"Странники между мирами" - читать интересную книгу автора (Ленский Владимир)

Глава тринадцатая ДОМ ПРОДАЖНОЙ ЛЮБВИ

Каждая встреча с королевой для Адобекка была отдельным, значимым событием, единственным в его жизни. И сколько бы ни случалось этих встреч, ни одна не напоминала другую: у всех имелся собственный, только ей одной присущий привкус и свое единоличное место среди воспоминаний.

Иногда он видел ее издали — стройный силуэт, всегда тщательно и четко очерченный, всегда в достойном обрамлении: садовых шпалер, зеркал и статуй, темных драпировок или причудливых зданий городского центра, расцвеченных и исчирканных веселыми фонтанными струями. Королева преподносила свою персону как произведение искусства, как драгоценность.

Бывали и другие встречи, когда королева представала перед Адобекком средоточием тепла и света: стремительно проходящая по дорожкам дворцового сада, босая, в прозрачном золотистом покрывале, едва наброшенном на обнаженное тело; узкие ступни уверенно наступают на искрящуюся траву и плоские, влажные от росы камни, но почти не оставляют следов, так легка эльфийская дама после ночи, проведенной в объятиях возлюбленного. Потребовалась примесь нечеловеческой крови, чтобы родилось такое совершенное воплощение женщины. Он думал о ее руках, о золотистой смуглости пальцев, о волосах, недлинных, на таких густых, что из них удавалось создавать самые причудливые прически. О том, что украшения, побывавшие на ее теле, долго сохраняют ее запах, и ему довольно было прикоснуться лицом к перстню, подаренному королевой, чтобы мысленно перенестись в те мгновения, что она дарила ему наедине.

К ней невозможно было привыкнуть. И после, когда Адобекк отяжелел и состарился, а она все оставалась молодой, он продолжал благоговейно принимать любую минуту, проведенную поблизости от нее.

Случалось, она озорничала, дразнила его — впрочем, следует отдать ей должное: достаться могло кому угодно. Она могла нарочно разлить масло в приемном покое и с деланым негодованием наблюдать, как скользят и пытаются сохранить равновесие придворные. Могла подсыпать в лампы вещества, распространяющие страшное зловоние, а после сидеть с каменным лицом. Могла надеть для бала платье, которое рвалось при первом же неловком прикосновении кавалера и падало к ногам ее величества. Заставляя нового при дворе человека ждать себя в рабочем кабинете, оставляла на столе с десяток подписанных смертных приговоров вымышленным лицам, а после любезничала с посетителем и с удовольствием подмечала ужас в его глазах.

Адобекк знавал ее и гневной: она становилась выше ростом, в ее глазах вспыхивали зловещие звезды — от зрачков расходились горящие золотые лучи, заполняя радужку светом; темные розы проступали на щеках, и очерченные тусклым золотом контуры изогнутых, как бы смятых гневным движением лепестков, мерцали. Ее негодование вызывали известия о крестьянских бунтах, о растущем недоверии к династии, о клевете на принца, разговоры о том, что герцог Вейенто — там, у себя, на севере, — по-настоящему заботится о людях, в то время как эльфийская нелюдь медленно убивает свой народ.

Но никогда прежде Адобекк не видел свою королеву такой — встревоженной, огорченной, почти сдавшейся. Нежно-смуглое лицо посерело, волосы подернулись пеплом. Она вызвала конюшего к себе в личные покои и ждала его, разметавшись на низеньком креслице с широким сиденьем, толстыми ножками и удобной спинкой, обложенной подушками. Свет из стрельчатого окна у нее за спиной падал так, что Адобекку поначалу был виден только силуэт: напряженный поворот головы, слишком остро выдающаяся скула, провал там, где прежде округлялась щека. Волосы забраны назад и беспощадно стянуты лентой — ни одна вьющаяся прядка не ласкает висок невесомым прикосновением. Фигура сидящей женщины тонула в тяжелых складках домашнего одеяния, и только острый носок туфли виднелся из-под подола, отставленный слегка в сторону.

Адобекк поклонился, сделал несколько шагов — и только потом увидел лицо ее величества. Он замер.

Она медленно подняла на него глаза:

— Что?..

— Вы постарели, — сказал он.

Она не шелохнулась.

— Конечно, — вымолвили невозмутимо губы. — Я ведь человек и тоже подвластна времени.

— Мы с вами оба знаем, что это не так! — произнес Адобекк.

— Вы меня упрекаете?

Он промолчал.

Королева переложила правую руку с колена на подлокотник.

— Как умирают эльфийские короли? — спросила она. — Вы знаете?

Адобекк продолжал хранить безмолвие.

— Они не стареют... Они просто умирают, — продолжала королева. — Если бы моя кровь была чистой кровью Эльсион Лакар, нам долго пришлось бы ждать разлуки... Эльсион Лакар остаются вечно молодыми — пока не наступает для них пора уйти, и тогда старость приходит мгновенно и так же мгновенно уносит свою жертву с собой. За годы бесконечной жизни эльфы успевают стать достаточно мудрыми, чтобы принять свой уход как должно. Впрочем, любого из них можно попросту убить...

Она наконец шевельнулась, колыхнулись все складки её одеяния разом, слышен был даже легкий стук туфелек, когда ножки переступили с места на место и скрестились.

— Но я — не чистая Эльсион Лакар, — продолжала королева. — С каждым новым поколением мы стареем все быстрее. Меня это не огорчает... А вас?

Вопрос прозвучал внезапно. Адобекк вздрогнул: слишком много горечи таилось за этими словами. Боясь, что голос предаст его, он безмолвно покачал головой.

— Хотите, чтобы я стала вам ровней? — спросила она.

— Нет... — выговорил он.

— Тогда в чем же дело?

Королевский конюший наконец решился.

— Мне безразлично, молоды вы или стары, — сказал он. — Красивы или безобразны. Умны или глупы. Я люблю вас, ваше величество... Счастье — находиться рядом с вами. Поблизости. В отдалении. Но только так, чтобы видеть вас.

Она отвернулась. Тихо простучала пальцами какую-то мелодию по ручке кресла. Адобекк неожиданно подумал: «Эмери бы сразу узнал тему и написал бы несколько вариаций... У Эмери превосходно получалось делать такие вещи. Настроение эльфийской королевы — всегда музыка, и сегодня это ноктюрн...»

Неожиданно она резко развернулась в его сторону. Одеяние стремительно смялось, перекрутилось на гибком теле женщины — так вытягиваются складки застывшей вулканической лавы, обозначая путь разрушительного потока: мантия бушующей стихии.

— Я знаю, что говорят о моем сыне! — сказала она. — Консорт, его отец, был прекрасным человеком, знатным и отважным; не моя вина, что он погиб так рано... Его дитя не может быть таким, как мне рассказывают.

— Каким? — тихо спросил Адобекк.

— Вам, полагаю, лучше знать — разве вам не докладывают обо всех сплетнях, что бродят вокруг «малого двора»? И ваш хваленый искренний племянник ничем не помог — корчит из себя шута, шляется по трактирам и разводит нежности с любой согласной на это особой противоположного пола... Талиессин по-прежнему одинок, никому не доверяет, никого не слушает. И его жизнь по-прежнему в опасности.

— Возможно, слухи только помогут уберечь его высочество, — осторожно высказался Адобекк.

Она вздернула брови.

— Поясните.

— Если будут считать, что принц — вовсе не Эльсион Лакар, что он не в состоянии иметь потомство, что он... почти не человек, но лишь испорченная эльфийской кровью причуда природы, то не будет смысла и в его устранении.

— О! — Брови королевы, по-прежнему поднятые, дрожали от напряжения. — Вот как вы рассуждаете! «Устранение»... Какое чудное слово! Какое... холодное.

— Это всего лишь слово, любимая, — сказал Адобекк.

— Да. — Она опустила брови, опустила плечи, осела в кресле. — Ты все еще стоишь? Сядь. Ты можешь сесть.

Других кресел в комнате не было — это была туалетная, поэтому Адобекк устроился прямо на полу.

Она сняла туфли, положила ступни ему на колени. Адобекк с удивлением увидел, что королева не лукавит, когда говорит о приближающейся старости. Ее лицо могло сделаться серым от усталости и долгой непреходящей тревоги. Но такими же увядшими были и ее ноги: они перестали быть упругими, кожа на них чуть обвисла, и, как показалось Адобекку, особенно мизинчики приняли печальный вид. Наклонив голову, он поцеловал их.

Королева, казалось, догадалась обо всем.

— Ты понял, — вздохнула она. — Теперь ты мне веришь.

— Как я могу тебе не верить? Но поверь и ты мне. Мы можем воспользоваться клеветой, чтобы уберечь Талиессина...

— Нет, — сказала королева решительно. — Пусть лучше нападут на него с ножом в темном переулке, чем будут распускать подобные слухи. Рано или поздно Талиессин займет мое место. Люди не должны считать, что ими правит недоумок.

— Никто не говорит о его умственных способностях...

— Ты понимаешь меня, так что не притворяйся... Неспособность зачать ребенка — серьезное обвинение для наследника престола.

— В таком случае, пусть Талиессин докажет обратное, — сказал Адобекк.

— Ещё один брак с простым человеком уничтожит Эльсион Лакар, и тогда нам придется поневоле идти на союз с герцогом Вейенто, а такой союз будет означать на самом деле подчинение, — сказала королева.

— Никто не предлагает брака, — возразил Адобекк. — Пара добрых бастардов никогда еще никому не мешала.

— У Талиессина нет возлюбленной.

— Ну так пусть появится! — с жаром продолжал Адобекк. — При дворе полным-полно прекрасных дам, и многие из них с радостью согласились бы оказать нам такую услугу.

— «Нам»? — Королева улыбнулась.

— Вам так хотелось бы, чтобы я отделял свою жизнь от вашей, ваше величество? — осведомился Адобекк.

Она хмыкнула, на мгновение сделавшись прежней.

— Иногда подобное разграничение имеет смысл.... Впрочем, не в данном случае. Полагаю, тебе тоже не хочется видеть своих потомков под властью Вейенто.

Адобекк пощекотал подъем королевской ножки. Стопа тотчас выгнулась куполом, пальцы растопырились и снова сомкнулись.

— Нет ничего лучше старого любовника, — сказала королева, глядя куда-то вдаль с таким отрешенным видом, словно речь шла о посторонних предметах. — Все помнит — и ничего не требует.

— Так уж и ничего...

Она наклонилась к нему, образ ее лица смазался у него перед глазами — вблизи он видел теперь куда хуже.

— Ты можешь хотеть, требовать — понадобится, и я тебе дам. Другое дело — новые возлюбленные. Ты предлагаешь устроить так, чтобы Талиессин завел любовницу?

Адобекк кивнул.

Королева прижалась щекой к его макушке, губами мягко коснулась волос.

— Родив принцу бастарда, любая знатная девушка тотчас начнет желать для себя привилегий...

— Ничего страшного, — ответил Адобекк. Он надеялся, что его голос не дрожал. Эта игра королевы была для него самой опасной: он мог потерять сознание от ее близости. — Привилегии положены любой знатной девушке.

— А также земель и владений...

— Можно изыскать и земли.

— И еще должностей для своих многочисленных родственников.

— Ну...

— Но хуже всего то, что подобные особы имеют обыкновение вмешиваться в политику, — сказала королева и наконец выпрямилась. Адобекк с трудом перевел дыхание, но она даже не замечала, в какое состояние привела собеседника. Говорила сухо, зло: — Если даже не сама любовница, то кто-нибудь из ее родни. Опасно.

— Не столько опасно, сколько противно, — вздохнул Адобекк. — Придется ставить их на место, возникнут ссоры, начнутся упреки, размолвки...

— Знатная девушка — не выход из положения, — заключила королева. — Мне кажется, — добавила она, чуть помолчав, — что и Талиессин все это понимает. Потому и сторонится женщин.

— Мир женщин велик и многообразен, — изрек Адобекк. — Он состоит не только из знатных девиц. Имеется целое море незнатных. Горожанок, служанок и даже крестьянок.

— Ты предлагаешь... рекомендовать принцу простолюдинку?

— Скажем уж прямо, ваше величество: положить ему в постель. Да.

— Осталось изобрести способ сделать ее привлекательной, — молвила королева. Она легонько дернула ногами. — Отдай! Мне они еще пригодятся.

Адобекк выпустил ее ступни. Она встала, и он, покряхтывая, поднялся вслед за нею. Очень медленно королева приблизилась к окну. Теперь ее силуэт стал совсем простым, его мог бы начертить одной линией даже ребенок.

— Простолюдинки скучны, у них нет вкуса, они неотесанны и не имеют ни малейшего понятия об изяществе, — проговорила королева. — Они, конечно, свежи и непосредственны, а многие еще и добры... Но красота требует ухода, возделывания. Как сад. Красота нуждается в оформлении. Самое милое личико быстро дурнеет, если за кругленьким лобиком нет ума.

— Ум у них, положим, есть, — возразил Адобекк.

— Да, — живо отозвалась королева, — и весь он направлен на то, чтобы стать богаче, толще и сделать таковыми же свои амбары. Весьма почтенно, но почему-то не украшает.

— У нас один выход, ваше величество, — сказал Адобекк, — положиться на волю случая и моего племянника Ренье.

— Это два выхода, — заметила королева.

— На самом деле — один и тот же, — откликнулся Адобекк.

— Я не стала бы слишком надеяться на Ренье, — сказала королева. — Возможно, ваше вмешательство...

— Нет! — резко ответил Адобекк. И добавил мягче: — К ребенку лучше посылать ребенка. А уж что они там вдвоем напридумывают, эти мальчики...

Она закрыла уши ладонями.

— Все, уходите, уходите, господин конюший! Кажется, вы взялись меня напугать? Ну так вам это удалось!

Тандернак оставил Эйле в передней комнате своего дома — точнее, он как-то незаметно исчез, и она вдруг очутилась одна. В полутемном помещении было тихо, даже шаги не отдавались — только еле слышно шуршал тростник, постеленный на полу. У стены Эйле рассмотрела два маленьких креслица, а над ними — балдахинчик из очень пыльного темно-синего бархата. Ее поразило то обстоятельство, что балдахинчик выглядел чрезвычайно куцо, точно его нарочно обрезали снизу. Шорох тростника вползал в уши, и от него начало щекотать тело. Эйле не переставала удивляться; как же так? На берегу реки этот звук успокаивает, а здесь кажется жутковатым. Можно подумать, под полом ведут свою тайную жизнь неведомые чудовища.

— Глупости, — сказала себе Эйле. — Я должна познакомиться с условиями новой работы, а после спокойно вернусь к себе домой и обдумаю предложение господина Тандернака в последний раз.

Они уже решила про себя, что согласится, но все-таки... Неожиданно она подбежала к входной двери и потянула её на себя. Дверь не поддалась. Эйле попробовала еще раз. Заперто.

Она прислонилась к стене спиной, тяжело задышала. Должно быть, произошла ошибка. Или она что-то не поняла? Господин Тандернак, впрочем, все объяснил. Он живет в таком месте, где следует опасаться воров. Поэтому и закрыл дверь. Очень просто.

Эйле подняла голову и крикнула:

— Господин Тандернак!

Неожиданно дом ожил. В невидимых комнатах зашумели, завозились какие-то люди, раздались голоса. Тростник зашуршал так, словно над прибрежными зарослями пролетел долгий порыв ветра. Легкие шаги приближались слишком быстро — казалось, кто-то бегает кругами по темным комнатам. Затем в полумраке заплясали огоньки — лампы в руках сразу нескольких человек, выскочивших на зов Эйле. Тандернака среди них не было.

В первое мгновение она испугалась, а затем ей сразу же стало легче. Это были самые обыкновенные живые люди. Не призраки, не чудища. Три девушки помладше Эйле, чумазый подросток в очень короткой набедренной повязке с бахромой, едва прикрывающей зад, и рослый детина с добродушным лицом.

— Новенькая? — сказал детина высоким, неприятным голосом.

Эйле удивленно посмотрела на него и не ответила. Он взял ее за плечо, развернул к себе. Прикосновение было не грубым, но властным, хозяйским, и девушка вздрогнула: с ней так никогда не обращались.

— Смотрите, она не понимает! — закричала одна из девиц.

Ее тело трещало при малейшем движении, как будто вся она представляла собой большую погремушку вроде тех, с которыми выступают уличные танцовщицы. Присмотревшись, Эйле поняла: одежда этой девушки была сделана из нескольких десятков нитей стеклянных бус разного цвета. Убор почти не скрывал ее наготы, напротив — с каким-то особенным бесстыдством подчеркивал формы. Свет переливался в бусинах и создавал впечатление, будто девушка все время извивается.

Эйле молча уставилась на нее. Та хихикала:

— Не понимает! Дурочка! Не понимает!

Другая девушка, еще младше первой, носила обыкновенное прямое платье с разрезами по бокам. Эта выглядела еще более странной, по мнению Эйле: почти детское личико кривилось в неприязненной гримаске, губы были искусаны, отчего казались более красными и пухлыми и почему-то вызывали в мыслях образ мясной лавки, где придирчивой покупательнице непременно предложат «тонкий край». Но особенно нехороши были глаза девчушки, темные, жадные, не то завистливые, не то просто злобные.

Эйле опустила голову. Бессмысленно было спрашивать, что происходит. Ей казалось, что волей одурманивающего напитка она погружена в чужое видение. Кто знает, как ее отравили? Слово «отрава» было единственным, что представлялось Эйле чем-то оформленным и имело четкие границы. Отрава — вот ясное объяснение всему, вот единственно возможное определение.

Девчонка со злыми глазами вертелась перед Эйле, пытаясь уловить ее взгляд, и от волнения хватала пальцами ног высохший тростник на полу. Неожиданно мальчишка больно ущипнул Эйле за бок, а когда она вскрикнула, сипло рассмеялся.

— Хватит! — прикрикнул на них детина.

Они отошли, посмеиваясь.

Детина запустил руку Эйле за шиворот, и она с ужасом ощутила его пальцы на своей груди. Он равнодушно сжал её соски, точно желая проверить их размер, затем прихватил кожу на боках и, уже извлекая руку из-под одежды девушки, несколько раз несильно сжал ее горло. Хмыкнул удовлетворенно, после чего раздвинул пальцами ее губы и посмотрел на зубы.

— Улыбнись, — велел он.

Она безмолвно заплакала.

Эйле была крепостной, и ее продали. Она знала, что крепостных время от времени продают: отправляют на север или в город, в мастерские, где нужны рабочие руки. Случалось и такое, что крепостные вместе с землей переходили от одного хозяина к другому. Но все это происходило как-то иначе. Даже «выгодная сделка», которую заключили между собой отец Эйле и староста деревни, оказалась не такой уж страшной — особенно по сравнению с тем, что творилось с девушкой сейчас.

— Ну ладно, давай, — повторил детина. — Бить не хочется. Улыбнись.

Эйле раздвинула рот. Вышло ужасно, но детина, как ни странно, был доволен. Покивал. Потянул ее за волосы, растрепал прическу, пощупал локоны, хмыкнул — понравилось.

— Ладно, — объявил он наконец. — Хозяин, как всегда, на высоте. Где он тебя нашел, такую дикую?

Эйле не отвечала. Слезы продолжали стекать по ее щекам. Она не обращала на это внимания. Ей хотелось умереть, и мысленно она звала Радихену. «Забери меня! — просила Эйле. — Забери меня отсюда! Если ты мёртв, я тоже хочу быть мертвой! Если ты жив — приди и уведи меня куда хочешь, хоть к твоему пьянице-дяде, хоть на край света, хоть в нору между корней...»

Её повели по темному коридору, по ступеням, которые то поднимались, то опускались, и все время тихо шуршал под ногами тростник, а вдалеке пересмеивались люди. Дом поглощал звуки, а затем распускал по помещениям, искажая их по собственному усмотрению.

Комната, где горел свет, выглядела довольно уютной, но, присмотревшись, Эйле вдруг ощутила сильный приступ гадливости. Дешевый коврик, на котором была не вышита, а грубо намалевана картина, взятая с богатого вышивального картона, прикрывал грязное пятно на полу — край этого пятна предательски выглядывал сбоку. Плетеная циновка, обтрепанная, с поломанными прутьями, болталась на стене, маскируя кривизну перегородки. Потолок был замазан побелкой, сквозь которую проступали неистребимые пятна влаги. Единственной чистой вещью здесь показалась Эйле паутина — впрочем, имелась и старая, давно брошенная пауком, в черной пыли, с высохшей дохлой мухой посередине.

Эйле села на кровать.

Детина остановился перед ней, сказал беззлобно:

— Зря убиваешься. Все лучше, чем в деревне. И пахать не надо.

Эйле подняла голову. Он кивал вполне дружелюбно.

— Где я нахожусь? — спросила Эйле.

Детина расхохотался.

— Это же дом Тандернака!

— Наверное... — Она опять опустила голову.

— Он тебе что, ничего не сказал? — Детина хохотнул. — Ну, значит, так надо было, что не сказал... Он — большого ума человек. Ему королева дала знак своей руки — поняла ты? Значит, признает его заслуги.

— Я не понимаю, — пробормотала Эйле.

— Тебя не отец продал?

— Отец...

— Чего же ты не понимаешь?

— Отец продал меня не сюда, а во дворец, в мастерские! — сказала Эйле.

На мгновение у нее зародилась отчаянная надежда: сейчас ошибка разрешится, и она сможет уйти из этого жуткого места.

Но детина только пожал плечами.

— Ума не приложу, как он тебя залучил. Ты что, добровольно с ним пришла?

— Он... соврал, — выговорила Эйле.

Детина сделался серьезен.

— Никогда так больше не говори, — предупредил ок. — Во всяком случае, я ничего не слышал. Ну, из симпатии к тебе. Поняла? Будешь жить здесь. Веди себя прилично. Завтра накормлю.

— А те, другие, — решилась спросить Эйле, — они кто?

— Собственность Тандернака, — пояснил детина.

— Почему они такие злые?

— Злые? — Он совершенно искренне удивился. — Обычные... У них шутки такие. Ты тоже хороша. Смотрела на них как на грязь.

Он ласково растрепал ее волосы, проворчал несколько ободряющих слов и ушел, оставив дверь незапертой.

Первые несколько часов Эйле провела в оцепенении. Тандернак исчез: дом растворил его в себе и больше не показывал. Детина совершенно ясно дал понять Эйле, что её отсюда не выпустят. И внезапно она поняла, где находится. Дом, где торгуют любовью.

Она нащупала пальцами край одеяла и с силой стиснула его. Прожитая жизнь внезапно показалась Эйле невыносимо долгой — точно минуло уже сто лет с тех пор, когда она бегала по лугу к реке и Радихена добыл для неё звезду из колодца. И тот день, когда молодой господин из окружения самого принца предложил ей свою дружбу, тоже вдруг отошел в невероятную даль. Она медленно погружалась в черный колодец, и беленький кружочек солнечного дня высоко над головой становился все меньше и меньше, пока наконец темные воды не сомкнулись и не поглотили Эйле: она потеряла сознание.

Ночь в этом доме была похожа на день; когда Эйле очнулась, она так и не поняла, сколько времени прошло. Все так же шуршал тростник, все так же глухо доносились чьи-то голоса — не понять, далеко или близко находятся сами говорящие.

Эйле встала на ноги. Голова не кружилась, мертвящий ужас ушел — осталась холодная решимость. Девушка сама себе удивлялась: в прежней жизни она ни за что не посмела бы сопротивляться. Что-то нашла она там, на дне колодца, когда отчаяние едва не убило ее. Должно быть, россыпь дневных звезд. Она не помнила.

Держась рукой за стену, она выбралась в темный переход и принялась бродить по дому. То и дело она замирала, прижимаясь к стене, а затем вновь продолжала путь. Кружение во мраке было бесконечным: ни одна из лестниц не приводила вниз, к выходу, все они вплывали на ровную площадку, и рано или поздно Эйле нащупывала незапертую дверь или занавес.

Один раз она очутилась перед освещенным занавесом из стеклянных бус, и почему-то ей сразу подумалось, что это комната девушки-трещотки. Нити колебались на сквозняке, в комнате шевелилось пламя факела, воткнутого в гнездо на стене, а из самой комнаты доносились глухие возгласы и возня — там занимались любовью.

Эйле, выросшая в деревне, частенько видала подобные сцены, и они не вызывали у нее никаких чувств, даже любопытства. И сейчас она только порадовалась тому, что «трещотка» занята и не услышит, как мимо ее комнаты крадется «новенькая».

Эйле поняла вдруг, что ее тень обязательно попадет внутрь помещения. Предатель-факел и предательница-лампа, зажженные здесь, горели достаточно ярко для этого. Девушка не колебалась ни мгновения: она опустилась на колени, легла на живот и поползла. Тростник шуршал яростно, он почти кричал ей в уши: «Спешишь? спешишь? не уйдешь!» — но Эйле упорно продолжала пробираться вперед. Она миновала опасное место и выбралась к очередной лестнице. Здесь не было тростника, зато имелся толстый ковер, скрадывающий все звуки. Внезапно Эйле поняла, что попала на хозяйскую половину: Тандернак не позволял в своем доме никому передвигаться бесшумно, но оставил эту привилегию за собой. Никто не знал, когда он уходил и когда возвращался, находится ли он у себя в покоях или выбрался проведать своих питомцев. Эйле только удивилась тому, что дверь в хозяйскую спальню не заперта. Странно. Получается, любой может подобраться к Тандернаку незамеченным... А хозяин дома продажной любви вряд ли доверяет людям, с которыми делил кров. По меньшей мере, верить в их бескорыстие и дружбу было бы неразумно.

Эйле остановилась перед приоткрытой дверью и прислушалась. Она боялась, что у Тандернака находится другая девушка или мальчик. Если хозяин не спит...

Но он спал. Эйле увидела его, едва лишь сунула голову в комнату: он лежал на узкой, жесткой койке, вытянувшись и прижав руки к туловищу. Лицо его было безмятежно и странно красиво. Сейчас Эйле понимала, почему поддалась на его разговоры. Тандернак, несомненно, обладал притягательностью. И даже некоторая помятость, и даже нездоровый темный цвет лица ничего не меняли: черты его оставались точеными, складка у рта — мужественной. Ему хотелось верить. Хотелось вручить ему собственную судьбу и не сомневаться в счастливом исходе.

Связка ключей висела на стене, в изножье кровати. «Вот ещё непонятная вещь, — подумала Эйле, — почему у него такая кровать? Если он богат, то мог бы позволить себе что-нибудь более роскошное...» Посторонние мысли помогли ей не бояться, и она не прогоняла их. Её сознание как будто раздвоилось: прежняя Эйле раздумывала над тем незнакомым, что встречалось ей на пути, и пыталась найти обоснование для каждого, а новая, бесстрашная Эйле кралась по лестницам в спящем доме, воровала ключи у хозяина и вообще была полна уверенности в своих силах.

Она обхватила ключи ладонью, чтобы они не зазвенели, и осторожно сняла их. Хозяин дышал тихо и ровно. Здоровый человек, сильный, уверенный в себе и своем будущем. И ни одного сновидения. Все сны бродят в доме, таятся в сухом тростнике, поблескивают в бусинах и струятся по обнаженным телам вместе с каплями пота. Это он выпустил их на волю и теперь спит спокойно.

Вот еще одна посторонняя мысль! Эйле беззвучно усмехнулась. Она сумела пройти в узкую щель приоткрытой двери, не задев косяка. Вряд ли Тандернак позволит своей двери скрипеть — но все же осторожность не помешает.

Теперь оставалось найти лестницу вниз и открыть входную дверь.

Эйле спустилась на несколько пролетов и очутилась перед каменной нишей. Дальше никакого хода не было. Она постояла немного, точно ожидая, что камень сейчас расступится перед ней. Затем повернулась и поднялась обратно. Сбоку от хозяйской спальни находилась еще одна дверца, запертая. Эйле взяла ключи и быстро подобрала подходящий — он был меньше прочих. За той дверкой имелась витая лесенка, и она-то оказалась правильной: Эйле почти сразу очутилась в передней. Она узнала это помещение и тотчас поняла, что за минувшие несколько часов ушла от своего прошлого еще дальше. Еще пару часов назад в этом же самом зале стояла растерянная девица с мокрыми глазами. Какими жуткими показались ей новые знакомцы! Кого она испугалась? Грязноватых подростков с глупыми шутками? Детину с ухватками работорговца? Кто-то говорил, что подобные люди всегда трусливы...

Эйле уверенно подошла к двери и стала пробовать один ключ за другим.

— Ну, и куда это ты собралась? — послышался тонкий голос у нее за спиной.

И тотчас та, уверенная в себе, новая Эйле позорно удрала, бросив прежнюю на произвол судьбы. Прежняя Эйле втянула голову в плечи и застыла на месте. Сердце её ухнуло и перестало биться. Пальцы вцепились в связку ключей, как будто можно было в них отыскать спасение.

Детина не торопился приблизиться к ней. Стоял, весело скалясь, посреди комнаты и наблюдал за девушкой, которая осторожно поворачивается к нему.

— Испугалась, дурочка? — спросил он. — Не надо. Никто здесь не будет тебя наказывать. Наш хозяин не любит, чтобы девочек били. Мы же тут разумные люди. Поговорим и все уладим.

Эйле молчала. Ласковость этого человека была такой же фальшивой и немытой, как ковер на полу, и точно так же безуспешно прикрывала липкую грязь, которую никто и никогда не пытался отскрести.

— Ну давай, — продолжал он. — Расскажи, что тебя пугает. Я успокою. Я многих успокоил уже. У тебя был мужчина? Хозяин говорит, что сделает тебя домоправительницей в таверне на Мизенской дороге. Место хорошее, но требует умений.

Эйле медленно подошла к стене, повесила ключи на гвоздь и взяла из гнезда держатель с погасшим факелом. Детина поглядывал на нее покровительственно.

— Огонь не понадобится, — сказал он. — Пойдем прямым путём, по винтовой лестнице. Я здесь все переходы знаю.

Всё так же безмолвно Эйле приблизилась к нему и в последний миг, размахнувшись, с силой ударила надсмотрщика держателем по виску. Удар вышел неловкий, но сильный; мужчина пошатнулся и отлетел к стене. По виску потекла кровь. Эйле подбежала к нему и замахнулась снова. Уже теряя сознание, он видел, как взлетает ее рука с тяжелым держателем, и в последний миг поднял локоть, закрывая лицо. Удар пришелся выше — на лоб. Мужчина громко захрапел, и Эйле, чтобы он не разбудил остальных, схватила пригоршню тростника и сунула ему в рот. Челюсть умирающего судорожно стиснула сухие стебли, потом разжалась и замерла.

Эйле вернулась к ключам. Теперь она больше не сомневалась в себе. И точно — первый же ключ отомкнул замок. Дверь растворилась, и ночь впустила Эйле.

Улицы, утром показавшиеся девушке такими неприветливыми и угрюмыми, теперь выглядели иначе: темнота спрятала убожество домов, скрыла неряшливость мостовой — каждый поворот означал новое приближение к свободе.

Она побежала, петляя и ныряя в любой встречный переулок. У нее не было ни чувства времени, ни чувства направления: внутри городских стен Эйле была совершенно беспомощна.

Ноги у нее гудели. Ночь не заканчивалась. Иногда девушка видела над головой край луны или несколько звезд — там улицы расступались и позволяли светилам заглянуть в утробу города. Эйле миновала несколько ворот, сама того не заметив, и теперь кружила по более тесному пространству, между третьей и второй стенами. Она не отдавала себе отчета в том, как много прошла. Иногда ей чудилось, что она почти не удалилась от дома продажной любви и вот-вот снова увидит перед собой ту тяжелую дверь.

Она остановилась, переводя дыхание. Попробовала понять, не превратились ли и последние события ее жизни в далекое прошлое, не отошли ли они туда же, где теперь скрывались другие воспоминания, — но нет, Тандернак по-прежнему оставался в настоящем и мог схватить ее в любое мгновение.

Эйле подняла голову, пытаясь по очертаниям крыш догадаться, где находится, и вдруг на фоне неба увидела знакомый флюгер. Небо сделалось светлее, и металлический человек бежал по нему в страшнейшей тревоге, навстречу рваным фиолетовым облакам, которые гнал на него ветер.

Эйле снова зашагала, стараясь держаться знакомого направления. Еще одна стена — и в ней ворота. Ступать под своды было страшновато — теперь, когда приближалась заря и разница между светом и тьмой сделалась очевидной, — но Эйле пересилила себя. Здесь кольца городской застройки были совсем узкими, и спустя полчаса она заметила наконец дворцовую стену.

Девушка опустилась прямо на камни мостовой: она решила передохнуть, а заодно пожалеть себя и поплакать, но оказалось, что слез у нее не осталось и сил на рыдания — тоже. Поэтому она просто посидела немного, а после поднялась и, шатаясь, двинулась дальше.

Дворцовые ворота на ночь запирали, но Эйле об этом не знала. Она просто брела наугад, понимая, что рано или поздно ограда приведет ее к входу.

Сама того не зная, она миновала древние ворота, заложенные камнем и заросшие плющом, — те самые, где Ренье обнаружил ржавые кольца и убедился в правоте дядюшкиных россказней.

А потом перед ней предстал вход. Раскрытая дверь, приглашающая вернуться домой.

Эйле вошла, и тотчас блаженство охватило ее: она втянула ноздрями знакомый аромат сада.

Тихие шаги девушки шелестели по плоским камням. Причудливые здания то выступали прямо на дорогу, являя спящую роскошь фасадов, которую разбудит только солнце, то прятались в зарослях. Эйле шла и шла. Она снова заблудилась. В этой части дворцового комплекса она еще не бывала. Дом, где жили белошвейки, находился в противоположной стороне, но как туда пробраться, Эйле пока не знала.

Ей не хотелось останавливаться. Если утром ее заметят придворные, то непременно начнутся расспросы. Солгать, будто она возвратилась с любовного свидания, не удастся: в таком виде от возлюбленного не приходят. Говорить правду — не хотелось.

Эйле потерла лицо руками и растерянно огляделась вокруг. Где же она? Ни одного знакомого здания. Хоть бы кустик какой-нибудь приметный встретить!

Наконец она поняла, что вот-вот упадет, остановилась — и мир завертелся у нее перед глазами. Эйле покачнулась, простонав сквозь зубы, и тут ее подхватили чьи-то руки. Она дернулась, уперлась в грудь чужака, пытаясь избавиться от этой опеки, но совершенно незнакомый, очень молодой голос произнес:

— Да что с тобой? Куда ты рвешься? Идем-ка, пока тебя здесь не застукали.

Она пробормотала что-то совсем невнятное. Тот засмеялся, негромко и так сердечно, что у Эйле сразу потеплело на душе. И ужасно захотелось спать.

Она сказала:

— Хочу спать.

Он не разобрал, только подхватил ее удобнее и потащил с собой. Она не поняла, когда они очутились внутри здания. Вдруг Эйле сообразила, что лежит на кровати, и подскочила, но бывший с ней человек погрозил ей пальцем:

— Ложись да спи. Я открою окно.

«Он открыл окно, — подумала Эйле. — Я смогу выбраться отсюда в любой миг, если захочу».

Он побродил еще немного по комнате, несколько раз останавливался возле девушки и рассматривал ее, а после отходил. Наконец он ушел вовсе, и Эйле смогла наконец заснуть.