"Странники между мирами" - читать интересную книгу автора (Ленский Владимир)

Глава одиннадцатая ВЗАПЕРТИ

— Для всего на свете, в силу непреложных законов природы, обязательно должна наличествовать своя особая формула, — объявил Хессицион, когда герцог Вейенто впервые предстал перед ним.

Хессицион далеко не полностью понимал, какие перемены его постигли. Внешнее, как правило, представлялось ему неважным; его тренированный ум давно приучился не воспринимать второстепенного и не засорять себя лишними деталями. Поэтому все материальное, не имеющее отношения к миру чистых вычислений, едва затрагивало край его сознания. И теперь он едва ли был в состоянии охватить мыслью случившееся с ним несколько дней назад. Кажется, его вызвали к воротам академического сада, а после усадили в повозку. Что ж, он не был против. Вещей, которые он хотел бы захватить с собой, у Хессициона давным-давно не имелось. Никаких записей он не вел — они были ему ни к чему. Тысячи расчетных формул покоились у него в голове. Он мог назвать, не прибегая к справочнику, любое положение любой из лун в любое время года и суток. Одно из этих сочетаний — то самое, открывающее путь к Эльсион Дакар. За долгие годы, что прошли после возвращения Хессициона, он так и не сумел отыскать правильную формулу. Он просто жил в уверенности, что таковая наличествует, вот и все.

Его привезли в охотничий домик и разместили в комнатах, которые обычно герцог занимал сам, когда предавался охотничьим забавам. Это были лучшие комнаты. Хессицион не заметил и этого. Сразу по прибытии он погрузился в свое обычное состояние полусна-полубодрствования, полное видений, перепутанных воспоминаний, фантазий и догадок, — состояние, где любая греза мгновенно приобретала математическое выражение.

Герцог пожелал беседовать с высокоученым гостем лично. Хессицион едва обратил внимание на вошедшего к нему человека — невысокого, с широкими плечами и ухватками деревенского молотобойца. Это был герцог Вейенто, ближайший родственник королевы. В его жилах не текло ни капли эльфийской крови. На протяжении десятков поколений потомки Мэлгвина отвергали всякую возможность породниться с Эльсион Лакар; они были и оставались чистокровными людьми и твердо держались заповеди своего предка.

Лицо Вейенто поражало обилием рельефов: выступающие надбровные дуги, выразительные выпуклости лба — точно к черепу герцога были прилеплены две суповые чашки, перевернутые донышками вверх; скулы подпирали нижние веки, заставляя глаза щуриться; ямка врезалась в широкий костлявый подбородок.

Редкие светлые волосы герцог убирал под шелковую шапку, отороченную мехом и украшенную кистями. Этот головной убор выглядел бы шутовским на ком угодно, только не на Вейенто: герцог умел носить вещи с подчеркнутым аристократизмом.

Герцог уселся напротив ученого старика, снял с правой руки перчатку, небрежно помахал ею.

— Мне сказали, что вы занимаетесь поисками возможностей... — начал Вейенто.

Хессицион вдруг подскочил на месте и уставил на герцога вытаращенные глаза — водянистые, почти совершенно белые, с прыгающим безумием на дне зрачка.

— Ты кто, а? Ты кто, а? — завопил Хессицион. — Ты что здесь делаешь, а? Ну, отвечай, а?

Герцог шевельнулся в кресле, выпуклости его лица пришли в движение — точно складки земной коры под влиянием тектонических процессов: брови сошлись, подбородок выпятился, скулы надвинулись на веки и прижали их друг к другу.

Хессицион схватился за спинку кресла, стоявшего перед ним, и начал подпрыгивать, все выше и выше, с силой ударяя ногами в пол при приземлении.

— Какое тебе дело, безмозглый дурак, чем я занят? Почему всякий безмозглый дурак может прийти и тревожить меня? Ты позвал меня трижды? Что тебе надо? Что ты знаешь? Что ты вообще можешь знать?

Вейенто молчал. Он пытался понять — действительно ли безумен Хессицион или же это ловкое притворство. Наконец герцог принял решение. Он будет общаться с престарелым ученым по тем правилам, какие тот предлагает. Поэтому Вейенто спокойно ответил:

— Меня зовут Вейенто, господин профессор. Мне не вполне понятны некоторые проблемы, изучаемые в курсе Академии.

Хессицион перестал прыгать. Уселся в кресло, заложил ногу на ногу. Уставился на собеседника с поддельным интересом — глаза старика по-прежнему оставались пустыми и сумасшедшими.

— Слушаю вас, коллега.

— Мы изучаем формулы, позволяющие нам левитировать при определенном сочетании...

— Чушь! — пронзительно выкрикнул Хессицион, глядя все так же пристально и доброжелательно. Он даже выражения лица не изменил. — Чушь! Какой дурак вам это сказал?

— Наш преподаватель по оптике...

— А вы знаете, — тут Хессицион наклонился вперед и зашептал, — вы знаете, что наш преподаватель по оптике — не человек? А? Вот Вейенто — это есть такой герцог, говорят, страшный дурак, — он ненавидит Эльсион Лакар. Дескать, все беды — из-за эльфийской крови. Но что бы он запел, если бы проведал про гномов!

Вейенто выслушал эту тираду, не дрогнув ни единым мускулом.

— О каких гномах вы толкуете, господин профессор?

— О самых гнусных, жирных, твердокаменных гномах! О бородавчатых, уродливых тупицах — вот о каких! Что, удивлены? Между прочим, один из них читает у вас оптику! Почему никого из вас, тупиц, не удивило, что преподаватель искусства левитации ни разу не взлетел сам?

— Возможно, нас это и удивляло, господин профессор, однако задавать вопросы касательно личности преподавателей...

— Чушь! — еще более пронзительно заорал Хессицион. Его лицо задергалось, словно в тщетной попытке сменить черты, а затем обмякло: щеки повисли, веки дря6ло опустились. — Чушь, — прошептал он. — Вы обожаете сплетничать за спиной у преподавателей... Я ничего не желаю больше слышать о левитации. Это слишком просто. Примитивный уровень — для Академии.

— Мы, группа прогрессивно настроенных студентов, придерживаемся абсолютно того же мнения, — заявил Вейенто.

Подрагивающие веки старика медленно поднялись. Теперь глаза Хессициона выглядели иначе. Вейенто даже вздрогнул. Сквозь дряхлую оболочку старца глядел молодой человек, умный, полный сил и, главное, — переполненный сильным, почти животным желанием обладать женщиной. Вейенто, и сам время от времени подверженный подобным порывам, сразу различил то же свойство в другом человеке.

Дребезжащий голос проговорил:

— У меня нет подходящей базы для проведения опытов. Не говоря уж о том, что отсутствуют объекты для испытаний.

— Какие объекты вам нужны? Только скажите — все будет! — Вейенто стиснул пальцы. Он боялся и того, что был чересчур напорист, и того, что не проявил надлежащей настойчивости.

— Какие объекты? Вы что, осел? — Хессицион презрительно передернул плечами. Он встал, прошелся по комнате, взял в руки вазочку, процарапал на ее лаковом покрытии ногтем черту, уронил и сразу же забыл о ней. — Какие объекты? Какие объекты? — Он пробежал пальцами по бархатной шторе, ущипнул бахрому, рассыпал коробку с золотыми пряжками для верхней одежды. — Объекты... — Неожиданно лицо старика стало растерянным, как будто он перестал понимать, о чем идет речь. Повернувшись к Вейенто, он жалобно спросил у него: — Какие объекты?

— Я говорю об объектах для проведения ваших опытов, господин профессор, — невозмутимо отозвался Вейенто. — О людях, обладающих достаточной чувствительностью к малейшим нюансам в действии лунных лучей.

— Разве таковые объекты наличествуют? — осведомился Хессицион, вновь обретая презрительную величавость.

— Полагаю, да, — молвил Вейенто.

— Что?! — Хессицион сморщил нос, стянул лицо в отвратительную гримасу, а затем громко, фальшиво расхохотался. — Ну что ты несешь, дурак? Хочешь, чтобы тебя вышибли из Академии? Учти, никаких твоих денег не хватит оплатить твою учебу! Здесь работают серьезные ученые. Больно им нужно тратить свое время на кретинов... на кретинов, да. — Он вдруг сделался ужасно задумчивым. Складки разбежались, лицо его разгладилось. — Говоришь, нашел объект? Сколько ты за него хочешь? Я куплю! Мне одолжат. Мне задолжали за сорок лет преподавания.

— Помилуйте, господин профессор, — сказал Вейенто, похлопывая себя перчаткой по ладони, — мы сами готовы платить вам за работу. Речь идет лишь о том, чтобы предоставить вам надлежащие условия для опытов.

Хессицион замер, двигая челюстью, точно пережевывая только что услышанное. Затем он неожиданно подпрыгнул и завопил тонким, звенящим голосом:

— Где объект?!!

Несвобода смыкалась над головой Фейнне; девушка чувствовала, что тонет. Она перестала сопротивляться похитителям, мечтать о том, что вот-вот явится Элизахар и освободит ее. Она сделалась безвольной и недоступной для внешнего мира, полностью погрузилась в свои размышления — и решила, что отныне никто не сможет причинить ей душевного страдания. Там, в глубинах отчаяния среди полного одиночества, в темноте, она обрела покой.

Однако этот покой оказался обычным самообольщением, и Вейенто без труда сумел вторгнуться в душу девушки — как только в этом возникла надобность. Фейнне-узница сильно уступала в опыте Вейенто-тюремщику, и скоро ей предстояло убедиться в этом.

Подготовку к вторжению начал Алефенор, начальник стражи. Он явился в комнату девушки и по-хозяйски уселся на ее постели. Фейнне повернула к нему голову. Алефенор часто забывал о том, что пленница слепа, так безошибочно она определяла местонахождение собеседника и даже угадывала выражение его лица — если хотела.

— Уйдите, — сказала Фейнне бесцветным голосом. — Вы мне мешаете.

— Я буду входить и выходить, когда мне вздумается, — сказал Алефенор.

Она пожала плечами и отвернулась.

— Дорогая, вы плохо отдаете себе отчет в своем положении, — продолжал Алефенор.

Что-то в его тоне заставило ее насторожиться. Некая торжествующая нотка. Внутренне она сжалась. Что еще они сумели придумать, чтобы уязвить ее? И главное, ради чего они все это делают?

— Говорите, — позволила она высокомерно.

Алефенор расхохотался, хлопнул себя по коленям.

— Ладно, так уж и быть... Скажу. Поблизости от нашего чудесного дома, в лесу, находился один человек. Один человек, которому совершенно нечего было здесь делать.

Она молчала.

— Это был очень дурной человек. Он убивал других людей. Он даже пытался сжечь наш чудесный дом. Вместе с нами!

Фейнне чуть шевельнула плечом.

— Почему это должно меня занимать?

— Ну, дорогая, не стоит притворяться, — небрежно тянул Алефенор, — тем более что у вас это плохо получается... Это же был ваш человек, не так ли? И вы все время ждали, что он придет сюда, подобно сказочному герою, и освободит вас из лап чудовищ... Чудовища — это, разумеется, мы.

— Не льстите себе, — сказала Фейнне.

— Это вы нам льстили, — возразил Алефенор. — До сих пор не понимаю, как такая милая, воспитанная девушка могла Связаться с подобным типом. Чрезвычайно плохо воспитан. Но теперь с этим покончено. Никаких убийств, никаких поджогов.

Фейнне побледнела. Она могла сколько угодно удерживать на лице презрительную улыбку, она могла пожимать плечами, но как ей быть с тем, что кровь внезапно отхлынула от ее щек?

Алефенор засмеялся:

— Никто не собирается жить вечно! Не он ли научил вас этому?

— Замолчите, — попросила она жалобно.

Ну вот еще! Довольно вы издевались надо мной, голубка! Я видел его мертвым, слышите? Я сам всадил в него две стрелы. Он сдох у моих ног. Я даже слышал его последние слова. Сказать вам?

Фейнне не ответила. Сейчас ей хотелось только одного: чтобы этот невыносимый человек поскорее закончил то, что собирается сделать, и оставил ее в одиночестве. В слепоте и безмолвии Фейнне могла путешествовать по своей жизни в любом направлении. Она имела возможность уйти туда, где Элизахар еще жив. В сады Академии, на улицы Коммарши, в тот кабачок, где она пила, как заправский студент, и рассказывала о своем путешествии в странное место — место, где у нее было зрение, как у всех людей.

Алефенор тихо смеялся.

— Полагаете, перед смертью он звал вас? Ха! Да я не знаю ни одного солдата, который вспомнил бы в такой миг о своей любовнице! Самые отчаянные головы обычно зовут мать, а все прочие обеспокоены только собственной персоной. И ваш такой же. Я сумел обойти его, я Подстрелил его — вот что волновало его в последний миг!

«Что бы он ни сказал, — думала Фейнне, — я буду держать эти слова у сердца, как младенца, потому что в них спрятано тайное послание, потому что они — сокровенное признание для меня. Самодовольный болтун был избран для того, чтобы передать мне это послание...»

Алефенор наклонился над девушкой и прошептал, отчетливо произнося каждый звук:

— Он сказал: «Я — дурак!» — и после этого уже не двигался...

Две волны, ледяная и обжигающая, столкнулись в сердце Фейнне, но ледяная достигла цели прежде. Девушка застыла, а затем внезапно вцепилась в волосы Алефенора.

— Ты врешь, сволочь! — орала она. — Заткнись! Гадина! Сука! Ты тоже не будешь жить вечно!

Он оглушил ее пощечиной и выскочил из комнаты, где была заперта пленница, растрепанный и красный.

Герцог Вейенто был чрезвычайно доволен результатом разговора — если то, что произошло, можно считать «разговором». Сердце Фейнне дало трещину.

— Кстати, тот наемник действительно мертв? — спросил герцог у начальника стражи.

Тот угрюмо кивнул.

— Я видел, как он умер.

— Ты проверял?

— Говорят вам, он дернулся и затих. Две стрелы в груди. И никого, кто придет к нему на помощь.

— Так он все-таки не умер?

Алефенор пожал плечами.

— Я должен был отсечь ему голову и принести вам?

— Это было бы лучше всего... — вздохнул Вейенто.

Алефенор непонятно дернул углом рта и ушел.

В руки Хессициона Фейнне попала уже мягкой глиной: ее пассивное сопротивление было надломлено; теперь она лишилась воли по-настоящему. Впрочем, Хессициона это обстоятельство занимало в самую последнюю очередь. Его интересовало совершенно иное: наличие у Фейнне надлежащей чувствительности, которая позволит приблизиться к вожделенной формуле опытным путем.

Герцогу Вейенто, который пожелал присутствовать — до крайней мере, при первой их встрече, — казалось, что он наблюдает за двумя слепыми: ни старик, ни девушка не видели друг друга. Погруженный в свои математические мечтания Хессицион вошел в комнату пленницы и принялся кружить там, щупая пальцами воздух — так, как это делают торговцы тканями. Фейнне неподвижно сидела на табурете, съежившись и уставившись в одну точку. Она даже не делала вид, будто следит за вошедшими.

И притом оба они не были безумны — в полном смысле этого слова. Хессицион, поглощенный давнишней своей идеей, не интересовался переживаниями девушки, которую воспринимал исключительно как «объект». Герцог также мало занимал Хессициона. Некто, сумевший предоставить наилучшие условия для эксперимента. Некто, не имеющий больше никакого значения. Смысл существования Вейенто был для Хессициона тем самым исчерпан.

Фейнне заново открывала для себя одиночество. Каким наполненным, оказывается, было это одиночество до сих пор! Там, внутри скорлупы, в которую она, спасаясь от заточения внешнего, заточила сама себя, обитали живые чувства и дорогие ей люди. Теперь скорлупа была разрушена, мир опустел. Только Фейнне — и еще несколько безликих, отвратительных теней. Бессмысленно думать о них. Бесполезно тревожиться о них. Их побуждения все равно останутся загадкой — из числа тех загадок, которые для чего-то навязываются человеку, абсолютно не намеренному их решать.

Вейенто устроился в кресле возле окна, чтобы удобнее было следить. Хессицион отрывисто бросал фразу за фразой. В бессвязных речах старика мелькали числа и имена давно умерших людей, несколько раз он останавливался перед герцогом и начинал ему выговаривать за дурную успеваемость. Вейенто покорно сносил упреки и обещал исправиться.

Затем Хессицион решительно объявил:

— Здесь невозможно что-либо делать! Мне нужны приборы... Впрочем, можно и без приборов... Завтра — подходящая фаза. Подготовьте объект.

— Каким образом? — спросил Вейенто быстро: он боялся, что период просветления закончится быстрее, чем Хессицион успеет отдать надлежащие распоряжения.

— Разденьте его... Или это женщина?

Хессицион прищурился, рассматривая Фейнне. Девушка не пошевелилась.

— Что расселся? — заревел Хессицион. — А ну, встать! Руки врозь! Я должен видеть!

Фейнне медленно поднялась, развела в стороны руки. Хессицион окинул ее быстрым взглядом.

— Толстовата, не находишь? — Он обернулся к Вейенто, подмигнул ему, как заговорщик — заговорщику. — Впрочем, для левитации сойдет.

Он ущипнул девушку за щеку и махнул ей рукой.

— Садись.

Она опустилась обратно на табурет, сложила на коленях руки.

Хессицион обошел девушку вокруг, высоко задирая колени, и вдруг заорал, наклонясь к ее уху:

— А я ненавижу левитацию! Дешевый трюк! Для дураков, которые любят подглядывать за голыми бабами! Ей-то зачем? Она и сама — голая баба, если уж так хочется!

— Мы говорим не о левитации, господин профессор, — напомнил Вейенто мягко.

— Ну да, ну да, ну да... — забормотал Хессицион и вдруг устремил на Вейенто совершенно пустой взгляд. — А о чем мы говорим?

Минули день, ночь и еще один день. Вечером третьего дня своего пребывания в охотничьем домике Хессицион явился к герцогу Вейенто — собранный, серьезный, полный решимости заниматься работой.

— Вы готовы? — осведомился старик, едва лишь показался на пороге.

Герцог тотчас встал.

— По первому же вашему слову, господин профессор.

— Ну так это слово прозвучало... Ту-тууу-ту-ту! — Он пропел сигнал боевой трубы. Точнее — собственное представление о том, каким должен быть этот сигнал, поскольку трудно представить себе человека более далекого от военной службы, нежели Хессицион. — В поход, господа! Где объект?

Они направились в комнату Фейнне. Там ничего не изменилось: девушка по-прежнему безучастно сидела в углу и на появление своих тюремщиков никак не отреагировала.

— Объект пассивен, но это и к лучшему, — заметил Хессицион деловитым тоном. — Активный объект норовит стать субъектом и спереть у экспериментатора результаты эксперимента, а то и подделать их при помощи ряда безответственных поступков во время проведения опыта...

— Что я должен делать? — спросил Вейенто.

— Ты, дурак? — Хессицион презрительно фыркнул. — Ты — ничего. Стой и наблюдай. Не вздумай вмешиваться! Испортишь. А если ты, паскуда, вздумаешь украсть результаты... — Старик поднес к носу герцога костлявый кулак.

Вейенто даже не поморщился.

— И близко не было такой мысли, господин профессор!

— То-то же. — Хессицион успокоился. Он приблизился к Фейнне. Схватил ее за руку, заставил встать. Провел ладонью по боку девушки. — Да, толстовата, — повторил он свое первое замечание о ней, — но в данном случае это не имеет значения... Вообще женская полнота или худоба практически никогда не имеет значения, как я имел случай убедиться за время своей бесконечно долгой жизни. И уж тем более — при проведении экспериментов. Да.

Он потащил Фейнне за собой, и они вместе покинули дом. Оказавшись на свежем воздухе, Фейнне судорожно вздохнула. Внезапно она ощутила мириады запахов, прежде от нее сокрытых, и возненавидела свое заточение еще больше.

Хессицион поставил ее посреди двора, несколько раз вынуждал менять положение, затем быстро нарисовал на земле несколько формул и столь же стремительно затер их ногой.

С Фейнне творилось что-то странное. Все тело девушки тряслось, по рукам пробегали судороги. Видно было, как она открыла рот и что-то говорит, но слова звучали неслышно. Затем в ее распахнутых глазах мелькнул ужас. Мгновение герцогу почудилось, будто девушка прозрела — она явно видела нечто. Затем по воздуху пролетела рябь, и Фейнне рухнула на землю — она потеряла сознание.

Хессицион предупреждающе вскинул ладонь, не позволяя приближаться к упавшей девушке, наклонился над ней и дважды сильно тряхнул ее за плечо. Она простонала, на сей раз отчетливо и громко.

Хессицион в отчаянии всплеснул руками.

— Она вернулась! Проклятье! В расчетах была ошибка... Но я не отступлюсь. Подберите этот хлам. А другого объекта нет?

Фейнне пришла в себя и поняла, что снова находится в прежней комнате. Она лежала в постели, переодетая в чистую рубашку и укрытая теплым одеялом. Потянувшись к столику, где обычно стояло умывание, девушка нащупала чашку с теплым молоком. Пальцы ее бессильно скользнули вниз, чашка чуть качнулась, несколько капель пролилось.

Затем Фейнне ощутила чье-то присутствие. Подняла голову:

— Кто здесь?

Ответа не последовало. Фейнне тяжело упала обратно на подушки. Она чувствовала себя больной — но не так. как бывало в детстве, когда по телу бродила теплая истома и вокруг суетились слуги. В те времена, хворая обычными детскими недугами, Фейнне особенно остро ощущала вкус пищи: ей подавали лакомства — любые, по её капризу. Музыка звучала для нее в такие дни слишком громко — Фейнне улавливала тончайшие обертоны и наслаждалась почти болезненно. И никогда так не трогали ее истории вымышленных людей, описанные в книгах, как в дни былых болезней: Фейнне слушала чтение и тайно сладко плакала, отвернув лицо к подушке.

От теперешней болезни она просто устала. Еще одно неведомое доселе чувство. Так устают люди не за день, даже не за месяц трудов; такое состояние наступает после многих лет непрерывной, тяжелой, ненавистной работы. Те самые люди, для кого счастьем будет простое уменьшение нагрузки на надтреснутый хребет.

— Что вы сделали со мной? — спросила Фейнне того невидимого, который находился в ее комнате и следил за её пробуждением. Голос девушки прозвучал хрипло, незнакомо.

Ей опять не ответили. Не потому, что не хотели выдать своё присутствие, вдруг поняла Фейнне, а просто потому, что не видели необходимости что-либо объяснять ей. Она — никто, вещь, «объект», как выражался Хессицион.

Сумасшедший старый ученый совершенно явно не узнавал в «объекте» свою былую студентку. Поначалу Фейнне не понимала — почему такое возможно, и начала размышлять над этой проблемой. В конце концов она пришла к забавному выводу: существует порода людей, слишком занятых собственным внутренним миром; они способны воспринимать не столько других людей, сколько другие функции. Переменит человек функцию — и сразу же перестанет быть узнаваемым.

И таких — большинство. На этой особенности восприятия посторонних людей основаны все переодевания. Никто не узнает графиню, если на ней будет платье служанки, потому что в девушке, которая носит фартук, будут прежде всего видеть ее функцию — подать, принести, унести, вычистить, прибрать.

«Довольно странное преимущество в том, чтобы быть слепой, — думала Фейнне, — поскольку слепые различают не чужие функции, а прежде всего собственные ощущения. Я почти уверена, что человек, который сидит сейчас неподалеку, — тот же самый, что присутствовал при опытах. Хотя я не могу его видеть, а сам он молчит».

Она принялась перебирать в мыслях вчерашние впечатления. Ее привели на свежий воздух и несколько раз заставляли переходить с места на место. Затем она почувствовала прикосновение к своей коже. Нечто влажное, тонкое. Почти невесомое. Оно погладило ее, и ей сделалось отвратительно.

Это было не просто физическое отвращение — гадливость охватила все ее существо. Она пыталась вырваться, прервать контакт, избавиться от омерзительной близости чего-то невидимого, но оно держало крепко. Фейнне не могла даже шагу ступить. Ее как будто поместили в плотный кокон воска и облепили со всех сторон. Дышать становилось все труднее, а отвратительное присутствие росло и постепенно делалось всеобъемлющим, и Фейнне уже знала, что оно — серое.

И в этот миг она увидела перед собой нечто. Не так, как случалось во снах, когда ей являлись некие цветовые пятна или предметы, всегда исключительно яркие и предельно объемные, помещенные в ее память осязанием и оттого обладающие почти вязкой материальностью. Нет, она увидела нечто глазами, зрением. Это напоминало злое издевательство над тем чудом, которое постигло Фейнне в саду Академии. Она обнаружила, что стоит посреди густого тумана. Здесь присутствовали, кажется, все оттенки серого: каждая капля, неподвижно застывшая в воздухе, обладала собственным цветом, и на какую ни глянь — будет безрадостнее соседней: блекло-серые и густо-серые, почти черные и синюшно-серые, несущие в себе крохотную болезнь и розовато-серые, точно прообраз всякой грязи, всякой испачканности. Мгновение за мгновением капля приклеивалась к капле, и все вместе они выстраивали некое неопределенное месиво.

Внутри этого месива Фейнне начала различать вторую человеческую фигуру: нелепого старика с угловатыми локтями. Он яростно гримасничал и явно что-то кричал, обращаясь к ней, к Фейнне, однако она не могла расслышать ни звука, как ни старалась: все поглощал серым туман.

Как ни безобразен был старик, он пугал Фейнне гораздо меньше, чем все прочее. Он был таким же, как она: живым. Он, как и она, помещался посреди мрака безнадежности. Он тоже мечтал вырваться. И в отличие от нее он знал, как это сделать. Знал — но не умел. А она умела, но не знала...

Внезапно Фейнне поняла, что если сумеет пробиться к нему, то вместе они, возможно, разорвут туман и окажутся в каком-то ином месте. Но сколько она ни тянулась, у нее по-прежнему не получалось освободиться.

Ценой невероятного усилия она выдернула руку — на краткий миг. Что-то хрустнуло у нее в спине, и Фейнне погрузилась в черноту, которая не была избавлением: там оставалась боль, но не стало гримасничающего старика...

Внезапно наблюдавший за девушкой заговорил.

— Что ты чувствуешь? — спросил он.

Теперь не ответила она.

Это ему не понравилось.

— Пора объяснить тебе кое-что, — промолвил он. — Ты будешь говорить, иначе у тебя начнутся большие скорби.

Она опять отмолчалась.

— Ты, верно, полагаешь, будто вытерпишь все, — продолжал голос, — но не стоит заблуждаться. Ты и десятой доли не знаешь того, на что я способен.

— Мне все равно, — сказала Фейнне.

— Нет, тебе не все равно! — Голос переместился и теперь звучал прямо над ней. — Я сумею сделать так, что ты заговоришь!

— Да я и так могу заговорить, только не хочу...

— Что ты видела там, где была?

— Ничего.

— Ты что-то видела, — настаивал голос.

Она повела глазами: вверх, вбок, вниз, снова вбок. Фейнне знала, что это выглядит неприятно: нянюшка запрещала ей так делать, когда Фейнне была маленькой.

Собеседник Фейнне взял чашку и облил девушку молоком, после чего вышел из комнаты. Она продолжала лежать на мокрой подушке неподвижно, и молоко стекало по ее лицу, как слезы.

К ней никто больше не приходил. Ей перестали приносить еду и питье. Она начала ощущать себя забытой. Как будто все в доме уехали, оставив здесь ненужный хлам — и среди этого хлама слепую девушку, которая не желает отвечать на вопросы. Фейнне прислушивалась, изо всех сил напрягая слух, но ни звука до нее не доносилось. Ее охватил страх. Она вскочила, заметалась по комнате. Она била в дверь кулаками, швырялась предметами, искала малейшую щель, чтобы выбраться, но ничего не находила.

Её ужас возрастал с каждой минутой. Ни один голос не отзывался на ее призыв. И Элизахар умер. Бесполезно звать, просить, ждать. Никто не придет.

Она уселась на пол, среди разоренных подушек и битой посуды. Принялась сосредоточенно рвать на себе одежду. Добротная ткань поддавалась плохо, но ведь у Фейнне было очень много времени — теперь. Вся жизнь. Сколько ни осталось.

Мысли бродили, отпущенные на волю за ненадобностью. Они свободно проходили через голову Фейнне, спотыкались среди обломков, шуршали в страницах порванной книги, хрустели черепками. Старые мысли, новые мысли. Они встречались, обменивались ироническими смешками. Иногда Фейнне вдруг начинала слышать эти смешки, иногда она не воспринимала вообще ничего.

Какое-то ненужное воспоминание об Академии: Элизахар, Эмери, розовые кусты, разговоры о сумасшедшем преподавателе, который является на троекратный зов. Назойливое воспоминание. Оно для чего-то стучалось в виски, и Фейнне поначалу досадливо отмахивалась от него, чтобы не причиняло лишней боли, а затем вдруг прислушалась.

Несколько раз они проверяли, повинуется ли тот безумный профессор заклятию троекратного зова. И всегда он приходил. Правда, это могло быть и совпадением...

Она пробежалась пальцами по полу, сказала вслух:

— Вот так стучат лапками сумасшедшие паучки в сапожках...

А потом подняла голову и трижды позвала:

— Хессицион! Хессицион! Хессицион!

Старик петлял по лесу, огибая каждую сосну по нескольку раз: ему почему-то представлялось, что таков единственно возможный способ хождения среди столь царственных деревьев. В нем, как в колбе, вскипал восторг, и чистота и сила этого восторга многократно превосходили то, что способно дать любовное соитие. Это был восторг близящегося открытия.

Нечто прекрасное, почти волшебное столетиями томилось в пустыне абстрактного мира, еще не познанного человеком, и ожидало появления освободителя. Чья-нибудь теплая ладонь должна прикоснуться к изумительной ледяной статуе и растопить ее, и тогда в человеческое сознание хлынет теплая вода расколдованной формулы и многое сделается ясным — навеки.

Хессицион ждал секунды, когда это произойдет. Они сойдутся посреди очередного эксперимента — Хессицион намеревался продолжать опыты с девушкой до тех пор, пока один из них не увенчается успехом.

Он выписывал свои кольца и сложные петли, он проваливался в мох почти по колено и застревал среди упавших веток, он наступал на муравейники и царапал себя колючками сердитых кустарников. Все было неважно. Исследование второго, скрытого свойства двух лун подходило к новой фазе.

И неожиданно он догадался, что следует повернуть назад, к охотничьему домику. Решение обладало чрезвычайной важностью, от него многое зависело. Следовало спешить.

И Хессицион начал выписывать свои петли в обратной последовательности. Он помнил каждый сделанный им шаг и теперь, возвращаясь, повторял их в точности, не пропуская ни одного. И снова он проваливался в мох, и снова колючки рвали на нем одежду и впивались в кожу. Ничего не поделаешь — таковы условия игры. Он возвращается только по той дороге, по которой уходил, иначе — невозможно. Иначе — придется застрять там, где он находится в данный момент. Вот почему он столько лет не мог покинуть Академию: пока все дорожки в ней не оказались исхожены таким образом, что любой путь сделался способен играть роль дороги возвращения, Хессицион вынужден был оставаться на одном месте.

Он почти бежал.

Несколько дней назад герцог Вейенто отдал строгий приказ всем своим людям: отойти от домика на несколько десятков шагов и жить не в самом доме, но рядом с частоколом. Приказ касался и Хессициона. Было также запрещено шуметь и вообще издавать какие-либо звуки. От этого, сказал Вейенто, зависит чистота следующего эксперимента.

Хессицион пытался было возражать. Он терпеть не мог, когда студенты вмешивались в ход опытов. Он всегда пресекал чужую инициативу. Он считал, что опыт может получиться лишь в том случае, если руководит им единственный человек, а все прочие слепо ему подчиняются.

Но Вейенто настоял на своем. Он объявил, что уничтожит объект, если Хессицион будет упорствовать. Хессицион пришел в ужас и подчинился.

Но теперь появилась новая сила, которая была более могущественной, и Хессицион бежал обратно огромными прыжками.

Он миновал частокол, ловко прокрался к дому так, чтобы стражи его не заметили — впрочем, те не слишком и старались следить за сумасшедшим старцем, — и вошёл в дом.

Перед дверью Хессицион остановился. Он помнил, что дверь эта была заперта, но в данном случае последнее обстоятельство не имело ни малейшего значения. Только сейчас он сообразил, что же, собственно, произошло. Он слышал троекратный зов. Он до сих пор продолжал надеяться, что увидит свою былую возлюбленную, хотя давным-давно уже забыл, как она выглядела: от неё осталось только ощущение щедрости поздней, увядающей красоты. И еще — тепло. Никто на свете не был таким теплым, как она.

Хессицион помедлил немного перед закрытой дверью, а затем шагнул — и очутился в комнате.

Там сидела девушка. «Немного полновата», — подумал он. И сразу вспомнил, где встречал ее прежде. Она, кажется, училась в Академии. Странно, что она делает здесь?

В комнате, где она находилась, царил страшный разгром. Хессицион присел перед ней на корточки.

— Это ты натворила, дитя мое? — осведомился он.

Она задрожала всем телом, слепо потянулась навстречу живому голосу, обхватила Хессициона за шею и, прильнув к нему, отчаянно зарыдала. Он погладил ее по спине, неловко, как погладил бы бревно, проверяя, достаточно ли сухая у него кора, чтобы разгореться в очаге.

— Кто вы? — всхлипывала она.

— А ты кто?

— Я — Фейнне.

— Ты позвала меня трижды, — сказал он. — Я вспомнил. Я всегда прихожу на такой зов... Иногда зов идет за мной слишком долго, но сегодня я оказался рядом.

— Я видела вас — там, в тумане, — сказала Фейнне, отстраняясь. — Это ведь были вы?

— Если ты видела рослого красавца с золотыми кудрями и прочими делами где положено — то это, несомненно, был я, — ответил Хессицион.

К его удивлению, Фейнне рассмеялась. Она смеялась с трудом, сквозь боль, сквозь страх, и с удивлением понимала: смех оказался сильнее. Как ни противились губы его власти, они растягивались, и из горла рвался этот странный, неуместный смех.

Хессицион качал головой:

— Впервые за пятьдесят лет женщина смеется моей шутке! — сказал он. — Видать, я и впрямь еще парень не промах! А что ты делала в моем тумане?

— Пыталась вырваться... Зачем вы поместили меня туда?

— Куда?

— В туман!

— Я поместил тебя в туман? О чем ты говоришь?

Она прикусила губу.

— Господин мой, вспомните, что вы делали, когда мы с вами оказались в том тумане!

— Ну да, — недовольным тоном протянул Хессицион, — ты пролезла, куда тебя не звали, пока я ставил мой опыт... — Тут он взмахнул руками, сбив на пол последнюю оставшуюся в невредимости вазочку, и с силой стукнул по ней кулаком, раскровянив себе руку и раскрошив несчастную безделушку. — Я ставил опыт! Ты, глупый объект! Ты ведь мой объект?

— Да, — сказала Фейнне, снова начиная чувствовать себя несчастной. Недолгое облегчение, которое она ощутила при появлении Хессициона, уступило место привычному страданию — но теперь, после передышки, Фейнне заново ощущала свою усталость.

— Ну так если ты объект, то и нечего диктовать мне условия опыта! А как я здесь оказался?

Фейнне услышала, как старик вертится на полу, озираясь по сторонам.

— Я позвала вас.

— Тут же заперто! Как мы отсюда выберемся?

— Возможно, есть фаза луны, которая подходит для этого...

— Луны? Какой из двух? — Он пожевал губами, издавая неприятные чмокающие звуки.

— Я не знаю... — робко отозвалась Фейнне.

— Что ты вообще знаешь... Все студенты — дураки и невежды! — отрезал Хессицион. И спохватился: — А как мы будем кушать? Тут заперто! Я голоден!

Фейнне молча слушала, как он мечется, топча разбросанные повсюду вещи. Затем он с силой бросился на пол и завопил:

— Ты хоть понимаешь, что натворила, глупая сквернавка? Нас с тобой здесь никто не найдет! Мы умрем!

— Ну и пускай, — сказала Фейнне.

В тот миг ей действительно сделались безразличны и жизнь, и смерть. Запертая и брошенная посреди леса наедине с сумасшедшим стариком, она не угадывала в своем будущем больше никакой надежды.