Морис Леблан КРАСНЫЙ ШАРФ

В то утро, выйдя из дома в обычное время, чтобы не опоздать на службу во Дворец правосудия, главный инспектор Ганимар обратил внимание на странное поведение незнакомца, шагавшего впереди него вдоль улицы Перголезе.

Через каждые пятьдесят — шестьдесят шагов этот прохожий, бедно одетый, в соломенной, несмотря на ноябрь, шляпе, наклонялся либо для того, чтобы завязать шнурки обуви, либо чтобы подобрать упавшую трость, либо по другому поводу. И каждый раз при этом вынимал из кармана и воровато клал на край тротуара маленький кусочек апельсиновой корки.

Пустая мания, наверно, ребяческое развлечение, которому вряд ли кто-нибудь уделил бы внимание, но Ганимар был из тех догадливых наблюдателей, которых ничто не оставляет равнодушными и которые успокаиваются лишь тогда, когда узнают тайную подоплеку фактов. И он пошел по следам странного незнакомца.

И вот, в ту минуту, когда тот повернул направо, на авеню Великой Армии, инспектор заметил, что он обменивается знаками с мальчишкой лет двенадцати, который шел мимо домов с левой стороны улицы.

Еще через двадцать метров странная личность нагнулась и поправила низ штанины. Апельсиновая корка отметила эту остановку. В тот же момент мальчишка остановился и с помощью кусочка мела начертил на доме, мимо которого проходил, белый крест, заключенный в круг.

Оба продолжили свою прогулку. Минуту спустя — новая остановка. Неизвестный поднял булавку и оставил корку. И сорванец напротив написал на стене второй крест, который также заключил в белый круг.

«Сто чертей, — подумал главный инспектор с довольным урчанием, — это многое обещает… О чем могли сговориться эти два вероятных клиента?»

Оба «клиента» тем временем спустились по авеню Фридланд и по Фобур-Сент-Оноре, без того, впрочем, чтобы случилось что-нибудь, что можно было бы взять на заметку.

С почти равными промежутками двойная операция возобновлялась, так сказать, автоматически. Было, однако, очевидно, с одной стороны, что человек с апельсиновыми корками делал свое дело только тогда, когда выбирал дом, который следовало отметить, а мальчишка, с другой, отмечал нужный дом только после того, как замечал сигнал своего спутника.

Согласованность между ними, таким образом, представлялась несомненной, и подмеченные главным инспектором действия приобретали в его глазах все больший интерес.

На площади Бово мужчина заколебался. Потом, словно приняв решение, нагнулся и дважды отряхнул низ своих штанин. Тогда мальчишка сел на тротуар под самым носом солдата, который стоял на часах возле здания министерства внутренних дел, и пометил камень в ограде двумя крестами и двумя окружностями.

Против Елисейского дворца — та же церемония, с той разницей, что на тротуаре, по которому перед президентской резиденцией прохаживался часовой, появилось три знака вместо двух.

— Что бы это значило? — прошептал, побледнев от волнения, Ганимар, который, против собственной воли, думал о своем неизменном противнике Люпэне, как бывало всякий раз, когда возникали какие-либо таинственные обстоятельства, — Что бы все это значило?

Он охотно схватил бы и допросил обоих «клиентов». Но был слишком опытен, чтобы совершить такую глупость. Впрочем, человек с апельсиновыми корками как раз закурил сигарету, и его напарник, тоже державший какой-то окурок, подошел к нему с явным намерением попросить прикурить.

Оба обменялись несколькими словами. Мальчишка быстро протянул компаньону какойто предмет, который, как показалось главному инспектору, имел очертания револьвера в кобуре. Оба наклонились вместе над этим предметом, и мужчина, повернувшись к стене, шесть раз поднес руку к карману тем движением, которым заряжают подобное оружие.

Окончив эту работу, они повернули назад, дошли до улицы Сюрена, и инспектор, следовавший за ними так близко, как это было возможно, с риском привлечь их внимание, увидел, что оба проследовали в ворота старинного дома, у которого все ставни были закрыты, кроме как на четвертом и последнем этажах.

Он бросился следом. В конце проезда, в глубине большого двора, инспектор заметил вывеску маляра, а с левой стороны — лестничную клетку.

Он стал подниматься, и на первом же пролете ускорил шаги, так как сверху до него донесся сильный шум, в котором, казалось, можно было также различить удары.

Когда Ганимар добрался до последней площадки, дверь была открыта. Он вошел, на секунду прислушался, уловил шум борьбы, добежал до комнаты, из которой он исходил, и застыл на пороге, тяжело дыша, удивленный зрелищем, которое перед ним предстало, — человека с апельсиновыми корками и мальчишку, которые громко стучали стульями о паркет.

В ту же минуту из соседней комнаты появилось третье лицо. Это был молодой человек двадцати восьми — тридцати лет, носивший короткие бакенбарды, очки, комнатную куртку, подбитую каракулевым мехом, и казавшийся иностранцем, скорее всего — русским.

— Здравствуй, Ганимар, — сказал он. И обернувшись к тем двоим:

— Спасибо, друзья мои, поздравляю с успехом. Вот обещанное вознаграждение.

Он вручил им стофранковый билет, вытолкнул из комнаты и запер обе двери на лестницу.

— Уж ты меня прости, старина, — объявил он Ганимару. — Мне нужно с тобой переговорить… Причем — срочно…

Он протянул ему руку и, поскольку инспектор продолжал стоять в ошеломлении, с лицом, перекошенным бешенством, воскликнул:

— Ты, кажется, не понимаешь… Хотя все предельно ясно… Мне понадобилось срочно тебя повидать… Так что…

И словно отвечая на еще не высказанные возражения:

— Да нет, старик, ты ошибаешься. Если бы я тебе написал или позвонил по телефону, ты бы не пришел… Либо заявился бы во главе целого полка. Я же хотел повидать тебя одного и подумал, что нет лучшего способа, чем послать этих двух людей с задачей сеять апельсиновые корки, рисовать крестики и нолики, короче — отметить тебе дорогу к этому месту. Но в чем дело? Ты вроде совершенно оглушен. Что случилось? Может, ты меня не узнаешь? Я — Люпэн… Арсен Люпэн… Поройся в памяти… Разве это имя ничего тебе не напоминает?

— Скотина, — процедил сквозь зубы Ганимар.

Изобразив полное отчаяние, Люпэн сердечно проговорил:

— Ты сердишься? Я вижу это по твоим глазам… Дело Дюгри-валь, не так ли? Я должен был подождать, чтобы ты пришел меня арестовать?.. Черт побери, мне это как-то не пришло в голову! В следующий раз, клянусь…

— Каналья, — пробурчал Ганимар.

— А я-то думал, тебе будет приятно! Честное слово, так себе и сказал: «Мой добрый, толстый Ганимар, мы ведь с ним так давно не виделись! Он просто бросится мне на шею».

Ганимар, который все еще не сдвинулся с места, вышел, казалось, из оцепенения. Он посмотрел вокруг, взглянул на Люпэна, подумал, вероятно, не броситься ли ему, действительно, на шею, затем, овладев собой, взял стул и устроился на нем, словно вдруг решился выслушать своего противника.

— Прекрасно, — сказал Люпэн, — поговорим. Трудно и мечтать о более спокойном местечке. Этот старинный особняк принадлежит герцогу де Рошлор, который в нем никогда не живет и который сдал мне внаем этот этаж, передав места общего пользования в распоряжение предпринимателя-маляра. У меня есть несколько подобных жилищ, весьма удобных. Здесь, несмотря на внешность русского барина, меня знают как господина Жана Дюбрей, бывшего министра… Ты меня поймешь: я избрал необременительную профессию, чтобы не слишком привлекать внимание…

— Какое мне до всего этого дело? — прервал его Ганимар.

— Ты прав, я заболтался, а ты, наверно, торопишься. Извини, разговор не будет долгим… Пять минут… Приступаю… Сигару? Не желаешь? Прекрасно. Я тоже.

Он сел и забарабанил пальцами по столу, раздумывая, затем приступил к делу.

— Семнадцатого октября 1599 года, в прекрасный теплый, радостный день… Ты слушаешь, Ганимар?.. Итак, 17 октября 1599 года… В сущности, надо ли непременно возвращаться к правлению Генриха IV и рассказывать тебе о хронике Нового моста? Вовсе нет, ты не слишком вникал в историю Франции, и я рискую внести лишний сумбур в твои мысли. Довольствуйся же знанием того, что в эту ночь, к часу утра, лодочник, проплывавший под последней аркой означенного Нового моста, со стороны левого берега, услышал, как перед носом его баржи в реку свалилось что-то, что было сброшено с высоты моста и явно предназначалось для самого дна реки. Его собака бросилась в ту сторону, громко лая, и когда лодочник добрался до носа своего судна, он увидел, что пес треплет в пасти обрывок газеты, которая, по-видимому, служила оберткой, для каких-то предметов. Он подобрал те предметы, которые не упали в воду, и, вернувшись в свою каюту, осмотрел находку. Знакомство показалось ему любопытным, и, поскольку он поддерживает связь с одним из моих друзей, он с его помощью предупредил меня. Этим же утром меня разбудили, чтобы поставить в известность об этом деле и ввести во владение подобранными предметами. И вот они перед тобой.

Он показал эти вещи, разложенные на столе. Вначале — обрывки номера газеты. За ними — большая хрустальная чернильница, к крышке которой был привязан длинный обрывок бечевки. Потом был осколок стекла, затем — нечто склеенное из картона, превращенное в тряпку. Наконец тут был обрывок ярко-красного шелка, заканчивавшийся шариком из той же ткани, того же цвета.

— Ты видишь наши вещественные доказательства, мой добрый друг, — сказал Люпэн. — Конечно, решить возникшую загадку было легче, если бы в нашем распоряжении были остальные предметы, которые глупое животное раскидало куда попало. Мне, однако, кажется, что вполне можно найти решение, подумав и приложив хоть немного сообразительности. А это как раз — твои лучшие качества. Что ты об этом скажешь?

Ганимар не пошевелился. Он словно выразил готовность выслушивать болтовню Люпэна, но собственное достоинство запрещало ему отзываться на нее хотя бы единым словом либо даже кивком головы, который мог быть истолкован как одобрение или несогласие.

— Мы с тобой, очевидно, полностью согласны, — продолжал Люпэн, словно и не замечая безмолвия главного инспектора. — И могу таким образом резюмировать единой заключительной фразой это дело, как о нем рассказали представленные вещественные доказательства. Вчера вечером, между девятью часами и полуночью, некая девица эксцентричного поведения была ранена ударами ножа, а затем задушена насмерть хорошо одетым мужчиной, носящим монокль, принадлежавшим к завсегдатаям ипподрома, с которым указанная девица съела три пирожных безе и один эклер в кафе.

Люпэн закурил сигарету и заметил, взяв Ганимара за рукав:

— Ну, это тебе не слишком нравится, главный инспектор! Ты воображал, что в области следственных дедукций такие достижения недоступны профану. Ошибка, милостивый государь. Люпэн жонглирует своими выводами словно детектив из романа. Мои доказательства? Ослепительные в чисто детской простоте.

И он продолжал, указывая каждый предмет по ходу своей демонстрации:

— Итак, вчерашним вечером, после девяти часов (вот этот обрывок газеты помечен вчерашней датой и указанием «вечерний выпуск»; кроме того, вот здесь, приклеенный к бумаге, виден кусочек тех желтых лент, под которыми номера отправляют абонентам, то есть те номера, которые поступают на дом только с почтой, развозимой после девяти вечера). Итак, после девяти вечера хорошо одетый мужчина (соблаговоли отметить, что на краю вот этого осколка стекла видно круглое отверстие монокля, каковой является главным образом признаком аристократической принадлежности), вошел в кондитерскую (перед тобою — узкая картонная конструкция в форме коробки, где еще видно немного крема от пирожных, которые в нее положили). Имея при себе такой пакетик, господин с моноклем отправился к указанной молодой особе, чей шарфик из ярко-красного шелка в достаточной мере свидетельствует об эксцентричных повадках хозяйки. Присоединившись к ней, по пока еще неизвестным причинам, он вначале ударил ее ножом, после чего задушил упомянутым алым шарфом (возьми, главный инспектор, свою лупу, и ты увидишь на красном шелке более темные пятна, являющиеся вот здесь следами окровавленного ножа, который о него вытерли, а тут — отпечатками окровавленной руки, схватившейся за ткань). Совершив свое преступление, чтобы не оставить следа, он извлек из кармана: 1) газету, на которую подписан и которая (прочти вот этот отрывок) издается для любителей скачек, — ее название нетрудно установить; 2) веревку, которая представляет собой часть кнута (эти две подробности тебе докажут, не так ли, что наш незнакомец не только интересуется бегами, но и сам занимается лошадьми). Затем он собирает осколки своего монокля, шнурок которого порвался во время борьбы. Отрезает с помощью ножниц (обрати внимание на следы разрезов) запачканную часть шарфика, оставив другую, без сомнения, в судорожно сжатых руках жертвы. Скомкав картонную коробку из кондитерской, он кладет в образовавшийся ком способные навести на его след предметы, из которых многие должны быть теперь на дне Сены, где и находится, к примеру, его нож. Заворачивает все в газету, перевязывает бечевкой и привязывает в качестве груза эту чернильницу. Затем сматывает удочки. Немного позже пакет падает на баржу речника. Вот и все. Ох, мне стало жарко. Что скажешь об этой истории?

Он несколько минут наблюдал за Ганимаром, чтобы проверить, какое действие произвел на инспектора его доклад. Ганимар не нарушил своего молчания.

Люпэн засмеялся.

— В сущности, Ганимар, ты сражен наповал. Но бросаешь себе самому вызов. Зачем, думаешь ты, дьявол Люпэн передает мне это дело вместо того, чтобы оставить его себе, настигнуть убийцу и отнять у него добычу, если тут замешана кража? Вопрос вполне логичный, не спорю. Но… тут есть одно «но», у меня, правда, на него нет времени, в эти дни я просто завален работой. Взлом в Лондоне, другой — в Лозанне, подмена ребенка в Марселе, спасение юной девицы, вокруг которой бродит смерть, — все это сразу на меня и свалилось. И я себе сказал: а что, если подкинуть это дельце доброму другу Ганимару? Теперь, когда тайна наполовину прояснилась, он сумеет добиться решения. А какую я ему окажу услугу! Как он от этого выиграет!

— Сказано — сделано. В восемь часов утра я отправил к тебе ту самую личность с апельсиновыми корками. Ты клюнул, и вот, к девяти утра, ты прибыл сюда, трепеща от любопытства.

Люпэн встал. Он слегка наклонился к инспектору и сказал, глядя прямо в глаза:

— Точка знаменует собой конец. Для меня это дело закрыто. Вскоре, вероятно, ты узнаешь, кто жертва, вполне возможно — балеринка либо певичка из кафешантана. С другой стороны, многое говорит о том, что преступник живет поблизости от Нового моста, скорее — на левом берегу. Наконец, вот тебе вещественные доказательства. Дарю. Трудись. Оставлю себе только этот клочок шарфика. Если тебе понадобится восстановить весь шарф, принеси мне остаток, тот, который правосудие обнаружит на шее убитой. Доставь мне его через месяц, день в день, то есть 28 декабря в 10 часов. Ты меня наверняка найдешь. И ничего не опасайся: все это вполне серьезно, милый друг, клянусь тебе. Никакого обмана. Можешь действовать смело. Кстати, еще подробность, не лишенная значения: при задержании человека с моноклем будь внимателен. Он левша. Прощай, старик, желаю тебе удачи!

Люпэн сделал пируэт, открыл дверь и исчез еще до того, как Ганимар подумал, как ему надлежит поступить. Одним прыжком инспектор бросился следом, но сразу убедился, что ручка запора, благодаря незнакомому ему механизму, не поворачивается. Потребовалось десять минут, чтобы снять винты замка, еще десять ушло на запоры в передней. Когда он сбежал по лестнице с четвертого этажа, у Ганимара не оставалось никакой надежды догнать Арсена Люпэна.

Об этом, впрочем, он и не думал. Люпэн внушал ему странное, сложное чувство, в котором были и страх, и злость, и невольное восхищение, и смутная догадка, что, несмотря на все его усилия, на упорство его поисков, он никогда не справится с подобным противником. Он преследовал его по долгу и ие самолюбия, но в постоянном страхе быть обманутым этим искуснейшим мистификатором и выставленным в смешном положении перед публикой, всегда готовой посмеяться над его злоключениями.

В частности, история с алым шарфиком тоже казалась ему весьма двусмысленной. С одной стороны, конечно, любопытной, но также неправдоподобной! Тем более, что объяснения Люпэна, на первый взгляд, столь логичные, могли с трудом выдержать достаточно строгий экзамен.

— Нет, — думал Ганимар, — все это — пустые россказни… Набор предположений и гипотез, ни на что не опирающихся. Я не дам себя провести.

И, добравшись до набережной Орфевр, 36, он принял уже решение считать эту историю словно бы и не случившейся.

Он поднялся к дежурному Сюрте. Там один из коллег ему сказал:

— Ты уже видел шефа?

— Нет.

— Он справлялся только что о тебе.

— Вот как?

— Да, поезжай за ним.

— Куда?

— На улицу дю Берн… Ночью там совершено убийство…

— А! И кого убили?

— Много не скажу… Кажется, певичку из кафешантана…

Ганимар отозвался просто:

— Сто тысяч чертей!

Двадцать минут спустя он вышел из метро и направился к улице дю Берн.

Жертва убийства, известная в театральном мире под прозвищем Женни Сапфир, занимала скромную квартирку на третьем этаже. В сопровождении полицейского главный инспектор проследовал вначале через две комнаты, затем вошел в помещение, где находились уже следователи, которым поручили расследование, начальник Сюрте господин Дюдуа и медицинский эксперт.

При первом же взгляде Ганимар вздрогнул. Он увидел лежавшее на диване безжизненное тело молодой женщины, пальцы которой намертво вцепились в обрывок красного шелка! На плече, выступавшем из корсажа с глубоким вырезом, виднелись две раны, вокруг которых кровь уже застыла. Искаженное, почти почерневшее лицо выражало безумный ужас.

Врач-эксперт, окончивший как раз осмотр, произнес:

— Первые заключения не вызывают сомнений. Жертву дважды ударили кинжалом, затем — задушили. Смерть от удушья очевидна.

«Сто тысяч чертей!» — сказал опять про себя Ганимар, вспоминая слова Люпэна, нарисованную им картину преступления.

Следователь пытался возразить:

— На шее, однако, не видно синяков…

— Удушение, — заявил доктор, — могло быть выполнено с помощью этого шелкового шарфика, бывшего на убитой; от него и остался этот обрывок, за который она, повидимому, цепляясь обеими руками, пытаясь себя защитить.

— Почему же, — спросил следователь, — от него только клочок?

— Остальная часть, вероятно — пропитанная кровью, могла быть у несена убийцей. Вот здесь легко различить торопливые надрезы, сделанные ножницами.

— Сто тысяч чертей! — в третий раз сквозь зубы повторил Ганимар. — Проклятый Люпэн все разглядел, не будучи здесь ни минуты!

— А мотивы преступления? — спросил следователь. — Замки взломаны, содержимое шкафов переворошено. Нет ли на сей счет каких-либо сведений, мсье Дюдуа?

Начальник Сюрте на это отвечал:

— Могу по крайней мере выдвинуть гипотезу, основанную на показаниях служанки. Жертва, талант которой был довольно посредственным, но известная своей красотой, совершила два года тому назад путешествие в Россию, откуда вернулась с великолепным сапфиром, подаренным, по слухам, персоной, близкой к царскому двору. Женни Сапфир, как ее с тех пор стали называть, чрезвычайно гордилась этим подарком, хотя, из осторожности, его не носила. Не будет ли естественным предположить, что кража этого камня и стала причиной убийства?

— Знала ли служанка то место, в котором он находился?

— Нет, его не знал никто. И беспорядок в этой комнате может служить доказательством, что убийца тоже его не знал.

— Сейчас допросим горничную, — молвил следователь. Господин Дюдуа отвел главного инспектора в сторонку и сказал:

— У вас какой-то странный вид, Ганимар. Что случилось? Вы о чем-нибудь догадываетесь?

— Ни о чем, шеф.

— Тем хуже. Нам в Сюрте очень нужен громкий успех. Уже несколько преступлений такого рода остались нераскрытыми. На этот раз надо найти виновника, причем — быстро.

— Будет трудно, шеф.

— Надо, Ганимар, надо. Послушайте меня. Если верить горничной, Женни Сапфир, которая вела весьма размеренный образ жизни, частенько, в течение месяца, после возвращения из театра, то есть к половине одиннадцатого вечера, принимала у себя мужчину, который оставался у нее примерно до полуночи. «Это человек светский, — утверждала Женни Сапфир, — он собирается на мне жениться». «Светский мужчина», впрочем, предпринимал все предосторожности для того, чтобы не быть увиденным, поднимая воротник и надвигая на лицо поля шляпы, когда проходил перед ложей консьержки. А Женни Сапфир, еще до его появления, всегда отпускала горничную. Именно эту личность мы и должны найти.

— Он не оставил никаких следов?

— Никаких. Перед нами, очевидно, крепкий орешек, который хорошо подготовил свое преступление и совершил его при всех возможных шансах остаться безнаказанным. Его арест сделает нам честь. Я рассчитываю на вас, Ганимар.

— Вы рассчитываете на меня, шеф, — повторил инспектор — Что ж, посмотрим, посмотрим… Не скажу «нет»… Однако…

Он выглядел чрезвычайно взвинченным, и его волнение удивило господина Дюдуа.

— Однако, — продолжал тот, — однако, клянусь вам… Вы слышите, шеф, клянусь вам…

— Вы клянетесь? В чем?

— Да так… Поглядим, шеф — Поглядим…

И только выйдя наружу, оказавшись опять в одиночестве, Ганимар завершил эту фразу. Завершил ее громким голосом, притопнув ногой, с сильнейшим гневом в голосе:

— Но клянусь перед самим Господом, что арест будет произведен моими собственными средствами, без того, чтобы я употребил хотя бы малую толику тех сведений, которые доставил мне этот негодяй. Нет! Ни за что!

Меча громы и молнии против Люпэна, в ярости от того, что на него навалили это дело, но полный решимости добиться его разгадки, Ганимар долго бродил без цели по улицам. С гудящей головой он пытался внести хоть немного порядка в собственные мысли и отыскать среди хаотично разбросанных фактов хоть крохотную подробность, не подозреваемую Люпэном, которая могла бы привести его к успеху.

Ганимар торопливо пообедал у виноторговца, затем продолжил прогулку и вдруг остановился, озадаченный, сконфуженный. Он увидел, что снова входит в ворота на улице Сюрена, во двор того самого дома, в который Люпэн заманил его несколькими часами раньше. Превосходившая его волю сила привела его сюда опять.

Решение вопроса, видимо, таилось в этом месте; здесь должны были находиться подлинные составные части истины. Что бы он ни делал, рассуждения Люпэна были такими точными, его расчеты такими верными, что, до глубины души смущенный таким необычайным проникновением в события, он мог начать дело только с той точки, на которой противник его оставил.

Отказавшись от сопротивления, Ганимар поднялся на четвертый этаж. Квартира была открыта. Никто не притронулся к оставленным им предметам — «подаркам» Люпэна. Он забрал их с собой.

С той минуты он рассуждал и действовал, можно сказать, машинально, по подсказкам мастера, не слушаться которого уже не мог.

Допустив, что преступник живет поблизости от Нового моста, следовало по дороге, ведущей от этого моста к улице дю Берн, найти очень важную для разгадки кондитерскую, открытую по вечерам, в которой были приобретены пирожные. Долго искать ее не пришлось. Возле вокзала Сент-Лазар кондитер показал ему картонные коробочки, как по форме, так и по материалу во всем подобные той, которая находилась в распоряжении Ганимара. К тому же одна из продавщиц помнила, что накануне ей пришлось обслужить некоего господина, прятавшего лицо в меховом воротнике, но у которого она заметила монокль.

— Вот мы и проверили первую примету, — подумал инспектор, — наш человек действительно носит монокль.

Ганимар соединил затем обрывки газеты для любителей скачек и показал их киоскеру, который легко распознал страницу из «Иллюстрированного Ипподрома». Он тотчас же отправился в редакцию «Ипподрома», где затребовал список подписчиков. И взял на заметку имена и адреса всех абонентов, которые жили в окрестностях Нового моста, прежде всего, поскольку это сказал Люпэн, на левом берегу реки.

Затем вернулся в Сюрте, собрал полдюжины людей и направил их куда следовало, снабдив соответствующими указаниями.

В семь часов вечера последний из посланных возвратился и сообщил ему добрую весть. Некий мсье Превай, подписчик «Ипподрома», жил в квартире на первом этаже на набережной Августинцев. Накануне вечером он вышел в меховой шубе из дома, получил у консьержки письма и газету «Иллюстрированный Ипподром», куда-то удалился и возвратился только к полуночи.

Этот мсье Превай носил монокль. Он был завсегдатаем бегов и сам владел несколькими лошадьми, на которых принимал участие в заездах либо сдавал внаем.

Следствие продвигалось так быстро, и результаты так точно соответствовали предсказаниям Люпэна, что Ганимар, слушая рапорт агента, был потрясен. Он еще раз смог убедиться в необычайной широте возможностей, которыми располагал Люпэн. Ни разу еще, на всем протяжении своей долгой жизни, он не встречался с такой проницательностью, с таким острым и быстрым умом. Он проследовал к господину Дюдуа.

— Все готово, шеф. У вас есть ордер?

— Что-что?

— Я говорю: все готово для ареста, шеф.

— Вы уже знаете, кто убийца Женни Сапфир?

— Да.

— Но как вы узнали? Расскажите! Ганимар испытал некоторые угрызения совести, немного покраснел, но все-таки ответил:

— Помогла случайность, шеф. Убийца бросил в Сену все, что могло его изобличить. Часть брошенного была подобрана и доставлена мне.

— Но кем?

— Неким лодочником, который не пожелал сообщить своего имени, опасаясь мести. Но все необходимые приметы оказались в моих руках. Дело было легким.

И инспектор рассказал о своих дальнейших действиях.

— И вы называете все это случайностью! — воскликнул мсье Дюнуа. — Утверждаете, что дело было легким! Да ведь это одно из ваших лучших предприятий! Ведите его до конца сами, дорогой Ганимар, и будьте осторожны.

Ганимар спешил. Он отправился на набережную Августинцев со своими помощниками, которых расставил вокруг дома. Консьержка при этом сообщила, что жилец столовался в городе, но после ужина регулярно заходил к себе.

И действительно, незадолго до девяти вечера, высунувшись из окна, она предупредила Ганимара, который издал легкий свист. Господин в цилиндре, в меховой шубе, следовал по тротуару, проложенному вдоль самого берега. Он пересек мостовую и направился к дому.

Ганимар двинулся навстречу.

— Вы — мсье Превай?

— Да, а вы кто такой?

— У меня к вам поручение…

Он не успел окончить фразу. При виде людей, которые появились из полумрака, Превай живо отступил к стене; держась лицом к неожиданным противникам, он прислонился спиной к лавке, расположенной на первом этаже, шторы которой были опущены.

— Назад! — крикнул он. — Я вас не знаю!

Правой рукой он размахивал тяжелой тростью, тогда как левая, заложенная за спину, казалось, пыталась открыть дверь.

Ганимар подумал, что тот мог убежать по какому-нибудь потайному ходу.

— Бросьте шутки, — сказал он, подходя, — вы попались… Сдавайтесь…

Но в то мгновение, когда он схватил трость преступника, Ганимару вспомнилось предупреждение Люпэна. Превай был левшой. Так что левой рукой он как раз доставал револьвер.

Инспектор живо нагнулся, заметив движение противника. Раздались два выстрела. Никто, однако, не пострадал.

Мгновение спустя Превай получил удар рукоятью револьвера по подбородку и был сбит с ног. В девять часов он был водворен в камеру.

Ганимар в это время пользовался уже немалой известностью. Последнее задержание, выполненное с такой быстротой и простыми средствами, о чем полиция постаралась пошире раструбить, доставило ему внезапную славу. На Превай навалили все преступления, остававшиеся до тех пор безнаказанными и газеты вознесли до небес подвиги Ганимара.

Следствие в самом начале продвигалось энергичено. Было установлено, что Превай — настоящее имя Тома Дерок — уже имел дело с правосудием. Сделанный у него обыск хотя и не доставил новых доказательств, привел к обнаружению связки бечевок, подобных той, которой был перевязан пакет, и кинжалов, которые могли причинить такие же раны, как те, которые были нанесены жертве.

Но на восьмой день все переменилось. Превай, до тех пот отказывавшийся отвечать, теперь, в присутствии своего адвоката, представил алиби: в вечер преступления он был в Фоли-Бержер.

— Заранее подготовленное алиби, — возразил следователь.

— Докажите, — отвечал Превай.

Состоялись очные ставки. Барышне из кондитерской показалось, будто она узнает господина с моноклем. Консьержке с улицы Берни показалось, что она узнает господина, который посещал Женни Сапфир. Но никто не решался на большее.

И следствие не располагало ничем очевидным, той прочной почвой, на которой можно было бы построить серьезное обвинение.

Следователь пригласил Ганимара и рассказ ал ему о своих затруднениях.

— Я не могу более настаивать, мне не хватает улик.

— Но ведь у вас есть убеждение, господин следователь! Дал бы себя Превай задержать без сопротивления, не будь он виновен?

— Он утверждает, что принял это за разбой. Точно так же он твердит, что никогда не видел Женни Сапфир, и действительно, мы не находим никого, кто мог бы его поймать на лжи. Далее, допуская, что сапфир был им украден, мы не смогли найти этот камень у него.

— Но он не обнаружен и в другом месте, — заметил Ганимар.

— Пусть так, но это не доказательство против него. Знаете ли, что нам требуется, мсье Ганимар, причем — поскорее? Вторая часть красного шарфа.

— Вторая часть?

— Да, так как очевидно, что, если убийца ее забрал, на ней должны быть отпечатки его окровавленных пальцев.

Ганимар не отвечал. В течение многих дней он уже чувствовал, что дело обретет такой оборот. Никакое другое доказательство не стоило этого. При наличии же шелкового шарфа, и только в этом случае, виновность подозреваемого становилась неопровержимой. А положение, в котором оказался Ганимар, требовало, чтобы эта виновность была доказана. Ответственный за арест, прославленный им, объявленный самым грозным противником злоумышленников, он стал бы предметом всеобщих насмешек, если бы тот был отпущен.

К несчастью, единственное и неопровержимое доказательство было в руках Люпэна. Как мог он его заполучить?

Ганимар стал искать; он не жалел усилий в новых расследованиях, повторил все следствие заново, провел бессонные ночи, распутывая тайну улицы дю Берн, проследил за всей жизнью Превай, поднял десяток сыщиков, чтобы найти недосягаемый сапфир. Все было напрасно.

27 декабря в коридоре Дворца правосудия ему снова встретился следователь:

— Ну что, господин Ганимар, есть что-нибудь новое?

— Нет, господин следователь.

— В таком случае я закрываю дело.

— Подождите еще день.

— К чему? Нам нужен второй конец шарфа; вы его нашли?

— Он будет у меня завтра.

— Завтра?

— Да. Но доверьте мне тот кусок, который у вас.

— В обмен на что?

— На мое обещание восстановить весь шарф.

— Договорились.

Ганимар направился в кабинет следователя. И вышел из него с обрывком шелка.

— Тысяча чертей, — ворчал он при этом, — придется пойти за этой проклятойуликой и заполучить ее… Если, конечно, мсье Люпэн осмелится прийти в условленное место.

Он, в сущности, не сомневался — Люпэну для этого хватит смелости. И именно это его бесило. Но зачем Люпэну понадобилось такое свидание? Какую он при этом преследовал цель?

Охваченный беспокойством, с яростью в душе, терзаемый ненавистью, он решил предпринять все предосторожности не только для того, чтобы не попасть в засаду, но и чтобы не пропустить удобного случая схватить своего врага. И назавтра, 28 декабря, в день, назначенный Люпэном, исследовав в течение целой ночи старинный особняк на улице Сюрен и убедившись, что другого выхода, кроме больших ворот, отсюда не было, предупредив также своих помощников, что операция предстоит опасная, он вместе с ними прибыл на будущее поле битвы.

Ганимар оставил их в кафе напротив. Приказ был строгим: если он покажется в одном из окон четвертого этажа либо не вернется через полчаса, полицейские должны ворваться в дом и задержать любого, кто попытается из него выйти.

Главный инспектор убедился в том, что его, револьвер исправен, что он легко вынимается из кармана. Затем поднялся наверх.

Его несколько удивило, что все оставалось таким, каким было, когда он отсюда ушел, двери — открытыми, запоры — взломанными. Убедившись в том, что окна главного помещения действительно выходят на улицу, он обошел остальные три комнаты квартиры. В них не оказалось никого.

— Мсье Люпэн побоялся прийти, — промолвил он не без тайного удовлетворения.

— Ты дурак, — прозвучал за его спиной чей-то голос. Обернувшись, он увидел на пороге старика рабочего в длинной блузе-спецовке.

— Не ищи более никого, — сказал тот. — Это я, Люпэн. С сегодняшнего утра я работаю в малярной мастерской, внизу. Сейчас — время завтрака. И вот я поднялся к тебе.

Он с веселой улыбкой разглядывал Ганимара. И воскликнул:

— Правда! Я обязан тебе чертовски приятной минутой, старик. Не отдал бы ее за десять лет твоей жизни, и все-таки я тебя люблю! Не так ли, дорогой мой артист? Разве не все у меня предусмотрено, рассчитано? От А до Я? Не разобрал ли я по косточкам это дело? Не проник ли в тайну шарфа? Были, конечно, в моих доводах и пробелы, не хватало и звеньев в цепи, не скажу — нет… Но какой шедевр сообразительности, как все было в точности восстановлено, Ганимар! С какой интуицией разгадано все, что случилось! Но также, все, что должно было произойти после, от раскрытия преступления до твоего прибытия сюда в поисках последнего доказательства! Какая чудодейственная проницательность, друг мой! Шарф у тебя?

— Половинка, конечно. Вторая — у тебя?

— Вот она. Давай сопоставим.

Они разложили обрывки на столе. Разрезы, проделанные ножницами, в точности совпадали. Да и цвет ткани был тождественным.

— Полагаю, однако, ты пришел не только за этим, — сказал Люпэн. — Тебя интересуют следы крови. Следуй за мной, Ганимар, в этой комнате слишком темно.

Они пришли в соседнее помещение, выходившее во двор, действительно — более светлое, и Люпэн приложил обрывок шарфика к стеклу.

— Погляди, — молвил он, слегка отстраняясь.

Инспектор задрожал от радости. Он увидел как отчетливые следы пяти пальцев, так и отпечаток всей ладони. Улика была неопровержимой. Окровавленной рукой, той самой, которой он нанес Женни Сапфир ножевые раны, убийца схватил шарф и затянул его на ее шее.

— И это отпечаток левой руки, — сказал Люпэн. — Откуда и мое предупреждение, в котором не было ничего сверхъестественного. Ибо, если ты, допускаю, и признаешь мое умственное превосходство, старый друг, мне не хотелось бы, чтобы ты считал меня колдуном.

Ганимар торопливо спрятал кусок шелка в карман. Люпэн не стал возражать.

— Бери, старик, я принес это для тебя. Мне так приятно доставить тебе хоть капельку радости! Видишь сам, никакой ловушки здесь нет, одна любезность… Товарищеская услуга, добрый жест старого друга. И еще, сказать правду, капелька любопытства… Да, позволь еще раз взглянуть на тот кусочек шелка… Тот, который был в полиции… Не бойся же. Не бойся, я его верну… Только взгляну…

Небрежными движениями, в то время как Ганимар невольно слушал его, Люпэн поигрывал шариком, которым заканчивалась половинка шарфа.

— Какими же они бывают хитроумными, эти дамские изделия! Это обстоятельство, во время следствия, не ускользнуло от твоего внимания? Женни Сапфир, изготовлявшая сама свои платья и шляпы, была в этом особенно изобретательна. И этот шарфик, конечно, тоже — ее произведение… Это, впрочем, я подметил с первого же дня. Любопытный по природе, как я имею честь тебе признаться, я основательно исследовал тот обрывок шелка, который ты положил в карман, и внутри шарика, которым он оканчивался, обнаружил маленький образок, который бедняжка зашила в него на счастье. Трогательная подробность, не так ли, Ганимар? Маленькая медалька с изображением Богоматери Воспомоществующей.

Инспектор не отрывал от него глаз, заинтригованный до глубины души. Люпэн продолжал:

— Тогда я себе сказал: до чего же интересно, наверно, будет осмотреть вторую половину шарфика, ту, которую полиция найдет на шее жертвы! Ибо эта вторая половина, которая попала наконец в мои руки, оканчивается такой же деталью. И я узнаю, существует ли второй тайничок и что в нем скрывается… Посмотри-ка, друг мой, как ловко он устроен! И притом как прост! Довольно взять тонкий красный шнурок и оплести им пустотелый деревянный шарик, оставив внутри него, в самой серединке, пустоту, по необходимости — небольшую, но достаточную для того, чтобы поместить в ней маленький образок… Либо еще что-нибудь… Какую-нибудь драгоценность… Например — сапфир…

В то же самое мгновение он завершил удаление шелкового шнурка и, высвободив деревянный шарик, извлек из него прекрасный голубой камень чистейшей воды и совершеннейшей огранки.

— Ну, что я говорил тебе, дорогой друг?

Он поднял голову. Инспектор, бледный как смерть, выпучив глаза, казался ошеломленным, завороженным сверкающим перед ним драгоценным камнем. Инспектор понял наконец всю махинацию, задуманную Люпэном.

— Скотина, — пробормотал он, повторяя ругательство, прозвучавшее на их первой встрече.

Оба теперь стояли, выпрямившись, друг против друга.

— Верни мне это, — сказал инспектор. Люпэн протянул ему кусок ткани.

— И сапфир тоже! — приказал инспектор.

— Ты просто дурак.

— Верни, иначе…

— Иначе что, идиот? — воскликнул Люпэн. — Вот как! И ты думал, что я подарил тебе это дело за твои красивые глаза?

— Верни мне это!

— Ты еще ничего не понял? Вот еще! В течение четырех недель я передвигаю тебя, как пешку, и ты хотел бы… Давай, Ганимар, пошевели хоть раз мозгами, старик… Пойми, что все четыре недели ты был у меня в роли милого песика… Ганимар, апорт… Апорт, принеси хозяину… Ах, какой мы славный, какой послушный!. Служи, на задние лапки, служи!.. Кусочек сахару, не угодно ли?..

Сдерживая гнев, закипевший в груди, Ганимар думал только об одном — как позвать своих людей. И так как комната, в которой они стояли, выходила окнами во двор, инспектор постепенно, кружным движением стал приближаться к двери, через которую они вошли. Тогда — одним прыжком — он бросится к окну и выбьет одно из стекол.

— Да и чем, спрошу тебя, заслужили это вы, ты и твои друзья? — продолжал между тем Люпэн. — За все дни, сколько этот клочок был в ваших руках, ни одному из вас и в голову не пришло прощупать его, ни один не спросил себя, по какой причине несчастная девушка так цеплялась за этот шарф. Ни один! Вы действовали наудачу, не размышляя, не в силах ни о чем догадаться!

Инспектор, однако, добрался до цели. Воспользовавшись секундой, в которую Люпэн несколько отступил, он резко повернулся назад и обеими руками схватился за дверную ручку. Но тут у него вырвалось ругательство: ручка не поддалась ни на волосок.

Люпэн разразился издевательским смехом.

— Даже это до тебя не дошло! Даже этого не предвидел! Ты устраиваешь мне западню и даже не допускаешь, что я могу пронюхать о ней заранее! И позволяешь увести себя в эту комнату, не подумав о том, не делаю ли я это с умыслом, не вспомнив даже, что запоры здесь снабжены специальными устройствами! Скажи-ка мне теперь искренне, как можно все это называть?

— Как это называть? — буркнул Ганимар вне себя. Он мгновенно достал револьвер и направил его прямо в лицо своего противника.

— Руки вверх! — крикнул он.

Люпэн лишь пожал плечами.

— И снова ляп!

— Руки вверх, говорю тебе!

— И снова ляп. Твоя машинка не сработает.

— Что-что?

— Твоя экономка, старуха Катерина, — на моей службе. Сегодня утром, пока ты пил кофе с молоком, она подмочила патроны.

Ганимар яростным жестом сунул револьвер в карман и бросился на Люпэна.

— А дальше что? — спросил тот, останавливая его ударом ноги под коленку.

Их платье почти соприкасалось. Взоры с вызовом скрестились, как у врагов, готовых стереть друг друга в порошок.

Но битва так и не началась. Воспоминания о прошлых схватках делали битву бесполезной. Ганимар, сохранивший в памяти свои былые поражения, бесполезные нападения, молниеносные ответные удары Люпэна, так и не сдвинулся с места. Делать было нечего, он это знал. Люпэн располагал возможностями, о которые разбивались любые другие силы. Тогда — к чему борьба?

— Не так ли? — дружелюбно спросил Люпэн. — Лучше оставим все как есть. И стоит, мой добрый друг, поразмыслить о том, что принесло тебе это милое приключение: славу, уверенность в скором повышении в должности, а благодаря этому — перспективу счастливой старости. Зачем тебе добавлять еще к этому находку сапфира и голову бедняги Люпэна! Это будет величайшей несправедливостью. Не говорю уже о том, что бедняга Люпэн спас тебе жизнь. Ну да, сударь мой, да! Кто предупредил вас на этом самом месте, что Превай — левша?.. И это — твое «спасибо»? Не очень-то красиво, Ганимар. Ты меня огорчаешь, право.

Продолжая болтать, Люпэн выполнил тот же самый маневр, который ничего не дал инспектору, и приблизился к двери.

Ганимар понял, что противник сейчас улизнет. Забыв об осторожности, он попытался преградить ему дорогу и получил удар головой в живот, от которого покатился по полу через всю комнату.

В два счета Люпэн привел в действие пружину, повернул дверную ручку, удалился, смеясь.

Двадцать минут спустя, когда Ганимар добрался до своих помощников, один из них сказал:

— Только что один из маляров вышел из дому, когда его товарищи возвращались с обеда, и вручил мне этот конверт. «Отдайте своему шефу», — сказал он мне. «Какому шефу?» — спросил его я. Но он был уже далеко. Наверно, это — для вас.

— Давай.

Ганимар разорвал конверт. Письмо было набросано второпях, карандашом, и содержало следующие строки:

«Это, мой добрый друг, излечит тебя от излишней доверчивости. Если некто говорит тебе, что патроны в твоем револьвере подмочены, каким бы ни было твое доверие к данному лицу, будь это хоть сам Арсен Люпэн, не давай себя провести. Стреляй смело, и если данный некто от этого провалится в вечность, ты сможешь убедиться: 1) что патроны не были подмочены; 2) что старая Катерина — честнейшая экономка на свете.

Пока же я не удостоился чести знакомства с нею, прими, мой старый друг, выражение нежнейших чувств преданного тебе

Арсена Люпэна ».