"Секретный пилигрим" - читать интересную книгу автора (Ле Карре Джон)

Глава 6

Близилась полночь, но приподнятое настроение Смайли все улучшалось от каждой новой ереси. Я подумал, что он был похож на веселого Деда Мороза, который вместе со своими подарками раздает подстрекательские листовки.

– Иногда я думаю, что самое вульгарное в “холодной войне” – то, как мы научились заглатывать нашу собственную пропаганду, – сказал он с самой кроткой улыбкой. – Я не хочу читать вам лекции, но мы все, конечно же, в какой-то мере этим и занимались на протяжении всей нашей истории. Но во время “холодной войны”, когда наши враги лгали, они лгали затем, чтобы скрыть порочность своей системы. А когда лгали мы, то мы прятали наши добродетели. Даже от самих себя. Мы скрывали то самое, что делало нас правыми. Наше уважение к личности, нашу любовь к разнообразию и аргументу, нашу веру в то, что честно управлять можно только с согласия тех, кем управляют, нашу способность услышать мнение других, особенно когда речь шла о странах, которые мы до смерти эксплуатировали в наших собственных целях. С нашей предполагаемой идеологической честностью мы принесли в жертву нашу сострадательность великому богу безразличия. Мы защищали сильных от слабых и совершенствовали искусство публичной лжи. Честных реформаторов мы выдавали за врагов, а омерзительных диктаторов – за друзей. Мы даже не находим времени, чтобы спросить себя, как долго еще сможем пользоваться такими средствами, чтобы защищать наше общество, и оставаться обществом, которое стоит защищать, – снова взгляд на меня. – Поэтому не было ничего удивительного, – правда, Нед? – что наши двери были открыты каждому обманщику и шарлатану, занимающемуся антикоммунистическим рэкетом. У нас были негодяи, которых мы заслуживали. Нед знает. Спросите у него.

И Смайли, ко всеобщему удовольствию, разразился смехом, а я, секунду поколебавшись, тоже засмеялся и заверил своих студентов, что как-нибудь об этом расскажу.

Возможно, и вам перепало, как говорят в Штатах. Возможно, вы были среди восторженной публики на одном из впечатляющих представлений, которые они дают во время своего неутомимого путешествия по Среднему Западу Америки, когда они пожимали руки и давились резиновой курицей, которую во время лекционного турне подавали на обед по сотне долларов за порцию, – и порции шли нарасхват. Мы называли это шоу Теодора – Латци. Теодором звали Профессора.

Быть может, и вы присоединились к бессчетному числу аплодирующих стоя людей, пока два наших героя скромно находились в центре сцены – Профессор, высокий и импозантный, в одном из новых дорогих костюмов, специально приобретенных для этой поездки, и маленький Латци, его круглощекий немой, небольшие глазки которого были до краев наполнены идеалами. Овации раздались еще до того, как они начали говорить, и овации – после их речи. Но аплодисменты были недостаточно громкими для “двух великих американских венгров, которые без посторонней помощи пробили себе дырку в Железном Занавесе”. Цитата из талсской “Геральд”.

Возможно, ваша чисто американская дочь наряжалась в украшавший ее костюм венгерской пейзанки и прикалывала специально для этого случая цветы к волосам – бывало и такое. А может, вы посылали пожертвование в Лигу освобождения, почтовый ящик такой-то, Уилмингтон. Или, может, ожидая в приемной стоматолога, прочитали о наших героях в “Ридерс дайджест”.

Или, возможно, как и Питер Гиллам, который в то время работал в Вашингтоне, вы удостоились чести присутствовать на их грандиозном приеме, организованном совместно с нашими Американскими Братьями, городской полицией Вашингтона и ФБР, не где-нибудь, а в таком храме благонамеренности, как выдержанный в строгом стиле, обитый панелями отель “Хей-Адамс”, расположенный прямо напротив через площадь от Белого дома. Если так, то вас можно было бы считать серьезным и влиятельным человеком. И вам нужно быть журналистом с переднего края или, по крайней мере, лоббистом, добывающим сведения в кулуарах парламента, чтобы вас допустили в торжественно-безмолвный зал заседаний, где каждое сдержанно сказанное слово обладает силой, словно высеченное на камне, а люди в оттопыривающихся блейзерах напряженно следят, чтобы вам было удобно и покойно. Ведь кто знает, когда Кремль нанесет ответный удар? Это было то еще времечко.

Или, может, вы читали их книгу, которую Братья незаметно всучили послушному издателю с Мэдиссон-авеню и запустили в производство под фанфары одобрения покорных критиков перед тем, как она заняла нижнюю строку в списке документальных бестселлеров и оставалась там в течение целых двух недель. Надеюсь, вы прочли, поскольку, хоть она и появилась под их двумя именами, на самом деле кусочек написал и я, пусть даже Братья воспротивились моему первоначальному названию. Их название было таким: “Кремлевский убийца”. Позже я назову вам свое.

Кадровик, как обычно, все перепутал. Для любого, кто жил в Гамбурге, Мюнхен Германией совершенно не является. Это другая страна. Я никогда не ощущал даже самой отдаленной связи между двумя этими городами, но, когда настало время заняться разведкой, Мюнхен, как и Гамбург, стал одной из невоспетых столиц Европы. Даже Берлин был оттеснен на всего лишь второе место, когда стал вырисовываться размах деятельности невидимого мюнхенского сообщества. Самой крупной и отвратительной из наших организаций был орган, больше известный по названию места, где он был расположен, – Пуллах, – где вскоре после 1945 года американцы разместили малоприятное общество старых нацистских офицеров под началом бывшего генерала гитлеровской военной разведки. Их задача состояла в том, чтобы подкатиться к другим старым нацистам в Восточной Германии и подкупом ли, шантажом или обращением к товарищеским чувствам переманить их на Запад. Казалось, американцам не могло и в голову прийти, что восточные немцы делали то же самое, но в большем объеме и с лучшими результатами.

Итак, Немецкая служба размещалась в Пуллахе, американцы сидели с ними, время от времени подбивали на что-то, потом пугались этого и тащили их назад. А где сидели американцы, там сидели и все остальные. Время от времени разражались ужасные скандалы, в основном когда кто-то из этой компании клоунов буквально забывал, на кого он работает, или плакался в жилетку, делая признание, или пристреливал свою любовницу, любовника или самого себя, или же пьяный неожиданно возникал по другую сторону Занавеса, чтобы высказать свою преданность тем, кому предан до сих пор не был. Никогда в жизни не встречал подобного разведборделя.

После Пуллаха появились расшифровщики и специалисты по обеспечению безопасности, а после них пришли радио “Свобода”, радио “Свободная Европа” и радио “Свободное Все Остальное”, и неизбежно, поскольку в большинстве своем они оставались все теми же эмигрантами-заговорщиками, они стали чувствовать, что судьба обходит их стороной, но не решались сказать об этом. И много времени было проведено среди этих изгоев, которые спорили по поводу таких, например, тонкостей: кто станет королевским шталмейстером, когда будет реставрирована монархия; кто будет удостоен ордена Св. Петра; кто вступит во владение летними дворцами эрцгерцога, как только из его гостиных выметут мокрых коммунистических куриц; кто достанет горшок с золотом, который лежит на дне, как его там, какого-то озера, начисто забывая о том, что это озеро узурпаторы-большевики осушили еще тридцать лет назад и построили на том месте гидроэлектростанцию площадью почти что в два с половиной гектара, прежде чем сообразили, что воды здесь не будет.

Словно этого было недостаточно, в Мюнхене родились дичайшие всегерманские амбиции, приверженцы которых даже границы 1939 года считали всего лишь началом того, что нужно Большой Германии. Восточные пруссаки, саксонцы, померанцы, силезцы, балты и судетские немцы – все протестовали против причиненной им ужасной несправедливости и, дабы смягчить свое горе, тянули из Бонна толстые конверты с деньгами. Иногда вечерами, когда я устало тащился домой к Мейбл по пропахшим пивом улицам, мне чудилось, что они поют свой гимн, маршируя за призраком Гитлера.

В деле ли они еще, когда я пишу? Ох, боюсь, что да и выглядят намного менее сумасшедшими, чем в те дни, когда общение с ними было моей работой. Смайли процитировал мне как-то Хораса Уолпола – такое имя само собой не возникло бы у меня в голове. Этот мир – комедия для тех, кто думает, сказал Уолпол, и трагедия для тех, кто чувствует. Что ж, для комедии у Мюнхена имеются баварцы. А для трагедии – прошлое.

Воспоминания мои обрывочны, когда почти двадцать лет спустя я пытаюсь восстановить в памяти детали политического прошлого Профессора. В то время я воображал, что понимаю его, – может, так оно и было на самом деле, поскольку большую часть вечеров проводил с ним, слушая отрывки из истории Венгрии в период между войнами. И я уверен, мы тоже включили бы их в книгу, по меньшей мере на целую главу, если бы мне только удалось раздобыть где-то рукопись.

Проблема состояла в том, что о прошлом Венгрии ему было говорить намного приятнее, чем о ее настоящем. Возможно, он научился, что в жизни, где надо постоянно приспосабливаться, мудрее и безопаснее ограничить свои интересы вопросами, имеющими отношение к истории. Помню, были легитимисты, поддерживающие короля Карла, который в 1921 году внезапно вернулся в Венгрию, к великому ужасу союзников, без обиняков приказавших ему убраться. Думаю, что, когда произошло это трогательное событие, Профессору могло быть чуть больше пяти лет, однако рассказывал он об этом со слезами на просветленных глазах и по манерам чувствовалось мимолетное прикосновение королевского величия. А когда он упомянул о Трианонском договоре, его белая холеная рука, держащая бокал с вином, задрожала от возмущения.

– Это был диктат, герр Нед, – возразил он мне с вежливым упреком, – навязанный нам вами, победителями. Вы украли у нас две трети земель, принадлежащих Короне! Роздали их Чехословакии, Румынии, Югославии. Таким ничтожествам отдали, герр Нед! А мы, венгры, были образованными людьми! Почему вы так с нами поступили? Ради чего?

Я мог только извиниться за плохое поведение своей страны, а также за Лигу Наций, которая в 1931 году разрушила венгерскую экономику. Как Лига дошла до такого безрассудного поступка, я так и не понял, но помню, что речь шла о рынке пшеницы и жесткой политике Лиги в отношении традиционного снижения цен.

Однако, когда мы подошли к более современным проблемам, Профессор стал до странного скрытен в выражении своего мнения.

– Это еще одна катастрофа, – все, что он говорил. – Во всем виноваты Трианон и евреи.

Лучи вечернего солнца косо прошли сквозь окно в сад и осветили великолепную голову Теодора. Это был храбрый и сильный человек, поверьте, с широким сократовским лбом, похожий на великого дирижера, без пяти минут гения, с хорошо вылепленными руками, ниспадающими кудрями и сутулостью интеллектуала. Невозможно было быть поверхностным, имея такой почтенный вид, даже если ученые глаза, казалось, были немного маловаты для глазниц или украдкой зыркали куда-то в сторону, как у клиента в ресторане, увидевшего, что мимо проносят блюдо повкуснее.

Нет, нет, это был хороший, благородный человек и вот уже пятнадцать лет – наш джо. Если человек высокий, то, несомненно, он обладает авторитетом. Если у него прекрасный голос, то и слова получаются прекрасными. Если он выглядит, как Шиллер, то он и чувствовать должен по-шиллеровски. Если его улыбка духовна и не от мира сего, то нет сомнений, что такова же его душа. Живем ведь в обществе визуальных образов.

Бывают изредка исключения, когда, как я теперь думаю, бог развлекает Самого Себя, наделяя нас внутри нашей оболочки свойствами абсолютно другого человека. Одни не выдерживают этого, а другие развиваются, пока не достигнут уровня своего облика. А некоторые не делают ничего, но величие свое несут, словно дар свыше, вежливо принимая почтение, не принадлежащее им по праву.

Повествование о рабочем прошлом Профессора занимает немного времени. Настолько немного, что получилось несколько банальным. Родился он в Дебрецене, недалеко от румынской границы, и был единственным сыном во всем потакающих ему родителей, бедных аристократов, державших нос по ветру. Благодаря им он унаследовал деньги и связи, что в наши дни в так называемых социалистических странах случается чаще, чем можно было бы предположить. Он был литератором, писал статьи в научные журналы, немного поэтом и несколько раз женившимся любовником. Пиджаки носил внакидку, не продевая руки в рукава. Всю эту роскошь он мог спокойно себе позволить ввиду своих привилегий и средств, о которых не очень-то распространялся.

В Будапеште, занимаясь преподаванием некой расплывчатой философии, он приобрел небольшое количество последователей среди своих студентов, которые нашли в словах Теодора больше огня, чем это было на самом деле, поскольку он красноречием никогда не отличался, считая ораторское искусство чепухой. Тем не менее он стал в какой-то мере понимать их потребности. Он следил за их страстью и, будучи по природе своей миротворцем, ответил тем, что наделил ее голосом – по совести говоря, довольно сдержанным, но голосом, который они уважали заодно с прекрасными манерами и духом старого, лучшего порядка. К тому времени он был в возрасте, когда юношеская лесть воодушевляла, а он всегда отличался тщеславием. И благодаря тщеславию он позволил себе быть подхваченным контрреволюционным течением. Поэтому ужасной ночью 3 ноября 1956 года, когда советские танки повернули от границы и окружили Будапешт, ему не оставалось ничего другого, как спасать свою жизнь, что он и сделал, бросившись в объятия английской разведки.

По приезде в Вену Профессор первым делом должен был позвонить своему венгерскому другу по Оксфорду, требуя от него в своей безапелляционной манере денег, связей и писем, свидетельствующих о его заслугах. Оказалось, что друг этот тоже дружит с Цирком. В общем, вербовка в этом сезоне удалась.

Не прошло и нескольких месяцев, как Профессор был зачислен на работу. Ухаживания почти не было, как и заискивания, не было и привычной суеты поклонников. Предложение было сделано и принято как должное. За год с щедрой помощью американцев Профессор Теодор устроился в Мюнхене в удобном доме на берегу реки, с машиной и преданной, но какой-то растерянной женой Хеленой, которая сбежала вместе с ним – похоже, к его огорчению. С этого момента и на невероятно долгое время Профессор Теодор был главным оружием против Венгрии, и даже Хейдону не удалось его подсидеть.

Его прикрытием была работа на радио “Свободная Европа” – он был настоящим зубром в отношении всего, что касалось венгерской истории и культуры, лучшего для него и не придумаешь. А ничем большим он никогда и не был. Вдобавок он читал немного лекций и давал частные уроки – в основном, как я заметил, девушкам. Его нелегальная работа, которая благодаря американцам прекрасно оплачивалась, состояла в том, чтобы развивать свои отношения с бывшими друзьями и студентами, чтобы стать для них центром, вдохновляющей идеей и под руководством сформировать из них оперативную агентурную сеть, хотя ничего, насколько мне известно, из этого не вышло. Это была нереальная работа и лучше выглядела на бумаге, чем в действительности. Все же она шла и шла. Она шла пять лет, потом еще пять, и к тому времени, когда я принял папку с делом великого человека, она продолжалась вот уже пятнадцать невероятных лет. Таковы некоторые операции, и застой лишь благоприятствует им. Они недороги, они не имеют решающего значения и совсем необязательно куда-то должны вести – как никуда не приводит и политический тупик – и не скандальны. Ежегодно, когда слушается годовой отчет, их принимают без голосования, пока долговечность не становится их оправданием.

Теперь я бы не сказал, что Профессор за все это время ничего для нас не сделал. Сказать так было бы не только несправедливо, но и унизительно для Тоби Эстергази, который и сам был венгерского происхождения и, восстановившись в своих правах После Провала, стал вести профессорское дело. Тоби дорого заплатил за свою слепую поддержку Хейдона, и, когда ему дали Венгерский отдел – а это никогда не считалось самым высоким постом среди стран Железного Занавеса, – Профессор быстренько стал самой важной фигурой в личной реабилитационной программе Тоби.

– Я сказал бы, Нед, что Теодор – наша звезда первой величины, – уверял он меня перед моим отъездом из Лондона во время обеда, за который чуть было не заплатил. – Старая школа, полная свобода действий, много лет в седле и предан, как пиявка. Теодор – это наш стопроцентный козырь.

И конечно, одним из самых замечательных достижений Профессора стало то, что ему удалось избежать хейдоновского сокращения, то ли потому, что ему повезло, то ли, выражаясь менее милосердно, он был не настолько умен, чтобы заслужить интерес деятельного предателя. Готовясь принять дела и находясь в отпуске в Ивисе – предшественник мой умер от инсульта, – я не мог не заметить, что, несмотря на то, что персональное дело Теодора насчитывало несколько томов, папка с результатами его работы была необычайно тонка. Отчасти это можно было объяснить тем, что его главная функция заключалась скорее в том, чтобы выявить талант, чем его использовать, а отчасти тем, что те несколько источников, которые за долгий период времени он добавил к нашей агентурной сети, работали на нас все еще относительно непродуктивно.

– Я бы сказал, Нед, что Венгрия – чертовски труднодостижимая цель, – заверил он меня, когда я тактично это ему высказал. – Она слишком открыта. А при открытом доступе получаешь много дерьма, о котором и без того тебе известно. Вместо драгоценностей Короны получаешь общедоступную информацию. А кому она нужна? Но вот что Теодор дает американцам – это фантастика.

Вся суть, казалось, в этом и состояла.

– А что в действительности он им дает? – спросил я. – Кроме сердец и умов, которые он ловит по радио, и статей, которые никто не читает?

Улыбка Тоби стала до противного надменной.

– Извини, старина Нед. “Пределы необходимой информации”. К этому тебе доступ не оформлен.

Несколько дней спустя, как того требовал протокол, я заявился к Расселу Шеритону на Гросвенор-сквер, чтобы попрощаться. Шеритон был главой Штаб-квартиры Братьев в Лондоне, а также отвечал за их операции в Западной Европе. Я выждал подходящий момент и произнес имя Теодора.

– Что ж, на этот вопрос, Нед, должен ответить Мюнхен, – быстро сказал Шеритон. – Ты меня знаешь. Никогда не браконьерствую в чужих владениях.

– Но приносит ли он вам пользу? Это все, что я хочу узнать. Ведь и джо выгорают, так? Все-таки пятнадцать лет.

– Честно говоря, Нед, мы считали, что он приносит пользу вам. Послушав Тоби, можно подумать, что Теодор в одиночку поддерживает на своих плечах весь свободный мир.

Нет, подумал я. Послушав Тоби, можно подумать, что Теодор в одиночку поддерживает Тоби на своих плечах. Но я не был циничен. В шпионаже, как в общем-то и в жизни, всегда легче сказать “нет”, чем “да”. Я приехал в Мюнхен и был готов поверить, что Теодор – звезда, которую Тоби вознес на небеса. Единственное, что мне было нужно, – в этом убедиться.

И я убедился. По крайней мере, сначала. Он был великолепен. Я считал, что мой брак с Мейбл освободил меня от таких поспешных проявлений восторга, что в некотором смысле так и было до той минуты, когда однажды вечером он открыл мне дверь и я решил, что натолкнулся на одну из прекрасно сохранившихся реликвий среднеевропейской истории и все, что мне приличествует сделать, это сесть, как остальные его последователи, у его ног и впитывать в себя его мудрость. Вот для чего нужна Служба, подумал я. Такого человека надо беречь, хотя бы даже ради него самого. Культура, подумал я. Широта. Годы и годы служения.

Он принял меня тепло, но соблюдая некоторую дистанцию, что соответствовало его возрасту и положению. Он предложил мне бокал прекрасного токайского и доставил удовольствие рассказом о его происхождении. Нет, признался я, о венгерских винах я знал мало, но не прочь был бы поучиться. Он говорил о музыке, в которой я тоже ужасный профан, и проиграл мне несколько тактов на своей бесценной скрипке, той самой, объяснил он, которую привез с собой, когда бежал из Венгрии, и которая была выполнена не Страдивари, а кем-то несравнимо лучшим, чье имя уже давно вылетело у меня из головы. Я думал, что на мою долю выпала потрясающая привилегия общаться с агентом, который бежал со своей скрипкой. Он говорил о театре. На гастролях в Мюнхене в то время была венгерская театральная труппа с удивительным “Отелло”, и, хотя мы с Мейбл спектакля еще не видели, его мнение по этому поводу привело меня в восторг. Одет он был в то, что немцы называют Hausjacke [14], черные брюки и пару до блеска начищенных ботинок. Мы говорили о боге и мире, ели такой гуляш, какого я в жизни не пробовал, – шепотом извинившись и покинув нас, его подала нам смущенная Хелена. Эта высокая женщина, вероятно, когда-то была красивой, но предпочла перестать за собой следить. В конце обеда мы выпили абрикосовой палинки.

– Герр Нед, если мне можно вас так называть, – сказал Профессор, – существует один вопрос, который не дает мне покоя и который, с вашего позволения, я хочу поднять в самом начале наших с вами деловых отношений.

– Да, пожалуйста, – великодушно сказал я.

– К сожалению, ваш недавний предшественник – конечно, хороший человек, – он запнулся, очевидно, не в состоянии плохо говорить о покойном, – и, как и вы, культурный человек…

– Да-да, продолжайте, пожалуйста, – повторил я.

– Речь идет о моем британском паспорте.

– Я и не знал, что он у вас есть, – удивленно воскликнул я.

– В том-то и дело. У меня его нет. Кто-то считает, что существуют проблемы. Все бюрократы одинаковы. Бюрократия – самое большое зло из всех человеческих институтов, герр Нед. Самое плохое в нас они бережно сохраняют, а самое хорошее – огрубляют. Венгерский эмигрант, живущий в Мюнхене и работающий на американскую организацию, естественно, не подходит для британского гражданства. Это я понимаю. Несмотря на это, после многих лет сотрудничества с вашим отделом этот паспорт я заслужил. А временный проездной документ – это недостойная альтернатива.

– Но я так понял, что паспорт вам дали американцы! Не об этом ли было договорено с самого начала? Американцы должны были отвечать за ваше гражданство и переселение? В это, конечно же, входит и паспорт. Так должно быть!

Я был расстроен из-за того, что человеку, отдавшему нам столько лет своей жизни, отказали в этом простом знаке уважения. У Профессора было к этому вопросу более философское отношение.

– Американцы, герр Нед, народ молодой и люди корыстные. Вычерпав из меня все лучшее, они вряд ли могут рассматривать меня как человека с будущим. Для американцев я старье, которое годится только для мусорной кучи.

– Неужели они не обещали – за хорошую службу? Уверен, что обещали.

Он сделал жест, который я никогда не забуду. Он оторвал руки от стола, словно поднимая невероятно тяжелый камень. Перед тем, как со всей силой уронить руки на стол вместе с воображаемым камнем, он поднял их почти до уровня плеч. Я помню его безмолвно обвиняющие меня глаза с напряженным взглядом. “Хватит ваших обещаний, – говорили они, – и ваших, и американских. Достаньте мне только паспорт, герр Нед”. Как честный разведчик, отвечающий за то, чтобы наилучшим образом заботиться о своем джо, я бросил все свои силы на решение этой проблемы. Зная Тоби еще со старых времен, я решил взять официальный тон с самого начала: никаких половинчатых обещаний, никаких пустых перестраховок. Я сообщил Тоби просьбу Теодора и попросил содействия. В конце концов, он был человеком, который занимался нами в Лондоне. Если то, что американцы не собирались выполнить свое обязательство и предоставить Профессору гражданство, было правдой, то вопрос этот нужно было бы решать не в Мюнхене, сказал я, а в Лондоне или в Вашингтоне. И если по причинам, мне не известным, британский паспорт в конце концов будет предоставлен, это также потребовало бы энергичной поддержки Пятого этажа. Давно ушли те дни, когда министерство внутренних дел предоставляло свободное британское гражданство каждому экс-циркачу, будь то Том, Дик или Теодор. Застой и об этом позаботился.

Эту просьбу я передал не как обычно, я послал ее диппочтой, чему в Цирке уделяется большее внимание. Я написал боевое письмо и через пару недель еще раз напомнил о себе. Но, когда Профессор спросил меня, как продвигаются дела, определенного ответа я не дал. Дела идут, заверил я его, Лондон не любит, когда его подталкивают. Но я все-таки удивлялся, почему Тоби так тянет с ответом.

А пока во время моих встреч с Теодором я старался разгадать, что именно он для нас такого сделал, что превратило его в звезду на малонаселенном небосводе Тоби. Колючесть Профессора помогла моим расследованиям, и на первых порах я думал, что он воздерживается от сотрудничества, пока вопрос с паспортом не будет решен. Со временем я понял, что там, где дело доходило до нашей секретной работы, это было его нормальным поведением.

Одно из его банальнейших дел заключалось в том, чтобы содержать однокомнатную студенческую квартиру в районе Швабинг, которую он использовал для того, чтобы получать на этот адрес почту от некоторых его венгерских знакомых. Я уговорил его взять меня туда. Мы открыли дверь и увидели, что на коврике лежат штук двенадцать конвертов – и все с венгерскими марками.

– Господи, Профессор, когда вы были здесь в последний раз? – спросил я, наблюдая, как тщательно он их собирает.

Он пожал плечами, как мне показалось, довольно некрасиво.

– Сколько писем, Профессор, вы обычно получаете в неделю?

Я взял у него конверты и просмотрел марки. Самая старая была прокомпостирована три недели назад, а самая недавняя – неделю. Мы прошли в покрытый пылью крошечный кабинет. Вздохнув, он устроился на стуле, выдвинул ящик и достал из тайника несколько бутылочек с реактивами и кисточку. Взяв первый конверт, он мрачно его рассмотрел, затем вскрыл перочинным ножом.

– От кого это? – спросил я с несколько большим любопытством, чем он, по-видимому, считал оправданным.

– От Пали, – ответил он мрачно.

– Пали из министерства сельского хозяйства?

– Пали из Дебрецена, он был в Румынии.

– В связи с чем? Случайно не на конференции по химическому оружию? Это была бы сенсация!

– Посмотрим. Какая-то научная конференция. Он занимается кибернетикой. Так, ничего особенного.

Я следил, как он обмакнул кисточку в первую бутылочку и обратную сторону написанного от руки письма чем-то смазал. Прополоскал кисточку в воде и нанес второй реактив. И мне показалось, что он решил продемонстрировать свое презрение к такой низкой работе. То же самое он проделывал с каждым письмом, иногда изменяя этот порядок, расклеивая конверт и обрабатывая внутреннюю его сторону или же нанося реактивы между написанных строчек письма. Так же медленно он уселся за старинный “Ремингтон” и стал нудно выстукивать перевод того, что было написано: в новых отраслях промышленности ожидается нехватка ресурсов и энергии… доля бокситов в шахтах в горах Баконь… низкое содержание металла в железной руде, добытой в районе Мишкольца… планируемый урожай кукурузы и сахарной свеклы в каком-то еще районе… слухи о пятилетнем плане по коренной реконструкции государственной железнодорожной сети… подрывные действия против официальных представителей партии в Сопроне…

Я почти что слышал, как громко зевают аналитики с Третьего этажа, осиливая всю эту напыщенную нудятину. Я вспомнил, как Тоби хвастался, что Теодор интересуется только самыми высококачественными сведениями. Господи, если уж это было высококачественным, то что же тогда называется низкокачественным? Терпение, сказал я себе. Великих агентов следует ублажать.

На следующий день я получил ответ на мое письмо о паспорте. Тоби объяснял, что проблема заключалась в том, что за последние годы произошли большие изменения в Венгерском отделе Братьев. Сейчас прилагаются усилия, ответил он, как-то подозрительно используя страдательный залог, чтобы установить условия любых гарантий, данных американцами или нами. Я же тем временем должен избегать обсуждения этого вопроса с Теодором, добавил он, словно именно я, а не Профессор начинал об этом разговор.

Три недели спустя, когда я завтракал в “Космо” с Милтоном Вагнером, вопрос этот все еще висел в воздухе. Вагнер был опытным работником и делал то же самое, что и я, у американцев. Сейчас он завершал свою карьеру в Мюнхене и был начальником Отдела восточных операций. “Космо” был таким местом, которое любили посещать американцы, – там делали картошку с хрустящей корочкой и чесночным соусом и огромные фирменные бутерброды, скрепленные длиннющей пластмассовой шпилькой.

– Как у тебя дела с нашим выдающимся ученым другом? – спросил он, по-южному растягивая слова, после того как мы разобрались с другими делами.

– Превосходно, – ответил я.

– Некоторым из наших людей кажется, что Теодор вот уже неизвестно сколько лет занимается своим бизнесом, – лениво произнес Вагнер.

На этот раз я не сказал ничего.

– У мальчиков, которые вернулись домой, была ретроспектива его работы. Ничего хорошего, Нед. Совсем ничего хорошего. Всякая чепуха типа “Здравствуй, Венгрия”, которую он проталкивает на радио. Все это сказано до него. А один абзац просто слово в слово взят из статьи, опубликованной в 1948 году в газете “Дер Монат”. Тот, кто написал это, быстренько узнал свои собственные слова, как только услышал их в эфире, и просто обалдел, – он щедро налил себе кетчупа. – Может, выберем денек, чтобы вызвать его на подробный и откровенный разговор?

– Наверное, он просто попал в полосу невезения, – сказал я.

– Пятнадцать лет для такой полосы многовато, Нед.

– А он в курсе, что вы его проверяете?

– На радио “Свободная Европа”, Нед? У венгров? Через сплетни! Да ты шутишь.

Свое беспокойство я больше сдерживать не мог.

– Но почему никто не предупредил Лондон? Почему ты этого не сделал?

– Я так понимаю, Нед, что предупреждали. Я так понимаю, что это сообщение пропустили мимо ушей. Для ваших ребят настали плохие времена, мы же знаем.

К этому времени до меня со всей силой дошло то, что он сказал. Если Профессор хитрит со своим радио, почему бы ему не обмануть и еще кого-нибудь?

– Милт, можно мне задать тебе глупый вопрос?

– Я к твоим услугам, Нед.

– Пригодился ли вам Теодор хоть когда-нибудь! За все это время? В какой-нибудь секретной работе? Может, даже чрезвычайно секретной работе?

Вагнер задумался над этим, чтобы быть честным по отношению к Профессору.

– Да, в общем, нет, Нед. Одно время мы считали, что его можно использовать в качестве посредника с одной крупной рыбкой, но нам, как бы это сказать, не понравилось поведение старика.

– Это правда?

– Нед, разве я когда-нибудь тебе врал?

Хватит этой воображаемой работы, которую он делает для американцев, подумал я. Довольно стольких лет преданной службы, о которой никто толком и вспомнить не может.

Я сразу же связался с Тоби. Я потратил время, составляя разные тексты, поскольку злость моя не утихала. И только теперь я очень хорошо понял, почему американцы отказали Профессору в выдаче паспорта и почему он в свою очередь обратился к нам. Я понял, что происходило с ним в последнее время, в чем причина его апатии, его ярости: он ожидал, что его попрут. Я повторил информацию Вагнера и спросил, известно ли это в Главном управлении. Если нет, значит, Братья нарушили соглашение о взаимной информации. Если, с другой стороны, Братья предупредили нас, почему же тогда не предупредили меня?

На следующее утро я получил от Тоби скользкий ответ. Он был изложен царственным тоном. Я подозревал, что он попросил кого-то написать за него, поскольку сделано это было без венгерского акцента. Лондон, объяснил он, получил от Братьев “неспецифическое предупреждение” о том, что Профессору “в недалеком будущем” предстоит дисциплинарное расследование по вопросу его радиопередач. Главное управление – под чем, я подозревал, он подразумевает себя – “приняло точку зрения”, что отношения Профессора с американскими служащими не имеют прямого отношения к Цирку. Главное управление также “согласилось с точкой зрения” – кто, как не Тоби, мог сделать это? – что Профессора, целиком отдающего себя оперативной работе, можно извинить за “некоторые промашки” в его работе-прикрытии. Если для Профессора будет найдена другая работа-прикрытие, то Главным управлением “в надлежащее время будут предприняты шаги”. Одно решение состояло в том, чтобы устроить Профессора в один из послушных журналов, с которым он уже время от времени сотрудничал. Но это было делом будущего. Профессор и раньше сталкивался со своими служащими, напомнил мне Тоби, и выходил сухим из воды. Это было правдой. Одна секретарша жаловалась на его приставания, а некоторые представители венгерской общины возражали против его антисемитских настроений.

А что касается остального, Тоби посоветовал мне успокоиться, ждать благоприятного случая и – как обычно, в духе Тоби – вести себя, словно ничего не случилось. Так обстояли дела спустя неделю и двенадцать часов после того, как в десять вечера позвонил Профессор, попросив зашифрованным кодом, который употреблялся лишь в крайнем случае, срочно приехать к нему и войти через сад; голос его при этом был чуть подавленным, но повелительным.

Моей первой мыслью было, что он кого-то убил, возможно, и свою жену. Но как же далек оказался я от истины! Профессор открыл заднюю дверь и быстро закрыл ее за мной. Огни в доме были притушены. Где-то во мраке тикали, как большая старая бомба, бидермееровские дедушкины часы. При входе в гостиную стояла Хелена, закрыв руками рот, чтобы не вскрикнуть. Прошло уже двадцать минут с того момента, как позвонил Теодор, но казалось, что крик вот-вот должен был у нее вырваться.

Перед угасающим камином стояли два кресла. Одно было пустым. Я решил, что там должен был сидеть Профессор. В другом, несколько затемненном с той стороны, где я находился, сидел приятный полноватый человек лет сорока с копной мягких черных волос и мигающими круглыми глазами, которые словно говорили: мы же друзья, правда? Кресло было с высоким подголовником, и он вжался в его угол, словно пассажир самолета перед посадкой. Его ботинки с закругленными носами не доходили до пола, и мне показалось, что эти ботинки сделаны в Восточной Европе: крапчатые, из непонятной кожи, с фасонными толстыми подметками. Ворсистый коричневый костюм походил на перешитую военную форму. Перед ним находился столик, на котором стоял горшок с розовато-лиловыми гиацинтами, а за гиацинтами были разложены предметы, в которых я узнал орудия бесшумного убийства: две гарроты, сделанные из деревянных коленец и куска рояльной струны; заточенная отвертка, превращенная в стилет; пятизарядный револьвер 38-го калибра с двумя видами пуль – шесть с мягким наконечником и шесть нарезных со спрессованным порошком, вдавленным в пазы.

– Это цианид, – объяснил Профессор в ответ на мое молчаливое недоумение. – Дьявольское изобретение. Пуле достаточно чуть задеть жертву, чтобы полностью ее уничтожить.

Я вдруг задумался, каким образом ядовитый порошок смог бы сохраниться в раскаленном стволе пистолета.

– Этого джентльмена зовут Ладислаш Калдор, – продолжал Профессор. – Он послан венгерской тайной полицией, чтобы нас уничтожить. Он друг. Прошу садиться, герр Нед.

Соблюдая формальности, Ладислаш Калдор встал и пожал мою руку, словно мы заключили выгодную сделку.

– Сэр, – радостно воскликнул он по-английски, – Латци. Извините, сэр. Не беспокойтесь. Все зовут меня Латци. Герр Доктор. Мой друг. Садитесь, пожалуйста. Да.

Я вспоминаю, что аромат гиацинтов прекрасно сочетался с его улыбкой. И только некоторое время спустя я стал понимать, что не испытываю чувства опасности. В присутствии некоторых людей чувство опасности возникает всегда; другие же излучают ее, когда сердятся или когда им угрожают. Но Латци, насколько мне говорил мой инстинкт, выражал только огромное желание понравиться. Что ж, возможно, именно это и требуется, если вы профессиональный убийца.

Садиться я не стал. У меня в голове бились противоречивые чувства, но усталости среди них не было. Пустые кофейные чашки, думал я. Пустые тарелки с крошками торта. Кто же ест торт и пьет кофе, когда над его жизнью нависла угроза? Латци сел снова, улыбаясь, как волшебник. Профессор и его жена изучали мое лицо, но с разных сторон комнаты. Они поссорились, подумал я, ссора развела их в разные углы комнаты. Американский револьвер, подумал я. Но без запасного барабана, который обычно носят с собой серьезные игроки. Восточноевропейские ботинки, подметки которых оставляют прекрасный отпечаток на любом ковре или натертом полу. Пули с цианидом, в которых весь яд выгорит еще в стволе.

– Сколько он здесь? – спросил я Профессора.

Он пожал плечами. Я ненавидел эту его манеру.

– Час. Может, меньше.

– Больше часа, – возразила ему Хелена. Ее пренебрежительный взгляд был обращен ко мне. До нынешнего вечера она демонстративно игнорировала меня, проскальзывая мимо, как призрак, глядя в пол с улыбкой или хмурым видом, чтобы выразить свое осуждение. Неожиданно ей понадобилась моя поддержка.

– Он позвонил ровно без четверти девять. Я слушала радио. Программа изменилась.

Я взглянул на Латци.

– Вы говорите по-немецки?

– Jawohl [15], герр Доктор!

И снова обращаясь к Хелене:

– Какая программа?

– Всемирная служба Би-би-си, – сказала она.

Я подошел к радио и включил его. Какой-то преподаватель из Оксфорда неопределенного пола нес что-то пронзительным голосом о Китсе. Спасибо тебе, Би-би-си. И я его выключил.

– Он позвонил в дверь – кто ему открыл? – сказал я.

– Я, – сказал Профессор.

– Он, – ответила Хелена.

– Да-да, – сказал Латци.

– А потом?

– Он стоял на пороге в пальто, – сказал Профессор.

– В плаще, – поправила его Хелена.

– Он спросил, не я ли Профессор Теодор, я сказал, что да. Он представился и добавил: “Простите меня, Профессор, я пришел, чтобы убить вас гарротой или засадить в вас пулю с цианидом, но я не хочу этого делать, я ваш сторонник и приверженец. Я хочу вам сдаться и остаться на Западе”.

– Он говорил по-венгерски? – спросил я.

– Естественно.

– И вы пригласили его войти?

– Естественно.

Хелена возразила.

– Нет! Сначала Теодор позвал меня, – настояла она. До этого вечера я не слышал, чтобы она поправляла своего мужа. Теперь же она сделала это уже дважды за такое короткое время. – Он позвал меня и говорит: “Хелена, у нас гость”. Я говорю: “Хорошо”. Затем он провел Латци в дом. Я взяла у него плащ, повесила в холле, приготовила кофе. Вот как все произошло на самом деле.

– И торт, – сказал я. – Вы приготовили торт.

– Торт был уже готов.

– Вам было страшно? – спросил я, поскольку страха, как и чувства опасности, как раз и не хватало.

– Я была недовольна, я была шокирована, – ответила она. – Теперь я боюсь, да, я очень боюсь. Мы все боимся.

– А вы? – обратился я к Профессору.

Он снова пожал плечами, словно говоря: уж вам-то я бы излил душу в самую последнюю очередь.

– Почему бы вам не пройти со своей женой в кабинет? – сказал я.

Он было вознамерился спорить, но отказался от этой мысли. Два чужих друг другу человека, они вышли из комнаты рука об руку.

Я остался с Латци наедине. Я стоял, он сидел. Мюнхен может быть очень тихим городом. Даже в состоянии покоя Латци обворожительно мне улыбался. Его маленькие глазки все еще мигали, но прочесть по ним я ничего не мог. Он мне ободряюще кивнул, его улыбка стала еще шире. Он сказал: “Пожалуйста” – и поудобнее устроился в своем кресле. Я сделал жест, который понимает каждый среднеевропеец. Я вытянул руку ладонью вверх и потер большим пальцем кончик указательного. Все еще улыбаясь, он порылся во внутреннем кармане пиджака и вручил мне свои документы. Они были на имя Эгона Браубаха из Пассау, 1933 года рождения, художника по профессии. Никогда не видел никого менее похожего на баварского художника. Среди документов были западногерманский паспорт, водительское удостоверение и страховой полис. Мне показалось, что ни один из этих документов не был хоть сколько-нибудь убедительным. Как и его ботинки.

– Когда вы приехали в Германию?

– Сегодня днем, герр Доктор, сегодня днем, в пять часов.

– Откуда?

– Из Вены, извините. Из Вены, – повторил он, выпалив это на едином дыхании, словно отдавая мне в дар целый город, и крутанул тазом, очевидно, для того, чтобы сильнее подчеркнуть свое раболепство. – Я сел в первый утренний поезд на Мюнхен, герр Доктор.

– Во сколько?

– В восемь часов, сэр. Восьмичасовой поезд.

– Когда вы приехали в Австрию?

– Вчера, герр Доктор. Шел дождь, извините.

– Какие документы вы предъявили на австрийской границе?

– Мой венгерский паспорт. Ваше Превосходительство. В Вене мне выдали немецкие документы.

На его верхней губе выступили капли пота. По-немецки он говорил бегло, но с заметным балканским акцентом. Он сказал, что приехал поездом Будапешт – Вена. На дорогу хозяева дали ему холодную курицу да бутылку вина. А также превосходные соленые огурчики, Ваша Честь, и красный перец. Снова улыбочки. Приехав в Вену, он зарегистрировался в гостинице “Альтес Кайзер-рейх”, около вокзала, где для него была забронирована комната. Простая комната, простая гостиница, Ваше Превосходительство, но я и человек простой. Именно в гостиницу поздно вечером к нему пришел джентльмен, венгр, которого он раньше не видел. “Но, подозреваю, он был дипломатом, герр Доктор. Он был таким же запоминающимся, как и вы”. Этот господин дал ему деньги, документы, объяснил он, и набор, разложенный перед нами на столе.

– Где вы остановились в Мюнхене?

– В скромном пансионате на краю города, герр Доктор, – ответил он, улыбаясь с извинением. – Скорее в борделе. Да, это бордель. Одни мужчины, которые постоянно приходят и уходят. – Он сказал мне название этого пансионата, и у меня мелькнула мысль, что он собирается, кстати, порекомендовать мне и девочку.

– Это они приказали вам там остановиться?

– Из осторожности, герр Доктор. Для анонимности, извините.

– Там у вас остался багаж?

Он пожал плечами, как несчастный человек, совсем не так, как это делает Профессор.

– Зубная щетка, – сказал он. – Кое-какие вещички. Сумка, сэр. Все очень скромно.

Он сказал, что в Венгрии был профессиональным журналистом и занимался вопросами сельского хозяйства, но получал дополнительный доход, подрабатывая на тайную полицию, сначала в качестве информатора, а впоследствии – наемного убийцы. Он выполнил несколько поручений в самой Венгрии, но предпочел бы – пусть простит Его Превосходительство – не говорить об этом, пока не будет уверен в том, что на Западе его не станут за это преследовать. Профессор был его первым “заграничным” поручением, но мысль о том, чтобы его убить, оскорбляла его чувство приличия.

– Профессор, герр Доктор, человек широкомасштабный! С репутацией! Не какой-нибудь еврей или священник! И с какой стати я должен убивать такого человека? Господи боже мой, да я же приличный человек! У меня, видите ли, есть совесть!

– Расскажите, что вам было приказано сделать.

Все было несложно. Ему нужно было позвонить в дверь герра Профессора, сказали они, – он и позвонил. Было точно известно, что Профессор дома, поскольку по средам до девяти он давал частные уроки, сказали они. Профессор в самом деле был дома. Латци должен был назваться другом некоего Пали из Дебрецена. Он же взял на себя смелость таковым не представляться. Очутившись в доме, он должен был убить герра Профессора любым подходящим способом, но, по возможности, гарротой, поскольку это было надежно и бесшумно, хотя, как это ни прискорбно, существовала опасность обезглавливания. Нужно было убить и Хелену, сказали они, может, даже ее – сначала, в зависимости от того, кто откроет дверь, в общем, как получится. Именно на этот случай он и принес вторую гарроту. Нельзя быть уверенным, герр Доктор, пояснил он, что гарроту после ее использования можно высвободить. После этого он должен был позвонить в Бонн по определенному номеру, попросить Питера и сообщить, что “сегодня вечером Сюзи останется с друзьями”. “Сюзи” – это кличка Профессора для данной операции, Ваше Превосходительство. Это означало, что операция прошла успешно, хотя в данных обстоятельствах, герр Доктор, надо признать, что большого успеха не было. Смешок.

– Звонили отсюда? – спросил я.

– Точно так, из этого дома. Питеру, извините. Они отчаянные люди, герр Доктор. Они угрожают моей семье. Естественно, у меня нет выбора. У меня дочь. Они дали мне строгие указания: “Из дома Профессора позвонить Питеру”.

Это тоже меня удивило. Поскольку для тайной полиции Венгрии Профессор являлся западным агентом – вот уже в течение пятнадцати лет, – можно было бы предположить, что хозяева заинтересуются его телефонными разговорами.

– А что вам надо было делать в случае провала? – спросил я.

– Если задание не может быть выполнено – скажем, у герра Профессора гости или по какой-то причине его не окажется дома, – мне надо позвонить из автомата и сказать, что Сюзи отправляется домой.

– Из какого-то определенного автомата?

– Любой автомат подходит, герр Доктор, в случае невыполнения задания. Потом Питер может дать дальнейшие указания, а может и не дать. Если нет, то я сразу же возвращаюсь в Будапешт. Со временем Питер может сказать: “Завтра попробуйте снова”. Или же: “Попытайтесь послезавтра”. В этом случае все в руках Питера.

– Какой номер телефона в Бонне?

Он назвал его.

– Выложите содержимое ваших карманов.

Носовой платок цвета хаки, несколько плохо отпечатанных моментальных семейных фотографий, включая одну с изображением молодой девушки, вероятно его дочери, три презерватива восточноевропейского производства, початая пачка русских сигарет, расшатанный перочинный нож с открывалкой явно восточного производства, огрызок простого карандаша, 960 западногерманских марок, немного мелочи. Обратный железнодорожный билет второго класса Вена – Мюнхен – Вена. Никогда в жизни не видел, чтобы в карманах было так бедно. Неужели в венгерской Службе не было экспедиторов? Контролеров? О чем, черт возьми, они думали?

– И ваш плащ, – сказал я и проследил взглядом, как он пошел за ним в холл. Плащ был новый, с иголочки. В карманах пусто. Австрийский плащ хорошего качества – наверное, за него недешево заплатили в западной валюте.

– Вы купили его в Вене?

– Jawohl, герр Доктор. Дождь лил как из ведра, а мне нечего было надеть.

– Когда?

– Извините?

– На какие деньги?

– Извините?

Я обнаружил, что он довольно быстро мог вывести меня из равновесия.

– Вы сели в первый утренний поезд, правильно? Он ушел из Вены до открытия магазинов, так? А деньги вы получили только поздно вечером, когда к вам приходил венгерский дипломат. Так когда же вы купили плащ и чем за него расплатились? Или вы его украли? Так, что ли?

Сначала он нахмурился, а потом снисходительно усмехнулся: я нарушил правила хорошего тона. Стало ясно, что он меня прощает. Он великодушно простер ко мне руки.

– Я купил его прошлым вечером, герр Доктор! Когда приехал на вокзал! На мою собственную валюту, которую, естественно, привез с собой из Венгрии на покупки! Я не лгун! Извините!

– Вы сохранили чек?

Он глубокомысленно покачал головой: меня, мол, на мякине не проведешь.

– Сохранять чеки, герр Доктор? Никому не советую. Сохранять чеки – значит напрашиваться на вопрос о том, откуда у вас взялись деньги. Чек – как шпион у вас в кармане, извините.

Слишком много извинений, подумал я, высвобождаясь из-под чар его великолепной улыбки. Слишком много ответов в одном абзаце. Все мои инстинкты были за то, чтобы никому и ничему не доверять в истории, которую мне рассказывали. Дело было даже не столько в небрежности плана убийства, поколебавшей мою доверчивость – неправдоподобные документы, содержимое карманов, ботинки, – и даже не в том, что задание в основе своей было невероятным. Я уже навидался на своем веку неумело подготовленных советских вспомогательных операций, чтобы подобное дилетантство считать нормой. Что беспокоило меня в этих людях – так это неправдоподобие их поведения в моем присутствии: появлялось ощущение, что одна история у них приготовлена для меня, а другая для них самих; что меня прислали сюда для того, чтобы я выполнил какую-то функцию, и воля коллектива требует, чтобы я заткнулся и играл свою роль.

И все-таки в то же самое время я попал в западню. У меня не было ни выбора, ни времени, чтобы не принять за чистую монету то, что мне выдавали. Я находился в положении врача, который, несмотря на свои подозрения в том, что пациент симулирует, все же назначает курс лечения болезни. По законам игры Латци был призом. Не каждый день венгерский убийца, каким бы некомпетентным он ни был, просится остаться на Западе. Кроме того, над этим человеком висела серьезная угроза, поскольку нельзя было себе представить, что настолько важное убийство не сопровождалось отдельным наблюдением.

Если есть сомнения, говорится в руководстве, действуй по инструкции. Ведется ли наблюдение за домом? Надо было исходить из того, что да, хотя за таким домом, как этот, было нелегко вести наблюдение, поэтому его-то для Теодора и выбрали пятнадцать лет назад. Дом стоял в конце заросшего глухого переулка и задней стороной выходил на реку. В сад можно было проникнуть по заброшенной тропинке. Но главный вход был виден любому прохожему, и скорее всего те, кому надо, уже заметили, что Латци вошел внутрь.

Я поднялся наверх и из окна, выходящего на лестницу, внимательно исследовал дорогу. Соседние дома были погружены во мрак. Я не увидел никаких случайных машин или прохожих. Моя собственная машина была припаркована в соседнем переулке прямо у реки. Я вернулся в гостиную. Телефон стоял на книжной полке. Я дал Латци трубку и смотрел, как он набирает боннский номер. Его девичьи руки были влажны. Он услужливо повернул трубку в мою сторону, а вместе с ней повернулся и сам. От него пахло старым одеялом и русским табаком. Номер соединился, и я услышал сердитый мужской голос, ответивший по-немецки. Для того, кто ждет известия об убийстве, подумал я, ты очень хорошо делаешь вид, что не имеешь к этому никакого отношения.

Сильный акцент, скорее всего венгерский:

– Але? Да? Кто это?

Я кивнул Латци, чтобы он говорил.

– Добрый вечер, сэр. Мне нужно поговорить с господином Питером, пожалуйста.

– О чем?

– Извините, господин Питер? Я по личному делу.

– Что вы хотите?

– Это Питер?

– Ну, зовут меня Питер!

– Это в отношении Сюзи, господин Питер, – объяснил Латци, подмигнув в мою сторону. – Сюзи сегодня ночью домой не придет, господин Питер. Боюсь, что она останется у друзей. У хороших друзей. О ней позаботятся. Спокойной ночи, господин Питер.

Он хотел было положить трубку, но я задержал его руку и услышал ворчание то ли презрительное, то ли непонимающее, прежде чем на том конце повесили трубку.

Латци, очень довольный собой, улыбнулся мне.

– Хорошо играет, герр Доктор. Я сказал бы, настоящий профессионал. Прекрасный актер, вы согласны?

– Вы узнали голос?

– Нет, герр Доктор. Увы, голос мне незнаком.

Я толкнул дверь в кабинет. Профессор сидел за своим столом, положив перед собой кулаки. Хелена на жестком диванчике. Я почувствовал необходимость познакомить Профессора с причиной моего скептицизма. Я зашел в комнату, закрыв за собой дверь.

– Этот человек, Латци, как вы его называете, – преступник, – сказал я. – Или он что-то вроде самоуверенного ловкача, или зарвавшийся убийца, приехавший по фальшивым документам в Германию, чтобы убить вас и вашу жену. В любом случае вы вправе передать его в руки западногерманской полиции – и дело с концом. Выбирайте. Или вы оставите решение за нами? Так как?

К моему удивлению, он впервые за весь вечер встревожился по-настоящему. Вероятно, он не ожидал, что ему бросят вызов. Возможно, до его сознания дошло, что смерть его близка. Так или иначе, у меня создалось впечатление, что он придавал моему вопросу больше важности, чем я сам. Хелена отвела от меня глаза и тоже стала смотреть на него. Осуждающе. Как женщина, ожидающая расплаты.

– Делайте все, что считаете нужным, – проговорил он сквозь сжатые губы.

– Тогда вы должны делать то, что я скажу. Оба.

– Мы в этом деле вместе. Мы будем – да, будем вместе. Мы и были – вместе – много лет. Слишком много.

Я взглянул на Хелену.

– Мой муж ответит за это, – сказала она.

У меня не было времени размышлять над тайнами этого зловещего заявления.

– Тогда, пожалуйста, сложите кое-какие вещи на ночь и будьте готовы через пять минут у двери в сад, – сказал я, возвращаясь к Латци в гостиную.

Думаю, он стоял у двери, поскольку, когда я вошел, быстро отпрянул назад, всплеснул руками, поднеся их к подбородку, и лучезарно улыбнулся мне, спрашивая, что мне gefallig – что мне угодно.

– Вы когда-нибудь видели Профессора до сегодняшнего вечера?

– Нет, сэр. Только на фотографиях. Им везде можно любоваться. Настоящий аристократ.

– А его жену?

– Ее я знаю, сэр. Естественно.

– Откуда?

– Она когда-то была актрисой, герр Доктор, одной из лучших в Будапеште.

– И вы видели ее на сцене?

Снова пауза.

– Нет, сэр.

– Тогда где же?

Он попытался разгадать мои мысли. У меня было впечатление, что он размышляет, а не сказала ли она мне что-нибудь, чтобы в соответствии с этим он мог подогнать свои ответы.

– На театральных афишах, Ваше Превосходительство. Когда она была молодой, афиши с ее знаменитым лицом можно было увидеть на каждом углу. Все молодые мужчины были в нее влюблены – и я не был исключением.

– Где еще?

Он понял, что я ничего не знаю. И я увидел, что он это понял.

– Так печально, герр Доктор, говорить о женской внешности. Мужчина и до восьмидесяти может оставаться впечатляющим. Женщина же… – Он вздохнул.

Я подождал, пока он сложит свое оружие, затем все забрал себе. Зарядил револьвер пулями с мягкими головками. Пока я это делал, мне пришла в голову мысль.

– Когда я вошел сюда, ствол был пуст, а пули лежали на столе.

– Правильно, Ваше Превосходительство.

– Когда вы вынули пули из ствола? – спросил я.

– Прежде чем войти в дом. Чтобы продемонстрировать свои мирные намерения. Естественно.

– Естественно.

Пока мы шли в холл, я засунул револьвер за пояс.

– Если вам взбредет в голову бежать, я застрелю вас, – объяснил я ему и получил удовольствие, увидев, как тревожно забегали его глазки. По-видимому, профессиональные убийцы с большой неохотой принимают свое собственное лекарство.

Я бросил ему плащ и оглядел комнату в поисках еще каких-нибудь его вещей. Больше ничего не было. Я призвал их к тишине и повел всех троих в сад и дальше по тропинке к моей машине. Знаменитая актриса, подумал я, а в деле об этом – ни слова. Профессора с Хеленой я посадил назад, а Латци вперед, рядом с собой. Так мы просидели минут пять, пока я ждал, не появится ли хоть малейший признак того, что за нами наблюдают. Ничего. Я доехал до главной дороги и снова остановился. Ничего. Была уже полночь, и среди звезд появился молодой месяц. Я покрутил по городу, все время глядя в зеркало, а потом поехал в юго-западном направлении по автобану к Штарнбергерзее, где у нас имелся конспиративный дом для того, чтобы выслушивать и опрашивать транзитных джо. Он располагался на самом берегу озера, и персонал его состоял из двух длинноволосых чудес света грозного вида, которые достались нам в наследство от Лондонского отдела топтунов. Звали их Джеффри и Арнольд. К тому времени, как мы дошли до дома, Арнольд уже стоял, набычившись, в дверях. Одну руку он держал в кармане халата. Другая угрожающе лежала на боку.

– Это я, балда, – тихо сказал я.

Пока Арнольд сидел с Латци в гостиной, Джеффри проводил Профессора и его жену в их спальню. Я спустился в сад, в лодочный сарай, где мог наконец-то поговорить с Тоби Эстергази по телефону, который наверняка не прослушивался. Тоби был на удивление спокоен. Такое впечатление, будто он ожидал моего звонка.

На следующее утро Тоби прилетел в Мюнхен из Лондона первым же рейсом; в пальто из бобрика и кожаной шляпе наподобие котелка он был похож скорее на преуспевающего импресарио, чем на шпиона в опасности.

– Господи, Недайк! – вскричал он, обнимая меня, как блудный отец. – Слушай, ты прекрасно выглядишь! Поздравляю! Чтобы щечки порозовели, нужно всего ничего – небольшое возбуждение. Как, между прочим, Мейбл? Для тебя брак – все равно что для цветка вода.

Я вел машину медленно и старался говорить по возможности бесстрастно, делясь с ним плодами моих исследований за ту долгую ночь. Мне хотелось, чтобы к тому времени, как мы доедем до домика на озере, Тоби знал все, что знал я.

Ни американцы, ни западные немцы ничего не подозревают о существовании Латци, сказал я. Так же как и Лондон, сделал я вывод, поговорив с Тоби.

– Латци – абсолютно нетронутый лист бумаги, Нед, – согласился Тоби, одобрительно вздыхая всякий раз, когда глядел на проплывающий мимо пейзаж.

Не обнаружено никаких следов ни его баварской клички, ни любой другой клички, которую, как уверяет Латци, он имел во время своих “заданий” в самой Венгрии, сказал я.

Тоби опустил стекло, чтобы насладиться благоуханием полей.

Западногерманский паспорт Латци был фальшивым, решительно продолжал я, одним из серии, недавно выпущенной второсортным фальшивомонетчиком в Вене и проданной в частные руки.

Тоби даже несколько возмутился.

– Господи, да кто же покупает это дерьмо? – воскликнул он, когда мы проезжали мимо пары верховых лошадей, пасшихся в загоне около конюшни. – В наше время надежный паспорт по дешевке не купить. А с таким дерьмом можно угодить на полгода в вонючую тюрьму. – И он грустно покачал головой, словно его предостережением никто вовремя не воспользовался.

Я попал в самую точку. Номер телефона в Бонне принадлежал венгерскому военному атташе, сказал я, имя которого, конечно же, было записано как Питер. Было установлено, что он офицер венгерской разведки. Я позволил себе сдержанную иронию.

– Для нас, Тоби, это что-то новенькое, а? Шпион, в качестве клички пользующийся своим настоящим именем. О чем еще беспокоиться? Тебя зовут Тоби, поэтому мы будем держать это в тайне и вместо этого станем называть тебя Тоби. Потрясающе.

Но Тоби слишком уж был настроен наслаждаться перепавшим ему днем в Баварии, чтобы его могло расстроить значение моих слов.

– Поверь мне, Недайк, эти армейские парни – круглые идиоты. Венгерская военная разведка – то же самое, что и венгерская военная музыка, понимаешь, что я хочу сказать? На самом деле они просто выдувают ее из своих задниц.

Я продолжил свой рассказ. Я сказал, что западногерманская безопасность постоянно прослушивает телефон венгерского атташе. Кассету с записью разговора Латци и Питера уже прислали ко мне в контору. Из чего я понял, что никаких открытий не было, разве только подтверждение того факта, что Питер оказался абсолютно не готовым к звонку. Прошлой ночью, сказал я, Питер никуда не звонил и никто не звонил ему, а также с крыши Венгерского посольства в Бонне не было засечено особого всплеска передачи дипломатических сообщений. Питер, однако, пожаловался в протокольный отдел западногерманского министерства иностранных дел на то, что его домашний телефон часто неправильно соединяет. Я предположил, что это не похоже на действия конспиратора. Тоби в этом был меньше уверен.

– Может, так, Нед, может, и не так, – сказал он, откинувшись назад на сиденье и покачав ладонью из стороны в сторону. – Человек считает, что его скомпрометировали? Может, он не настолько глуп и сначала подает официальную жалобу и заметает свои следы, почему бы нет?

Я выдал ему остальное. Я был настроен решительно. Описание мнимого дипломата в Вене, которое дал Латци, соответствовало описанию Лео Бакокса, секретаря по вопросам торговли, о котором, как и о Питере, было известно, что он офицер венгерской разведки, сказал я. Наш Братец Вагнер заполучил фотографию, чтобы мы позже показали ее Латци.

Имя Бакокса вызвало на устах Тоби довольную улыбку.

– Они и Лео сюда втянули? Послушай, Лео такой тщеславный, что шпионит только за герцогинями. – Он засмеялся с веселым недоверием. – Чтобы Лео вручал гарроты вонючему убийце в каком-то вшивом отеле? Не вешай мне лапшу на уши, Нед. Серьезно.

– Не я тебе об этом говорю, – сказал я. – А Латци.

Я сказал, что послал наконец Джеффри в мюнхенский бордель, чтобы оплатить счет Латци и забрать его сумку. Единственным интересным предметом в его багаже была пачка порнографических открыток.

– Напряжение, Нед, – великодушно объяснил Тоби. – Убить кого-то незнакомого в чужой стране – для этого нужна своя маленькая интимная компания. Понимаешь, о чем я?

Тоби не сообщил мне ничего такого – ни интимного, ни чего бы то ни было другого. Я-то думал, что он просидит всю ночь на телефоне, хотя, может, так оно и было. Но не для того, чтобы помочь моим расследованиям.

– Может, устроим сегодня вечеринку, – предложил он. – Гарри Палфри из Юридического отдела приведет с собой пару ребят из министерства иностранных дел. Гарри – хороший мужик. Англичанин до мозга костей.

Я был сбит с толку.

– Из какого отдела министерства иностранных дел? – спросил я. – Кто? Почему Палфри?

Но, как сказал бы Тоби, вопросы всегда безопасны, пока на них не ответишь. Мы приехали к домику на озере, когда Арнольд жарил яичницу с ветчиной. Профессор с Латци сидели с одного края стола. Хелена, вегетарианка, сидела с другого края и ела шоколад с орехами, который достала из сумочки.

Арнольд – худощавый блондин, волосы сзади стянуты в узел.

– У них тут произошла небольшая стычка, – осуждающе шепнул он мне по секрету, пока Тоби сжимал Профессора в объятиях. – У Профессора с его мадам был настоящий рукопашный бой. Не знаю, кто его начал и в чем причина, – не спрашивал.

– А Латци не ввязывался?

– Он было собрался, Нед, но я сказал ему, чтобы он не рыпался. Не люблю, когда кто-то встревает в отношения между мужем и женой, да и сам никогда этого не делаю.

Сейчас кажется, что разговоры в тот день напоминали запутанный менуэт, начавшийся в нашей скромной кухоньке и закончившийся при дворе Самого Всемогущего, а точнее – в зале американского Генерального консульства, где проходила двусторонняя конференция и с портретов благосклонно улыбались, вдохновляя наши усилия, президент Никсон и вице-президент Агню.

А что касается Тоби, то он, как я скоро понял, далеко не бездельничал, а построил себе целую программу, которую поэтапно воплощал в жизнь с проворством шпрехшталмейстера. На кухне, пока Хелена жевала свой шоколад с орехами, он снова прослушал всю историю, рассказанную Латци и Профессором. Я никогда раньше не видел Тоби в его настоящем венгерском обличье и даже удивился такому перевоплощению. Одним предложением он сбросил с себя противоестественный панцирь англосаксонской сдержанности и был снова среди своих. Глаза его загорелись. Он возгордился и выпятил грудь, словно гарцевал на параде.

– Нед, они говорят, что ты был просто потрясающ, – позвал он меня к столу в разгар всего этого. – Неприступная башня, говорят они, совершенно неприступная. Думаю, может, они выдвинут тебя на Нобелевскую премию!

– Скажи, пусть лучше дадут “Оскара”, я согласен, – угрюмо сказал я и отправился прогуляться вниз к озеру, чтобы немного развеяться.

Когда я вернулся в дом, Тоби с Профессором о чем-то непринужденно беседовали, запершись в гостиной. Во всяком случае, казалось, что большое уважение Тоби по отношению к Профессору возросло еще больше. Латци помогал Арнольду мыть посуду, и оба они посмеивались. Латци скорее всего рассказывал какой-то похабный анекдот. Хелены нигде видно не было. Затем настала очередь Латци посидеть наедине с Тоби, а Профессор с женой беспокойно ходили по берегу озера, останавливаясь через каждые несколько шагов, о чем-то спорили, и наконец Профессор развернулся и пошел назад по направлению к дому.

Улучив момент, я выскользнул из дома и подошел к Хелене. Губы ее были поджаты, на лице болезненная бледность – то ли от страха, то ли от злости или усталости, понять я не мог. Она попыталась заговорить, но у нее перехватило горло, и пришлось подождать, прежде чем снова появился голос.

– Он лжец, – сказала она. – Все это ложь! Ложь, ложь! Он лгун!

– Кто?

– Они оба лгут. С самого рождения они лгут. Они и на смертном одре лгут.

– А в чем же правда? – сказал я.

– Правда – это ожидание.

– Ожидание чего?

– Я их предупреждала: “Если вы это сделаете, я скажу англичанам”. Поэтому подождем. Если он сделает это, я вам все расскажу. Если же раскается, я его прощу. Я его жена.

Она направилась к дому, эта величественная женщина. Когда она вошла в дом, около него притормозил черный лимузин, и из него вышел Гарри Палфри, юрисконсульт Цирка, в сопровождении еще двух представителей правящих классов Англии. В том, что был повыше ростом, я узнал Алана Барнаби – знаменитость отдела министерства иностранных дел, который неправильно называют отделом информации и исследований и в коммунистической контрпропаганде считают самым низкопробным. Тоби одной рукой тепло поздоровался с ним, а другой подозвал меня. Мы вошли в дом и сели.

Сначала я молчал, хотя кипел от злости. Действующих лиц послали наверх. Говорил Тоби, остальные слушали его с тем особым почтением, которое люди такого рода приберегают для нищих или негров. Я даже почувствовал, что мне немного хочется защитить Тоби Эстергази, да поможет мне бог, его, который защищал всегда лишь себя самого!

– То, с чем мы здесь, Алан, имеем дело, – это, без преувеличения, высшего класса источник, который уже исчерпал себя, – объяснял Тоби. – Большой джо, но дни его кончились.

– Ты имеешь в виду Профессора, – помогая, сказал Барнаби.

– Они за ним охотятся. Они слишком хорошо знают ему цену. По некоторым намекам, которые дал мне Латци, ясно, что у венгров заведено толстенное досье на операции, которые проводил Профессор. В конце концов, я хочу сказать: зачем им пытаться убить человека, от которого нам нет пользы? То, что венгры попытались его убрать, – это, я бы сказал, свидетельствует о том, что объект нужно охранять, как охраняют свой дом.

– Мы не можем беспредельно отвечать за безопасность Профессора, – предостерег нас Палфри с улыбкой потерпевшего поражение игрока. – Ненадолго, естественно, мы можем предоставить ему защиту. Но мы не можем позволить себе защищать его всю жизнь. Нам придется ему об этом сказать. Возможно, нам придется дать ему кое-что подписать – чистая формальность.

Второй министерский человек был круглым и лоснящимся, с цепочкой на жилете. У меня возникло детское желание дернуть за нее и посмотреть, завизжит ли он.

– Что ж, я думаю, что мы вообще слишком много говорим, – шелковистым голосом сказал он. – Если американцы готовы нас от них освободить – от Профессора и его мадам, – то нам незачем волноваться, так? Лучше сидеть тихо и держать порох сухим.

Палфри возразил.

– Все-таки, Норман, он должен подписать нам документ об освобождении. За последние несколько лет он достаточно стравливал нас с Братьями.

Вечно защищая себя, Тоби понимающе улыбнулся.

– Я бы сказал, Гарри, что все лучшие джо так делают. Рука руку моет, даже на уровне Теодора. Речь идет о том, что теперь, когда его больше нельзя использовать, мы ничего не теряем, кроме неприятностей. Правда, я в этом деле не специалист, – добавил он, обворожительно улыбаясь Барнаби.

– А этот парень, убийца? – спросил человек по имени Норман. – Он-то будет сотрудничать? Чертовски опасно сидеть здесь, как корова на заборе.

– Латци податливый, – сказал Тоби. – Он испуган, кроме того, он настоящий патриот. – Я не согласился бы с ним ни по одному из этих двух пунктов, но мне было так противно, что не хотелось перебивать. – Когда эти аппаратчики покидают свою систему, они просто впадают в шоковое состояние. Латци с этим справляется. Он сходит с ума по своей семье, но смирился. Если согласится Теодор, то согласится и Латци. Естественно, при наличии гарантий.

– Каких именно гарантий? – сказал начищенный министерский человек, да так резво, что даже Гарри Палфри не удалось встрять.

Но Тоби это не смутило.

– Естественно, самых обыкновенных. Латци и Теодор не хотят, чтобы, когда все это кончится, их выкинули в мусорную яму, я бы так сказал. И Хелена тоже. Американские паспорта, приличная сумма деньжонок в конце дороги, помощь и защита – короче, самое основное.

– Все это надувательство, – выпалил я. – Надоело.

Все улыбались мне. Они улыбались бы, что бы я ни сказал. Они были своего рода толпой. Они бы засмеялись, даже если бы я сказал, что я и на венгров работаю. Если бы я сказал, что перевоплотился в младшего брата Адольфа Гитлера, они бы тоже улыбались. Все, кроме Тоби, чье лицо стало безжизненным, как у человека, который знает, что безопаснее всего ему в данный момент испариться.

– Господи, да почему же, Нед, ты это говоришь? – спросил ужасно заинтересованный Барнаби.

– Латци не из обученных убийц, – сказал я. – Я не знаю, кто он, но убивать он не умеет. При нем был незаряженный пистолет. Ни один профессионал в здравом уме так не поступает. Он выдает себя за художника из Баварии, но на нем венгерская одежда и половина барахла в его карманах – венгерское. Я стоял рядом, когда он звонил в Бонн. Прекрасно, имя атташе – Питер. В списке дипломатов это имя тоже Питер. Меньше всего Питер ожидал этого звонка, это точно. Латци его обдурил. Послушайте немецкую запись их разговора.

– А как же тогда, Нед, быть с парнем из Вены? – сказал Барнаби, все еще настроенный покровительствовать мне. – Парень, который дал ему денег и оружие? А? А?

– Они и не встречались. Мы показали Латци фотографию, и он был счастлив. “Это он”, – были его слова. Уверен, он видел эту фотографию где-то еще. Спросите Хелену, она знает. Сейчас она молчит, но, если на нее надавить, уверен, она заговорит.

Тоби мгновенно вернулся к жизни.

– Надавить, Нед? На Хелену? Ты используешь давление, когда знаешь, что можешь нажать сильнее другого. Эта женщина сходит с ума по своему мужу. Она за него горой.

– Американцы надули Профессора, – сказал я. – Никакой торжественной встречи ему не будет. Он в отчаянии. Если не он придумал все это убийство, это сделал Латци. Все это задумано с одной целью: покончить со всеми неудачами и начать новую жизнь.

Они ждали, чтобы я продолжил, все ждали. Как будто заключительного удара. Наконец заговорил Тоби. Он вновь обрел утраченную форму.

– Недайк, а ты вообще-то давно не спал? – спросил он, снисходительно улыбаясь. – Ответь-ка нам, пожалуйста.

– Какое это имеет значение?

Тоби нарочито стал рассматривать свои часы.

– Мне кажется, Нед, ты не спал уже тридцать часов. И за это время принял несколько серьезных решений – и все неплохие, должен признать. Не думаю, что мы должны винить тебя за чуть повышенное возбуждение.

Будто я и не говорил вовсе, все головы опять повернулись в сторону Тоби.

– Что ж, я считаю, нам необходимо взглянуть на труппу, – говорил Барнаби, пока я шел к двери. – Тоби, можно их свистнуть всех вниз? Хотелось бы посмотреть, как они смотрятся в свете прожекторов.

– Мне кажется, Барнаби, что тут надо действовать сразу, не давая опомниться, – говорил Палфри, а я тем временем направился в сад, чтобы вновь обрести здравомыслие. – Куй железо, пока горячо. Согласен?

– Согласен, согласен, Гарри. На все сто.

Я отказался присутствовать на первом прослушивании. Я расположился, надувшись, на кухне и позволил Арнольду похлопотать надо мной, пока я делал вид, что слушаю какую-то историю о том, как его мать ушла от человека, с которым прожила двадцать лет, и стала сожительствовать с тем, в которого была влюблена еще в детстве. Я увидел, как Тоби поскакал вверх по лестнице за своими победителями, а потом нахмурился, когда через несколько минут все трое спускались: Тоби, Латци с пробором в черных волосах, Профессор в накинутом на плечи пиджаке и с головой пророка, наклоненной в созерцании чуть вперед, с развевающейся седой гривой волос, что ему было к лицу.

Потом в кухню вошла Хелена – слезы текли по ее щекам; Арнольд обнял ее и принес плед, ведь весеннее утро было свежо, а она дрожала. Затем Арнольд приготовил ей чай с ромашкой и сел рядом, обнимая ее, пока не ворвался Тоби, чтобы сказать, что через два часа всех нас ждут в американском консульстве.

– Из Лондона прилетает Рассел Шеритон, из Бонна – Пит де Мэй. Они отнеслись к этому с большим энтузиазмом, Нед. С неподдельным энтузиазмом. Вашингтон уже бросает шапки в воздух, в самом деле. – Я не мог вспомнить, кто важнее – Пит де Мэй или Шеритон. Но оба достаточно важные. – Нед, этот Теодор просто восхитителен, – уверил он меня, когда мы остались одни.

– Да ну? В каком смысле?

– Ты знаешь, что ему сказали? “То, что вы делаете, Профессор, очень рискованно. Вы полагаете, что справитесь с этим?” Знаешь, что он ответил? “Господин посол, все мы рискуем, для того чтобы защитить цивилизованное общество”. Он спокоен, с чувством собственного достоинства. Латци тоже. После всего этого тебе надо поспать, хорошо, Нед? Я позвоню Мейбл.

Мы отправились в двух машинах: Тоби с венграми, я с Палфри и министерством иностранных дел. Открывая мне дверь, Палфри дотронулся до моей руки и дал мне колкий совет:

– Думаю, отныне нам надо держаться вместе. Усталость – это одно. А разговоры о надувательстве – совсем другое. Да? Договорились?

Нас было человек двадцать. Председательствовал генеральный консул. Это был бледный человек, выходец со Среднего Запада, бывший адвокат, как и Палфри, который все время с волнением говорил о “последствиях”. Милтон Вагнер сидел между Шеритоном и де Мэйем. Что бы они там себе ни думали, мне было совершенно ясно, что Шеритону и Вагнеру было приказано попридержать свой скептицизм. Вероятно, они тоже поняли, что существовали и похуже способы избавления от бесполезных агентов, чем передача их в Службу информации США, представленную квартетом обеспокоенных защитников, чьи имена я так и не узнал.

За Пуллах, естественно, тоже высказались. Хоть и не вовлеченные в это дело, они послали своего собственного наблюдателя. Таким образом, мы могли быть уверены, что разговоры о наших решениях пойдут в Потсдаме уже днем. Они также настояли, чтобы подробно изложить свои претензии к Вене. Создавалось впечатление, что между Пуллахом и австрийской полицией идет борьба из-за фальшивых паспортов, которые, как подозревалось, австрийцы продают венграм. Большую часть встречи принял на себя некий оберст фон кто-то, который на все лады стонал об австрийском лицемерии.

Три победителя, конечно же, не присутствовали на нашей дискуссии, а сидели в приемной. Когда всех обнесли бутербродами, тарелка была великодушно отослана им. И когда этих троих наконец позвали, несколько участников заседания разразились аплодисментами, что, вероятно, произошло в первый раз, но за этим должно было последовать множество таких же театральных выступлений под овации.

Но все представление испортила рыдающая Хелена. Профессор произнес несколько слов, и его запинающееся достоинство произвело именно то чудо, на которое оно и было рассчитано. Следом заговорил Латци, и холодок пронесся над комнатой, когда он объяснил, зачем принес две гарроты, которые вместе с остальными экспонатами были осторожно пущены по рукам сидящих за столом. Но когда вперед, опираясь на руку Профессора, выступила Хелена, у меня в горле застрял ком, и я знал, что каждый в этой комнате чувствовал то же самое.

– Я поддерживаю своего мужа, – это все, что смогла продекламировать великая актриса.

Этого было достаточно, чтобы все в комнате встали.

Был уже поздний вечер, когда мне наконец удалось поговорить с ней наедине. К тому времени мы были измотаны; даже неугомонный Латци был в полном изнеможении. Капитаны и короли отъехали, отъехал и Тоби. Я сидел с Арнольдом в гостиной домика у озера. Американский фургон с затененными стеклами и двумя морскими пехотинцами в гражданской одежде внутри ждал на стоянке, но наши звезды учили свою публику терпению. День прошел в подготовке заявлений для дневных газет и подписании расписок, которые, как оказалось, Палфри предусмотрительно привез в своем портфеле.

Она вошла нерешительно, словно боясь, что я ударю ее, но злость уже куда-то улетучилась.

– Мы получим наши паспорта, – сказала она, садясь. – Это новый мир.

Арнольд тактично выскользнул из комнаты, закрыв за собой дверь.

– Кто такой Латци? – сказал я.

– Друг Теодора.

– А еще кто?

– Актер. Плохой, ох какой плохой актер из Дебрецена.

– Он когда-нибудь работал на тайную полицию?

Она сделала пренебрежительный жест.

– У него есть связи. Когда Теодору понадобилось договориться с властями, Латци был посредником.

– То есть когда Теодору требовалось сообщить что-то о своих студентах?

– Да.

– А Латци передавал Теодору свою информацию, когда вы находились в Мюнхене?

– Сначала совсем немного. Но когда ничего не стало приходить из других источников, то больше. Потом еще больше. Латци готовил для Теодора материал. Теодор продавал его англичанам и американцам. Иначе у нас не было бы денег.

– Помогала ли Латци в этом тайная полиция?

– Это было его частным делом. Обстановка в Венгрии меняется. Уже стало неразумно связываться с властями.

Я открыл дверь и смотрел, как она выходит с поднятой головой.

Несколько недель спустя, вернувшись в Лондон, я познакомил Тоби с ее историей. Его это не удивило и не заставило раскаяться.

– Женщины, Нед, – это на самом деле класс преступников. Этот супчик лучше есть, не размешивая.

А еще несколько недель спустя представление Теодора – Латци шло с аншлагами. В этом был весь Тоби. Насколько он принимал в этом участие? Насколько он знал, когда это нужно сделать? Может, он сам придумал все это театральное действо, дабы наилучшим образом использовать своего подвергшегося опасности агента и сбыть его с рук? Я часто втайне подозревал, что пьеса, как минимум, писалась втроем, а Хелена через силу играла роль зрителя.

– Знаешь что, Недайк, – заявил Тоби, любовно обвив мое плечо рукой, – если не можешь поспеть одной жопой посидеть на двух свадьбах, в Цирке тебе делать нечего.

Вы помните человека, пишущего под псевдонимом полковника Уезерби? Специалиста по изменению внешнего вида, в совершенстве владеющего семью европейскими языками? Пламенного лидера борцов Сопротивления в Восточной Европе? Человека, “мотавшегося туда-сюда через Железный Занавес, словно он был легчайшей паутинкой”? Это был я, Нед. Слава богу, эту часть написал не я. Эту работу сделал нанятый Братьями продажный спортивный журналист из Балтимора. А моим было только вступление, портрет-описание великого человека, напечатанный под заголовком “Настоящий Профессор Теодор, Каким Я Его Знал”, выдавленный из меня Тоби и Пятым этажом. Моим рабочим названием для книжки было “Профессиональные хитрости”, но Пятый этаж заявил, что это могут не так понять. Вместо этого они меня повысили.

Но прежде я излил все свое возмущение на Джорджа Смайли, который только что оставил должность шефа и как раз удалялся почти в последний раз под сень университета. Я снова был в Лондоне на коротком отдыхе. Был вечер пятницы, и я разыскал его на Байуотер-стрит, когда он собирался отбыть на выходные. Он выслушал меня, слегка усмехнулся, потом усмехнулся сильнее. Затем нежно, с придыханием, пробормотал: “Ах, уж этот Тоби”.

– Значит, они убивали, так, Нед? – возразил он, тщательно складывая твидовый костюм. – Венгры, я имею в виду. Даже по восточноевропейским стандартам это одна из самых отвратительных шаек, которые только существуют, а?

Да, допустил я, венгры убивали и мучали, сколько им было угодно. Но это ничего не изменило в том, что Латци был обманщиком, Теодор – сообщником Латци, а что касается Тоби, то…

Смайли прервал меня:

– Да ладно, Нед, просто ты немножко ханжа. Каждой церкви нужны свои святые. А антикоммунистическая церковь – не исключение. И уж если речь зашла о святых, то это тоже хорошенькая компания мошенников. Но никто не станет уверять, что от них нет никакого толка, коли уж у них такая работа. Думаешь, эта рубашка так сойдет или, может, еще раз прогладить?

Сидя в гостиной и потягивая виски, мы слушали шум толпы на Байуотер-стрит.

– А не являлся ли тебе, Нед, призрак Стефани на мюнхенских тротуарах? – нежно спросил Смайли, когда я уже начал подозревать, что он заснул.

Я уже давно перестал удивляться его способности влезать в мою шкуру.

– Иногда, – ответил я.

– Но не во плоти? Жаль.

– Как-то я звонил одной из ее тетушек, – сказал я. – По-глупому разругался с Мейбл и отправился ночевать в гостиницу. Было поздно. Полагаю, был немного пьян. – Я подумал, а не знает ли Смайли уже и об этом, но решил, что мне мерещится. – Или мне кажется, что это была тетя. Может, прислуга. Нет, тетя.

– Что она сказала?

– “Фрейлейн Стефани нет дома”.

Долгое молчание, но на этот раз я не совершил той же ошибки и не подумал, что он заснул.

– Голос молодой? – задумчиво спросил он.

– Достаточно.

– Так может, это подходила Стефани.

– Может, так оно и было.

И снова мы вслушались в громкие голоса на улице. Смеялась девушка. Сердился мужчина. Кто-то посигналил и уехал. Звуки смолкли. Стефани – это моя Энн, думал я, возвращаясь назад через реку к Баттерси, где у меня была маленькая квартирка: вся разница лишь в том, что у меня так и недостало смелости позволить ей меня разочаровать.