"Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982" - читать интересную книгу автора (Гурунц Леонид)

Леонид Гурунц
Наедине с собой,или как докричаться до вас потомки!

Дневниковые записи 1975-1982
НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ


Передо мной рукопись книги незабвенного Леонида Гурунца "Наедине с собой". Когда началось Карабахское движение, Леонида Карахановича, которого его друзья называли исключительно по фамилии – Гурунцом, уже не было в живых. Он тихо сделал свое земное дело, выполнил свой великий долг, и так же тихо ушел из жизни, шагнул в бессмертие, избавившись от мучительных физических и душевных страданий.

Читая рукопись, я то и дело ловил себя на мысли, что явственно слышу глуховатый голос друга. Многие главы он читал мне вслух у себя на веранде. Здесь практически были написаны последние два десятка его книг. Он вообще любил до публикации читать вслух близким и друзьями свеженаписанные главы книг, знаменитые гурунцовские миниатюры.

Книгу эту Леонид Гурунц начал писать в середине семидесятых годов. Шел ему тогда седьмой десяток, и был он уже тяжело больным человеком. Может, именно поэтому он всегда спешил. А еще точнее, много и неистово трудился. С ранними петухами вставал и работал у себя на балконе. Жили мы соседями, и каждый раз проходя по утрам мимо его дома я слышал доносящийся с балкона мерный звук пишущей машинки. Я хорошо знал: если не стучит машинка Гурунца, значит хозяин, как заправский архивариус, наводит порядок в своих рукописях, в своих незавершенных, а если и завершенных, то не опубликованных книгах. Часто повторял: "Судя по всему, я не успею превратить рукописи в книги, но если сам их не приведу в порядок, они зачахнут сиротами". Складывая аккуратно, как кирпичи, рукописи-сироты, садился за последнюю свою работу, которую условно назвал "Наедине с собой".

Собственно, этот архиобщительный, коммуникабельный человек всегда был наедине с собой, со своими "сиротами". Он не мог не знать, что пока существует советская цензура, никто не напечатает, скажем, такие слова: "Сегодня День Конституции. Караул! Нас снова обманывают. Делают вид, что у нас есть Конституция!" И тем не менее писал. Не мог не писать. Ибо видел своего читателя, который с благодарностью ждет слова одного из мужественных армянских писателей Леонида Гурунца: "Каждая строка, написанная честно сегодня, будет восприниматься грядущим поколением как бесценный дар. Спешите сказать это слово, способное осветить беспросветную темень наших дней… Власть слова будет сильнее власти денег".

Гурунц действительно, как пророк, предвидел сегодняшний день. Ушел он от нас за пять лет до начала Карабахского движения. Этот человек с ювелирной точностью определил сущность и смысл беды нашей: "Писатель, лишенный таланта (! – 3.Б.), дорвавшись до власти, может принести непоправимый вред всему коллективу. Снедаемый властью, он запросто может загубить истинный талант".

Сегодня многие, перекраивая историю вообще и историю Карабахского движения в частности, так и норовят всеми правдами и неправдами занять свое место в ней. Правдивая летопись пишется не популистами на митингах. Задолго до них, в процессе борьбы за спасение Арцаха, который уже в середине семидесятых находился на краю пропасти, Гурунц стал его летописцем. Свидетельством тому книга "Наедине с собой”. Спровоцированный Алиевым партийный пленум Нагорно-Карабахского обкома в марте 1975 года буквально переполнил чашу терпения арцахцев. И Гурунц решил про себя: "Если писатель при виде несправедливости и жестокости, не думая о последствиях, ринулся в бой, считай его талантливым. Смелость входит в состав таланта”. И певец Арцаха ринулся в бой. Именно в том году, отложив уже начатые работы, презрев страх за собственную судьбу, автор взялся за книгу, о которой писал: "Здесь речь идет о кострах не объединяющих нации, а разъединяющих. О новоявленных нацистах, проводивших политику угнетения одной нации другой, политику национальной дискриминации и вражды. О тонувшем корабле без сигналов бедствия. И все это под марши интернационализма, под маской благополучия и прикрытием словесной мишуры. Вот о каких кострах мы хотим рассказать здесь. И все это о Карабахе, маленьком Карабахе, у которого так много больших врагов ".

Критики называли его "поэтом прозы". Не раз я слышал в России от тех, кто лично не зная Гурунца, но прочитав очередную статью в союзной печати, думал о нем как о человеке, обладающем крутыми кулаками, как о заправском дуэлянте. По части крутых кулаков – ошибка. Но что касается дуэлянта – это точно. Как интеллигент с божьей искрой "поэта прозы" и как аристократ души он никогда не поднимал перчатку, брошенную плебеем и воинственной посредственностью. Справедливости ради надо сказать, что именно этой воинственной посредственности Гурунц боялся – против них у него не было оружия. Но мы, его друзья, поражались, с какой бесстрашной страстью хлестал он в своих открытых письмах Брежнева и, особенно, Суслова, главного идеолога страны. Подняв перчатку, брошенную нашему народу Алиевым, Кеворковым и иже с ними, Леонид Караханович устремился в бой, который длился годами. Не сдавался, даже когда уже сдавало сердце. Прикованный к постели, он писал свой знаменитый "Репортаж с больничной койки", добивая своих противников.

Отдельные куски из рукописи книги печатались в кастрированном виде в наших газетах. Бедного Гурунца главлит резал по живому так нещадно, что случалось, иные критики обвиняли его в "глянце", "лакировке", "розовости", даже “трусости”. В ответ мы смеялись, но я-то понимал, как переживает мой мудрый учитель и легко ранимый друг.

Только из рукописи книги я узнал, что, бывало, Гурунц переживал и страдал даже из-за меня. Отношения, особенно, когда дело касалось Карабаха, у нас были искренними до предела, бескомпромиссными. Я всегда был против, чтобы в открытых и закрытых письмах о бесчинствах Алиева и Кеворкова приводились конкретные имена жертв, живщих и работавших в Карабахе, а тем более занимавших какие-то должности. Ибо хорошо было известно, что подобные письма переправлялись тем, на кого жаловались карабахцы, и палачи беспощадно мстили жертве. Однажды после очередного письма Гурунца началось настоящее избиение всех тех, кого он намеревался спасти. С тех пор прошло более двух десятилетий. Я уже забыл подробности. Лишь из этой рукописи узнал, что Гурунц очень переживал, что мы с Багратом Улубабяном поговорили с ним, так сказать, по душам. И здесь он был искренен до конца. Тогда же мы выработали для себя принцип: находясь в Карабахе, не встречаться с партийными и советскими работниками, чиновниками, если даже они родственники.

Большей частью мы работали с молодежью в подполье. Фактов хватало с лихвой. В Ереване к Гурунцу шли из Карабаха ходоки, приносившие нам конкретные материалы о ситуации, о преступлениях, об этнической чистке армянского населения в области. И все эти данные вскоре становились достоянием масс. В одном из своих писем в Москву (копию, как это часто бывало, мы переслали за рубеж) Леонид Гурунц привел несколько десятков живых примеров нераскрытых преступлений. Речь шла об убийствах, которые азеры использовали как средство устрашения. Это старый, испытанный метод турок. Избить до полусмерти сына, изнасиловать дочь и телефонными звонками или письмами дать знать родителям, что то же самое ждет остальных детей. А потом уже за бесценок купить у армянина дом, построенный сто или двести лет назад дедом или прадедом. Об этом тоже писал Гурунц. В марте 1975 года, сразу после кеворковского пленума, Гурунц всерьез взялся за Алиева и секретаря Карабахского обкома. Многие упрекали его – слишком большое внимание уделяет своим оппонентам. Мол, чем больше будет крыть Кеворкова, тем больше это понравится Алиеву. Но упрямый и упорный Гурунц продолжал свою борьбу. Он прекрасно понимал, что, критикуя такого выкормыша, как Кеворков он бъет своими "крутыми кулаками" и в солнечное сплетение Кремля. Своими письмами – и это самое главное – он создавал общественное мнение в Армении, раскрывая глаза соотечественникам.

Перечисляя все бесчинства, начиная со времени Ленина и Сталина и до Багирова и Алиева, Гурунц обращается к своему народу: "Но мы не пройдем мимо таких лизоблюдов и лжецов. Ложь никогда и никому не приносила пользы. Будем бить тревогу. Нет ладу в нашем доме. В нашей семье единой. Все слова о дружбе, о единодушии – ложь и обман".

Мужество Гурунца для меня было понятием осязаемым. Он его не брал взаймы у очередной "оттепели" или "перестройки". Его публицистика, как это ни парадоксально, достигла своего пика именно в разгар так называемого застоя. Он черным по белому писал, что удивляется Ленину, который мог поверить в скоморошество Ататюрка, перекрашенного в красный цвет революции. Правда, не удивлялся скоморошеству Алиева, “Алиев тот же Ататюрк, еще не сбросивший с себя коммунарку". Доживи мудрый и честный Гурунц до наших дней, думаю, он не удивлялся бы и Ленину. Однако ценность любого общественного деятеля измеряется критериями и реалиями его времени.

Автор этой книги задолго до начала, я бы сказал, действенного этапа Карабахского движения, являющегося составной частью национально-освободительной борьбы армянского народа, определил, что пантюркисты практически загнали карабахцев в пороховой погреб и уже подожгли бикфордов шнур. Понимал, вернее, предвидел и то, что войны не миновать. Более того, он твердо знал, что вопрос стоит поистине шекпировский: "Быть или не быть". И, находясь на смертном одре, писал строки, которые нас, участников и свидетелей кровавой бойни, в которую втянул враг, поражают сегодня: "Говорят, нельзя вступить в войну, не имея шансов на победу. Не согласен. Нужно вступить в бой, если даже заранее знаешь, что твоя смерть ничего не изменит, что огонь по шнуру будет бежать дальше к пороховому погребу, грозя под его обломками похоронить не только тебя, но и тех, кто замыслил поднять на воздух этот страшный погреб. И я ползу, ползу к этому опасному шнуру: сбить во что бы ни стало. Сбить огонь, чего бы это мне ни стоило. Вперед, старина, никаких шансов на победу не обещаю".

Я думаю, сегодняшние наши беды начались тогда, когда авантюристы, спекулируя национальной идеей (это потом, зажравшись, ее назовут "ложной категорией"), дорвались до власти и тотчас же взялись за отрицание методов борьбы предшествующего поколения. При этом клеймя всех и вся за то, что они де были людьми наивными и верили в Москву. С уверенностью могу сказать, что уже к 1988 году в Карабахе вообще не было бы армян, если бы сами карабахцы не боролись, не сопротивлялись, презрев общесоюзный ГУЛАГ вообще, азербайджанский – в частности. Каждое письмо, и особенно, каждая опубликованная в союзной печати статья о проблемах Карабаха делали свое спасительное дело. Какими бы наивными сегодня, с высоты времени, ни казались эпистолярные методы борьбы, значение их трудно переоценить.

После каждой провокации, организованной алиевыми, будь то оправдание бандитов Наби и Караева или судилища над карабахской интеллигенцией, в Москву шел поток писем, на которые, худо-бедно, Кремль реагировал. По крайней мере, провокации не получали развития. Мало того, Баку начинал оправдываться, лебезить перед армянами. Я помню, как запаниковали в стане Кеворкова после получившего широкое распространение знаменитого письма Серо Ханзадяна генсеку Брежневу. Это был особый жанр публицистики. Кажется, Леонид Гурунц в совершенстве владел премудростями этого, надо признаться, унижающего достоинство писателя “литературного" жанра. Дело в том, что всякий раз нам надо было подыскивать цитаты из идеологов марксизма, из материалов партийных съездов, чтобы "иллюстрировать" свои аргументы. Это действительно унизительно. Но другого выхода не было. Вот только один пример.

Леонид Гурунц привел в одном из писем, адресованном Брежневу, целый ряд вопиющих случаев дискриминации армян в Карабахе. И завершил письмо словами генсека: "Мы были и остаемся непримиримыми к любым проявлениям национальной розни, шовинизма, национализма". Не получив ответа от адресата, писатель взялся за очередное письмо. Практически повторил содержание первого послания. Привел все ту же цитату. Но сопроводил ее своим комментарием: "Слова, слова! Не раз я лично обращался к тов. Брежневу, указывая на вопиющие факты национализма в Нагорном Карабахе. И – полное молчание. Никакой непримиримости к проявлениям национализма я не заметил. Все тот же оптический обман".

Не прошло и недели, как Гурунца пригласили в ЦК Компартии Армении и провели с ним беседу по душам. Однако, главное, как выяснилось, забеспокоились и в Баку. На какое-то время прекратились безобразия, учиняемые азерами в Арцахе.

Сила Гурунца заключалась в том, что он часто писал о Карабахе в союзной печати. Его охотно печатали "Звезда," "Новый мир", "Дружба народов", "Литературная газета", "Литературная Россия" и многие другие издания. Я уже не говорю о книгах, вышедших в свет в Москве. Иногда речь шла не об отдельных публикациях на ту или иную тему, а о целых акциях. Старшее поколение хорошо помнит, как в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов руководство Азербайджанской ССР разработало коварный план ликвидации тутовых садов в Арцахе. Под предлогом борьбы против алкоголизма стали вырубать тутовники. И трудно представить, как сложилась бы тогда судьба Арцаха, если бы не серия страстных выступлений Гурунца в центральной печати. Писатель сумел объяснить всей стране, что уничтожение тутовника в Карабахе – это геноцид. Ибо шелковица – это и шелк, и наполненные солнцем золотистые ягоды. Это и заменяющие целую аптеку тутовое варенье и тутовая водка, это и любимое для детворы зимнее лакомство – сушенные тутовые ягоды. Это и кислород, и дрова, и бочки, и мебель, и забор, и стройматериал. Это, наконец, и память о предках и молчаливый собеседник. Азеры знали, над чем занесли руку с топором, заменившим на сей раз ятаган.

Борясь за шелковицу, Гурунц верил не только в свои силы, но и в самое тутовое дерево: "Снова в горах рубят тутовое дерево. Снова слышу ненавистный свист топора. И я говорю не прощай, а здравствуй, шах-тута! Как бы тутовое дерево ни били, ни терзали, какой бы грубый ветер не обкатывал его, оно живет, упрямо и гибко расправляясь после каждого удара. И, подобно вьетнамскому бамбуку, может рассказать историю, полную страданий, и все же – победную…"

Десять лет я жил и работал врачом на Камчатке и последние годы пребывания там вел систематическую переписку с Леонидом Гурунцем. Далекий полуостров был для меня своеобразной стартовой площадкой, откуда я начинал путешествия на плоскодонках по морям и рекам. Словом, был я, как говорится, легок на подъем. И когда Гурунц в одном из писем предложил совершить вместе с Шагеном Мкртчяном совместное путешествие по родному нам Карабаху, я тотчас же согласился.

…Когда осенью шестьдесят девятого по завершении путешествия я уже возвращался из Карабаха на Камчатку, всю неимоверно долгую дорогу ловил себя на мысли, что жизнь моя была бы обкрадена, обеднена, если бы не обязывающий к действию поход по дорогам и весям родины, которая переживает трагическое время. До того я знал, что в Арцахе есть трудности, сложности. Но я увидел поистине агонизирующую родину. Как врач я не только чуть ли не в каждом населенном пункте ставил социальный диагноз, но и определял прогнозы, которые представлялись мне более чем печальными, если не сказать, роковыми, фатальными. Железная дорога, которая в годы войны привозила раненых с фронта в Степанакерт, проросла травой, ибо она теперь уже кончалась в Агдаме, в 25 километрах от столицы НКАО. Бурно развивалось овцеводство – за счет поголовья свиней. Нетрудно догадаться, с какой целью это делалось. Для того, чтобы количество азеров в Карабахе росло не только за счет чабанов, из Баку перевели в Степанакерт армянский педагогический институт, в котором открыли азербайджанский факультет. И начался прием студентов азеров не только из Шуши и Агдама, но и из Кировадаба и Ленкорана, Нахичевана и Баку, не говоря уже о наплыве в Степанакерт пантюркистских проповедников, закомуфлированных под профессорско-преподавательский состав.

Так что и впрямь не трудно было предвидеть, что ждет Карабах через десять-двадцать лет. Тем более, что трагический пример был у нас перед глазами: судьба армянской Нахичеванской автономной республики, где практически не осталось армян-аборигенов. Такую же участь пережила огромная армянская историческая область Гардман, куда входил весь окрест Гандзака (Кировабада), а также Ханларский, Дашкесанский, Шамхорский, Гетабекский, Таузский, Казахский районы. Держался лишь Арцах. Но и он медленно, но верно приближался к краю пропасти.

И не миновать бы беды, если бы у самого её края, рискуя собственной жизнью, не стояли, как стена, неистовый Леонид Гурунц и его соратники, ставшие провозвестниками Карабахского движения – этого спасительного для армянского народа Аварайра XX и XXI веков.

Зорий БАЛАЯН


ОТ АВТОРА

Записи, которые я веду, конечно, не подлежат обнародованию, по крайней мере в ближайшие десятилетия. Но я все же веду их, уподобляясь сказочному брадобрею царя Мидаса. Помните, не смея разгласить тайну, но и не умея молчать, он вышептывает ее по ночам в глухом, безлюдном лесу.

Но мы знаем и другую сказку, тоже о брадобрее, очень похожую на эту. Александр Македонский, как повествует предание, имел рога, о существовании которых знал только его личный брадобрей. Долго томился несчастный, не зная, как поступить с этой тайной: разглашать ее – рисковать жизнью, а молчать было невмоготу. Брадобрей Македонского нашел другой выход. Тайну эту вверял одинокому колодцу в степи, в который, наклонившись, вышептывал:

– У Александра Македонского на голове рога. У Александра Македонского на голове рога…

Прошли годы. Много, много лет. Однажды пастух, пасший свое стадо вблизи этого колодца, увидел: на дне его растет камыш. Он опустился в колодец, выбрал одну камышину и смастерил себе свирель. Но когда он принялся играть на ней, то вместо песни, вдруг из нее полетели слова:

– У Александра Македонского на голове рога. У Александра Македонского на голове рога…

Вот и я надеюсь на сказочную свирель. На пастуха, который извлечет из этих записей крик моей души. Доведет до потомков этот мой скорбный глас.