? В течение полугода я выступил с докладами в пяти университетах, трех крупных компаниях, в том числе на пресловутом "Рафаэле", куда, как мне сказали, впервые пустили человека, не прошедшего все проверки ШАБАКа, нашей службы общей безопасности. Познакомился со множеством интересных людей, с некоторыми еще долго - несколько лет - перезванивался...

- Ну, и... - нетерпеливо сказал Карпухин. Если место работы Гинзбурга является секретом, пусть так и скажет, и он не станет допытываться.

- В конце концов отовсюду пришел отказ. Простая формулировка: "нет денег". Возможно, нет вообще. Скорее, нет для таких, как я. Слишком старый, вот... Мне не дали даже популярную здесь стипендию министерства абсорбции... Это на три года, и дают стипендию чуть ли не каждому, у кого есть степень. Я мог бы три года где-то... Войти в курс, завести связи... То есть, мне так казалось... Но я даже этого не получил.

- Почему? - спросил Карпухин чтобы что-то спросить, не молчать, создать видимость диалога.

- В военной промышленности, как оказалось, стипендии не распределяются, новые репатрианты еще не считаются настолько благонадежными... Ну, вообще говоря, я бы тоже, будучи, скажем, гендиректором "Энергии", поостерегся взять на работу человека, полгода назад переехавшего в Союз из Штатов. Да мне бы и не позволили, так что... Нет, я не обижаюсь. Другое дело - университеты. Там просто не захотели связываться. Может, возраст. Может, плохой язык. У меня даже с английским были проблемы, а иврит... Ну, не способен я к языкам, а без языка как со мной работать? Короче, мне везде сказали, что я, конечно, редкий специалист, настолько редкий, что они не знают, что со мной делать. Вот, собственно, и все.

- Что значит - все? - вырвалось у Карпухина.

- Все - я имею в виду с работой по специальности. Вас же не интересует остальное?

- Вы сказали, что работаете в школе, - напомнил Карпухин.

- В школе, да, - кивнул Гинзбург. - Охранником. Стою у ворот с семи до шестнадцати, проверяю у входящих сумки, чтобы не пронесли в школу бомбу. Свежий воздух, дети... Я поправился за это время на восемь кило. Хотя, это, может, возрастное. Слава Богу, никто с бомбой в школу пройти не пытался. Зарплата, правда, маленькая, сторожам платят минимум.

- Понятно, - кивнул Карпухин.

- Еще кофе? - спросил Гинзбург и, не дожидаясь ответа, кивнул девушке за стойкой. Та широко улыбнулась, что-то спросила и, получив ответ, принесла через минуту на подносе два высоких бокала с капуччино и два огромных кренделя, посыпанных сахарной пудрой.

- Значит... - начал было Карпухин, размешивая сахар в белой пене, но Гинзбург прервал его и продолжил сам:

- Не надо, Александр Никитич. Я сам могу сказать все, что вы собирались. Вы знаете, сколько раз я придумывал такие разговоры? Вот приезжает ко мне высокий начальник из "Таасия авирит"... Или - получаю я письмо, подписанное Семеновым, хотя и знаю, что мой бывший шеф давно уже не руководит "Энергией". Или - приезжаю в Москву, я ведь после отъезда ни разу в России не был... Приезжаю, а меня встречают и везут в контору, потому что без меня там никак...

- Похоже, - сказал Карпухин, - без вас там действительно никак. Не в "Энергии", конечно, там все действительно развалилось.

- "Грозы"...

- Да. Это будущее России, извините за высокопарный слог. Это совершенно особая система. Я сам в ней работаю почти год и удивляюсь, как при нашем мздоимстве, упадке тяжелой промышленности, в общем, что я буду... вы же смотрите телевизор... В "Грозах" все не так. Лучшие люди. Карелина вы знаете. Журавлев...

- Костя? - вскинулся Гинзбург. - Он в "Сапфире" работал.

- Константин Алексеевич. Он сейчас Главный теоретик. Из Штатов вернулись Галинский и Снегов.

- Да? - вяло удивился Гинзбург. - Я слышал, они там неплохо устроились. В НАСА. Кажется, по протекции Сагдеева.

- Сейчас оба у нас в КБ. Романтики... как и вы, Михаил Янович.

- Я был романтиком. Мечтал о том, что наши корабли полетят к Луне, Марсу, одно время сам хотел подать заявление в отряд космонавтов, представляете? Давно, в семидесятых...

- И если вам будет сделано официальное предложение... От Анатолия Аскольдовича...

- Это слишком замечательно, чтобы быть правдой.

- Это правда, - мягко сказал Карпухин. - Потому, собственно, меня и просили найти вас.

- У меня семья, - с горечью произнес Гинзбург. - Маша... Не уверен, что ей понравится эта идея, но в любом случае Игоря с Юлей она не оставит, а они отсюда не уедут. Все хорошо, что происходит вовремя, Александр Никитич.

- Хорошо, что это вообще происходит, Михаил Янович.

Гинзбург молча допивал свой капуччино и доедал рогалик, стараясь не выпачкаться пудрой. Карпухин салфеткой вытер подбородок и положил недоеденный рогалик на блюдце.

- Мне нужно подумать, - сказал Гинзбург.

- Конечно, - согласился Карпухин.

- Когда вы уезжаете?

- Через три недели. У нас много экскурсий, но я бы хотел еще с вами встретиться.

- Приезжайте к нам в гости, Маша будет рада, она обожает гостей.

- С удовольствием!

- Завтра... Нет, завтра я работаю. Послезавтра, хорошо бы вечером. Мы еще созвонимся, чтобы уточнить время?

- Конечно, - сказал Карпухин.

Во вторник Карпухиных повезли на Голаны. Не с экскурсией - в Кацрин ехал сослуживец Мирона со странным именем Сапир, он собирался подписать там какой-то договор и вечером вернуться в Нетанию. Карпухина это устраивало вполне, он не любил шумных компаний туристов, возгласов "посмотрите направо, посмотрите налево".

До Кацрина ехали долго, останавливались перекусить в арабском придорожном ресторанчике, где им подали немыслимо вкусную шварму и замечательный кофе в таких маленьких чашечках, что, как решил Карпухин, на напиток этот лучше смотреть, потому что выпить его все равно не удастся - все останется на губах.

Симе на Голанах не понравилось - какие же это высоты, говорят, отсюда можно стрелять по Тель-Авиву, а где он, этот Тель-Авив, даже Тверии не видать, одни холмы и равнина? Руфь весь день была почему-то задумчивой, на вопросы мужа отвечала рассеянно и невпопад, и он в конце концов отстал, смотрел по сторонам и делал выводы: воздух здесь был вкусным, люди доброжелательными, а стрелять по Тель-Авиву, скорее всего, никому и никогда больше не придется, потому что...

Не то чтобы Карпухин вдруг ощутил себя патриотом Израиля, и в мыслях не было, он вообще не думал об этом, но точно знал: если над головами летают орлы (два пролетели совсем низко, видна была даже похожая на растопыренные пальцы бахрома на концах крыльев), то здесь не должно быть выстрелов. Здесь должно быть так тихо, чтобы слышны были взмахи крыльев и шум рассекаемого в полете воздуха.

По городку бродили пешком, пообедали в рыбном ресторане, где подавали жареную форель, вкус которой навевал мысли о райском блаженстве, даже Сима съела полторы порции, отобрав кусок у отца, объявившего, что отныне будет сидеть не на стуле, а на диете. Вернулись в Нетанию почти в полночь, Карпухин думал - не поздно ли звонить Гинзбургу, и пока он размышлял, действительно стало поздно.

Ночь была душной, спали при открытых окнах, но все равно в воздухе сгустилось что-то, мешавшее Карпухину погрузиться в нормальный сон, он ворочался, почему-то думал, что нужно было позвонить, несмотря на позднее время, и с этой мыслью проснулся утром - как-то вдруг: то была ночь, и часы показывали половину третьего, а то вдруг стало совсем светло и почему-то прохладно, в кухне слышны были голоса Руфи и Розы, что-то они там возбужденно обсуждали, наверно, не сошлись во мнениях относительно последней израильской моды.

Карпухин поплелся в ванную и вышел после прохладного душа совсем другим человеком. В кухне он обнаружил одну только Руфочку, сидевшую за чашкой кофе и встретившую мужа странным печальным взглядом, так что он спросил сразу, понимая уже, что с утра успело случиться нечто... неужели теракт?

- Ах, - сказала Руфь, - живешь-живешь и не знаешь, что случится в следующую минуту.

- Не понял, - буркнул Карпухин, доставая хлеб из хлебницы, - отчего тебя с утра на философию потянуло?

- Да... Смотрели мы с Розой новости по русскому каналу. Вчера один "русский" застрелил "местного", приняв за террориста. Охранник в школе. Знаешь, из тех, кто идет в охрану, потому что другой работы ему не получить - слишком старый. Вот я и говорю: живешь себе, пенсии дожидаешься, и вдруг в какую-то секунду все летит кувырком...

- Бывает, - сказал Карпухин рассеянно. Года полтора назад с ним тоже случилась такая перемена участи, и ничего плохого из этого не проистекло, совсем даже наоборот...

- Подожди-ка, - вздрогнул он. - Ты сказала: охранник?

На часах было чуть меньше девяти, вполне можно звонить.

- Можно попросить Михаила Яновича? - спросил он, набрав номер.

Женский голос на другом конце провода захлебнулся:

- Да вы... Как вы...

Короткие гудки.

- Не понимаю, - Карпухин потер виски, - вроде уже не так рано...

Он уже все понял, но допускать мысль в сознание не хотел.

- Саша, - позвала из гостиной Руфь, - вот, смотри, повторяют.

На экране ничего толком не было видно, кроме спин полицейских в светло-голубых рубашках, на мгновение они расступились, и на Карпухина взглянул с тоской в глазах давешний его знакомый, с которым они так хорошо сидели позавчера в кафе у автобусной станции. Волосы у Гинзбурга были всклокочены, рубашка вылезла из брюк, а руки оказались стянуты наручниками, и он не знал, что с ними делать, как актер, которому руки всегда мешают правильно сыграть плохо выученную роль.

- Господи! - воскликнул Карпухин. - Это же...

- Он, да? - сказала Руфь. - Мы с Розой так и подумали, то есть, она подумала, а я с ней спорила... Это Гинзбург?

- Что случилось? - сказал Карпухин. Сюжет закончился, показывали семью в Акко, приютившую восемнадцать приблудных кошек, мирно игравших с новорожденным младенцем, таращившим на животных свои пока еще бессмысленные глазенки.

Стараясь точно вспомнить услышанное, Руфь пересказала сюжет. Вчера утром, в то время, когда дети расходились по классам и вот-вот должен был прозвучать звонок, к воротам школы в одном из районов Тель-Авива подошел смуглый, с усиками, похожий на араба молодой мужчина с тяжелым чемоданчиком в руке. Он прошел мимо охранника и направился через двор к школе. Сторож, не успевший перехватить незнакомца, крикнул ему вслед, чтобы тот остановился и показал чемоданчик. Вместо того, чтобы послушаться окрика, незнакомец бросился бежать к зданию школы, не выпуская чемоданчик из рук.

Террорист! Другой мысли у сторожа и возникнуть не могло.

В школьном здании около пятисот учеников ждали начала занятий. Чемоданчик оттягивал террористу руку, и бежал он не так уж быстро, но догнать его охранник все равно не успевал и сделал то, чему его обучали на курсах: выстрелил в воздух.

Незнакомец еще быстрее, пригнувшись, мчался к школе и уже пересек половину двора.

Охранник выстрелил в воздух еще раз.

Незнакомец упал, выпустив, наконец, чемоданчик. Охранник подошел осторожно - кто его знает, дернет сейчас за веревочку, и все...

- Представляешь, - сказала Руфь, - это не террорист оказался, а электрик, он в школу пришел проводку проверять от Электрической компании. А его застрелили. Две пули. В спину и голову. Ужас!

- Подожди, - остановил жену Карпухин. - Ты хоть сама себе не противоречь. Ты же сказала: охранник дважды выстрелил в воздух.

- Да, это он сам сказал. А электрик оказался мертвый. И полиция говорит, что охранник стрелял в спину и в голову. Наповал.

Господи, надо же, чтобы эта дикая история случилась именно сейчас, после их разговора, после того, как они почти договорились. Может, Гинзбург потому и поступил так неадекватно, что ощущал себя совсем на другом свете и не очень соображал, что нужно делать?

- Ты куда? - спросила Руфь, потому что Карпухин вдруг принялся натягивать брюки, заправлять рубашку и зачем-то достал из чемодана совершенно бессмысленный здесь галстук.

- В полицию, естественно, - раздраженно сказал Карпухин. - Надо же что-то делать.

- Сядь, - твердо сказала Руфь. - Что за странная у тебя привычка: сначала бежать куда-то, а потом соображать - куда и зачем?

Это она о "Грозах", - подумал Карпухин. Жена до сих не поняла до конца, какая сила заставила его в позапрошлом году написать заявление и уйти с хорошей, верной, нужной работы ради, может быть, очень интересного, но пока такого неопределенного проекта.

Черт, - подумал Карпухин. Действительно, что я скажу в полиции? И в какое отделение ехать? Они же там ни бельмеса не понимают по-русски. И вообще не станут слушать российского гражданина, приехавшего в Израиль по туристической визе. Того и гляди, вообще паспорт отнимут и из страны вышлют за вмешательство во внутренние дела.

Что делать, Господи?

- Послушай меня, Саша, - сказала Руфь. - Сейчас вернется Роза, она пошла в магазин, и мы вместе подумаем. Симочка пока спит, и пусть себе. Для начала надо иметь точную информацию, а телевидение, ты сам знаешь... Может, все не так было. Надо связаться с его семьей...

- Звонил. Ты же слышала.

- Интересно, как тебе могли ответить, если ты просишь Михаила Яновича, а он...

- Да, верно. Я сейчас перезвоню.

Он долго собирался с мыслями и, набрав номер еще раз, точно знал, что будет говорить. Положив через несколько минут трубку, Карпухин сказал жене и успевшей вернуться из магазине Розе, раскладывавшей продукты по полкам холодильника:

- Меня ждут у него дома. Я поеду сейчас - мне сказали, что лучше на поезде, они живут рядом со станцией "Хагана".

Карпухин и дня не смог бы прожить в такой квартире, где жило семейство Гинзбургов. Места, впрочем, было более чем достаточно: огромная гостиная, которую здесь называли почему-то салоном, три маленькие спальни, для пяти членов семьи вполне достаточно, но квартира выглядела нежилой - склад вещей, случайно кем-то принесенных и поставленных, положенных или просто сваленных в определенном беспорядке. Жены Гинзбурга Марии дома не оказалось, она с раннего утра поехала в полицию - что-то доказывать, а потом к адвокату, которого предоставила коллегия, наверняка это был дешевый адвокат, и толку от него никакого, разве что гонорар он возьмет небольшой. Все - или почти все, - что показывали по телевизору, правда, но ведь не вся правда, потому что да, человек убит, тут не поспоришь, но кто скажет, почему он бежал, охранник ведь обязан был стрелять, это его долг, разве можно сажать в тюрьму за точное выполнение инструкции, он и так в шоке, ему нужна психологическая помощь, врач ему нужен, а не адвокат и не судья, конечно...

Все это Карпухину на одном дыхании выпалил Игорь, сын Гинзбурга, лет ему было вряд ли больше тридцати, но выглядел он на все сорок - особенно его старила лысина с непричесанными лохмами, и мешки под глазами тоже молодости не добавляли. Ночь Игорь не спал, это очевидно, в квартире был один, это он с Карпухиным и разговаривал по телефону, не очень, впрочем, понимая, с кем говорит и чего, собственно, хочет московский гость. Вот репортеры - да, их желания были понятны, приходили уже сегодня и с первого израильского канала, и с обоих русских, и из газет тоже, спрашивали одно и то же, и пусть бы журналистов убило молнией, они что, не понимают, как сейчас всем погано, неужели у них своих семей нет, или это профессия такая ужасная...

- Вы, наверно, давно знаете отца? - спросил Игорь, неожиданно прервав свой бессвязный монолог и сосредоточив, наконец, бегающий взгляд на лице гостя.

- В общем-то... - неопределенно сказал Карпухин. Он хотел одного: получить адрес полицейского участка и фамилию следователя, ведущего дело, а еще, конечно, фамилию назначенного Гинзбургу адвоката - и хорошо, если бы оба понимали по-русски.

Пока он задавал вопросы и пытался понять невразумительные ответы (Господи, ну разве можно так расклеиваться, сейчас важно как раз обратное - собрать в кулак всю волю и четко продумывать каждый шаг), в квартире появилась, будто материализовавшись из воздуха, молодая женщина, сразу прекратившая сумятицу и несколькими резкими словами заставившая Игоря прийти в себя, причесаться и даже переодеться - надеть вместо линялой майки с шортами цивильную рубашку и светло-серые брюки.

- Это вы звонили утром? - спросила она у Карпухина. - Я Юля, жена Игоря. Только что говорила с Беринсоном, это адвокат, неплохой оказался человек, не знаю, какой он специалист, но другого сейчас не найти. Садитесь, я приготовлю кофе и что-нибудь перекусить.

- Спасибо, - сказал Карпухин, - я бы хотел помочь, насколько это в моих силах.

- Вы, наверно, давно знакомы с Мишей? - задала Юля тот же вопрос, что ее муж, и Карпухин понял, что на этот раз ответить нужно иначе.

- Мы познакомились позавчера, - сказал он. - По делу, из-за которого я, собственно, и разыскал здесь вашего свекра. Сам я из Москвы. Юля, я понимаю, как это все ужасно и неожиданно, и хотел бы сделать все, от меня зависящее...

- От вас, - перебила Юля, - зависит, выпустят ли Мишу до суда или будут держать за решеткой.

- Залог? - догадался Карпухин. Видимо, эта женщина думает, что у туристов из России денег куры не клюют, наверняка сумма залога составит десятки тысяч шекелей, кто знает, какие тут расценки на свободу...

- Можно и без залога, - сказала Юля. - Вы российский гражданин, вам проще связаться с посольством, у них есть свои каналы. Миша сохранил российское гражданство, вы это знаете?

- Да, - кивнул Карпухин. Он это знал, об этом ему перед отъездом сказал Карелин. Это было то немногое, что в "Грозах" знали о судьбе Гинзбурга, поскольку в первую очередь подняли архивы министерства внутренних дел - адреса Гинзбурга в Израиле не нашли, но в том, что у него есть и российский паспорт, убедились сразу.

- Да, - повторил Карпухин. - Вы правы, Юля, я еду в посольство. Как мне туда...

- Я поеду с вами, - решительно сказала Юля. - Маша сейчас в полиции, пытается поговорить со следователем. Игорю лучше побыть дома, Аркашу в час надо забрать из детского сада, и вообще от него толку...

Продолжать она не стала, и Карпухин подумал было, что эта женщина не очень-то высокого мнения о собственном муже, но тут Юля подошла к Игорю, положила ему на плечи обе руки, голову опустила на грудь, так они и застыли - может, на час, потому что время вдруг стало для Карпухина тягучей субстанцией, а реальность - застывшим кадром немого кино. Он хотел отвернуться, но не мог, вязким стал и воздух, пришлось стоять и смотреть, как Юля что-то шептала мужу на ухо, и лицо того светлело, он приходил в себя и готов был уже на что-то большее, чем бессмысленные причитания.

А потом время опять припустило галопом.

- Поехали, - сказала Юля, слегка оттолкнув мужа.

- Да-да, - пробормотал Игорь, приглаживая волосы, - поезжайте, я тут присмотрю.

У Юли была машина - вишневого цвета "субару", не новая, но очень аккуратная, с кондиционером, и по дороге, занявшей с Тель-Авивскими пробками почти полчаса, Карпухин получил точную, насколько это было возможно, информацию о том, что произошло позавчера в восемь часов три минуты утра во дворе школы "Шевах" на улице Игаля Алона.

- Пистолет у Миши на работе всегда заряжен, - рассказывала Юля, лавируя в потоке машин, - правило такое: если вдруг... Кстати, разрешение на оружие он получил только прошлой зимой, а до того работал не вооруженным, и школу охранять его не посылали, он проверял сумки в супере.

Сумки в супере, - подумал Карпухин, - один из лучших умов в космической программе бывшего Союза. Бред. В Израиле делают ракеты и запускают спутники, неужели для классного специалиста не нашлось места - если не в конструкторском бюро, то хотя бы в стартовой команде?

- Он так гордился тем, что начал работать в школе, - продолжала Юля. - Рассказывал мальчишкам о ракетах, иврит у него еще тот, но его слушали, соберутся на перемене человек пять, из старших классов, в основном, и слушают, а какие вопросы задают, Миша рассказывал, наивные вопросы, но иногда очень сложные... Позавчера мне нужно было на работу пораньше, я в компьютерной фирме работаю, и Миша поехал в школу на автобусе. Минут двадцать девятого звонит мне на мобильный Маша, вся в панике, кричит, приезжай, Миша человека убил. Как? Почему? Еду сразу в школу, а там полиция, никого не пускают, детей развели по классам, издалека видно, что во дворе школы что-то происходит... Я говорю сержанту, пропусти, мол, там мой свекор, мне надо знать... Он вызвал майора... Короче, провели меня в кабинет директора, там я Мишу и увидела. Следователь, который дело ведет, сказал, что ситуация плохая, свидетелей десятки, дети, взрослые, дело очевидное, но если адвокат постарается, то дадут по минимуму, ну, то есть, лет пятнадцать, а не пожизненное... Я в шоке. С Мишей мне поговорить не разрешают, но я начинаю качать права, и в присутствии следователя... В общем, по его словам, и тут я вынуждена верить, потому что Миша всегда точен в описаниях... Стоял он, как обычно, в воротах, мимо проходили школьники, последними обычно являются старшеклассники, перед самым звонком. И буквально за пару минут до звонка проскочил этот... как потом выяснилось, электрик. Длинный парень лет двадцати пяти, смуглый, с усами, из йеменских, это тоже выяснилось потом. В руке держал чемоданчик, не дипломат, а побольше, в таких носят инструменты, он довольно тяжелый... Миша крикнул: "Стой, покажи чемодан!", а парень даже не повернулся и неожиданно пустился бежать - бежать ему было трудно, чемодан руку оттягивал, парень даже перекосился на сторону... Миша еще раз крикнул, а когда тот припустил еще быстрее, понял: террорист. Ну какой идиот будет в здравом уме бежать от охранника? Все знают: у того оружие, и стрелять он обязан по инструкции! Миша говорит, что сделал, как учили: достал пистолет, еще раз крикнул, потом выстрелил в воздух, в сторону крыши, попасть никак не мог и не попал, потому что парень побежал еще быстрее, так и не обернувшись. Миша бежал следом, но гораздо медленнее, конечно, догнать никак не мог, а в дверях стояли девочки из третьего класса, и если бы этот добежал... Собственно, выбора у Миши не было, верно? К тому же, инструкция на этот счет четкая: крикнуть, потом два выстрела в воздух, третий на поражение. Но третьего Мише сделать не пришлось. Этот упал, причем выбросил чемоданчик вперед и, падая, ударился о него головой. Миша перепугался, что если там бомба, то сейчас сдетонирует, но ничего не произошло. Начали выбегать учителя, но к телу не подходили, чемоданчик всех пугал. Приехала полиция, саперы, отогнали всех в здание школы или на улицу, Мишу отвели в учительскую, он не видел, что там дальше происходило, пистолет, конечно, сразу забрали, позволили только Маше позвонить, мы сразу приехали. Оказалось, парень умер на месте. Два пулевых ранения. Одно в голову, второе в спину, пуля попала в легкое, что-то там разорвалось, в общем, пока приехала "скорая", он умер. И директор школы его узнал: это, говорит, не террорист, это электрик, он несколько раз приходил проверять электрическое оборудование. И Миша якобы его знал. Вот, собственно, и все. Вскрытие провели вчера вечером, обе пули, понятно, из "беретты", да ведь и так все видели, что Миша стрелял... Показания дали две учительницы, десятка два старшеклассников... Собственно, противоречие только одно: Миша говорит, что стрелял в воздух, но в теле две пули - получается, стрелял он оба раза на поражение.

- Значит, - сказал Карпухин, он успел проанализировать сказанное и понял суть, - обвинение будет настаивать на том, что Михаил Янович стрелял на поражение, и потому имело место предумышленное убийство, а защита - что он действовал по инструкции, и произошла трагическая случайность.

Они подъехали к стоянке на углу улиц Бен-Иегуда и Алленби, Юля протянула охраннику какой-то талон, охранник, похоже, был из "наших", решил Карпухин: типичное лицо, да и одежда, пистолет за поясом. Наверно, точно так же носил оружие Гинзбург. Молча что-то проштамповав, охранник вернул Юле талон и показал, куда поставить машину. Заглушив двигатель, Юля повернулась к Карпухину и сказала:

- Вы очень точно описали ситуацию. И если адвокат будет плохой...

Она не закончила фразу.

- Тот, кого назначили, - сказал Карпухин. - Он плохой?

- Он никакой, - вздохнула Юля. - А денег на хорошего у нас нет.

Они выбрались из машины, и Юля повела Карпухина к многоэтажному зданию, на первом этаже которого размещалось посольство Российской Федерации. У входа, отгороженного от улицы переносными синими барьерчиками, стояла небольшая, но нервная очередь - пенсионеры, решил Карпухин, возраст у стоявших был сильно за шестьдесят, Юля прошла мимо с независимым видом, ни на кого не глядя, и Карпухин, двигаясь следом, ощутил осуждающие взгляды и, как ему показалось, услышал что-то вроде "а эти сразу без очереди".

- У нас договоренность с господином Анисимовым, - сказала Юля охраннику, это был молодой парень под два метра ростом, белобрысый, с цепким взглядом, явно, как решил Карпухин, из ОМОНа или бывший спецназовец.

Охранник сказал что-то в радиотелефон тихим голосом, Карпухин ни слова не расслышал, хотя и очень старательно прислушивался.

- Оружие есть? - спросил охранник, получив, видимо, инструкции.

- Нет, - сказала Юля.

- Нет, - повторил Карпухин.

- Сумки покажите, пожалуйста.

У Юли была с собой черная модная сумочка на длинном ремне, в которой оказались не предметы косметики, а документы и несколько сложенных вчетверо бумаг. Карпухин раскрыл свой дипломат, охранник кивнул и открыл перед ними дверь, за которой оказался уютный холл с креслами, комнатными цветами и постерами на стенах. Это были репродукции с картин русских художников: Сурикова, Шишкина, Иванова. К ним подошла длинноногая блондинка, осторожно взяла Карпухина под локоток и сказала:

- Ваше имя Александр Никитич, верно? Вы пройдите, пожалуйста, в эту комнату, а вы, Юлия, - в эту.

Карпухин и возразить ничего не успел, как оказался один в комнате с огромным окном, выходившим в тихий переулок. Негромкий голос заставил его оглянуться: вроде бы никто в комнату не входил, тем не менее, в трех шагах от Карпухина, у низкого диванчика Карпухин увидел мужчину средних лет в строгом черном костюме и белой рубашке - без галстука, правда, - с невыразительным лицом, но пристальным взглядом серых глаз.

- Здравствуйте, Александр Никитич, - сказал мужчина низким певучим басом, - присаживайтесь, пожалуйста. Мое имя Николай Федорович Анисимов, я третий секретарь посольства. Хотите кофе? Чай? Ничего крепче не предлагаю, это как-нибудь в другой раз, если...

Слово повисло в воздухе, и Карпухину потом казалось, что недосказанная фраза стала вполне осязаемым облачком, сквозь которое не проникали какие-то слова, а другие, наоборот, усиливались и звучали гораздо громче, чем на самом деле. Как оказался возможен такой странный селективный эффект, Карпухин не понял - конечно, это было психологическое ощущение, но именно оно почему-то создало между ним и Анисимовым с самого начала безусловное взаимопонимание, для которого не было никаких видимых причин.

- Я пришел с Юлей Гинзбург, - начал Карпухин, - она...

- С Юлией поговорят в консульском отделе, - прервал Анисимов. - Думаю, мы сможем организовать определенную помощь.

- Вы знаете, о чем идет речь?

- Юлия звонила вчера, - сообщил Анисимов, - и мы оказались в довольно сложном положении, я не смог дать ей определенного ответа, поэтому отложил разговор. С того времени ситуация стала яснее. Прошу прощения, Александр Никитич, вы не могли бы показать свой паспорт?

Вопрос показался странным, Карпухин уже демонстрировал документ охраннику, но если Анисимов сомневается в том, что он тот, за кого себя выдает...

- Спасибо, - кивнул Анисимов, возвращая паспорт. - Видите ли, Александр Никитич, я получил кое-какие инструкции... С утра я уже связывался с адвокатом Михаила Яновича и коротко говорил со следователем, ведущим дело.

- Вы уже... - удивленно сказал Карпухин. Он слышал о медлительной работе российского посольства, Роза рассказывала, как ей пришлось год назад простоять в очереди два дня, чтобы всего лишь передать в канцелярию документы, касавшиеся восстановления российской пенсии, и как с ней нехорошо здесь разговаривали, будто в советском магазине времен застоя: чего, мол, надо, и без вас работы навалом, ходят тут всякие.

- Да-да, - одними губами улыбнулся Анисимов. - Адвокат - Амос Беринсон, он в прошлом году окончил Еврейский университет в Иерусалиме, опыта никакого, сами понимаете, вот его и назначили... Единственное его достоинство... нет, два. Первое: он из наших, говорит по-русски, уже проще. Второе: хочет выдвинуться и потому очень старателен, хотя в этом деле не старательность нужна, а... Нет, не знаю что в этом деле нужно, потому что оно настолько очевидно... По словам следователя... Его зовут Нисим Берман, он-то как раз хороший профессионал, двадцать лет в полиции, правда, по-русски знает только два слова "харашо" и "парьядок", но с ним можно по-английски... Как у вас с...

- Не очень, - признался Карпухин. - В анкете писал: читаю со словарем.

Анисимов поднял на Карпухина удивленный взгляд.

- Я, в общем, канцелярский работник, - извиняющимся тоном произнес Карпухин. - Много лет работал в Госконтроле и Счетной палате, разговорный английский был мне ни к чему, а потом, когда перешел в...

Он запнулся, и Анисимов закончил за него:

- Когда вы перешли в "Грозы", английский вам тоже не понадобился. Неважно. Давайте поставим точки над "i", Александр Никитич. Посольство не стало бы этим делом заниматься, если бы не вмешательство юристов из корпорации "Грозы". Мне звонили и объяснили - насколько могли объяснить - вашу роль в этом деле, причину вашего приезда и просили сделать все возможное...

- Вот оно что, - протянул Карпухин. Это действительно многое меняло. То, о чем, как он считал, говорить здесь было неуместно, на самом деле Анисимов уже знал, и, скорее всего, работал он не только секретарем... Впрочем, это неважно, главное, что теперь, когда точки над "i" действительно поставлены, можно быть достаточно откровенным - неважно, что именно Анисимов знает о "Грозах", вполне возможно, только то, что смог прочесть в прессе и выудить за эти часы из Интернета, важно, что он будет делать все, чтобы помочь Гинзбургу... если ему возможно чем-то помочь.

- Нужно, видимо, заменить адвоката, - сказал Карпухин. - Есть у посольства на это деньги?

- Деньги есть, - сказал Анисимов, - но адвоката менять нет смысла, Беринсон будет делать все, что от него требуется. А деньги понадобятся, чтобы нанять частного детектива. Необходимо очень внимательно изучить свидетельские показания и заново допросить школьников и учителей.

- Разве, - сказал Карпухин, - частные детективы имеют право самостоятельно расследовать уголовные дела? Тем более, когда речь идет о... смерти человека?

- Нет, конечно. Детектив нужен, чтобы помочь адвокату выработать верную линию защиты. Такие права у местных частных агентств есть, и нам нужно воспользоваться этим по максимуму.

- Вы думаете, что-то можно сделать?

Анисимов долго молчал.

- Можно, наверно, - сказал он, наконец. - Для начала нужно добиться освобождения Гинзбурга под залог. Обычно, когда речь идет об убийстве, израильские судьи не выпускают обвиняемых до суда. Но в данном случае... Если убедить судью, что Гинзбург действовал по инструкции...

- Разве это и так не ясно? - вырвалось у Карпухина.

- Нет, - отрезал Анисимов. - Готовясь к разговору, я навел справки в полиции. Неофициально. Видите ли, и прокуратура, и полицейский следователь убеждены, что у Гинзбурга с Кахалани были какие-то свои отношения, и Гинзбург прекрасно знал, в кого стреляет. На самом деле - с точки зрения прокуратуры - Гинзбург как раз и хотел воспользоваться служебной инструкцией, чтобы прикрыть самое обычное убийство.

Карпухин пораженно молчал, неотрывно глядя на Анисимова, будто ожидая, что тот сейчас скажет: "Ну, я, конечно, пошутил, вы ж понимаете"...

- Не спрашивайте меня, есть ли у полиции улики в пользу такой версии, - сказал Анисимов. - Я не знаю. И это вторая причина, по которой нам нужен частный детектив. Расследование возможных связей конкретных людей - в рамках того, чем занимаются в Израиле частные сыщики.

- Можно ли устроить встречу с Гинзбургом? - спросил Карпухин.

- Думаю, полиция препятствий чинить не станет, - кивнул Анисимов. - Гинзбург - российский подданный, так что... Я уже подал соответствующее прошение, оно рассматривается.

Он посмотрел на часы.

- Мы можем выехать сейчас, - сказал дипломат. - Полицейский участок находится на улице Яркон, отсюда минут десять езды. Беринсон там с утра, а с Мейером поговорим позже...

- Мейер...

- Это частный детектив, Ноам его зовут, - объяснил Анисимов. - Поехали, Александр Никитич!

Карпухину велено было молчать и в разговор не вмешиваться. Но наблюдать и делать выводы не запрещал никто, этим он и занимался, пока Анисимов и Беринсон, с трудом понимая друг друга (адвокат, как оказалось, по-русски хотя и говорил, но с трудом а понимал, скорее всего, хорошо если половину сказанного), объясняли Гинзбургу его права в присутствии полицейского следователя Бермана.

За прошедшие сутки Гинзбург, конечно, сильно изменился. Осунулся, это понятно, круги под глазами, тоже естественно, но произошло с ним еще нечто, сделавшее этого энергичного человека стариком, какие обычно ходят по улицам с палочкой, сидят на скамейке в Александровском саду и кормят голубей, ругая их при этом за нечистоплотность. Встретившись глазами с Карпухиным, Гинзбург едва заметно кивнул - узнал, мол, - но прямо к нему обращаться не стал, поняв, видимо, сразу, какую роль играет официальный представитель посольства, а какую - пришедший с ним за компанию посетитель.

- С разрешения полиции, - сказал адвокат (Берман кивнул), - мы обратились в частное сыскное бюро. Они... э-э... как это... пройдут по вашим знакомым.

- Зачем? - индифферентно спросил Гинзбург.

- Для создания портрета, что ли, - вмешался Анисимов. - Амос считает, что это важно для защиты.

- Нисим, - обратился Беринсон к следователю на иврите, Кармадонов ничего не понял из их короткого и энергичного обмена фразами, но Берман после этого встал, произнес еще несколько слов, кивнул Анисимову с Карпухиным и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Карпухин вопросительно посмотрел на Анисимова, и тот объяснил:

- Амос сказал Берману, что ему необходимо поговорить с задержанным наедине. Следователь не мог отказать, но требовал, чтобы мы с вами тоже покинули помещение. В общем, как видите, удалось уладить...

- Михаил, - Брош наклонился к Гинзбургу через стол, - в таких случаях я обычно спрашиваю: намерены вы признаваться виновным? И всегда советую говорить "нет". Пусть полиция доказывает. У них обязательно есть... как это... дырка.

- Прорехи, - подсказал Анисимов.

- Да, прореха в доказательствах. И тогда я... Но сейчас это не пройдет. Тридцать восемь свидетелей, плюс две пули в электрик, плюс две пули нет в ваш пистолет. Если сказать "невиновен", это глупо, да?

- Наверно, - сказал Гинзбург.

- Расскажите, зачем вы это сделал?

- По инструкции я должен...

- Нет, - перебил адвокат, - я знаю, что именно вы должен по инструкция. По инструкция вы должен два выстрел воздух, третий - цель. Да? Вы стрелял два раз, оба - цель.

- Нет, - сказал Гинзбург, глядя на свои сжатые пальцы, - я стрелял два раза, да, и оба раза - в воздух. В третий раз... Знаете, - он перевел взгляд на Карпухина и сказал будто для него одного, - в третий раз я бы просто не выстрелил. Не могу... стрелять в человека. Это невозможно.

- Но из тела извлекли две пули, - мягко сказал Анисимов. - Одна рана была смертельной. Если вы стреляли в воздух...

- Я стрелял в воздух, - упрямо повторил Гинзбург.

- Вы знали Кахалани раньше? - адвокат решил изменить направление разговора.

- Да, - подумав, сказал Гинзбург. - То есть... Да, я его видел несколько раз. И если бы посмотрел на его лицо, когда... Но я отвлекся, он прошел мимо... Просто человек, который почему-то не показал мне сумку. Я крикнул. Он побежал. И чемодан прижимал к себе. Дальше... Стрелял в воздух.

Он замолчал, но в молчании чувствовалась недоговоренность. Карпухин не столько видел, сколько ощущал напряжение, в котором находился Гинзбург. Не то напряжение, когда охватывает страх, и понимаешь, что сделанного не возвратить, жизнь сломана, ничего уже не сделать, все слова лишние, и тогда напряженно молчишь, только ждешь результата - сколько... неужели навсегда? Нет, молчание Гинзбурга и его поза почему-то убеждали Карпухина в другом - что-то он хотел сказать, но не решался. Не решался вообще или потому, что в комнате находились лишние люди, которым его слова слышать было не нужно?

Показалось Карпухину, или Гинзбург действительно бросил в его сторону быстрый, но совершенно ясный взгляд? "Надо поговорить". Поговорить или продолжить разговор? Сейчас это было невозможно. Наверно, это будет невозможно и в будущем. До суда. А после...

И тут Карпухина осенило. Что хотел, что мог сказать ему Гинзбург сейчас, даже если бы им удалось остаться наедине? Только одно имело и в его глазах, и в глазах Карпухина определенный смысл. Что-то Гинзбург знал, что-то он сделал, что-то имел за душой, не мог не иметь, не мог человек такого душевного склада столько лет просто жить, ходить на работу и не думать о ракетах, о новых идеях, типах двигателей или о чем-то другом, о чем Карпухин с его дилетантскими знаниями в ракетной технике не имел ни малейшего представления. Что-то Гинзбург придумал такое, с чем мог вернуться в Россию, в "Грозы" - не из дальней и неудавшейся жизненной экспедиции, а будто из затянувшейся научной командировки...

Я понял вас, - хотел сказать Карпухин, он даже встал с места и подошел ближе к столу, за которым сидели Гинзбург с Беринсоном, Анисимов предостерегающе поднял руку и взглядом показал, чтобы Карпухин не делал ничего лишнего, но он и не собирался, только хотел дать Гинзбургу понять, что принял его послание, и сделает все, от него зависящее...

Что от него сейчас зависело? Ничего.

Гинзбург монотонно повторял одно и то же, адвокат слушал с видимым интересом, кивал головой и делал какие-то пометки, а потом неожиданно захлопнул блокнот и встал, протянув Гинзбургу через стол руку. Рукопожатие оказалось безразмерно-долгим, Гинзбург держал руку адвоката в своей, будто боялся отпустить, будто этот жест - единственное, что еще связывало его с миром, уходившим теперь безвозвратно.

На лице Беринсона промелькнуло странное выражение - смесь удивления с пониманием, - сразу же сменившееся прежним невозмутимым спокойствием.

- Подумайте, - сказал адвокат. - Я приду завтра. Буду сделать все с меня возможное, чтобы... как это... изменить пресечение. Да. Мера пресечения, я иметь в виду.

Гинзбург молча кивнул.

Беринсон перешел на английский, как только они покинули стены полицейского участка.

- Я поеду сейчас к Ноаму, - сказал он, - и мы обсудим, как вести расследование. На то, что Михаила отпустят под залог, надежды мало, это убийство, а по таким делам судьи обычно не рискуют. Я очень надеюсь на то, что Берман не станет копать достаточно глубоко. Я имею в виду - по знакомству Михаила с убитым. Прокуратуре тоже невыгодно искать тут глубинную подоплеку, это только затормозит расследование, им это ни к чему. Дело предельно ясное. Защите остается одно: доказывать, что Гинзбург действовал по инструкции. Непреднамеренное убийство.

- То есть, - сказал Анисимов, - если удастся убедить суд, что Гинзбург действовал по инструкции, то его могут и оправдать?

- Вряд ли, - покачал головой адвокат. - Проблема в том, что Михаил видел Кахалани раньше. Если говорить откровенно, мы можем надеяться на три года с возможностью условно-досрочного освобождения после отбытия двух третей срока.

- Два года... - разочарованно протянул Карпухин, поняв лишь эти два слова.

- Убийство, - сказал Беринсон, - все равно ведь это убийство.

Они подошли к посольской машине, надо было прощаться - точнее, договариваться о следующем месте и времени встречи, ясно было, что встречаться им теперь придется часто. Скорее всего, каждый день.

- Да! - сказал адвокат неожиданно и, сунув руку в брючный карман, достал маленький смятый листок. - Это против правил, господа, и в другой раз я не стану...

- Что это? - потянулся к листку Анисимов.

- Сейчас, - сказал Беринсон, расправил листок на ладони, заслонившись то ли от солнца, то ли от попутчиков, подумал и протянул листок Карпухину. - Это вам. Лично.

Карпухин взял расправленную адвокатом бумагу размером с восьмушку обычного тетрадного листа. Вверху твердым почерком было написано: "For Semion Karmadanov, privately".

- Что это? - повторил Анисимов. Карпухин повернулся к нему спиной.

На листке были две колонки чисел, в каждой колонке по шесть чисел, в основном, семизначных, но были и трехзначные - в верхней строке: 493 и 185. Что это могло значить? Если Гинзбург обращался к Карпухину, а не к представителю посольства, то означать это могло только одно: написанное каким-то образом имело отношение к "Грезам". И следовательно...

- Извините, Николай Федорович, - сказал Карпухин, опуская листок в карман, - это действительно личное.

- Вообще-то, - прищурившись и с плохо скрытой угрозой произнес Анисимов, - я могу потребовать... Вы тут, мягко говоря, никто...

- Не будем спорить, - примирительно сказал Карпухин. - Скорее всего, даже наверняка, без вашей помощи мне все равно не обойтись. Но я хотел бы сначала подумать, это ведь не возбраняется?

- Вот что, - решительно сказал адвокат по-русски, - мне много дел. Я иду, а вы тут... Кстати, господа, никакого я не видел. В руке не держал. Всего хорошего. Будем на связи.

- Это что-то, связанное с "Грезами"? - понимающе спросил Анисимов, когда Беринсон отошел. - Даже если так...

- Не знаю, - откровенно признался Карпухин. - Может быть... Вы дадите мне день?

- Здесь мой мобильный телефон, - Анисимов протянул Карпухину визитку. - Позвоните сразу, когда...

- Хорошо, - кивнул Карпухин.

- Александр Никитич! - услышал он и, обернувшись, увидел бежавшую к ним Юлю.

Карпухин не возлагал надежд на свои дедуктивные способности и, тем более, на свои отсутствовавшие таланты в области криптографии. Но не попытаться он считал ниже своего достоинства. К тому же, вопрос был, по его мнению, совсем в другом: Гинзбург передал листок именно ему, значит, предполагал, что Карпухин поймет написанное правильно. Может, на самом деле все очень просто?

Руфь плескалась в ванной, а больше никого дома не было - Роза повезла Симу в какой-то местный клуб, где собирались продвинутые подростки, демонстрировавшие друг другу свои недюжинные таланты в самых, как сказано было, разных областях человеческой деятельности. "В употреблении наркотиков, например", - заметила Руфь, на что Роза сухо отозвалась: "Это не талант, а комплекс". Мирон уехал на работу с утра, время от времени звонил и спрашивал, что слышно о Гинзбурге, будто тот был его давним приятелем.

Карпухин расправил листок на столе, пригладил ладонью и долго внимательно изучал столбики чисел, ничего не говорившие ни его сознанию, ни, по-видимому, интуиции, поскольку она и не думала подавать голос. Что-то простое, - повторял он про себя, - что-то очень простое...

Это не шифр, для шифрованного текста здесь слишком мало чисел, если только не принять, что каждое число соответствует какому-то блоку сведений, и, если так, то без кодовой таблицы делать тут нечего.

О чем хотел бы Гинзбург сообщить человеку, связанному с "Грезами"? Он, конечно, надеется, что выйдет на свободу, но понимает, насколько эта надежда эфемерна, и значит... Карпухин с самого начала, только взяв в руки листок, подумал, что Гинзбург хочет, чтобы в "Грозах" узнали о его новых идеях, о том, с чем он мог бы прийти к Карелину. Однако, двенадцать чисел - не описание идеи, это тоже понятно.

Значит, сведения о месте, где хранится информация. Это тоже пришло Карпухину в голову практически сразу. Вопрос в том...

Компьютер. Конечно, Гинзбург все хранил в своем компьютере - на жестком диске или на сидишках. Прощаясь недавно с Юлей у дома Гинзбургов, Карпухин спросил ее, конечно, есть ли у свекра компьютер. Естественно, ответ был положительным: лет еще семь назад он приобрел в кредит лэптоп и возился с ним все время, когда бывал дома.

Попытавшись что-то скомбинировать из двенадцати чисел и поняв, что заниматься этим можно до морковкина заговения, Карпухин решил все-таки обратиться за помощью к Юле, хотя и понимал, что, скорее всего, нарвется на отказ.

- Юля, - сказал он, услышав в трубке звонкий голос, - это Карпухин.

- Да, - сказала она, - извините, я разговариваю с Беринсоном по другому телефону.

- Есть что-то новое?

- Нет, извините...

- Я перезвоню.

Не ответив, Юля отключила связь.

Не будет она говорить со мной, - понял Карпухин. Ни она, ни Маша, жена Гинзбурга, ни, тем более, сын, с которым, похоже, говорить было и вовсе бессмысленно. Карпухин сложил листок, спрятал в бумажник и принялся надевать сандалии, крикнув:

- Руфочка, я поеду к Гинзбургам в Тель-Авив! Когда вернусь - не знаю.

- Не заблудись! - отозвалась Руфь, прикрутив воду.

Вообще-то, Карпухин рисковал - дома у Гинзбургов он мог застать одного Игоря или вовсе никого, но разговаривать по телефону тоже не было смысла, и ему повезло: дверь открыла Юля, а за столом в гостиной расположился мужчина лет тридцати, совершенно лысый, но с коротенькой черной бородкой клинышком. На мужчине была майка с изображением башен-близнецов и надписью REMEMBER и мятые длинные шорты - типичная израильская летняя одежда. На столе лежал раскрытый ноутбук, на экране которого Карпухин разглядел довольно мелкий ивритский текст.

- Это Ноам Мейер, частный детектив, - сказала Юля. - Он не понимает по-русски, и вообще-то...

- Я не помешаю, - быстро сказал Карпухин. - Если что-то очень важное, вы мне переведете? Потом... у меня к вам будет одно дело... Важное.

Юля показала Карпухину на диван, и он сел, оказавшись у детектива за спиной, но зато на глазах у Юли, пожелавшей, видимо, не выпускать гостя из поля зрения.

Мейер заговорил о чем-то, Юля слушала и коротко отвечала, в промежутках между ответами успевая сообщать Карпухину короткими фразами:

- Маша в полиции, дожидается свидания... Игорь с Аркашей гуляют на набережной... Я им сказала, чтобы до вечера не возвращались... Судья не разрешил отпустить под залог... Дал полиции три дня...

Мейер быстро пробежал пальцами по клавиатуре, потянулся и, обернувшись к Карпухину, вежливо, но твердо, произнес фразу, на которую Юля сразу же ответила - коротко, но, видимо, исчерпывающе.

- Он спрашивает, - объяснила Юля, - как давно вы знаете Мишу, и имеете ли информацию, способную помочь... Я сказала, что вы ничего не знаете, и это ведь так на самом деле?

Карпухину хотелось сказать, что Юле не следовало бы отвечать за него, он и сам может...

- Да, - сказал он. - Ничем, к сожалению. Ему удалось что-нибудь выяснить?

- Нет, - покачала она головой.

Это было не так. Карпухин чувствовал по ее не очень уверенному голосу, что детектив сообщил ей какую-то информацию, но она не считала нужным делиться ею с кем бы то ни было, особенно с этим человеком, который неизвестно откуда взялся и неизвестно чего хотел.

- Юля, - мягко сказал Карпухин, - думаю, если бы вы спросили Михаила Яновича...

- Потом, - сказала она. - Поговорим, когда он уйдет.

Мейер действительно скоро ушел, задав еще несколько вопросов и вежливо попрощавшись с Карпухиным - пожатие оказалось таким крепким, что Карпухин еще минуту потом потирал занемевшую правую руку.

- Будете чай? - спросила Юля и, не дожидаясь ответа, вышла в кухню. Карпухин осмотрелся. Он уже был здесь утром, за прошедшее время ничего не изменилось, и лэптопа Гинзбурга, конечно, не было видно, хорошо, если бы Юля позволила осмотреть его кабинет, но она настроена явно не...

- Пожалуйста, - сказала Юля, внеся на подносе две чашки чая и блюдо с нарезанным яблочным рулетом. - Извините, что я с вами так резко... Я плохо понимаю, на каком я свете...

- Да, - пробормотал Карпухин. - Он, этот сыщик... действительно ничего не нашел?

- У него пока было мало времени... Но кое-что... Оказывается, Миша знал этого... электрика. С этим ничего не поделаешь, и это будет у обвинения одной из главных... ну, вы понимаете... Он приходил в школу несколько раз, Миша его пропускал, а потом, когда тот уходил, они довольно долго о чем-то разговаривали у школьных ворот. Одни говорят - мирно. Другие - что возбужденно, спорили о чем-то. Обвинение будет за это держаться.

- Да, - сказал Карпухин. - Это плохо. Может, они встречались и в другое время, и в другом месте?

- Это Ноам будет еще выяснять, но ему кажется, что таких встреч не было.

- Кажется? - с недоверием спросил Карпухин. Слово это в устах сыщика было совершенно неуместно. Либо у него есть информация, либо нет. Что значит - "кажется"?

- Он очень ответственный человек, - сказала Юля, сев за стол напротив Карпухина и глядя на него со странным выражением то ли недоверия, то ли желания понять, что перед ней за человек, какое отношение он имеет к ее свекру, и насколько ему вообще можно доверять. - Очень ответственный, - повторила она, и, приняв какое-то решение, продолжила: - Двое учеников сказали ему, что видели, как Миша и этот... сидели в кафе на углу Игаль Алон и Хаганы, это в двух кварталах от школы. Неизвестно, сказали ли они полицейским то же самое, они говорят, что нет, их не спрашивали. Но...

- Понимаю, - огорченно произнес Карпухин. Он не ощущал вкуса чая, пил что-то и что-то ел, думая совсем о другом. - Вы думаете, Юля, между ними действительно могло возникнуть... недоразумение?

- Вы не знаете Мишу, - устало сказала Юля. - Вы его совсем не знаете, иначе не говорили бы так. Он... Ну, во-первых, он плохо знает иврит, как он стал бы говорить с этим... - Карпухин отметил, что за все время разговора Юля так ни разу и не произнесла имени убитого. - Во-вторых, что между ними общего? О чем им разговаривать? И еще. Миша ни разу не говорил дома, что был в кафе... с кем бы то ни было. Он домосед, понимаете? Работа... Миша ее не любил, но нужно же было как-то зарабатывать, а для мужчины предпенсионного возраста, да еще без профессии...

- Без профессии, - повторил Карпухин.

- Конечно! - воскликнула Юля. - Кому здесь нужна его профессия?

- Извините, Юля, - сказал Карпухин, - но ваш свекор был в России одним из лучших специалистов по ракетным двигателям. Он работал в НПО "Энергия", а туда брали самых-самых.

- Послушайте, я же не отрицаю, что Миша гений! Но в Израиле нужны не гении, гениев тут своих хватает. Ну кто бы его взял в "Рафаэл" или "Таасия авирит", это смешно, там проверки аж до пятого колена, русских туда не берут, Миша бился-бился, его и слушать не стали, и это не дискриминация, как пишут русские газеты, это нормальная работа органов безопасности. Скажите, кто бы взял в ту же "Энергию" приехавшего из Штатов на ПМЖ гения, если бы о нем было известно, что он там работал на ЦРУ или имел с ЦРУ какие-то контакты перед отъездом?

- Вы хотите сказать... - начал Карпухин.

- Конечно! Когда мы уезжали, Мишу раза четыре вызывали на Лубянку, о чем-то с ним беседовали, он никогда не рассказывал... А здесь в аэропорту, когда мы только прилетели, всех мужчин... почему-то только мужчин, женщин не трогали... вызывали в какой-то кабинет и спрашивали, не имели ли они в России контактов с ФСБ, ГРУ и кем-то там еще, не знаю.

- И Михаил Янович сказал...

- Он же такой! Или молчит, как партизан, или говорит чистую правду и ничего, кроме правды. А сказать "нет", если на самом деле "да", он просто физически не в состоянии. Его спросили, и он сказал, что на такие вопросы отвечать не будет. Как вы думаете, после этого его могли взять на работу туда, где делают ракеты?

- М-да... - Карпухин передернул плечами. Получалось, что Гинзбург сам перекрыл себе все ходы-выходы, и в том, что ему так и не довелось увидеть вблизи старт израильской ракеты, мог винить только себя?

- Но ведь Миша... Михаил Янович не мог жить без... И он наверняка, если не в этом, как его... "Рафаэле"... так дома работал над своими идеями, верно?

- А что? - с вызовом сказала Юля. - Может, и работал.

- Послушайте, - примирительно произнес Карпухин. - Я не из ГРУ, не из ФСБ, я здесь не для того, чтобы... ну, я понимаю, о чем вы подумали.

Он достал из кармана помятый листок и положил на стол.

- Это, - сказал он, - передал мне сегодня Михаил Янович. Он не мог сделать это прямо, передал адвокату, но здесь стоит моя фамилия, видите? И Беринсон отдал листок мне.

Юля взяла бумагу в руки, приблизила к глазам ("Неужели она так близорука? - подумал Карпухин. - Никогда не сказал бы"), прочитала столбики чисел, покачала головой, положила листок на стол и сказала:

- Думаете, шифр? Чепуха, Миша терпеть не может всякую конспирацию.

- Тем более, - кивнул Карпухин. - Я тоже думаю, что это не шифр. В голову приходит только одно: на его компьютере могут быть или директории с такими названиями, или...

- Иными словами, - оборвала его Юля, - вы хотите, чтобы я вам показала Мишин лэптоп и позволила там копаться, потому что Миша...

- Если бы это не было чрезвычайно важно, Михаил Янович не стал бы...

- А может, эти числа не имеют к Мишиному компьютеру никакого отношения?

- Не знаю, - терпеливо сказал Карпухин. - Как по-вашему, к чему это может относиться, если не к компьютерным данным?

Юля долго молчала, передвигала чашку с места на места, смотрела куда-то в сторону, Карпухин никак не мог поймать ее взгляд.

- Пойдемте, - сказала она, наконец. - Только быстрее. Маша может вернуться в любую минуту, и если она увидит, что мы... Для нее все, что делает Миша по его работе, - табу, так повелось еще с тех времен...

Карпухин встал и пошел следом за Юлей в одну из спален, дальнюю от гостиной, у Розы тоже были такие спальни, будто клетушки, в которые, кроме двуспальной кровати и шкафа, с трудом можно было запихнуть пару стульев или тумбочку. В комнате Гинзбурга, однако, места было побольше, потому что кровать оказалась односпальной, узкой, а шкаф - маленьким, на одного человека. "Странно, - подумал Карпухин, - они что, спят с женой в разных комнатах?" Правда, он тут же заметил, что кровать лишь выглядит односпальной, из-под нее можно было выдвинуть вторую такую же, Карпухин видел такие диваны, а кровать - впервые. Экономия места, да...

Задавать Юле неосторожные вопросы он не стал, присел на пластиковый стул у узкого письменного стола. Компьютера в комнате не было, Юля выдвинула нижний ящик и вытащила лэптоп. Раскрыв крышку, положила лэптоп на стол перед Карпухиным.

- Вот, - сказала она. - Честно говоря, я впервые взяла эту машинку в руки, Миша никому не позволяет... У нас с мужем свой компьютер, он в нашей комнате, но это, в основном, для Аркаши, там игры, Миша никогда им не пользовался...

- Да-да, - нетерпеливо сказал Карпухин и нажал на клавишу включения. Пошла программа загрузки, Юля отошла немного в сторону, чтобы видеть экран из-за его спины, она не собиралась оставлять его здесь одного.

На экране появилось светлое окошко с пустым полем и надписью на английском: "Введите личный код доступа".

- Ну вот, - сказала Юля из-за спины Карпухина. - Я же говорю, без Миши тут ничего не сделаешь.

Карпухин положил рядом с клавиатурой листок и аккуратно набрал число из левой верхней строчки. Несколько секунд ничего не происходило, и он подумал было, что...

Мысль утонула, не завершившись, экран мигнул, и одна за другой начали появляться иконки на фоне черного неба, далеких немигающих звезд и летевшего в даль фотонного звездолета, похожего на тот, что много лет назад Карпухин видел на картинке-иллюстрации к первой книге братьев Стругацких "Страна багровых туч". Почему-то всплыли в памяти стихотворные строчки, которые, как ему казалось, он давно забыл, хотя в детстве повторял много раз, будто волшебное заклинание:

"Ты слышишь суровый напев кабестана?

Не слышишь? Ну что ж, не беда.

Уходят из гавани дети тумана.

Вернутся не скоро. Когда?"

Он, должно быть, произнес эти строчки вслух, потому что Юля переспросила:

- Что вы сказали?

- Нет, ничего, - Карпухин рассматривал иконки, читал названия, искал что-нибудь такое...

"Word"... "Photoshop 7.0"... Какие-то текстовые файлы со странными названиями: Goch, Foch, Moch... Что бы это значило?

Карпухин кликнул дважды по иконке с надписью Goch, и вместо программы всплыл квадратик все с той же надписью "Введите личный код доступа".

Надо было подумать. Это могло быть второе число из списка, но могло быть и десятое. Программе все равно, входит ли требуемое число в какой-то список. Если ошибиться дважды, вход будет заблокирован окончательно - точнее: может, да, а может, нет, но надеяться на то, что повезет, не следовало.

Громко вздохнув, Карпухин принялся медленно набирать число, стоявшее на второй строчке слева.

- Нет, - сказала Юля за его спиной.

- Нет? - переспросил он, и пальцы повисли над клавиатурой.

- Джи, - сказала Юля, - следует в алфавите после Эф. А там есть еще Аош, вон видите, вверху слева, а ниже - Бош...

- Похоже, вы правы, - пробормотал Карпухин. - Сколько таких иконок? Одна, две, три... Семь. Чисел все равно больше.

- Одно уже использовали, - напомнила Юля.

- Да-да. Но все равно четыре числа лишних. Какие?

- Логически - по алфавиту, нет?

Карпухин покачал головой, но спорить не стал. Права Юля или нет, проверить можно было только экспериментально. Подведя мышку к иконке Aoch, Карпухин вызвал к жизни квадратик с требованием ввести код и аккуратно набрал семь цифр второго числа в левой колонке.

"Неправильный код, - появилась надпись. - Попробуйте еще раз. Вторая попытка из трех".

- Я так и думал, - сказал он. - Если три раза не получится...

- Значит, первое число справа, - сказала Юля.

И опять Карпухин не стал спорить. Могло быть так, могло быть иначе.

- Йес! - воскликнула Юля, когда экран стал черным, а потом возникла обычная вордовская страница и на ней текст с заголовком: "Идеи". Впрочем, только это слово и оказалось понятным, дальше следовали крючки, загогулины, квадратики - абракадабра, разобраться в которой Карпухин не смог бы даже под дулом пистолета.

- Ну вот... - сказал он разочарованно. - Тут и пароль не поможет.

- Да ну... - сказала Юля с легким оттенком презрения. - Пустите-ка меня.

Она постучала Карпухина по плечу, и он встал с ощущением бессмысленности происходящего. Ничего тут не прочитать, ничем Гинзбургу не помочь, глупо все это просто неимоверно...

Юля села на его место, мышка быстро забегала по меню, всплывали какие-то обозначения, которые Карпухин читать не успевал, шрифт был слишком мелким, Юля зачернила текст, что-то нажала, и значки будто по волшебству изменились.

"Здесь изложены, - прочитал Карпухин, - основные идеи и принципы. Главное соображение, которое я принял во внимание..."

- Как вам удалось? - спросил он.

- Да ну, - повторила Юля. - Проще пареной... Миша просто выбрал другой шрифт, не из тех, что поддерживается системой по умолчанию. Надо было инсталлировать все шрифты из памяти.

Действительно, как просто, мог бы и сам догадаться.

- Вы хотите читать прямо сейчас? - спросила Юля. - Видите ли, мне нужно в детский сад, забрать Аркашу...

Она не хотела оставлять Карпухина одного в квартире и, конечно, не собиралась давать ему с собой компьютер свекра.

- Может, мне пойти с вами? - спросил Карпухин. - Это не займет много времени?

- Нет, - сказала Юля. - Но скоро вернется Маша. Удивляюсь, что она не звонит. Я сама ей позвоню...

Юля быстро вышла и вернулась, Карпухин даже не успел сесть перед лэптопом.

- Маша? - говорила Юля в трубку. - Вы еще там?.. Да, я как раз собираюсь. Что они?.. Понимаю. Я поеду за Аркашей, а потом... Договорились.

- Вам не кажется, - сказал Карпухин, когда Юля закрыла крышку телефона и положила аппарат на стол, - что полиция может заинтересоваться компьютером Михаила Яновича, и надо бы, по идее...

- Нет, - резко сказала Юля. - Я вас поняла, но не думаю, что этот следователь... Послушайте, тут судьба решается, а вы...

Карпухин подумал, что эта женщина, видимо, не так уж хорошо знает своего свекра, если полагает, что для него судьба идей менее важна, чем собственная человеческая судьба. С другой стороны... Кто он такой, чтобы что-то здесь решать или хотя бы о чем-то просить. Будь его воля, он забрал бы лэптоп с собой, отправился в посольство, там быстро бы переписали информацию с диска, а разбираться можно уже потом... и не исключено (хотелось на это надеяться), что вместе с Гинзбургом.

- Извините, - сказал он. - Единственное, о чем бы я хотел вас просить... Не позволяйте, по мере возможности, кому бы то ни было пользовался...

- Не беспокойтесь, - холодно отозвалась Юля.

- Извините, - еще раз сказал Карпухин и направился к выходу.

- Листок, - сказала она ему вслед.

- Что? - Карпухин сделал вид, что не понял.

- Листок с числами, - пояснила она. - Вы забрали его с собой, а это...

- А это, - жестко сказал Карпухин, - моя личная собственность. Не забудьте, Юля, что ваш свекор передал листок мне, у меня он и останется.

Ей хотелось самой покопаться в текстах? Зачем? Из любопытства? Или в ее желании завладеть кодами было еще что-то, Карпухину пока непонятное?

Не прощаясь, он вышел за дверь и тихо притворил ее за собой.

- Приезжайте, - сказал Анисимов, когда, выйдя от Гинзбургов, Карпухин связался с работником посольства по мобильному. - Вся информация сходится ко мне, и лучше нам не суетиться... пока.

- Вы говорили с детективом? - поинтересовался Карпухин.

- Приезжайте, - повторил Анисимов, не желая, видимо, ничего сообщать по телефону.

До посольства пришлось добираться на двух автобусах, Карпухин чуть было не сел в тот, что шел в противоположную сторону, но вовремя сориентировался и перешел улицу. С утра он ничего не ел, в желудке урчало, начала напоминать о себе застарелая залеченная язва, нужно было обязательно что-нибудь бросить в рот, и Карпухин купил в кафе рядом с посольством завернутую в полиэтилен длинную булку с брынзой, помидором и огурцом. Оказалось необыкновенно вкусно, и он успел съесть импровизированный обед до того, как вошел в холл посольства, где его поджидал Анисимов и сразу повел в свой кабинет.

- Что вы будете? - спросил он Карпухина, показывая жестом на стул перед овальным столом. - Омлет? Пиццу? Может, борща хотите? Я закажу, нам принесут из кухни.

- Спасибо, - отказался Карпухин. - Я только что поел. Кофе бы с удовольствием.

- Кофе так кофе, - с некоторым удивлением отозвался Анисимов. Заказ он все-таки сделал, позвонив по телефону, и молчал, пока не появилась официантка с подносом - к удивлению Карпухина, это была не русская девушка, а типичная восточная красавица, уроженка, скорее всего, Йемена или Ирака.

- Я жду сообщений, - сказал Анисимов, принявшись с завидным аппетитом есть пиццу. - Должен позвонить Мейер, он сейчас в школе, если, конечно, не отправился куда-нибудь в другое место.

Пока Анисимов ел, Карпухин позвонил домой - Руфь с Симочкой ждали его звонка, волновались, конечно, - за него почему-то, а не за Гинзбурга, и от волнения отправились на пляж, где уже успели несколько раз искупаться, но волны сегодня не маленькие, и похоже, спасатели скоро начнут выдергивать купальщиков из воды, а вода замечательная, просто парное молоко... И вообще, ты когда собираешься возвращаться, скоро вечер уже?..

До вечера было, вообще говоря, еще достаточно времени, Карпухин не стал вдаваться в объяснения, сказал, что позвонит, когда сядет в поезд, и отключил связь. Анисимов говорил по мобильному на иврите - хмуро и односложно.

- Это Мейер, - сказал Анисимов. - Едет сюда.

- Он что-то узнал?..

Анисимов покачал головой, призывая Карпухина к спокойствию. Сообщение о том, что удалось обнаружить в лэптопе Гинзбурга, дипломат выслушал с видимым равнодушием, хотя за напускным спокойствием угадывалось напряжение и какая-то работа мысли, что-то, о чем можно было только догадываться, а догадываться Карпухин не хотел, он хотел знать. Четверть часа до появления детектива они провели в совершенно незначащих разговорах, содержания которых Карпухин потом так и не смог вспомнить.

Мейер вошел быстрым шагом и, что Карпухину показалось странным, в руках его ничего не было - ни сумки, ни даже тетрадки или блокнота. Он всю собранную информацию держал в памяти или, напротив, информации оказалось так мало, что и записывать не стоило?

Удобно усевшись и положив локти на стол, детектив быстро заговорил по-английски, переводя взгляд с Анисимова на Карпухина, он, должно быть, воображал, что они оба все понимают, на самом деле Карпухин улавливал каждое пятое слово и не решался соединять их вместе, представляя, насколько составленная им фраза могла отличаться от сказанной, и насколько превратно он мог понять смысл. Лучше пока просто слушать.

Анисимов время от времени кивал, задавал короткие вопросы, на которые получал, как казалось Карпухину, длинные и сбивчивые ответы. Так продолжалось минут двадцать, после чего Мейер неожиданно встал, кивнул Анисимову с Карпухиным - каждому в отдельности, Анисимову с уважением, Карпухину равнодушно - и быстро вышел из комнаты, будто получил по телефону срочный вызов, хотя разговор, или, точнее, монолог ни разу не был прерван телефонным звонком.

Карпухин вопросительно посмотрел на дипломата и сказал:

- Что это с ним? Почему он вдруг ушел?

- Что? - переспросил Анисимов, думая о чем-то своем. - А, вы о Мейере... Он замечательный сыщик, действительно, не ожидал...

- Послушайте, - раздраженно сказал Карпухин. - Я не очень хорошо понимаю английский...

- Я забыл, извините. Видите ли, Александр Никитич, Мейер обнаружил странную вещь... Пошел разбираться, и если ему удастся что-то доказать... Он разговаривал со школьниками, которые были в тот момент во дворе. С двумя учителями. Они ничего не видели, потому что находились в вестибюле школы неподалеку от выхода во двор, но слышали многое, вот они-то и еще двое школьников...

Анисимов сделал паузу, соображая, видимо, как точнее сформулировать мысль, и Карпухин физически ощутил, как в его груди что-то сжалось, отчего вверх, к горлу начал подниматься поршень, и дышать стало трудно, он вынужден был подняться, и давление не то чтобы прекратилось, но стало меньше, будто из воздушного шара выпустили воздух.

- С другой стороны, - продолжал Анисимов, - в школьном дворе хорошее эхо, это Мейер тоже не отрицает, он сам проверил, крикнул пару раз...

- О чем вы говорите? - нетерпеливо сказал Карпухин.

- Четверо свидетелей - двое учителей и два школьника - утверждают, что слышали не два выстрела, а три или даже четыре. Причем - Мейер обратил на это внимание - именно эти свидетели не видели самого... гм... инцидента. Учителя, как я уже сказал, находились в холле, а ученики - один из десятого класса, другой из девятого - стояли в дальнем конце двора, спиной к воротам и забору, о чем-то спорили и обернулись, когда все уже было кончено.

- Ну и что это нам дает? - с недоумением спросил Карпухин. - Вы говорите - эхо. И выстрелов было два.

- Два, - согласился Анисимов. - Две пули в теле убитого. Гинзбург стрелял два раза. Но почему он утверждает, что стрелял в воздух?

Карпухин все еще не понимал.

- Почему эхо слышали только те, кто не видел, как все происходило? - продолжал Анисимов. - Не было ли это психологической ловушкой? Вы видите, как человек бежит, поднимает пистолет и дважды стреляет. Вы видите своими глазами, что выстрелов - два. А если слышите, что больше, то подсознательно решаете, что это эхо или вам просто кажется, или вовсе не обращаете на лишние звуки внимания. Но те, кто ничего не видит, а только слышит, воспринимают происходящее иначе... Вы меня понимаете?

- Погодите, - недоумевал Карпухин, - вы что же, хотите сказать, что на самом деле Гинзбург выстрелил не два, а три или даже четыре раза? Но это абсурд! В его пистолете не хватает двух патронов, это установлено!

- Да, Гинзбург выстрелил дважды, сомневаться не приходится. И если было все-таки четыре выстрела... Послушайте, не нужно воспринимать это слишком серьезно. Безумная версия, да. Но надо проверить и отбросить. Если это не эхо, и стрелял еще кто-то...

- Чушь, - пробормотал Карпухин. - Кто еще? Там никого не было, кроме Гинзбурга и этого электрика... Не хотите же вы сказать, что он сам...

- Нет, конечно, - удивился Анисимов. - Как мог электрик стрелять себе в спину и затылок? Да и не видел этого никто.

- Не понимаю, - удрученно сказал Карпухин. - Извините, но что-то сегодня с моей способностью воспринимать события...

- Давайте выпьем кофе, - предложил Анисимов, - и поговорим о чем-нибудь постороннем. Дождемся звонка Мейера, а потом...

Так они и сделали. Детектив позвонил, когда дипломат рассказывал Карпухину очень длинную историю, приключившуюся с одним из его родственников, работавшим в перестроечные годы на большом химическом комбинате. История была интересна тем, что в ней, похоже, присутствовало настоящее привидение, которое, как предполагал Карпухин, должно было оказаться или уволенным когда-то директором, или не принятым на работу специалистом - тот и другой мстили таким странным образом несостоявшимся сослуживцам. Трижды звонила Руфь, спрашивала, как идут дела и когда Карпухин собирается возвращаться. "Как только, так сразу", - отвечал он.

Мейер говорил по-английски, и из английских же фраз Анисимова Карпухин понял лишь, что, похоже, ничего нового остаток дня не принес.

- Ну что? - спросил он, когда Анисимов отключил связь. - Мейер едет?

- Нет, - покачал головой Анисимов. - Нет смысла, ничего больше того, что нам уже известно, ему пока узнать не удалось.

- Значит, - разочарованно произнес Карпухин, - версия о лишних выстрелах...

- Вы что, серьезно ее восприняли? - удивился Анисимов. - Чепуха, конечно. Когда опрашиваешь свидетелей, тем более, если это школьники с богатым воображением, еще и не такое услышишь. Все на сегодня, Николай Семенович, поезжайте домой - вы в Нетании остановились? Я вас отправлю на посольской машине, если, конечно, в гараже есть свободная, подождите, я узнаю.

Свободная машина в гараже нашлась, и водитель, к радости Карпухина, оказался не разговорчивым, а может, просто устал за день, вопросов не задавал и на вопросы не напрашивался, доехали они до дома за сорок минут, пробки уже кончились, и трасса Аялон была свободна.

Дома Карпухин сбросил цивильную одежду, полез под душ, а когда вылез, стоял уже на столе "легкий ужин по-израильски", которым можно было накормить роту солдат (в российской армии - уж точно). Руфь с Розой ни о чем не спрашивали, а Мирон смотрел телевизор - показывали футбольный матч каких-то европейских команд - и находился в полной отключке от всего земного.

Накладывая на тарелку салаты и пробуя понемногу от каждого, Карпухин рассказал о перипетиях этого длинного и, в общем-то, не удавшегося дня.

- Листок с числами, - сказала Руфь, - он у тебя с собой?

- Да, - кивнул Карпухин. - Юле я его не оставил.

- Почему? - спросила жена.

- Не знаю, - пожал плечами Карпухин. - Ты права, конечно: она могла бы найти пока какие-то, может быть, важные файлы, и если бы они действительно оказались важными для дела, то скрывать от нас не стала бы. Ты права, конечно...

- Я ничего такого не говорила...

- Что, я тебя не знаю? Твой вопрос... Но я не оставил ей чисел. Не знаю почему, но так показалось мне правильнее.

Поговорили еще о чем-то, Мирон, отвлекшийся, наконец, от футбола, сразу переключился на новости, хорошо хоть по русскому каналу, и Карпухин узнал, что дело об убийстве школьным сторожем невинного человека для полиции никакой сложности не представляло и, собственно, его можно уже считать завершенным, хотя, как сказали нашему корреспонденту, остались кое-какие нюансы, но все это мелочи, и дело будет передано в суд в ближайшее время. В кадре появилась школа, директор, сказавший в камеру пару слов о том, как сейчас напряжены у всех нервы, но охранник должен быть все-таки человеком выдержанным и ответственным, и то, что случилось, ужасно, конечно, но все будет по справедливости. Какая-то бойкая девица взяла интервью у жены подозреваемого, и Карпухин впервые увидел Машу Гинзбург вблизи: широкое лицо, будто в предках этой женщины были казахи или киргизы, коротая стрижка, строгий темный костюм, выражение испуга, будто она не понимала толком, на каком находится свете, и чего хотят от нее сгрудившиеся вокруг люди с микрофонами.

- Невиновен он... невиновен... не мог Миша муху убить... - повторяла она на разные лады, и ничего больше репортерам узнать от нее не удалось.

- Вот пристали! - с досадой сказала Роза. - Видят же, что женщина в шоковом состоянии.

- Каждый делает свою работу, - назидательно сказал Мирон.

Спать легли пораньше, Карпухин хотел с утра съездить к Гинзбургам - он уже договорился с Юлей, что она будет его ждать, хотя и не знает, о чем, собственно, разговаривать.

Поехать с утра, однако, пришлось не к Гинзбургам, а в посольство. Не в посольство даже - Анисимов почему-то назначил встречу в кафе "Тмарим" на углу Алленби и Бен-Иегуды: пока, мол, вы приедете, мы тут обсудим кое-какие вновь открывшиеся обстоятельства. С кем обсудим? Почему в кафе? Карпухин не стал спрашивать, собрался быстро, на поезде доехал до станции "Хагана", а потом четвертый автобус все-таки застрял в пробке, и минут двадцать Карпухин нетерпеливо выглядывал вперед поверх голов пассажиров, более терпеливых, чем он. Вышел на остановку раньше и оказался прав: в кафе он вошел, когда его "четверка" только показалась на повороте.

Анисимов сидел за столиком в дальнем углу и махнул Карпухину, когда тот вошел и стал вглядываться в сумрак помещения. Дипломат был не один - напротив него (Карпухин видел только затылок и потому не узнал сразу) сидел Мейер.

Поздоровались, Анисимов подал знак, и перед Карпухиным немедленно оказался высокий бокал с капуччино и большой круасан на плоской пластиковой тарелочке.

Кроме них, в кафе почти никого не было - только парочка за столиком у входа тихо беседовала о чем-то своем, интимном и никому больше не интересном.

Лицо детектива сначала показалось Карпухину непроницаемым, но это был, похоже, эффект полумрака - на самом деле взгляд Мейера был жестким, а выражение лица определенно говорило о том, что он пришел к определенному выводу, и никакие возражения его с места не сдвинут. Анисимов сказал, перегнувшись к Карпухину через стол:

- Ноам обнаружил чрезвычайно важную улику, и мы все утро говорили о том, надо ли сообщать об этом следователю немедленно или лучше подождать, пока Ноам не закончит собственное расследование. Он не хочет неприятностей с полицией, я его понимаю, но если просто передать Берману улику в том виде, как она известна сейчас, вся работа Ноама может пропасть втуне, поскольку заниматься этим всерьез полиция не станет, а руки Мейера окажутся связаны ровно в тот момент, когда...

- Да-да, - нетерпеливо сказал Карпухин, - я понимаю. Что за улика?

Анисимов допил кофе и потер пальцами виски, будто включал в голове некие дополнительные мощности.

- Ноам исходил из того, что Гинзбург говорил правду...

- Конечно, он говорил правду, - раздраженно сказал Карпухин, - зачем ему врать?

- Спокойно, - Анисимов коснулся ладони Карпухина своими пальцами и отдернул руку, будто ощутил удар электрическим током. Он хотел продолжить, но в кармане Карпухина заиграл мобильник. Звонила Юля - похоже, очень чем-то недовольная.

- Вы собирались заехать к нам, - сказала она, - я больше не могу ждать, мне на работу.

- Так получилось, извините, - сказал Карпухин. - Что у Михаила Яновича?

Вопрос был дурацкий, но другого не придумалось, и он ведь действительно хотел знать о Гинзбурге: как прошла ночь, например, и что будет сегодня.

- Ничего, - сказала Юля. - Маша и Игорь сейчас в полиции, добиваются свидания, с ними адвокат. Никаких действий на сегодня не намечают. Похоже... - она помолчала, - похоже, там решили, что все уже доказано. Вы видели вчерашние новости?

- Да, - сказал Карпухин с сожалением. Лучше бы он их не видел.

- Для них все ясно.

- Вы... - Карпухин хотел спросить, пробовала ли Юля разбираться в компьютерных кодах свекра, но не стал ничего говорить в присутствии Анисимова.

- В общем, я ухожу, - закончила разговор Юля, - и если вы хотите еще... я имею в виду, поработать с компьютером, позвоните мне после четырех, когда я вернусь домой.

Почему-то ей тоже было важно знать, что спрятал свекор в своих файлах. С чего бы она иначе...

- Это... - сказал Анисимов, когда Карпухин спрятал телефон.

- Юлия, невестка Михаила Яновича, - напомнил Карпухин.

Продолжать он не стал, Анисимов открыл было рот, чтобы задать вопрос, но ход мысли его изменился, и он продолжил с того места, на котором остановился:

- Ноам вернулся в школу, это было вечером, солнце уже заходило, и очень хорошо обозначились малейшие трещины в штукатурке... я имею в виду - в здании школы. Он оценил, куда примерно могли попасть пули, если Гинзбург стрелял поверх голов - так, как утверждает. Ноам поднялся на третий этаж, там довольно широкий карниз, к счастью. Он вылез из окна и... Короче, ниже одного из окон фасада он обнаружил отверстие и в нем - очень сильно деформированную пулю.

- Что?! - поразился Карпухин.

- Пулю, - повторил Анисимов. - Ноам ее выковырял, хотя, по-моему, лучше было оставить, как есть, пусть бы полиция сама...

Должно быть, детектив все-таки что-то понимал по-русски, потому что, услышав сказанное Анисимовым, поднял на него гневный взгляд и разразился довольно длинной тирадой, из которой Карпухин понял только два слова: "время" и "расследование".

- О"кей, - произнес Анисимов, внимательно выслушав сыщика, и, переведя взгляд на Карпухина, продолжил:

- Он говорит, что Берман свою версию нашел и будет ее придерживаться, так что... Короче говоря, пулю он положил в пластиковый мешочек и запечатал своей печатью... Отверстие от второй пули ему пришлось искать довольно долго, уже в темноте, точнее, при свете фонарей. Оно оказалось выше окон третьего этажа, метрах в трех правее места, где он нашел первую пулю.

- То есть, вы хотите сказать...

- Не я, а Ноам.

- Хорошо, Ноам. Он хочет сказать, что Гинзбург стрелял не дважды, а четыре раза? Это абсурд!

- Вы все еще не понимаете, - с сожалением констатировал Анисимов. - Ноам совершенно определенно выяснил, что было четыре выстрела. Две пули угодили в здание школы, две - в тело убитого. Гинзбург стрелял дважды - в этом нет никаких сомнений. Значит, кто-то сделал другие два выстрела. Вы помните, что некоторые свидетели показали, будто слышали...

- Да-да, - нетерпеливо сказал Карпухин. - Все подумали, что это эхо. Вы хотите сказать... то есть, Ноам хочет сказать, будто где-то находился в это время второй стрелок, который...

- Не где-то, - покачал головой Анисимов, - а за школьным забором, в месте, вполне определенном, откуда только и можно было выстрелить так, чтобы попасть электрику в спину и затылок. Ноам приехал к школе сегодня рано утром, вчера искать было уже бессмысленно, темно... Да, и нашел гильзу от "беретты". Одну, к сожалению. Вторую убийца - я имею в виду истинного убийцу - поднял и унес, или она до сих пор лежит в траве, Ноам просто не сумел ее найти. И картина складывается такая: кто-то с пистолетом стоял за школьным забором. Когда электрик бросился от Гинзбурга наутек, тот сделал два выстрела в воздух, а человек за забором, хорошо прицелившись, уложил Кахалани на месте, подставив Гинзбурга и практически приговорив его к пожизненному заключению.

У Карпухина голова не то чтобы кружилась, но ощущение было таким, будто мир потерял устойчивость, и кафе это, и столики, и сидевший рядом израильтянин стали деталями полупрозрачной голографической картинки. Он ухватился обеими руками за столешницу, ощутил ее незыблемую твердость, и опору под ногами ощутил тоже, и только после этого мысли его перестали скакать, будто мартовские коты, он зажмурился, переждал несколько секунд и спросил, надеясь, что никто не обратил внимания на его слабость:

- Кому и зачем нужно было подставлять Гинзбурга?

- Это мы обсуждали с Ноамом перед вашим приходом, - кивнул Анисимов. - Вариантов несколько, и они не кажутся нам верными. Все, естественно, связаны с деятельностью Гинзбурга, с его работами в области ракетостроения.

- Глупости! - воскликнул Карпухин. - Гинзбург в Израиле больше десяти лет. Он со своими идеями уже был в разных ведомствах и никого не заинтересовал. С чего вдруг...

Он замолчал и принялся тереть виски.

- Вот именно, - тихо произнес Анисимов. - Это произошло сейчас, потому что приехали вы. С определенной целью. Вы виделись с Гинзбургом, говорили с ним. И на следующий день произошла трагедия.

- Не понимаю, - пробормотал Карпухин. - Если кто-то хотел устранить Гинзбурга, то не проще ли было...

- Не проще, - отрезал Анисимов. - Это мы с Ноамом тоже обсудили до вашего прихода. Смотрите. Есть человек, чьи разработки, может, и очень интересны, но для государства на данном этапе не важны, существуют другие проблемы. Времена меняются, разработки - учтите, к тому же, что полного их содержания никто не знает, Гинзбург держит ноу хау в секрете - начинают интересовать военное... ну, не знаю, может, какое-то иное ведомство. А тут появляется эмиссар из России, и возникает опасность, что Гинзбург вернется. Как можно заставить человека остаться, если он принял решение уехать?

- Бред! - воскликнул Карпухин и ударил кулаком по столу так, что едва не опрокинул бокал с остатками капуччино. - Убить человека, чтобы не позволить Гинзбургу уехать? Прежде чем устраивать такую провокацию, они бы для начала вызвали Гинзбурга на разговор, предложили работу, хорошие деньги... Черт возьми, он же мечтал именно об этом - работать на израильскую оборонку, он сам мне говорил, он тыкался в разные места и отовсюду получал от ворот поворот. И если бы его вдруг сейчас позвали... Он бы уж точно не стал сразу говорить "Нет, я уезжаю"! На их месте надо быть полными идиотами, чтобы...

- Не горячитесь, Александр Никитич, - мягко сказал Анисимов, положив ладонь на руку Карпухина. - Вы правы, конечно, и с Ноамом мы тоже пришли к такому выводу. Значит, скорее всего, никакая государственная структура к этому... гм... инциденту причастна быть не может. Согласен. Но есть факты. Две пули в стене - скорее всего, именно из пистолета Гинзбурга. Два выстрела, которые были приняты за эхо. Гильза за забором. В электрика попал не Гинзбург, он вообще ни в кого не попал, и это сейчас самое главное. С тем, кто там был еще, и почему он там был, разберемся потом.

- Надо передать пули в полицию, - твердо сказал Карпухин. - И гильзу. Если они там решат, что мы что-то скрываем от следствия, будет только хуже.

Ноам, хранивший до сих пор молчание и лишь переводивший взгляд с Карпухина на Анимисова, неожиданно встал и произнес длинную тираду на иврите, из которой Карпухин разобрал лишь - по жестам, слов он не понял вообще, - что детективу наскучило сидеть тут и точить лясы, надо дело делать, и сейчас он намерен поехать... Куда собрался Мейер, Карпухин, однако, не понял и вопросительно посмотрел на Анисимова.

Тот что-то ответил собеседнику, и Ноам, кивнув Карпухину, оставил его с Анисимовым вдвоем.

- Сначала Мейер поедет к Беринсону, - пояснил Анисимов, - потом они вместе поедут к следователю. Конечно, скрывать улики он не имеет права, ему и так достанется за самодеятельность, но полиция и не стала бы делать то, что сделал Ноам.

- Я, наверно, чего-то не понимаю, - осторожно сказал Карпухин. - Но разве полиция не должна расследовать все возможные версии? И вообще... Как я понял, даже не была проведена баллистическая экспертиза! Надо же было доказать, что выстрелы сделаны именно из пистолета Гинзбурга. Произвести контрольные стрельбы... Так ведь положено...

Анисимов поморщился.

- Где вы встречали полицейских... - начал он и махнул рукой. - Господи, они везде одинаковы! Если у вас есть обвиняемый, если стрелял он у всех на глазах, если пули - естественно, как же иначе! - оказались из такого же пистолета... Вы будете назначать еще и баллистическую экспертизу? Чтобы эксперт решил, что вы идиот, если не верите собственным глазам?

- Но сейчас...

- Надеюсь, - буркнул Анисимов, - они найдут общий язык. В том смысле, что следователь не пошлет их обоих к черту вместе с их уликами.

- Думаете, такое может произойти? - ужаснулся Карпухин.

Анисимов пожал плечами.

- Извините, Александр Никитич, - сказал он, - мне нужно возвращаться на работу. А вы...

- Я позвоню невестке Михаила Яновича, надо разобраться в файлах... если эта девица позволит.

- Я вижу, вы не очень с ней поладили?

Карпухин промолчал.

- Вы еще на работе, Юля? Я хотел...

- Нет, это Александр Никитич? Я уже дома, меня отпустили... Хотите приехать?

- Да, я бы хотел поработать с компьютером.

- В моем присутствии - пожалуйста.

- Конечно. Так я могу приехать прямо сейчас?

- Приезжайте.

Что-то изменилось в поведении Юли, Карпухин это чувствовал. Что-то произошло недавно и заставило ее иначе отнестись к его настойчивому желанию разобраться в текстах Михаила Яновича. Внешне Юля вела себя так же, как вчера - смотрела напряженно, следила за каждым его движением, наблюдала за тем, какие числа и в какой последовательности он набирал на клавиатуре, но все равно Карпухин ощущал перемену, вчера она желала ему неудачи, а сегодня очень хотела, чтобы он нашел нужную ему информацию.

- Чаю, кофе? - спросила она. - Может, что-нибудь покрепче? Есть водка.

- Спасибо, - сказал Карпухин, не отрывая взгляда от экрана. - Я бы выпил сока. Любого. Только холодного.

- Сейчас, - сказала Юля и не сдвинулась с места.

- Пожалуйста, - усмехнулся Карпухин, - пока вы будете ходить, я не нажму ни одной клавиши, обещаю.

- Я не хотела... - смутилась Юля, но тут же широко улыбнулась: мол, мы хорошо понимаем друг друга, верно?

- Я быстро, - сказала она и действительно обернулась меньше чем за минуту, принеся два высоких бокала с ледяным апельсиновым соком.

- Спасибо, - сказал Карпухин и, не удержавшись, спросил: - Ваш муж тоже там?.. У Михаила Яновича, я имею в виду.

Юля сидела рядом с Карпухиным, и, скосив взгляд, он видел лишь ее пышную прическу и руки, лежавшие на коленях. На него Юля не смотрела - только на экран.

- Да, - сказала она. - Игорь в полиции. С Машей. Я недавно звонила. Там что-то происходит, я не знаю, что именно, и волнуюсь.

Наверно, явились детектив с адвокатом и с неожиданной и необъяснимой версией.

- Все будет хорошо, - пробормотал Карпухин. Он только что ввел третью серию чисел, после чего на экране возникла таблица в программе Exel, но почти сразу исчезла, Карпухин даже не успел прочитать, какие обозначения стояли на осях. Через мгновение появилась картинка: иллюстрация к фантастическому роману советского автора - Карпухин точно знал, что советского, потому что помнил картинку с детства, но забыл и название романа, и фамилию автора. На фоне далеких звезд летела фотонная ракета, и от ее огромного отражателя тянулся белый луч, а в левом нижнем углу рисунка сидел за столом в неприбранной комнате молодой ученый, лет ему было не больше двадцати пяти, в руке он держал карандаш, а взгляд устремил вверх, не летевшую к звездам ракету, и знал он про эту ракету много такого, чего не знал никто, в том числе и сам художник, нарисовавший иллюстрацию, но так, похоже, и не разобравшийся в том, какой была авторская мысль...

Картинка продержалась на экране ровно столько времени, чтобы Карпухин успел рассмотреть детали, а потом возник другой рисунок: та же фотонная ракета изображена была очень схематично, и звездного фона не осталось, и молодой ученый исчез, теперь от зеркала-отражателя отходили извивавшиеся провода, а компьютер иконкой потребовал введения очередного пароля.

- Альтов, - сказала Юля.

- Что? - переспросил Карпухин. Медленно, сверяясь с листком, он вводил цифры семизначного числа.

- Генрих Альтов, - повторила Юля. - Не читали? Миша его очень любит. Часто перечитывает. Я пробовала, но не смогла. Очень сухо, одни мысли, никакого, как сейчас говорят, экшена, литературного мяса. Это картинка к рассказу "Ослик и аксиома".

Карпухин пожалел, что никогда не читал этого автора. Даже фамилии не слышал. Незнакомая фамилия. Фантастика шестидесятых, наверно. Он тогда под стол пешком ходил, а позднее фантастикой не очень увлекался, Стругацких читал, конечно, и любил, но больше его интересовали спорт и детективы. Почему рисунок показался знакомым? Неважно.

Он ввел число. Сначала ничего не изменилось, лишь секунд десять спустя экран на мгновение стал темным (Карпухин вздрогнул - неужели он сделал что-то не так, и сейчас вся информация исчезнет с диска?), а потом появился, наконец, русский текст, начало статьи или каких-то заметок, озаглавленных "Об информационно-энергетических особенностях двигательных установок космических аппаратов". Каждое слово понятно. А в общем...

- Вот, - зачарованно произнесла Юля. - Добрались, да?

- Наверно, - неуверенно произнес он и первое, что сделал сразу: посмотрел на адресное поле - в какой папке на диске находится выведенный на экран файл. В адресном поле было пусто. Естественно. Зря, что ли, Гинзбург использовал коды? Хорошо, посмотрим хотя бы, что он пишет.

Писал Гинзбург сложно. После вводных предложений, где каждое третье слово было Карпухину непонятно, пошли формулы, соединенные таким, вызывавшим нервную улыбку, текстом: "Из (2) с учетом линейных Фурье-преобразований (см. 3-8), со всей очевидностью вытекает...", после чего следовала длинная цепочка символов, соединенных арифметическими знаками, интегралами, многократным суммированием и частными дифференциалами, причем в одном месте Карпухин насчитал этих дифференциалов семь штук подряд. Понять было решительно невозможно, он перелистал страницы и не нашел "Заключения", из которого можно было бы понять, к каким, черт подери, выводам пришел автор. Статья - или это был просто рабочий материал? - обрывалась неожиданно на формуле номер 36, не самой длинной в тексте.

- Может, чтобы читать дальше, нужно ввести еще один код? - вслух подумал Карпухин и скорее не увидел, а почувствовал, что сидевшая рядом с ним и касавшаяся его плечом Юля одобрительно кивнула.

Он посмотрел на листок, который, оказывается, все это время продолжал сжимать в левой руке.

- Там больше ничего нет, - разочарованно сказала Юля.

Действительно, число, которое Карпухин ввел перед появлением иллюстрации к рассказу, было в списке последним. Стоп, машина. Суши весла.

- Он же не для нас с вами писал, - сказал Карпухин. - Для себя и таких, как сам, - понимающих.

- Но оставил он это вам, верно? - тряхнув головой так, что волосы, разлетевшись, коснулись щеки Карпухина, сказала Юля.

- Мне, - усмехнулся Карпухин. - Если вы так считаете, то почему не хотели, чтобы я...

- Я не то чтобы не хотела, - быстро сказала Юля, - пожалуйста, не обижайтесь, Александр Никитич, вы просто... ну, не в курсе наших семейных отношений... сложности всякие... я боялась, что...

- Ах, - сказал Карпухин и, повернувшись к Юле всем корпусом, посмотрел ей в глаза, на этот раз она не стала отводить взгляда, и они, кажется, впервые правильно и хорошо поняли друг друга. - Значит, вы боялись, что Михаил Янович что-то там... это мог быть личный дневник или...

- Да, извините, - вздохнула Юля. - Семейные дела... Давайте не будем говорить об этом, хорошо?

- Я и в мыслях не имел, - мягко, как только мог, произнес Карпухин и, воспользовавшись моментом как будто полного между ними понимания, сказал о том, что его сейчас беспокоило больше всего:

- Кто-то из-за этой статьи убил человека и подставил вашего свекра по полной программе.

- Что вы сказали? - ахнула Юля. Она еще ничего не знала о том, что обнаружил Ноам и о чем сейчас, скорее всего, шел разговор в полиции, и Карпухин, ощутив неожиданно свое маленькое превосходство над этой взволнованной женщиной, рассказал о разговоре с Анисимовым и детективом. Юля смотрела ему в глаза, не отрываясь, и, кажется, даже не моргала, только уголки губ время от времени подергивались, выдавая волнение. Рука Карпухина лежала на спинке ее стула и, когда Юля непроизвольно отклонялась назад, его ладонь касалась ее спины, там, где были бретельки лифчика, и почему-то Карпухина это волновало, мешало связно рассказывать, он на мгновение умолкал, а потом продолжал, и ему почему-то казалось, что она специально прислоняется к спинке стула, чтобы отвлекать его, не позволять думать. Странное это было ощущение, давно им не испытанное и совершенно не нужное, не только сейчас, но вообще. И все-таки...

- Теперь вы понимаете, Юля, - сказал он, заканчивая рассказ и убирая, наконец, свою руку от греха подальше, - кто-то, похоже, в курсе работы вашего свекра, кому-то очень не хочется, чтобы он уехал, но кому-то не хочется и чтобы он работал в военной промышленности Израиля, иначе его давно взяли бы, верно?

- Господи! - воскликнула Юля. - Александр Никитич, какую ерунду вы говорите!

Карпухин опешил.

- Ерунду? - переспросил он. - Михаилу Яновичу грозит пожизненное заключение, какая же это ерунда, Юля?

- Если стрелял не Миша, - твердо сказала Юля, - то есть, если он стрелял, но не попал, а попал кто-то другой, то это быстро выяснится. Значит, Мишу освободят. Может, даже до суда.

Как быстро ее уверенность в плохом сменилась уверенностью в хорошем!

- Дай Бог, - вздохнул Карпухин, - чтобы все так и было.

- Что со статьей будем делать? - спросила Юля. - Если все так, как вы говорите... Допустим, кому-то очень нужна эта статья, настолько, что Мишу подставляют... Но ведь ни одна живая душа не приходила и не пыталась...

Она неожиданно замолчала, прикусила губу и опустила взгляд.

- Что? - спросил Карпухин. - Вы что-то вспомнили?

- Н-нет... Да. В первые часы после... приходило много народа... Полиция, журналисты, с телевидения тоже... И другие какие-то... Игорь их потом всех прогнал... Кроме полиции, конечно. Ходили по квартире, снимали, хотя, я думаю, это незаконно, они не имели права снимать без разрешения, да, не имели?

- Наверно, - неуверенно сказал Карпухин. - Наверно, не имели. Конечно. Вы можете подать на них в суд за нарушение... как это по-английски... прайвеси, да.

- Прайвеси, - повторила Юля. - А один все просил Машу, чтобы она показала, где кабинет мужа, на каком компьютере он работал, я даже узнала его, кажется, это был Эуд Янгель с десятого канала.

- Вряд ли, - с сожалением сказал Карпухин, - это стал бы делать известный тележурналист. А кроме него?

- Приходили с Мишиной работы. Из охранной фирмы. Кажется, главный их начальник. Ройтман его фамилия. Обещал сделать все от него зависящее, чтобы помочь... Но, по-моему, ему было все равно, что станет с Мишей, лишь бы фирму не трогали...

- Да-да, - сказал Карпухин. - Но вы говорили...

- Он спрашивал о компьютере, точно. Записывал ли Миша рабочие часы, сколько их было в последний месяц... Где записывал... Если в компьютере, можно ли посмотреть эти числа... Вроде как сравнить хотел с какими-то...

- Но ведь не посмотрел?

- Нет, конечно. Он не очень и настаивал, но... Зачем ему это? Ведь рабочие часы Миши записаны в их компьютере на фирме!

Карпухин с сомнением покачал головой. Действительно, зачем ему? С другой стороны, если бы этому, с фирмы, действительно понадобились данные из компьютера Гинзбурга, он не стал бы действовать так грубо...

- А потом? - спросил Карпухин. - Кто-нибудь приходил еще?

- Нет, - сказала Юля, подумав. - Потом только вы.

- Значит, - резюмировал Карпухин, - серьезных попыток не было.

- Не знаю. Нет, наверно.

У Юли зазвонил мобильник, и она так резко выдернула аппарат из кармашка, что он описал в воздухе дугу и с громким стуком упал на пол у ног Карпухина. Тот наклонился, поднял телефон и, передавая Юле, успел прочитать имя звонившего: "Маша".

- Да, - сказала Юля, крепко прижав трубку к уху. - Я дома. Нет, не одна. С Александром Ники... Да, из России. Что там слы... Так... Да... Я приготовлю что-нибудь... Хорошо, Маша, конечно... Давайте.

Она отключила связь и бросила аппарат на стол рядом с лэптопом.

- Господи, - сказала она, - как курить хочется... Понимаете, я курила когда-то, до замужества, а потом бросила, потому что, ну, когда ребенок... А сейчас вдруг так...

- Что она сказала? - осторожно спросил Карпухин.

- А... Пришли адвокат и сыщик, о чем-то долго говорили со следователем, даже кричали. Сыщик недавно ушел, а адвокат сказал Маше, что появилась надежда, небольшая, конечно.

- Следователь назначил баллистическую экспертизу?

- Вроде бы они об этом и спорили. Кажется, назначили.

- Это должно быть быстро, - сказал Карпухин. - К вечеру уже будет известно...

- К вечеру? - с горечью сказала Юля. - Маше сказали, чтобы она ехала домой. Материалы эксперту передадут завтра.

- Они не очень торопятся! - вырвалось у Карпухина.

- А куда им торопиться? Маша и Игорь едут домой, она просила приготовить что-нибудь легкое, адвокат тоже с ними. По дороге заберут Аркашу, он у моей подруги... Вы останетесь, Александр Никитич?

- Нет, меня ждут дома, - отказался Карпухин. Он почему-то не хотел встречаться с женой Гинзбурга, да и сына его видеть не было желания, после той единственной встречи осталось неприятное впечатление. - Я буду вам звонить, можно?

- Конечно, - сказала Юля и неожиданно добавила: - А компьютер вы с собой заберите, хорошо?

- Вы хотите...

- Миша ведь вам доверил, верно? Я только хотела убедиться, что там нет ничего такого... ну...

- Я вас понял, - быстро вставил Карпухин.

- Да... А эти ракетные дела... Миша вам доверил, - повторила она. - Если вы правы, и кто-то хочет... Лучше, наверно...

Ну да, - подумал Карпухин, - лучше пусть на меня нападут на улице или в поезде, выхватят из руки лэптоп, для профессионала это раз плюнуть, и тогда только я буду в ответе...

- Вы правильно решили, Юля, - сказал он. Она уже выключила компьютер, закрыла крышку, вытащила из ящика кожаный чехол, быстрыми движениями облачила лэптоп, зарядное устройство бросила в большой пластиковый пакет, хотела положить туда и компьютер, но он не поместился.

- Не надо, - сказал Карпухин, - я лучше в руке...

На улице он внимательно осмотрелся, будто заправский агент, глупо все это было, конечно, и ничего подозрительного он, естественно, не увидел, может, никого и не было - во всяком случае, домой, в Нетанию он доехал без приключений. Здесь все были в сборе, на столе стоял ужин, много говорили о творящемся безобразии, какое право они имеют держать в тюрьме человека только за то, что он выполнил свой профессиональный долг. Весь вечер разговоры вертелись вокруг этого, Руфь с Розой смотрели на Карпухина, они знали, что день он провел где-то там и с кем-то, ждали от него подробного рассказа, а он молчал, пил чашку за чашкой крепкий чай и только кивал в ответ на вопросы, намеки и просьбы рассказать, где он был и что видел. Ему хотелось остаться, наконец, одному и еще раз перечитать материал Гинзбурга. Пусть он опять ничего не поймет по существу, но хотя бы прочувствует важность идей, он это и сейчас чувствовал, хотя не мог выразить словами - знал, что все написанное необходимо для "Грёз", что-то Гинзбург придумал такое, без чего будущим космическим стартам не обойтись, и нужно...

Что нужно сделать, Карпухин представлял себе плохо, хотя уж в этом должна была быть в его голове полная ясность. О чем вообще говорить: компьютер и бумагу с кодами необходимо завтра утром отвезти в посольство и оставить под поручительство Анисимова. Почему-то именно этого Карпухину делать не хотелось, он вовсе не был уверен в том, что Гинзбург это одобрил бы. Но и дома хранить лэптоп, который неизвестно кого может интересовать, тоже было не очень умно.

В одиннадцать, когда все, наговорившись, накричавшись и насмотревшись, разбрелись по комнатам (в гостиной осталась только Сима - досматривать российский сериал, но обещала немедленно идти в постель, как только фильм кончится), Карпухин раскрыл лэптоп на кухонном столе и почти уже на память прошел весь путь введения паролей. Минут через десять топания по кривым дорожкам на экране опять возникла иллюстрация к рассказу, а следом текст с формулами.

Насколько Карпухину удалось понять при его, мягко говоря, незначительных познаниях в области космических технологий, Гинзбург придумал то ли новый, простой и эффективный способ лазерного разгона космических аппаратов, то ли (может, не то ли, а также) способ передачи на борт огромного массива данных с Земли (и передачи на Землю) с помощью все того же разгонного лазера и корабельного отражателя. Конечно, это была не фотонная ракета фантастов, Карпухин видел на схемах и обычные разгонные двигатели в связке, и топливные баки с обозначением видов горючего и окислителя. Для чего, в таком случае, нужны лазеры, которые в тексте также обозначались, как разгонные, Карпухин не понял, но не очень этим и заморачивался, не строил из себя эксперта.

Дочитав до обрыва текста, Карпухин выглянул в гостиную: дочь выполнила обещание и ушла спать, забыв, правда, выключить телевизор, и по экрану бегали люди в камуфляже, кого-то очень интенсивно "мочили" из всех видов оружия, звук Сима выключила, и в полной тишине бой производил не страшное, а скорее комичное впечатление. Карпухин выключил телевизор и поплелся в комнату, где уже третий, наверно, сон досматривала Руфочка. Лэптоп он поставил на пол у кровати, так, чтобы, случайно проснувшись ночью, он мог бы сразу коснуться его рукой и убедиться, что аппарат на месте.

Паранойя, - сказал себе Карпухин.

Пусть все будет хорошо, - подумал он, засыпая.

Разбудил Карпухина переливистый звонок мобильного телефона, лежавшего почему-то под подушкой, будто пистолет у всегда готового к неожиданностям разведчика. Жены рядом не оказалось, из гостиной доносились громкие голоса, солнце поднялось довольно высоко, в комнате было душно, Карпухин с трудом сообразил, где он, и что происходит, и нажал кнопку в тот момент, когда аппарат готов был уже переключиться на автоответчик.

- Доброе утро, - сказал незнакомый голос.

- Кто... что... - Карпухин схватил ручку стоявшего у кровати лэптопа и едва не уронил телефон, который держал в другой руке.

- Я говорю с Александром Никитичем? - официальным тоном произнес собеседник, и Карпухин, наконец, врубился.

- Николай Федорович! - воскликнул он. - Извините, я не ждал звонка так рано.

- Рано? - удивился Анисимов. - Уже восемь минут десятого, я с утра на работе, а заседание суда начнется в десять, и если вы хотите присутствовать...

- Суда? Погодите, какого суда? Над Гинзбургом? Но...

- Судья рассмотрит адвокатский запрос об изменении вчерашнего постановления о мере пресечения. Беринсон требует отпустить Гинзбурга под залог в связи с открывшимися обстоятельствами. Я очень надеюсь, что сумма залога окажется нам по силам, потому что у семьи точно столько денег не наберется.

- Вы хотите сказать...

- Мейер утверждает, что полиция уже провела баллистическую экспертизу, но результатов он не знает, говорит, что следователь представит их судье. Так вы будете? Осталось сорок минут. Правда, наше дело не первое, у вас, скорее всего, есть время до одиннадцати. Вы знаете, где находится окружной суд Тель-Авива?

- Н-нет, - сказал Карпухин и записал адрес на салфетке, лежавшей на тумбочке у кровати. Тонкая бумага расползалась, и Карпухин трижды повторил адрес про себя.

В ванную он лэптоп с собой не потащил, оставил в кухне на попечение Руфи, уже выпившей кофе и рассказывавшей Симочке, каким хорошим было лето одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года, когда их, пионеров, занявших первые места на городских математических олимпиадах, собрали со всего Союза и отправили отдыхать в "Орленок". Карпухин об этом уже сто раз слышал, да и дочь, как он думал, знала эту историю наизусть, но Руфочка, видимо, хотела извлечь из нее какой-то еще не использованный воспитательный корень и рассказывала на этот раз с новыми деталями.

- Я только выпью кофе, - предупредил Карпухин, - и поеду. Сейчас будут решать: оставить Гинзбурга в тюрьме до конца следствия или...

- Или! Конечно, или! - воскликнула Руфь. - Я поеду с тобой, не могу сидеть тут или на пляже.

- А я... - начала Сима.

- Ты тоже, - решительно сказала Руфь. - Одну я тебя дома не оставлю. Представляешь, - обратилась она к мужу, - вчера соседский мальчик приглашал Симочку в ночной клуб на дискотеку, и она почти согласилась, хорошо, я оказалась рядом...

Карпухин не слушал. Дискотека? Почему нет? Здесь не Москва, здесь дети и до утра гуляют, никогда с ними ничего плохого... Если, конечно, не случается того ужаса, что несколько лет назад в "Дельфинариуме"...

- Хорошо, - сказал он. - Собирайтесь, только быстро.

Окружной суд Тель-Авива располагался на первом этаже довольно невзрачного здания, и Карпухин подумал, что для такого важного присутственного места можно было выбрать и более приличное помещение. Войдя, однако, в зал, он изменил свое мнение: это была большая светлая комната с удобными скамейками для зрителей, высокой судейской кафедрой, столами для обвинителей и защитников и скамьей подсудимых - действительно, простой деревянной скамьей, а не металлической клеткой, какие Карпухин привык видеть в российских судебных репортажах.

Конечно, они опоздали, ну и слава Богу, первое дело Карпухина не интересовало, он даже и не понял, что там к чему - похоже, что-то, связанное с наркотиками: во всяком случае, парень лет двадцати, сидевший на скамье подсудимых между двумя дюжими полицейскими, выглядел то ли обкуренным, то ли обколовшимся, на свободу его не отпустили, судья что-то проговорила, и парня увели, руки его остались в наручниках, и это, похоже, было единственное, что мешало ему жить на свете.

- Сядем ближе, - шепнул Карпухину Анисимов, и они пересели на первый ряд, Руфь и Сима пристроились сзади. Лэптоп Карпухин держал между колен, он всю дорогу обнимал компьютер так, как не обнимал родную супругу, почему-то ему казалось, что каждый второй пассажир поезда или прохожий на улице смотрит на него подозрительно. Оставлять лэптоп дома Карпухин не хотел - мало ли что может случиться в пустой квартире, на окнах которой нет решеток. Залезть на балкон из соседней квартиры или даже с улицы было так легко, что сам он еще несколько лет назад смог бы проделать это без посторонней помощи.

Откуда ни возьмись, появился Мейер, кивнул Карпухину, Анисимова будто и не заметил, видимо, они уже виделись сегодня. В зал вошли сначала Юля, не обратившая на Карпухина с Анисимовым никакого внимания, а за ней, держа друг друга за руку, - Игорь, такой же мрачный, каким его Карпухин запомнил с первой их и последней встречи, и пожилая на вид женщина в темном платье, седая, с потухшим взглядом, но внешне спокойная: жена Гинзбурга Мария. Они сели поодаль, не стали пробираться ближе, а больше в зале никого не было, даже журналистов, хотя, как казалось Карпухину, они-то должны были заинтересоваться - оставят ли под стражей человека, обвиняемого в убийстве. Анисимов обратил внимание на недоумение Карпухина, наклонился и сказал тихо:

- Пресса вся в Сдероте, там сейчас премьер-министр встречается с жителями. Вы в курсе, что палестинцы каждый день выпускают по городу две-три ракеты? Вчера "кассам" попал в детский сад, убил ребенка, вот люди и бунтуют...

Он не закончил, потому что судья, маленькая сухонькая женщина в строгом и очень ей идущем деловом костюме, поднялась и провозгласила довольно тихим голосом, не утруждая себя необходимостью донести свои слова до всех, сидевших в зале, - имеющий уши да услышит:

- Обвинение против Михаэля Гинзбурга в убийстве, решается вопрос о возможности изменения меры пресечения.

В первую секунду Карпухин с удивлением подумал: неужели я все понимаю? Как это возможно? Он сразу пришел в себя: слова судьи ему переводил Анисимов, а сидевшая позади Руфь вытянула шею, чтобы тоже слышать перевод.

- Ага, - сказал Карпухин, давая понять, что врубился и будет слушать внимательно.

- По делу, - продолжала судья, - появились дополнительные материалы полицейского следствия. Прошу изложить.

Встал Берман и поднялся на кафедру, стоявшую напротив судейского стола. Следователь положил перед собой пухлую папку и принялся искать в ней какую-то запись. Не нашел, достал из кармана футляр с очками, раскрыл, медленно водрузил очки на нос и начал процедуру поиска с начала. Судья терпеливо ждала, ничем не показывая своего недовольства.

- О"кей, - сказал офицер и стал читать - монотонно, будто поэт свою новую поэму, так что Анисимов успевал не только переводить, но кратко комментировать сказанное:

- По согласованию со следственным отделом частный детектив Ноам Мейер, лицензия номер... провел расследование... ну, это он излагает, какую стену осматривал Ноам... обнаружены два пулевых отверстия и две пули, которые были извлечены и представлены на экспертизу... хорош гусь, его послушать, так он сам и поручил Ноаму эти пули отыскать, да... Была назначена баллистическая экспертиза, которую провели эксперты-баллистики Игаль Агерти и Гай Формер.

Судья прервала следователя коротким предложением, и Берман поспешно закрыл свою папку.

- Что? - поразился Карпухин. - Все?

- Она хочет, чтобы эксперты сами доложили, - пояснил Анисимов. - Вон тот, высокий, - майор Агерти, лучший специалист по баллистике в полицейском управлении. Действительно, лучший, это я могу подтвердить, потому что...

Анисимов не закончил фразу - лучший баллистик, выйдя к свидетельской кафедре, начал говорить быстро, эмоционально, размахивая руками и не обращая внимания на судью, которая время от времени пыталась вставить то ли вопрос, то ли замечание.

- Мы с коллегой отождествили пули, как отстрелянные из пистолета системы "беретта", калибр девять миллиметров, - запинаясь и не успевая, переводил Анисимов. - В нашем распоряжении... В общем, они сравнили эти пули с двумя, которые были извлечены из тела убитого. Это разные пули. То есть, в смысле, стреляли из разных пистолетов. Трудно сказать, когда пули попали в стену школы. Это могло быть и тогда, когда был убит Кахалани. А может, раньше.

- Раньше? - переспросил Карпухин. - Почему раньше?

- Они провели эксперимент... - бубнил Анисимов, - отстреляли семь патронов из пистолета, который проходит по делу, как "орудие убийства", ну, это пистолет Гинзбурга... Определенно можно сказать... именно из этого пистолета были выпущены пули, обнаруженные... В общем, получается, что Гинзбург не попал ни разу - обе пули всадил в стену школы.

- Ни хрена... - начал Карпухин и замолчал. Судья никак не выдала своего отношения к информации, разве только приподняла руку с карандашом и изобразила им какой-то знак в воздухе.

- Это те самые пули... Совпадают царапины, еще что-то, я не понял... Вот. А потом мы... они, то есть... исследовали пули, извлеченные из тела убитого... эти пули совершенно определенно не были выпущены из пистолета, который проходит по делу как "орудие убийства"... не совпадают нарезки, царапины, что-то еще, я эти специальные термины не понимаю...

Эксперт закончил тараторить, будто об стену ударился - говорил-говорил и вдруг: стоп. Судья задала вопрос, который Анисимов и переводить не стал, получила быстрый и, видимо, удовлетворительный ответ, после чего Агерти был отпущен. Гинзбург сидел в полном ошеломлении, вообще, как показалось Карпухину, не понимая, на каком он свете.

- Если стрелял не Гинзбург, то кто же, черт побери? - воскликнула судья, и Карпухин удивился, как может официальное лицо так странно выражаться во время процесса. Он, впрочем, сразу понял, что слова эти произнесла не судья, а сидевший рядом Анисимов - перевод для Карпухина успел так слиться с артикуляцией судьи Ализы Амитай, что голос дипломата воспринимался, будто исходивший совсем из другого места, другого пространства... может, из другого мира?

На свидетельскую кафедру поднялся Мейер, и обстановка в зале сразу изменилась. Карпухин не мог сказать, что именно произошло, но его личное ощущение было таким, будто сам воздух более благожелателен к Гинзбургу - стало легче дышать. Странно...

- А это он мне утром рассказывал, - проговорил Анисимов, - но не успел до конца. Ну, сейчас он пока личные данные излагает, вот, видите, предъявляет лицензию, а сейчас судья спрашивает, действовал ли он по согласованию с полицией, это очень важно, поскольку по лицензии у него нет права на самостоятельные расследования уголовных преступлений, а определенные поручения полицейских следователей он выполнять может... Так, с формальностями закончили... Сейчас будет самое... Как здесь говорят: пицуц.

- Взрыв, - механически перевел Карпухин. Он уже много раз слышал это слово - и по телевидению, и от Розы, обожавшей обо всем более или менее неожиданном в ее жизни говорить, закатывая глаза: "О, это был такой пицуц!".

- Вот, - продолжал тем временем комментировать Анисимов, - Ноам показывает фотографии школьной стены, из которой он извлек пули, а теперь... да, теперь говорит о том, что обнаружил место, откуда были произведены выстрелы, которые... Смотрите! Впрочем, смотреть смысла нет, все равно отсюда не видно... Судья просит прокомментировать... нет, не Мейера, а Бермана... Он говорит, что это за школьным забором, там полянка такая, трава растет... А Ноам добавляет, что поэтому удалось легко идентифицировать место, где стоял человек, там стебли поломаны и прижаты к земле. Человек пришел со стороны улицы Шенкар, шел вдоль забора в сторону ворот, но не дошел, остановился и стоял некоторое время, так считает Ноам, а Берман... ну, Берман вроде тоже с этим согласен... А сейчас следователь передает судье найденную на этом месте гильзу... Вообще-то нашел ее Ноам, но передал полиции... Сейчас судья опять вызывает эксперта по баллистике...

На свидетельском месте стало тесно - Мейер уходить не собирался, рядом встал следователь Берман, да еще Агерти к ним присоединился, и все трое стояли плечом к плечу, Карпухин видел только затылки, не очень понимал даже, кто именно из троих давал показания, Анисимов тоже разбирал не каждое слово, но смысл, в общем, был ясен, и Карпухин перевел взгляд на лицо судьи, госпожи Ализы Амитай - сосредоточенное, вроде бы бесстрастное, но что-то было в нем, некая игра мыслей, это было видно по глазам.

- Агерти утверждает, - переводил Анисимов, - что в Кахалани попали именно те пули, что были выпущены с того места, ну, того, на фотографии... Он не может дать гарантии, но траектории таковы, что вполне могло быть именно так.

Карпухин инстинктивно посмотрел на стоявший у его ног лэптоп. Если действительно все так и было, если некто не хотел, чтобы Гинзбург уехал назад, в Россию, настолько не хотел, что намеренно убил ни в чем не повинного человека, чтобы подставить бывшего ракетчика, засадить его в тюрьму на весь остаток его жизни... Наверно, у "них", кем бы они ни были, есть возможность после вынесения приговора сделать так, чтобы срок заключения изменили? Может ведь и президент подписать помилование, если это так важно для обороны страны? Но неужели они рассчитывают на то, что Гинзбург после всего пережитого станет сотрудничать?.. В Израиле нет "шарашек", какие были в России, зачем они здесь... А может, есть, и там работают на оборону такие вот... может, и еще кто-то из "русских" репатриантов...

Господи, - подумал Карпухин, - какой бред приходит в голову...

- А теперь, - Анисимов заговорил слишком громко, и судья подняла на него взгляд, рука ее потянулась к молоточку, но остановилась на полпути, она только головой покачала и продолжала спрашивать то Мейера, то Бермана, Агерти же стоял неподвижно и молча, не уходил, ждал, может, что и к нему еще будут вопросы. - А теперь судья спрашивает, удалось ли полиции - к Ноаму она больше не обращается, он свое будто уже сделал... - получить информацию о человеке, который... Да, говорит Берман, мы... то есть, они, полиция... стали работать по связям Гинзбурга... какие у него связи, он почти ни с кем не встречался... В общем, вчера же вечером выяснились два обстоятельства, которые... Дальше я не расслышал, ну, неважно... Они пришли в офис охранной фирмы, от которой работал Гинзбург. Хозяин... его фамилия Ройтман... бывший полицейский, кстати, дослужился до майора, это было двадцать лет назад... вышел в отставку и занялся охранным бизнесом... Судья говорит, чтобы вызвали Ройтмана, а Берман просит повременить, пока он не закончит... так и решили... Да, они пришли в офис, Ройтман уже собирался уходить... Попросили книгу дежурств, тут он и раскололся...

- Кто? - не понял Карпухин. - Ройтман? Он что же...

- Нет-нет, - сказал Анисимов. - Погодите, сейчас... Да, Ройтман заявил, что не собирался, мол, так это оставлять и, конечно, пришел бы в полицию, но Берман считает... Судья говорит, что сейчас не имеет значения, что именно считает полицейский следователь, пусть излагает только факты, которые ему удалось... Видите, Берман кладет перед собой такой гроссбух... Читает... Ну, это из журнала, да... Но не дежурств, а проверок, в фирме, оказывается, есть три человека в штате, которые... ну, как контролеры в автобусах... время от времени выходят на объекты и проверяют, как работают сторожа. Со стороны смотрят, незаметно. Да, а потом на основании их докладов Ройтман делает выводы - кому прибавить зарплату, кого, наоборот, оштрафовать, а кого вообще уволить... Да... Берман говорит, что... то есть, он показывает судье запись, сделанную во вторник в семь ноль пять утра. Говорит, что такая же запись есть в компьютере фирмы. А в книге подписи самого Ройтмана и проверяющего, его фамилия... не расслышал... кажется, Баренштейн... или Бронштейн... Его все равно потом вызовут, так что узнаем... И этот Баренштейн, согласно записи, отправился на проверку трех объектов, первым из которых стала школа, где сторожем Гинзбург. Проверяющий должен был определить профессионализм работника в наиболее ответственный момент - когда школьники идут на занятия, во дворе много детей, это самое ответственное время... в том смысле, что если террорист... Проверяющий прибыл к школе в семь сорок две и стал из-за забора смотреть, что делает Гинзбург.

- Погодите, - пробормотал Карпухин, начиная, наконец, понимать. - Погодите, Николай Федорович, вы что же, хотите сказать...

- Что? Судья говорит, что о действиях Баренштейна... да, именно такая у него фамилия... он расскажет сам. Берман говорит, что Баренштейн задержан... собственно, он сам явился в полицию, когда ему позвонил Ройтман... это был уже первый час ночи, кстати... Судья говорит, чтобы Берман и Ройтман отошли и... Ага, вот и этот... Баренштейн.

Карпухин посмотрел на дверь, в которую двое полицейских ввели невысокого крепыша лет сорока, с короткой шкиперской иссиня-черной бородкой и лысиной, похожей на почти полную луну. На Баренштейне были зеленые шорты ниже колен и огромных размеров серая майка навыпуск с надписью "I love N-Y" на груди. И яблоко было нарисовано, чтобы каждый понял о каком именно N-Y идет речь. Правда, яблоко почему-то оказалось надкушенное, но Карпухину было не до того, чтобы разбираться в этой странной символике. Руки вошедшего были скованы наручниками, как у Гинзбурга, и передвигался он странной шаркающей походкой - Карпухин не мог видеть со своего места, но, вероятно, и ноги у Баренштейна тоже было скованы. Полицейские повели было задержанного к скамье подсудимых, чтобы усадить рядом с Гинзбургом, но судья что-то сказала, и Баренштейн направился к свидетельскому месту, после чего последовала процедура установления личности, Карпухин нетерпеливо вертел головой и хотел задать Анисимову тысячу вопросов, но тот демонстративно смотрел в потолок, ожидая, когда начнется допрос. Сзади о чем-то тихо переговаривались Руфь с Симочкой, и еще чей-то женский голос был Карпухину слышен, но он не стал оборачиваться.

- Вот, - подал голос Анисимов. - Судья говорит, пусть, мол, Баренштейн подробно расскажет о том, что произошло. Вам все подряд переводить, Александр Никитич, или...

- Да, - отрывисто произнес Карпухин. - Все. Подряд. Если можно.

- Я пришел... да, он говорит, что приехал к школе на своей машине... поставил на соседней улице, сделал отметку в рабочем блокноте, мол, в такое-то время начал проверку... судья просит уточнить... семь часов сорок две минуты... подошел к школе со стороны забора, который выходит на пустырь, оттуда хорошо видны ворота, где стоял охранник... проверяемый... и школьный двор тоже отлично просматривался... много детей входило... охранник... Гинзбург... все делал, в принципе, правильно, но не у всех родителей проверял сумки, наверно, знал в лицо, но все равно это нарушение, и я... в смысле Баренштейн... отметил в блокноте. В восемь ноль три... вообще-то я собирался наблюдать до звонка, до десяти минут девятого, а потом подойти к Гинзбургу и обсудить... но в это время... в восемь ноль три, да... к воротам подошел молодой парень с чемоданчиком, с такими сейчас никто и не ходит, я... ну, то есть Бернштейн, сразу обратил на это внимание... и сам этот парень был... похож на араба... смуглый, с усами, и шел мимо Гинзбурга так нагло... кажется, кивнул, но точно сказать не могу... не может. Мне это очень не понравилось, и дальше я действовал согласно инструкции о пресечении террористических актов. Побежал к воротам, чтобы догнать... потому что Гинзбург действовал как-то неторопливо, а парень бежал ко входу в школу, там стояли дети... Я не успел добежать до ворот, когда охранник выстрелил, я этого выстрела не видел, но тут же повернулся и подошел к забору... Парень уже половину пути до входа пробежал, и то, что он убегал, и то, что охранник выстрелил в воздух, и чемодан, который парень вдруг прижал к груди, и вообще весь его вид... В общем, думать тут нечего было... я... Баренштейн, то есть... достал пистолет и выстрелил на поражение, потому что охранник уже дважды стрелял в воздух. Парень бежал, и я выстрелил второй раз, тогда он упал, чемодан, слава Богу, отлетел в сторону, взрыва не произошло, я подумал: хорошо, что все закончилось благополучно.

- Благополучно... - пробормотал Карпухин. - Черт его дери, почему же он...

- Подождите, - отмахнулся Анисимов. - Вот судья как раз этот вопрос задает: что он делал после того, как... Он говорит... Я, говорит, остановился и стал смотреть. Ну, все подбежали, кто-то из учителей обнимал охранника, герой, мол... Все решили, что он террориста и убил - видели, как стрелял, но никто не видел, что не попал. И я... в общем, Баренштейн решил не высовываться, славы, мол, мне не нужно, и если все думают, что охранник герой, пусть так и будет. Я... то есть, Баренштейн, сделал в блокноте запись, что, мол, произвел два выстрела в террориста, действия охранника тоже записал, гнать из охраны таких надо, но пусть решение принимает начальство... Ройтман, то есть. Нашел в траве одну гильзу, вторую не нашел... И ушел, чтобы доложить. Все.

- Все? - поразился Карпухин. - Что - все? Убил человека и спокойно уехал?

- Александр Никитич, - Анисимов положил ладонь на руку Карпухина, - он в то время был уверен, что убил террориста. И не хотел видеть свои фотографии в газетах. Скромный такой, да. Вернулся в фирму, представил отчет, в это время по радио передали первую информацию. Что, мол, школьный сторож по ошибке застрелил электрика.

- Ну! - воскликнул Карпухин так громко, что судья Амитай подняла на него недобрый взгляд и покачала головой. - Ну, - произнес он тише, - так какого хрена этот чертов... не пошел сразу в полицию?

- Сейчас... Судья вызвала Ройтмана, видите? Именно этот вопрос она ему и задает. А он говорит... Ему и в голову не пришло, что у охранника могут быть неприятности. Он не знал, что они были знакомы - охранник и этот электрик. И что дело примет такой оборот... А когда передали, что Гинзбург арестован... Ну, он предпочел не вмешиваться, и Баренштейна предупредил, чтобы тот сидел тихо. Полиция в фирму, конечно, приходила, но интересовалась формальными сведениями о работе Гинзбурга, и на все вопросы он ответил точно, можете, мол, проверить по протоколу. А работника своего и фирму подставлять не хотел. И опять говорит: был уверен, что Гинзбурга выпустят, потому что действовал тот по инструкции правильно, хотя в террориста так и не выстрелил...

- В общем, - со злостью сказал Карпухин, - за свою шкуру и репутацию боялся.

- Что происходит, Саша? - тихо спросила Руфь, наклонившись к мужу. - Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Они за Михаила или против?

- Руфочка, - Карпухин обернулся и посмотрел жене в глаза, - погоди чуть, я все потом расскажу. Похоже, Михаилу сильно повезло... тьфу-тьфу...

- Вы слушаете? - прервал их разговор Анисимов.

- Да-да, - торопливо сказал Карпухин и, пожав тонкие пальцы Руфи, лежавшие на его плече, повернулся, чтобы увидеть, как судья читает какие-то бумаги, а полицейские отводят шаркающего в ножных кандалах Баренштейна к скамье подсудимых, где усаживают на противоположном от Гинзбурга конце, а сами не садятся, места на скамье нет, становятся рядом, не спуская глаз с задержанного.

- Судья, - сказал Анисимов, - изучает документы, которые принес Ройтман. Знаете, Александр Никитич, а ведь, пожалуй...

- Доказано, что убил не Гинзбург, а этот... Баренштейн?

- Можно считать, да, - кивнул Анисимов.

- Так чего же...

- Т-с-с... Понимаете, все теперь зависит от того, не превысил ли требований инструкции Баренштейн. В этом проблема. Если не превысил...

- Так ведь и Гинзбург...

- Нет, с Гинзбургом другое дело, он знал, что Кахалани не террорист, вы же слышали? И потому... Вот. Погодите.

Судья отложила бумаги, задумалась на минуту, задала короткий вопрос следователю и получила такой же короткий ответ, который Анисимов не стал переводить, - то ли не расслышал, то ли не счел нужным. Потом судья обратилась с вопросом к Беринсону, до сих пор так и не подавшему голоса, адвокат сидел за своим столом с таким видом, будто до всего происходящего ему нет никакого дела.

- Адвокат согласен, - сказал Анисимов и постучал пальцами по крышке скамьи.

- С чем?

- Ну... Судья спросила у обвинителя и защитника, будут ли те возражать, если суд применит к обоим задержанным одинаковую меру пресечения.

- Какую? Не может же она...

- Сейчас. Оба сказали "не возражаю".

- Беринсон... он вообще молчал все время, не знаю, для чего он тут.

- Спокойно, Александр Никитич, Амос все делал правильно, он же видел, как складывались допросы.

Судья встала и произнесла длинную фразу, глядя в сторону скамьи подсудимых, где сидевшие по разные стороны Гинзбург и Баренштейн даже взгляда не подняли, слушали с равнодушным видом, будто решалась не их судьба, а каких-то посторонних им людей.

И вдруг будто ветер ворвался в помещение, все задвигались, повставали с мест, встал и Анисимов и почему-то зааплодировал, и другие зрители стали хлопать, как на премьере. Юля, и Маша, и Игорь заторопились, побежали, а навстречу им протискивался между рядами Гинзбург, наручников на нем уже не было, руки висели, как плети, он что-то говорил, но Карпухин не слышал. Баренштейна тоже освободили и от кандалов, и от наручников, а тот улыбался неподвижной, будто приклеенной улыбкой. К нему подошел Ройтман, взял за локоть и повел прочь из зала. Карпухин удивился - неужели у этого человека нет родных, почему никто не пришел за него болеть, кроме работодателя? Какая тебе разница, - сказал он себе, - какое тебе дело до этого человека, его все равно будут судить, он убийца...

Должно быть, он произнес эти слова вслух, потому что Анисимов, начавший уже тоже пробираться к выходу, повернулся и с удивлением посмотрел на Карпухина.

- Вряд ли, - сказал Анисимов. - Вряд ли его будут судить. Впрочем, наше ли это дело?

Карпухин увидел: Руфь тоже оказалась возле Гинзбурга, окруженного родными, а Симочка стояла в стороне, ей хотелось подойти и сказать что-нибудь ободряющее, но она стеснялась. Карпухин взял дочь за руку и подвел к жене.

- Руфочка, - сказал он. - Нас оправдали?

Он действительно так думал: нас. И только теперь вспомнил о лэптопе. Оглянулся, поискал глазами: там, где он только что сидел, чемоданчика не было, и будто ледяная вода обрушилась с потолка, у Карпухина похолодело под ложечкой. Ужасное состояние потерянности и испуга продолжалось секунду или чуть больше: он почувствовал тяжесть в правой руке и понял, что все это время крепко держал компьютер за ручку. Господи, - подумал он, - совсем голову теряю...

Юля оставила свекра и подошла к Карпухиным.

- Видите, - сказала она, - как оно все обернулось. Видите, как все...

Она повторяла это раз за разом, Карпухин понимал: Юля хотела сказать что-то еще, что-то, наверно, важное, но слова терялись, а может, мешало присутствие Руфи с Симочкой, и он произнес:

- Юля, я вас поздравляю, теперь все будет хорошо.

Более банальной фразы он, конечно, не мог придумать, но Юля, видимо, именно таких слов от него и ждала.

- Да, - кивнула она. - Конечно. Суд назначили на шестое сентября, но это, наверно, формальность, а Баренштейна вообще судить не будут.

- Не понимаю, - сказал Карпухин. - Михаила Яновича все-таки будут судить, хотя он никого не убил, а Баренштейн убил, но его судить не собираются?

- Знаете, как тут все запутано, - слабо улыбнулась Юля. - Неважно. Я хочу сказать... Приходите к нам сегодня вечером, хорошо? Миша просил передать. В семь или восемь. Когда хотите.

- Обязательно! - сказал Карпухин с чувством.

- Это... - Юля посмотрела на лэптоп в руке Карпухина. - Отдайте, пожалуйста.

И тут на Карпухина что-то нашло.

- Нет, - сказал он. - У меня эта штука будет в большей сохранности. Я принесу вечером и передам из рук в руки. Извините.

Юля подняла на Карпухина удивленный взгляд, но спорить не стала.

Гинзбург уже вышел из зала, оставались здесь только судья, возившаяся с бумагами за своим столом, несколько полицейских и Анисимов, дожидавшийся Карпухина у последнего ряда.

- Я все равно не поняла, - сказала Руфь. - Вам не кажется это странным? Где логика? Где здравый смысл?

Они сидели в том же кафе, где вчера утром Анисимов знакомил Карпухина с частным детективом. Интересно, куда исчез Мейер - сразу после судебного заседания он будто в воду канул.

- Это все-таки Израиль, а не Россия, - улыбнулся Анисимов. Перед ним стоял большой бокал с персиковым соком и тарелочка с круасаном, от которого он отщипывал маленькие кусочки. - Баренштейн не мог знать, что за человек с чемоданом бежал к школе. Он имел все основания предполагать, что это террорист, и действовал строго по инструкции. Он имел право убить, и он убил. А Гинзбург был с "террористом" знаком, их несколько раз видели вместе, они о чем-то говорили. Значит, Гинзбург знал, что это не террорист, и стрелять не имел права.

- Но не попал же! - воскликнула Руфь.

- А его и не обвиняют в убийстве, - пожал плечами Анисимов. - Судья Амитай сказала, что обвинение должно быть переформулировано. Наверно, его обвинят в превышении служебного долга, не знаю. Следователь теперь будет разбираться, что общего у Гинзбурга с Кахалани, и почему Гинзбург стал стрелять - да, в воздух, но зачем все-таки?

- Я у него сам спрошу, - сказал Карпухин. - Вечером. Я должен отнести компьютер... Вы уже сняли информацию? - спросил он Анисимова.

- Сейчас ребята заканчивают, - сказал тот, посмотрев на часы. - Еще минут пятнадцать. Они просто копируют жесткий диск, вам ведь это надо, верно?

- Должно быть, - неуверенно сказал Карпухин. Что он понимал в компьютерах, жестких дисках, теории ракетных двигателей? Ему было неприятно, он не хотел, чтобы кто-то что-то делал с компьютером Гинзбурга, но Анисимов настоял и был, наверно, прав. Прав, скорее всего, был и в том, что если лэптоп представлял для кого-то интерес, то Карпухину непременно нужна охрана, и посольство эту охрану предоставило - за соседним столиком сидел и откровенно пялился на Симочку посольский охранник, на вид, впрочем, обычный посетитель, зашедший выпить пива. Теперь он будет до вечера ходить за семейством Карпухиных, никакой личной жизни...

- Гинзбург действительно так важен для вашего проекта? - спросил Анисимов, помолчав. - Я это к тому, что даже если он захочет отсюда уехать, сейчас - до суда - его просто не выпустят.

Карпухин не стал отвечать на этот вопрос. Он не знал, смогут ли "Грозы" обойтись без идей и опыта Гинзбурга, но думал, что смогут - нет незаменимых, в этом он успел убедиться, весь опыт его жизни говорил о том, что незаменимых нет и быть не может: то, что придумал один человек, может придумать и другой. Журавлев, например, чем он хуже? О том, что Журавлев гений, в ОКБ говорили все, и как бы ни изображал из себя скромника и "простого конструктора" Константин Алексеевич, даже в управлении, достаточно далеком от научных изысканий и технических новшеств, прекрасно знали, что Журавлев - это не голова, это три головы, а то и четыре. А Гинзбург? Одна голова или пять? Чем могли бы стать для "Гроз" его идеи?

- Ну вот, - сказал Анисимов.

В кафе быстрым шагом вошел молодой человек - если не брат-близнец того, что сидел за соседним столиком, то его дальний родственник, - нащупал взглядом Карпухина и, подойдя к столику, сказал, глядя одновременно и на Анисимова:

- Все готово, Александр Никитич. Компьютер принесут, как только скажете.

- Не советую, - подал голос Анисимов, - ходить с ним по городу, до вечера много времени. Если хотите, лэптоп принесут домой к Гинзбургу в... ну, скажем, в семь, вам ведь на это время назначено?

- Да, - кивнул Карпухин. - Это будет лучше всего. Но тогда зачем...

- На всякий случай, - покосился на парня за соседним столиком Анисимов. - Он ведь вам не мешает?

- Пока нет.

- И не будет. А мне спокойнее.

- Папа, - сказала Сима, - там за углом та-а-кой магазин дисков! Отпад!

- Пошли, - согласился Карпухин.

- Значит, договорились, - закончил разговор Анисимов. - Вы мне потом расскажете?..

Карпухин кивнул. Он не был уверен, что Анисимову нужно знать все.

- Александр Никитич, - сказал Гинзбург, - если не возражаете, давайте пройдем в мою комнату и немного поговорим?

- Конечно, - согласился Карпухин. Застольная беседа продолжалась уже больше часа, была съедена до последней косточки курица, запеченная с кабачками и обложенная жареной картошкой, такой вкусной, что даже Симочка взяла вторую порцию, и салаты тоже съели, на блюдах ничего не осталось, сейчас даже сказать было невозможно, какие именно салаты успели приготовить Юля с Машей до прихода гостей, водку выпили тоже, хотя сколько ее там было, маленький графинчик, пили только Карпухин с Гинзбургом, да и то Михаил пригубил чуть и отставил, Карпухин же освоил содержимое с удовольствием, расслабился, наконец, и на предложение поговорить ответил "конечно", хотя и не было у него сейчас желания разговаривать на серьезные темы.

Лэптоп из посольства принесли сразу после того, как Юля впустила гостей и с тревогой посмотрела на Карпухина, явившегося с пустыми руками. Тут-то из-за его спины и выдвинулся неизвестно откуда взявшийся молодой человек, молча протянул лэптоп Юле и исчез, не дождавшись даже быстрого "спасибо". Сейчас компьютер стоял на полу между кроватью и столиком, и, похоже, Гинзбург не собирался к нему сегодня притрагиваться.

- Знаете, - начал Гинзбург, усмехаясь, - здешняя тюрьма - это нечто. В камере со мной было еще трое - один наркоман, а двое сидели, как и я, по подозрению в убийстве. Как по-вашему, о чем мы все время спорили?

- Н-не представляю, - сказал Карпухин, ожидавший совсем другого разговора.

- О том, что если Ольмерта все-таки скинуть, то это будет не очень хорошо, хотя премьер он никакой и толку от него мало.

- Ну, - сказал Карпухин, - Израиль - страна политизированная...

- Если это называется политикой, - буркнул Гинзбург и изменил тему так неожиданно, что Карпухин не сразу и разобрал, о чем пошла речь. - Вы что-нибудь поняли из того, что прочитали?

- Не очень, - признался Карпухин. - Я ведь финансист, в "Грозах" не ракетами занимаюсь...

- Значит, вы не поняли того, что я написал... Нет, это совершенно неважно, я и не рассчитывал, что вы поймете, для меня главное было, чтобы не поняли те, к кому информация попадет после вас.

- После...

- Ну, - сказал Гинзбург, взмахнув руками, - не настолько я наивен, Александр Никитич, чтобы не подумать о посольских...

- Вы хотите сказать...

- Статью эту я написал довольно давно, - улыбнулся Гинзбург. - Именно с ней ходил в свое время по разным конторам. Проект "Башан", программа "Камея" - это для новых репатриантов, а потом еще в "Рафаэл", "Таасия авирит", я вам рассказывал... Сейчас для меня эта идея - пройденный этап.

- А что же тогда...

И тут Гинзбург опять круто изменил направление разговора.

- Жаль, - сказал он, - что до суда я не смогу побывать в России, очень хотел бы обсудить все с одним человеком... С Костей Журавлевым. Вы говорите, он в "Грозах"? С ним - и только с ним - я бы поговорил, да...

- Скажите, Михаил Янович...

- Просто Миша, - перебил Гинзбург.

- Скажите, Миша, - произнес Карпухин, помедлив, - объясните мне, ради Бога... Если вы действительно знали этого электрика, если знали, что он не взрывать школу пришел... то зачем...

- Зачем стрелял? Меня сто раз об этом спрашивал следователь. И я сто раз говорил, что знаю я человека или нет, но если он не подчиняется требованию охранника и начинает от него убегать...

- А зачем он бежал? Если знал вас? Не понимаю.

- Об этом меня тоже сто раз спрашивали. И я честно отвечал: не знаю. Хотя есть определенные соображения...

- Послушайте, Миша, что все-таки стоит за этой историей? Ведь за ней наверняка стоит еще что-то!

- Конечно, - кивнул Гинзбург. - И я вам скажу, Александр. Берману не говорил, потому что не знал, как это отразится... Скажу и ему, конечно, нам еще много раз встречаться.

Он выпрямился в кресле, прислушался к голосам в гостиной, громче всех слышен был голос Маши, рассказывавшей веселую историю, прерывавшуюся взрывами смеха. Никто, судя по всему, не собирался мешать разговору Карпухина с Гинзбургом, наверняка о них не забыли, но дали возможность пообщаться.

- Электрик этот, - начал Гинзбург, - появился в школе месяца два назад. По вызову: в коридоре первого этажа искрила внутренняя проводка. Честно предъявил на входе сумку - обычный рюкзак с инструментами, а когда уходил, вежливо попрощался, все нормально. Через несколько дней пришел опять - без вызова уже, вроде для проверки сделанной работы. А уходя, спросил меня вдруг, как мне тут работается, типа того, что у него родственник тоже в охране, так ему, мол, не нравится, платят мало, хочет уходить... Разговор о зарплате - самый распространенный в Израиле, как о футболе или погоде. Разговорились. Сначала таки о работе, потом о политике... Он пригласил меня посидеть в кафе, ему, мол, стало интересно, он хочет послушать о том, каково мне было в России, и вообще... Мне тоже было интересно... У меня ведь почти нет практики в иврите. В общем, встретились мы после моего дежурства, Маше я позвонил, предупредил... Интересно поговорили - действительно. Я поразился, знаете... Такой кругозор... Простой электрик. Нет, я уже видел здесь и простых таксистов, знающих восемь языков, и простых дворников с дипломом доктора наук... Он мне такие удивительные вещи рассказывал из истории и не только... Потом перешли на технику, и оказалось, что он интересуется космосом... Как-то это естественно выяснилось, мне даже в голову не пришло, что он специально подводил к теме...

- Вы хотите сказать, - перебил Гинзбурга Карпухин, - что это был человек из разведки?

- Мосад? - хохотнул Гинзбург. - Нет, конечно, вы, наверно, думаете, что Мосад так же вездесущ, как Господь Бог? Кахалани на самом деле был электриком, действительно проверял в школе проводку, исправлял, звонил на фирму, и директор школы при нем в "Хеврат хашмаль" звонил, это Электрическая компания... Потом была вторая встреча - тоже по его инициативе, и опять мы сидели в кафе, хорошо говорили, больше он, чем я. Самое интересное, что рассказывал он много и вроде о себе тоже, но в результате я так и не понял главного. Нет, понял - но во время третьей или четвертой встречи. Его интересовал не столько я, сколько идеи, разработки, то, что у меня, как он выразился, "на продажу". Тогда я и подумал, что он из этих... Есть тут фирмы, которые ищут творческих людей, оказавшихся не у дел, русских чаще всего, потому что русские гораздо хуже знакомы с местными реалиями, их попросту легче обвести вокруг пальца. Сюда приехали в девяностых тысячи инженеров, у которых там были свои разработки, изобретения, здесь они пытались это кому-нибудь предложить, но никто их не слушал - как и меня, впрочем, чем я от них отличался?.. Тогда и появились фирмы-посредники. Объявление в газетах: "Только для серьезных. Разработка изобретений. Ваши идеи, наши деньги. Вы предлагаете идею, мы находим для нее покупателя"... В таком духе. Многие клюнули, я знаю. Сначала просто приходили, рассказывали, показывали - вот, мол, что у нас есть, какие замечательные конструкции... Этих просто обворовывали - они ни шекеля за свои идеи не получили, а что потом с этими разработками стало - бог весть, может, и ничего, а может, фирма большие деньги заработала...

- Хотите кофе? - прервал свой монолог Гинзбург, и Карпухин вздрогнул: он целиком погрузился в атмосферу, которую, вообще-то, плохо себе представлял - вообразил себя изобретателем, пришедшим к человеку, который обещает помочь и, взяв твое, кровное, на что ты положил жизнь... ну, полжизни, что тоже более чем достаточно... говорит тебе: "пока, милый, мы с тобой не знакомы"...

- Нет, спасибо, Михаил Янович...

- Миша, - сказал Гинзбург, - зовите меня Мишей, мы же договорились.

- Да-да, - кивнул Карпухин. - Забываю все время, не могу привыкнуть. Миша. Что же дальше?

- Дальше... Народ быстро понял, что рассказывать о своих разработках нельзя никому. Пусть он хоть из самого министерства науки или промышленности. И стали говорить: "Деньги на бочку. Утром деньги, вечером идеи"... Не получилось. Там тертые калачи... В ходу был в то время такой тип договора: инженер отдает свое изобретение в полную собственность фирмы, а за это получает пятнадцать процентов от будущей прибыли.

- Сколько? - поразился Карпухин. - Это же грабеж!

- Средь бела дня, - согласился Гинзбург. - Многие на это шли. Иногда даже за меньший процент - надеялись, что прибыль будет такой, что и этот процент составит достаточно большую сумму...

- Неужели кто-то сумел разбогатеть таким образом? Я имею в виду - из наших.

- Мне такие не известны, - дернул плечом Гинзбург. - Когда я приехал, фирмы эти уже на ладан дышали - не так просто оказалось дорабатывать чужие идеи, даже если авторам платить гроши или не платить вообще. Когда я ходил по разным... ну, когда пытался устроиться... ко мне пару раз подваливали... Я понимал, чего от меня хотят, и посылал всех к чертям, я не собирался ни продавать свои идеи, ни вообще с кем бы то ни было делиться. Это же не проект самовыключающегося крана или новой очистительной установки, это... вы показали мои материалы в посольстве, верно?

Новый поворот в разговоре опять оказался неожиданным, и Карпухин ответил не сразу. Он подумал, что Гинзбург ждет от него не положительного, а какого-то иного ответа.

- Да, - сказал он, наконец. - Извините, может, я не должен был...

- Нет, Александр, вы все правильно сделали! Я так и рассчитывал, можете мне поверить!

- Рассчитывали, что я...

- Конечно! Я ведь думал, что к вам, когда вы будете расхаживать с моим лэптопом, обязательно кто-нибудь подойдет и...

- И что? - напряженно спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и принялся сосредоточенно, будто священнодействовал, наливать себе в чашку кофе из стоявшего на столе черного термоса.

- Не знаю, - пожал плечами Гинзбург. - Могли, по идее, из руки вырвать, а могли что-нибудь предложить, откуда мне знать?

- И вы готовы были, чтобы ваша разработка...

- Не готов, - отрезал Гинзбург и несколькими глотками выпил всю чашку. Поставил на стол и продолжил:

- Давайте я вам дальше все-таки по порядку расскажу, хорошо? Да... Когда мы с Кахалани встретились в четвертый или пятый раз, я начал понимать, что ему от меня нужно нечто вполне определенное, а не пустопорожние разговоры об истории государства и международной политике. Я ведь не скрывал, что работал по ракетной части... Вот он и стал задавать вопросы... Я сложил два и два и, как вы, решил сначала, что это человек из Мосада. А может, из Шабака...

- Шабак...

- Служба общей безопасности, - пояснил Гинзбург. - Мосад - это внешняя разведка, вроде ГРУ. А Шабак - разведка внутренняя, контрразведка, если угодно. Все это неважно, я достаточно быстро понял, что ни там, ни там Кахалани не работал, а скорее - на какую-то из компаний-жуликов, они ведь за эти годы не исчезли, просто методы работы изменили. Не знаю, когда там на меня обратили внимание. Может, они просто отслеживают, кто из наших приходит устраиваться в серьезные фирмы, изучают автобиографии. И если находят объект перспективным... Тогда приходит такой вот Кахалани и вызывает на откровенность.

- И вы...

- Я сделал вид, что думаю над предложением.

- Он вам что-то успел предложить?

- Да, это было на шестой, кажется, раз: я им разработки, они мне пятнадцать процентов прибыли... если будет прибыль.

- Вы согласились?

- Я ему сказал, это было за день до... Сказал: не получится у нас соглашение. Я не собираюсь ничего продавать. Это мое и останется моим. Мне работа нужна, работа в такой компании, где я мог бы свои идеи не продавать за гроши, а разрабатывать. Сам. Ты можешь меня в такую компанию устроить? В "Рафаэл", скажем? На фирму "Элькон"? В Нахаль-сорек, на худой конец? Не можешь? Так за каким чертом я тебе... Мы действительно повздорили, следователь это раскопал и решил: вот, мол, мотив.

- В полиции выяснили, что...

- Что Кахалани мне сделку предлагал? Нет, конечно. Во всяком случае, ни на одном из допросов об этом и речи не возникало. Следователь меня все время спрашивал, какие у меня с Кахалани были отношения, почему мы ссорились, и чего он от меня хотел, а я от него...

- Надо было сказать!

- Да? И дать Берману реальную против меня же улику - мотив? Поймите, Александр, я был уверен, совершенно уверен, что убил этого человека! Не хотел, да. Стрелял в воздух, я это точно помнил! Но ведь почему-то попал! Наповал убил человека!

- Успокойтесь, пожалуйста, Миша, успокойтесь, - бормотал Карпухин.

- Да я спокоен, - понизил голос Гинзбург. - Сейчас я уже спокоен. Почти. А тогда... Представьте: стою, как обычно, дежурство только началось, вдруг вижу - идет Кахалани, чемодан тащит. Тяжелый... Нет, я понимаю, конечно, что у электрика... он не первый раз... но все равно - почему чемодан? Идет и смотрит на меня презрительным взглядом - мол, не захотел ты на мое предложение соглашаться, так я тебе другую жизнь устрою. Не знаю, почему я так подумал: пойдет сейчас к директору, наплетет обо мне какие-нибудь гадости, а здесь с нашими не очень-то церемонятся, есть жалоба - все, уходи, а без работы, вы понимаете...

- Погодите, Миша, - сказал Карпухин. - Разве директор школы мог вас уволить? Вы же не его работник, а охранной фирмы?

- Да какая разница, - поморщился Гинзбург. - Кахалани жалуется директору, директор звонит Ройтману, а тот мне в руки письмо об увольнении. Это быстро... И такая меня злость взяла! Я ему говорю: "Чемодан открой!". Все по инструкции, мало ли что я его лично знаю... Он на меня смотрит, я на него. Дуэль. Кто кого. Он небрежно мне кивает и идет себе дальше. Ах так? Я кричу вслед: "Покажи чемодан!" Знаете, мне в тот момент действительно начало казаться, что в чемодане бомба - почему он такой тяжелый, почему Кахалани так бережно его держит, почему не хочет показать?.. Он повернулся ко мне спиной и пошел к школе. Идет и ждет, наверно, что я подбегу и скажу: "Не говори с директором, хорошо, я согласен на твои вшивые пятнадцать процентов"... Вот тогда у меня перед глазами красные круги появились... Давно я так не... В юности разве что, когда при мне Юрка с соседнего двора принялся обнимать Алю, которая мне очень нравилась. Она его отталкивала, а он... У меня в глазах потемнело, а что было дальше - не помню. В результате мы оба в травмопункте оказались: он с переломом носа, а я с сотрясением мозга... Но я о чем... Я кричу, а Кахалани даже не оборачивается, идет быстрее, почти бежит. Ну хорошо, ты так, тогда и я по инструкции. Достаю пистолет, это я помню, по секундам отпечаталось, навсегда... Мне казалось, что я все ужасно медленно делаю... Снимаю с предохранителя... Поднимаю ствол повыше, чтобы не дай Бог... И дважды...

Гинзбург замолчал, смотрел на Карпухина широко раскрытыми глазами, и казалось, не видел он перед собой ничего - ни гостя своего, ни кухни, а только спину убегавшего электрика и свою руку с оружием.

"Широко закрытые глаза", - вспомнилось Карпухину название последней работы Кубрика, он хотел посмотреть этот фильм, даже билет в "России" заказал, но они с Руфочкой не пошли - Сима подхватила в тот день инфекцию, поднялась температура... Так он фильм и не увидел. Может, там и не было ничего о человеке, смотревшем перед собой, а видевшем только то, что в душе...

- Я и подумать не мог, что в это время меня проверять придут, - неожиданно спокойным голосом сказал Гинзбург и добавил: - У вас сигареты не найдется?

- Сигареты? - опешил Карпухин. - Нет, я не курю. Но и вы вроде не курите?

- Не курю, - согласился Гинзбург. - А вот пару дней в камере провел... Там все курили и мне предлагали, было неудобно отказываться. Вот я и... Знаете, как ни странно - впервые в жизни.

- Понравилось?

- Нет. Но все равно... Тянуло. Все курили, и меня тянуло. И сейчас вдруг... Не обращайте внимания.

- Вы думаете, - сказал Карпухин, - его засудят?

- Кого? Баренштейна? Нет, думаю - нет. Он-то, в отличие от меня, Кахалани не знал, ситуацию оценил однозначно, действовал точно по инструкции... Наверно, его и не арестуют. Да ведь и сегодня - отпустили, верно? Честно, я был так оглушен, что не очень помню, что стало с Баренштейном.

- Под залог, - сказал Карпухин.

- Значит, выкрутится.

Помолчали. Карпухин пил кофе, Гинзбург доливал ему из термоса, и Карпухин хотел спросить - почему, ведь на столе стоял электрический чайник, а на полочке три банки с разными сортами растворимого кофе. Должно быть, взгляд его был достаточно красноречивым - Гинзбург улыбнулся отстраненной, будто не ему принадлежавшей улыбкой:

- Это мне Маша утром в суд принесла, - сказал он. - Тогда не до кофе было, так надо допить, верно? Маша очень хороший кофе готовит, это не растворимый...

- Да, - подтвердил Карпухин, - очень вкусный кофе. Очень.

Неожиданно вырвалось:

- У вас замечательная жена, Миша. И невестка. Обе они замечательные.

- Ага, - кивнул Гинзбург. - А вот сын подкачал, да...

- Я не...

- Что есть, то есть. Игорь какой-то... бесхребетный. Ничего не хочет в жизни. А статью мою, - опять переменил тему Гинзбург, - ваш друг из посольства, наверно, уже передал по адресу? Вы ему адрес оставили, полагаю?

- Нет, - нахмурился Карпухин. - Не оставлял. И не велел ничего с диском делать. Они только скопировали... на всякий случай. Я же не знал, что может произойти с лэптопом, хотел подстраховаться.

- Все в порядке, Александр, - улыбнулся Гинзбург. - Могли бы и передать, ничего в этом... Костя Журавлев... Вы сказали, он сейчас в "Грозах", да, Костя быстро бы разобрался, что ничего в этой статье нет нового, хорошая статья, но все это и Косте, и мне, и Аскольду было понятно еще лет... ну, в начале девяностых точно. Старье.

Карпухин поставил чашку на стол. Старье. Зачем же...

- У вас такой удивленный вид, - усмехнулся Гинзбург. - Послушайте, Александр, вы действительно думали, что в лэптопе есть такое... Из-за чего его бы стоило похищать, потрошить пароли, переписывать?

- Но ведь вы сами... Эта бумага с кодами...

- Конечно! - воскликнул Гинзбург. - Конечно! Коды, это так вдохновляет! Начинаешь думать, что там действительно... Особенно, если коды так быстро раскалываются. Александр, конспиратор из меня никудышный, но когда Кахалани ко мне пристал со своими предложениями, я решил проверить его на вшивость. В общем, записал я эту статью и коды придумал... Хороший программист такие коды должен уметь раскалывать... ну, не скажу за час, но за сутки точно. И пришел я на встречу, несу лэптоп, глаза у него стали, как... Он у меня, понятно, ничего прямо не спрашивает, но я вижу, как человек напрягся. Понятно, что он подумал. Смешно, да. Господи, и как все закончилось...

Гинзбург помрачнел, хотел плеснуть и себе из термоса, но кофе кончился тоже, в чашку вытекли две долгие капли.

- Не хотите же вы сказать, - осторожно произнес Карпухин, - что на самом деле ничего в Израиле не делали, так и работали сторожем, а ракеты...

- О! Конечно. Знаете, Александр, странная страна - Израиль. Вроде так здесь все для меня складывалось плохо - никому не нужен, и знания мои пшик, и опыт не годится, и жулики хотят меня обобрать... в общем, конец, и все такое. Но... может, человеку и надо, чтобы ему было плохо, тогда голова начинает работать втрое лучше? Нет, наверно, не так, не потому. Наверно, если плохо, то одно из двух: или ломаешься совсем, или с такой силой хочешь выбраться, подняться, остаться на плаву... В общем, здесь я столько всякого придумал, сколько не сделал за все годы работы в "Энергии". Честно. Рассказывать не стану, не потому, что не доверяю, глупости, вы все равно не поймете, могу и рассказать, но смысла нет, вы до дома не донесете, все забудете или перепутаете, я не в обиду вам говорю, не обижайтесь, Александр, вот если бы на вашем месте Костя сидел, Журавлев, он бы сразу...

- Поедем вместе, - вырвалось у Карпухина. - Увидите Журавлева, Карелина.

- Ну, куда я поеду? - удивился Гинзбург. - У меня же суд осенью, кто меня сейчас выпустит, невыездной я.

- Да, забыл, - поморщился Карпухин. - Послушайте... Если вы не в лэптопе хранили...

- А! Господи, Александр, есть столько способов... Я использовал самый простой, проще пареной репы. Все, что делал, посылал по электронной почте себе самому на один из бесплатных почтовых серверов. А с диска стирал так, чтобы никакой возможности восстановления. И все. У меня десятка два адресов на разных серверах - не русских, кстати. То есть, и на русских тоже, но не обязательно. Вот. И посылал почту, чтоб вы знали, не со своего лэптопа, а записывал на дискету, шел в Интернет-кафе и оттуда... Дискету потом форматировал. И все. Попробуйте найти.

- И не собираюсь, - помотал головой Карпухин, - я в компьютерах чайник.

- Ну да, - усомнился Гинзбург, - вы же, говорили, финансист, значит...

- О, это другое дело. Пользователь. Юзер. Конечно. А во всем остальном...

В дверь кухни коротко постучали, и голос Руфи сказал:

- Саша, ты вообще знаешь, сколько сейчас времени?

Карпухин посмотрел на висевшие над кухонным шкафом электрические часы: двадцать два сорок три.

- Заходи, - сказал он громко, - что ты скребешься, как мышка?

В кухню ввалились сразу все: за Руфью последовала Маша, мгновенно оценила обстановку, убрала со стола термос, включила чайник, достала из шкафчика пакеты с печеньем и вафлями, а за Машей вошла Юля, почему-то державшая Симочку за руку, как маленькую, и девочка не сопротивлялась, хотя терпеть не могла такого к себе отношения. Не было только Игоря, но Карпухин о нем и не подумал, Игорь вообще как-то выпал из его восприятия реальности: Юля в реальности была, а ее муж - нет.

- Саша, - сказала Руфь, - если мы сейчас не поедем, то придется брать такси, а по ночному тарифу это будет...

- Да-да, - Карпухин встал, - мы уже поговорили.

- Вы еще к нам придете, верно? - спросила Маша, перестав возиться и протянув Карпухину обе руки. - Извините, я даже не поблагодарила вас за все, что вы сделали для нас... для Миши.

- Ну что вы... - смутился Карпухин. - Я, собственно... Это Николая Федоровича благодарить надо. Он... то есть, посольство... и адвоката оплатило, и детектива наняло. Вот если бы не Мейер...

- Если бы не Мейер, - подхватил Гинзбург, - сидеть мне лет пятнадцать, и то в лучшем случае.

- Ты вообще о чем думал, когда в этого дурака стрелял? - неожиданно взвилась Маша и пошла на мужа, скрестив руки на груди. - Почему ты сначала что-то делаешь, а потом думать начинаешь? Или вообще не думаешь!

- Все-все, - прошептала Руфь на ухо Карпухину, - пошли-пошли, действительно, поздно.

И они ушли. Такси вызвали по телефону, Гинзбург вышел с ними на улицу, не хотел, чтобы гости одни в темноте ждали машину. Маша попрощалась с семейством Карпухиных, будто они были знакомы сто лет, из которых полвека не виделись, а Юля стесненно поцеловала Руфь в щеку, Симочку обняла, Карпухину протянула руку.

- Вы ведь еще поработаете вместе, - сказала она. - Миша все равно не сможет без своих ракет. Здесь или там. Есть же у него право на возвращение... к работе.

Гинзбург что-то пробормотал, чего Карпухин не расслышал, и Юля закончила:

- В общем, приходите. Прямо завтра.

- Я даже думать не мог, что этот кошмар так быстро закончится, - сказал Гинзбург, глядя в темноту. Машина вынырнула из-за угла, тихо подъехала, Руфь открыла двери: спереди, рядом с водителем, для мужа, и сзади, куда подтолкнула Симу.

- Мы еще поговорим, - продолжал Гинзбург. - Я только хочу сказать, Александр... Знаете, странное дело. Когда вы предложили мне работу у Карелина... в "Грозах"... Я хотел согласиться. А сейчас... Не знаю. Нужно опять попробовать. Здесь.

- Давайте обсудим это завтра, - быстро сказал Карпухин. Действительно: что за разговор, такой важный вопрос - и на улице, на ночь глядя.

- До завтра, - сказал Гинзбург и пошел в дом.

И было завтра, и было послезавтра - весь месяц. Встречались - не каждый день, конечно, но часто. И в Иерусалим вместе ездили, Гинзбург любил этот город, чувствовал его, хотя, как выяснилось, и бывал-то в столице всего несколько раз за годы жизни в Израиле.

Под тихой, придавленной куполами утренней печалью Храма Гроба Господня Карпухин с Гинзбургом бродили вдвоем, отойдя от остальных, решивших непременно посмотреть на саркофаг в маленькой келье. Храм выглядел то ли полуразрушенным, то ли недостроенным - не сравнить с соборами в Европе или с московским Храмом Христа Спасителя. Но почему-то именно этот храм был настоящим, а остальные - красивыми, но необязательными. Что-то было здесь, дух Спасителя, что ли, аура наднебесья, "над небом голубым есть город золотой"...

- Александр, - сказал Гинзбург, - здесь такое место... Сам себя не обманешь. И другого. Все слышно. Я хочу сказать... Может, я и не вернусь... Нет-нет, не говорите ничего, я еще не решил... Но даже если останусь здесь, все равно работать мы с Костей будем вместе. А письмо я ему сам напишу. У меня есть его адрес. Да-да, не смотрите так. Я его как-то вычислил. Наверно, у Кости было трудное время, и он в сети предлагал... Нет, не хочу об этом здесь. Если Костя в "Грозах", значит, все у него в порядке. А на старый адрес пусть посматривает. Так и передайте, хорошо?

- Хорошо, - кивнул Карпухин.

Они поднялись на Голгофу, там на скамеечке мирно сидели рядком Маша, Юля, Руфь и Симочка. Смотрели на то место, где когда-то стоял крест, и думали - каждая о своем. Говорить здесь не хотелось ничего, но и без слов люди понимали друг друга.

Мы ждем вас в "Грозах", - сказал Карпухин.

Я там буду, обязательно, даже если останусь, - сказал Гинзбург.

Что бы ты ни решил, мы всегда вместе, - сказала Маша.

И я с вами, а если Игорь не захочет, я его уломаю, - сказала Юля.

Господи, - сказала Руфь, - даже если тебя нет, все равно, сделай так, чтобы всем было хорошо. Всем. Всегда.

А Симочка молчала. Она столько хотела сказать... столько...

Греческий монах в длинной черной сутане прошел мимо них и принялся поправлять длинный ряд свечей. Он оглянулся, поднял руку и осенил всех крестным знамением. По-православному, справа налево.

- Аминь, - прошептал Карпухин.