"Любовь и смерть Геночки Сайнова" - читать интересную книгу автора (Andrew Лебедев)

Я…

Когда самолет стал пробивать рыхлое покрывало облаков, нависшее над Питером.

Когда в зареве электрического света стали угадываться неожиданно близкие пестрящие ранними такси шоссейные дороги средней рогатки и Московского проспекта.

Когда наглядная геометрия кварталов Дачного стала проноситься под мокрым от таящего снега крылом, она взяла его руку и крепко сжала. И они не отпускали рук всю дорогу до Настиного общежития, куда он привез ее в теплом пахнущим Питером такси. В машине на заднем сиденье они целовались. Ее губы были необычайно мягкими и душистыми. Она слегка постанывала, когда он закусывал ее язык или нежно проводил своими шершавыми губами по ее шее и за благоухающим ушком. Он целовал ее, а она говорила одно слово: "Да".

Таксист терпеливо ждал, понимая, что здесь клиент не отделается зелененьким "троячком" или синенькой "пятерочкой".

Пойдем ко мне, – сказала Настя, – в моей комнате никого нет, соседки только послезавтра вернутся.

Прости, – ответил Гена, – прости, не могу.

Молитва Гены Сайнова:

Боже, прости мне мою слабость!

Боже, засуши во мне мою любовь к Алле, как ты засушил смоковницу, не давшую тебе плода, и не накормившую тебя.

Ночной полет.

В ночь с двадцатого на двадцать первое января тысяча девятьсот сорок четвертого года сбив три "ланкастера", майор Витгенштейн, наконец обошел по числу побед майора Лента и вышел на первое место среди асов ночной истребительной авиации.

Однако этот полет чуть было не стал для князя "цу" его последним.

Радиооператор Витгенштейна Фридрих Остхеймер вспоминает:

"В полдень 20 января Курт Матцулейт и я подошли к стоянке, где находился наш Ju-88.

Мы отвечали за готовность самолета к вылету. Работа Курта состояла в том, чтобы подготовить оба двигателя. Он запустил их, опробовал на максимальных оборотах, проверил давление топлива и масла. Проверка бензобаков тоже была частью его работы, и они должны были быть заполненными доверху. Моей работой была проверка всей радионавигационной аппаратуры, и естественно, я должен был убедиться в том, что радиолокатор нашего истребителя работает как часы. Ремонтировать локатор в полете было бессмысленной затеей. Единственно, что я мог сделать в воздухе, случись какая неполадка – это сменить плавкие предохранители.

По разным причинам, мы не размещались вместе с другими экипажами гешвадера, и поэтому узнавать прогноз погоды на ночь, приходилось самостоятельно. Прогноз на ночь с двадцатого на двадцать первое был не очень хорошим. Над Англией был сектор холодного воздуха, который предполагал редкую облачность и хорошую видимость. В тоже самое время над Германией и Голландией был сектор теплого воздуха с низкой облачностью и ограниченной видимостью. Это была идеальная погода для английских бомбардировщиков. Уже несколько месяцев Ройал Айр Форс имели радары, способные путем отражения радиоволн от поверхности земли определять цели для бомбометания. Таким образом, чем хуже метеоусловия были для нас, тем лучше они были для противника.

Три старших унтер-офицера из наземного персонала и мы с Матцулейтом в тесной будке, что была рядом с ангаром, пережидали дождь со снегом. Внутри было тепло.

Разморившись от теплой печки мы меньше всего хотели получить приказ на вылет. Но рядом в ангаре стоял наш "юнкерс" до верху заправленный тремя с половиной тоннами бензина и с полным боекомплектом снарядов. Все его рули, элероны и закрылки были тщательно проверены и отполированы.

Было еще не очень поздно, когда огромная радиолокационная станция раннего оповещения "Вассерман", размещенная на островах в Северном море, засекла первые эшелоны самолетов противника. С командного пункта тут же поступил приказ занять места в кабинах самолетов. Я и Матцулейт полезли в самолет. Майор же Витгенштейн, до последнего момента оставался на командном пункте, чтобы быть в курсе воздушной обстановки. Оттуда он позвонил нам, сообщив, что вылет состоится с минуты на минуту. Мы подсоединили к стартеру передвижные аккумуляторы и выкатили машину из ангара.

Как только стало окончательно ясно, что англичане уже находятся над морем и приближаются к Голландскому побережью, Витгенштейн вскочил в штабной автомобиль и поперек летного поля помчался к своему самолету. Механики помогли ему натянуть комбинезон и князь быстро вкарабкался в машину.

Первым его приказом на борту было: "Взлетаем!" Я связался с руководителем полетов, и как только с башни поступило разрешение, Витгенштейн дал моторам полный газ. Мы промчались вдоль тусклых огней взлетной полосы и секунды спустя растворились в темноте ночного неба.

Набирая высоту, мы взяли курс на Гельголанд. Где то над Северным морем наши с подлетавшими англичанами курсы должны были пересечься. Вокруг была абсолютная темнота, и только фосфоресцирующие приборы проливали в кабине скудный свет.

Полет проходил исключительно вслепую. Я получал подтверждение наших координат от наземных служб наблюдения, и по внутренней связи передавал эти данные майору Витгенштейну, который корректировал курс самолета.

Над Северным морем погода улучшилась. Теперь сплошной облачности не было. На небе стало возможным наблюдать звезды. А в пяти тысячах метров внизу мы смогли наблюдать морскую зыбь. Мы стали набирать высоту, и поднявшись до семи тысяч метров приготовились встретить первых англичан. Я щелкнул включателем локатора и включил экран. Мы были на достаточно большой высоте, чтобы с помощью радиолокационной станции обнаружить англичан задолго до прямого визуального контакта. Внезапно справа небо осветилось лучами прожекторов. Стало ясно, что там, на побережье наши зенитчики уже ведут бой с английскими бомбардировщиками.

Витгенштейн заложил правый вираж, и мы понеслись навстречу врагу. Наконец на экране локатора появилась первая цель. Прямо по курсу в шести километрах. Я сообщил об этом Витгенштейну.

Напряжение в кабине возрастало. До английского бомбардировщика уже оставалась только тысяча метров. Англичане ничего не подозревали о подстерегавшей их опасности. И вот, мы уже позади и чуть ниже англичанина. Это был "ланкастер", подобно огромной крестообразной тени, висящий почти прямо над нами. Нервы были напряжены до предела. Бортинженер взвел затворы пушек и включил свой прицел.

Витгенштейн сблизился с "ланкастером" на дистанцию пятидесяти метров и уровнял скорости наших самолетов. Как только Витгенштейн в своем прицеле увидел то место, где на правом крыле между двумя двигателями находились топливные баки, он нажал на гашетку "шрагемюзик". Трассеры потянулись к крылу "ланкастера" и мгновение спустя, все крыло и оба правых двигателя охватило страшное пламя. Пилот "ланкастера" бросил свою машину в правый вираж, и чуть было не задел наш самолет.

Витгенштейну с большим трудом удалось увернуться от столкновения. Мы еще три минуты наблюдали за тем, как по большой дуге, охваченный пламенем четырехмоторный бомбардировщик падал на землю… Наконец, Мацулейт доложил о времени и месте падения врага. В течение нескольких минут мы летели вне строя англичан, но то здесь, то там видели объятые пламенем падающие бомбардировщики – это были результаты успешных атак наших товарищей. Но вот на моем радаре снова появилась цель. Потом еще одна. Мы выбрали ближнюю к нам, и все повторилось как несколько минут назад. Витгенштейн подошел сзади и снизу и огнем из "шраге мюзик" отстрелил "ланкастеру" правое крыло вместе с обоими двигателями. Бомбардировщик, завертевшись в штопоре, понесся навстречу земле. Судя по всему никто из десяти членов экипажа не смог выбраться из крутящейся и кувыркающейся машины.

С третьим "ланкастером" вышло не совсем так как хотелось Витгенштейну. Как только его "шраге мюзик" проделала дырки в баках между первым и вторым правыми двигателями англичанина, и из дырок потек полыхающий бензин, английский пилот начал маневрировать таким образом, что прижал наш "юнкерс" сверху, не давая нам никуда уйти. Расстояние между машинами катастрофически уменьшалось, и в моей голове пронеслась только одна мысль, – "рано или поздно это должно было с нами произойти, так значит сегодня, и значит именно так!".

Тяжелый удар сотряс наш самолет. Витгенштейн потерял управление, и вращаясь. Мы начали падать в темноту. Если бы мы не были пристегнуты ремнями к сиденьям, от центробежной силы нас бы повыбрасывало из кабин.

Мы падали не менее трех тысяч метров, прежде чем Витгенштейн смог выровнять машину и взять контроль над полетом.

Теперь именно я был самым важным на борту членом экипажа, потому как в полной темноте на поврежденном самолете мы должны были знать куда и как лететь.

На резервной частоте я подал сигнал бедствия и вскоре мне удалось установить связь с пунктом наведения в Эрфурте. Они дали наши координаты – мы были над Заафельдом, примерно в ста километрах на юго-запад от Лейпцига. Станция в Эрфурте быстро рассчитала наш подход к аэродрому и указала нам курс.

Погода была настолько плоха, насколько могла быть. Медленно снижаясь, мы вошли в облака. "Машина над аэродромом", – передали снизу. И тут же зажглись посадочные огни. Витгенштейн выпустил закрылки и вдруг наш "юнкерс" стало бросать вправо так, что командир едва смог удержать штурвал. Видимо нас здорово покорежило при столкновении с англичанином.

На высоте восемьсот метров мы стали моделировать посадку. И снова самолет стало кренить и бросать вправо. В подобной ситуации было два выхода – либо покинуть самолет на парашютах, либо пытаться садиться без закрылков на высокой скорости.

Витгенштейн выбрал вариант номер два.

Когда "юнкерс" коснулся колесами земли, я сбросил фонарь кабины, чтобы при ударе, когда машина выскочит за пределы полосы, сразу покинуть самолет. После нескольких жестких толчков, самолет остановился. К нам с воем неслись пожарные машины. При свете прожекторов мы осмотрели повреждения. В результате столкновения с англичанином мы потеряли два метра правого крыла и одну из трех лопастей правого винта. Мы должны были благодарить нашу счастливую звезду!

На следующий день, на другой машине мы вылетели на свой аэродром в Голландию".

Зимние прогулки.

За всю долгую осень сорок третьего Генрих Витгенштейн всего лишь раз виделся со своей возлюбленной – Лотой де Совиньи.

Когда его вызвали в Берлин в министерство авиации, где рейхсминистр вручал награды группе летчиков, особо отличившимся в последних боях, "цу" решил на один день задержаться в столице. В районе Карлхорст-Глинике, на берегу Хавела у его дяди – старого отставного генерала Фридриха фон Сайн, был свой большой дом, но Генрих предпочел снять номер в маленькой гостинице в тихом районе Ванзее. И не только из-за того что тяготился болтовней престарелых родственников, но потому что по такому случаю, Лота тоже отпросилась у своего госпитального начальства.

Небольшая трехэтажная гостиница с претенциозным названием "Карл Великий" стояла на самом берегу озера, где летом состоятельные берлинцы развлекали своих дам прогулками под парусами небольших яхт и шверботов. Теперь, когда пятый год шла война, яхты стояли в эллингах или мокли под холодным дождем, вытащенные на берег, ожидая того дня, когда их хозяева вернутся с фронта и вновь возьмутся за румпеля и примутся лихо менять галсы, снисходительно смеясь над испуганными подругами, когда перекидываемые гики с шумом пролетают над очаровательными белокурыми головками.

Хозяин гостиницы, узнав Генриха по газетным в вечерних "Фолькише Беобахтер" и "Ди Шварце Кор" портретам, сразу предложил ему лучший номер с видом на озеро и свой автомобиль, тем более, что карточек на бензин у хозяина не было уже два месяца.

Хозяин хитрил. Он понимал, что кавалер Железного креста с Дубовыми листьями, пользуясь своими связями и привилегиями зальет бензина столько, что и ему – старому Карлу Липке, потом останется на две, а то и на три поездки за продуктами.

Генрих встречал Лоту на Венском вокзале. Он щегольски расстегнул верхнюю пуговицу своего кожаного пальто и так примял неуставное шелковое кашне – подарок Лоты, чтоб на шее отчетливо был виден его Рыцарский крест. Машину он оставил в пятидесяти метрах от главного входа… Если начнется бомбежка, можно будет добежать и быстро отъехать от столь привлекательного для американских бомбардировщиков места… Генрих не без удовольствия отметил для себя, как шуцманы и унтера из военного патруля с особым чувством выкидывают руку, приветствуя его, и отдавая честь не сколько его майорским погонам – в Берлине и чинов повыше – сколько угодно, но его Рыцарскому кресту с Дубовыми листьями!

Поезд пришел точно по расписанию. Минута в минуту. Вот Лота вышла на перрон. Ее глаза светились счастьем и обожанием. Генрих склонился к ее руке и надолго задержал тонкое, обтянутое лайкой запястье возле своих губ.

Проезжая по Унтер ден Линден, он не без удивления заметил, что работает цветочный магазин "Флер де Пари". Генрих притормозил, и попросив Лоту немного подождать в машине, зашел в давно забытый мир.

– Гутен таг, фройляйн, сколько стоит букет фиалок?

Всего двадцать марок для господина майора, ваша дама будет очень рада.

Лота действительно чувствовала себя счастливой.

Я люблю тебя, Генрих, – сказала она, когда полумрак и тишина гостиничного номера сомкнулись вокруг них двоих.

Его руки, привыкшие к штурвалу "юнкерса" – этим поводьям боевого коня, и к гашетке пушек "шраге мюзик" – рукоятке этого нового тевтонского меча… Его руки рыцаря и воина теперь неумело расстегивали бесчисленные пуговички из голубого перламутра… В то время как легчайшие, словно весенний ветер, пальцы Лоты, теребили рифленый алюминий пуговиц его мундира…

И я люблю тебя, Лота, – сказал он, за мгновение до того, как губы их соприкоснулись.

Ну что ты там? Ну, почему ты там, Гена? Почему ты не здесь со мной рядом, в Ленинграде? Я больна и один Бог только знает, сколько еще проживу. А мне так хочется подержать на руках, понянчить внуков… Гена! Ну почему ты там – в этой Сибири? Почему ты не живешь здесь, почему ты не женишься, наконец, ведь тебе уже тридцать!

Мама!..

Когда ты уезжаешь?

Ну только, пожалуйста не плачь, мама!

Гена сидел в своей комнате… В своей… Соседи Лившицы год назад выехали в Израиль, и маме удалось выхлопотать одну из двух освободившихся комнат, потому как она была здесь в блокаду, а ее сын – за которым сохранялась жилплощадь, работал на ударной стройке, в районе, приравненном к крайнему северу.

Ну скажи, ну скажи, у тебя есть девушка? Или ты все по этой… по этой Алке сохнешь?

Мама!

Равиль Абдурахманкадырович разбил свою новенькую "тройку". Вдребезги разбил.

Весть об этом прокатилась по Вагановскому мгновенно. Все девчонки от первокурсниц и до выпускниц только и обсуждали эту новость.

Сам профессор, слава Богу, не пострадал, если не считать пары царапин на холено-красивом восточном лице. Но вот "жигуля", как сказали в автосервисе – восстановить уже было практически невозможно.

Как же он без машины теперь будет? – патетически восклицали Лида с Наташей – Настины одноклассницы и соседки по общежитию.

Да, как же, как же – повторяла Настя, и взгляд ее задумчиво устремлялся в нестойко-синие выси Питерского неба.

Ночные полеты.

В гостинице "Карл Великий" они провели только одну счастливую ночь.

Ты сегодня уезжаешь? – спросила Лота почти с отчаянием.

Я должен быть там, – ответил Генрих, отворачиваясь от ее ищущих глаз, – эти варвары вчера бомбили Ганновер и Гамбург. Они бомбили не военные склады, они бросали термитные бомбы на жилые кварталы. Заживо сгорели восемь тысяч женщин, детей и стариков. Я не могу оставаться с тобой, пока это происходит. Я должен быть в небе, потому что им там – внизу, тем кто не успел добежать до бомбоубежища, не на кого больше надеяться, кроме как на меня и моих товарищей. И может я даже виновен перед одной или другой сотней погибших там вчера в Ганновере, потому что был с тобой, а не в небе. Не защитил. Не сбил того англичанина, что сбросил свои бомбы. Прости. Прости меня.

О событиях 21 января 1944 года Остхаймер рассказывал так:

"После завтрака прошел едва лишь час, и мы только дойдя до своей квартиры, услышали как звонит телефон. Это был Генрих Витгенштейн. Он сказал: "Идите с Матцулейтом в ангар, и удостоверьтесь, что машина готова к вылету". Естественный и единственный ответ, который у меня был – это: "Яволь, герр майор". Но в тайне я все еще надеялся, что до получения нового истребителя мы хоть несколько дней не будем думать о смерти.

Разумеется, мы едва выкурив по сигарете, отправились в ангар. Матцулейт завел двигатели и прогнал их на всех оборотах, проверив давление масла и топлива. Я включил радиоаппаратуру и локатор… Все работало. В течение часа по телефону мы доложили командиру, что машина готова к вылету.

Мы снова сидели в тесной будке рядом с ангаром. Снаружи шел дождь со снегом, и я молил Бога, чтобы "томми" не взлетели сегодня со своих аэродромов в Саутгэмптоне, Гатвике и Фарнсбро. Матцулейт расстелил на полу свой комбинезон и улегся спать.

А я вспоминал, как накануне майор Витгенштейн угощал нас свежей жареной козлятиной и французским вином. Это барбекю он устроил для нас – членов экипажа и унтер-офицеров технического персонала в большом парке, прилегавшем к аэродрому.

Почти ручную козочку при очередном налете ранило осколком бомбы. Лесничий, знакомый Витгенштейна, был вынужден пристрелить животное и поделился мясом с нашим майором. Я уже был весь в приятных воспоминаниях, как зазвонил телефон, и в трубке я услышал команду, которая сразу вывела меня из дремотного состояния: "Экипаж, к вылету".

Я уже сидел в кабине и слушал радио, когда в машину вскарабкался Витгенштейн. "Все в порядке?", – спросил он. Я ответил по-уставному, – "Яволь, герр майор". Вслед за командиром в самолет поднялся Матцулейт, и техники закрыли за ним нижний люк.

Теперь нам оставалось только надеть шлемофоны и подсоединить кислородные маски.

Вообще, кислород был нужен только на большой высоте, но Витгенштейн полагал, что чистый кислород улучшает работу зрения в темноте, и мы надевали маски сразу, едва выруливали на старт.

В 21.45 мы оторвались от взлетной полосы. Это был последний взлет майора Витгенштейна.

В 21.55 на экране моего локатора возникло сразу шесть точек. Устремившись по курсу к ближайшей из них, через три минуты мы настигли четырехмоторный "ланкастер".

Тень самолета закрыла небо над нами. Витгенштейн дал очередь из "шрагемюзик", и левое крыло самолета сперва вспыхнуло, а секунду спустя, отломилось вместе с одним из моторов. Огромный самолет в страшном вращении стал падать на землю.

Через пять минут погони, мы настигли другой "ланкастер". Теперь Витгенштейн попал не в бензобаки, а бомбовый люк, потому что раздался взрыв страшной силы, разметавший самолет врага на миллиард мелких осколков. Наш самолет бросило волной вниз, и я даже на несколько мгновений потерял сознание. Однако уже через несколько секунд в наушниках послышался недовольный голос майора Витгенштейна: "Остхаймер!

Не спите там, черт бы вас побрал, дайте курс на следующую цель!" Прошло несколько минут, как мы настигли еще один "ланкастер". Витгенштейн дал очередь из пушек. На крыле англичанина показалось пламя, но оно почему то не разгорелось, а быстро погасло. Пришлось снова сближаться и прицеливаться. Вдруг в нашей кабине что то с треском разорвалось, у моих ног загорелось пламя, и оно быстро начало распространяться по всей кабине. "Мы горим", – закричал Матцулейт,

"Экипажу покинуть самолет". – крикнул майор Витгенштейн, и я не раздумывая сорвал замки фонаря кабины. Потоком воздуха меня буквально вырвало из сиденья и уже через несколько секунд я повис в подвеске своего, слава Богу, раскрывшегося парашюта. Выше и правее на фоне освещенных всполохами облаков я заметил еще один парашют… А где же третий? Третьего не было".

Свидетельство о смерти князя Генриха цу Сайн фон Витгенштейна было составлено командиром санитарной службы Второго нахт-ягдгешвадера штаб- врачом доктором Петером. Причиной смерти стали переломы черепа в области темени и лица. "Юнкерс" майора Витгенштейна был сбит английским ночным истребителем "Москито". Майор Витгенштейн попытался посадить горящий самолет на ближайшем аэродроме в районе Магдебурга, но пожар и короткое замыкание в электроцепях, оборвали полет гораздо раньше. 23 января, майор Витгенштейн был посмертно награжден Мечами к Рыцарскому Кресту (No 44). За 320 боевых вылетов майор Витгенштейн сбил 83 самолета противника. На крыши немецких городов не упали СТО ПЯТЬДЕСЯТ тонн бомб. Он спас от смерти многих… И многие потом родились ему благодаря.

Два первых послевоенных года Лота де Совиньи работала в госпитале для военнопленых немцев. А в сорок седьмом, она поступила на работу горничной в гостиницу "Карл Великий" в Ванзее, что при разделе Берлина, оказался в его американской оккупационной зоне. Там она проработала до самой пенсии. Лота де Совиньи так и не вышла замуж.

Равиль Абдурахманкадырович жил легко. Талант, рано обнаруженный его первой учительницей Алией Махмудовной, словно лихой скакун, нес его по жизни, как по широкой степи, без труда преодолевая все житейские проблемы и заботы. Впрочем, как и положено потомку воинов-степняков, Равиль относился ко всему с присущей кочевнику философией: ничего не копить и ни к чему не привязываться. Все что нельзя пристегнуть к седлу – все что нельзя взять с собой в переход – должно пойти в огонь ночного костра. Поэтому ничем, кроме собственного таланта, который он крепко носил внутри, Равиль не дорожил. Он никогда не привязывался ни к друзьям, ни тем более к женщинам. И в свои сорок шесть жил один в большой, по случаю награждения его Государственной премией, подаренной ему городскими властями квартире на Петроградской стороне. Жалко, правда, было "жигули" – "трешку".

Совсем новая была "ласточка". А машина для джигита Равиля была чем то вроде коня…

С женщинами у него всегда и все получалось очень легко. Как сойтись, так и разойтись. Впрочем, женщин он любил равно как и юношей. Еще мальчиком, занимаясь хореографией в Казанском дворце пионеров, Равиль познал настоящую любовь. Его первым другом стал седой красавец – учитель танца Мустафа Алиевич. И с той поры Равиль одинаково ценил радости интимных отношений как с юными девами, так и с молодыми мужчинами.

Равиля совсем не удивило предложение Насти. К нему, еще в период триумфальной карьеры солиста Кировского театра сотни раз подходили совсем незнакомые дамы, предлагая за ночь любви и деньги, и золотые украшения, и пачки облигаций внутреннего займа. Поэтому, когда красивая и способная третьекурсница Настя Донскевич запинаясь и краснея предложила ему "встретиться для разговора", Равиль спокойно и деловито назначил рандеву в пять вечера у него дома на Кировском проспекте.

Ах, как Настюшка готовилась к этой встрече! С утра она поехала к подруге Леночке, что жила с родителями в Дачном, и намылась у нее в ванной, излив на себя все по случаю приобретенные польские и болгарские шампуни. Потом Настя пошла в парикмахерскую, и впервые в жизни сделала себе укладку и маникюр. От нервного напряжения, она даже не пообедала, и два часа под туда-сюда крутящуюся кассету "бони-эм", мерила те три платья, которые под разными предлогами униженно заняла у самых состоявшихся модниц их девичьего общежития. Наконец, Настя остановила свой выбор на расклешенном "миди" из все еще модного гипюра. В этом платье она казалась себе взрослее. В нем она не была той тростинкой без лишнего жира, что ежедневно по три часа тянула ножку возле "палки" – зеркала и станка. В этом свободном светлом платье, она могла показаться Равилю юной женщиной – загадкой, у которой под складками гипюра вполне можно обнаружить и сюрприз развитой груди, и беспомощную нежность тела, никогда не ведавшего каторги бесконечных тренировок.

И уже перед самым выходом, Настя бережно достала из шуршащего целлофана – гарнитурчик белоснежного кружевного белья, подарка лучшей подруги, привезенного из ее первых зарубежных гастролей. Она смотрела на себя в зеркало, и пыталась посмотреть на себя глазами Равиля Абдурахманкадыровича.

Ну что, Настя? Что то случилось? Давай поговорим с тобой, как взрослые люди. У тебя ко мне какая то просьба?

Равиль Абдурахманкадырович уже три года как исполнял обязанности депутата Верховного Совета. К нему, порою толпами приезжали ходоки из Татарстана с горою подарков, кому сына от тюрьмы спасти, кому самому в Ленинграде прописаться… И скольких мальчиков к нему приводили сюда, и скольких девушек! И все по главному закону природы! У кого божий дар таланта, тот имеет в этой жизни все…

Ты не стесняйся, Настя, ты говори прямо и сразу, чего ты хочешь. Темнить со мной не надо. Я никому и никогда ничего не расскажу. И тебя не обижу. Даже если и не сумею тебе помочь. Говори со мной, как со своим бы отцом говорила. А впрочем, учитель, это и есть второй отец.

Когда Настя наконец выговорилась, она испытала огромное облегчение. А вообще, Равиль Абдурахманкадырович искусно помог ей. Как в танце. Как опытный партнер, с которым не страшно любую самую сложную партию танцевать.

– Ну что ж… Ты смелая девушка. Ты мне нравишься, – сказал Равиль Абдурахманкадырович с железным спокойствием расстегивая молнию платья на ее напрягшейся спинке.

И когда он кончил в нее горячим потоком, словно какой-нибудь конь-производитель, и когда отвалился на бок переведя участившееся дыхание, он спокойно и деловито продолжил их прервавшийся было разговор.

Хорошо, милая Настенька, ты будешь танцевать в Кировском. Пока в корде – у воды.

Но все зависит от тебя. Ты способная. Выйдешь и в солистки – какие твои годы…

Но как деловые люди… А мы с тобой теперь деловые партнеры, все устроим после того, как ты выполнишь свою часть договора. Я уже соскучился без машины. Скучаю по рулю. По скорости скучаю, Настенька.

Отпуск у Гены был большой. Два месяца, как и положено работникам районов Сибири и Крайнего Севера. Хоть деньги и были, и было их достаточно, но ехать зимой к морю в Крым или Сочи – не хотелось. А летом Генке в отпуска не разрешили. Самый монтаж летом! Два моста сдавали госкомиссии вместе со стокилометровым участком дороги. И теперь, сидел он – Геночка Сайнов дома с мамой, ходил вечерами в кино и в театр, пил водку на кухоньках в крохотных квартирках у женатых друзей-корешей, бродил по городу… Маялся.

Настя позвонила не то чтобы неожиданно. Но достаточно внезапно.

Давай встретимся.

Давай.

Он пригласил ее в ресторан. Денег все равно было всех не потратить.

С утра по телефону заказал столик в "Баку" на Садовой. Икра, осетрина, лососина, жареная форель, шампанское, коньяк…

Гена, у меня к тебе просьба… Ты мне друг?

Я тебе друг.

Подошел какой то армянин в джинсовом костюме. Пригласил Настю потанцевать.

Она не танцует.

Вот смешно! Вот смешно!! Она – без пяти минут танцовщица Кировского, и не танцует!!!

Гена, пойдем…

Да я не умею…

Ну, ну! Я помогу…

Ты хотела меня о чем то попросить…

Да. Это большой разговор.

В танце он вдруг ощутил небывалое восхищение, сквозь модный гипюр трогая ее сильную спину и ощущая тонкую бретельку совершенно лишнего в своей формальности лифчика.

Гена, мне очень нужно купить машину "жигули". Срочно для очень важного в моей жизни дела.

Это очень важно для тебя?

Очень… Я буду тебе обязана до конца жизни.

Они как и тогда после полета, ехали в уютно мурлыкающем такси. И снова она целовала его мягкими и душистыми губами.

Хочешь? Девчонки уехали на гастроли, я одна. Хочешь?

Не надо, Настя. Не надо, дорогая. Я тебе завтра и талон и деньги привезу, а так – не надо.

И снова Гена смотрел на черно-серые с отблеском красных и желтых огней питерские небеса. И снова молил их:

Засуши, Господи, мою любовь к Алле. Засуши, как Ты засушил ту смоковницу, что не накормила Тебя!

Младшая.

Донскевичи жили на самом берегу Байкала. Дом Николай Александрович поставил еще в бытность свою начальником строительного управления. Вернее, дом он ставил как бы и не себе лично, а в плане постройки так называемого казенного жилья для трестовского руководства. Тогда, пятнадцать лет назад, когда Настюшке было еще четыре годика, а его красавица Марийка была беременна их второй дочкой, Николай Александрович и пробил в главке смету на эти двенадцать домиков, что образовали тот уголок цивилизации, который местные поселковые острословы назвали "Кремлем".

И не только из-за высокого забора красного кирпича, но и из-за контингента проживавших тут знатных товарищей.

Дом получился на славу. Для себя, не для других строил! На первом этаже две огромных, совмещенных с кухней гостиных… В Сибири любят ходить друг к другу в гости, ходят большими компаниями, и… Ах, сколько здесь было попито-выпито с друзьями-товарищами! Сколько вечеринок с музыкой и танцами было устроено его гостеприимной хозяюшкой Марийкой – первой мастерицей лепить пельмени аж на весь их поселок Молодежный.

На втором этаже были кабинет и спальные комнаты его с Марийкой и дочек. На третьем – не кирпичном, а деревянном, так называемом, летнем этаже – была видовая веранда, выходящая на сторону Байкала, и две комнатушки для гостей. В подвале расположились котельная, мастерская и баня-сауна, которой Николай Александрович очень гордился. Не было такой сауны даже у управляющего трестом – Сан Саныча Преснякова. И когда нередко они устраивали тут мальчишники с трестовским или заезжим московским начальством, Сан Саныч игриво грозил пальцем Николаю Александровичу, мол, нехорошо иметь машину длиннее, чем у своего начальника, жену красивее, а баню удобней и комфортней! Что до длины капота машины, то Сан Саныч конечно образно приврал – прочитал где то у модного Карнеги…

Тут все они ездили на УАЗиках – близняшках, различавшихся разве что только цифрами в последней строке на номере. А вот что до жены… То да! Ни у кого из местных боссов такой красавицы, как его Марийка, не было. Но и сам Николай Александрович был рядом с нею образцом сибирской стати и характера. У такого – не отобьешь! Может поэтому – никто и не пытался за все их двадцать пять лет совместной жизни. А может, Николай Александрович просто и не знал ничего о своей жене…

Вторая их дочка родилась с уродством. Ножку Аннушке повредила районная акушерка.

И эта семейная беда, по убеждению его Марийки, стала той божьей компенсацией за "слишком счастливую жизнь", что была у них до рождения их второй. Уж каким только профессорам в Ленинграде и Москве не показывала она их Аннушку, в какие только монастыри и скиты не возила она ее! Девочка хромала и при ходьбе подволакивала свою несимметрично сухую конечность. И те занятия танцами, которым посвятила себя их старшая – Настюшка, стали каким то контрастным и принципиальным символом семьи Донскевичей. Одна дочь – балерина, а другая – инвалид с детства.

Аннушка бесконечно много читала. Ей позволяли в семье все. Ни в чем ей не было отказу, и поэтому, когда в ее спаленке до четырех утра не гасился свет, ни мать, ни отец не смели вмешиваться в образ жизни дочери.

К шестнадцати годам Аннушка прочитала все двести томов библиотеки мировой литературы и почти наизусть выучила все предисловия академиков и профессоров-литературоведов.

А в семнадцать, прочитала всех классиков античной и немецкой философии. От Аристотеля до Шеллинга. В восемнадцать легко поступила на заочное отделение философского факультета МГУ.

Изводя мать, она по пол-часа карабкалась по крутым ступенькам на третий – "летний" этаж их дома на берегу… И потом целый день сидела на веранде "с видом", листая и чиркая карандашом своих верных друзей – тома Фихте и Леонтьева, Лосева и Шпенглера, Бердяева и Сартра. На берег она ходить не любила. Там бывали люди, которых она дичилась, стесняясь своей хромоты.

Дней за пять до отлета Гены из Ленинграда, ему позвонила Настя. Продиктовала список книг, которые, как она выразилась, было бы неплохо найти в букинистических развалах на Литейном. Для сестренки Аннушки – она очень бедненькая, прикована к постели, но очень и очень умненькая.

Деньги тебе там родители отдадут. Тебе ведь не сложно из аэропорта до поселка "Молодежный" доехать? А обратно в город тебя отец отвезет. Заодно и познакомитесь – он большой начальник по строительству…

Пол дня Гена шарил по прилавкам магазинов старой книги на Московском – возле Парка Победы, на Литейном, на Старо-Невском. Книг набрал на целый чемодан.

Собственно, после того, как он купил Насте машину, денег лишних уже и не было…

Но как то выкрутился. И еле дотащил потом эти книги в аэропорт. По весу багажа он зашкалил все допустимые нормы, но девушка на регистрации мило ему улыбнулась, и вместо сорока килограммов написала на багажном ярлыке "двадцать".

До молодежнинского "кремля" Гена добрался только в десятом часу вечера. Такси решил не отпускать, не известно – дома ли кто? И как еще примут? Уж больно Гене собачий лай был не по душе, что поднялся за кирпичным забором сразу, как такси остановилось против ворот. На его стук, лай во дворе еще более усилился, напоминая уже не службу верного дворового волкодава, а перекличку лагерных псов большого гулаговского хозяйства. Наконец, снег с той стороны забора заскрипел под чьими то валенками.

Кто?

Из Ленинграда от дочки вашей – Насти, книжки привез…

Такси пришлось отпустить. Николай Александрович гостю обрадовался и велел остаться по-крайней мере до следующего утра. Гена принялся было возражать, мол и так из отпуска опаздывает, ребята и начальство на строительстве заждались… Но управляющий треста Донскевич тут проявил всю непреклонность своего характера.

– Кто у тебя там начальник строительства? Семеникин? Знаю его! Я ему позвоню завтра же утром. Тебе отпуск еще на неделю продлят. И вообще, пока у меня в сауне не попаришься – никуда не уедешь!

Комнату Гене отвели на втором этаже. Настенькина, – счастливо улыбнувшись сказала Марианна Евгеньевна, застилая еще пахнущую девичьими слезками и мечтами неширокую деревянную кровать с портретами над ней, вырезанными из журналов…

Улановой, Нежинского, Барышникова… И едва Гена переодел рубашку, сняв свой "срамной", как говорила мама, походный свитер, как позвали к столу.

Стол превзошел все ожидания. И откуда только все это изобилие взялось, ведь и не праздник нынче и даже не воскресенье? – думал Гена, разглядывая бесконечные балыки, языки, ветчину, копченую телятину, омулей… и… и даже перепелиные яйца в черной осетровой икре. Хозяин, плотоядно потирая руки, выставлял на стол графинчики с жидкостями разного цвета, но очевидно, объединяемых одною химическою формулой содержимого – "це-два-аш-пять-о-аш"…

В сауну мы с тобой завтра пойдем, Марийка говорит, замучаем сегодня парня, если он в девять утра из Ленинграда вылетел, да не емши и не спамши… Надо его кормить, да спать ложить… Правильно?

Да я в самолете поел… – неуверенно промямлил Гена.

Че там в этом самолете? Цыплячья ножка с горошком? Такому парню! Я в Москву летаю по службе – в Министерство по два раза в месяц… Понял? Так я без этого,

– Николай Александрович хитро подмигнул и постучал пальцем по бутылке коньяка, – так я без этого в самолет не сажусь, а с собой Марийка мне дает курочку, омулька, котлеток…

Здравствуйте… Тихий девичий голос заставил Гену обернуться.

На середине деревянной лестницы стояла девушка в новеньких не линялых американских джинсах и свитере. Стояла и неестественно цепко держалась за резные лаковые перила.

Здравствуйте. Вы, наверное, Аня? А я Гена, я вам от Насти книги привез из Ленинграда.

Гене было неловко смотреть, как Аннушка мучительно медленно переступая, и всем весом легчайшего тела налегая на перила, преодолевает оставшиеся шесть или семь ступенек. Он не знал, что делать, и шагнул было навстречу…

Нет, нет, я сама…

За стол сели втроем. Гена напротив хозяина. Аннушка… А Марианна Евгеньевна пребывала с ними перманентно перемещаясь из кухни в гостиную с калейдоскопически мелькающей сменой блюд: украинский борщ, сибирские пельменчики, свиная нога запеченная в фольге, яблочный пирог…

Ленинградский строительный кончал? – по-шаляпински басил Николай Александрович, – а чего в Ленинграде не сиделось? Небось дружки то все по проектным конторам за кульманами штаны просиживают?

Да нет, с нашего потока только девчонки в проектные пошли, а ребята кто в армию, а кто на стройки… И на БАМе много наших.

Это точно. Ко мене в трест только в этом году двенадцать молодых специалистов из Москвы да Ленинграда приехали. А мне надо не пацанов желторотых, а опытных спецов.

Коля, не наседай на парня, дай ему поесть! – кричала из кухни Марианна Евгеньевна.

Ну ты то, уже который год здесь?

Третий пошел…

И в каких должностях?

Сперва бригадиром. Потом мастером. Теперь прорабом.

И какой объем работ? Сколько в год денег осваиваешь?

Ну, у меня участок не большой. Четыре бригады монтажников, механизмы… Два малых моста и шесть труб в прошлом году сдали…

Ну это где то на триста тысяч…

Ну где то да… Если бы материалы вовремя поставляли, можно было бы пол-миллиона освоить.

А хочешь ко мне? Я тебе большой участок дам. Освоение – полтора миллиона в год.

Материалы, механизмы – всего навалом!

Но у меня там ребята… Я так не могу.

Коля, у него там может зазноба, а ты его к себе тянешь! – кричала из кухни Марианна Евгеньевна.

Ты не женат?

Нет… – Гена вдруг почувствовал что краснеет.

Ну это дело не хитрое. Мужику надо сперва дом построить, а потом жинку себе искать. Переходи ко мне, я тебе потом почти такой же как у меня здесь поставлю.

Осоловев от непомерно съеденного, Гена вскорости начал клевать носом.

Все, все, Коля, пора парню отдыхать, – захлопотала подоспевшая на выручку хозяйка.

Выпив с Николаем Александровичем "по последней" – "на сон грядущий", Гена поднялся в Настину комнатку. И под портретами Галины Улановой и Вацлава Нежинского, он уже через пять минут спал крепким сном.

А на утро они сидели с Аннушкой на "веранде с видом" и глядели на заснеженный Байкал.

Здесь летом хорошо, – сказала Аннушка сухо и без полагавшейся, как бы вроде для такого оборота, сентиментальной задумчивости.

Да и теперь неплохо.

Нет, холодно на веранде читать. Отец хоть и провел отопление. И тройные рамы вставил. Но я все равно замерзаю здесь – этаж то летний! А в июле я отсюда вообще не ухожу. И ем и сплю здесь. И все книги мои тут… Спасибо вам, что книг привезли.

Да это Настя…

Настя? Мне кажется, что вы лукавите. Ей ведь все некогда по книжным ходить. Она мне за три года едва две книжки привезла по списку. А вы сразу целый чемодан. И все о чем я мечтала! И "Закат Европы" Шпенглера, и первое издание "Вех"…

Спасибо вам.

Да что вы!

Она вам наверное наплела, что я прикована к постели и все такое.

Да нет…

Аннушка говорила очень правильно, без акцентов сибирского или южного говорка.

Говорила глядя перед собой в окно и скрестив руки на прикрытой пледом груди.

Она вам наверное здорово голову закрутила. Она умеет!

Почему вы так думаете?

Я ведь все знаю, знаю и что вы ей… что вы ей машину купили…

Как? Откуда?

В Вагановском курсом младше одна наша девочка – якутка учится. Эля Васильева – дочка председателя райсовета. Она звонит домой через день. Уже весь наш поселок знает, что Настя за машину, которую у одного влюбившегося в нее дурачка выманила, себе место в труппе Кировского театра пробила.

Это не так… Не так все.

Но вы же ей купили машину?

Да.

Ну и дурак!

Почему?

Потому что она проститутка.

Зачем вы так? Про сестру.

Да потому что знаю. Все училище знает, а значит и весь наш поселок знает, что машину вашу она своему профессору – Равилю отдала, и что они с ним – любовники, и что она через постель себе карьеру делает, но Равиль такой великий, что он с любой другой в постель бы не лег, кабы не ваша машина…

Зачем вы это мне говорите?

Что б вы не были таким простаком, таким простофилей… Что влюбился? Влюбился в Настеньку? Думал ей машину подарить?

Нет… вы все совсем не так говорите.

Я могу все говорить, потому что я знаю… И потом мне можно – я калека.

Не надо так, прошу вас.

Надо. Надо всегда хирургически все сразу выдирать. Все сразу вырывать, иначе будет ломаная жизнь в обмане. Неверная парадигма, неадекватное восприятие. Обман, обман, обман… Вы хотите такой жизни?

Нет.

Поэтому я и не верю в Бога.

Почему?

Для матери, для Марианны Евгеньевны – ее Бог – это концепция, это та линейка с делениями, по которой она мерит свою ответственность за мое уродство.

Что?

Я очень молила Боженьку, когда была маленькой, чтоб он сделал мои ножки здоровыми. Но он не сделал. Тогда я решила стать врачом, чтоб вырасти и вылечить саму себя. Но я рано поняла, глядя на всех этих докторов и докториц, что все на что они способны, это сокрушаться и обещать невозможное. И тогда я выбрала философию.

Почему?

Чтоб найти ответ – почему нет Бога, и почему нет справедливости…

Бог есть.

Бога нет.

Бог есть…

Тогда почему ваш Бог не даст вам счастья?

А откуда вы и это знаете?

Знаю.

Когда Гена вышел с сумками за ворота, где под парами поджидал его трестовский УАЗик, он посмотрел наверх – в окно веранды с видом. Аннушка стояла за тюлем занавесок и осторожно махала ему рукой.

Господи, Господи, помоги мне, помоги мне избавиться от напасти этой ненужной мне любви! И засуши, Господи, мою эту любовь к Алле. Как Ты засушил не накормившую Тебя смоковницу…

Господи, прости меня, что я такой. Прости и освободи меня.

Уже трясясь в машине, в кармане полушубка Гена нащупал сложенный листок.

"Гена! Вы умный и честный. Вам надо учиться. И вообще, пишите мне, а я буду писать вам. Все у вас будет хорошо, а когда станет грустно, посмотрите вниз на свои ноги. Они у вас длинные и здоровые. И не гневите ВАШЕГО Бога. Аня" Старшая.

Первый раз за границу на гастроли – и сразу в Лондон… Вот это да! Настюшка не верила своему счастью вплоть до самого отрыва их "Ту" от взлетной полосы. Она в труппе. Она танцует в "Жизели" и в "Лебедином". И что самое главное – она летит с театром в Англию. Она – Настюшка Донскевич через какие-нибудь три часа полета вступит на землю той страны, о которой мечтала еще когда пятиклассницей под песни "Битлз", вырезала из журнала "Ровесник" фотографии удивительно стильной Твигги, и обожаемого и бесконечно милого Пола Маккартни.

Равиль Абдурахманкадырович не обманул… Не обманул, но…

Настя усмехнулась своим мыслям и легкая тень брезгливости пробежала по ее лицу.

Равиль… Он подложил ее своему другу – нацмену лет шестидесяти пяти. Какой стыд и ужас она испытала тогда… Какой стыд и ужас!

Равиль заехал за ней в общежитие на его… На его новенькой "шестерке". В машине кроме Равиля сидел пожилой мужчина с плоским и толстым лицом желтого цвета, как у восковых яблок из кабинета ботаники.

Это Ахмед Мурадович. Мой большой друг. Пусть он будет другом и тебе, – сказал Равиль.

А когда они приехали в гостиницу "Советская", где у Ахмеда Мурадовича был снят двухкомнатный номер – люкс, и когда они выпили шампанского с коньяком – "бурого сибирского мишки", как пошутил Ахмед, Равиль шепнул Насте, – хочешь поехать в Англию и Америку, – не капризничай и приласкай моего друга, у тебя получится.

Не соврал Равиль, и вот они летят в Лондон. И скоро – уже через неделю она выйдет на сцену Принц Альберт Холла.

А Равиль летит с ними. Примазался к гастролям в качестве эксперта министерства культуры. Или, как поговаривают, его вроде как пригласили преподавать… Но в общем – Равиль летит с ними. Это Настю и радовало с одной стороны, все таки поддержит, поможет в случае чего, а с другой стороны… Не подложит ли он ей еще какую-нибудь свинью? В буквальном и в переносном смысле.

Лондон ослепил и оглушил. Настя всего ожидала, но такого блеска, как на Пикадили-Серкус!

Сердце все время замирало и в голове вертелся один вопрос, – "неужели правда"?

Неужели это я – Настя, здесь?

Бесконечное мелькание возбуждающих символов, всех этих "бобби" в характерных каскетках, красных "даббл-деккеров", черных тэкси-кэбов… И культурная программа – Тауэр, Вестминстерское Аббатство, Сен-Пол, Национальная галерея, а вечером бо-монд и приемы в посольстве и Королевском балетном обществе… все было иным! И даже ночи в постели Равиля в его номере – и те были не такими, как в Ленинграде. Равиль как то по-особенному "вел" ее в эти ночи…

Запомнился вечер в модном Марки-клубе, где их привели на супер-звезд – Эрика Клаптона и Элвина Ли. В прокуренном зале, где пахло дорогими сигаретами и вкусным пивом, совсем не таким кислым, какое ей доводилось пробовать дома, ее поразила обстановка непринужденности и свободы. Прекрасные музыканты играли на маленькой сцене, а публика не сидела по стойке смирно, как к этому приучили Настю ее педагоги, а пила, курила, смеялась и разговаривала. И артистов это совсем не унижало. Наоборот, они тоже курили и прихлебывали черное пиво с красивым названием Гиннес. Они тоже смеялись и переговаривались во время выступления… Это все было совсем не так! Совсем не так…

А на вечеринке в Королевском балетном обществе, куда приехала принцесса Маргарет, это было что то совсем волшебное и незабываемое. Как в ее любимом фильме "Война и мир", где юная и тонкая Савельева – Ростова танцует с еще не старым Тихоновым – Балконским.

И вдруг, этому волшебству настал конец. Ах, она чувствовала сердцем, что этому нереальному миру не быть в ее жизни – уж слишком, слишком был он нереален.

Катастрофа пришла неожиданно.

В тот день, а это случилось в третью неделю гастролей, на утреннюю репетицию, когда вместе с девочками Настя разминалась и тянулась возле станка, в зал вошли двое наших из посольства. Не снимая шляп и плащей.

Ей предложили одеться и проехать в посольство.

Равиль! – сразу пронеслось в голове.

Да. Это было связано с ним.

На столе у чиновника посольства лежали газеты. Все газеты от официальной "Таймс" до бульварной "Ньюс оф зэ Уорлд". И на первых страницах везде было его лицо.

Советский профессор выбирает свободу!

Педагог русского балета остается на Западе!

Русский балетмейстер убегает от КГБ!

В кабинете их было трое. И все они задавали свои вопросы.

Ну? Вы знали о его намерениях?

Вы тоже собирались сбежать?

Говори, сука?

Ты сосала у него?

Как часто вы встречались у него на квартире?

Он давал вам читать книги Солженицына?

Вы обсуждали с ним политические события?

В каких позах он тебя имел?

Сколько раз за свидание он тебя трахал?

Ты знала, что он гомосексуалист?

В Ленинград она вернулась в сопровождении одного из чиновников. Девочки в гостинице, когда она собирала вещи, смотрели на нее, как на зачумленную. С ней никто даже не попрощался. Потом все было как во сне. Допросы на Литейном, комсомольское собрание в Вагановском, ректорат, отчисление…

И вот она в простом плацкартном вагоне. И вот она едет домой. А зачем? Зачем ей домой?

Николай Александрович никогда ни на жену, ни на дочек руки не подымал. Ни Настюшке, ни тем более Аннушке от папы даже легкого шлепка по попке не довелось получить. Хотя бывали моменты, когда и у него кровь горела гневом, да и у девчонок шалости выходили за рамки дозволенного.

Настюху встретила мать. Приехала на вокзал на отцовском УАЗике. А то бы им всех сумок было бы и не дотащить. Кое-что успела за три то недели в Лондоне накупить.

И папе, и маме, и сестренке.

В машине о главном говорить не стали – шофера Алешу постеснялись. Но дома, едва Настюха переоделась и спустилась в гостиную, мать все выложила.

Отца, говорят, в обком вызывали из-за тебя.

И что?

Отец два дня потом со мной не разговаривал, я уже бояться начала, что дело совсем плохо. Он же как до этой должности добирался? Пузом, брюхом по Тайге! А тут дочь такого накуролесила.

И что я накуролесила?

А ты не знаешь?

Я что в Англии осталась, я что Родине изменила?

Отцу все рассказали… Да ты и сама знаешь, радио наше сарафанное – Эля твоя сокурсница – Васильева, дочка зампреда… Все рассказала, весь поселок обсуждает, какая такая наша Настюша.

И какая я?

Сама знаешь, на букву бэ.

Это они, мама, от зависти… ….

Мам, а Аннушка где?

На летнем этаже.

Там же холодно!

Отец туда отопление провел, она там сутками так и сидит со своими книжками. ….

Гена твой приезжал. Очень нам всем понравился.

Он не мой.

А как же он тебе машину то подарил?

Ну вот такой вот он…

Чудак?

Вроде того…

А Аннушка говорит, что он хороший.

А она почем знает?

Она его чувствует.

Ужинать сели вчетвером, как в старые добрые времена. Отец ее даже поцеловал.

Болтали о разном. Аннушка живо интересовалась ночным Лондоном, всем тем, чего не показывают по телевизору – была ли Настюха на стриптизе, видела ли настоящих проституток? Отец даже шикнул на нее…

А после ужина Николай Александрович пригласил Настю для разговора к себе в кабинет.

Отец закурил и сперва долго молчал. Потом сказал, как всегда, как решенное окончательно и более не подлежащее обсуждению, Тебе здесь не следует оставаться. Погости дома недельку, а там устраивайся на работу. Но не в поселке. Не хочу, что бы наше имя трепали по-напрасну. Поезжай в Тынду. Я узнавал – там есть детская школа хореографии – тебя с тремя курсами училища – возьмут преподавателем без разговоров! Устроишься, семью заведешь. В конце-концов у тебя ведь там друг – Гена… Замуж выйдешь – можешь возвращаться домой… а пока…

А пока – я опозоренная.

Да не просто, доча… Не просто… Тут КГБ вокруг роет – нет ли измены! А я человек видный. Нельзя мне…

В конце марта Гена получил от Донскевичей сразу два письма. Одно от Аннушки, другое от Насти. Гена долго не вскрывал их и таская их во внутреннем кармане полушубка все размышлял: чье письмо его волнует больше? Аннушкино? Или от Насти?

И все более склонялся к тому, что письмо от Аннушки ему хочется прочитать гораздо сильней.

Четвертая глава.

Весна пришла в Тынду поздно. Лишь в конце апреля этот уже казалось, вечный снежный плен дал слабину, и под окнами музыкально-хореографической школы с ее южной стороны обнажились бурые островки газона, шесть месяцев до этого покоившегося под двухметровым сибирским сугробом. Настя на переменках выходила на улицу, едва накинув на плечи пальто, прислонялась спиной к нагретой весенними лучами бревенчатой стене и зажмурясь, подставляла солнышку свое усталое лицо.

Эй. Настюха, поедем прокатимся! – притормозив возле школьного крыльца и по пояс высунувшись из кабины, орал Вадик Кудряшов – шофер заместителя председателя исполкома товарища Байбузенко. Того самого, что когда то работал с отцом в строительном тресте. Теперь Байбузенко помог ей устроиться в школу преподавателем хореографии, похлопотал насчет общежития, и так хорошо похлопотал, что при всем тотальном кризисе жилья – ей Настюхе дали отдельную комнату в четырехэтажном кирпичном общежитии молодых специалистов… Другая бы может и радовалась!

Но Настя не радовалась. У Насти были проблемы. Уже два месяца она знала, что беременна. И надо бы уже давно было все сделать! Но Тында – это не Ленинград.

Тында – это провинция, где все и все друг о друге знают. И Настя оттягивала решение, оттягивала, понимая, что природу не обманешь, и что тяни-не тяни, точно в положенный срок все в буквальном смысле слова – вылезет наружу.

Эй, Настюха, на танцы в клуб железнодорожников сегодня приходи! Придешь? – Вадик все висел на дверце своего УАЗика…

Надо на что то решаться. Либо бросить все и ехать в Ленинград на аборт… У знакомых девчонок там все связи есть где надо. Только деньги заплати! Или бросаться к маме с папой в ножки… Так или иначе, но тянуть дальше нельзя ни одного дня.

Это Равиль в последнюю неделю перед тем как сбежать… До этого как то еще берег ее, а в последнюю неделю на него как нашло! И чувствовала она тогда, чувствовала, что что- то случиться. Вот и случилось. Равиль в Англии, она в Сибири, а внутри ее растет маленький татарченок.

Анастасия Николаевна, Анастасия Николаевна, вас тут спрашивают! – девчонки из ее класса – крохотные балеринки, высунулись в проем дверей, такие трогательные в гимнастических трико с голыми ножками… Анастасия Николаевна, вас в учительскую к телефону…

Але! Але! Я слушаю…

Настя? Это я, Гена Сайнов. Звоню из прорабской по междугородке. Я твое письмо получил.

Получил? Я рада…

Ты просишь, чтоб я приехал? Да?

Да…

Ты что, не можешь говорить?

Телефон в учительской. Это школа, я тут работаю.

Я знаю. Ты хочешь что бы я приехал?

Да.

Я могу на праздники. Тут на Первое мая вертолетчики знакомые в Тынду полетят, меня захватят.

Я буду ждать. Приезжай.

Она положила трубку и задумалась. Или – или! Или уезжать в эти выходные в Ленинград… Или…

Начальник управления собирал всех прорабов у главного инженера. Между ребятами ходил слух, будто у самого в кабинете был пожар. Все знали, что позади за переходящим знаменем треста, за шторкой у шефа имеется дверца в потайную комнату, где вроде как оборудована спаленка и ванна с туалетом. Никто собственно и не ставил под сомнение необходимость руководства в помещении для отдыха. Мало ли как долго приходится на работе задерживаться. Однако, все подшучивали, мол знаем-знаем, кого и как на том диване охаживают! Жена Бориса Викторовича ехать с детьми в Тынду отказывалась наотрез и вот уже три года как шеф жил на трассе один, а его семья в Москве. Не удивительно, что по управлению ползали расплывчато-сальные слухи о странном обыкновении начальства приглашать главного бухгалтера – Светочку Пиляеву на доклад именно к концу рабочего дня, отпустив перед этим секретаршу и отключив телефоны… Светочка, конечно, то что надо, самый сок!

Тридцать два года, фигурка – высший класс. Но у Светочки муж прораб третьего участка… И не даром, наверное – самого отдаленного участка, куда "магирусом" все двенадцать часов пути, не меньше, а и вертолетом – часа полтора.

Вот и говорят, что в прошлую пятницу шеф вызвал Светочку с бумагами… По официальной версии – премии за первый квартал распределять. И сторож ночной – дядя Илья рассказывал потом кому-то, как в два ночи начальник полу-голый со Светкой – бухгалтершей бегали, тушили чего-то. Толи они заснули пьяные, а на столе кипятильник в кабинете оставили, толи еще чего, но факт остается, совещание прорабов устроили у главного инженера.

Гену хвалили. Его второй участок выполнил план первого квартала, и по сути, к концу мая, уже выполнит план полугодия. В этом, конечно проявилась этакая уловка, заложенная в план. Мол, выгрузил конструкции с колес на стройплощадке – а заказчику предъявляешь освоение заводской стоимости этих конструкций. По существующим правилам получается, рабочие еще ничего не делали, монтаж конструкций будет только в июне, но раз уж пролетное строение с завода пришло, заказчик подписывает акты на стоимость металлоконструкций… Двойной учет советской экономики, – сказала Света Пиляева, принимая у Гены акты "формы два", – сто шестьдесят тысяч рублей участок освоил одним движением подъемного крана – разгрузил металл на насыпь с платформы, и план готов! Так что, и премия, и уважение начальства Генка заслужил.

Тут еще масса всяких хитростей. За заказчиком с этими актами еще побегать надо, и водки-коньяка с ним надо попить не у всякого на это здоровья хватит! Все это знают, и поэтому Генку никто не корит, что так легко план квартала перевыполнил.

В конце концов, план у всего управления общий – если один участок не выполнит – другим придется перевыполнять, чтобы премия была. А потом, все знают, Генка летом будет давать монтаж и днем и ночью. Гена работать умеет.

На праздники попрошу всех прорабов усилить охрану участков и бдительность. На третьем участке у прораба Пиляева в прошлый выходной рабочие устроили пьянку.

Поехали в соседнее село за водкой, опрокинули машину. Потом погнали бульдозер эту машину ставить на колеса. Бульдозер свалили с насыпи, тракторист только чудом жив остался…

Да Вовка Пиляев сам за рулем сидел! Правильно говорю?

Тихо, товарищи, тихо! Хорошо что обошлось без жертв! Вы помните, как зимой на четвертом участке бытовка сгорела… Следствие до сих пор прокуратура не прекратила. Мастер Бугаев под подпиской, домой к себе в Краснодар никак не уедет в отпуск. А почему? Потому что начальники участков – прорабы сами с подчиненными водку пьют.

А с кем еще пить? С медведем Михал Потапычем что ли?

А слыхали, мужики! Семенычу его мастер такую объяснительную от штукатурши подал – обхохочитесь! Пишет штукатурша Петрова… или Иванова, не важно.

Объяснительную за самовольный уход с работы… В такой то день, вышла на объект, переоделась, жду мастера с указаниями. Мастер пришел, дал мне пять рублей и послал меня за водкой в магазин. Я принесла водку, он мне налил стакан и мы с ним выпили. Потом он положил меня на скамейку и стал меня… пихать… Потом я оделась и пошла в общежитие. А на утро мастер потребовал объяснительную за уход с работы.

А че! Нефиг с работы уходить! Что она думала? Удовольствие получила, водки ей налили, так она и с работы ушла! Премии ее лишить!

Тихо, товарищи. Приказываю на каждый праздничный день – первое, второе и третье мая – назначить на объектах ответственных из числа мастеров и механиков. И списки ответственных передать телефонограммой в управление. Сайнов, ты на праздники сам, как всегда?

Нет, я в Тынду…

Жениться! Ха-ха-ха!

А если и жениться, Генка парень молодой…

Точно… Молодой…

На вертолет он попал чудом. Лететь на праздники в Тынду по всей их округе оказалось столько желающих, что даже Генкин блат в лице второго пилота Вити Глагоева, с которым загодя было и выпито и договорено, оказался почти бессилен.

Потому как у первого пилота Василь-Михалыча и борт-инженера Пети – своих кунаков и дружбанов был полный комплект – двенадцать посадочных мест. А больше – "борт" не брал, потому как внутри вертолета еще были ящики с образцами пород для Тындинской лаборатории… А ящики выкидывать было бы верхом наглости, потому как именно хозяин этих ящиков – геологическая экспедиция института Транспроект и был арендатором летательного аппарата.

Но тем не менее, Генку все же взяли. Уже в последний самый момент, когда Василь-Михалыч запустил турбины и выплюнул через свою командирскую форточку хабарик "Примы", Витя Глагоев, который уж прибирал внутрь вертолета металлический трап, вдруг махнул ему, мол давай, полезай! Генка долго не раздумывал, и инстинктивно поджав голову, дабы лопастями не снесло, нырнул под плоскость вращающегося винта…

Летели страшно.

Машина шла с перегрузом. Да и высота над уровнем моря сказывалась – Восточная Сибирь, это не Западная, что вся в низменности! Трясло ужасно. А потом еще и выяснилось, что у ребят на приборной доске табло пожара в левой турбине все время загоралось. Но Василь-Михалыч вместе с борт-инженером Петей его просто игнорировали. "От влажности замыкает где то", – сказал Витя Глагоев.

В Тынду прилетели в пятнадцать тридцать по местному времени. Из здания аэровокзала Гена позвонил в школу, но там к телефону никто не подошел. Конечно…

Предпраздничный день!

Пошел ловить машину. Остановил большой самосвал. В кабине водкой воняет! Шофер пьяный. Рядом с ним парень в матросском бушлате – спит, а по полу бутылки пустые из под рябины на коньяке перекатываются.

Куда тебе, кореш?

Возле военторга общежитие знаешь?

Бабское?

Точно!

Знаю…

Гена примостился рядом со спящим морячком.

А чего так рано отмечать начали?

А ты че – ГАИ что ли?

Да нет, просто так…

А просто заколебала эта жизнь. Крутишь эту баранку день за днем, а толку – хрен с маслом.

Почему хрен с маслом?

А потому, кореш, что начальство нашему брату – работяге все равно хрен заплОтит – сколько ты ни упирайся!

Ну отчего же?

А ты сам, кем работаешь?

Я? Прорабом…

А-а-а! Начальничек… Ну-ну…

Замолчали. И Генке стало как то неудобно от того, что он начальник, а вот пожалел его этот парень и везет… И по здешним сибирским законам – денег с него не возьмет.

А в Тынду чего? К жонке?

К невесте.

А-а-а! Ну тады йой!

Когда Гена спрыгивал с высокой подножки у подъезда молодежного женского общежития, шофер крикнул ему, – "невесте привет от героев трассы!" На третьем этаже в длинной череде одинаковых – из прессованных опилок дверей он нашел ее. "Комната образцового порядка", прочитал Гена табличку, приколотую возле эмалевого номера "88". Счастливый номерок – то, – подумал он и постучал.

А я тебя ждала, – сказала Настя, сразу обняв его за шею, и даже не закрыв двери в коридор, ласково прильнула к нему, душистыми и мягкими своими губами растворяя его, как растворяет горячая вода брошенный в нее кусочек сахара-рафинада.

Письмо Ани Донскевич Геннадию Сайнову.

Геннадий!

Начну если не с конца, то с середины. Извини, такая уж я.

Я не питаю иллюзий ни на чей счет, и на твой тоже. Если уж я родилась калекой, то не идиоткой уж точно! Я мало вижу людей и тем более молодых. И не стану скрывать, ты мне очень и даже очень нравишься. В других бы условиях, я бы позволила себе влюбиться в тебя, но у меня есть сила воли. К чему я об этом?

Потому что мне не безразлична твоя судьба. И хоть Настя мне сестра, и ей я тоже хочу счастья, но я не хочу несчастья тебе. Пусть уж она окрутит – охмурит кого другого, но не тебя.

Природа (видишь, я избегаю слова "Бог") дала ей ту красоту, что не дала мне. Ах, как я ей завидую! Я порою проклинаю и ее, и родителей, и природу – мать… За то, что я калека. А она – балерина.

Говорят, девушки – калеки, те что обречены на вечное девичество, становятся добрыми и боголюбивыми. Не верь! Я злая и в Бога не верю.

Я такая злая, что иногда думаю – убила бы…

Кого? За что?

Уж точно убила бы ту неловкую (или пьяную) акушерку, что покалечила меня…

Повесила бы ее на площади перед вокзалом или городским рынком, чтобы все видели.

И иногда, мне кажется, и Настюху бы убила.

Ты не верь ее елейным глазенкам. Она не такая добрая, как тебе кажется. Она хитрая.

И я боюсь, что она использует тебя еще и еще раз. Использует и выкинет потом, как… Извини, у меня самые мерзкие образы и ассоциации на этот счет.

Ты думаешь, моим пером движет ревность?

Может и так.

Но тем не менее. Прислушайся к моим словам. Не верь ей. Не поддавайся. Пусть она окрутит кого другого. Желающих найдется миллион с хвостиком.

Но мне будет больно потом видеть твою боль.

Поверь мне.

Твой верный друг,

Аня.