Морис Леблан АДСКАЯ ЛОВУШКА

После скачек, когда густой поток зрителей прошел к выходу с трибуны мимо него, Никола Дюгриваль с живостью поднес руку к внутреннему карману своего пиджака. Жена спросила его:

— Что с тобой?

— Не могу успокоиться… С такими деньгами! Боюсь за них.

На что она отозвалась:

— Поэтому и не могу тебя понять. Разве разумно носить при себе такую сумму! Все наше достояние! Нам было не так легко его заработать.

— Ба! — сказал он, — кто может знать, что оно там, в моем бумажнике!

— Конечно, конечно, — проворчала она. — К примеру, тот маленький слуга, которого мы уволили на прошлой неделе, прекрасно это знал. Не так ли, Габриэль?

— Да, тетушка, — отозвался молодой человек, который держался рядом.

Супруги Дюгриваль и их племянник Габриэль были довольно известны на ипподромах, завсегдатаи которых видели их почти каждый день. Дюгриваль, полный мужчина с красным лицом, с видом бонвивана; его жена, тоже тяжеловесная, с вульгарной физиономией, всегда одетая в платье сливового цвета, потертость которого бьиа чересчур очевидной; наконец — племянник, совсем еще молодой, тощий, бледный, со светлыми, слегка вьющимися волосами.

Семейство обычно сидело с начала до конца скачек. Это Габриэль играл за дядю, следил за лошадью в загоне, собирал со всех сторон слухи среди групп жокеев и конюхов, сновал между трибунами и заключал пари.

Счастье в тот день улыбнулось им, ибо соседи Дюгриваля трижды видели, как племянник приносит ему деньги.

Завершался пятый заезд. Дюгриваль закурил сигару. В эту минуту, затянутый в жакет каштанового цвета господин, лицо которого окаймляла седеющая бородка, приблизился к нему и доверительно спросил:

— Не у Вас ли, мсье, стащили вот эти часы?

И показал золотые часы, подвешенные на цепочке.

Дюгриваль подскочил.

— Ну конечно у меня!.. Видите, здесь выгравированы мои инициалы — Н.Д. Никола Дюгриваль.

И тут же испуганно схватился за карман пиджака. Бумажник был еще там.

— Ах, — промолвил он, потрясенный, — мне, стало быть, повезло. Но как это все-таки могло случиться? Известен ли негодяй?

— Да, он задержан, сидит в отделении. Будьте любезны проследовать за мной, надо внести в это дело ясность.

— С кем имею честь?

— Делангль, инспектор Сюрте. Я предупредил уже господина Маркенна, полицейского офицера.

Никола Дюгриваль двинулся вслед за инспектором, и оба, обойдя трибуны, направились к комиссариату. Они были шагах в пятидесяти от цели, когда кто-то подошел к инспектору и торопливо ему сообщил:

— Тот тип, что с часами, раскололся, мы идем по следам целой банды. Мсье Марке нн просит Вас подождать у места, где заключаются пари, и понаблюдать за тем, что делается вокруг четвертого барака.

В указанном месте стояла толпа, и инспектор Делангль проворчал:

— До чего идиотский уголок… Наконец, за кем мне следить? Мсье Маркенн вечно что-то придумает…

Он отстранил людей, которые чересчур его теснили.

— Черт! Надо работать локтями и держаться за бумажник. Вот так и Вас, наверно, зацепили, мсье Дюгриваль.

— Не могу понять, каким образом…

— О! Знали бы Вы, как действуют эти господа! Огонь, да и только! Один наступает Вам на ногу, другой чуть не выкалывает Вам глаз своей тростью, а третий вытаскивает у Вас бумажник. Три движения, и дело сделано… Я сам, говорящий с Вами, на том попался.

Он оборвал себя на полуслове и сердито воскликнул:

— Черт возьми, сколько мы будем здесь торчать! Какая толкучка! Это становится невыносимым… А, господин Маркенн подает мне знак… Одну минутку, прошу Вас… И главное — оставайтесь на месте…

Расталкивая всех плечами, он проложил себе дорогу в толпе.

Никола Дюгриваль проследил за ним взором. Но, потеряв из виду, отошел немного в сторону, чтобы его не толкали.

Прошло несколько минут. Начинался шестой заезд, когда Дюгриваль заметил жену и племянника, которые его искали. Он объяснил им, что инспектор Делангль как раз советуется с полицейским офицером.

— Деньги-то при тебе? — спросила жена.

— Черт возьми, — отвечал он, — клянусь тебе, мы с инспектором не давали никому подходить слишком близко.

Он пощупал пиджак, сдержал вырвавшийся было крик, сунул руку глубоко в карман, начал издавать смутные возгласы, тогда как мадам Дюгриваль в ужасе лепетала:

— Что? Что случилось?

— Украли! — простонал он. — Бумажник! Пятьдесят купюр!

— Не может быть! — воскликнула она. — Не может быть!

— Ну да, инспектор, мазурик… Это он!

Она принялась издавать пронзительные вопли:

— Держите вора! Моего мужа обокрали! Пятьдесят тысяч франков, мы погибли!.. Держите вора!

Их тут же окружили полицейские, отвели в комиссариат. Дю-гриваль повиновался машинально, совершенно ошарашенный. Супруга продолжала вопить, нагромождая объяснения, осыпая мнимого инспектора проклятиями.

— Ищите его! Найдите его! Жакет каштанового цвета… Бородка клином… Ах, проклятый, он пустил нас по миру! Пятьдесят тысяч франков! Но… Но… Что ты делаешь, Дюгриваль?!

Она бросилась к мужу. Слишком поздно! Он поднес к виску дуло пистолета. Раздался выстрел. Дюгриваль упал. Он был мертв.

Еще не забыт шум, поднятый газетами по поводу этого дела, как они воспользовались этим поводом для того, чтобы еще раз обвинить полицию в бездеятельности и бестолковости. Можно ли было допустить, чтобы карманник вот так, среди бела дня, в таком людном месте сыграл роль инспектора полиции и безнаказанно обокрал порядочного человека?

Жена Никола Дюгриваля раздувала ажиотаж своими причитаниями и интервью, в которых участвовала. Один из репортеров сумел сфотографировать ее перед телом мужа, в ту минуту, когда она простирала над ним руку и клялась отомстить за покойника. Рядом с нею, с выражением ненависти на лице, стоял племянник Габриэль. И тоже, негромкими словами, с яростной решимостью клялся настичь и покарать убийцу.

Описывали скромное жилище, в котором они обитали в Батиньо-ле. И поскольку оба были лишены любых средств к существованию, одна из спортивных газет открыла в их пользу сбор.

Что касалось таинственного Делангля, он оставался неуловимым. Были арестованы двое подозрительных, которых пришлось тут же отпустить. Бросились по нескольким следам, тут же оставленным; стали называть несколько имен и наконец обвинили Арсена Люпэна, что вызвало получившую широкую известность телеграмму прославленного взломщика, отправленную из Нью-Йорка через шесть дней после инцидента.

И действительно, на следующий же день после опубликования телеграммы неизвестный позвонил в дверь мадам Дюгриваль и вручил ей конверт. В нем было пятьдесят банковских билетов по тысяче франков каждый.

Этот неожиданный поворот вовсе не утихомирил разыгравшиеся страсти. И новое событие в этом деле лишь усилило ажиотаж. Два дня спустя люди, жившие в том же доме, где обитали мадам Дюгриваль и Габриэль, были разбужены в четыре часа утра ужасными криками. Сбежались к их квартире. Консьержу удалось открыть дверь. При свете зажженной соседом свечи нашли Габриэля, лежавшего в своей комнате, связанного по рукам и ногам и с кляпом во рту. В соседнем помещении мадам Дюгриваль истекала кровью из обширной раны на груди.

Она успела прошептать:

— Деньги… Забрали… Все купюры…

И потеряла сознание.

Что же там произошло?

Прийдя в себя, Габриэль рассказал — мадам Дюгриваль позднее дополнила рассказ племянника, — что он был разбужен появлением двоих мужчин; один из них связал его, второй — наложил повязку с кляпом. В темноте ему не удалось их разглядеть, но до него доносился шум борьбы, выдержанной его тетушкой против грабителей. Ужасающей борьбы, — заявила мадам Дюгриваль. Явно зная расположение комнат, руководимые к тому же бог весть какой интуицией, бандиты сразу направились к небольшому шкафу, в котором она хранила деньги, и, несмотря на ее сопротивление, несмотря на крики, завладели всей суммой. Уходя, один из них, которого она укусила за руку, ударил ее ножом, после чего оба убежали.

— Каким путем? — спросили его.

— Через дверь моей комнаты, а потом, надо полагать, через вестибюль.

— Невозможно! Их заметил бы консьерж!

Ибо вся тайна в том и состояла: каким образом бандиты проникли в дом и как смогли из него выйти? Никакого прохода для этого не существовало. Может быть, это был кто-нибудь из жильцов? Тщательно проведенное расследование показало, что такое предположение абсурдно.

Тогда?

Главный инспектор Ганимар, которому было поручено это дело, сказал, что не знал другого, которое бы так сбивало его с толку.

— Сложно в тех случаях, когда дело связано с Люпэном. И все-таки это не Люпэн… Нет, за этим что-то есть… Что-то двусмысленное, нечистое… Впрочем, если это сделал Люпэн, для чего ему было отнимать пятьдесят тысяч франков, которые он им прислал? Другой каверзный вопрос: какая связь существует между второй кражей и первой на ипподроме? Все это непонятно, и складывается впечатление, а такое бывает со мною редко, что искать бесполезно. Я, по крайней мере, отказ ываюсь.

Но следователь вошел в азарт. Репортеры соединили свои усилия с розыском, который вело правосудие. Праславленный английский детектив переправился через пролив. Богатый американец, помешанный на полицейских историях, назначил немалую премию тому, кто доставит первые указания, способные пролить свет. Но шесть недель спустя об этом знали не больше. Публика присоединилась к мнению Ганимара, да и сам следователь устал бродить в потемках, которые течение времени могло только еще более сгустить.

И жизнь в квартире вдовы Дюгриваль продолжалась. Благодаря заботам племянника она довольно скоро поправилась. Утром Габриэль устраивал ее в кресле в столовой, возле окна, занимался хозяйством, уходил затем за покупками. И готовил завтрак, не принимая даже помощи, которую ему предлагала консьержка.

Изнервничавшись из-за непрекращавшегося расследования и особенно — из-за постоянных интервью, тетка и племянник никого более не принимали. Даже консьержка, чья болтовня беспокоила и утомляла мадам Дюгриваль, к ним более не допускалась. Она отыгрывалась на Габриэле, задевая его каждый раз, когдо он проходил мимо ложи.

— Будьте осторожны, господин Габриэль, за Вами обоими шпионят. Вас подстерегают какие-то люди. Вот и вчера — мой муж застал какого-то типа в ту минуту, когда он присматривался к Вашим окнам.

— Пустяки, — отвечал Габриэль, — это полиция нас охраняет. Тем лучше!

Но однажды, к четырем часам пополудни, в конце улицы произошло яростное столкновение между двумя торговцами овощами вразнос. Консьержка сразу оставила ложу, чтобы послушать брань, которою обменивались противники. Но не успела она повернуться к ней спиной, как молодой человек среднего роста, в сером костюме безупречного покроя проскользнул в дом и торопливо поднялся по лестнице. На третьем этаже он позвонил.

Не услышав ответа, позвонил еще раз.

После третьего звонка дверь открылась.

— Здесь живет мадам Дюгриваль? — спросил он, снимая шляпу.

— Мадам Дюгриваль еще нездорова и не может никого принимать, — ответил Габриэль, стоявший в передней.

— Мне очень нужно с ней переговорить.

— Я ее племянник, и мог бы ей передать…

— Хорошо, — сказал незнакомец. — Будьте добры, передайте же мадам Дюгриваль, что я случайно получил ценные сведения в отношении кражи, от которой она пострадала, и я хотел бы осмотреть квартиру, чтобы самому проверить ряд подробностей. У меня есть немалый опыт ведения таких расследований, и мое вмешательство может оказаться ей весьма полезным.

Габриэль с мгновение его рассматривал, затем сказал:

— В таком случае, полагаю, тетушка будет согласна… Извольте войти.

Открыв дверь в столовую, он пропустил незнакомца вперед. Но в ту минуту, когда он переступил порог, Габриэль поднял руку и внезапным движением ударил его кинжалом точно в правое плечо.

В столовой раздался смех.

— Попал! — крикнула мадам Дюгриваль, бросаясь к ним из кресла, в котором сидела. — Браво, Габриэль. Надеюсь ты не убил его, бандита?

— Не думаю, тетушка. Лезвие тонкое, и я придержал удар. Человек зашатался, простирая вперед руки, побледнев, как смерть.

— Болван! — осклабилась вдова. — Ты попался! Наконец-то — тебя здесь давно ждут. Давай, сукин сын, вались. Не нравится, что ли? Никуда не денешься, давай. Сперва на одно колено перед хозяюшкой. На второе теперь… Как мы прекрасно воспитаны, однако! Трах, вот мы упали совсем… Исус-Мария, если бы мой бедный Дюгриваль мог увидеть его теперь! А сейчас, Габриэль, за дело!

Она прошла в свою комнату и открыла зеркальный шкаф, в котором висело несколько платьев. Раздвинув их, она открыла вторую дверцу, в глубине шкафа, откуда можно было войти в комнату, расположенную в соседнем доме.

— Помоги-ка его отнести, Габриэль. Будешь ухаживать за ним получше, не так ли? Полный вес золота — вот покамест его цена.

Однажды утром раненый пришел в себя. Приподняв веки, он огляделся. Он лежал в помещении гораздо большем, чем то, в котором ему нанесли удар. В комнате, Притененной толстыми занавесками, висевшими на всех окнах, почти без мебели.

Было, однако, достаточно света для того, чтобы он увидел сидевшего рядом на стуле юного Габриэля Дюгриваля.

— Ах, это тот самый мальчик, — прошептал он. — Поздравляю тебя, малыш. Кинжал у тебя и деликатный, и верный.

И снова уснул.

В этот и в последовавшие дни он просыпался несколько раз и неизменно видел перед собой бледное лицо юноши, его тонкие губы, и черные глаза, выражавшие жестокость.

— Ты меня пугаешь, — шептал он порой. — Если ты поклялся меня убить, не стесняйся. Но странное дело! Мысль о смерти всегда казалась мне самой забавной из всех. Тогда как с тобой, старик, дело приобретает действительно зловещую окраску. Доброй ночи, лучше пойду бай-бай!

Следуя указаниям тетки, Габриэль ухаживал за ним со всей возможной внимательностью. Температура у раненого уже почти не поднималась, он начал питаться бульоном и молоком. Он набирался сил и даже шутил.

— Когда же состоится первая прогулка выздоравливающего? Колясочка уже готова? Оскаль хотя бы зубки, скотина. У тебя вид поганого плаксы, готового на любое преступление. Хотя бы улыбочку для папочки.

Но однажды, проснувшись, он ощутил необычное, неприятное стеснение. После некоторых усилий он убедился в том, что во время сна его ноги, туловище и руки были привязаны к железным частям койки тонкой стальной проволокой, которые при малейшем движении врезались в тело.

— Ах, — сказал он на сей раз своему надзирателю, — начинается большая игра. Цыпленку пора пустить кровь. Оперировать будешь ты, архангел Габриэль? В таком Случае, дружище, тебе следует хорошенько почистить свою бритвочку. Обслуживание должно быть стерильным, черт побери!

Его речь была прервана скрипом открываемого запора. Раскрылась дверь напротив, и в комнату вступила мадам Дюгриваль.

Она медленно приблизилась, вынула из кармана револьвер, взвела курок и положила оружие на ночной столик.

— Брр… — проговорил узник, — можно подумать, что мы — в театре Амбигю… Действие четвертое… Суд над предателем… Казнь совершается представительницей прекрасного пола… руками самой Грации… Какая честь! Мадам Дюгриваль, прошу только не портить мне лицо, моя надежда — на Вас…

— Молчи, Люпэн.

— Ах, Вы уже знаете?.. Черт возьми, Вы не лишены чутья.

— Молчи, Люпэн.

В ее голосе было нечто столь торжественное, что это произвело на узника впечатление. Он умолк.

Люпэн — это действительно был он — внимательно наблюдал, однако, за своими тюремщиками. Одутловатое, багровое лицо мадам Дюгриваль резко контрастировало с тонкики чертами племянника, но на обоих запечатлелось одинаковое выражение неумолимой жестокости. Вдова наклонилась к нему и спросила:

— Готов ли ты ответить на мои вопросы?

— Почему бы нет?

— Тогда слушай меня.

— Я весь превратился в слух.

— Как тебе удалось узнать, что Дюгриваль носил все свои деньги в кармане?

— Из болтовни прислуги.

— Маленького слуги, который служил у нас?

— Да.

— И это ты для начала стащил часы Дюгриваля, чтобы внушить ему доверие?

— Да.

Она сдержала яростный жест.

— Болван! Какой болван! Ты грабишь моего мужа, ты толкаешь его к самоубийству, и, вместо того, чтобы смыться, да подальше, чтобы спрятаться, ты продолжаешь играть в Люпэна в самом сердце Парижа! Разве ты забыл, что я поклялась над головой покойника найти убийцу?

— Это меня теперь и забавляет, — отозвался Люпэн. — Какой у Вас был повод подозревать меня?

— Повод? Но ты ведь себя выдал сам!

— Я?

— Конечно… Те пятьдесят тысяч франков…

— Вот еще! Простой подарок!

— Вот именно, подарок, который ты распоряжаешься по телеграфу послать мне, чтобы все поверили, что в день скачек ты находился в Америке. Подарок! Хитрая шутка! Мысль о бедняге, которого ты убил, не давала тебе покоя. И ты вернул деньги вдове, разумеется — открыто, так как существует галерка, и такому шуту, как ты, всегда нужна шумиха. Все просто замечательно. Однако, милейший, в таком случае не надо было возвращать мне те самые купюры, которые были украдены у Дюгриваля. Да, да, трижды идиот, те же самые, никоим образом не другие. У нас были записаны номера, у Дюгриваля и меня. И ты был настолько глуп, что послал мне именно тот пакет. Понимаешь теперь, что ты наделал?

Люпэн рассмеялся.

— Какая милая ошибка! Не я за нее в ответе, мною были даны совсем другие распоряжения… Однако, как бы то ни было, винить могу только самого себя.

— Ну вот, ты признался. Ты словно расписался под своей кражей, и под своим приговором тоже. Оставалось лишь тебя найти. Найти? Нет, гораздо лучше. Люпэна не следует искать, Люпэна надо заставить явиться. О, эта мысль, достойная мастера. Она появилась у моего мальчишки-племянника, который ненавидит тебя так же, как и я, если это только возможно, и который знает тебя, как облупленного, по всем книгам, которые о тебе написаны. Он знает твое любопытство, твою потребность в интриге, твою манию шарить в потемках, распутывать то, что не удавалось распутать другим. Знает ту разновидность мнимой доброты, которая тебе свойственна, ту нелепую чувствительность, которая заставляет тебя проливать крокодиловы слезы над твоими же жертвами. Он и задумал всю эту комедию! Придумал происшествие с двумя грабителями. Вторую кражу пятидесяти тысяч франков. Ах, клянусь тебе Богом, удар ножом, который я нанесла себе своею же рукой, не причинил мне ни капли боли. И клянусь тебе еще, что мы провели немало приятных минут, ожидая тебя, малыш, и я, наблюдая за твоими сообщниками, которые бродили под нашими окнами, изучая место действия. Ведь ты возвратил вдове Дюгриваль пятьдесят тысяч франков, и было немыслимо, чтобы ты допустил их утрату бедной вдовой. Ты должен был прийти — из тщеславия, из пустой кичливости. И ты пришел!

Вдова разразилась пронзительным смехом.

— Ну, как мы тебя разыграли? Всем Люпэнам Люпэн! Всем мастерам мастер! Недосягаемый и невидимый! Вот он лежит, завлеченный в западню женщиной и мальчишкой… Лежит собственной персоной, у нас! Связанный по рукам и ногам, не более опасный, чем полевой жаворонок! Вот он!.. Вот он!..

Дрожа от торжества, она принялась расхаживать по комнате как дикий зверь, не спускающий глаз со своей жертвы. Люпэн ни разу в жизни не чувствовал в человеческом существе столько ненависти и дикой ярости.

— Довольно, поговорили, — сказала тут она. Взяв себя в руки, вдова возвратилась к нему и совсем другим, глухим голосом отчеканила:

— За минувших двенадцать дней, Люпэн, и благодаря документам, найденными твоих карманах, я использовала время с толком. Мне известны все твои дела, все твои комбинации, все твои подставные имена, вся организация твоей банды, все явочные логова, которые у тебя есть в Париже ив иных местах. Я посетила даже одно из них самое секретное, то, в котором ты прячешь свои бумаги, с.вои реестры и подробные описания всех твоих финансовых операций. Результат этих поисков? Вполне приличный. Вот четыре чека, взятые из твоих книжек и соответствующие счетам, которые ты открыл в разных банках, под четырьмя различными именами. В каждый из них я вписала сумму в десять тысяч франков. Больше было бы опасно. А теперь — подписывай.

— Дьявол! — насмешливо заметил Люпэн, — да это просто шантаж, честнейшая мадам Дюгриваль!

— Тебя это возмущает?

— Конечно, возмущает.

— И ты признаешь, что противник тебя достоин?

— Противник меня во всем превзошел. Таким образом, ловушка, которую мне устроили, задумана не просто вдовой, жаждущей мести, но также хитроумной деловой женщиной, стремящейся к приумножению своих капиталов?

— Совершенно верно.

— Поздравляю. И, может быть, сам мсье Дюгриваль?

— Ты угадал, Люпэн. В конце концов, какой смысл от тебя скрывать? Это облегчит свою совесть. Да, Люпэн, Дюгриваль работал в той же отрасли, что и ты. О, не по крупному! Мы — люди скромные: золотую монетку тут или там… Бумажник, который Габриэль, натасканный нами, мог стащить на скачках слева или справа… Вот так и склеили свое небольшое состояние, вроде как на капусте…

— Вот так оно лучше, — сказал Люпэн.

— Отлично. И если я об этом говорю, то только для того, чтобы ты хорошенько понял, что перед тобою — не дебютантка, и что надеяться тебе не на что. Помощи ждать неоткуда. Квартира, в которой мы находимся, сообщается с моей комнатой. У нее есть потайной выход, о котором никто не подозревает. Это была особая квартира Дюгриваля. Здесь он принимал своих друзей. Здесь хранились его рабочие инструменты, средства гримировки и переодевания… Его телефон. Так что надежды напрасны. Твои сообщники отказались от поисков в этом направлении. Я направила их по другому следу. Ты пропал. Начинаешь ли хотя бы это понимать?

— Да.

— Тогда подпиши.

— После этого я буду свободен?

— Сначала получу деньги.

— А затем?

— Затем, клянусь душой, клянусь вечным спасением, ты будешь свободен.

— Не очень-то верится.

— У тебя остается выбор?

— Это правда. Давай.

Она высвободила правую руку Люпэна и вложила в нее ручку, уточняя:

— Не забывай, на каждом из чеков — другое имя, и почерк каждый раз меняется.

— Не бойся.

Он проставил свою подпись.

— Габриэль, — сказала вдова. — Сейчас десять часов. Если в двенадцать я не вернусь, значит этот негодяй сыграл со мною фортель на свой манер. Тогда — размозжи ему голову. Оставляю тебе револьвер, которым застрелился твой дядя. Из шести патронов остается пять. Этого вполне достаточно.

И она удалилась, напевая.

Довольно долго длилось молчание, затем Люпэн прошептал:

— Я не дал бы и двух су за мою шкуру.

Он закрыл на мгновение глаза, потом сказал вдруг Габриэлю:

— Сколько?

И, так как тот молчал, он возвысил голос:

— Я спрашиваю: сколько? Отвечай, черт тебя побери! У нас одно и то же ремесло: я ворую, ты воруешь, он ворует… Мы просто созданы для согласия. Ну? Идет? Мы с тобой смываемся? Предлагаю тебе место в моей банде, шикарное место. Сколько ты хочешь для себя? Десять тысяч? Двадцать? Назначь цену, и не стесняйся, в сундуке денег полным-полно.

Дрожь ярости объяла его при виде невозмутимого выражения стража.

— Ах, он даже не отзывается! Что же, ты так любил его, этого Дюгриваля? Слушай, если хочешь меня освободить… Ответь же! Но тут Люпэн умолк. В глазах молодого человека по-прежнему читалось выражение жестокости, которое он уже видел. Можно ли было надеяться, что он дрогнет?

— Тысяча дьяволов, — скрипнул он зубами, — не подыхать же мне тут, как собаке. Ах! Если бы я мог!..

Напрягаясь, чтобы разорвать узы, он совершил усилие, которое вырвало у него крик боли. И упал обратно на койку в изнеможении.

— Ну вот, — вымолвил он минуту спустя, — вдова сказала ясно: я пропал. Ничего не поделаешь. Царство тебе небесное, Люпэн.

Прошло пятнадцать минут, полчаса…

Приблизившись к Люпэну, Габриэль увидел, что глаза у него закрыты, дыхание — ровное, как у спящего. Но тот сказал:

— Не думай, что я сплю, малыш. В такие минуты не спят. Но думают, к чему пришли. Надо ведь, не так ли? Я думаю также о том, что должно последовать… На этот счет у меня — своя теория… Каким бы ты меня ни видел, я — сторонник метапсихоза, переселения душ… Объяснять пришлось бы слишком долго… Знаешь что, малыш, может — пожмем друг другу руку? Перед тем, как расстаться? Нет? Тогда — прощай… Будь здоров и многих лет тебе, Габриэль…

Он опустил веки, замолчал. И не пошевелился более до самого возвращения мадам Дюгриваль. Вдова вошла торопливо, чуть ранее полудня. Она выглядела чрезвычайно взволнованной.

— Деньги у меня, — сказала она племяннику. — Сматывайся. Я присоединяюсь к тебе в автомобиле, который ждет внизу.

— Но…

— Ты мне не нужен, чтобы покончить с этим типом. Справлюсь сама. Но, если хочешь поглядеть, как скорчится рожа мерзавца… Давай сюда инструмент.

Габриэль подал ей револьвер, и вдова продолжала:

— Сжег ли ты бумаги.

— Да.

— Хорошо. Сейчас он получит свое, и — ходу. Выстрел может привлечь соседей. Они должны найти обе квартиры пустыми. Она подошла к койке.

— Ты готов, Люпэн?

— Просто сгораю от нетерпения.

— У тебя нет поручений для меня?

— Никаких.

— Тогда…

— Одно только слово!

— Говори.

— Если на том свете мне встретится Дюгриваль, что передать ему от тебя?

Она пожала плечами и приложила дуло к его виску.

— Отлично, — сказал он, — и главное — не дрожите, милая дама… Для Вас все пройдет без боли, уверяю Вас… По счету, не так ли? Раз… два… три…

Вдова нажала на спуск. Раздался выстрел.

— И это смерть? — сказал Люпэн. — Странно. Мне думалось, там совсем не так, как в жизни.

Прогремел второй выстрел. Габриэль вырвал оружие из ее руки и осмотрел его.

— Ах, — сказал он, — кто-то извлек из патронов пули. Остались только гильзы.

На несколько мгновений племянник и тетка застыли в растерянности.

— Возможно ли? — пробормотала она. — Кто бы мог это сделать? Кто-нибудь из инспекторов? Следователь?

Она помолчала и хрипло проговорила:

— Послушай… Какой-то шум…

Они прислушались, вдова подошла даже к передней. Но тут же вернулась, разъяренная неудачей и пережитым испугом.

— Никого… Соседей, наверно, нет дома… Так что время у нас есть… Ах, Люпэн, ты уже смеялся… Габриэль, давай нож!

— Он в моей комнате.

— Принеси!

Габриэль торопливо удалился. Вдова топала ногами от бешенства.

— Я дала клятву!.. Ты подохнешь, проклятый!.. Я поклялась Дюгривалю, и каждое утро, каждый вечер повторяла клятву. Я повторяю ее — на коленях, да, на коленях перед Богом, который меня слышит. Отомстить за мертвого — мое право! Ах… Ну да, Люпэн, ты больше не смеешься… Силы ада, ты кажется, боишься. Он боится! Я вижу это по его глазам! Габриэль, детка, подойди!.. Погляди в его глаза! Он дрожит! Давай нож, я воткну его ему в сердце!.. Пока дрожь у него не прошла!.. Ах ты, трус! Скорее, скорее, Габриэль, давай нож!

— Не могу его найти, — объявил молодой человек, прибежавший в полной растерянности. — В моей комнате его нет. Не могу ничего понять!

— Тем лучше! — крикнула вдова, словно обезумев, — тем лучше! Я сделаю это руками!

Она схватила Люпэна за глотку и стала судорожно душить его, всеми десятью пальцами, изо всех сил, душить насмерть. Люпэн захрипел и обмяк. Он действительно погиб.

Вдруг донесся грохот со стороны окна. Одно из стекол разлетелось на осколки.

— Что? Что там? — пролепетала вдова, выпрямляясь. Габриэль, еще более бледный, чем обычно, проговорил:

— Не знаю… не знаю…

— Кто бы это мог? — повторяла вдова.

Она не смела пошевелиться в ожидании дальнейшего. И что особенно повергало ее в ужас, — что на полу, вокруг них, не было видно никакого метательного снаряда, тогда как стекло очевидно разбилось под ударом достаточно тяжелого и крупного предмета, несомненно — камня. Минуту спустя она принялась искать — под кроватью, под комодом.

— Ничего нет, — сказала вдова наконец.

— Нет, — повторил за ней племянник, который тоже искал. Тогда она продолжала, опустившись на стул:

— Я боюсь… Нет больше сил… Добей его…

— Я тоже боюсь…

— И все-таки, все-таки… — бормотала она, — надо это сделать, я дала клятву…

В последнем усилии она возвратилась к Люпэну и охватила его шею скрюченными пальцами. Но тот, всматривавшийся в ее бледное лицо, отчетливо чувствовал, что у нее не хватит уже сил на убийство. Он становился для нее священным, неприкосновенным. Таинственная сила защищала его от всех нападений, сила, которая три раза спасала уже его необъяснимым образом и которая найдет еще, чем уберечь его от смерти.

Она тихо сказала Люпэну:

— До чего же ты должен меня презирать!

— Ей-Богу, нет. На твоем месте я бы умер от страха.

— Гадина! Воображаешь, что тебе подают помощь… Что твои друзья близко? Это невозможно, негодяй!

— Я знаю. Не они меня защищают… Никто меня не защищает…

— Тогда в чем дело?

— Тогда, как ни крути, пришло в действие что-то странное, фантастическое, чудесное, что пугает тебя до колик, добрая женщина.

— Проклятый!.. Скоро ты перестанешь скалиться!

— И буду тем удивлен.

— Погоди ж у меня!

Она подумала еще и спросила племянника:

— Что бы ты посоветовал?

— Привяжи снова его руку и уйдем отсюда, — ответил тот. Роковые слова! Это значило приговорить Люпэна к самой страшной смерти, к смерти от голода.

— Нет, — отозвалась вдова. — Он может найти еще спасительную соломинку. Есть кое-что получше.

Она сняла телефонную трубку. Получив контакт, попросила:

— Номер 822—48, пожалуйста. И несколько мгновений спустя:

— Алло… служба Сюрте?.. Господин главный инспектор Ганимар у себя?.. Не раньше двадцати минут? Очень жаль!.. В конце концов… Когда он появится, передайте ему следующее от имени мадам Дюгриваль… Да-да, мадам Никола Дюгриваль… Передайте — пусть приезжает ко мне. Он откроет дверь моего зеркального шкафа, и, открыв ее, увидит, что шкаф прикрывает выход из моей комнаты в другие две. В одной из них лежит крепко связанный мужчина. Это вор, убийца Дюгриваля. Вы мне не верите? Поставьте в известность господина Ганимара, уж он-то мне поверит. Ах, чуть не забыла имя преступника. Это Арсен Люпэн.

Не добавив ни слова, она повесила трубку.

— Дело сделано, Люпэн. В сущности, такая месть нравится мне не меньше. Уж посмеюсь я досыта, следя за дебатами дела Люпэна! Ты идешь, Габриэль?

— Да, тетушка.

— Прощай, Люпэн, мы вряд ли еще увидимся, так как уезжаем за границу. Обещаю прислать тебе на каторгу конфеты.

— Шоколаду, матушка, лучше шоколаду. Мы съедим его вместе.

— Прощай!

— До свидания!

Вдова с племянником удалилась, оставив Люпэна, прикованного к койке.

Он пошевелил сразу свободной рукой, пытаясь высвободиться. Но тут же понял, что не сумеет ни разорвать, ни развязать стальной проволоки, которой был связан. Обессиленный высокой температурой и тяжкими испытаниями, чего мог он добиться в течение двадцати или тридцати минут, которые, вероятно, оставались до прибытия Ганимара?

Он не рассчитывал более и на друзей. Если в этот день трижды избежал верной смерти, это следовало приписать, очевидно, счастливым случайностям, но не чьему-то своевременному вмешательству. Его друзья не довольствовались бы столь невероятными сюрпризами: они просто освободили бы его.

Нет, надо было проститься с любыми надеждами. Ганимар был уже, наверно, в пути. Ганимар найдет его на этом месте. Это неизбежно. Это уже — свершившийся факт.

И перспектива этой встречи угнетала его невероятно. Он слышал уже издевки старинного приятеля. Представлял себе взрывы смеха, которыми завтра будет встречена невероятная новость. Если бы его арестовали в разгар действия, так сказать — на поле битвы, внушительным отрядом противников, пускай! Но быть задержанным, схваченным, скорее — подобранным вот так, при таких обстоятельствах, — это было действительно чересчур нелепо. Люпэн, столько раз ставивший в смешное положение других, прекрасно понимал, как унизительна была для него развязка в деле Дюгриваль, каким смешным будет он казаться всем после того, как дал себя поймать в адской ловушке вдовы и в итоге всего был «подан» полиции как блюдо, приготовленное из хорошенько поджаренной и искусно приправленной дичины.

— Чертова вдова! — проворчал он. — Лучше бы она просто перерезала мне глотку!

Он прислушался. В соседней комнате раздались чьи-то шаги. Ганимар? Нет, как бы он ни спешил, инспектор не мог еще оказаться на месте. Ганимар не стал бы действовать таким образом, не открыл бы дверь так осторожно, как сделал неизвестный посетитель. Лю-пэну вспомнились три чудесных вмешательства, которьм был обязан жизнью. Могло ли случиться, чтобы действительно существовал кто-то, кто защитил его от вдовы, кто хочет помочь ему еще раз? Если так, кто же это?

Не видимый еще Люпэном, незнакомец наклонился за спинкой койки. Люпэн услышал, как звенят плоскогубцы, снимавшие стальные путы. Вначале высвободилась грудь, потом — руки, наконец — ноги. Чей-то голос сказал:

— Одевайтесь.

Совсем ослабевший, он приподнялся в ту минуту, когда неизвестный выпрямился.

— Кто Вы такой? — прошептал он. — Кто Вы?

Чувство бесконечного удивления охватило его. Рядом с ним стояла женщина в черном платье, с головой, покрытой кружевом, частично скрывавшим лицо. И женщина, насколько он мог судить, молодая, элегантная и стройная.

— Кто Вы такая? — повторил он.

— Надо уходить, — сказала женщина, — время не ждет.

— Если бы я мог! — ответил Люпэн, после отчаянной, но напрасной попытки. — У меня нет сил подняться.

— Выпейте вот это.

Она налила в чашку молока, и в тот момент, когда протягивала сосуд, кружева раздвинулись, открыв лицо.

— Ты! Это ты! — пробормотал он. — Вы — здесь? Вы были?.. Он с изумлением рассматривал женщину, черты которой представляли такое разительное сходство с лицом Габриэля, чье лицо, правильное и нежное, было так же бледно, а губы сложены с тем же жестким, неприятным выражением. Сестра не могла бы быть столь похожей на брата. Это было, несомненно, то же самое существо. И, ни минуты не думая, что Габриэль мог бы скрываться под женской одеждой, Люпэн, наоборот, проникся убеждением, что перед ним была женщина, а юноша, преследовавший его своей ненавистью и ударивший кинжалом, в действительности был женщиной. Ради удобства в своем ремесле супруги Дюгриваль приучили ее к мужскому платью.

— Вы… Вы… — повторял. — Кто бы мог подумать…

Она вылила в чашку содержимое небольшого пузырька.

— Выпейте вот это, — велела она. — Это — сердечное.

Он заколебался, подумав об отраве.

— Это я Вас спасла, — напомнила она.

— Правда, правда, — кивнул он. — Это Вы извлекли пули?.

— Да.

— И спрятали нож.

— Вот он, в моем кармане.

— И вы разбили стекло, когда Ваша тетка меня душила?

— Я, тем самым пресс-папье которое лежало на столе. Я выбросила его на улицу.

— Но зачем? Зачем?

— Выпейте.

— Вы не хотели, чтобы я умер? Но зачем тогда ударили меня вначале?

— Пейте.

Он залпом опорожнил чашку, не отдавая себе отчета, откуда это внезапное доверие.

— Одевайтесь… Да побыстрее… — велела она и отошла к окну.

Он повиновался, и она вернулась к нему, ибо он упал, обессиленный, на стул.

— Надо уходить, надо, времени у нас в обрез… Соберитесь с силами.

Она пригнулась, чтобы он оперся о ее плечо, и повела его к лестнице.

Люпэн шагал, шагал, как шагают во сне, в одном из тех странных сновидений, в которых происходят самые невообразимые вещи на свете, но в которых видится счастливый исход долгого кошмара.

Его коснулась внезапно мысль, от которой он усмехнулся.

— Бедняга Ганимар! Вот уж кому действительно не везет. Я правду дал бы пару су, чтобы присутствовать при своем аресте.

Спустившись по лестнице благодаря спутнице, которая поддерживала его с невероятной энергией, он оказался на улице, перед автомобилем, в который она его усадила.

— Поехали, — сказала она шоферу.

Люпэн, у которого от свежего воздуха и быстрого движения закружилась голова, плохо отдавал себе отчет о маршруте и подробностях поездки. Он пришел полностью в себя в одной из квартир, которые занимал, под охраной одного из своих слуг, которому молодая женщина отдавала как раз наставления.

— Оставьте нас, — сказала она наконец слуге.

И так как она стала удаляться, он задержал ее за полу платья.

— Нет… нет… Вы должны мне сперва объяснить… Для чего Вы меня спасли? Вернулись ли Вы без ведома тетки? Для чего Вы меня спасли — из жалости?

Она молчала. Держась очень прямо, слегка откинув голову, она сохраняла загадочное, жесткое выражение. Но на миг ему показалось, что рисунок ее губ выражал менее жестокости, чем горечи. Ее глаза, прекрасные черные глаза выдавали печаль. И Люпэн, еще не понимая, силой интуиции осознал, что в ней происходило. Он схватил ее руку. Она оттолкнула его во внезапной вспышке, в которой он почувствовал ненависть, почти отвращение. И, поскольку он ее не отпускал, воскликнула:

— Оставьте меня! Оставьте меня!.. Разве Вы не знаете, что Вы мне отвратительны?!.

Они взглянули друг на друга, Люпэн — сбитый с толку, она — взволнованная, охваченная трепетом; ее бледное лицо окрасилось неожиданным румянцем. Он тихо проронил:

— Если я был Вам отвратителен, надо было дать мне умереть… Это было так просто… Почему же Вы этого не сделали?

— Почему, почему! Откуда мне это знать?!.

Ее черты исказились. Он торопливо спрятала лицо в ладони, и он заметил две слезы, скатившиеся между пальцами.

Глубоко взволнованный, он хотел было обратиться к ней с ласковыми словами, как к девчушке, которую хотят утешить, с добрыми советами, спасти ее в свою очередь, оторвать от скверной жизни, которую она вела.

Но эти слова звучали бы нелепо, слетая с его уст. Он не знал более, что сказать, теперь, когда понял все, когда он мог представить, как молодая женщина у изголовья больного ухаживала за человеком, которого она ранила, восхищаясь его мужеством и веселостью, привязываясь к нему, влюбляясь в него, и трижды, вопреки себе самой, конечно, в своеобразном безотчетном порыве, вперемешку с приступами досады и ярости, спасала его от смерти.

Все это выглядело таким странным, было так неожиданно, а эта развязка так взволновала Люпэна, что на этот раз он уже не пытался ее остановить, когда она направилась к двери, пятясь и не спуская с него глаз.

Она опустила голову, слабо улыбнулась и исчезла.

Он резко позвонил.

— Проследи за этой женщиной, — сказал он появившемуся слуге. — Впрочем, нет, оставайся здесь… Так будет лучше…

Довольно долго он оставался в глубоком раздумье. Образ молодой женщины витал над ним неотступно. Потом он снова просмотрел в памяти всю эту любопытную, волнующую и трагическую историю, в которой он был так близок к гибели, и, взяв со стола зеркало, долго всматривался, с некоторой снисходительностью, в свое лицо, на котором переживания и болезнь не так уж сильно отразились.

— Вот что значит, однако, — проговорил он наконец, — быть недурным собой.