"Друзья не умирают" - читать интересную книгу автора (Вольф Маркус)

Джим и Саша

В тиши нашего лесного участка вдруг являются мысли, которые в городе долго не приходят в голову. Я, откидываясь назад, призываю воспоминания о наших встречах, слежу за бабочкой-лимонницей, которая села на еще чистый лист бумаги, и вдыхаю с весенним воздухом силу природы. Почками и первыми цветами она борется с возвращающейся зимой. Я смотрю на сверкающее в лучах утреннего солнца озеро, и первые предложения почти сами по себе вытекают из-под моего пера.

Мне кажется, что Джим в любой момент может войти через садовую калитку, как он это часто делал. Этот кусочек бранденбургской земли нашел место в его сердце, так же как и в наших с Андреа сердцах. С трудом верится, что между его смертельной болезнью и нашей первой встречей у Саши, другого друга, не прошло и восьми лет. Бесчисленные картины остались в памяти надолго - так интенсивно мы жили. В первое время это было переживания, вызванные взрывными событиями осени 1989 года и тем, что они принесли с собой в нашу жизнь, а в последние годы - по большей части наполненные внутренней гармонией встречи и прогулки на лоне располагающей к умиротворению природы. Быть может, это приближающаяся болезнь побуждала его все чаще и чаще вести продолжительные разговоры о смысле жизни?

Без Саши и той осени мы, вероятно, никогда бы не встретились. Симпатичного русского я знал уже с давних пор. Как сотрудник отдела, отвечавшего в советской службе за Германию, он время от времени попадал в мое поле зрения при поездках в Москву. Хотя у нас было мало общих дел, но, в отличие от других коллег его ранга, он мне приглянулся. При полном соблюдении формы, к которой его обязывало положение, он непринужденно излучал дружественность, а шельма, казалось, постоянно выглядывала из-за его спины.

Той осенью журналисты осаждали меня своими просьбами об интервью почти непрерывно, и телефон звонил постоянно. Однажды Андреа сняла трубку, когда со мной хотел поговорить один русский знакомый. Андреа передала трубку мне. Саша остался верен себе, его нельзя было спутать ни с кем. Хотя мы были знакомы лишь бегло, я сразу же узнал его по голосу. Он назвал свою фамилию и попросил об интервью для Радио Москвы. Мы договорились о встрече в его квартире недалеко от советского посольства на Унтер ден Линден.

Саше было тогда немного за сорок. Когда мы встретились, я сразу же его узнал по его открытому лицу. У него были густые каштановые волосы, небольшие усы и фигура крепыша -живая картинка настоящего русского мужчины. Я вспомнил другого русского, разведчика и следопыта, который сопровождал меня двадцать лет назад в сибирской тайге и который владел дорожным ножом с такой же уверенностью, как охотничьим ружьем или удочкой. Несколько охотничьих трофеев на стенах Сашиной квартиры свидетельствовали о том, что он, должно быть, обладает подобными же способностями.

Сашины формы общения были, как всегда, корректными, однако он умел создавать с самого начала непринужденную атмосферу, в которой возникало доверие. Неким образом эта радость общения была у него общей с Джимом. Ему не нужно было начинать с официального представления, да у нас и не было для этого времени. Поэтому Саша без обиняков прямо начал интервью. Первая часть касалась моего советского партнера, который со времени моего ухода со службы прекратил связь со мной. О моей оценке ситуации распада ГДР, трещавшей по всем швам, и беспомощности ее руководства Саша делал себе краткие заметки. Записанные на диктофон вопросы и ответы для радиоинтервью не заняли много времени. У Саши был хорошо отработан каждый прием.

Свою сноровку он продемонстрировал еще и по-другому, когда вскоре после этого приехал к нам на лесной участок. Он привез с собой дичь, чему Андреа, как противник охоты, была менее рада, чем возможности лично убедиться в практических навыках русского гостя. Месяцы спустя Саша оказался для нее надежным и предусмотрительным помощником, когда нужно было готовиться к ожидавшимся обыскам дома. Не тратя лишних слов, он действовал очень осмотрительно и профессионально. Андреа до сих пор благодарна ему за то, что во время моего отсутствия весной 1990 года, так же как и позже, рядом с ним она постоянно испытывала чувство защищенности.

Как-то осенью 1989 года Саша рассказал об американце, с которым, считал он, нам обязательно нужно встретиться. У нас, по его словам, не должно быть никаких сомнений, так как он человек честный и заслуживающий доверия. Так состоялась первая встреча с Джимом и его женой Ингой в квартире Саши.

Когда гости прибыли, их ожидал богатый стол с различными русскими закусками. Галина, жена Саши, приготовила все с большим вкусом. Знакомство прошло обычно, без сложностей. Джим вызывал симпатию. Он был высок, в легкой, свободной одежде, видный мужчина со слегка редеющими темными волосами. На фотографиях прежних времен, которые мы увидели позже, в форме он выглядел, как голливудский киногерой. Он был точно таким же типичным американцем, каким без сомнения русским выглядел Саша. Жена Джима, Инге, напротив, была блондинкой и немного похожа на Анд-реа, уже ее первая фраза приветствия выдала уроженку Берлина.

Разговор начался без излишних ничего не значащих слов. Джим довольно хорошо говорил по-немецки, не заботясь, однако, о грамматических тонкостях. Он пристально следил за моей тогдашней деятельностью. Пока его глаза внимательно и благожелательно смотрели на меня, он задавал вопросы Андреа и мне, как мы справляемся с бесконечными нападками со стороны общественности. Он спрашивал мое мнение об актуальной политической ситуации, о возможных перспективах немцев вообще и наших в частности. После сытного обеда, вершиной которого стали пельмени, мы перешли к десерту. Джим подвел итог нашему разговору, сказав, что для него самое важное в жизни - это свобода и дружба.

Freedom and Friendship, я не помню уже, произнес он эти слова по-английски или по-немецки. Тогда я не придавал этим несколько патетическим понятиям значения, которое эти часто повторявшиеся максимы занимали в жизни американца. В более поздних письмах он иногда вспоминал эти слова и значение, которое они имели для него при нашей первой встрече.

В поведении и манерах Джима не было того, что довольно часто считается обычным для успешного бизнесмена, каким он, собственно, и был.

Он говорил без высокомерия и самодовольства о своих делах, которым он, по его словам, обязан своей свободой. Он, будучи на службе в американской армии в Германии, начал с коллекционирования холодного оружия различных видов, которое нацисты оставили в больших количествах. Вместо того чтобы, как другие солдаты, удовольствоваться отдельными экземплярами, а в остальном предаваться легким развлечениям времен оккупации, он превратил свое хобби в прибыльное дело. Его знания о холодном оружии, оставшемся от различных нацистских организаций и подразделений вермахта в Золингене, стало ключевым моментом для основания его процветающего торгового предприятия. Для этого он обладал талантом, инстинктом, прилежанием и основательностью, в чем я позже неоднократно убеждался.

Однажды он подарил мне роскошное издание своей книги «The Daggers and Edged Weapons of Hitler's Germany» («Кинжалы и холодное оружие гитлеровской Германии») - серьезная работа о кинжалах и клинках времен нацизма, чем я никогда ранее не интересовался. Конечно, он снабдил книгу дарственной надписью и вписал фразу, приписываемую Наполеону, в которой, по смыслу, говорится, что в мире есть только две силы: меч и дух; «однако на протяжении истории дух всегда побеждал меч».

Успешное начало определило путь Джима в мир коллекционеров оружия и торговцев военным имуществом. У меня нередно была возможность наблюдать, как он обращал внимание на какой-нибудь объект и оценивал его. Это происходило как бы походя, о цене и об оплате он говорил просто, между прочим. Вероятно, этот небрежный образ действий и естественное дружелюбие были причинами, способствовавшими, среди прочего, деловым успехам Джима.

По дороге к квартире Саши Андреа увидела больного уличного голубя. Сразу по приходе птица стала главной темой разговора. Когда поздней ночью мы вместе уходили от Саши, птица продолжала беспомощно топтаться почти на том же месте, и это разволновало Андреа еще больше. Только после клятвенного заверения Саши, что он возьмет птицу к себе домой и позаботится о ней, ему удалось уговорить наших женщин покинуть это место птичьего страдания. Благодаря голубю между Андреа и Инге пробежала искра общей для них любви к животным, и, несмотря на все волнующие события, кошки у наших женщин, такие близкие к ним по сути, в последующее время занимали значительную часть разговоров, переговоров по телефону и переписки.

Интерес Джима к продолжению контакта со мной сохранялся. При этом первоначально превалировали любопытство и страсть коллекционера. Его интересовали моя генеральская форма, полагающийся при ней кортик и мои охотничьи ружья. Вскоре я показал ему несколько интересных экземпляров из моей коллекции, которым он тут же, не утруждая себя приличиями, «обозначил цену». Впрочем, в этом не было ничего, что могло бы задеть меня. Неприятный привкус возник у меня лишь тогда, когда Джим при этом упомянул о своих беседах с Альбертом Шпеером, личным архитектором Гитлера, которого, по мнению Джима, в Нюрнберге осудили несправедливо. Также вызвал мою неприязнь его повышенный интерес к моим знаниям истории Рудольфа Гесса, заместителя Гитлера. Я почувствовал тогда, что интерес американца к материальным реквизитам немецкой истории волей-неволей ставит меня в какой-то ряд с этими же фигурами. Мое неприятное чувство, однако, прошло, когда наши отношения стали более дружественными и я стал больше понимать почти наивный интерес Джима к персонажам истории и в особенности к предметам и свидетельствам, которые могли напоминать о прошлом.

Когда мы стали почти соседями в Шорф-хайде, я однажды поехал с Джимом осматривать остатки когда-то помпезного охотничьего угодья Германа Геринга в Каринхалле. Я сам там никогда не был и, невольно улыбаясь, наблюдал, как американец, следуя своей странной страсти, ползал среди развалин подвала и вытаскивал из остатков руин смятые кружки и другие находки. Его нескрываемый типично американский интерес к «фигурам» нацистского режима имел своим следствием мое знакомство с последним британским комендантом крепости Шпандау, который с подробностями свидетеля события рассказал о бесславном конце заключенного заместителя Гитлера.

Определенным этапом наших отношений после моего многомесячного отсутствия стала встреча в мае 1990 года. Этот во многих отношениях примечательный день очень хорошо запомнила Андреа. Было воскресенье, день выборов, в последний раз проходивших в ГДР. Нам пришлось для этого оставить наш лесной дом и поехать на свой избирательный участок в Берлин. Незадолго до этого я вернулся из Москвы, куда уезжал из-за господствовавшей в Германии политической истерии и многочисленных личных нападок.

При отъезде в Берлин нас остановили деревенские мальчишки, которые обратили наше внимание на лебедя, из клюва которого свисала леска от удочки. Поимка лебедя, наша одиссея по нескольким ветеринарным клиникам, в промежутке голосование на избирательном участке и возвращение с оперированным лебедем - это заняло все воскресенье.

Когда мы вечером добрались наконец к нашему дачному участку с лебедем, мирно спавшим под наркозом в корзине для белья, у наших садовых ворот стоял квартет нежданных гостей. Саша, Галина, Джим и Инге решили посетить нас именно в этот день. Сюрприз им удался. Сначала всеобщее внимание поглотил лебедь. Андреа любовно приготовила ему место в гараже, где-то достала соломы и поставила рядом тазик с водой.

Гости сразу же заметили, что нам было не до встречи. Хотя начало и не предвещало этого, мы все же провели очень долгий и приятный вечер. Дружески непринужденная атмосфера почти заставила нас забыть о отягостных неприятностях в Берлине. Вечер стал началом дружбы, которая выдержала многие испытания и которая укреплялась с каждым годом. Андреа и я определенно чувствовали, что от этого американца не может исходить ничего плохого.

Этому чувству не повредило и то, что вскоре после этой встречи у наших ворот появился высокопоставленный представитель директора ЦРУ в сопровождении другого сотрудника ЦРУ, которые после многочасовой беседы предложили мне американский вариант того, как бы я мог избежать ареста, угроза которого нависала надо мной в объединенной Германии. Посещения повторялись с подобными предложениями, вплоть до даты объединения, после которого меня ожидало исполнение уже выписанного ордера о моем аресте.

В эти беспокойные недели, когда мы приняли решение уйти в сторону Австрии от ожидаемого публичного «спектакля» с моим арестом, до последнего дня не прекращались также встречи с Джимом. На мои вопросы он отвечал, что я могу верить предложениям, сделанным от имени директора ЦРУ, однако решение должен принимать по своему усмотрению. Свобода стоит многого. Позднее он отдал должное моему решению возвратиться при полной неясности ситуации и выстоять в Германии, не искать обеспечения своей личной свободы в США, а обрести ее вместе с семьей на Родине, следуя своим представлениям о ценностях.

Независимо от степени, в которой он участвовал в этой операции американской службы или был посвящен в нее, его поведение не привело к разрыву нашей дружбы.

Взаимная симпатия уже настолько укрепилась, что во время нашего «бегства», последовавшего за американским предложением, мы давали о себе знать в ходе наших беспокойных маневров с разъездами по Австрии также и Джиму с Инге. Один раз мы позвонили им из телефона-автомата в Санкт-Гильгене, месте отдыха федерального канцлера Коля, чтобы сказать им, что у нас все в порядке.

Географическое расстояние между нами стало несколько большим. Мы перенесли нашу резиденцию в Москву, где состоялась русская премьера моей книги и где у меня были надежные друзья. Джим и Инге, наоборот, вернулись на свой остров в штат Джорджию.

Время от времени они через Сашу, все еще жившего в Берлине, давали о себе знать, мы обменялись несколькими письмами. Несмотря на сложные обстоятельства, контакт никогда не обрывался полностью.

В одном из писем, попавшем к нам в Москву, Джим писал: «Свобода, несомненно, является простейшим и важнейшим элементом жизни. Каждый день мне напоминают об этом, и чем старше и мудрее становлюсь, тем сильнее это чувствую. Никто не имеет права лишать свободы кого-либо другого, пока он не причиняет ущерба своим согражданам. Странно, что уже твоему отцу много лет назад пришлось бежать из этой страны, и теперь жизнь вынудила тебя пойти по его следам… Сегодня я проезжал мимо вашей квартиры на Шпрее и видел, как красивый белый лебедь величаво летел над мостом и сел на воду прямо перед вашим домом. Его свобода и одинокая независимость вернули меня к мыслям о Вас, дорогой Друг».

Конечно, своим рассказом о летящем лебеде в центре Берлина он возвращал к памяти историю с лебедем при нашей встрече в мае. Джим закончил письмо словами: «Я хочу быть только твоим другом и, как друг, желаю тебе всего хорошего в это тяжелое время. Я уважаю твои убеждения и восхищаюсь твоими принципами жизни. Пусть в следующие годы сопровождает тебя улыбка Господа. Вечно твой друг Джим».

Когда Андреа на Рождество 1990 года поехала без меня в Берлин, чтобы смотреть за детьми и кошками, она вместе со своей дочерью Клаудией посетила и жену Джима Инге, которая к этому времени приехала в Германию. Женщины говорили о том, чтобы вместе с Джимом посетить Москву и чтобы я показал им русскую метрополию.

В августе 1991 года, когда Андреа опять вернулась ко мне, Джим и Инге прибыли в город моей юности. Мы встретили их в аэропорту Шереметьево и отвезли в гостиницу. Однако гостиница, заказанная заранее, им не понравилась, к тому же она находилась далеко от центра города. Поэтому я рекомендовал обоим старый обновленный «Метрополь». Он расположен прямо в центре, на Театральной площади, в пяти минутах ходьбы от Красной площади.

Хотя еще существовали специальные цены для иностранцев в долларах, однако и они были хорошо «приперчены»: Москва уже была на пути в рыночную экономику раннекапиталистического покроя. Но Джим именно в Москве не хотел скаредничать.

Я рассказал ему, пока еще не доставили багаж, о моем пребывании дипломатом в Москве. В этой гостинице была наша резиденция сразу после образования ГДР, здесь были мой кабинет и жилье, с кроватью под балдахином, охраняемой как исторический памятник.

За ужином - опять же в ресторане «Метрополь» - все снова сияло прежним блеском. Я рассказал американцам о событии, происшедшем на этом самом месте, которое в 1950 году произвело на меня, молодого дипломата, глубокое впечатление. На приеме китайского посла мне, как временному поверенному в делах, пришлось заменять посла ГДР и мне почудилось, будто я ощутил веяние подлинного ветра истории. На расстоянии нескольких метров я стоял напротив двух государственных деятелей, подобных историческим памятникам, -Иосифа Виссарионовича Сталина и Мао Цзэду-на. На последовавшем затем ужине я пытался запомнить каждое слово этих полубогов.

Нашим гостям не нужно было ходить по музеям. Любая площадь в центре, на которую мы входили, любой переулок, по которым мы бродили жаркими летними днями, будили мои личные воспоминания. На пути в квартиру моей сестры в Доме на набережной мы перешли через Каменный мост с фантастическим видом на ансамбли Кремля. Я рассказал, как мы с моими родителями и моим школьным другом Аликом в необозримой толпе стали свидетелями победного салюта в мае 1945 года. На Джима это произвело такое впечатление, которое, как он говорил в более позднем разговоре, вызвало и мысли о войне, и воспоминания о смерти, случившейся рядом с ним. Он часто возвращался к этому.

Дом на набережной, в котором в тридцатые годы жили многие деятели правительства и крупные военные деятели, своими бесчисленными мемориальными досками на фасаде прибавил материала для бесед. О большинстве мужчин и женщин, увековеченных на этих досках, я мог многое рассказать. Особенно внимательно Джим рассматривал изображение советского маршала Михаила Тухачевского, выходца из дворянской семьи, героя нашей юности, который в 1937 году был казнен и стал одной из известнейших жертв сталинского террора и произвола.

Мы зашли к моей сводной сестре, все еще живущей в этом доме, и посетили Заю, близкую подругу нашей семьи, вдову известного русского писателя Бориса Лавренева.

На Джима и Ингу произвели очень сильное впечатление Зая, дама, дожившая тогда до середины восьмого десятка лет, ее внешность и ее вкус, которому соответствовали обстановка ее квартиры, мебель и ценные картины, как и ее платье. Весь ее облик аристократки, внимательной и одновременно сердечной: она вела себя так, как ведут себя с друзьями своих ближайших друзей. Состоялся взволнованный разговор, Зая говорила открыто и саркастически высказывалась о порядках, господствующих в стране, и задающих тон политиках. Из окон ее квартиры нельзя было насмотреться на вид Московского Кремля.

От Дома на набережной рукой подать до нашей бывшей квартиры. Я попытался передать американцам хоть часть тех чувств, которые испытывает старый москвич в районе Арбата. Естественно, сейчас Арбат более «окультурен», чем во времена моей юности; благодаря уличным торговцам и бесчисленным закусочным и кафе он превратился в туристический аттракцион, однако колорит культуры и истории может передать только тот, кто глубоко впитал в себя старый Арбат. При всей скромности я причисляю себя к таким людям.

От Арбатской площади мы повернули в тот переулок, в котором стоит «наш» дом. Он заново окрашен, к внешней стене пристроили лифт, которого в наше время не было, и мы бегом поднимались на пятый этаж по ступеням лестницы.

Рядом с входом с 1988 года висит мемориальная доска с рельефами моего отца и брата. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не позволить свободно вылиться чувствам, обуревавшим меня. Во всяком случае, американцы почувствовали, как высоко все еще ценят в России заслуги нашей семьи. Несмотря на предательство политическим руководством Кремля своих друзей в ГДР, ясно вырисовывавшееся уже тогда, на отказ вмешаться в судебное преследование меня в Германии, от Джима не укрылась моя сохраняющаяся дружба с российскими коллегами по службе.

Большие расстояния мы преодолевали на метро, что давало хорошую возможность соприкоснуться с жителями города вплотную. Несмотря на дворцовую роскошь станций подземки сталинских времен и гигантское расширение этого вида транспорта, необходимого для столичного города, наплыв пассажиров в метро иногда просто пугает.

Мы поехали в Измайлово - отдаленный район Москвы. Там между конечной станцией метро и большим парком образовался «блошиный рынок», или «толкучка», который стоит посетить. На прилегающем стадионе можно было осмотреть и приобрести пеструю смесь произведений живописи, ремесел и всевозможного китча. Этот рынок искусства интересен еще и тем, что возник из старой традиции: во времена Хрущева, когда начинавшаяся «оттепель» сменилась новым ледниковым периодом, создатели не признаваемых государством альтернативных форм искусства организовали здесь, на окраине города, свои «дикие» выставки. Это терпели очень недолго, узколобые политики решили положить конец «спектаклю» и запретили выставки.

Естественно, следствием стал взрыв возмущения, который нашел отклик во всем мире и превратил художников в популярных мучеников. Между тем, они давно уже сумели занять место в больших выставочных залах города, а рынок на стадионе в Измайлово был скорее чем-то вроде рынков на берегах Сены или на Пикадилли.

Походы в Измайлово за полгода нашего пребывания в Москве были излюбленной частью наших радостей уикенда. Мы находили недорогие картины, которые отвечали нашим вкусам, расслаблялись от напряжения жизни в изгнании и работы над моей новой рукописью.

Теперь мы повели Инге и Джима по длинным рядам картин к молодым художникам, которые ходили у нас в фаворитах. Джим активно интересовался и самим рынком старья. Я только диву давался, как уверенно он вел свои поиски между лотков со старыми самоварами, проржавевшим инструментом, предметами быта и щенками и находил дорогу к тем лоткам, где были представлены предметы армейской экипировки, ордена, значки, погоны и знаки отличия различного происхождения и стоимости. Нескольких обрывочных фраз на немецком или английском языках было достаточно, чтобы договориться с продавцами, которые в большинстве сами участвовали в войне и нужда которых сейчас была явственно видна. У одного стола с поношенными погонами Джим остановился надолго, затем позвал меня, чтобы я помог ему сбросить и без того смешную цену.

Сделка состоялась, но Джим заплатил цену даже более высокую, чем с него запросили первоначально. На мой вопрос, почему именно эти погоны так заинтересовали его, он объяснил мне, что, хотя при распродаже фондов кинофирмы ГДР ДЕФА он скупил по хорошей цене все наличные униформы, но погоны, найденные здесь, пригодятся ему для формы пожарных времен Первой мировой войны.

Этот эпизод постоянно вспоминается мне, когда я думаю о Джиме. Он свидетельствует об инстинкте, который позволял ему разыскать нужный предмет в огромном изобилии других.

Он также показывает его страсть торговаться о цене, все равно, идет ли речь о дюжине старых погон за пару долларов или о списанных танках или подводных лодках. Эта страсть не имела ничего общего с великодушием Джима в отношении нуждающихся людей.

За эти дни мы получили массу удовольствия и постоянно сожалели, что с нами нет веселого Саши. Его недоставало нам и в ситуации, когда Джиму срочно понадобились рубли, а рядом ни в одном из официальных обменных пунктов их не было. Я знал, что в павильонах рынка можно обменять доллары на рубли по льготному курсу. Итак, мы пошли к большому продуктовому рынку. На одном из прилавков мы купили у темноволосого южанина немного фруктов. Мы хотели заплатить долларами, что вообще-то было запрещено, но прошло совсем немного времени, и вскоре появился немолодой угрюмого вида мужчина с тяжелым взглядом -похоже, чеченец, и втиснул нас в крохотную подсобку, где мы оказались в окружении нескольких таких же темных личностей. Женщины оставались снаружи. Произошла весьма драматическая процедура. Во время торговли об обменном курсе доллары внезапно исчезли, и мы намертво оказались во власти мафии. К счастью, наше приключение завершилось хорошо, мы получили соответствующую сумму рублей, однако все могло закончиться и иначе. Оно стало шуткой лишь тогда, когда мы благополучно покинули место черной торговли и встретились с нашими женщинами, которые за это время натерпелись страхов.

В остальных случаях мы сталкивались с облагороженной мафией, это были «новые русские» - новые богачи, которые стали определять картину в ресторанах и магазинах. Грузинский ресторан высшего разряда «Арагви», в который еще мой отец после возвращения из французского лагеря для интернированных водил нас с братом, я, конечно, должен был показать американцам. В довоенные годы это был ресторан солидного уровня, и я помню, как отец показал нам английского посла сэра Стаффорда Криппса, который обедал за соседним от нас столом. Это было незадолго до 22 июня 1941 года, когда Советский Союз был втянут в войну.

На сей раз, придя с Инге и Джимом, нам пришлось внести приличную лепту в твердой валюте, чтобы попасть в ресторан и оказаться под благородными подвальными сводами в пестром обществе господ, окруженных ярко накрашенными дамами, которых без труда можно было отнести к числу жриц древнейшей профессии. Еда была дорогой, но, кроме икры, не поднималась до изысканного качества довоенного времени.

Такую еду мы получили в другом месте, в маленьком ресторане-комнате, в который, однако, можно попасть лишь по предварительной договоренности и внутрь которого можно войти, только нажав на неприметно расположенную кнопку звонка. Об этом побеспокоился сын моих друзей Лены и Яши, который удачно нашел себя в мире нового бизнеса.

В квартире друзей, расположенной также вблизи Арбата, американцы познакомились с этими двумя симпатичными русско-еврейскими интеллигентами и узнали еще кое-что о душе старой Москвы.

В долгие месяцы разлуки с семьей и домом гостеприимство этих друзей помогло, особенно Андреа, пережить это неопределенное время не только как тяготу.

Часы, проведенные вместе в Москве, давали новые поводы и материал для более детальных рассказов о жизни как одной, так и другой пары.

Мы не хотели примириться с ситуацией «бегства», причины которого мы считали ненормальными и противоправными. После решения об отказе от предложения американской службы мы твердо решили возвращаться домой, несмотря на угрозу судебного преследования. Джим указал мне некоторых американцев, которые могли повлиять на общественное мнение в нашу пользу и которые могли быть полезны для публикации моей книги.

Сначала я доверял Джиму интуитивно, но со временем убедился, что имею дело с надежным партнером.

Известная американская телепрограмма «Sixty Minutes» уже давно пыталась привлечь меня к участию в ней. Джим посоветовал мне пойти навстречу и сделал все, чтобы устранить мою скованность из-за недостаточного знания языка. Так, мы сидели с ним часами перед маленьким магнитофоном в его гостиничном номере и репетировали интервью. Он ставил ожидаемые вопросы и, подобно американским телеведущим, упорно и резко повторял их, пока я не давал наконец более или менее удовлетворительные ответы.

При рассказе о важнейших деталях моей биографии он ставил много дополнительных вопросов, особенно когда я говорил о пережитых событиях войны. Его интересовали подробности. Я рассказал ему, что мой брат в семнадцатилетнем возрасте пошел добровольцем в Красную Армию и вскоре после прибытия на кавказский фронт стал свидетелем первой на его глазах гибели человека на войне. Солдат, который только что кричал ему, чтобы он спрятался под вагоном, внезапно оказался лежащим рядом и изорванным в куски. С этого момента смерть более двух лет постоянно была спутником Кони.

Мой рассказ захватил Джима. Он остановил запись и рассказал, что во время корейской войны, будучи молодым американским офицером, встретился со смертью подобным же образом. Однажды он только вышел из джипа, как снаряд взорвался рядом с машиной и окровавленный водитель умер на месте. Это стало ключевым событием его жизни.

О другом происшествии он рассказал как-то позднее: его подразделение предприняло атаку на высоту, занятую противником, и попало под такой огонь, что справа и слева от него все были убиты или упали ранеными. Сам Джим был легко ранен, но никому не мог помочь: снайперы брали на прицел все, что движется. Он выжил только потому, что прикидывался весь день убитым и не реагировал на стоны тяжело раненного товарища. Только ночью его смогли эвакуировать.

После этого Джима уже никогда не оставляла мысль о безысходности смерти, настигающей человека в бессмысленной войне. А ведь тогда в Корее, говорил он, он сначала был примерным солдатом, поскольку обязан своим развитием и образованием только армии. В шестнадцать лет он ушел из дома и поступил на службу, причем указал больший возраст и скрыл свой настоящий.

В Москве его интересовало не только оружие, он посещал также кладбища павших. Джим установил контакт с общественными российскими объединениями, которые на общественных началах следили за захоронениями немецких солдат, разбросанными по стране. Он внес пожертвования на эти цели и сам собрал найденные опознавательные жетоны эксгумированных погибших. Если они были целы, то есть распознаваемы, это значило, что родственникам не было известно место захоронения. Джим связался с немецкой организацией по уходу за могилами погибших, чтобы через нее оповестить еще живущих родственников.

Во время наших репетиций интервью Джим многое рассказал мне о своей жизни. Он поведал также о своем бегстве от уголовного преследования в США. Много лет он скитался по Латинской Америке вместе со своей женой Инге и расширил там свои деловые связи. Снова и снова звучало его резюме: самое важное в жизни - свобода и дружба.

О своих делах по торговле оружием с другими собеседниками он говорил иначе, чем со мной. По его словам, он считает свою репутацию крупного торговца оружием морально тяжелой нагрузкой, однако убежден, что не только делает деньги, но и приносит пользу своей стране.

Своими воспоминаниями он позволил мне добавить интересный эпизод в одну из глав книги, связанную со строительством стены в Берлине, которую я тогда писал. Когда после августа 1961 года кризис, казалось, был на исходе, в октябре еще раз дошло до обострения на берлинском КПП «Чек Пойнт Чарли». Американские и русские танки стояли лоб в лоб друг против друга. Джим в эти критические дни находился в американском командном бункере рядом с воинственным рубакой генералом Лю-шиасом Клеем и отвечал за линию связи генерала с президентом. Как информированный современник он дополнил живыми деталями мои знания закулисной стороны этого исторического события.

Из других источников позже я все-таки узнал, что он разделял точку зрения генерала Клея, что нужно проявить твердость в отношениях с советским руководством, чтобы любой ценой сохранить позиции в Западном Берлине. Этого он мне тогда не сказал.

Беседы о нашем жизненном опыте поднимались значительно выше подобных исторических эпизодов. Поскольку мы чурались в наших беседах высоких слов, Джим написал мне письмо за два дня до своего отъезда из Москвы: «Я хочу выразить тебе благодарность за время, энергию и усилия, которые вы оба, ты и Андреа, употребили для того, чтобы сделать наше пребывание в Москве таким приятным. Это было действительно нечто особенное, для нас стало большим счастьем иметь таких сердечных друзей, которые, не считаясь со временем, познакомили нас с частью достойного уважения русского образа жизни. Без твоего личного особого внимания нам никогда не удалось бы увидеть и одной десятой того, что нам удалось увидеть.

Я надеюсь, что смогу принять вас как своих гостей и дорогих друзей в моем доме в Саванне. Мне доставило бы большое удовольствие не только показать вам чудесный город, но и прекрасно провести вместе время в дружеской обстановке.

Будем надеяться, что ваши проблемы вскоре останутся позади и в твоей жизни вскоре настанут лучшие времена. Несомненно, на долю нас обоих выпала Божья благодать, так как рядом с нами есть два сокровища, ведущих нас через бури и трудности, которые мы сами создаем себе. Наши жены - это самое лучшее, что досталось на нашу долю, без них мы бы просто пропали.

Если я чем-то могу помочь и поддержать тебя, не задумываясь звони мне как другу. Я воспринимаю дружбу, наряду со свободой, как важнейший фактор жизни. Я нашел цитату, о которой говорил тебе вчера. Это из Роберта Бернса, и звучит она так: «Я думаю, ведь это чудесно, что мы будем братьями. Братья не должны любить друг друга. Братья должны знать друг друга и заботиться друг о друге. В этом все дело».

Еще раз большое спасибо за все, больше всего за сердечную дружбу. Джим».

Нежданно после нашего прощания Джим стал свидетелем события, в котором, как часто бывает в истории, великое и смешное оказались очень близко друг к другу и которое окончательно определило странную гибель некогда могущественного Советского Союза. Это случилось 21 августа 1991 года, в день намеченного нашими друзьями отлета. Именно в этот день мой бывший коллега по службе, выросший с тех пор до шефа КГБ, предпринял вместе с некоторыми другими «большими людьми» в правительстве попытку остановить распад Советского Союза. Это было дилетантское предприятие, которое с полным основанием может быть названо путчем. Однако сначала было объявлено чрезвычайное положение и все было похоже на тщательно подготовленную военную операцию.

Андреа посадила меня под домашний арест и решила одна проводить Джима и Инге в аэропорт. По возвращении она рассказала, что по пути видела колонны войск и расставленные на всех перекрестках танки. Обычно склонный к шуткам Джим напряженно молчал. Только после того, как американцы прошли паспортный контроль в аэропорту и оказались в транзитном зале, Джим помахал ей, и по нему стало видно, что его напряжение спало.

За дни, проведенные вместе в Москве, симпатия переросла в чувство дружбы. Друзья знали, что наше пребывание в Москве подходило к концу и нас ожидало неопределенное будущее в объединенной Германии.

Джим доказал свою дружбу, когда меня в сентябре 1991 года арестовали по приезде в Германию и поместили в тюрьму в Карлсруэ. В телефонном разговоре из США с Андреа он без промедления обещал помощь и поддержку. Он был готов внести залог, чтобы я вышел на свободу. При каждой мысли о Джиме Андреа вспоминает сегодня об этом разговоре, и она будет благодарна ему всегда.

Со строгими ограничениями и под большой залог, для внесения которого я так и не прибегнул к помощи Джима, меня освободили. Ограничения существенно сузили мою свободу передвижения на несколько лет. Когда мне после нескольких ходатайств разрешили постоянное пребывание на моем лесном участке, нас посетил там Саша. Радость была огромной.

Я как-то чувствовал в то тяжелое время, что сердца американца и русского бились в равной мере на моей стороне. Время, называемое поворотом, глубоко всколыхнуло нашу жизнь. Во всяком случае, я благодарен бурным обстоятельствам тех месяцев, потому что мне пришлось играть нежеланную роль коренника в нашей необычной тройке. Хотя мы более не встречались втроем, мы продолжали ощущать себя тройкой в единой упряжке.

В то время мы узнали много такого о жизни и внутренней жизни каждого из нас, что в нормальных условиях осталось бы неузнанным. Так, Саша казался нам до сих пор энергичным человеком-практиком. На одной из встреч мы узнали о необычной страсти русского. Он представил нам свою знакомую как медицинского научного работника, которая на основании собственного опыта заинтересовалась нетрадиционными методами лечения. Эта женщина обследовала нас всех подряд, причем посетительница сказала обо мне, что я вряд ли гожусь в медиумы, поскольку сам, якобы, обладаю способностями суггестивного лечения внушением. Она рассказала о своей работе в качестве научного секретаря комиссии Академии наук, которая специально занимается изучением сверхъестественных явлений. В комиссию входят, кроме ученых, также представители армии, космического агентства и КГБ. Многое звучало, как нечто оккультное, но мы уже часто слышали о некоторых вещах «между небом и землей», которые скрыты от нашего рационального понимания. От скоропалительных оценок в этом отношении я отучил себя за годы своей долгой жизни.

Саша через эту женщину обнаружил у себя способности естественного лекаря и взял на вооружение некоторые из ее приемов. Хотя она и предупреждала, что он не обучен и не имеет права переоценивать свои возможности, Саша пробовал, не внимая ее предупреждениям, использовать свой дар на друзьях и знакомых. При этом совсем не безуспешно. Вскоре после Сашиного посещения нас в лесу Андреа повезла Клаудию, страдавшую мигренями, к Саше, и он добился удивительного результата: мигрени с тех пор исчезли. Андреа описала его процедуру как передачу энергии. После интенсивного сеанса лечения Саша совершенно обессилел, а Клаудия впала в долгий глубокий сон.

Когда Инге и Джим снова приехали в Берлин и хотели приобрести участок земли совсем близко от нас, Саша и Галя с маленькой дочкой были уже опять в Москве. Это навело Джима на мысль пригласить Андреа в поездку в Москву втроем. Мне же из-за ограничений Федерального суда и сроков судебных заседаний было запрещено покидать свое место жительства. Так поездка состоялась без меня, и американцы познакомились с помощью Саши с новыми гранями московской жизни.

Джиму благодаря бесчисленным знакомым русского друга удалось установить новые деловые связи, которые он в последующем сумел развить. Подслушивающие устройства и прочие технические средства, первоначально предназначенные для оснащения КГБ, теперь более или менее легально были допущены на рынок и стали объектами деловой активности Джима.

В одну из следующих поездок Саша показал его в частном порядке вместе с сопровождавшим его немцем известному хирургу, руководителю большой клиники. К удивлению гостей, выяснилось, что не только профессор глубоко верующий человек, но и Саша убежденно принял веру русской православной церкви. Для него стало потребностью несколько раз в неделю посещать церковь и соблюдать ее правила. Как и профессор, Саша пил воду только из освященного источника. По его словам, церковь дает ему силы для продолжения жизни, и его друзья, как он считает, еще придут к этому убеждению. Джим, сам далекий от церкви, не принял всерьез это признание, тем не менее, отнесся к нему с уважением и внес пожертвование на храм во время совместного его посещения.

Саша окружил Андреа в это время вниманием и заботами о моей судьбе. Вместе они попытались оживить старые связи, чтобы сделать достоянием общественности абсурдность судебного преследования меня. Андреа также была поражена близостью Саши к священнику русской православной церкви. Во время посещения церкви ей сказали, что отец Геннадий, проповедующий в храме, молился за меня во время моего процесса. Слуга Господа благословил ее и говорил о своем глубоком убеждении, что дело завершится для меня благополучно.

Через годы после этого я посетил небольшую церквушку вместе с Андреа, в которой Саша познакомил ее с отцом Геннадием. Божественная служба проходила в здании колокольни, окрашенном в светло-голубой и белый цвета, сам неф храма еще дожидался реставрации.

Большой приток в церковь объясняется крушением «реального социализма» в России. Странным при этом представляется то, что именно большая часть «элиты» прошлой системы посещает церковь. Андреа и меня сердечно приветствовали в церкви офицеры и друзья Саши.

Знаки внимания и искренней заинтересованности приходили и от Джима и Инге, американских друзей. Ко дню начала процесса в 1993 году Инге прислала милую открытку с изображением кошки, и, желая поддержать подругу, написала: «Я могу только надеяться, что эти ужасные недели быстро пройдут и к Мише отнесутся справедливо. Я уже как-то верю в справедливое решение по его делу, поскольку весь мир следит за ним. Меня больше беспокоит ваше здоровье, эта разорванная семейная жизнь и новые сердечные страдания. Однако я знаю, что ты сильная и у тебя невозможно отнять веру в лучшее. Направь свой гнев против тех, кто нападает на тебя и кто неправедно причиняет тебе зло. Представь себе прокурора в подштанниках! Не огорчайся! Не отчаивайся ни от жизни, ни от человечества. Думай обо всех хороших людях, с которыми ты познакомилась в жизни, о цветах, о деревьях, море, солнце, луне и о нас».

Среди московских коллег и офицеров связи советской службы, работавших в Берлине, у меня были близкие и старые друзья, но в трудные дни испытаний дружбу Саши я ощущал постоянно. Он часто звонил мне и узнавал о ходе процесса. Однажды он договорился со мной о точном времени сеанса, во время которого я должен был сориентировать себя в сторону Востока и расслабиться. Поскольку вечером мне нужен был отдых, я, как и другие неверующие, следую принципу: почему не попробовать, если это не повредит! В условленный час я сел в затемненной комнате в кресло и расслабился. Я повернул ладони на Восток и думал о Саше, который, вероятно, в это время сконцентрировался на том, чтобы передать мне силы и энергию.

У меня не было недостатка во внутренней силе во время всего процесса. Зависело ли это от Саши, сказать я не могу.

К концу процесса произошел случай, о котором я рассказываю, испытывая внутреннее смущение. Это было в день, когда выступал с обвинением представитель федерального прокурора. Саша узнал у меня о времени этого выступления. Прокурор как раз начал обвинительную речь, когда в особо защищенном зале Верховного суда земли внезапно погас свет. Этот случай был единственным за всю историю суда.

Острой болью поразило нас внезапное известие о скоропостижной смерти Саши. Мы никогда не замечали у него никаких признаков болезни. Более чем загруженный по своей профессиональной деятельности, он постоянно спешил с одной встречи на следующую. Его друг-священник объясняет перенапряжение и без того больного сердца стремлением Саши оказать своими душевными силами помощь другим людям. В отличие от священников, которых обучают при оказании духовной помощи не допускать внутрь себя чужие страдания, Саша наряду со служебными обязанностями совершенно исчерпал силы своими сеансами. Его сердце не могло выдержать этого в течение долгого времени. Именно после лечебного сеанса он сел в машину, и сердце отказало. Он сумел еще затормозить и включить аварийную сигнализацию. После этого машина въехала в забор. Саше как раз исполнилось сорок пять лет.

Сразу же после того, как я получил возможность выезжать, мы поехали к Гале и с ней вместе посетили могилу Саши на Востряков-ском кладбище у кольцевой автодороги на Западе Москвы. Нам пришлось идти довольно далеко по грязи и остаткам тающего снега до той части кладбища, где находятся новые захоронения. Останки Саши покоятся под православным крестом. Над ним раскинула свои ветви береза. Галя перекрестилась и зажгла свечу перед фотографией Саши. Признаюсь, что крест и религиозный ритуал меня сначала покоробили. Естественно, я знал о его отношениях с отцом Геннадием, однако могила и религиозная церемония не соответствовали моим представлениям об умершем друге. Лишь позже из разговоров с Галей, с его близкими друзьями и отцом Геннадием я понял, насколько истово Саша в последние годы обратился к православной церкви.

Но, признаюсь, что бы я ни говорил о Саше в последующие годы, не создает полного и целостного образа моего друга.

От своих родителей Саша унаследовал некоторые таланты и свойства характера. Отец, выходец из Сибири, прошел суровую школу жизни, работая водителем от Кавказа до крайнего Севера - Чукотки. Саша рассказывал мне о нем как о веселом и в то же время суровом человеке, который часто испытывал серьезные трудности из-за своей прямолинейности. Отцу приписывали никогда не обманывавшую его интуицию, которая не раз спасала от верной смерти. Чуткую натуру отца и его твердую волю сын унаследовал так же, как и его золотые руки. Этими руками сибиряк мог сам построить дом вместе с печью. Он был заядлым охотником и рыбаком, знал места в лесу с лучшими грибами и ягодами. Он соревновался с женой в огороде, у кого лучше урожай с грядки.

Мать родилась на казачьем хуторе на Дону, попала на фронт, участвовала в сталинградской битве, потом прошла с Красной Армией до Берлина и написала свое имя на стенах рейхстага. Она была сильной личностью. Видимо, от нее Саша получил в наследство способность быстро увлекаться сразу многими различными делами, историей и рассказами, а также травами и натуролечением.

Сын рос на побережье Черного моря в предгорье Кавказа. Он всегда считал эту местность своей настоящей Родиной, любил море и больше всего горы. Еще мальчиком, гораздо раньше своих сверстников, он заинтересовался оружием. Когда у него нашли самодельный пистолет, мать попросила старшего сына от первого брака уделить внимание младшему. Хотя тому и удалось удержать брата от отцовского пристрастия к охоте, Саша остался фанатом оружия. Его страсть свела его в конце концов в Берлине в небольшом ресторанчике недалеко от Европейского центра с Джимом.

Поскольку любовь Саши к оружию проявилась уже в юности, старшему брату, наверняка, не стоило большого труда уговорить Сашу поступить в училище пограничников. Хотя военные порядки противоречили свойствам характера Саши, он счел их необходимыми для службы будущего пограничника. Он надеялся по окончании учебы проходить службу где-нибудь на отдаленном участке границы в горах.

Как часто бывает в жизни, все сложилось иначе, и Саша оказался на КПП международного аэропорта Шереметьево, подведомственного КГБ. И как складывается судьба: будущий священник Геннадий, тогда еще официальный сотрудник русской патриархии, должен был встречать в аэропорту иностранных гостей православной церкви. Поскольку проблемы пропуска через границу и таможенного контроля лучше всего решаются по взаимному согласию, они там и познакомились. Отсюда выросла симпатия и с годами необычная дружба. Однако прошло несколько десятилетий, на которые связь между человеком церкви и сотрудником службы безопасности прервалась.

Почему они возобновили связь и как офицер коммунистической службы безопасности, который скорее производил впечатление рубаки и любимца женщин, стал духовным целителем и православным верующим?

Отец Геннадий за прошедшие годы был посвящен в сан священника. Он рассказал, что Саша прямо-таки бросился к нему во время службы, не обращая внимания на паству, обнял и поцеловал. Религиозность уже была в Саше. Ему только пришлось соединить ее со своим интересом к народной медицине и методам природолечения.

Отец Геннадий, который, как и другие пациенты Саши, страдал от сильных головных болей, шутки ради согласился с предложением друга полечиться у него. Головные боли у отца Геннадия тоже исчезли.

Хотя начало его увлечения целительством и его обращение к религии примерно совпали по времени, Саша игнорировал запрет православной церкви на лечение такими темными методами, которые применял он, как бесовское. Однако негативное отношение церкви к его методам целительства тяготило его до самой смерти. Он не мог их оставить и говорил постоянно, что не может отказать в помощи людям, если они просят его об этом.

Говоря о времени после увольнения со службы, он считал, что призван создать свою практику в доме, расположенном где-то в горах, к которым был привязан, чтобы лечить людей, изучать природолечение и писать об этом.

Вероятно, любознательность и способность воодушевляться являются ключом к сути Саши. Так же как с детства его интересовали травы, народная медицина и необычные природные явления, работа с разными породами дерева и кожей, так позже его занимали языки и различные направления верований других народов. Галина хранит ящики с книгами Саши; среди них есть книги о буддизме и исламе. У Саши был период, когда он пытался дойти до основ представлений, распространенных в реакционных кругах России, о якобы существующих опасностях сионизма и масонства. Когда он встретился с одним из знакомых Джима, от которого узнал, что он входит в масонскую ложу, тот стал особым объектом его любознательности.

Любовь к ножам и оружию любого рода, его страсть к охоте и любовь к природе не мешали Саше заниматься время от времени паранормальными явлениями. Члены семьи и друзья должны были лечиться при заболеваниях только у него, из его сейфа постоянно исходил запах китайского жасмина, собранного на Кавказе шиповника и многих других сухих лекарственных растений.

Хотя Саша, по словам отца Геннадия, уже с ранних лет интересовался так называемыми «сакральными сторонами жизни» и знал учения пророков, начало его истинной религиозности пришлось уже на девяностые годы, то есть точно на время наших последних встреч. До тех пор в наших разговорах о ней не было речи.

В отличие от его духовного отца и Галины, я предполагаю, что его неожиданное поведение определилось не «внутренним просветлением», а, скорее всего, серьезными проблемами со здоровьем. С одной стороны, он обладал физическими способностями сибирского охотника, а с другой, уже в юные годы, вероятно, вследствие физического перенапряжения в трудные годы обучения в пограничных войсках страдал от бессонницы и слабости слуха. В Берлине была установлена недостаточность кровоснабжения мозга. Однажды его положили на несколько месяцев на обследование и лечение в клинику советских войск в ГДР. После этого он поклялся никогда более в жизни не попадать в руки врачей.

Некогда его пути-дороги пересеклись с той знакомой, которая определила его проблемы со здоровьем, лечила его экстрасенсорными методами и пробудила в нем самом призвание к целительству. Хотя эта женщина и предупреждала, чтобы он сам не занимался лечением, его стремление к знаниям и любопытство не давали ему покоя. Теперь он занялся интенсивно парапсихологией. Он достал соответствующую литературу и искал контакта с людьми, которые что-либо знали об этом.

Андреа и я испытывали трудности, пытаясь проследить путь Саши к ортодоксальной вере и в лоно православной церкви, которая, утверждал он, только и может принести человеку счастье.

Во время нашего продолжительного пребывания в Москве в 1990-1991 годах мы регулярно ходили в маленькую церковь близ нашего места проживания и могли наблюдать усердие верующих во время молитвы. Нам нетрудно было почувствовать, что верующие, в своем большинстве женщины, искали в божественной службе утешения и благословения. Естественно, мы знали, что простые и высокообразованные люди шли к Богу различными путями.

Как бы ни был и по сей день симпатичен нам умный отец Геннадий, нам казались чуждыми ритуалы церкви. Внешний блеск, роскошь облачений от простых священников до иерархов церкви - все это казалось нам пережитком Средневековья и противоречило основам веры, проповедуемым в Библии.

Я грущу потому, что больше не смогу поговорить с самим Сашей обо всем, что стало известно лишь после его преждевременной смерти. Каждый раз, когда мы бываем в Москве и вместе с Галей посещаем его могилу, я думаю о неисповедимых путях человеческих судеб и человеческого духа.

Можно иметь разные мнения об эзотерических феноменах. Что касается Сашиного призвания к целительству, то оно, совершенно определенно, не имеет ничего общего с шарлатанством. Это подтверждается несколькими различными свидетельствами. Его потребность помогать людям шла у него изнутри. О возможности передачи на расстояние мыслей или энергии от одного человека к другому, о воздействии внушения мы знаем еще, к сожалению, слишком мало. Мы говорим о «харизме» в смысле особого излучения, которым обладает человек, и пытаемся объяснить его более или менее непонятное действие «лучами».

Я бы не хотел, чтобы у читателя возникло иное представление о Саше, чем то, которое есть у нас. Поэтому я говорю: Саша был жизнеутверждающим человеком, в любой момент склонным к шуткам. По оценке отца Геннадия, он совсем не был аскетом, потерявшим интерес к жизни и к красивым женщинам. Священник, напротив, определил его как рыцаря и любимца женщин. Таким он показался также Инге и Джиму.

Саша был дисциплинированным и результативным офицером, который не уходил от конфликтов с вышестоящими начальниками. Подобно Джиму, он по своей природе был игроком и искал приключений, многие из этих авантюр, если бы о них стало известно, могли стоить ему карьеры. Личная независимость и свобода значили для него много больше, и ради них он отказывался от предлагаемых повышений по службе.

Свободным и независимым он был также в своих политических оценках и не скрывал от американцев, что не одобряет президента Горбачева и его политику. Однако он был верен своей стране, презирал предательство и предателей. Мы никогда не слышали от него ни единого нелестного слова о России.

Он любил одиночество на природе. Хотел провести остаток жизни на своей первоначальной Родине у моря и гор. Купил небольшой участок земли недалеко от аула, горной деревушки, и начал там строить дом. Когда уезжал из Берлина, набрал с собой много разного оборудования для дома и различных инструментов, которые могли оказаться полезными для этой работы.

Саша мог проводить долгие дни один в отдаленной хижине, но ему бывало необходимо и общество, он искал и сразу же находил контакт с людьми. В его обществе мужчины, выходцы из разных народов Кавказа - чеченцы, черкесы, армяне или азербайджанцы - забывали об унаследованной враждебности, в его обществе царили мир и дружба.

Саша больше всего любил свою дочь, помогал везде, где только можно, никогда не сидел сложа руки. Перед смертью он глубоко поверил в Бога, но никогда не боялся гнева Господня.

Память о Саше неизменно окрашивала наши отношения с Джимом и Инге в годы после его неожиданной смерти.

Джим и Инге купили дом с участком по соседству с нашей летней резиденцией и теперь перестраивали его по своему вкусу. Джим навез вагон американского хозяйственного оборудования и постепенно заполнял подсобные помещения своими бесчисленными приобретениями торговца военным имуществом. Когда он узнал, что во время Второй мировой войны в ближайших и отдаленных окрестностях упали несколько «летающих крепостей» американских ВВС, то не успокоился, пока не нашел с помощью старого крестьянина и лесника того поля, с которого увезли остатки такого бомбардировщика. Он не только сложил на своем участке целую гору алюминиевых обломков. Интуиция заставила его перепахивать поле с помощью крестьянина до тех пор, пока он не нашел обломок с табличкой завода-изготовителя. Всего через несколько дней он выяснил через соответствующий отдел министерства обороны США день падения машины и имена членов экипажа. Его хорошие отношения с одним из продюсеров фильмов, с которым он меня позднее познакомил, и собственная съемочная команда позволили взять интервью у свидетелей события для одного из проектов по американской военной истории.

Наше соседство углубило дружбу. Как автору книги о тайнах русской кухни мне пришлось позаботиться о кулинарной вершине праздника новоселья в новом хозяйстве Джима, и я приготовил тройную уху, сибирский рыбный суп. На празднестве мы встретились с некоторыми друзьями Джима по службе в Берлине еще до падения стены. С этого времени Джим и Инге стали постоянными гостями на наших семейных праздниках и познакомились с членами нашей многочисленной семьи и ближайшими друзьями.

Нередко, когда наши женщины отправлялись в Берлин, Джим запросто без предварительной договоренности заходил ко мне, и мы за стаканом красного вина философствовали о жизни, пока не укладывались в разные стороны на угловом диване, где женщины по возвращении находили нас спящими. Словом, в наших отношениях царствовала гармония.

Джим взял на себя большую часть хлопот по моему судебному процессу и по реализации издания моей книги в американском издательстве, которое приобрело эксклюзивные права на нее. Он познакомил меня с некоторыми своими друзьями в США, которые, как он полагал, могут внести вклад в преодоление предубеждений, собрать нужные для защиты аргументы и установить связи, полезные для паблисити. Он все время придумывал планы поездки по США, в которой я должен был стать его гостем. Он любил свою страну, как Саша свою землю. Наверняка нам потребовалось бы не менее года, чтобы посетить всех друзей и все достопримечательности, которые Джим наметил.

Постоянно Джим разыскивал предметы и сувениры для музея шпионажа, который хотел создать рядом с бывшим КПП «Чек Пойнт Чарли» в центре Берлина. В это время у него была также идея снять с помощью приехавшей из США киносъемочной группы интервью со мной без всяких ограничений. Мы сидели перед камерой и вели непринужденную беседу обо всем, «что могло заинтересовать моих внуков». Так возник видеофильм, хранящийся у меня, при съемках которого в течение многих часов Джим задавал вопросы, а я давал ответы на своем тогда весьма скромном английском. В отличие от остальных кинодокументалистов, Джиму удалось своим почти наивным любопытством и сдержанным участием вытянуть из меня, возможно, самый откровенный и точный рассказ о жизни. Для него я был свидетелем событий и кусок истории, к которому можно было непосредственно прикоснуться.

Я считаю, что мне в наших продолжительных беседах удалось не только донести мою собственную позицию, но также и взгляды наших исторических героев-предшественников и мотивы действий разведчиков моей стороны.

Однажды Джим поехал в Лондон, чтобы приобрести на аукционе для запланированного им музея шпионажа предметы из имущества, оставшегося в наследство после Кима Филби. Он привез мне оттуда фотографию Филби с надписью, сделанной рукой вдовы Филби, где можно увидеть и меня рядом с этим всемирно известным человеком. Джим говорил об англичанине с уважением, а не так, как говорят в его стране о нем, - как о предателе. Когда во время моего процесса Джим предпринял в США шаги в мою пользу, которые, возможно, не совсем отвечали интересам его бизнеса, я вижу в этом не просто свидетельство симпатии. Он видел во мне, как и в Саше, и в тех, за кого мы отвечали когда-то в нашей службе, глубоко убежденных солдат. Он очень хорошо понимал - и относился к этому с уважением, - что я, даже находясь под угрозой заключения, не чувствую себя свободным от этой ответственности и, как могу, прилагаю усилия для прекращения преследования этих «солдат невидимого фронта».

Так что же такое доверие? Как его завоевывают? Конечно, для этого требуется время и опыт. И все же и в службе разведки я очень сильно полагался на свою интуицию, на чувство. Нередко возникали вопросы, когда речь шла о надежности контакта. Тогда я спрашивал сомневающегося сотрудника: представь себе - война и ты получаешь задание пойти в разведку за линию фронта. Пойдешь ты в одиночку с этим человеком? Даже когда речь шла об офицерах высокого ранга из центрального аппарата, я ставил перед собой этот вопрос. И я не всегда давал положительный ответ.

Конечно, я не мог быть уверенным в том, что знаю или узнал от него все о деятельности Джима на службе своей стране. Из его рассказов я мог заключить, что он был не так уж далек от американских спецслужб, многие сделки он вообще не мог бы совершить без благословения ЦРУ.

При рассказе о своих трудностях с правосудием он походя упомянул имя Оливера Порта, того самого подполковника, который своими скандальными сделками с оружием привлек внимание прессы и которого он буквально вытащил при защите в суде. Из его снисходительных замечаний о бюрократах, которые есть во всех аппаратах и на Востоке, и на Западе, можно было догадаться, что ему пришлось испытать малоприятные переживания. Более детально он никогда не говорил об этом.

Естественно, Джим мог ожидать так же мало и от меня, что я раскрою ему тайны времен моей службы. Наша дружба и взаимное доверие, возникшие за те недолгие бурные годы, строились на сугубо личной основе, весьма далекой от нашей прежней деятельности. У меня было чувство уверенности, что Джим никогда не предаст меня и ни в какой ситуации не оставит в беде. О Саше я вообще не говорю. С ним я готов был идти без колебаний в огонь и воду.

В последние годы жизни Джим с удовольствием жил в доме по соседству. Он вбил себе в голову, что должен поставить в углу гостиной камин американских размеров, а гранитные плиты к нему обязательно должны быть из развалин Каринхалла. Он немедленно начал сам осуществлять этот типичный для американцев проект. Мастер, специально прилетевший из США, который был обязан ему за гуманитарную помощь во время лечения от наркозависимости, выполнял строительные работы, а при возведении трубы Джим даже собственноручно помогал ему.

Тяжелые гранитные блоки, видимо, сверх меры перенапрягли его силы. Однако его глаза заблестели, когда загорелся огонь, и мы выпили за его шальной проект и за его здоровье.

Джим сидел у этого горящего камина единственный раз. Он стал часто жаловаться на усталость. Иногда лежал до полудня в кровати. Он начал писать свои воспоминания, однако работа не шла. Кое-что он читал мне, ранее он писал стихи, прочувствованные рифмы. В них он отражал свои мысли о смысле жизни, нередко пользуясь сравнениями из природы, особенно полетом птиц. Были также и мысли о смерти, но не было предчувствия ее. Он все откладывал основательную проверку состояния здоровья, хотел сделать ее при следующей поездке в США в клинике, в которой обычно наблюдался.

Непосредственно по окончании моего второго процесса и выхода в свет моих мемуаров в Германии и в США, а произошло это в июне 1997 года, к нам пришло известие, что Джима положили в больницу с диагнозом: опухоль мозга. Немедленно я написал ему: «После недели волнений мы на один день приехали в наш лесной уголок. Как нам не хватает вас! Мы постоянно вспоминаем твои слова о дружбе. Известие о твоей болезни придает им еще больший вес. Андреа много раз за день повторяет: Джим сумеет победить болезнь, он сильный, он нам нужен. Это тем более важно, потому что мне снова отказали в визе на поездку в США. Чиновник государственного департамента по этому поводу дал публично такой глупый ответ, что мне позвонили несколько возмущенных американских журналистов. На вопрос, почему я хочу поехать в США именно сейчас, я ответил, что меня ждут члены моей семьи и друзья, при этом я имел в виду моего хорошего друга Джима в Саванне.

За прошедшие недели рекламной кампании по моей книге мы вспоминали о вас в разных городах. В последнем телефонном разговоре ты рассказал, как огорошил врача при исследовании катетером. Как весело мы смеялись! Дай нам с нашими любимыми женщинами еще не одну такую возможность и почаще. Им с нами живется нелегко. Но именно тогда, когда они больше всего нужны нам, мы узнаем об их любви.

Инге прочитает тебе это письмо. Мы знаем, что она рядом с тобой. Это твое большое счастье, что она у тебя есть. Да ты и сам знаешь это лучше нас.

Джим, мы тебя обнимаем. Выздоравливай скорей. Мы хотим еще в этом году устроить здесь на природе настоящий праздник с ухой и грилем.

Тысяча поцелуев смелой Инге».

С празднованием ничего не вышло. Плохие известия множились. Джиму сделали операцию, но его состояние вызывало все большее беспокойство. Несколько раз мне удалось связаться с ним по телефону в больнице. Он старался придать своему голосу, звучавшему все более глухо, звонкую уверенность. Он говорил о совместном кинопроекте, хотел выслать мне договор и давал трубку кинооператору, который в это время был у него и которого я знал еще по интервью Джима со мной.

По факсу он прислал мне изображение в виде луны, которое, должно быть, было его головой. С одной стороны он поместил большой шрам с надписью по-немецки печатными буквами: «Мой голова капут! Но я очень силен!». С другой стороны по-английски: «Надеюсь увидеть вас в Саванне!» И ниже: «Мише и Андреа, спасибо вам за то, что вы мои друзья! Мне нужны вы и ваша поддержка. Мне вас очень не хватает. Вы оба мне очень близки». Затем опять по-немецки: «Свобода и дружба. Тысяча поцелуев и любовь от Джима».

Я послал в госдепартамент США ходатайство о предоставлении мне трехдневной визы для посещения больного друга. Я приложил все медицинские справки с письмом лечащего врача. Ответа я не получил. Справки с диагнозом я показал своему профессору, который также знал Джима. Он не мог сказать ничего утешительного, назвав лишь медикаменты, известные из американской литературы, тормозящие развитие опухолей.

В этой ситуации человек старается почерпнуть хоть каплю надежды, используя любую возможность, любой источник. Инге написала, что вспомнила профессора, с которым Джим познакомился через Сашу. Может, там они ушли дальше в лечении этого вида опухолей. Она, как и Джим, думала о Сашиных методах лечения и просила меня, чтобы я срочно нашел там целителя. «Я борюсь за него и вокруг него и цепляюсь за надежду, ведь бывают такие ситуации, когда случается чудо».

За недели, заполненные презентациями моей книги, в том числе и за рубежом, я старался сделать все, что было в моих силах, чтобы не упустить такую возможность. Я вел переговоры с Москвой и Сан-Франциско, где нам рекомендовали русского чудо-целителя. Тот был готов лечить нашего друга. Однако не мог к нему поехать. В конце концов многочисленные телефонные разговоры с известной «духовной целительницей» из Санкт-Петербурга, врача с научной степенью, дошли до такой стадии, когда в июле были получены все необходимые для лечения и визы документы. Однако 20 июля пришло известие о неизбежном. Джиму было шестьдесят семь лет.

Через два года прах Джима похоронили на кладбище героев-воинов в Арлингтоне. При погребении ему были оказаны все почести, которые оказывают только генералам или военнослужащим, имеющим особые заслуги. В торжественной траурной церемонии участвовало несколько генералов, которые отдали Джиму последнюю честь. Играл военный оркестр, несколько подразделений сопровождали траурный кортеж; и произвели прощальный салют. Как положено, звезднополосатый флаг покрывал гроб и был сложен в соответствии с церемониалом и передан Инге. Один из генералов устроил семье и многочисленным гостям, приехавшим из Германии, специальный осмотр Белого дома. Могила Джима находится теперь не далее ста пятидесяти метров от места захоронения Джона Ф. Кеннеди.

С учетом сложностей, о которых мне рассказывал Джим и которые привели к его уходу из армии в чине подполковника, такие почести при похоронах необычны. Возможно, у Джима были заслуги, которые остались тайной для меня.

Мне было нелегко изложить на бумаге воспоминания о Джиме и Саше. Слишком много собственных переживаний и эмоций было связано с этими годами наших отношений. Теперь наконец я все же закончил эту историю дружбы втроем, и жаркое лето показывает себя во всей красе в нашем лесном доме у озера.

Как весной, взгляд проникает через деревья к озеру, переполненному солнечным светом. Между кувшинками прокладывают свой путь лебеди с новым выводком. И снова появляется чувство, что Джим может в любой момент появиться через открытые ворота и, как само собой разумеющееся, негромко произнесет свое «Хэлло!».

Многое напоминает нам о Джиме, его так же невозможно вычеркнуть из памяти о нашей жизни в те годы, как и Сашу. В трудных ситуациях появлялся либо один, либо другой. Спустя годы светящиеся траектории их дел не исчезли, и с трудом веришь, что оба они так рано, даже слишком рано покинули нас, сперва молодой Саша, а после него пожилой Джим. Они оба нам так близки, что Андреа часто говорит: Саша, наверное, просто призвал к себе более старого друга, чтобы самому не очень скучать. Оба теперь будут наблюдать за нашими делами из «другого мира» и, как при жизни, разыгрывать своими веселыми шутками.