"Друзья не умирают" - читать интересную книгу автора (Вольф Маркус)МартинМартин был моим самым первым другом. Наша общая дорога в школу шла по Цепел-линштрассе, улице, расположенной на окраине городка высоко над котловиной Штутгарта. С первого по третий класс мы оба ходили в школу недалеко от Креервальда. О том, что основатель школы Фридрих Шикер был необычным педагогом, который применял новые, нетрадиционные методы воспитания детей, и что, следовательно, мы учились в необычной школе, мы, маленькие мальчишки, и не подозревали. Как и все, мы называли ее просто школой Шикера. После уроков я часто оставался до вечера в семье Мартина на Ромингервег. Сад, подвал, игры со старшими братьями Мартина, кегли и японское фехтование бамбуковыми палками -все это было куда интереснее, чем идти домой. То, что нам с Мартином доставляло удовольствие и было приключением, братья Мартина считали серьезными занятиями. Об этих старших мальчиках у меня в памяти остались только их прозвища - Несколько воинственные привычки старших ребят были связаны с их принадлежностью к полуконспиративной молодежной организации «ДеЙот 1.11» («Немецкое юношество первого ноября»), о которой у меня остались кое-какие воспоминания. Спортивная закалка, чувство товарищества, готовность пойти на жертвы и личное мужество были добродетелями, провозглашенными ее основателем швабом, - у него было загадочное имя Туск, - поэтому Мартин и я старались продемонстрировать свою смелость, прыгая с зонтиком с террасы в сад. Мы закалялись и вместе с братьями Мартина на полном серьезе готовились к походу с палатками в Лапландию, придуманному Туском. Мы могли бы оставаться друзьями всю жизнь. Однако после прихода Гитлера к власти в 1933-м наши пути разошлись. Когда в 1936 году школу Шикера закрыли нацисты, мой брат Кони, я и наши родители уже три года жили в эмиграции. Мы жили и учились в Москве, и всякая связь с Мартином прервалась. В 1945-м мы вернулись в Германию и вместо того, чтобы переехать в Штутгарт, остались в разрушенном Берлине. С самого начала передо мной стояли особые профессиональные и политические задачи, которые вскоре вовлекли меня в самую гущу серьезных противоречий нашей разделенной страны. Мои воспоминания о далеком детстве на швабской родине в Штутгарте и о семье школьного друга поблекли и почти забылись. Я ничего не знал о судьбе Мартина и его братьев. Мои оставшиеся в Москве друзья были мне, конечно, ближе, потом к ним прибавились новые друзья в Берлине и в Восточной Германии, собственная семья, дети, внуки… Однако спустя полвека крошечный узелок в клубке моих воспоминаний помог возобновить давнюю дружбу двух мальчиков из Швабии. В 1982 году скончался мой младший брат. О нем решили снять документальный фильм, и меня просили назвать людей в Штутгарте, которые могли быть свидетелями нашего детства. Я вспомнил не только наш адрес на Цепеллин-штрассе и название школы, но и своего друга детства и его отца, который в свое время был известным органистом и профессором музыки. Вскоре после этого я держал в руках первое письмо от Мартина из Штутгарта. Он отправил его по старому адресу моих родителей в Ленитце под Ораниенбургом. Хотя я тогда уже подал заявление об уходе на пенсию, я все еще находился на государственной службе в министерстве, в котором не поощрялись контакты с Западной Германией, и был обязан о них докладывать. Само собой разумеется, что мой адрес был на учете и у западных спецслужб, и я ни в коем случае не хотел, чтобы Мартина из-за восстановления наших отношений заподозрили в связях с генералом разведки ГДР. Мы переписывались и в 1986 году встретились в доме моих родителей. Странно, как родственники и друзья после десятилетий разлуки могут узнать друг друга с первого взгляда и сразу снова стать близкими людьми. Так получилось и с нами. Мне показалось, что я вижу в Мартине его отца, музыканта. Овальный череп, высокий лоб, внимательный взгляд, но, главное, изящные руки - он тоже стал музыкантом? Это было недалеко от истины. Мартин, как он позже рассказывал, действительно получил музыкальное образование и играл на нескольких инструментах. Его осанка и одежда выдавали в нем интеллигента. Он был скромен и неприметен. У него тогда - это был конец октября - поверх пуловера была надета спортивная куртка. При ходьбе было заметно, что он носил разные по высоте подошвы ботинки, чтобы скрыть дефект - последствие ранения на войне. За проведенный вместе день мы взаимно и почти незаметно приподняли пелену, образовавшуюся за десятилетия разлуки. Нас сопровождали жена Мартина Траутел и моя жена Андреа. Они сразу же нашли общий язык и разговаривали о своем, когда мы слишком глубоко погружались в воспоминания. Мы пообедали в ресторане в центре Берлина, потом посмотрели у нас дома тот документальный фильм, благодаря которому мы опять встретились и в котором мой живущий в Америке сводный брат Лукас странным образом больше походил на Мартина, чем на меня, вечером слушали «Волшебную флейту» в «Комише опер». Как часто случается после долгой разлуки, мы в первую очередь рассказывали о судьбе своих семей. Мартин знал о нас больше, чем мы о нем и его близких. Про нашу жизнь в эмиграции и о послевоенной деятельности он узнал из фильма о Кони и различных публикаций. Он рассказал о том, что несколько лет назад видел новую постановку пьесы отца «Цианистый калий», и вспомнил, какую реакцию по всей Германии вызвала премьера этого спектакля, когда мы еще учились в школе. Дом родителей в Ленитце, библиотека вызвали в нем воспоминания об отдельных эпизодах из истории нашей семьи. Ну, а тему моей работы в качестве начальника разведки мы всячески старались обходить. Во время войны Мартин потерял всех троих братьев и сам выжил только потому, что был ранен. Но за этим не стояло никакого героического поступка, заметил он вскользь. Мать Мартина умерла, когда ему было четырнадцать, отец женился во второй раз, и у Мартина появились сводные братья и сестры. Между тем, его собственная семья стала такой же большой, как и у меня. Только у него -к сожалению, этого не было в нашей семье -все занимались музыкой, а некоторые из его детей стали настоящими профессионалами и пользовались успехом. Как отец и дед, он не без основания гордился этим. Сам Мартин во время нашей первой встречи все еще был целиком поглощен своей педагогической деятельностью, причем его интерес к ней не угасал. Он занимался созданием новой школы в Людвигсбурге и рассказывал о различных методах преподавания и трудностях, связанных с управлением школой. По ходу разговора он упоминал и проблемы, возникшие во время ее строительства. Ритм своего дня он назвал «непрерывныым образом жизни», что полностью относилось и ко мне. Я готовился к передаче дел моему преемнику. Сердцем и мыслями я давно уже погрузился в работу над рукописью своей первой книги. Я хотел попробовать воплотить в жизнь, хотя и в несколько иной форме, последние киноидеи моего брата и исполнить его завещание, написав Мы перепрыгивали с темы на тему. Мартин рассказывал о своей младшей дочери, живущей в Берлине, у которой они с женой остановились. Она была еще студенткой и хотела посвятить себя необычной профессии Оба родителя остались под большим впечатлением после того, как побывали у своей старшей дочери в Бразилии, у которой там была не менее интересная работа. В небольшом поселке-«бидонвиле», фавеле Сан-Пауло с хижинами из гофрированного железа от бочек, с населением 3 тысячи человек, расположенном на окраине огромного мегаполиса, она помогала создавать ясли и детские сады, занималась обучением подростков, оказывала медицинскую помощь больным и при родах. В своей работе она следовала принципам педагогики Вальдорфа. Мартин все еще был полон впечатлений от поездки. Он описывал, как в этот раз еще острее почувствовал знакомый по предыдущим поездкам контраст между нищетой трущоб и выставленным напоказ богатством зажиточных кварталов, и говорил, что все неразрешенные проблемы еще более обострились. Огромный внешний долг Бразилии, взрывной, необузданный рост народонаселения, высокая инфляция, разорительная для крестьян индустриализация сельского хозяйства, непобедимая преступность в больших городах. Его рассказ не был похож: на рассказ обычного туриста. Жена Мартина произвела на меня впечатление спокойного и уравновешенного человека, она внимательно слушала своего мужа и только изредка дополняла его рассказ. Где-то в середине разговора она сказала, что поездки в Бразилию сильно подействовали на Мартина и повлияли на его образ мыслей. Он стал мягче и более открытым в общении с другими людьми. Непринужденное радушие и сердечность большинства бразильцев, независимо от многочисленных оттенков их кожи, произвели на обоих сильное впечатление. Мартин с нежностью описал свою дочь и ее чернокожего бразильца мужа. С достойным восхищения спокойствием и уверенностью они оба работали среди этой нищеты, чтобы дать женщинам, мужчинам и детям хоть немного надежды и вернуть человеческое достоинство, вполне в духе «помоги другим помогать самим себе». Для Мартина это понятие имело принципиальное значение. Он удивительным образом связывал его с вышедшей в двадцатых годах и ставшей очень популярной книгой моего отца «Природа - врач и помощник» из серии «Советы доктора». Он нашел этот объемный труд на книжной полке в доме моих родителей. В пропагандируемом моим отцом лечении природными средствами Мартин видел Зепп был нашим хорошим знакомым. Он изготовлял на заказ лучшие ортопедические ботинки, к тому же часто играл главные роли в спектаклях, которые мой отец писал для созданного им рабочего театра. Мы часто переходили к разговору о работе над моей книгой. Мартина тронула история о трех друзьях, которых разъединила жизнь, но которые, несмотря на различные убеждения и географическое местонахождение, строили мосты друг к другу и сами восходили на них. Он понимал трагедию своего старшего друга, который посвятил себя сотворению «экономического чуда» на западе разделенного Берлина и чья жизнь по невыясненным причинам и непонятным образом так рано оборвалась. Причину его трагической смерти Мартин видел в том, что этот испытанный жизнью человек потерял мечту своей юности и у него не осталось цели, ради которой стоило бы жить. Основную проблему нашего времени Мартин видел в неразрешенных во всем мире социальных вопросах. Он считал, что решение этих проблем должно стоять на первом месте, особенно в компьютерный век, когда, с одной стороны, происходит «интеллектуализация» общества, а с другой - люди становятся безнравственными и безответственными. Именно поэтому он целиком и полностью посвятил себя педагогике, которую хотел максимально приблизить к жизни. При этом он, по его мнению, рассчитывал на чувства, присущие молодому поколению, которые характеризовал тремя основополагающими принципами: «Я не могу быть счастлив и наслаждаться жизнью, зная, что другие люди несчастны. Я хочу сам иметь полную свободу в вере, морали и взглядах и признаю это право за другими. Я хочу жить вместе с другими людьми, основываясь на взаимном доверии, то есть создавать сообщества, основываясь не на традициях, религиозных воззрениях и иных связях, а на взаимной ответственности». Мартину, по всей видимости, очень хотелось подробно посвятить меня в свою жизненную философию. Помня о моих марксистских взглядах, он все же не всегда был уверен в том, что я правильно его понимаю. Это я осознал в день его отъезда, когда Мартин еще раз изложил мне квинтэссенцию своих мыслей на большом сложенном листе оберточной бумаги. Позднее он признался, что писал этот конспект на скамейке в парке совсем недалеко от моей квартиры. В основе его идей лежал особый взгляд на понятие свободы. Он связывал его с педагогикой Вальдорфа, которая, как он считал, к сожалению, в ГДР была запрещена. Он серьезно занимался марксистским учением о социализме, который считал исторической необходимостью. Однако у нас, по его мнению, личной свободы в духовной жизни, мягко говоря, не хватает. Он полагал, что наша проблема в том, что мы недостаточно развиваем личную инициативу и не спешим воплощать в жизнь полезные новаторские идеи. Часто цитируемое определение: «Свобода - это осознанная необходимость» не исчерпывает проблемы. Хотя Запад, напротив, предоставляет определенную степень личной свободы в экономическом плане, однако это, по его мнению, происходит за счет равенства и братства. К сожалению, капиталистическая экономическая свобода лишь делает людей эгоистичными и асоциальными. Мартин считал, что идеалы Великой французской революции и по сей день остаются актуальными. Везде, где речь идет о личных способностях, фантазии, инициативе, идеях, нужно давать как можно больше свободы - каждому в той области, в которой он работает. Именно умственная и духовная жизнь, которая является не просто идеологической надстройкой, дает новые решающие импульсы для всех сфер жизни. «Вспомни изобретение автомобиля, «Волшебную флейту» Моцарта или картины Ван Гога - сколько людей живут этим и благодаря этому!» В Центральной Европе сегодня не хватает импульса, чтобы преодолеть кажущиеся непримиримыми противоречия между Востоком и Западом, используя перестройку социального организма, когда государство должно освободиться от не свойственных ему функций и ограничиться защитой справедливости в человеческих отношениях. В экономике нужно реализовывать такой социализм, когда никого не вынуждают продавать себя, как товар, и когда производство ориентируется только на реальные потребности. Вся культурная сфера должна принадлежать тем, кто может и хочет быть созидателем. Эти ни в коей мере не утопические, а скорее диктуемые жизнью идеи были изложены Рудольфом Штайнером, духовным отцом антропософии, еще в 1919 году. Однако ими пренебрегли как левые, так и правые. В течение последующих шести лет мы продолжали тесно общаться, и Мартин постоянно возвращался к своим идеям и время от времени пытался продолжить обмен мыслями со мной. Его идеи основывались на представлении, что человек обладает способностью развивать заложенные в нем самом душевные силы и расширять присущую ему силу познания. Как-то Мартин прислал мне некоторые сочинения Штайнера, которые по важным общественным аспектам были схожи с марксистским видением социализма. Мне показалось необычным и знаменательным, что когда-то насильственным образом прерванные детские отношения и мысли моего старого нового друга вернулись ко мне именно тогда, когда в моей жизни произошли серьезные перемены, связанные с женитьбой на Андреа, и когда в нашей закостенелой системе общества подул свежий ветерок. Хотя при написании своей рукописи я мыслил другими категориями, мое видение отношения между свободой и необходимостью было очень похоже на взгляды Мартина. За неделю до первой встречи с Мартином, 20 октября 1986 года, в день, когда Кони исполнился бы 61 год, я записал в дневнике: «Как устранить противоречие между идеалом и действительностью? - вот одна из важнейших проблем нашего времени, которую во всех социалистических странах, так или иначе, обсуждают в деталях и в целом все те, для кого святы идеалы наших великих предшественников. Некоторые все больше сомневаются в системе, некоторые не выдерживают и отделяются от нас. Конечно, у нас существует множество объективных проблем в экономической и общественной системах, проблем с демократией, но очень многое зависит от субъективного фактора, от человеческих слабостей тех, кому вверена власть. Везде, в экономике, идеологии, агитации, в области культуры, многие знают, как сделать лучше, правильнее, как можно достучаться до людей, убедить, сподвигнуть на высокие результаты, качество и, если необходимо, на жертвы, чтобы они отдавали все силы и знания своей работе. Чаще всего речь идет всего лишь об использовании здравого смысла… Нельзя постоянно оглядываться на благоволение тех, кто «там наверху», или на пять - десять зрителей программы «Актуальная камера» - в этом и кроется корень зла. После двадцатого съезда были попытки создать механизмы, которые бы помогли предотвратить возврат к извращениям культа личности, например, ограничение сроков пребывания на определенных должностях, но из этого ничего не вышло. Как только руководитель при длительном пребывании во власти входит во вкус, привыкает к нашептываниям льстецов, окружающих его, негативные субъективные факторы выходят на первый план и становятся помехой на пути к социалистической демократии, в первую очередь внутри партии. Лозунг «прислушиваться к голосу масс» становится просто громкой пустой фразой, быть честным становится трудно. Эти проблемы - основа для трех больших тем, которыми я хочу заняться. Получится ли у меня и как - покажет время. Это коренной вопрос нашего внутреннего развития. Серьезные внешние вопросы более ясны, хотя тоже зависят от привлекательности социализма. Курс КПСС под руководством Горбачева дает повод для больших надежд. Это начало». Когда мы встретились с Мартином, мое настроение определялось готовностью к уходу на пенсию, меня удручало, что наше политическое руководство держалось на позициях, давно пройденных жизнью. Мы оба были открыты для обмена мыслями. Мы не могли тогда даже предположить, что нашей мечте о мирном социализме на немецкой земле суждено было умереть ранее, чем через три года, и по меньшей мере мы надолго перестанем о нем мечтать. За это время мы много раз встречались в Берлине и вели активную переписку. 9 ноября 1986 года, сразу после нашей первой встречи, мой вновь обретенный друг написал: «Перед тем, как я опять с головой уйду в школьную работу, хочу тебя еще раз сердечно поблагодарить за встречу и надеюсь, что мы еще увидимся. Я вновь и вновь просматриваю твои книги Фридриха Вольфа и фотоальбом с Конрадом. В них отражается частица XX века -никогда в истории не было такого драматичного и многоликого века». Мартин, в свою очередь, дал мне некоторые книги Рудольфа Штайнера и материал о Туске, которого на самом деле звали Эберхард Кёбель. Туск, как и мои родители, участвовал в юношеском туристическом движении и состоял в союзах молодежи «Перелетные птицы» и «Союзная молодежь». 1 ноября 1929 года он основал новую организацию «Немецкое юношество 1.11», сокращенно «ДеЙот 1.11» - «Н.Ю. 1.11.». Говорят, что свое прозвище он получил в Лапландии, где на языке живущих там аборигенов Туск значит «немец». Он поставил себе целью создать общенемецкое независимое молодежное движение. Члены этого движения должны были интересоваться духовной сферой и политикой. Однако на первом плане были романтические мечты об «империи молодых», развитии «спортивного и воинственного духа». «Н.Ю. 1.11.» организовывало путешествия, походы с палатками, песни у костра и все то, что тогда привлекало нас молодых. Туск позднее утверждал, что гитлеровский «Имперский фюрер молодежи» Бальдур фон Ширах при создании организации «Гит-лерюгенд» просто перенял порядки и обычаи, приключенческий характер и даже форму одежды ребят из «Н.Ю.». Уже с 1933 года Туск сблизился с компартией и антифашистским Единым фронтом. Поэтому для меня, юного пионера коммунистического молодежного движения, было несложно участвовать в «Н.Ю.1.11». После прихода Гитлера к власти организация «Немецкое юношество» была запрещена, точнее, включена в состав «Н.С. югенд» - Национал-социалистическая молодежь. Мартин и его братья не согласились на такой переход. В 1937 году их арестовали на основании секретного распоряжения гестапо и после допросов обвинили в деятельности «в духе запрещенной организации "Немецкое юношество"». Вскоре братьев освободили, но Мартин рассказывал мне о суровом опыте, который он получил за время ареста. В обвинительном заключении фигурировало также имя Ганса Шоля, который после освобождения продолжал нелегально борьбу против гитлеровского режима. В 1943 году он и его сестра Софи были арестованы как члены группы сопротивления «Белая роза» во время распространения листовок. Спустя несколько дней брата и сестру казнили на гильотине в берлинской тюрьме Плётцензее. С Эберхардом Кёбелем, эмигрировавшим в Англию, я накоротке встретился после 1945 года, когда работал на берлинском радио. Тогда я даже не понял, что передо мной тот самый легендарный Туск, харизматичный кумир нашего детства. До 1989 года в письмах Мартина содержалась большей частью спорадическая информация о его работе в школах и о поездках, а я писал, что уединился и сосредоточился на работе над рукописью книги. Потом Мартин завершил свою просветительскую миссию, которую выполнял в многочисленных поездках в США, Бразилию и Европу и связывал с проведением курсов и встречами с инициаторами создания новых школ. Музыкальное образование почти всегда занимало важное место в его программах, и, когда он посещал своих детей и внуков, всегда звучала музыка. В 1989 году, когда кризис ГДР, сопутствовавший началу моей писательской карьеры, обострялся с каждым днем, я окунулся в водоворот событий и ограничивался короткими сообщениями и приветами, а Мартин, напротив, более регулярно и подробно излагал свои мысли о «повороте». Следующее письмо датировано 19 октября, днем, когда я сразу же после отставки Хонеккера отвечал на вопросы крайне возбужденного форума в переполненном зале «Аудиториум максимум» Лейпцигского университета имени Карла Маркса: «Дорогой Маркус! Уже несколько недель я ежедневно вспоминаю о тебе, но пока не писал. Я прочел твое интервью в «Зюддойче Цайтунг» и понял, что твоя книга открывает новые возможности, которых у тебя не было на прежней должности. Теперь ты можешь обсуждать самые жгучие вопросы будущего со многими людьми. Некоторые коллеги и ученики моей школы добровольно ездили на каникулах в советские трудовые лагеря и были обеспокоены катастрофическим положением в области снабжения, халатным (безобразным) отношением к труду и, с другой стороны, рассказывали о том теплом, глубоко тронувшем их отношении, с которым их принимали. Никто пока не может объяснить, почему за последние два года при Горбачеве положение так сильно ухудшилось -он теряет доверие людей, что опасно, так как на него многие возлагают надежды, хотя он столько сделал, чтобы сдвинуть с мертвой точки многие вопросы внешней политики. Я пишу тебе об этом (хотя для тебя здесь нет ничего нового), потому что для меня при таком развитии событий становится очевидным, что весь этот клокочущий хаос может вылиться в нечто достойное при условии, что все осознают необходимость разделения социального организма на три ветви. После этого государственная власть - на востоке и на западе - должна отойти от руководства и управления экономикой и культурой и сосредоточиться только на отправлении правосудия и обеспечении правопорядка (полиция, охрана границ). Тогда в результате могла бы появиться возможность свободного обмена идеями, родиться инициатива, которой нам так недостает. Тогда благодаря истинной демократии могла бы быть создана правовая база, препятствующая экономике работать на нескольких лентяев (акционеров), прикарманивающих прибыли, и позволяющая покрывать реальные потребности общества». Мартин разделяет идеалы французской революции 1789 года - как раз отмечался ее юбилей -и считает, «что эти идеалы могут гармонично сосуществовать, если каждый из них осуществляется в соответствующей ему области. Когда я впервые изложил тебе свои мысли, ты сказал, что это близко к тому, к чему вы стремитесь. Я готов как-нибудь до июня 1990 года приехать в Берлин и обсудить с тобой эти вопросы. Конечно, для этого есть другие, более знающие люди, и поэтому я хотел бы предложить собрать небольшой симпозиум с 2-3 людьми из разных ветвей власти от нашей стороны и заинтересованными в реформах - от вашей. Возможно, это иллюзия, из которой ничего не выйдет, ведь пропасть между диалектическим и историческим материализмом и учением Штай-нера о гуманизме очень глубока». Предложение Мартина действительно было иллюзорным, но не из-за пропасти, названной им. Я тогда как раз общался с некоторыми, в первую очередь молодыми, учеными из университета имени Гумбольдта и мог бы пригласить их принять участие в такой беседе. Но события развивались такими темпами, что времени на теоретические диспуты просто не было. Должно быть, Мартин это и сам почувствовал, так как в конце письма приписал: «Дорогой Маркус, ввиду настоящих событий я не сразу отправил это письмо. Теперь я его отсылаю и хотел бы узнать, не могли бы мы организовать такую встречу до Рождества, если она вообще возможна. Исторические события развиваются так стремительно, что захватывает дух. Я с большим интересом слежу, в какой связи в прессе опять появится твое имя. В эти решающие дни я хочу пожелать тебе сил, мужества и присутствия духа. Искренне твой, Мартин». Мой друг и не догадывался, как те качества, которые он мне приписывал, востребуют всего меня. 4 ноября 1989 года я принял участие в демонстрации протеста и выступал на Александерплац в Берлине перед полумиллионной аудиторией решительно настроенных людей, приехавших со всех концов ГДР. Несмотря на то, что я имел уже опыт выступления перед сотнями слушателей, когда я увидел это необъятное море людей, мне стало не по себе. Тем более, что часть моего обращения, где я признался о принадлежности к министерству государственной безопасности, вызвала у некоторых неистовые крики протеста. Когда я после выступления спускался с импровизированной трибуны, от волнения у меня пересохло во рту. Тем не менее, я испытывал чувство выполненного долга. Тогда у меня еще присутствовало чувство эйфории от «перестройки», провозглашенной Горбачевым, с которой я связывал надежды на демократическое обновление моей страны. Лишь оглядываясь в прошлое, когда заказные проклятия задающей тон прессы беспокоили меньше, чем мучительно сверлившие мозг вопросы о причинах нашего крушения и моей собственной ответственности за него, воспоминание об импровизированной трибуне-грузовике на Александерплац связывается с видением плахи, описанным в романе Чингиза Айтматова, -не как места казни, но как проверки собственной совести. Конечно, Мартин старался следить за важнейшими событиями в Берлине: «Ты мужественно подвергаешь себя опасности, - написал он 7 ноября, - и, по моему убеждению, по собственной инициативе». Понятие «собственная инициатива» имело для Мартина огромное значение, и он неоднократно писал об этом. «Твоя свободная инициатива вместе с инициативами других людей закладывает фундамент для обновления. Именно инициатива, а не кем-то разработанные программы, которые все должны выполнять. Ты сейчас переживаешь стресс, тем не менее, мне бы очень хотелось побеседовать с тобой, и я готов ради этого приехать в Берлин. Желаю удачи в эти решающие дни. Я думаю каждый день о тебе и твоей ситуации!» До беседы дело дошло только через год. И после падения границ в ноябре Мартин продолжал следить за происходящим у нас и все еще ждал и надеялся, что еще может удасться соединить социализм, именно гуманный социализм, со свободой. Как бы ни были различны наши позиции и наши оценки действительности, наши надежды были схожими. 20 ноября, когда кампания клеветы против меня в средствах массовой информации набирала обороты, он написал: «Твое интервью в «Шпигеле» - смелый поступок! Как и твоя речь на Александерплац! В твоем настоящем положении независимого писателя есть большие шансы развернуть собственную инициативу и, возможно, добиться большего, чем ты смог бы, занимая какой-либо пост». Он связывал со мной надежды, как и многие граждане ГДР. Хотя он при этом и уповал на «свободную инициативу», многие сочувствующие нам связывали свои надежды с моим каким-нибудь высоким постом в государстве или партии. Правда, я уже окончательно распрощался с этой идеей и воспринимал свой уход со службы как внутреннее освобождение. Я остался при этом мнении даже тогда, когда в начале декабря после отставки Центрального Комитета СЕПГ во главе с Эгоном Кренцем неожиданно оказался в президиуме Чрезвычайного съезда СЕПГ и когда меня хотели выбрать в Правление партии, преобразованной в ПДС. Я попросил об отводе меня из списка кандидатов для голосования. Мартин написал мне незадолго до того, как я принял это решение: «Вчера вечером я услышал по радио о волнующих событиях в ЦК и т.д. и что ты ведешь теперь активную подготовку съезда СЕПГ. Я все время ждал и теперь желаю, чтобы на этом съезде удалось закрепить курс на гуманный социализм». В реальности же делегаты съезда находились в таком подавленном настроении, что в ходе круглосуточных заседаний речь шла лишь о выживании и сохранении возможности внутреннего возрождения. Сначала нам пришлось прежде всего принести извинения гражданам ГДР за несправедливости, причиненные партией за годы ее руководства государством. В конце года наши взгляды на положение в стране оставались довольно отличными друг от друга. Единственную для себя возможность активной деятельности я видел в том, чтобы описать свой опыт и наблюдения, полученные в год «поворота» 1989 года, и начал надиктовывать на кассеты записи из дневника. Уже сделанные ранее записи мыслей о моем собственном «тернистом пути познания» должны были войти в давно задуманную книгу. После штурма центрального здания министерства госбезопасности в январе 1990 года я на несколько месяцев уехал к сестре в Москву, чтобы уйти от возрастающей истерии и поработать над книгой. Мои знания о происходящем дома я черпал из телефонных разговоров с Андреа и поступавших с опозданием газет. Незадолго до мартовских выборов я встречался с правительственной делегацией, возглавляемой Хансом Модровым. Хотя мое возвращение в Берлин было уже делом решенным, встреча с этой разношерстной делегацией, состоявшей главным образом из защитников гражданских прав, стала для меня по существу прощанием с ГДР. Мартин же, наоборот, с головой окунулся в бурную жизнь! Он с восторгом описывал, что теперь может выступать перед заинтересованными педагогами в ГДР об основных принципах педагогики Вальдорфа. 31 января он тщетно пытался найти меня в Берлине - я уже был в Москве. Он рассказал, что ненадолго приезжал в Лейпциг на выходные, где, как он написал мне в записке, в Университете имени Карла Маркса собрался «Форум за свободное воспитание», в котором приняли участие 1200 человек. В марте, когда он узнал о моем отъезде, он написал мне длинное письмо о виденном в Галле и Лейпциге на переполненных форумах и беседах в кулуарах заседаний. Из этого письма я узнал много о его педагогических взглядах и склонностях. Для него очень важной была творческая работа с учениками: акварельный рисунок, графика форм, обучение речи, постановка голоса, ритмика. «Это особенно важно, - писал он, - ведь воспитание - это искусство, а не наука. Новые силы, новые идеи возникают не через получение информации, а через новый опыт, возникающий в результате участия человека в созидательном творчестве. Мы столкнулись с глубокой нехваткой истинной гуманности в воспитании, когда в центре должен стоять ребенок, его сущность, все его развитие, а не программа, предписанная сверху и осуществляемая внизу. Примечательно, что на берлинском Доме учителя сделана надпись: «Жизнь станет программой. Она будет господствовать в мире освобожденного человечества». Я, конечно, отношусь с глубоким уважением к человеческой самоотдаче и идеализму Карла Либкнехта в подходе к социализму, который сформулировал это положение незадолго до своей гибели. Но чем же тогда должно быть это послушное программам человечество? Учителю необходимы прежде всего любовь к ребенку, будущему человеку, не к программе. Дорогой Маркус, я пишу все это не для того, чтобы убедить тебя в достоинствах школы Валь-дорфа, а потому, что меня глубоко беспокоят судьбы тысяч людей, которые страдают из-за представлений об изголодавшемся духовно и умственно человеке, порожденных в девятнадцатом столетии тогдашними материалистическими взглядами. Об этом я писал тебе подробнее, и твой ответ меня очень порадовал». Представления Мартина и его критика нашей системы коснулись меня и в моих поисках причин нашего крушения. От идеалистического понимания меня отделяло многое, с другой стороны, они дали мне много идей. Мое пребывание в Москве, вероятно, побудило Мартина к этому, так как большая часть его следующего письма была посвящена Достоевскому, который, по его мнению, постиг «суть души русского народа». Мартин относил это, в частности, к персонажам его произведений, которые «сохранили детскую чистоту и веру в добро в других людях». Подробно цитировал он трогательные слова старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» о дите и русском человеке, которые побудили его написать мне: «И так, как мы в Центральной Европе должны приникнуть к плодотворным семенам, которые посеяли в нашей культуре Гёте, Шиллер, Новалис, Гердер, Жан Поль и которые мы недостаточно лелеяли (за исключением музыки - она осчастливливает и объединяет людей независимо от расы), так ведь и русский народ может обратиться к тем, кто постиг суть русской души». Спокойствие и уединение на даче моей сестры в Подмосковье, которых у меня наверняка не было бы в Берлине, позволили мне перечитать главы, глубоко затронувшие Мартина. Должен признаться, что «Легенда о великом инквизиторе» произвела в этот раз большее впечатление, чем рассказы старого монаха. Конечно, они содержат чудесные слова о любви к животным и детям, многое, что отличает душу русского народа, если вообще существует «душа народа». Я все же считаю, как и прежде, что одни только обращения к добру так же мало могут изменить пороки общества, как и единоличное господство власти. Правда, как свидетель крушения перестройки я нашел у Достоевского некоторые объяснения причин притока людей в православную церковь, но не нашел ответа на волновавший меня и многих моих русских друзей вопрос. В отличие от меня Мартин все еще лелеял надежду на будущее ГДР. Он видел ее будущее в «воспитании человеком человека». Тем грустнее звучали последние строки его письма: «Время не терпит. Что касается ГДР, то, боюсь, она слепо на всех парусах плывет к западному материалистическому капитализму. К сожалению, следует сказать: никого нельзя винить в том, что они бежали на Запад. Хочется выть, глядя на безрадостные города с отравленным воздухом и бесчисленными развалившимися зданиями, где крыши провалены, стекла окон выбиты, мусор на улицах… Такого ужаса я никогда не мог себе представить, и все это во имя светлой идеи!» Эти слова глубоко ранили меня, подобно обвинениям за мою работу так называемым «шефом шпионажа». Они требовали от меня ответа на вопрос о собственной ответственности и собственной вине за столь жалкий конец исполненного надежд начинания и за то, что так долго ничего не делалось при столь явственно скверном состоянии дел в нашей стране. При возвращении в Берлин весной 1990 года я получил несколько коротких сообщений Мартина о его педагогической работе в Галле и Лейпциге. Он все еще был полон задора и беспокоился о моем будущем: «Будет ли отменен приказ Ребмана о твоем аресте или он будет распространен на ГДР? Какие формы примет охота на сотрудников Штази, от которой ты предостерегал на Александерплац? Лозунг «Нет социализму навсегда» разрушил надежды на гуманный социализм. Те, кто осенью вышел с ним на улицы, теперь почти совсем замолчали». С сарказмом он добавил: «Если это письмо зарегистрирует служба почтового контроля, начнутся спекуляции о тайном сговоре между коммунизмом и антропософией». В следующие месяцы, когда ГДР неслась к своему концу с ураганной скоростью, встретиться нам не удалось. Я был занят тем, что отбивался от бесчисленных публичных обвинений и клеветы, а также от многочисленных непристойных предложений поделиться своими знаниями секретов службы. Мартин в июне полетел вместе с женой на педагогическую конференцию в Лиссабон и затем до конца года - в Бразилию. Там из далекого далека он проследил, что я 3 октября в «день немецкого единства» предпочел не участвовать в спектакле моего ареста в Берлине, ожидавшегося многочисленными жаждущими сенсаций репортерами и фотографами. В одном из крупных немецких журналов он прочитал интервью, «данное в гостиничной комнате без окон». До своего отъезда из Германии он оставил мне в длинном письме свои суждения о причинах нашего крушения. Он еще раз перечитал «Тройку» и ощутил серьезность изменения климата со времени выхода книги в 1989 году. «Возможно, еще появится какой-нибудь режиссер, который снимет фильм, но со всей возможной в настоящее время открытостью показа характеров и их образа мысли, сути жизни этих трех ровесников. Ты, правда, упоминаешь сцены встреч и указываешь на разногласия, но тогда ты еще не мог проследить так глубоко и правдиво за тем, что развилось и образовалось в глубине души этих разделенных судьбой героев». Мартин высказывает массу соображений, как с большей глубиной представить героев моей книги, и я со всем этим могу только согласиться. Его изображение атмосферы в ГДР завершается констатацией: «От духа октябрьских и ноябрьских дней 1989 года ничего не осталось. Я пытался при этом представить, что ты сам сейчас в эти месяцы чувствуешь, если твоя тяжелая работа вообще оставляет время для этого». Далее Мартин начинает издалека, излагая свои мысли о приближающемся окончании столетия. Любой прогресс человечества требует появления ответственного человека, который свободен от связей с церковью, партиями и идеологиями. Представления девятнадцатого столетия о сути человека, которые сводили ее полностью только к влиянию окружающего мира и/или наследственных факторов, устарели. Представления о человеке, хорошем Хотя наши представления о понимании свободы не совпадали полностью, они довольно близки. Критика Мартина о недостатке свободы для каждого отдельного человека в нашей системе, которую мы, греша против истины, декларировали как «демократический социализм», его кредо о свободе индивидуума отвечали многим моим соображениям - тем, что я описал в книге, напрасно ожидавшей публикации со времени моего отъезда из Германии: издательству «Бертельсман» пришлось по указанию руководства концерна расторгнуть договор со мной. Записи в дневнике о традиционной демонстрации памяти К. Либкнехта и Р. Люксембург 15 января 1989 года стали поводом для моего обращения к текстам работ Розы Люксембург, чтобы глубже понять суть ее высказываний, постоянно напоминавшихся и цитированных партией о свободе, которую она всегда понимала как свободу для инакомыслия. Меня поразила мудрость революционерки, с которой она через несколько недель после установления советской власти в России в споре с Троцким и Лениным указала на опасности, возникающие из-за того, «что несколько десятков партийных руководителей дирижируют и управляют с неиссякаемой энергией и безграничным идеализмом…, а время от времени собирается элита из рабочих на собрания, чтобы, выслушав речи вождей, поаплодировать им и принять единогласно предложенные резолюции, что по сути -хозяйничанье клики; диктатура, конечно, но чья - не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков». Пророческими мне показались те слова, за которыми следует фраза о свободе для инакомыслящих. Я процитировал их в моей книге: «Не из-за фанатизма справедливости, а потому, что все оживляющее, излечивающее и очищающее политической свободы зависит от этого существа и его действие прекращается, как только свобода становится чьей-то привилегией». Я рекомендовал Мартину почитать, например, то, что написал профессор литературы Ганс Майер, который, будучи марксистом (хотя он и покинул ГДР в шестидесятые годы), не согласился участвовать в поношении духовной жизни в нашей стране несмотря на свои принципиальные расхождения с ней. Когда Майер констатирует, что «реальный социализм» потерпит поражение прежде всего потому, что ставит интересы общества выше интересов отдельной личности, я не могу с ним не согласиться: гуманизм мыслим лишь тогда, когда он остается гуманизмом не только в масштабах всего человечества, но и «позволяет аутсайдеру жить, сохраняя свое аутсайдерство, и жить гуманистом». В отличие от некоторых великих философов-просветителей и, возможно, наставника антропософии для Мартина Ганс Майер вовсе не считал свою защиту отдельной личности неким признанием абсолютного духа. Иначе мы пришли бы к «мудрствованию по поводу какой-то потусторонности». Насколько сложно будет со «свободой, не предписанной сверху», в условиях другой системы - «свободного рыночного хозяйства», которая должна была надвинуться на Восток, Мартин высказался в письме, где сообщил мне о своем отъезде: «Не было ли это в интересах западного капитализма, чтобы «социалистический эксперимент на востоке Европы» (о котором говорили еще в конце девятнадцатого столетия!) потерпел крушение? И что же теперь из этого выйдет? Не направлены ли масс-медиа (кабельное телевидение, пресса, принудительное потребление) на то, чтобы сделать человека послушным? Лишить его путей к внутренней свободе, если не вообще закрыть их? Люди хотели сбросить мелочную опеку государства, - кто теперь будет их опекать? Я думаю, что основные проблемы будущих десятилетий будут состоять в том, чтобы уменьшить напряженность в «третьем мире». Но и там неразрешимые проблемы только возрастут, если не будут учтены находящиеся гораздо глубже страсти людей. А они направлены на братство в экономической жизни, на равенство (демократию) в правовой жизни, на свободу в культурной, духовной, религиозной, художественной творческой областях - даже в районах нищеты в Сан-Пауло, где мы хотим сейчас приступить к созданию полноценной школы Вальдорфа. Я очень хотел бы получить весточку от тебя…» Из-за того, что нас обоих не было в Германии, наступили длительные паузы между нашими встречами. В письме, пришедшем ко мне в Москву к новогоднему празднику 1990/1991 года, Мартин описал трудности, возникшие при осуществлении им своих педагогических представлений в Бразилии. Он с озабоченностью, как и прежде, говорил о будущем развитии Латинской Америки. В этом письме он мимоходом упомянул о тромбозе на левой здоровой ноге, который он приобрел в Сан-Пауло. Более чем через двадцать лет, во время последней поездки в Бразилию, это заболевание стало роковым. Письма Мартина после возвращения в Германию отражали его неустанно проводимую педагогическую работу и новые надежды, которые возникали у него в результате деятельности по школам Вальдорфа на востоке и западе. Там он был в своей стихии. С радостью он описал концерт в переполненном актовом зале Свободной школы Вальдорфа в Штутгарте, в которую ходили и его дети: более сотни его учеников исполнили там оркестрованную Равелем версию «Картинок с выставки» Мусоргского. Мартин писал, что чиновник городского управления Москвы, находившийся в числе гостей в зале, растрогался до слез. «Искусство - это не самоцель, а важное педагогическое средство, оно становится все более важным, чтобы усилить созидательность и солидарность (например, в театре, оркестре и хоре), прежде всего уверенность в себе и в идеалах. В частности, при лечении от наркотической зависимости без музыки ничего сделать невозможно». Реальность же принесла мне при возвращении в Германию заключение в тюрьме в Карлсруэ. Генеральный прокурор ФРГ не оставил сомнения в том, что намерен теперь в объединенном государстве, в которое вошли новые земли страны, добиться моего осуждения по законам, сформулированным во время холодной войны в старой Федеративной республике за «измену стране», к долголетнему заключению. Хотя я и привез в багаже из Москвы дискеты с выдержками из моих дневников и мыслями о важных моментах истории, для глубокого осмысливания и раздумий о свободе в области культуры в последующие недели и месяцы у меня из-за подготовки к процессу не было никакого настроения. Уже на четвертый день заключения я получил письмо друга. Перед отлетом на педагогическую работу в Мадрид он спросил меня, может ли посетить меня после возвращения. Он приложил копию своего письма читателя в «Шпигель», в котором протестовал против статьи, появившейся в журнале в том месяце. В статье меня обвиняли в трусости и приписывали «приукрашивание фигуры отца как борца против всякой несправедливости». Мартин написал в своем не опубликованном редакцией письме: «Я не коммунист, а христианин, но знаю семью Вольф с детства (Фридрих Вольф до 1933 года был нашим семейным врачом), и я знаю, с каким идеализмом эта семья, как и тысячи других правоверных коммунистов, боролась за социальные свободы. Было бы катастрофой, если вместе с крахом большевизма (который заслуженно терпит крах!) социальные вопросы окажутся в помойном ведре истории!» Не нужно убеждать, как высоко я оценил это письмо, видя в нем серьезное доказательство нашей необычно возобновленной дружбы. По возвращении из Испании Мартин написал мне в Берлин, куда я выехал после выхода из тюрьмы - конечно, с большими ограничениями, которые позволили мне перемещаться только в непосредственном районе проживания: «Большое спасибо за твое письмо! В дороге я прочитал твою книгу, которая захватила меня еще больше, чем «Тройка», возможно потому, что ты более не осторожничаешь так со стилем. Я постоянно ощущаю этот вакуум в общении между людьми. И здесь, и там постоянно слышится озабоченность тем, что с криком «Социализм - никогда снова!» один из важнейших вопросов будущего более никто не задает… Теперь мы уже знаем по собственному опыту, что социализм без подлинной демократии и без гуманной свободы становится негуманным. На Западе и везде, где господствует эта другая система, мы видим, напротив, что демократия со свободой, но без братства также становится негуманной… Позднее нас спросят: вы что, этого не видели? Не знали? Зачем вы это сделали? По этому поводу мы уже обменивались мыслями, и для меня новая возможность поговорить была бы очень важна. Но я понимаю, теперь ты по уши занят процессом». Наконец-то у Мартина появилась возможность подробно изложить свой философский взгляд на мир. Хотя он не входил непосредственно в Общество антропософов, однако работы Рудольфа Штайнера и его собственный опыт на основе его христианской веры, не искаженной официальной церковью, определяли в значительной мере его мышление. Мартин предполагал, что мой отец, хотя бы из-за своего гуманистического образования и своей первой жены, был близок к антропософии. И так действительно было. Мать моих сводных брата и сестры, до конца дней прожив эмигранткой в Великобритании, была убежденной сторонницей антропософии. Я показал Мартину копию плаката высшей народной школы в Ремшайде, относящегося к 1920 году, на котором объявлены совместные доклады моего отца и его тогдашней жены. Кстати, по воле случая на этом же плакате напечатано приглашение на доклады д-ра Рихарда Зорге - советского разведчика, казненного в Японии в 1944 году. С моей точки зрения, он является самым выдающимся разведчиком двадцатого столетия, и мы избрали его в моей службе в качестве примера для подражания. Моя тетка, Грета, сестра моей матери, показала мне как-то полученное ею письмо первой жены Рихарда Зорге, которая жила после войны в США. Кристиана Зорге писала: «Если бы Ика - так называли близкие Зорге в семейном кругу - остался антропософом, он избежал бы сложностей судьбы». Однако этим своеобразным переплетением линий судьбы исчерпывается отношение моей семьи к мировоззрению Мартина. Мартин считал себя, впрочем, более антропософом-практиком, чем теоретиком. Несмотря на это склонность к философствованию была у него явно заметна. По ответам на мои вопросы о судьбе его братьев, погибших на войне, я понял, что молодые люди, хотя и очень различные по характеру, в его рассуждениях о ценностях жизни играли большую роль. Мартин рассказал мне о письмах с фронта своих братьев, в жизни которых музыка занимала не последнее место. Когда война приближалась к Германии и бомбы разрушали города, отец Мартина купил новый клавесин, а сам Мартин начал сочинять музыку, уже находясь в госпитале. Вероятно, возбужденный предстоящими рождественскими праздниками или моим атеистическим взглядом на мир, Мартин противопоставил проповедовавшееся Иисусом братство, некий вид «идеального коммунизма», в котором жили христианские общины первых столетий нашего летоисчисления, определенным враждебным этому духу силам, например католической церкви. Ибо ее стремлением является воспрепятствовать тому, чтобы была достигнута новая ступень братства. Более того, она упорно предпринимает усилия, чтобы и впредь держать людей в зависимости, глупости, страхе и вере в чудеса. С его точки зрения, эти враждебные силы вплоть до нынешнего времени всегда имели перевес. Настоящее христианское, эзотерическое придет только в будущем. Социализм стремился к созданию рая на Земле, при этом, однако, насиловал самое человеческое в человеке, его свободу принятия решения. Если когда-нибудь миротворческие силы ООН достаточно окрепнут, чтобы обеспечивать внешний мир, это стало бы предпосылкой достижения предсказанного Библией «мира на Земле людей доброй воли». В каждом человеке на Земле должен стать живым внутренний мир. Мартин опять вернулся к музыке. Ему случалось видеть, что многие люди в произведениях великих мастеров, мессах, ораториях, симфониях, струнных квартетах находили источник надежды, независимо от расы, верования или нации. Поэтому музыка для него - самое важное в мире. На мои сомнения, удастся ли обуздать «враждебные силы» без изменения реального соотношения сил в обществе, дала ответ Вторая мировая война, которую мы пережили в нашей юности. Можно было почувствовать сдержанность Мартина. После войны ему было трудно, и потребовалось длительное время, чтобы принять вину Германии и поверить в ужасы концлагерей, планомерное уничтожение евреев. Он задавал вопросы о Нюрнбергском процессе, на котором я присутствовал как репортер, и особенно его интересовало, как мой младший брат Конрад пережил, будучи в годы войны солдатом Красной Армии, долгий путь от Кавказа до Берлина. Выяснилось, что один из братьев Мартина, Голь, воевал в кавказских горах на стороне немецкого вермахта. А другой брат, Дилл, молодым офицером вермахта служил на юге Украины именно в то время, когда мой отец летом 1943 года как уполномоченный Национального комитета «Свободная Германия» вместе со сбитым над Сталинградом правнуком канцлера Бисмарка, лейтенантом люфтваффе и кавалером рыцарского креста графом Генрихом фон Айнзиделем, призывал через громкоговорящие установки к окончанию бессмысленного сопротивления. Обоих потрясли картины оставленной при отступлении «выжженной земли»: расстрелянные из пулеметов стада скота, взорванные фабрики и шахты, масса убитых, по большей части мирных жителей. В последние месяцы того года отступления оба брата Мартина погибли. Почти в то же время был ранен и сам Мартин, также на Восточном фронте. Я понял, что своими вопросами затронул старые раны. Неожиданно Мартин заявил мне, что все четыре брата пошли служить на фронт: каждый считал своей обязанностью не уклоняться, сидя дома, а сделать все, что он может, на фронте. Мартин признался, что он, как младший, буквально страдал от того, что ему пришлось ожидать так долго отправки на фронт. Конечно, я помнил о практике воспитания мужества и самопожертвования, применявшейся в «Н.Ю.1.11», но я знал также, что Мартин и его братья, как и большинство сторонников Туска, не принимали национал-социализма и поэтому сами оказались жертвой преследований гитлеровского государства. Я просто не мог связать этого вместе. Особенно я не мог понять добровольной жертвенной смерти его брата Акселя. Хотя эта тема не испортила атмосферу нашего общения и мы разошлись с наилучшими пожеланиями друг другу веселого Рождества и здоровья в новом году, Мартин, должно быть, угадал мои мысли. В своем следующем письме он постарался описать своего брата Акселя как человека с особенно динамичным и принципиальным характером. Когда их отец добился после смерти двоих старших братьев, в соответствии с существовавшими тогда правилами, отстранения Акселя от боевых вылетов, тот пустил в дело все возможные средства, чтобы добиться разрешения на вылеты, связанные с опасностью для жизни. Возможно, чтобы показать мне моральные основы, а также объяснить свое тогдашнее отношение, Мартин процитировал в пассаже, посвященном моему вопросу об Иисусе, в этом своем письме слова последнего: «Ни у кого нет большей любви, чем у тех, кто отдает свою жизнь за своих друзей». 1992 год прошел в коротких приветах и кратких сообщениях о внешнем ходе вещей. Мартин распространил свою просветительскую и педагогическую деятельность далее на восток, провел несколько недель в Чехии, следил за активизацией движения Вальдорфа в России и Грузии и опять уехал на несколько месяцев в Бразилию. В то же время мне пришлось разбираться с объемистым обвинительным заключением матерых рыцарей холодной войны, которые никак не выпускали меня из своих объятий, хорошенько не потрепав. Влиятельные крупные средства информации сопровождали это предприятие настоящим потоком обвинений и оскорблений, а финансовые ограничения и блокирование пенсии угрожали лишением источников нашего существования. К счастью, моему британскому литературному агенту удалось заинтересовать крупное американское издательство проектом моей новой книги. Учитывая бойкот многих крупных немецких издательств, я передал американцам права на это издание на весь мир и тем самым поставил сам себя в неблагоприятные условия, обязавшись передать еще до начала процесса, намеченного на следующий год, готовую рукопись моих воспоминаний. Поэтому осенью состоялась только одна встреча в Берлине, которой было суждено стать последней. В это время я все еще был ограничен в передвижении и дважды в неделю должен был отмечаться в назначенном мне отделении полиции. Мартин привез диапозитивы из Бразилии, но нам не пришлось их посмотреть. Поэтому мы ограничились рассказом и моим сообщением о работе над книгой. Я попытался объяснить, как я изыскиваю возможность объединить требуемое издателем в первую очередь описание моей разведывательной деятельности с изложением моих мыслей о полном противоречий историческом фоне для этой работы. Мы расстались с надеждой на скорую встречу в ближайшем будущем. Сердечным новогодним письмом Мартин простился тогда с нами в связи с отъездом в Бразилию на полгода. Он писал: «Над горизонтом будущего нависают такие облака, что хочется только пожелать каждому отдельному человеку не позволять обманывать себя, правильно оценивать вещи с высоких идейных позиций, мужественно отстаивать истину». К его новогоднему поздравлению и мыслям о Рождестве относилось и пожелание, чтобы развязались хотя бы какие-то узлы, открывая дорогу и расширяя горизонты для нового. Потом пришло известие о неожиданной смерти Мартина в Бразилии. 3 февраля 1993 года он сидел в кресле, читал с карандашом в руке и умер совершенно внезапно. Мартин умер, я думаю, как счастливый человек. Не все свои замыслы он смог завершить, однако его жизнь можно назвать состоявшейся. Он заботился о благе всех людей, я могу это засвидетельствовать. Он источал благостное спокойствие, которое возникало из счастья его семейной жизни, его картины мира. Его педагогическая и социальная увлеченность удовлетворяли его честолюбие и в то же время его стремление к терпимости в отношениях между людьми. Идеи социализма были ему близки, однако для него представлялась наиболее важной гарантия любой возможности свободного развития каждого индивидуума. Еще из Сан-Пауло Вальтраут ответила на мое письмо: «Странно, что Мартину пришлось лететь в Бразилию, чтобы умереть. Но я очень благодарна, что ему довелось уснуть так совершенно безболезненно и мирно. Сначала у меня, естественно, был шок, однако сейчас меня окружает так много милых людей, которые помогают мне переносить утрату, прежде всего наши шестеро прекрасных детей со своими семьями, что я чувствую, будто ангелы несут меня на своих крыльях. Мартин все еще как-то здесь вокруг меня! Б последнюю субботу мы отмечали здесь, в Южной Америке, сороковой день ухода Мартина, а вечером была очень трогательная встреча с нашими бразильскими друзьями. Их было много, и, вспоминая о нем, они так верно говорили о событиях его жизни, что воссоздали подлинно достойную ее картину. Мы открыли вечер частью струнного квартета Шуберта, а в конце спели вместе со всеми друзьями канон "Dona nobis pacem"». Смерть друга и слова его жены меня очень растрогали. Я особенно хорошо помню одно из его писем о «более личных и интимных вещах», которое он когда-то написал мне в разгар всей политической лихорадки. Поскольку мне не было ясно, верит ли Мартин в переселение души и возврат в жизнь, как это обычно бывает у практикующих антропософов, я хотел вернуться к этому вопросу позднее. Теперь такая возможность исключалась. «Ты ведь знаешь, - так начал он свое письмо, - что меня серьезно интересуют все вопросы мировоззрения, и тут мне приходит в голову, что вся критика прошлого относится по существу к прагматическим вещам и при этом не касаются некоторых ключевых вопросов. Есть такой опыт, о котором свидетельствуют многие, что, когда умирают близкие друзья или братья или родители, от этого исходит определенное воздействие на нас, живущих. Я упоминаю об этом потому, что под влиянием наших разговоров и твоей «Тройки» у меня возникло впечатление, что смерть брата очень глубоко затронула тебя, более того, из этого возникло что-то вроде «поручения» завершить каким-то образом его работу, и что твой брат при этой работе как-то помогал, давал идеи, давал силы. Я осмеливаюсь предположить это, поскольку одним из моих важнейших переживаний был такой опыт. Мне кажется, я тебе еще не рассказывал об этом подробно. Если я делаю это сейчас, то только чтобы объяснить, откуда у меня это предположение. Итак, представь себе: апрель 1945 года. В течение нескольких месяцев не работает почта. Я лежу в госпитале где-то в южной Германии. Мой брат-летчик Аксель в последнее время находился в Восточной Пруссии. Тогда я ничего о нем не знал. В ночь с 19 на 20 апреля я очнулся от сновидения: мой брат «пришел», «попрощался» и сказал: «Теперь ты должен за меня сделать то, чего я уже сделать не смогу». Мне стало ясно, что это был не страшный сон, не грезы, а сон наяву. Я все точно записал, настолько точно, насколько смог, и контрабандой «вытащил» письмо из последовавшего сразу за этим плена. Оно никогда не приходило, но я запомнил дату. Примерно через два года, когда почта стала более надежной, я получил письмо от друга моего брата с известием о его смерти в полете над Одером, кстати, примерно почти в том же месте и в то же время, когда твой брат «внизу» его форсировал. Для меня этот случай не доказательство, однако все же достоверное указание на существование какой-то души, которая после смерти или во сне преодолевает ограниченность пространства и времени и проявляется у тех, кто с ней связан. И поскольку по тому, как ты рассказывал тогда о решении завершить дело твоего брата, я вывел предположение, что ты ощутил подобные «влияния» своего умершего брата, я пишу тебе об этом и присовокупляю вопрос: после того, как сотни и тысячи в этом сотрясающем души столетии пережили подобное, можно и должно критически поставить вопрос об одной из основ материализма, а именно той, которая гласит, что тело и душа образуют неразделимое единство и что со смертью жизни и душа обязательно перестает существовать. Не стоит ли связать некоторые противоестественные для человека стороны фашизма и сталинизма с этим односторонним пониманием сути человека?» В этом письме Мартин также повторяет уже известное мне из наших разговоров мнение, что мировоззренческий материализм является антикварным наследием девятнадцатого столетия. Мартин пишет, что, по его мнению, я тоже приду к вопросу, «какой вид реальности имеет человеческий дух, душа, как возникает и исчезает их взаимоотношение и взаимопроникновение с телом, как мы можем осмысленно понять свое собственное существование в связи с событиями современности. Все эти вопросы находятся в глубокой взаимозависимости с переломом этих недель, с мерзостями и достижениями нашего столетия, с вопросами: как мы можем рационально понять свое собственное бытие в рамках современных событий?» К сожалению, внезапная смерть прервала наш разговор о земном бытие и продолжении деятельности духа. Тем больше связываются у меня мысли о его смерти с непостижимой для меня смертью его брата. Благодаря подруге семьи мне удалось прочитать последние письма Акселя, они особенно исполнены чувств, переполнены счастьем. С тех пор я лучше стал понимать Мартина. В середине апреля 1945 года Аксель направил свой самолет, наполненный взрывчаткой, на мост через Одер, чтобы остановить наступательный прорыв Советской Армии. Он должен был, собственно, понимать, что это самопожертвование было бессмысленным. Тем более, что за недели до своего поступка он в пространных письмах описывал чудо вновь обретенной любви. Это была любовь втроем - «самое лучшее из всего, что я до сих пор пережил. Мой друг и я, мы оба любим ее, и она любит нас обоих. Ради нашей любви нам приходится каждый день преодолевать самих себя, отказываться ради общности, и этот отказ ради другого придает всему святое благословение, молчаливый обет нерушимости нашей общности». Со всеми подробностями Аксель описывает черты девушки, события этой странной любви. За неделю до последнего вылета он пишет: «В последние дни меня обуревают мысли о душе немецкого человека и о том, какие разнообразные проявления находит жизнь в эти недели наивысшего напряжения. Не только в ближайшем окружении моих товарищей, нет, я вижу прежде всего у нее, нашей общей подруги, внутренним миром которой я в последние недели так обеспокоен, я ощущаю эту борьбу. Повсюду страх и ужас перед нашим ближайшим будущим». 14 апреля Аксель пишет Мартину, что принял «самое трудное и важное решение» своей жизни. У него было четыре часа на раздумье, однако уже через час он заявил о своем добровольном решении. К нему пришло осознание необходимости этой акции. А к этому добавилось размышление о том, насколько «сегодня велики возможности закончить жизнь смешным, глупым и бессмысленным способом - боевые вылеты, выстрел в затылок в плену, заболевание чумой, голодная смерть; и напротив, здесь ты получаешь уверенность в том, что своей смертью оказываешь действительно очень сильное позитивное воздействие. Такая мысль явно говорит в пользу задуманного». Последними строками, написанными братом, Акселем, в воскресенье, 15 апреля, я хочу, не ища и не находя никаких объяснений, проститься с главой о Мартине. Аксель пишет: «Из моего переполненного сердца я хотел бы излить тебе еще очень многое в этом письме. Я вчера узнал, что должен сегодня быть в боевой готовности, и провел этот вечер совсем чудесно, совершенно неописуемо красиво. Она украсила наш старый привычный стол и все по-праздничному расставила. Я рассказал ей все перед вечером и попросил отметить этот последний вечер с Оскаром и мной в духе полного жизне-утверждения, без отчаянья и грусти. Глубоко потрясенная, она сначала заплакала, затем явила мне как самый дорогой подарок пример такой силы и душевной твердости в течение всего вечера, что я сам от этого почувствовал прилив сил. После этого мы тихо сидели вместе до глубокой ночи и были глубоко и совершенно счастливы. Ранее никогда не испытанное мною ощущение безмерного счастья жизни заполнило меня. Все мелкое и низменное ушло от меня. Я счастливо и без горечи иду навстречу тому, что я избрал для себя как исполнение всего того, что нам повелевает жизнь. Скажи честно - ты не завидуешь мне безмерно? Пусть другие перемалывают фразы о народе, победе или прусском духе - меня все эти пустяки более не интересуют. Ты хорошо знаешь меня и мою позицию. Живите все! Живите за меня все вместе, и я буду жить вместе со всеми вами, со всеми, кого я любил. Я всегда готов быть с тобой! Твой брат Аксель». |
||
|