"Мечи в тумане" - читать интересную книгу автора (Лейбер Фриц)

12. Безбородый старик

– Безбородого старика я повстречала, когда мне было пятнадцать лет. Я сразу назвала его так, да и до сих пор называю, – в его облике не было больше ничего, за что можно было бы зацепиться. Когда я думаю о нем или даже смотрю на него, его лицо сливается с толпой. Ощущение примерно такое же, как если бы гениальный актер, изобразивший все существующие на свете характеры, вдруг наткнулся на самый простой и совершенный.

А за этим слишком обычным лицом – такое иногда удается лишь почувствовать, но описать сложно – скрывались, по-моему, пресыщенность и пустота явно не от мира сего….

Фафхрд затаил дыхание. Путники добрались до конца гребня. Левый склон, внезапно устремившийся вверх, превратился в подножие горы, а правый резко обрывался вниз, так что видна была лишь черная бездна. Посередине же поднималась тропинка – каменная полоска в несколько футов шириной. Мышелов прикоснулся к висевшей у него на плече веревке – это придало ему немного уверенности. Лошади было заартачились, но потом, словно слабое зеленоватое сияние и неумолчный шепот захватили их в свои невидимые сети, двинулись вперед.

– Я сидела тогда в винном погребке. Я только что принесла записку одному из приятелей гречанки Хлои, которая была примерно одних лет со мной, и тут увидела в углу старика. Я спросила о нем Хлою. Сперва она сказала, что это греческий певец и неудачливый поэт, потом поправилась и заявила, что это предсказатель из Египта, затем снова передумала, попыталась вспомнить, что ей говорил о нем один самосский сводник, после чего, бросив на него быстрый недоумевающий взгляд, решила, что не знает его вовсе и что все это пустяки.

Но сама пустота старика заинтриговала меня. Передо мной была новая тайна. Я не сводила с него глаз, и в конце концов он повернулся и посмотрел на меня. У меня создалось впечатление, что он с самого начала чувствовал на себе мой вопросительный взгляд, но не обращал на него внимания, словно спящий на жужжащую муху.

Взглянув на меня всего один раз, старик отвернулся, однако, когда я покинула погребок, он вышел следом за мной.

«Твоими глазами смотрит еще кто-то?» – спокойно осведомился он.

Я была так поражена этим вопросом, что не знала, как и ответить, но он не настаивал. Лицо его посветлело, не став, однако, при этом более выразительным, и он тут же завел со мной милую остроумную беседу, из которой, впрочем, было невозможно заключить, кто он и чем занимается.

Тем не менее по кое-каким намекам я сообразила, что он обладает знаниями в необычных областях, всегда интересовавших Анру, и я, взяв его за руку, охотно пошла вместе с ним.

Но далеко мы не ушли. Он завел меня в какой-то узкий извилистый переулок, и тут я заметила, что он искоса поглядывает на меня, а его рука еще крепче сжала мои пальцы, что мне совсем не понравилось. Я даже чуть-чуть испугалась и каждый миг ждала мысленного предупреждения об опасности от Анры.

Миновав несколько жилых домов, мы остановились возле мрачной трехэтажной лачуги. Старик сказал, что живет на самом верху и потащил меня к приставной лестнице, которая вела туда; между тем сигнала об опасности так и не было.

Тут я не стала больше ждать, а вырвала руку и бросилась бежать, чувствуя, как с каждым шагом мне делается все страшнее.

Придя домой, я увидела, что Анра мечется по комнате, как леопард. Я принялась было торопливо рассказывать ему о том, как едва не попала в переделку, но он все перебивал меня, допытываясь подробностей о старике и сердито тряс головой, потому что никаких подробностей я толком и не знала. Когда же я в своем рассказе дошла до бегства, лицо брата исказила такая мука, словно я предала его, он замахнулся на меня, но не ударил, а рыдая, бросился на постель.

Но когда я в тревоге склонилась над ним, рыдания вдруг смолкли. Он повернул ко мне свое бледное, но спокойное лицо и сказал: «Ахура, я должен знать о нем все».

И в этот миг я поняла то, чему не придавала значения долгие годы: что моя дивная и легкая свобода была подделкой, что связана была я, а не Анра, что игра наша была не игрой, а кабалой, что, пока я носилась по городу, жадно впитывая в себя цвета и звуки, формы и движения, Анра развивал другую сторону своего quot;яquot;, на которую у меня не было времени, – ум, целеустремленность, волю, – что я была лишь орудием в его руках, рабыней на посылках, неразумным продолжением его собственного тела, щупальцем, которое он мог вытягивать и убирать, словно осьминог, что даже мое горе при виде его ужасного разочарования, мое стремление сделать что угодно, лишь бы его порадовать, было всего-навсего еще одним средством воздействия на меня, что даже наша близость, словно мы составляли две половинки одного целого, была для него еще одним тактическим преимуществом.

В его жизни наступил второй серьезный перелом, и он опять не раздумывая принес в жертву своего самого близкого человека.

Заметив, что он понимает всю безвыходность моего положения, я увидела во всем этом нечто еще более уродливое. Мы были с ним, словно царственные брат и сестра из Александрии и Антиохии, партнеры по детским играм, сами того не подозревая предназначенные друг для друга, и мальчик был немощным калекой – а теперь так быстро и так ужасно настала брачная ночь.

В результате я снова отправилась в извилистый переулок к покосившейся лачуге, к лестнице, к последнему этажу, – словом, к безбородому старику.

Нельзя сказать, что я уступила без борьбы. Каждый шаг по улице давался мне с превеликим трудом. До сих пор, даже когда я таилась в щели под крышей, мне приходилось лишь наблюдать и шпионить ради Анры. Мне не нужно было ничего делать.

Но какая разница, в конце концов. Я взобралась по лестнице и постучалась в перекошенную дверь. Едва я до нее дотронулась, она распахнулась. В дымной комнате за широким пустым столом, на котором чадила лампадка, сидел, уставившись на меня немигающим рыбьим взглядом, безбородый старик….

Ахура умолкла, и Фафхрд с Мышеловом почувствовали на коже что-то липкое. Взглянув наверх, они увидели, как из туманной высоты, словно призраки удавов или тропических лиан, выползают щупальца зеленого тумана.

– Да, – подтвердила Ахура, – там, где он находится, всегда дым или туман.

– Три дня спустя, – продолжала она, – я вернулась к Анре и рассказала ему все – как труп, дающий свидетельские показания о своем убийце. Но на сей раз судья наслаждался показаниями, а когда я поведала о замысле, созревшем у старика, лицо Анры осветилось неземным восторгом.

Старик задумал наняться к Анре в качестве наставника и врача. Это легко устроилось: мать исполняла любые желания брата и, быть может, все еще надеялась, что его удастся как-то расшевелить. К тому же старик был так ненавязчив и вместе с тем властен, что, как я думаю, мог открыть любые двери. Не прошло и нескольких недель, как он спокойнейшим образом подчинил себе всех в доме – некоторых, к примеру мать, он просто перестал замечать, других, и в их числе Фрину, стал использовать.

Я никогда не забуду, как вел себя Анра в тот день, когда пришел старик. Это был первый контакт брата с жизнью, проходившей за садовой стеной, и я видела, что он страшно напуган. Прождав час-другой, он спрятался к себе в комнату, и только гордость не позволяла ему отменить всю эту затею. Никто из нас не слышал, как вошел старик, только Вероника, пересчитывавшая во дворе серебро, на миг перестала бормотать. Анра бросился на постель, стоявшую в дальнем углу комнаты, и вцепился пальцами в ее края, не сводя глаз с дверного проема. И вот в нем появилась тень, вот она стала плотнее и отчетливее. Старик поставил на порог два принесенных с собой мешка и посмотрел мимо меня на Анру. Через миг судорожные вздохи брата превратились в едва слышное дыхание. Он потерял сознание.

В тот же вечер началось обучение. Все, что произошло до сих пор, теперь повторялось на новом, более глубоком и необычном уровне. Анра вновь учил языки, но такие, каких не найти ни в одной из написанных человеком книг, он возносил молитвы, но не тем богам, которым поклонялись обычные люди, варил магические зелья, но уже не из трав, которые я могла купить или стянуть. Ежедневно Анра изучал темные пути, недуги и тайные силы человеческого мозга, тысячелетиями крывшиеся в душе эмоции, попавшие туда из-за того, что боги не углядели коварные примеси в том прахе, из коего создали человека. Тихо и постепенно наш дом стал храмом гнусности, монастырем скверны.

Но в их действиях не было ничего от грязных оргий или порочных излишеств. Во всем присутствовала строгая самодисциплина и мистическая сосредоточенность. Они ни на шаг не отклонялись от единожды взятого курса. Они стремились к знаниям и силе, рожденным тьмой, это верно, но при этом были готовы на любое самопожертвование. Они были религиозны, но на свой манер: они молились о вырождении всего сущего, их целью был мировой хаос, на котором, словно на разбитой лире, играли бы их могущественные умы, их богом была квинтэссенция зла, Ариман, вселенская бездна.

Дом продолжал жить своей обычной жизнью, однако казалось, что теперь он населен лунатиками. Ей-же-ей, порою я чувствовала, что все мы, за исключением Лиры, – лишь персонажи сновидений в пустых глазах старика, актеры в поставленном им кошмаре, где люди изображают зверей, звери – червей, черви – слизь.

Каждое утро я выходила на свою обычную прогулку по Тиру, я смеялась и болтала, как прежде, но во мне была пустота – я знала, что уже не более свободна, чем если бы была прикована к дому вполне реальными цепями, словно щенок на привязи, пытающийся перепрыгнуть через садовую стену. И только оказываясь на самом краю сферы влияния своих хозяев, я пыталась сопротивляться им, и то пассивно, – так однажды я тайком дала Хлое оберег, поскольку мне показалось, что они собираются произвести над ней такие же опыты, какие произвели над Фриной. И с каждым днем сфера их влияния расширялась – они давно уже ушли бы из дома, не будь Анра прикован к нему.

Теперь они посвятили свои труды тому, чтобы разорвать эти узы. Мне не сказали, как они собираются это сделать, но вскоре я поняла, что тут отведена роль и мне.

Меня укладывали на постель, направляли мне в глаза слепящие лучи, и Анра принимался читать нараспев молитвы, пока я не засыпала. Пробуждаясь спустя несколько часов, а порой и дней, я обнаруживала, что тем временем занималась своими делами как обычно, мое тело рабски подчинялось командам Анры. Порою Анра надевал на лицо тонкую кожаную маску, так что мог видеть мир – если вообще мог – только моими глазами. Вместе с ощущением единства с братом рос и мой страх перед ним.

Потом в течение некоторого времени меня держали взаперти, это было что-то вроде варварской прелюдии к зрелости, или смерти, или рождению, а может, к тому, и другому, и третьему вместе. Старик сказал тогда что-то вроде «не видеть солнца и не прикасаться к земле». Часами я лежала, свернувшись клубочком, в щели под кровлей или на тростниковой циновке в подвальчике. Теперь, если можно так выразиться, глаза и уши были закрыты у меня, а не у Анры. Часами я, для которой видеть и слышать значило даже больше, чем есть, созерцала лишь отрывочные картинки, проносившиеся в моем мозгу: маленький больной Анра, старик в дымной комнате, Фрина, корчащаяся, лежа на животе, и шипящая, как змея. Но труднее всего было вынести разлуку с Анрой. Впервые в жизни я не могла видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать, о чем он думает. Я сохла, как дерево, из которого вытянули все соки, как животное, у которого умертвили все нервы.

Наконец настал день – или ночь, не знаю, что это было, – когда старик снял маску с моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но мои привыкшие к темноте глаза различили маленький подвальчик во всех его подробностях. Три серых камня были вырыты из пола. Рядом с ними на спине лежал Анра – изможденный, бледный, едва дышавший и выглядевший так, как будто вот-вот умрет….

Путники остановились перед призрачной зеленой стеной. Узкая тропа вышла на плоскую вершину горы. Впереди были лишь ровные черные скалы, через несколько ярдов терявшиеся в тумане. Всадники молча спешились и повели дрожащих лошадей в это влажное царство, которое очень походило бы на фосфоресцирующее морское дно, не будь вода здесь практически невесомой.

– При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.

Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне поговорить с ним, как обычно. И я заговорила – заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих собственных.

Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, – во всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог – это единственная нить, на которой держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него влить в брата свои силы и оживить его.

Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.

В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.

Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит, приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.

Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот, когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня….

Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В густеющей мгле прямо перед ними – да так близко, что у друзей создалось ощущение, что они попали в засаду, – выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет, заставлявший фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль Карнак с его обелисками, Фаросский Маяк, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, Затерянный Город Аримана, грозные, призрачные башни, которые мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и приобретает причудливые неземные формы, словно подчиняясь какому-то собственному фантастическому стилю. Казавшиеся сквозь туман еще более громадными, его перекрученные пандусы и шпили, словно зыбкое лицо в кошмарном сне, были устремлены вверх – туда, где должны находиться звезды.