"Любовь и Тьма" - читать интересную книгу автора (Альенде Исабель)

Часть III СЛАДОСТНАЯ РОДИНА

Некоторое время спустя Ирэне и Франсиско будут спрашивать себя: когда же именно был нарушен нормальный ход их жизни, — и оба вспомнят тот роковой понедельник, когда они вошли на заброшенный рудник у Лос-Рискоса Но, может быть, это произошло раньше, в день знакомства с Еванхелиной Ранкилео, или в тот вечер, когда они пообещали Дигне помочь в розысках ее исчезнувшей дочери, или их пути были уже предопределены заранее и им предстояло всего лишь пройти их?

Не обмолвившись ни с кем ни словом о цели поездки и чувствуя, что совершают что-то запретное, они направились к руднику на мотоцикле, который на бездорожье был практичнее машины, захватив с собой инструменты, термос с горячим кофе и фотоаппарат. С тех пор как они решили в незнакомом месте ночью откопать рудник, они понимали, что их безрассудство может стоить им жизни.

Чтобы не спрашивать дорогу, не вызывая тем самым лишние подозрения, и чтобы знать ее наверняка, они выучили карту наизусть. Кажется, ничего опасного не было, пока они не миновали невысокие холмы, но, углубившись в горы с их коварными тропами, где отвесные тени возникали задолго до захода солнца они оказались в диких и безлюдных местах, и гулкое эхо обоим вернуло тревогу, а далекий орлиный клекот только усилил ее.

Франсиско с беспокойством думал о том, как неосторожно он втянул свою подругу в авантюру, исход которой неизвестен.

— Никуда ты меня не везешь, это я тебя везу, — пошутила она и, быть может, была права.

Изъеденная ржавчиной, но еще разборчивая надпись на табличке гласила «Охранная зона, проход запрещен». Колючая проволока в несколько рядов, закрывавшая вход, создавала угрожающее впечатление, и на мгновение молодые люди готовы были уцепиться за этот предлог и отступить, но тут же отказались от всяческих уловок и стали искать прорыв в колючей паутине, чтобы пройти с мотоциклом. Табличка и проволочное ограждение подтверждали их предчувствие: кое-что здесь предстоит обнаружить. Как они и думали, ночь наступила как раз в то время, когда они прибыли на место, — это позволяло остаться незамеченными и не привлекать внимания. Вход на рудник представлял собой углубление, зияющее в теле горы, подобно открытому в немом крике рту. Он был завален камнями, плотно утрамбован землей и заделан каким-то раствором. Создавалось впечатление, что уже многие годы сюда не ступала нога человека. Стерев следы тропы и воспоминания о жизни, безлюдье поселилось здесь навсегда Спрятав мотоцикл в кустах, Франциско и Ирэне обошли участок в разных направлениях, чтобы убедиться в отсутствии охраны. Проверка их успокоила, они не заметили вокруг ни следа человека, лишь жалкая лачуга — добыча ветра и кустарника — стояла метрах в ста от рудника Половина ее кровли была сорвана ветром, одна стена обрушилась и лежала на земле, а внутри весь пол покрывала плотным ковром дикая луговая трава Такое безлюдье и запустение вблизи Лос-Рискоса и шоссейной дороги показалось им довольно странным.

— Мне страшно, — прошептала Ирэне.

— Мне тоже.

Они открыли термос и отхлебнули по большому глотку кофе — он подкрепил их тело и душу. Они принялись шутить, стремясь убедить друг друга, что все это — игра и что с ними ничего плохого не случится, ведь их защищает какой-нибудь добрый ангел. Стояла ясная лунная ночь, и вскоре они привыкли к полутьме. Взяв кирку и фонарь, они направились к штольне. Им никогда не доводилось видеть, как выглядит рудник внутри, и они представляли его себе как пещеру, уходящую в землю на огромную глубину. Франсиско вспомнил о традиции, запрещавшей присутствие женщин на руднике, так как они вызывают бедствия, но Ирэне только посмеялась над этим предрассудком, решив идти вперед во что бы то ни стало.

Франсиско начал работать, освобождая вход. Ему не хватало сноровки: он едва умел орудовать киркой, и понял, что работа займет больше времени, чем они думали. Его подруга не пыталась помочь ему, — она сидела на камне, запахнув жилет, и старалась защититься от горного ветра. Она вздрагивала от любого необычного звука, боялась зверей, а еще больше — солдат, которые обходили дозором окрестность. Сначала они старались не шуметь, но вскоре смирились с неизбежным: удар металла по камню был хорошо слышен в горах, его подхватывало эхо, повторяя тысячи раз. Если зона патрулируется, а по табличке это можно было предположить, то им никуда не убежать. Не прошло и получаса, как у Франсиско онемели руки, а на ладонях появились мозоли, однако его усилия не прошли даром: образовалось отверстие, — они руками стали выгребать из него камни и комья земли. Теперь Ирэне помогала, и вскоре они проделали широкий пролом — через него можно было протиснуться внутрь.

— Сначала — дамы, — пошутил Франсиско, указав на дыру.

Вместо ответа она передала ему фонарь и немного отступила Освещая полость, юноша просунул в отверстие голову и руки. В нос ударила тугая волна смрадного воздуха Он чуть было не повернул назад, но подумал: стоило ли ехать, чтобы не начав дело, все бросить. Сделав круг в темноте, луч света осветил узкий свод. Это было непохоже на то, что они ожидали увидеть: это была пещера, выдолбленная прямо в чреве горы, от нее шли два узких туннеля, вход в каждый из них был завален обломками. Сохранились деревянные подпорки, во избежание обвалов, еще со времени добычи минералов, но время не пощадило их: они настолько сгнили, что держались чудом — достаточно было слабого дуновения, чтобы нарушить их хрупкое равновесие. Прежде чем вползти, Франсиско осветил всю пещеру. Внезапно в нескольких сантиметрах от его лица, задев руки, стремительно пронеслось какое-то маленькое существо. Он вскрикнул — скорее от удивления, чем от испуга, выронив из рук фонарь. Ирэне услышала его крик и, опасаясь чего-то ужасного, схватила его за ноги и начала тащить назад.

— Что там случилось? — воскликнула она, ни жива ни мертва.

— Ничего, просто крыса.

— Пойдем отсюда! Что-то мне здесь не нравится…

— Подожди, я хочу залезть внутрь.

Стараясь не задевать острые выступы, Франсиско пролез в дыру и вскоре исчез внутри, словно зев горы поглотил его. Увидев, что черный пролом вобрал в себя ее друга, Ирэне почувствовала гнетущую тоску, хотя понимала, что опасности подстерегают их не внутри рудника а снаружи. В случае, если их схватят, они могут надеяться на пулю в затылок и скромное захоронение тут же. Люди отдавали жизнь и по менее значительным поводам. Ей вспомнились сказки о привидениях, которые она слышала в детстве от Росы: о дьяволе, живущем в зеркале, чтобы наводить страх на тщеславных; о Буке, волокущем на спине мешок, набитый похищенными детьми; о собаках с крокодиловым гребнем на хребте и козлиными копытами; о двухголовых людях, следящих из углов и готовых схватить и унести тех девочек, что спят спрятав руки под одеялом. От этих ужасных историй ей снились кошмары, но их очарование было столь неотразимо, что девочка не могла наслушаться и всякий раз просила Росу рассказать их, хотя дрожала от страха, затыкала уши и закрывала глаза, чтобы ничего не знать, но в то же время ей не терпелось услышать мельчайшие детали: голый ли бес, плохо ли пахнет Бука превращаются ли комнатные собачки в устрашающих чудовищ, входят ли двухголовые в комнату, где есть изображение Святой Девы. В ту ночь перед узким входом в рудник Ирэне снова испытала это смешанное чувство ужаса и притягательности, как в те далекие годы, когда няня наводила на нее страх своими рассказами. Решив в конце концов последовать за Франсиско, она легко пролезла через отверстие, поскольку была маленькая и ловкая. Ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы привыкнуть к полутьме. Запах показался ей невыносимым, словно приходилось дышать смертоносным ядом. Сняв цыганский платок с пояса, она завязала его так, чтобы он закрывал нос и рот.

Обойдя пещеру, друзья обнаружили два прохода Правый был завален, по-видимому, лишь обломками и комьями земли, левый же был заделан цементом. Они выбрали более легкий путь и принялись разбирать скалистые обломки и землю у первого прохода Пока они разгребали обломки, зловоние становилось все сильнее и сильнее; иной раз приходилось высовываться наружу через входной пролом, чтобы подышать чистым воздухом, словно сделать глоток из целебного ручья.

— Что мы, собственно, ищем? — спросила Ирэне, когда почувствовала жжение сорванных мозолей на руках.

— Не знаю, — ответил Франсиско, и они снова принялись за работу, по-прежнему — в молчании: вибрация их голосов приводила в движение гнилую крепь.

Их снова охватил страх. Они оглядывались на густой черный мрак за спиной, и им казалось, что за ними следят чьи-то глаза, двигаются тени, из глубины доносится шепот. Они слышали, как похрустывают старые крепежные балки, и чувствовали, как под ногами стремительно проносятся крысы. Воздух был тяжелым и плотным.

Взявшись за камень, Ирэне изо всех сил пыталась оторвать его от стены. Еще немного усилий, и ей удалось его сдвинуть — он свалился к ее ногам; рядом со светлым пятном от фонаря появился темный проем. Не долго думая, она сунула туда руку, чтобы ощупать полость, и тут из глубин ее существа вырвался ужасный крик, потрясший свод пещеры: он отразился от стен глухим и странным эхом, не имевшим ничего общего, как показалось Ирэне, с ее голосом. Она прижалась к Франсиско, а он, прикрыв ее собой, прижал к стене; в это время с потолка сорвалась балка и с оглушительным грохотом рухнула вниз. Некоторое время, показавшееся им вечностью, они простояли обнявшись, закрыв глаза и почти не дыша, но, когда, наконец, вновь воцарилось безмолвие и осела пыль после обвала, они нашли фонарик и убедились, что проход свободен. Не отпуская Ирэне, Франсиско направил свет к тому месту, где отвалился камень, и их глазам предстала первая находка этой ужасной ночи. Это была человеческая рука, вернее, то, что от нее осталось.

Франсиско вытащил девушку из пещеры и, прижав ее к себе, заставил глубоко дышать чистым ночным воздухом. Увидев, что она немного успокоилась, он принес термос и налил ей кофе. Она была не в себе, словно немая; ее бил озноб, и ей не удавалось удержать чашку в руках. Словно она была больная, он напоил ее, погладил по голове, пытаясь успокоить, и объяснил: они нашли то, что искали, — наверняка это была Еванхелина Ранкилео, — и хотя все это чудовищно, но для них не опасно — это всего лишь труп. Она не понимала смысла его слов: потрясение было столь велико, что она как бы забыла родной язык, но его мягкая интонация немного успокаивала Много позже, когда она пришла в себя, Франсиско решил довести работу до конца.

— Подожди меня здесь. Я на несколько минут вернусь в рудник. Тебе не страшно одной?

Девушка молча кивнула и, поджав ноги, будто ребенок, уткнулась лицом в колени; охваченная тяжелой тоской, она пыталась не думать, не слышать, не видеть и даже не дышать, пока он, обвязав платком лицо, шел обратно к могильнику, взяв с собой фотоаппарат.

Франсиско удалось наконец разобрать камни и выгрести землю настолько, чтобы извлечь тело Еванхелины Ранкилео Санчес. Он узнал ее по светлым волосам. Пончо едва ее прикрывало, она была разута и одета во что-то, похожее на нижнюю юбку или ночную сорочку. Разложение настолько охватило тело, что оно чудовищно раздулось и в сочащейся жидкости кишмя кишели трупные черви; юноша приложил максимум усилий, чтобы его не вырвало, и продолжал двигаться дальше. Он был не из тех, кто легко теряет над собой контроль; в силу его профессии ему приходилось работать с трупами, и он способен был себя контролировать, но раньше он никогда не сталкивался с подобной картиной. Весь этот ужас вокруг, пронзительное зловоние и накопившийся страх лишали его сил. Он не мог дышать. Поспешно, не заботясь ни о выдержке, ни о расстоянии, он сделал несколько снимков; после каждой фотовспышки, заливавшей ослепительно белым светом эту ужасную картину, у него мучительно сжималось горло. Он поспешил покончить с этим как можно быстрее и тут же бросился вон из склепа.

На свежем воздухе, выронив фотоаппарат и фонарь, он упал на колени и, опустив голову, попытался расслабиться и справиться с судорогой в желудке. Зловоние словно пропитало его, а перед глазами стояла Еванхелина в ее последнем и гибельном заточении. Ирэне помогла ему встать на ноги.

— Что теперь будем делать?

— Сначала завалим рудник, потом — посмотрим, — решил он, с трудом выдавливая слова, словно грудь сжал раскаленный обруч.

Ошеломленные тем, что увидели, напряженные до крайности, они наскоро забросали пролом камнями, будто так можно было перечеркнуть то, что хранит пещера, и возвратить время, когда они еще не знали правды и оставались наивными, довольствуясь благополучной действительностью, вдалеке от ужасных открытий. Франсиско взял подругу за руку и повел ее к единственному заметному с холма убежищу — полуразрушенной лачуге.

Ночь стояла спокойная. В свете полной луны таяли очертания, размывались контуры гор и огромные, окутанные полумраком тени эвкалиптов. Едва угадываемая в мягкой полутьме, лачуга стояла на холме и была похожа на выросший из земли странный плод По сравнению с рудником она показалась им уютной, как гнездышко. Они уселись в углу на бурьян и стали смотреть на звездное небо, где в бесконечной дали блестела молочно-белая луна. Ирэне положила голову на плечо Франсиско и заплакала, изливая в слезах свою тревогу и смятение. Он обнял ее, и так они сидели долго, может быть, несколько часов, стремясь в спокойствии и безмолвии природы восстановить душевное равновесие после увиденного и найти силы, чтобы выдержать то, что еще предстоит. Они вместе приходили в себя, прислушиваясь к слабому шелесту листвы, потревоженной ветром, близкому крику ночных птиц и шуршанию пугливых зайцев в траве.

Постепенно узел ужаса душивший Франсиско, ослаб. Он стал воспринимать красоту неба, нежность земли, терпкий запах полей, прикосновение Ирэне к его плечу. Он представил себе очертания ее тела и ощутил тяжесть ее головы на своем плече, выпуклость прижавшегося к нему бедра, нежное прикосновение волос и неосязаемую мягкость шелковой блузки, тонкой, будто ее кожа. Он вспомнил день, когда они познакомились: ее улыбка буквально ослепила его. С того дня он полюбил ее, и все безумства, в результате которых он оказался в этой пещере, были всего лишь прелюдией к финалу — прекрасному мигу, где она была его — такая близкая, беспомощная и уязвимая. Он почувствовал, как мощная волна непобедимого желания захлестнула его. У него перехватило дыхание и бешено заколотилось сердце. Куда-то в пропасть забвения провалились настойчивый жених, Беатрис Алькантара, его собственная неясная судьба и все разъединяющие их препятствия. Ирэне будет его: так было написано с сотворения мира.

Заметив, как тяжело он дышит, она подняла голову и посмотрела на него. В мягком свете луны каждый видел любовь в глазах другого. Теплая близость Ирэне обволокла Франсиско, как покров милосердия. Сомкнув веки, он привлек ее к себе, потянулся к ее губам, а найдя их, смял долгим, влажным и горячим, властным поцелуем, в котором было все — тяжесть обещаний, сгусток надежд, вызов смерти, ласка огонь, вздох, жалоба и рыдание любви. Готовый продлить это мгновение до скончания своих дней, он целовал ее губы, будто пил из живого источника вбирал в себя ее дыхание, и, увлекаемый ураганом чувств, был уверен в одном: вся предыдущая жизнь была дана ему только для того, чтобы прожить эту чудесную ночь, когда он утонет в пучине близости с этой женщиной. О, Ирэне, ты — сладкая, как мед, манящая, как тень, трепетная, как листок, нежная, как персик, изменчивая, как пена; ах, Ирэне, раковины твоих ушей, изгиб твоей шеи, голубиные крылья твоих рук сводят меня с ума; Ирэне, какое счастье чувствовать эту любовь, вместе гореть в этом костре страсти, грезить о тебе наяву, желать тебя во сне, жизнь моя, моя женщина, моя Ирэне. Он потерял представление о том, что еще сказал ей, что шептала она, будто лился неудержимый поток слов, который воспринимал его слух, когда они поплыли, задыхаясь, по реке стонов, рожденной из объятий тех, кто, любя, отдается любви.

Разум подсказывал Франсиско: не стоит поддаваться искушению повалить ее на землю, грубо сорвать с нее одежду, уступая безумному, непреодолимому желанию. Он опасался, что ночь и даже сама жизнь окажется коротка чтобы иссякла сила этого урагана Медленно и чуть неловко из-за того что дрожали руки, он принялся расстегивать на ней блузку, и ему открывались теплая ямка подмышек, изгиб плеч, маленькие груди и орешки сосков: они были точно такие, как он представлял себе, когда на мотоцикле она прижималась к его спине, или когда склонялась над монтажным столом, или когда они обнялись и соединились в незабываемом поцелуе. В углублениях ладоней, под его руками свили гнездо две теплые неприметные ласточки, а белая, как лунное серебро, девичья кожа затрепетала от прикосновения. Франсиско приподнял Ирэне: она стояла перед ним, а он, опустившись на колени, прижался лицом меж ее грудей, потянулся к их скрытому теплу, вдыхая аромат, схожий с запахом дерева, миндаля и корицы; он развязал ремешки ее сандалий — его глазам предстали ноги девочки, и, лаская, он узнавал их они ему такие и снились — невинные и легкие. Он снял с нее брюки, и ему открылась упругая округлость ее живота, темная впадина пупка, удлиненная ложбинка на спине — он ее гладил горячими ладонями, — и ее округлые, чуть покрытые золотистым пушком бедра Он смотрел на нее: ее обнаженная фигура вырисовывалась на фоне глубокого ночного неба, — и тогда его губы заскользили по ее телу, словно прокладывая невидимые дороги, спускались в долины и проделывали туннели, — так он рисовал географическую карту ее тела. Она тоже опустилась на колени, а когда тряхнула головой, копна ее волос рассыпалась, и темные в ночи локоны заплясали на ее плечах. Франсиско сбросил с себя одежду: они смотрели друг на друга, словно первые мужчина и женщина — еще до познания изначальной тайны.

Ирэне никогда еще так не любила она не знала такой беспредельной жертвенности, без опасений и недомолвок, не помнила, когда испытывала такое наслаждение глубокого взаимного слияния. Изумленная, она открыла для себя новое, удивительное тело своего друга, его жар, вкус, аромат; она словно исследовала его, овладевая им пядь за пядью, осыпая только что придуманными ласками. Никогда еще она не отдавалась с такой радостью празднику чувств: бери меня, обладай мною, вбирай меня, потому что я тоже беру тебя, обладаю тобой, вбираю тебя. Она уткнулась лицом в его грудь, вдыхая его тепло, но он слегка отстранил ее и посмотрел прямо в глаза В их черном и блестящем зеркале отразилось его собственное «я», прекрасное, благодаря разделенной любви. Шаг за шагом они начали восхождение по ступеням неумирающего ритуала Она приняла его, а он отдался течению, уносящему в самые укромные ее сады, и оба, в стремлении упредить друг друга, шли к одной цели. Франсиско улыбался от переполнявшего его счастья: он нашел женщину, которая виделась ему в его грезах, начиная с отрочества и потом на протяжении многих лет, когда он искал ее в каждой женщине, искал подругу, сестру, любовницу, товарища. Долго, неторопливо, под сенью мирной ночи он жил в ней и, задерживаясь на пороге каждого ощущения, восторженно приветствовал блаженство, обладая тем, что она отдавала ему. Много позже — когда он почувствовал, как дрожит ее тело, словно струна музыкального инструмента, как на его губы живительной струей падает ее глубокий и протяжный выдох, — внутри у него будто прорвалась огромная запруда, и сила обрушившегося течения потрясла его, наполнив Ирэне водами счастья.

Некоторое время, слившись в безраздельное целое, они пребывали в состоянии глубокого покоя, познавая истинную полноту любви; они дышали в одном ритме, и их тела трепетали в унисон, пока оба не почувствовали прилив нового желания. Ощущая, как в ней вновь разрастается мужская плоть, она потянулась к его губам, и они слились в нескончаемом поцелуе. Единственным свидетелем было небо, когда они, царапаясь о камни, покрытые пылью, сминали в любовном хаосе сухие листья и, вознаграждая себя за неиссякаемый пыл, бились в лунном сиянии, охваченные страстью, пока не изошли последним потом, пока с последними вздохами не отлетели их души; и тогда они погрузились в небытие, не размыкая объятий, не разъединяя губ, и грезили одними и теми же сновидениями. Они стояли в начале неотвратимого пути.

Раннее утро только начиналось, когда они, ошеломленные недавней близостью и единством души, проснулись, разбуженные воробьиным галдежом. Но тут они вспомнили труп в руднике, и к ним мгновенно вернулось чувство реальности. Гордые своей разделенной любовью, все еще охваченные трепетом и восхищением, они оделись, сели на мотоцикл и направились к дому Ранкилео.

Склонившись над деревянной лоханью, женщина стирала одежду, растирая ее щетками из свиной щетины. Чтобы не топтаться в луже, образовавшейся на глиняном полу, она уверенно стояла крепкими ногами на толстой доске, а натруженными руками энергично терла, выжимала, а потом складывала постиранное в ведро: затем одежду предстояло прополоскать в проточной воде. Дигна Ранкилео оказалась дома одна: дети были в школе. Лето давало о себе знать созреванием плодов, буйством цветов, душными часами сиесты и порханием белых бабочек, мелькавших там и сям, подобно унесенным ветром платкам. Поля заполонили стаи птиц: их щебет соперничал с неумолчным гудением пчел и оводов. Дигна ничего этого не замечала — опустив руки в корыто, она была далека от всего, что не касалось ее тяжелой работы. Рев мотоцикла и дружный лай собак привлек ее внимание: она подняла глаза Увидела, как по двору, не обращая внимания на лай, к ней идет журналистка вместе с ее неразлучным товарищем — тем, что постоянно таскает с собой фотоаппарат. Вытерев руки о передник, Дигна пошла им навстречу не улыбаясь: еще не глянув им в глаза, она догадалась, что новости — плохие. Ирэне Бельтран робко обняла ее: как умела, выразила соболезнование. Мать сразу всё поняла В ее глазах, привыкших к горю, не было слез. В отчаянии она зажала себе рот, но не успела сдержать вырвавшийся из груди хрип. Пытаясь скрыть свою слабость, она стала кашлять и, поправив на лбу выбившуюся прядь, сделала знак юноше и девушке войти в дом. Они сели за стол и некоторое время молчали, пока Ирэне, тщательно подбирая слова, не пробормотала.

— Думаю, мы ее нашли…

Не останавливаясь на страшных подробностях, она рассказала все, что они видели в руднике, однако не утверждая, что найденные останки принадлежат Еванхелине. Но Дигна отбросила сомнение: она уже много дней ждала подтверждения смерти своей дочери. Она знала это по скорби, что охватила ее сердце начиная с той ночи, когда ее увезли, и еще по опыту, накопившемуся за столько лет диктатуры.

— Те, кого увозят, не возвращаются, — сказала она.

— С политикой это не имеет ничего общего, сеньора, это — обычное преступление, — возразил Франсиско.

— Это одно и то же. Ее убил лейтенант Рамирес, он господин положения, он вершит закон. А что могу сделать я?

Ирэне и Франсиско тоже подозревали офицера. Он и арестовал Еванхелину, полагали они, чтобы расквитаться с ней за нанесенное ею унижение на глазах у стольких свидетелей. Он, быть может, хотел задержать ее на пару дней, но не рассчитал хрупкости узницы и переборщил с наказанием. Когда же произошло непоправимое, быстро смекнул, что делать, и, подделав запись в дежурном журнале, чтобы оградить себя на случай дознания, решил укрыть тело в руднике. Но это были всего лишь предположения. Нужно проделать долгий путь, чтобы докопаться до этой тайны. Пока юноша и девушка умывались у канавы, Дигна Ранкилео приготовила завтрак. Все то время, пока Дигна привычно разжигала огонь, кипятила воду и расставляла на столе тарелки и чашки, она старалась скрывать свое горе. Она не привыкла выказывать свои чувства.

Почувствовав запах горячего хлеба, Ирэне и Франсиско осознали, насколько голодны: со вчерашнего дня у них не было во рту ни крошки. Ели они не спеша, посматривая друг на друга, словно вновь узнавая, улыбались, вспоминая недавно пережитый праздник, и касались друг друга в знак взаимного обещания. Хотя вокруг них развертывалась трагедия, они пребывали в состоянии эгоистического блаженства, словно им удалось собрать головоломку собственной жизни и разгадать путь их судьбы. Под сенью очарования своей новой любви они считали, что защищены от любого зла.

— Нужно передать Праделио, чтобы не искал свою сестру, — вспомнила Ирэне.

— Это сделаю я, а ты подожди меня здесь: отдохни немного, а потом проводишь сеньору Дигну, — решил Франсиско.

Поев, он поцеловал подругу и, сев на мотоцикл, уехал. Он хорошо помнил дорогу и вскоре без помех добрался до того места, где они оставляли лошадей, когда Хасинто вел их в первый раз. Там, среди деревьев, он оставил мотоцикл и начал подниматься на гору. Доверяя своей способности ориентироваться, он рассчитывал без каких-либо трудностей найти убежище, но вскоре догадался, что это будет нелегко: за эти дни местность изменилась. Первый летний зной опалил склоны гор, сжигая растительность, и вызвал раньше времени жажду земли. Цвета поблекли. Не узнавая ориентиров, которые он запомнил в прошлый раз, Франсиско положился на интуицию. На полпути, уверенный, что сбился с дороги, он в отчаянии остановился: ему показалось, что он кружит на одном месте. Если бы не подъем, он мог бы поклясться, что движется по кругу. Силы оставили его: сказывалось напряжение, накопившееся за последние дни и за ночь, проведенную в руднике. По мере возможности он всегда избегал необдуманных действий. Подпольная работа приучила его к опасностям и риску, но он предпочитал заранее разработать план и стремился ему следовать. Ему не нравились рывки. Однако он отдавал себе отчет и в том, что бесполезно что-то планировать, ибо его жизнь тогда превращалась в хаос. Ему было привычно чувствовать опасность, которая носится в воздухе, как струя невидимого газа достаточно искры, и вспыхнет всепожирающее пламя, но, подобно другим, которые находились в такой же ситуации, он об этом не думал. Он стремился ограничить свою жизнь определенными рамками. Но там, в горах, наедине с самим собой, он понял, что перешел невидимый рубеж и попал в новое и ужасное измерение.

Ближе к полудню зной жег, как раскаленная лава. Нигде не было даже жалкого кустика, чтобы укрыться. Увидев скальный выступ, он устроился в его тени, чтобы немного отдохнуть и перевести дух. «Черт возьми, не лучше ли повернуть назад, пока я не свалился с ног, совсем обессилев». Он вытер пот со лба и стал подниматься дальше, но уже медленно и с большими передышками. Наконец, увидев, как меж камней стекает вниз мутный и едва заметный ручей, он вздохнул с облегчением, в уверенности, что ручеек приведет его к убежищу Праделио Ранкилео. Он смочил водой волосы, обмыл шею и почувствовал жжение солнечных лучей на коже. Преодолев последние метры, он добрался до истока ручья и стал искать пещеру в зарослях кустарника и громко звать Праделио. Ответа не было. Земля вокруг была иссушена, вся в трещинах, кустарник — в пыли, отчего все вокруг казалось цвета старой глины. Раздвинув кустарник, он обнаружил проем пещеры, она была пуста: не было нужды входить внутрь, чтобы это понять. Он обошел пещеру вокруг, но следов беглеца не нашел; он предположил, что, видимо, тот ушел несколькими днями раньше: на выметенном ветром грунте не было ни остатков пищи, ни каких-либо следов человека. В пещере он нашел консервные банки и ковбойские книги с измятыми пожелтевшими страницами — единственное свидетельство того, что здесь кто-то был. Все это брат Еванхелины тщательно сложил, как и подобает человеку, привыкшему к военной дисциплине. Франсиско осмотрел эти жалкие остатки, пытаясь отыскать какой-нибудь знак или записку. Следов насилия он не заметил, поэтому сделал вывод, что солдаты беглеца не нашли, — несомненно, тот вовремя ушел, может быть, спустился в долину, и ему удалось уйти из округи, или же через горную гряду он попытался выйти к границе.

Франсиско Леаль стал листать книги. Это были популярные карманные издания с плохими иллюстрациями, приобретенные в лавках на книжном развале или в журнальных киосках. Интеллектуальная пища Праделио Ранкилео вызвала у него улыбку. Одинокий охотник Хопалонг Кассиди и другие герои американского Запада — мифические борцы за справедливость, защитники слабых от злодеев. Ему припомнился разговор в их прошлую встречу, гордость этого человека за оружие, которое он носит на поясе. Волшебные предметы — револьвер, портупея, сапоги, способные превратить любого невзрачного человека в хозяина жизни и смерти и обеспечить ему место в этом мире, были в распоряжении храбрецов из прочитанных историй — точно так же, как у него. Они были так важны для тебя, Праделио, что, когда ты остался без них, только вера в свою невиновность и надежда вернуть их назад позволили тебе выжить. Тебя заставили поверить, что у тебя есть власть: это вдалбливали тебе в голову шумные громкоговорители в казарме, тебе приказывали во имя родины — и переложили на твои плечи часть вины, чтобы ты не смог отмыть руки и был навсегда связан кровавыми цепями, бедняга Праделио.

Сидя в пещере, Франсиско Леаль вспомнил свое впечатление, когда единственный раз в жизни он держал в руках оружие. Отрочество его прошло без особых потрясений; учеба интересовала его больше, чем политическая борьба: такова, видимо, была его реакция на подпольную типографию и пламенные свободолюбивые речи отца Однако после окончания школы он оказался в небольшой экстремистской группе, привлекшей его мечтой о революции. Много раз он спрашивал себя, в чем притягательность насилия, этого неукротимого водоворота, увлекавшего за собой в войну и смерть. Ему было шестнадцать лет, когда вместе с партизанами-новичками его направили на юг в учебный центр для подготовки к какому-то загадочному восстанию и великому маршу неизвестно куда. Это жалкое подразделение, состоявшее из семи или восьми ребят, нуждавшихся в няньке больше, чем в винтовке, возглавлял командир тремя годами старше их; он был единственный, кто знал правила игры. У Франсиско не было желания внедрять идеи Мао в Латинской Америке: он не удосужился даже прочитать его труды, — его влекла обычная жажда приключений. Он хотел освободиться от опеки родителей. В готовности доказать, что он уже мужчина, однажды ночью он ушел из дома, не попрощавшись, с вещмешком, в котором были только нож разведчика, пара шерстяных носков и тетрадка для стихов. Его семья сбилась с ног в поисках Франсиско, обращались даже в полицию, а когда, наконец, узнали, почему он ушел, не находили себе места из-за этой беды. Смертельно уязвленный в самое сердце неблагодарностью сына, уехавшего из дома без каких-либо объяснений, профессор Леаль смолк и впал в депрессию. Облачившись в одеяние Девы Лурдской,[50] мать воззвала к небу, моля о возвращении любимого сына Это была огромная жертва для нее, следившей за своей внешностью, — в соответствии с модой, она удлиняла или укорачивала юбки, всегда знала когда нужно добавить защипы или сделать поменьше складок. Решивший вначале, опираясь на свой педагогический опыт, спокойно ждать самостоятельного возвращения Франсиско, профессор, увидев жену в белой тунике с небесно голубым поясом Девы Лурдской, потерял терпение. В неудержимом порыве он набросился на нее и стал срывать одеяние, громко порицая варварство, угрожая уйти из дома уехать из страны и из Америки, если она еще раз предстанет перед ним в этом нелепом виде. Затем, словно стряхнув с себя мучившее его беспокойство, он дал волю своему экспансивному характеру: собрался и уехал на поиски пропавшего сына День за днем он пробирался по козьим тропам, расспрашивая всякого, кто встречался на пути, и, пока он объезжал деревню за деревней, гору за горой, в его душе накапливался гнев и вынашивались планы отчаянной головомойки, которую он собирался задать своему мальчику в первый раз в жизни. Кто-то сказал ему наконец, что из лесу иногда доносится ружейная стрельба и оттуда обычно приходят немытые юноши и просят еды или воруют кур; но никто на самом деле не верил, что речь идет о первых попытках создать революционное движение в масштабе всего континента, скорее, какая-нибудь еретическая секта, вдохновленная религиозными учениями из Индии, — здесь было много похожих. Профессору Леалю оказалось достаточно этих сведений, чтобы найти партизанский лагерь. Увидев, как они, одетые в лохмотья, грязные и длинноволосые, искусанные осами и другими горными насекомыми, едят фасоль и сардины из старых консервных банок и тренируются с одной винтовкой времен первой мировой войны, у него вдруг прошла ярость, и сердце захлестнула волна сострадания, всегда свойственного его душе. Как дисциплинированный член политической партии, он склонялся к мысли, что насилие и терроризм суть стратегические ошибки, и прежде всего в стране, где социальные изменения могут быть достигнуты другими средствами. Он был убежден: эти вооруженные группки не имели ни малейшего шанса на успех. Эти юноши только добьются вмешательства регулярной армии и станут жертвами бойни. Революция, говорил он, делается народом, который пробудился и осознал свои права и силу, который способен воспринять свободу и двинуться вперед, она не делается семью играющими в войну мальчиками из буржуазных семей.

Франсиско сидел на корточках перед небольшим костром, где грелась вода, когда из-за деревьев появился незнакомый человек. Это был одетый в темный костюм и галстук старик, весь в пыли и репейнике, с трехдневной бородой и спутанными волосами; в одной руке он нес маленький черный чемоданчик, другой опирался на сухую ветку. Мальчик с удивлением встал, его товарищи последовали его примеру. Франсиско понял, кто это был. Он помнил отца громадным мужиком со сверкающими глазами и голосом оратора, но никак не изможденным и грустным человеком, с прихрамывающей походкой, согбенной спиной, в ботинках, облепленных комьями земли.

— Папа! — успел он вымолвить, но голос у него сорвался.

Уронив самодельный посох и чемоданчик, профессор Леаль раскрыл объятия. Сын перепрыгнул через костер и, пробежав мимо удивленных товарищей, прижался к отцу, и тут же заметил, что не может уткнуться ему в грудь: он стал на полголовы выше и намного шире в плечах.

— Тебя ждет мать.

— Я иду.

Пока мальчик собирал пожитки, профессор воспользовался возможностью и обратился к остальным с речью, объяснив им, что если они хотят делать революцию, то нужно соблюдать определенные нормы и никогда не действовать необдуманно.

— Мы не действуем необдуманно, мы — маоисты, — сказал один из них.

— Вы — сумасшедшие. То, что подходит китайцам, здесь не срабатывает, — категорически заявил профессор.

Позднее эти юноши уйдут в горы и сельву[51] и будут оставлять после себя пули и азиатские лозунги в селах, забытых латиноамериканской историей. Уводя сына из лагеря, профессор не мог этого даже предположить. Видя, как отец и сын уходят обнявшись, подростки только пожали плечами.

Пока они ехали на поезде, отец лишь молча наблюдал за Франсиско. А когда они прибыли на свою станцию, он коротко, в нескольких словах, высказал ему то, что тяжелым грузом лежало у него на сердце.

— Надеюсь, это больше не повторится. Впредь за каждую материнскую слезу ты получишь порку ремнем. Согласен?

— Да, папа.

В глубине души Франсиско был доволен, что вернулся домой. Вскоре, окончательно излечившись от соблазна партизанщины, он засел за книги по психологии, завороженный этой игрой мысли, бесконечным перетеканием одной идеи в другую, их неустанным соперничеством. Его захватила и литература покорили латиноамериканские писатели, он вдруг осознал, что живет в крохотной стране — пятнышке на карте, утонувшем в бескрайних просторах чудесного континента, куда прогресс приходит с опозданием в сотни лет: земля ураганов, землетрясений, широких, как море, рек, такой густой сельвы, что туда не проникает солнечный луч; вечный слой гумуса, покрывающий его почву, хранит останки мифологических животных и дает жизнь человеческим существам, не претерпевшим изменений со дня сотворения мира; беспорядочная земля, где рождаются со звездой во лбу — этим знаком чудесного, — зачарованный край с громадными горными хребтами, где воздух тонкий, словно вуаль, с безлюдными пустынями, тенистыми лесами и мирными долинами. Здесь, в горниле насилия, переплавились все расы: индейцы в одеяниях из перьев, путешественники из дальних стран, кочующие из страны в страну, негры, прибывшие контрабандным путем, в ящиках из-под яблок, китайцы, услужливые турки, зажигательные девушки, монахи, пророки, тираны, — все плечом к плечу: живые и призраки тех, кто веками ступал по этой освященной столькими страстями земле.

Стремясь расширить свой жизненный опыт, Франсиско, закончив университет, решил продолжить образование за границей. Это вызвало некоторую растерянность у родителей, но они согласились оплачивать обучение, деликатно умолчав об опасностях, подстерегающих путешествующих в одиночестве юношей. Он пробыл несколько лет за границей, получив в результате степень доктора наук и приличное знание английского языка Чтобы свести концы с концами, мыл посуду в ресторанах и фотографировал малоизвестные музыкальные группы в кварталах эмигрантов.

А в это время в его стране кипели политические страсти, и к его возвращению на выборах победил кандидат-социалист.[52] Несмотря на пессимистические прогнозы и сговор тех, кто хотел этому помешать, социалисту удалось занять президентское кресло, что повергло американское правительство в состояние шока Никогда еще Франсиско не видел своего отца таким счастливым.

— Видишь, сынок? В твоей винтовке нет нужды.

— Старина, ты анархист, а у власти не твоя партия, — подшучивал Франсиско.

— Это все — тонкости! Главное, что народ взял власть, и вырвать ее у него никогда не удастся.

Как всегда, профессор витал в облаках. В день военного переворота ему казалось, что речь идет всего лишь о группе мятежников и их быстро подавят верные конституции и республике Вооруженные Силы. Даже несколько лет спустя он все еще на это надеялся. Он боролся против диктатуры самыми немыслимыми методами. В разгар репрессий, когда даже стадионы и школы были оборудованы для содержания в них тысяч политических узников, профессор Леаль напечатал листовки у себя на кухне и, поднявшись на последний этаж здания почтамта, разбросал их. Поднялся ветер, и его задача была выполнена несколько экземпляров опустились в самом министерстве обороны. В листовках излагались мысли, подходящие, по его мнению, к историческому моменту.

Подготовка военных от рядового до самых высоких должностей превращает их в обязательном порядке во врагов гражданского общества и народа… Даже их форма, со всеми их смехотворными украшениями, знаками различия полков и званий, всеми их детскими глупостями, занимающими добрую часть их существования, делала бы их похожими на паяцев, если бы от них не исходила постоянная угроза. Все это отстраняет их от общества. Этот атавизм и тысячи их ребячливых церемоний, в обстановке которых проходит их жизнь — а ее единственная цель состоит в тренировке для последующей бойни и разрушения, — унижают тех людей, кто не потерял способности чувствовать и человеческого достоинства. Они умерли бы от стыда, если бы властям путем систематического извращения идей не удалось превратить их в источник своего тщеславия. Пассивное подчинение — их самое значительное достоинство. Подчиненные деспотической дисциплине, они, в конце концов, испытывают ужас к любому, кто способен двигаться свободно. Они хотят установить силой грубую дисциплину, тупой порядок, жертвами которого они сами и становятся.

Нельзя любить военную службу без ненависти к народу.

Бакунин.

Если бы профессор Леаль хоть на секунду задумался или с кем-нибудь посоветовался, он бы понял, что текст листовок, предназначенных для разбрасывания, слишком длинный: любой, кому удалось бы прочитать его до половины, оказался бы уже арестованным. Но он так восхищался отцом анархизма, что ни с кем не поделился своими планами. Его жена и сын узнали об этом сутки спустя, когда по радио, телевидению и прессе было распространено военное сообщение, а профессор вырезал его, чтобы сохранить в своем альбоме.

Чтобы отец не попал за решетку из-за своего необузданного идеализма, в тот же день три брата Леаля решили вынести из кухни типографию.

С тех пор они старались не давать ему повода беспокоиться. Никто из них не рассказывал ему о своей деятельности в оппозиции, но, когда Хосе был арестован вместе с несколькими священниками и монахинями викарии, им не удалось помешать профессору Леалю выйти на главную площадь Пласа де Армас[53] и усесться с плакатом в руках, на котором было написано: «Сейчас они пытают моего сына». Если бы вовремя не подоспели Хавьер и Франсиско и не увели бы его оттуда под руки, то отец облил бы себя бензином и поджег, как буддийский монах, на глазах у тех, кто собрался вокруг, чтобы ему посочувствовать.

Франсиско был связан с организованными группами, занимающимися переправкой беглецов через границу и нелегальным въездом членов оппозиции в страну. Он собирал деньги для помощи бежавшим узникам и для покупки продовольствия и медикаментов, накапливал информацию и, спрятав в подошвах монахов и в волосах кукол, тайно переправлял ее через границу. Ему удалось выполнить несколько, казалось бы, невыполнимых заданий: он сделал кое-какие фотокопии секретных архивов Политической полиции и снял микропленку с удостоверениями личности палачей, полагая, что когда-нибудь этот материал поможет правосудию. Он поделился этой тайной только с Хосе, но тот не захотел знать ни имен, ни мест, ни других подробностей, — он уже проверил, насколько трудно бывает молчать в определенных обстоятельствах.

Поскольку они оба были участниками подполья, Франсиско, оказавшись в пещере Праделио Ранкилео, подумал о своем брате. Он пожалел, что не обратился к брату за помощью раньше. Если беглец ушел в край молчаливых гор, следа его не отыскать, а если, во исполнение своей мести, спустился в долину и улсе арестован, то помочь ему будет невозможно.

Стряхнув с себя усталость, Франсиско смочил одежду водой и начал спуск под нещадным гнетом послеобеденного зноя; тот давил на голову, как груз, и ослеплял его танцующими перед глазами многоцветными точками. Наконец он добрался до места, где оставил мотоцикл, и увидел Ирэне, которая ждала его там. Чересчур нетерпеливая, чтобы ждать в доме Ранкилео, его подруга остановила первую проезжавшую мимо двуколку с зеленью и попросила ее подвезти. Они крепко обнялись. Она повела его к густой тени, где они, убрав камни, уединились. Она помогла ему лечь и, пока он отдыхал, пытаясь унять дрожь в ногах, вытирала с его лба пот; потом расколола подаренный Дигной арбуз и, откусывая кусок за куском, кормила его, сопровождая каждый кусок поцелуем. Арбуз был теплый и очень сладкий, а ему казался чудодейственным средством, способным покончить с усталостью и упадком сил. Когда от арбуза остались корки, Ирэне помочила свой платок в луже и они вытерли им лицо и руки. Под нещадным солнцем, каким оно бывает в три часа, возобновился шепот обещаний, звучавших в предыдущую ночь, и они стали ласкать друг друга с недавно приобретенной мудростью.

Несмотря на счастье вспыхнувшей любви, из памяти Ирэне не исчезало страшное видение заброшенного рудника.

— Как Праделио узнал, где тело его сестры? — спрашивала она.

Но Франсиско сейчас и не думал об этом, это был не самый подходящий для подобных мыслей момент. Силы совсем оставили его, и единственным его желанием было вздремнуть минуту-другую, чтобы перестала кружиться голова, но Ирэне не оставила ему на отдых времени. Сидя по-турецки, она быстро заговорила, перескакивая с одного на другое, как, впрочем, делала всегда По ее мнению, в этом вопросе и заключалась разгадка главной тайны. Пока ее друг восстанавливал силы и пытался привести в порядок мысли, она продолжала об этом говорить, задавая себе вопросы и сама отвечая на них, пока вдруг не пришла к выводу:

— Праделио Ранкилео знал рудник у Лос-Рискоса, потому что был там вместе с лейтенантом Хуаном де Диос Рамиресом, — сказала она торжественно. — Им нужен был этот рудник, видимо, в качестве тайника Гвардеец знал, что место это надежное, и предполагал, что его начальник в случае необходимости снова им воспользуется.

— Ничего не понимаю, — ответил Франсиско, глядя на нее, как лунатик, которого пытаются вернуть к действительности.

— Это проще простого. Вернемся в рудник и начнем откапывать второй туннель. Может, найдем что-нибудь еще.

Позже Франсиско с улыбкой вспомнит этот миг пока затягивалась петля террора, ему хотелось только одного — обнимать Ирэне. Забывая о трупах, которые стали появляться из земли, как дикая поросль, о страхе перед арестом или казнью, он думал только о своем неукротимом желании — ему хотелось заниматься любовью с Ирэне. Ему казалось, что найти удобное место для близости с ней сейчас важнее, чем освещать фонариком туннель, двигаясь на ощупь; усталость, зной и жажда отступали перед ненасытным желанием обнять ее, оградить от внешнего мира, дышать ею, слиться с ней, обладать ею тут же, под сенью деревьев, недалеко от дороги, на виду у тех, кто может случайно здесь оказаться. К счастью, Ирэне рассуждала более здраво. У тебя жар, сказала она ему, когда он попытался уложить ее на траву.

Уговаривая его уехать, она тянула его за одежду к мотоциклу, а по дороге, сидя на заднем сиденье и обхватив его за пояс, кричала ему в ухо, что, по ее мнению, им надо сделать, и говорила нежные слова, пока тряска и ослепительно белый солнечный свет не уняли страстный порыв ее друга и он успокоился.

Они снова направились на рудник у Лос-Рискоса.

Когда Ирэне и Франсиско подъехали к дому семьи Леаль, уже наступил поздний вечер. Хильда только что приготовила яичницу с картофелем, и в кухне сильно пахло свежим кофе. Когда отсюда была убрана типография, кухня стала наконец просторной и все смогли оценить ее очарование: старинная деревянная мебель с мраморным покрытием, допотопный холодильник, а посередине — видавший виды стол, за которым собиралась семья. Зимой это место было самым теплым и уютным в мире. Здесь была швейная машинка, радиоприемник и телевизор, а свет и тепло шли от керосинового обогревателя, кухонной плиты и утюга. Лучшего места для Франсиско не существовало. Самые приятные воспоминания его детства были связаны с этой комнатой, где он играл, делал уроки, часами говорил по телефону с какой-нибудь школьной подружкой с косичками, а его мать, тогда еще молодая и красивая, занималась домашними делами, напевая мелодии своей далекой Испании. В кухне всегда стоял запах свежих трав и специй для жаркóго и фританги.[54] В прекрасной гармонии смешивались запахи розмарина, лаврового листа, чесночных зубцов, головок лука с изысканными ароматами корицы, гвоздики, ванилина, аниса и какао для выпечки хлеба и бисквитов.

В этот вечер Хильда готовила настоящий кофе — его Леалям подарила Ирэне Бельтран. По этому случаю стоило достать из буфета маленькие фарфоровые чашечки из коллекции Хильды, — все разные и хрупкие, словно вздох. Открыв дверь, юноша и девушка сразу же уловили аромат кофе, который привел их в самое сердце дома.

На кухне Франсиско окутала та же теплота, — он помнил ее с детства, когда его, худенького и слабого, обижали своей грубостью те, кто был более сильным и безжалостным. Через несколько месяцев после рождения он перенес операцию на ноге из-за врожденной деформации; мать была для него в детстве главным человеком: она растила его, не отходя от него ни на шаг, кормила грудью дольше обычного; пока его кости окончательно не окрепли и он смог обходиться без посторонней помощи, она носила его на руках, на спине или на бедре, так, что он казался продолжением ее тела Волоча тяжелую школьную сумку с учебниками, он возвращался из колледжа и спешил на кухню, где его ждала мать с горячим обедом и радостной, ободряющей улыбкой. Это воспоминание навсегда осталось в его душе, и на протяжении всей своей жизни всякий раз, когда ему нужно было обрести уверенность в себе, как бывало в детстве, он восстанавливал в памяти до мельчайших деталей эту комнату — символ всеобъемлющей материнской любви. В этот вечер, увидев, как она передвигает сковородку с яичницей, напевая что-то вполголоса, он почувствовал то же самое. Отец проверял экзаменационные работы, склонившись над тетрадями, его освещала подвешенная к потолку лампа.

Вид вошедших встревожил супругов Леаль: Франсиско и Ирэне пришли осунувшимися, в мятой и грязной одежде, со странным выражением лица.

— Что случилось? — спросил профессор.

— Мы нашли тайное захоронение. Там много трупов, — коротко ответил Франсиско.

— Мать вашу! — воскликнул его отец, впервые за всю жизнь позволивший себе произнести крепкое словцо в присутствии жены.

Хильда зажала себе рот кухонным полотенцем и в испуге раскрыла большие голубые глаза, не обратив внимания на грубое слово мужа.

— Пресвятая Дева! — только и смогла она пробормотать.

— Мне кажется, это дело рук полиции, — сказала Ирэне.

— Пропавшие без вести?

— Может быть, — сказал Франсиско, вынимая из сумки сротопленки и выкладывая их на стол. — Я сделал несколько снимков…

Хильда машинально перекрестилась. Ирэне опустилась на стул, чувствуя, что силы сейчас покинут ее, а профессор Леаль, не находя слов в своем богатом словарном запасе, мерил кухню широкими шагами. У него была предрасположенность к красноречию, но то, что он услышал, напротив, лишило его дара речи.

Ирэне и Франсиско рассказали о том, что произошло. Когда они добрались до рудника у Лос-Рискоса, то уже изрядно устали и проголодались, но были готовы идти до конца, надеясь, что после того, как все загадки будут разгаданы, они вернутся к обычной жизни. Днем это место совсем не выглядело страшным, но когда они стали подходить к руднику, то вспомнили Еванхелину и умолкли. Франсиско хотел войти один, но Ирэне решила, что она справится с тошнотой и поможет ему открыть второй проход, чтобы закончить побыстрее и выбраться оттуда как можно раньше. У входа они без труда разгребли комья и разобрали камни. Разорвав надвое платок, завязали себе лица, чтобы защититься от невыносимого зловония, и вошли в переднюю часть рудника Зажигать фонарь не было нужды: солнечные лучи, проникая через входной проем, освещали рассеянным светом тело Еванхелины Ранкилео. Франсиско прикрыл его пончо, чтобы Ирэне не смотрела на него.

Чтобы устоять на ногах, Ирэне была вынуждена держаться за стену: у нее подкашивались ноги. Она заставляла себя думать о саде вокруг ее дома, когда там цвели незабудки на могиле младенца, выпавшего из слухового окна, или о спелых фруктах, сложенных в большие корзины в базарный день. Франсиско велел Ирэне уйти, но она, справившись с тошнотой, подняла с земли кусок железа и принялась ковырять тонкую цементную плиту, закрывавшую вход в туннель. Он помогал ей киркой. Раствор, видимо, был подготовлен неумело: от несильного удара плита развалилась на мелкие куски. К зловонию прибавилась цементная пыль, висевшая в воздухе плотным облаком, но это их не остановило, ибо с каждым ударом росла уверенность: за этим препятствием их что-то ждет, быть может, скрываемая на протяжении долгих лет истина Десятью минутами позже они извлекли из земли куски ткани и несколько скелетов. Это была грудная клетка мужчины, на ней были остатки светлой рубашки и голубого жилета. Пока оседало облако пыли, они зажгли фонарь, чтобы лучше рассмотреть находку и окончательно убедиться, что эти останки — человеческие. Достаточно было нескольких ударов киркой по груде обломков и комьев, и к их ногам скатился череп — надо лбом еще оставался клок светлых волос. Не в силах больше это выносить, Ирэне, спотыкаясь, вышла из рудника; Франсиско по-прежнему молча копал, не думая ни о чем, как машина Появились новые останки, и тут он догадался, что они обнаружили могильник, забитый трупами, а время захоронения, вероятно, можно определить по их состоянию. Облепленных лохмотьями одежды и кусками ткани, пропитанными какой-то темной и маслянистой жидкостью, останков было все больше и больше. Прежде чем уйти, Франсиско сделал несколько снимков: спокойно, точными и безошибочными движениями, но словно во сне, поскольку увиденное выходило далеко за пределы его воображения. В конце концов необычность стала казаться ему естественной, и даже в этой ситуации он использовал свою логику, будто эти жертвы давным-давно ждали его там. Эти возникающие из земли мертвецы, с обглоданными руками и пробитыми пулями черепами, давно уже ждут его, неумолчно взывая, но до сих пор у него не было ушей, чтобы их услышать. Чрезвычайно взволнованный, он поймал себя на том, что громко говорит сам с собой, пытаясь объяснить им свое опоздание, словно и в самом деле опоздал на назначенную встречу. Голос Ирэне вернул его к действительности: она звала его. Он вышел из рудника, с трудом передвигая ноги.

Они завалили вход; все стало выглядеть как раньше — до их приезда Вдыхая свежий воздух полной грудью, они немного отдохнули; держась за руки, они прислушивались к бешеному стуку своих сердец. Собственное взволнованное дыхание и дрожь напоминали им, что они, по крайней мере, живы. Солнце скрылось за горами, а небо потемнело и стало похожим на нефть. Они сели на мотоцикл и направились в город.

— Что теперь будем делать? — спросил профессор Леаль, когда рассказ был закончен.

Они долго обсуждали, как быть: мысль о том, что можно апеллировать к закону, сразу же была отвергнута, — это то же самое, что сунуть голову в петлю и дать затянуть ее. Праделио Ранкилео, предположили они, знал, что его сестра в этом руднике, ведь он сам бывал там, заметая следы других преступлений. Обращение к властям означает, что Ирэне и Франсиско через несколько часов тоже пропадут без вести, а в руднике у Лос-Рискоса появится новый слой утрамбованной земли. Правосудие стало лишь забытым языковым термином, который почти не употреблялся, поскольку имел подрывной смысл, как и слово «свобода». Обделывая свои грязные делишки, военные пользовались полной безнаказанностью, что порой создавало помехи для самого правительства у каждого вида Вооруженных Сил была своя служба безопасности, помимо Политической полиции, превращенной в высшую власть государства, не подвластной никакому контролю. Профессиональное рвение тех, кто выполнял эти функции, приводило к плачевным ошибкам и потере эффективности. Случалось, что две или три службы оспаривали право на допрос одного арестованного по противоположным причинам или путали своих внедренных агентов: тогда дело кончалось тем, что лишних агентов просто ликвидировали.

— Боже мой! Как вас угораздило забраться в тот рудник? — вздыхала Хильда.

— Вы правильно сделали. Но сейчас нужно пораскинуть мозгами, как вам выбраться из этого переплета, — проговорил профессор.

— Единственное, что мне приходит в голову, — это опубликовать разоблачение в прессе, — предложила Ирэне, думая о немногих еще издающихся оппозиционных журналах.

— Завтра я поеду туда со снимками, — решил Франсиско.

— Вы не успеете дойти до редакции — на первом же перекрестке вас убьют, — заверил профессор Леаль.

Однако все сошлись на том, что это не самая плохая идея. Лучше, конечно, было бы раструбить об этом на все стороны света, разнести эту новость по всему миру и тем самым потрясти сознание людей и сами основы страны. Не лишенная здравого смысла Хильда напомнила им, что Церковь — это единственный устоявший институт: все остальные организации были разогнаны и стерты с лица земли репрессиями. Благодаря ей существовала возможность невозможного — вскрыть рудник, не лишившись при этом жизни. Ирэне и семья Леалей решили, что передадут сведения об этой тайне в руки Кардинала.

Франсиско взял такси, чтобы отвезти Ирэне домой до комендантского часа у нее уже не было сил ехать на мотоцикле. Он лег спать поздно — проявлял пленки. Спалось плохо: он метался и видел во сне окутанное тенями лицо Еванхелины в обрамлении гремящих, как кастаньеты, желтых костей. Он закричал, а когда проснулся, рядом была Хильда.

— Я приготовила тебе липового чаю, сынок, выпей.

— Мне бы чего-нибудь покрепче…

— Молчи и делай то, что тебе мать говорит, — велела она, улыбаясь. Сев на кровати, Франсиско понюхал настой и стал медленно пить его маленькими глотками, а она наблюдала за ним.

— Что ты так на меня смотришь, мама?

— Ты мне рассказал не все, что произошло вчера. Вчера вы с Ирэне стали любовниками, не так ли?

— Черт подери, до всего-то тебе дело!

— Я имею право знать.

— Я уже достаточно взрослый, чтобы не отчитываться перед тобой, — тихо ответил Франсиско.

— Послушай, хочу тебя предупредить: она — порядочная девушка. Надеюсь, что у тебя по отношению к ней добрые намерения, или нам с тобой придется поссориться. Ты меня понял? А сейчас допивай свой чай, и, если у тебя совесть чиста, будешь спать без задних ног, — закончила Хильда, поправляя его одеяло.

Франсиско видел, как она вышла, оставив полуоткрытой дверь на случай, если он ее позовет, и почувствовал ту же нежность, что и в детстве, когда эта женщина сидела на его кровати и гладила его легкой ласковой рукой, пока он не засыпал. С тех пор прошло много лет, но ее отношение к нему было таким же, как тогда, несмотря на его докторскую степень по психологии, на то, что ему нужно бриться дважды в день, и на то, что он может приподнять ее одной рукой. Он посмеивался над ее отношением к нему, но ничего не делал, чтобы изменить это привычное проявление материнской любви. Он чувствовал себя обладателем некоего привилегированного права и надеялся, что оно сохранится у него как можно дольше. Эта связь зародилась меж ними в момент зачатия и укреплялась в процессе взаимного узнавания недостатков и достоинств друг друга; это был бесценный дар, и они надеялись не потерять его и после смерти одного из них.

Остаток ночи он проспал глубоким сном, а проснувшись, не помнил о том, что ему снилось. Он долго стоял под горячим душем, потом позавтракал, выпив остатки импортного кофе, и, взяв сумку с фотоснимками, поехал в городок, где жил его брат.

Хосе Леаль работал водопроводчиком. Когда он не трудился с паяльной лампой и разводным ключом, то помогал общине бедняков, где жил он сам, — в соответствии с неизлечимым призванием жить для ближнего. Это был большой и многонаселенный квартал, который с дороги не было видно: его закрывали стены и поднявшие к небу оголенные ветви тополя, — здесь даже деревья были больны. За этой убогой ширмой скрывались улицы; летом — пыльные и опаленные зноем, зимой — раскисшие от дождей и тонущие в грязи; построенные из строительных отходов жилища, мусор, развешенная на веревках одежда, собачья грызня. Мужчины часами торчат на каком-нибудь углу, детвора играет с железным хламом, а женщины надрываются, пытаясь бороться с разрухой. Это мир нищеты и нужды, где солидарность — единственное надежное утешение. Объясняя появление общих котлов — в них соседи опускали все, что у кого было, для супа на всех, — Хосе Леаль говорил: здесь не умирают от голода только потому, что, оказавшись на грани отчаяния, всегда можно рассчитывать на помощь другого. Семьи брали к себе дальних родственников, ибо те были беднее самых бедных — у них не было даже крыши над головой, В детских столовых Церковь раз в день кормила самых маленьких. Хотя уже не один год приходский священник видел одну и ту же картину, чувства его не притупились: его по-прежнему трогали до слез выстроившиеся в ряд, умытые и причесанные дети, ожидающие своей очереди, чтобы войти в барак, где на длинных столах их ждали алюминиевые тарелки, а в это время их старшие братья, милосердия на которых не хватало, ходили вокруг в надежде, что и им что-нибудь перепадет. Две или три женщины занимались приготовлением еды, которую доставал священник, прибегая то к мольбам, то угрозам духовного порядка. Женщины не только подавали еду на стол, но и следили за тем, чтобы дети ели всю пайку, а не прятали еду и хлеб, пытаясь унести домой, где у остальных на обед было только несколько гнилых овощей, подобранных на рынке, да много раз вываренная кость, которая давала бульону лишь легкий мясной привкус.

Хосе жил в такой же, как у многих других, лачуге, только, может быть, она была попросторней: ему приходилось оказывать и канцелярские услуги при решении мирских и духовных вопросов своей отчаявшейся паствы. Помимо Франсиско, тут поочередно работали адвокат и врач — помогали жителям в разрешении конфликтов, пытались лечить болезни и отчаяние, но оба зачастую ощущали свою бесполезность: не было решения тому множеству проблем, с которыми они сталкивались.

Когда Франсиско приехал, брат, одетый в рабочие штаны и с тяжелым чемоданчиком в руках, собирался уходить по делам. Убедившись, что они одни, Франсиско открыл сумку. Пока священник, временами бледнея, рассматривал фотографии, Франсиско рассказал ему всю эту историю, начиная с Еванхелины Ранкилео и ее припадков падучей — об этом Хосе кое-что узнал, когда помогал искать девочку в морге, — и кончая минутой, когда к его ногам скатились останки, снимки которых он держал в руках. Он не упомянул лишь имени Ирэне Бельтран, чтобы ее не коснулись возможные последствия.

Хосе Леаль выслушал все до конца и долго молчал, глядя в пол и словно над чем-то раздумывая. Франсиско догадался, что он пытается взять себя в руки. В молодости любое злоупотребление, несправедливость или злодейство действуют как удар током, а от гнева темнеет в глазах. Закалив характер за годы священнослужительства и выработав силу воли, Хосе находил в себе силы, чтобы справиться со своими порывами, а методично воспитанное в себе смирение позволяло ему принимать этот мир как несовершенное творение, где Бог подвергает испытанию наши души. Наконец он поднял голову. Его лицо вновь обрело спокойное выражение, и голос звучал ровно.

— Я поговорю с Кардиналом, — ответил он.

— Да сохранит нас Господь в битве, которую мы вынуждены начать, — сказал Кардинал.

— Да будет так, — добавил Хосе Леаль. Прелат снова взял в руки фотоснимки и, держа их за края, стал смотреть на грязные лохмотья, впадины глазниц, скрученные руки. У людей, которые его не знали, Кардинал вызывал удивление. Издалека, на публичных выступлениях, на экранах телевизоров и во время мессы, Кардинал, облаченный в расшитые золотом и серебром одеяния и сопровождаемый свитой священников, выглядел статным и импозантным. На самом же деле это был низкорослый, коренастый, неуклюжий человек с грубыми крестьянскими руками; он говорил мало и всегда несколько резко, но скорее из робости, чем из отсутствия вежливости. Его мирный характер особенно проявлялся в присутствии женщин и на общественных собраниях; напротив, во время церковной службы никто бы не сказал о его смиренности. У него было мало друзей: опыт научил его, что на этом посту осторожность — самое необходимое достоинство. Те немногие, кому удавалось попасть в число его близких друзей, утверждали: он был радушен, что всегда отличало выходцев из села Он происходил из многодетной провинциальной семьи. От родительского дома в его памяти сохранились воспоминания о великолепных обедах: огромный стол, за которым сидела дюжина его братьев, выдержанные вина — их разливали во дворе и хранили в погребе годами. У него навсегда осталась страсть к наваристым овощным супам, пирогам из кукурузной муки, вареной курице, тушеным моллюскам и особенно — к домашним пирожным. Обслуживающие его резиденцию монахи усердно переписывали рецепты его матери и носили ему в столовую блюда его детства Хосе Леаль никогда не хвастался тем, что заслужил его дружбу: они были знакомы по работе в викарии, где им часто приходилось встречаться, — их объединяло сострадание к людям и желание донести человеческую солидарность до тех, кого Божественная любовь, казалось, оставила Всякий раз, когда Хосе Леаль видел его, он испытывал замешательство, как при первой их встрече: ему виделся человек с благородной осанкой, а не этот крепкий старик, похожий скорее на сельского жителя, чем на выдающегося деятеля Церкви. Хосе восхищался им, но остерегался это показывать: Кардинал терпеть не мог никаких восхвалений. Намного раньше, чем остальные граждане страны смогли оценить его по достоинству, Хосе Леаль стал свидетелем его мужества, воли и ловкости, которые проявились в борьбе с диктатурой. Ни развязанная против него враждебная кампания, ни брошенные в тюрьмы священники, ни предупреждения из Рима — ничто не заставило его отказаться от своих намерений. Глава Церкви взвалил на свои плечи бремя защиты жертв нового порядка, в интересах преследуемых действовала и его могущественная организация. Если ситуация становилась опасной, он менял тактику, опираясь на две тысячи лет осторожности и знания властей. Так удалось избежать открытого противостояния представителей Христа и представителей Генерала Иногда казалось, что Кардинал отступает, но вскоре выяснялось, что это был временный политический маневр. Он ни на йоту не отклонялся от своей задачи, которая состояла в защите вдов и сирот, помощи узникам, подсчете убитых и, когда это было возможно, — замене суда милосердием. По этим и многим другим причинам Хосе считал его единственной надеждой в разоблачении тайны Лос-Рискоса.

И вот он в кабинете Кардинала На массивном столе старинного дерева в лучах яркого солнца, падающих из окна, четко вырисовывались фотографии. В окно Хосе видел только прозрачный весенний небосвод и кроны столетних деревьев. Комната была обставлена темной мебелью и книжными полками. На стене висел лишь крест, сделанный из колючей проволоки, — подарок узников одного из концентрационных лагерей. На столике с колесиками был накрыт чай в больших фаянсовых чашках, со слоеными булочками и джемом, присланными из монастыря кармелиток. После чая Хосе Леаль собрал фотографии и положил их в свой чемоданчик водопроводчика. Кардинал нажал на кнопку звонка, и сразу появился секретарь.

— Пожалуйста, сегодня же вызовите ко мне людей, указанных в этом списке, — велел он, передавая секретарю листок, где его рукой был написан ряд фамилий. Секретарь вышел, и священнослужитель снова повернулся к Хосе. — Как до вас дошла эта история, падре Леаль?

— Я вам уже говорил, Ваше Преосвященство. Это тайна исповеди, — улыбнулся Хосе, давая понять, что не хочет об этом говорить.

— Если полиция решит вас допросить, ее не удовлетворит этот ответ.

— Придется рискнуть.

— Надеюсь, что в этом не будет необходимости. Насколько я помню, дважды вас задерживали, не так ли?

— Да, Ваше Преосвященство.

— Вы не должны привлекать к себе внимания. Лучше, на мой взгляд, вам сейчас на рудник не ездить.

— Меня это дело очень заинтересовало, и я хочу дойти до конца, с вашего позволения, — возразил, покраснев, Хосе.

На несколько секунд старец задержал на нем пристальный взгляд, пытаясь разгадать глубинные причины, которые движут этим молодым падре. Проработав с ним не один год, он считал Хосе ценным сотрудником канцелярии викарии, где требовались сильные, храбрые люди с благородным сердцем, как этот одетый по-рабочему человек с чемоданчиком, содержащим свидетельства злодеяний. Этот взгляд говорил о том, что Кардиналом двигало не любопытство или высокомерие, а желание докопаться до истины.

— Будьте осторожны, падре Леаль, я говорю не только о вашей личной безопасности, но и о положении Церкви. Мы не хотим войны с правительством, вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю, Ваше Преосвященство!

— Приходите сегодня после обеда на совещание, которое я назначил. С Божьего позволения, завтра вы вскроете этот рудник.

Поднявшись с кресла, Кардинал проводил гостя до двери; старец шел медленно, опираясь на сильную руку этого человека, выбравшего, как и он, трудную миссию — любить ближнего больше, чем самого себя.

— Идите с Богом, — попрощался с ним старец, энергично пожав ему руку раньше, чем тот наклонился, чтобы поцеловать прелату перстень.

Когда наступил вечер, в кабинете Кардинала собралась группа избранных лиц. Этот факт не остался незамеченным Политической полицией и службами государственной безопасности, которые лично информировали Генерала, не осмеливаясь, однако, помешать этому собранию в силу четких инструкций, рекомендующих избегать конфликтов с Церковью: черт бы их побрал, этих проклятых преподобных, вечно суют свой нос туда, куда не следует, почему бы им не заняться спасением души, а нам пусть останется правительство? Оставьте их в покое, а то опять поднимется шум, сказал, вне себя от бешенства, Генерал, но разузнайте, что они там говорят, чтобы мы успели наложить повязку раньше, чем вскроется рана, до того, как эти несчастные начнут петь пасторали с амвона и гадить на нашу родину, и тогда мне ничего не останется, как проучить их, хотя мне это совсем не улыбается: я правоверный католик римско-апостольской Церкви. С Богом воевать не намерен.

Но в этот вечер полицейские так и не узнали, о чем шла речь, несмотря на закупленные на библейской земле микрофоны, способные за три квартала уловить вздохи и прерывистое дыхание влюбленной пары в отдаленном отеле; несмотря на прослушивание всех телефонов, чтобы знать все до последнего намерения каждого, кто невнятно пробормотал что-либо в этой огромной тюрьме, величиной с территорию страны; несмотря на внедренных в епископскую резиденцию агентов, под видом дезинсекторов, занимающихся травлей тараканов, раздатчиков на складах, садовников и даже хромых, слепых и эпилептиков, которые просят у дверей милостыню и благословение у каждого идущего мимо человека в сутане. Службы безопасности приложили максимум усилий, но выяснили только, что лица, указанные в этом списке, заседали за закрытыми дверями несколько часов, мой Генерал, потом вышли из кабинета и направились в столовую, где им подали бульон из моллюсков, тушеную телятину с картосрельным гарниром и петрушкой, а на десерт… ближе к делу, полковник, не пудрите мне мозги кулинарными рецептами, а говорите, о чем шла речь. Не имею ни малейшего понятия, мой Генерал, но, с вашего позволения, можем допросить секретаря. Не будьте идиотом, полковник!

В полночь под внимательными взглядами полицейских, в открытую дежуривших на улице, прибывшие на собрание люди попрощались у дверей резиденции Кардинала. Все знали, что с этого момента их жизнь висит на волоске, но никто не колебался — они привыкли ходить по краю пропасти. Уже много лет они работали во имя Церкви. Все были люди светские, за исключением Хосе Леаля, а некоторые и вовсе атеисты, не имевшие до военного переворота никакого отношения к Церкви, но они объединились, идя на неизбежный компромисс во имя подпольной борьбы. Оставшись один, Кардинал потушил свет и направился к себе в комнату. Он рано отпустил секретаря и весь обслуживающий персонал: ему не хотелось, чтобы они поздно возвращались домой. С годами его сон становился все короче, и Кардинал поздно засиживался за работой, потому что спать все равно не хотелось. Он обошел дом, проверяя, закрыты ли двери, ставни и форточки: после того как недавно в саду взорвалась бомба, он принимал меры предосторожности. Он наотрез отказался от предложенного Генералом подразделения телохранителей, так же как и от группы молодых католиков-добровольцев, готовых обеспечить его безопасность. Он был убежден, что проживет до назначенного Богом часа и ни на миг больше или меньше. С другой стороны, говорил он, представители Церкви не могут, как политики, главари мафии и тираны, разъезжать по миру в бронемашинах и пуленепробиваемых жилетах Если какое-либо покушение на его жизнь увенчается успехом, то вскоре другой священник займет его место и продолжит его дело. Это внушало ему спокойствие.

Войдя в спальню, он закрыл массивную деревянную дверь, разделся и надел ночную сорочку. На какое-то мгновение он почувствовал усталость и тяжесть взятой на себя ответственности, но поспешил прогнать сомнения прочь. Опустившись на молитвенную скамейку, он закрыл лицо ладонями и стал говорить с Богом так, как делал это всегда, — с глубокой уверенностью, что он будет услышан и получит ответ на свои вопросы. Его надежды всегда оправдывались. Иной раз голос Творца доходил до слуха не сразу или проявлял себя, минуя извилистый путь, но никогда не умолкал насовсем. Он надолго погрузился в молитву, пока не почувствовал, что ноги его совсем застыли, а тяжесть прожитых лет сгибает спину. Он подумал о своем возрасте и понял, что не вправе требовать таких усилий от своей бренной плоти, а улегшись на кровать, удовлетворенно вздохнул: Господь одобрил его решение.

Через несколько недель, в среду, с самого утра установился солнечный, как в разгар лета, день. Возглавляемая помощником епископа комиссия прибыла в Лос-Рискос на трех автомобилях Следуя описанию своего брата, Хосе Леаль нанес маршрут на карту и был проводником комиссии. Агенты Генерала наблюдали за журналистами, представителями международных организаций и адвокатами издалека с прошлого вечера они неотступно следили за ними.

Ирэне хотела принять участие в комиссии как представитель своего журнала, но Франсиско ей не разрешил. В отличие от остальных, чье положение обеспечивало им определенную безопасность, они с Ирэне были беззащитны. Если их имена будут связаны с обнаружением трупов, нечего надеяться остаться в живых, а это вполне может случиться, потому что они оба видели, как Еванхелина подняла лейтенанта Рамиреса словно тряпку; фотокорреспондента и девушку видели и тогда, когда они были здесь, спрашивали о пропавшей девочке и несколько раз разговаривали с Ранкилео.

Неподалеку от рудника машины остановились. Хосе Леаль, у которого были мощные, как медвежьи лапы, руки и который привык к тяжелой работе, взял на себя инициативу и первым приступил к расчистке завала у входа Остальные последовали его примеру, и вскоре был проделан пролом; а в это время маячившие вдалеке агенты служб безопасности докладывали по радио: несмотря на предупредительные таблички, подозреваемые вламываются в закрытый рудник, ждем дальнейших указаний, мой Генерал, прием. В соответствии с моим приказом ограничьтесь наблюдением, ни в коем случае их не трогать и не вмешиваться, конец связи.

Решив взять инициативу на себя, помощник епископа вошел в рудник первым. Несмотря на свою неуклюжесть, ему удалось, извиваясь, как мангусту, втиснуть в полость сначала ноги, а потом и все тело. Зловоние ударило, как обухом по голове, но, когда глаза привыкли к полумраку и он смог разглядеть останки Еванхелины Ранкилео, у него непроизвольно вырвался отчаянный возглас, который услышали все остальные. Ему помогли выбраться обратно и, поддерживая под руки, отвели в тень, чтобы он пришел в себя. Между тем Хосе Леаль соорудил из скрученных газет нечто вроде факела и, посоветовав всем закрыть лицо носовыми платками, стал проводить членов комиссии по одному в могильник; там, присев на корточки, каждый из них смог увидеть разлагающееся тело девочки и груды человеческих костей, волос и лохмотьев. Стоило немного отодвинуть любой из камней кладки, и к ногам сваливались новые человеческие останки. Когда члены комиссии, побледневшие, выбрались из рудника наружу, их била дрожь; никто не мог произнести ни слова, они лишь обменивались взглядами, стараясь понять важность находки. Только Хосе Леаль собрался с силами, чтобы завалить вход: он подумал, что на запах могут сбежаться собаки, или совершившие это преступление люди, увидев разобранный пролом, поймут, что их разоблачили, и попытаются уничтожить доказательства, что, впрочем, было бы бесполезно. В двухстах метрах, в специальном фургоне, полиция, оснащенная привезенными из Европы биноклями, подзорными трубами и приборами ночного видения, импортированными из США, вела за ними наблюдение, что позволило полковнику узнать о находке в руднике почти одновременно с помощником епископа; но указания Генерала ясны, как день: не трогайте церковников, надо выждать, каков будет их следующий шаг, что за дерьмо они нам подложат; в конце концов, там всего лишь несколько неопознанных трупов.

Комиссия вернулась в город рано и потом, договорившись не распространяться об увиденном, разошлась: вечером предстояла новая встреча с отчетом о проделанной работе — у Кардинала.

В эту ночь, к величайшему замешательству агентов тайной полиции, которые сидели на деревьях со своими купленными на Дальнем Востоке приборами, способными видеть через стену в темноте, свет в окнах епископа горел до самого утра; но нам, Генерал, пока ничего неизвестно об их намерениях; уже начался комендантский час, а они по-прежнему разговаривают и пьют кофе; если вы прикажете, мы сделаем обыск и всех арестуем, что вы говорите? Не будьте кретинами, черт вас возьми!

Посетители разошлись на рассвете. Прелат попрощался с ними у дверей. Он один выглядел невозмутимым: его душа пребывала в мире и не знала страха. Он ненадолго прилег, а после завтрака позвонил по телефону председателю Верховного Суда и попросил у него срочной аудиенции для трех его эмиссаров, — они вручат ему письмо исключительной важности. Час спустя конверт был уже в руках судьи, которому хотелось убежать на край света от этой бомбы замедленного действия: но взрыв все равно был неизбежен.

Господину председателю Верховного Суда!

Докладная записка.

Господин председатель! Несколько дней тому назад один человек сообщил священнику, при условии соблюдения тайны исповеди, о том, что у него есть доказательства существования захоронения нескольких трупов; место захоронения он сообщил также. С разрешения автора письма упомянутый священник передал церковным властям эти сведения.

Вчера, в целях проверки информации, комиссия в составе нижеподписавшихся, а также главных редакторов журналов «Происшествия» и «Неделя»- и сотрудников отдела по правам человека, выехала в указанное источником место. Речь идет о старом, в настоящее время заброшенном руднике у подножья гор вблизи населенного пункта Лос-Рискос.

По прибытии на место, после того как входной проем в руднике был освобожден от щебенки, мы обнаружили неопределенное число человеческих останков. Проверив это обстоятельство, мы прервали осмотр места; поскольку наша цель заключалась только в оценке серьезности полученного заявления, более глубокое исследование — дело судебно-следственных органов.

Тем не жнее мы считаем, что в силу особенностей месторасположения останков, наличие которых мы подтверждаем, информация о высокой численности жертв, вероятно, соответствует действительности.

Подобное происшествие может вызвать возмущение общественного мнения. Эти опасения заставили нас проинформировать непосредственно высшую судебную власть страны, с тем, чтобы высокоуважаемый Суд принял меры по незамедлительному и тщательному расследованию. С уважением помощник епископа Альваро Урбанеха епископский викарий Хесус Вальдовинос адвокат Эулохио Гарсиа де Ла Роса.

Судья знал Кардинала Он догадывался, что речь идет не просто о рядовом конфликте, а о готовности к решительному сражению. В этом случае у Кардинала, должно быть, в рукаве все тузы: он слишком хитер, чтобы с какой-то кучей костей в руках заставить соблюдать закон, значит — у него достаточно уверенности в себе. Не нужно большого опыта, чтобы прийти к выводу: преступники действовали под покровительством репрессивной системы, поэтому, не доверяя правосудию, Церковь вмешалась сама. Вытерев пот со лба и шеи, судья потянулся к таблеткам от астмы и тахикардии: его колотило от страха — для него час истины настал, и это после стольких лет приспособления правосудия к генеральским инструкциям, после долгих лет утери личных дел и запутывания адвокатов канцелярии викарии в тенетах бюрократических проволочек, после долгих лет издания законов с обратным действием для наказания за недавно придуманные преступления; лучше мне вовремя убраться, пока есть возможность, с достоинством уйти на пенсию и спокойно выращивать розы, чтобы остаться в истории без этого бремени вины и стыда, который не дает мне спать по ночам, да и днем не оставляет в покое, стоит только расслабиться; впрочем, я делал это не ради себя, а во имя служения родине, как и попросил меня Генерал за несколько дней до взятия власти; но сейчас поздно, этот проклятый рудник разверзается подо мной, как собственная могила, и смерть этих несчастных нельзя будет утаить, как не раз делали раньше, если уж Кардинал решил вмешаться; мне нужно было уйти в отставку в день военного переворота, когда бомбили президентский дворец, бросили в тюрьму министров, разогнали конгресс, а весь мир надеялся, что кто-нибудь возьмет на себя смелость защитить конституцию; в тот самый день, ссылаясь на старость и болезнь, мне нужно было отправиться домой, — вот что мне нужно было сделать вместо того, чтобы подчиниться Военной Хунте и начать чистку в своих же собственных судах.

Первым побуждением председателя Верховного Суда было позвонить Кардиналу и попытаться заключить с ним соглашение, но он тут же понял, что переговоры ничего не дадут. Он снял трубку, набрал секретный номер и связался прямо с Генералом.

Рудник у Лос-Рискоса окружили кольцом из железа, касок и сапог, но помешать распространению слухов было невозможно: они передавались из уст в уста, от дома к дому, из одной долины в другую, пока не облетели все уголки родины, и тогда страна испытала глубокое потрясение. Любопытных солдаты близко к руднику не подпускали, но преградить путь Кардиналу и его свите, как они делали с журналистами и наблюдателями иностранных государств, привлеченными скандалом, не осмелились. В пятницу в восемь утра сотрудники следственного департамента, в масках и резиновых перчатках, приступили к извлечению страшных доказательств; все это делалось в соответствии с указаниями Верховного Суда, которые были получены от Генерала: вскройте этот проклятый рудник, вытащите гору дохляков и заверьте общественность, что виновные будут наказаны, а там — посмотрим, у людей плохая память. Сотрудники следственного департамента приехали на фургоне, с большими желтыми пластиковыми мешками и бригадой каменщиков для расчистки. Все тщательно записывалось: человеческое тело, женского пола, в состоянии глубокого разложения, покрытое темной накидкой, — одно; туфля — одна, остатки волос, позвонки, кости нижней конечности — одной; лопатка — одна; кость плечевая — одна; туловище с обеими верхними конечностями — одно; брюки — одни; черепа — два (один — полностью, другой — без челюсти), зуб с металлической пломбой — один, плюс — позвонки, остатки ребер, туловище с кусками одежды — одно, рубашка и чулки разноцветные, подвздошный гребень — один, плюс еще несколько скелетов, — итого тридцать восемь мешков, должным образом опломбированных, пронумерованных и перевезенных на фургоне. Пришлось съездить несколько раз, чтобы отвезти их в Медицинский институт. По числу найденных черепов следователь насчитал примерно четырнадцать трупов, но не исключил возможности — как это ни дико, — что, если рыть глубже, то будут обнаружены останки более ранних захоронений. Кто-то грустно пошутил: если поковыряться еще глубже, то появятся скелеты конкистадоров, инкские мумии и окаменелости кроманьонцев, — но никто не улыбнулся: слишком тяжело было на душе.

С раннего утра стали приходить люди; доходили до черты, определенной винтовками, и стояли за спинами солдат. Впереди были вдовы и сироты округи с черными траурными повязками на рукавах Попозже подошли почти все крестьяне из Лос-Рискоса Ближе к полудню подъехали автобусы из окраинных районов столицы. Как предвестие бури, в воздухе витала скорбь, подрезавшая, казалось, крылья птицам. Под раскаленным белесым солнцем, от которого плавились очертания и краски окружающего мира, люди простояли долгие часы, пока мешки не наполнились. Они пытались узнать на расстоянии хоть что-нибудь — башмак, рубашку, прядь волос. Те, у кого было зрение получше, пересказывали другим то, что видели: еще один череп, у этого — седые волосы, это — кум Флорес, помните его? Сейчас завязывают другой тюк, пока еще не закончили, вытаскивают еще; говорят, останки увезут в морг, там мы сможем рассмотреть их вблизи, а сколько это стоит? Не знаю, что-то заплатить придется; а берут деньги за опознание своих покойников? Нет, старина, это должно быть бесплатно…

Во второй половине дня люди все подходили и подходили, пока всю гору не покрыла толпа она слышала как вонзаются в землю лопаты и кирки, как урчит мотор фургона видела, как снуют полицейские, чиновники и адвокаты, бунтуют не допущенные к руднику журналисты. Когда солнце стало заходить, к небу взметнулись голоса, поющие заупокойную молитву. Кто-то, готовый остаться здесь надолго, развернул сшитую из одеял палатку, но прежде, чем другие успели сделать то же самое, был изгнан со своего места ударами прикладов. Это произошло несколько раньше, чем появился Кардинал; не обращая внимания на знаки остановиться, он проехал на машине через цепь солдат и, выйдя из автомобиля, размашистым шагом зашагал к фургону, и пока он с суровым лицом считал мешки, следователь пытался на ходу выдумать какие-то объяснения. Когда в желтых пластиковых мешках был увезен последний груз, а полиция приказала разойтись, уже наступила ночь. В темноте люди стали расходиться, рассказывая друг другу о своих драмах, и обнаружили, что все их беды похожи одна на другую.

На следующий день в приемной Медицинского института набилось приезжих из всех уголков страны, каждый из них надеялся опознать среди трупов своих, но в соответствии с указанием Генерала их туда не пропустили до нового распоряжения: извлечь трупы из земли — это одно, а выставить их всем на обозрение, как на ярмарке, — что они себе вообразили, эти тупицы, кончайте с этим делом, полковник, пока у меня не лопнуло терпение.

— А как быть с общественным мнением, дипломатами и прессой, мой Генерал?

— Как всегда, полковник. На войне стратегия не меняется. Нужно учиться у римских императоров…

На улице, где находилась викария, сотни людей с портретами пропавших родных и близких сидели на земле, без устали повторяя: где они? А в это время в храме несколько священников-рабочих и монахинь в брюках постились, выражая этим свою поддержку всеобщему требованию. В воскресенье с амвонов читали пастырское послание Кардинала и впервые за столь долгое и сумрачное время люди посмели взглянуть друг другу в лицо и вместе оплакать погибших. Они рассказывали о новых и новых случаях. Была организована процессия для воздаяния молитв за упокой убиенных, и прежде чем власти спохватились, мощная, неудержимая толпа со знаменами и плакатами, требующими свободы, хлеба и справедливости, двинулась по улицам. Сначала это были не более чем группы людей, которые шли из окраинных районов. Но число их постепенно росло, пока не превратилось в колонны; внушительная масса людей двигалась плечом к плечу по улицам, громко распевая религиозные гимны и выкрикивая забытые, казалось, навсегда политические лозунги. Народ собирался в церквях и на кладбищах, — только туда не ступала нога вооруженных до зубов полицейских.

— Что с ними делать, мой Генерал?

— То, что и всегда, полковник, — бросил тот из глубины бункера.

Телевидение между тем по-прежнему усердно крутило свои обычные программы легкой музыки, конкурсы, лотереи, любовные и развлекательные фильмы. Газеты публиковали результаты бейсбольных игр, а киножурналы показывали, как глава нации перерезает ленточку нового банковского офиса. Но за несколько дней переданные по телетайпу сообщения о находке в руднике и фотографии трупов облетели весь мир. Получив эти материалы, информационные агентства из других государств послали их в страну, откуда они появились, и, несмотря на цензуру и невразумительные объяснения властей, вспыхнувший скандал замять уже было невозможно. На экранах телевизоров диктор проникновенно читал официальную версию: оказывается, это были террористы, казненные своими же приверженцами, — но ни у кого не оставалось сомнений, что речь идет об убийстве политических заключенных. Об этом ужасе говорили на рынке среди фруктов и зелени, обсуждали в школах учителя и ученики, рабочие на заводах и даже публика элитных буржуазных салонов, где для некоторых было неприятной неожиданностью узнать, что в стране все не так хорошо, как им кажется. Таившиеся многие годы за дверями и закрытыми засовами пугающие слухи впервые выплеснулись на улицы и заявили о себе в полный голос, и этот душераздирающий вопль, помноженный на тысячи других, потряс всю страну. Только самые беззаботные игнорировали эти события и оставались безразличными.

Одной из таких была Беатрис Алькантара.

Утром, за завтраком, когда дочь читала в кухне газету, Беатрис заметила у нее на руках ссадины и синяки.

— Ты подхватила какую-то заразу!

— Это аллергия, мама.

— Почему ты так решила?

— Мне сказал Франсиско.

— Теперь фотографы ставят диагноз! До чего мы так дойдем?

Ирэне не ответила, а мать, рассмотрев ссадины вблизи, удостоверилась, что в самом деле ничего заразного нет, и этот тип, видимо, прав: речь идет о весенней сыпи. Успокоившись, Беатрис взяла несколько газет, чтобы бегло их просмотреть; она сразу же наткнулась на набранный крупным шрифтом заголовок на первой странице: «Без вести пропавшие — Ха! Ха! Ха!» Она глотнула апельсинового сока, несколько удивившись: даже такого человека, как она, это шокировало. Однако ей уже надоело слушать сказку про Лос-Рискос, и она решила обсудить это с Росой и своей дочерью: подобные факты вытекали из логики войны, которую вели патриотически настроенные военные против раковой опухоли марксизма; в любой войне неизбежны потери; лучше уж забыть прошлое и строить будущее: что было, то прошло, не нужно говорить о без вести пропавших, их нужно считать просто умершими и таким образом решить проблемы законности.

— Почему бы тебе не поступить так же по отношению к моему папе? — спросила Ирэне, почесывая свои ссадины.

Беатрис пропустила это саркастическое замечание мимо ушей. Она вслух читала статью: «Важно идти по пути прогресса, стремясь залечить раны, преодолеть враждебность, — поиски трупов этому не способствуют. Благодаря действиям, предпринятым Вооруженными Силами, стало возможным осуществление запланированного ранее нового опыта жизни страны. Благополучно пройденный период чрезвычайной ситуации характеризовался осуществлением широких полномочий установленной власти, действовавшей на различных уровнях с мощью, необходимой для восстановления порядка и гражданского сосуществования».

— Я полностью с этим согласна, — добавила Беатрис. — К чему это стремление опознать тела в руднике и найти виноватых? Это произошло несколько лет назад, это давнишние покойники.

Наконец страна достигла процветания: они могут покупать, что им вздумается, не так, как раньше, когда нужно было отстоять очередь за каким-то паршивым цыпленком; сейчас легче вести домашнее хозяйство, а кипение социалистических страстей, оказавшихся столь вредными в прошлом, закончилось. Люди должны больше работать и меньше говорить о политике. Об этом блестяще сказал полковник Эспиноса, и Беатрис процитировала по памяти: «Давайте же бороться за эту прекрасную страну под прекрасным солнцем, в ней все прекрасно, и прекрасна ее свобода».

Стоявшая у мойки Роса пожала плечами, а Ирэне почувствовала, что жжение на руках растет и охватывает все тело.

— Не чеши, повредишь кожу: когда приедет Густаво, будешь как прокаженная.

— Густаво вернулся вчера вечером, мама.

— Ох, а почему ты мне ничего не сказала? Когда вы поженитесь?

— Никогда, — ответила Ирэне.

Беатрис замерла с чашкой в руке. Она достаточно хорошо знала свою дочь, чтобы понять — ее решение окончательно. По блеску ее глаз и тону голоса она догадывалась, что причиной этой аллергии был не любовный конфликт, а нечто другое. Она мысленно проследила последние дни и пришла к выводу, что в жизни Ирэне происходит что-то ненормальное. Дочь перестала придерживаться привычного распорядка, исчезала на целый день и возвращалась разбитая от усталости на пыльной машине, забросила свои цыганские юбки и стеклянные бусы пифии[55] и стала одеваться под мальчика, почти ничего не ела и по ночам с криком просыпалась; однако Беатрис не приходило в голову связывать все это с рудником у Лос-Рискоса. Она хотела выяснить как можно больше, но дочь, стоя допила кофе и ушла, сказав, что делает репортаж за городом и до вечера не вернется.

— Уверена, что здесь не обошлось без фотографа! — воскликнула Беатрис, когда Ирэне ушла.

— Сердцу не прикажешь, — отозвалась Роса.

— Я ей приготовила роскошное приданое, а она мне подложила такую свинью. Столько лет любви с Густаво, и надо же было поссориться в последнюю минуту!

— Нет худа без добра, сеньора!

— Ты невыносима, Роса! — сказала Беатрис и вышла из столовой, хлопнув дверью.

Роса ничего не сказала о том, что видела накануне вечером: когда после стольких месяцев отсутствия появился капитан, сеньорита Ирэне встретила его как чужого: мне достаточно было взглянуть ей в лицо, чтобы догадаться — лучше распрощаться с подвенечным платьем и моими мечтами на старости лет возиться с голубоглазыми белокурыми детишками. Человек предполагает, а Бог располагает! Если женщина вместо губ подставляет жениху для поцелуя щеку, тут и слепому видно: любви и след простыл; если потом она ведет его в гостиную, садится подальше от него и молча на него смотрит, то тут дело ясное: она задумала выложить ему все без обиняков; так что капитану пришлось выслушать вот такое: мне очень жаль, но я не выйду за тебя замуж, я люблю другого; так она ему и сказала, а он, бедняжка, ничего не ответил, мне так жалко его стало, он покраснел, подбородок у него задрожал, как у ребенка, который сейчас заплачет, я все это видела через приоткрытую дверь, но не из любопытства, избави меня Бог, а потому что имею право знать проблемы моей девочки, если я не буду их знать, то как я смогу ей помочь? Не зря же я ее берегла и любила больше, чем собственная мать. У меня сжалось сердце, когда я увидела, как этот стриженый парень сидит на краешке софы, со всеми своими пакетами в подарочной бумаге, бедняжка не знал, куда теперь девать свою любовь, которую он столько лет копил для Ирэне; выглядел он, по-моему, молодцом: высокий, элегантный, как принц; одет, как всегда, с иголочки, прямой, как ручка у метлы, настоящий джентльмен; но, видимо, грош цена его щегольству: ведь сеньорита на эти штучки внимания не обращает, и тем более сейчас, когда влюблена в фотографа; не нужно было Густаво уезжать и оставлять ее на столько месяцев одну: береженого Бог бережет, так-то! Не понимаю я эту современную молодежь, в мое время не было столько свободы, и все шло как надо: женщина сидела дома да помалкивала Невесты ждали, вышивая простыни, а не ездили враскоряку на мотоциклах с другими мужчинами; это-то и должен был предвидеть капитан, а не уезжать себе спокойно; я ему так и сказала с глаз долой — из сердца вон, — но никто меня не послушал, на меня смотрели с жалостью, как на дурочку, но у меня с головой все в полном порядке, не зря ведь говорят: за одного битого двух небитых дают. Думаю, Густаво понял, что его дело табак, ничего не попишешь, эта любовь приказала долго жить и уже истлела в могиле. У него руки вспотели, когда он положил на стол в гостиной свои пакеты; он спросил, окончательное ли это решение, выслушал ответ и, не оглядываясь, ушел, не выяснив даже имени соперника, словно сердце ему подсказывало, что это никто иной, как Франсиско Леаль. Я люблю другого, — это все, что сказала Ирэне, и должно быть, этого достаточно: ведь этого хватило, чтобы камня на камне не оставить от помолвки, заключенной столько лет тому назад, что и не сосчитать. Я люблю другого, сказала моя девочка, и глаза ее засияли таким светом, какого я никогда не видела.

Через неделю, в угоду публике, жаждущей новых трагедий, сообщение о Лос-Рискосе было вытеснено другими. Скандал, как и предсказал Генерал, стал забываться, он уже не занимал первые страницы газет, о нем упоминалось лишь в некоторых оппозиционных журналах с небольшим тиражом. Таково было положение вещей, но Ирэне решила найти улики и разузнать подробности этого дела, чтобы интерес к нему не угасал, в надежде, что возмущение народа переборет страх. Назвать убийц и узнать имена убитых — стало для нее каким-то наваждением. Она знала, что достаточно одного ложного шага, и она расстанется с жизнью, но все равно решила помешать тому, чтобы умолчание цензуры и соучастие судей вытеснили из памяти людей эти преступления. Пообещав Франсиско держаться в тени, она все же стала заложницей собственных страстей.

Когда Ирэне позвонила сержанту Фаустино Ривере и пригласила его пообедать под предлогом подготовки репортажа о дорожно-транспортных происшествиях, она понимала, какой опасности подвергается, поэтому уехала, никого не предупредив, отдавая себе отчет в том, что идет на отчаянный, но неизбежный шаг. Сержант медлил с ответом, было ясно — он подозревает, что это всего лишь предлог для того, чтобы поговорить о другом, но для него самого трупы в руднике были тяжким кошмаром, и ему хотелось с кем-нибудь поделиться.

Они договорились встретиться в двух кварталах от городской площади, у той же гостиницы, что и в прошлый раз. На прилегающих улицах пахло углем и жареным мясом. Одетый в гражданское, сержант ждал у двери, в тени выступающего козырька черепичной крыши. Ирэне узнала его с трудом, но он ее хорошо помнил и первый с ней поздоровался. Он привык запоминать незначительные детали — незаменимое качество в его профессии полицейского — и гордился своей наблюдательностью. Он заметил, как она изменилась, и подумал: куда же подевались ее экстравагантные браслеты, летящие юбки и макияж роковой женщины, который произвел на него неизгладимое впечатление при первом знакомстве. С большой сумкой на плече, в простых тиковых брюках, с волосами, заплетенными в косу, эта женщина имела мало общего с той, которую он помнил. Они сели за укромный столик в глубине двора, рядом с густым ковром анютиных глазок.

За супом, к которому Ирэне Бельтран не прикоснулась, сержант приводил статистические данные о погибших в результате дорожно-транспортных происшествий на дорогах района, поглядывая краешком глаза на щедрую журналистку. Он заметил ее нетерпение, но не торопился переводить разговор на нужную тему, пока как следует не убедился в ее намерениях Когда на столе появился золотистый и хрустящий поросенок в обрамлении картофеля, с морковью во рту и стебельками петрушки в ушах, Ирэне вспомнила кабанчика, приготовленного в доме Ранкилео, и почувствовала приступ тошноты. С того дня, когда она побывала в руднике, ее стали мучить спазмы желудка Стоило ей что-нибудь поднести ко рту, как она тут же видела разлагающийся труп, чувствовала невыносимый запах, и ее начинала бить дрожь от испытанного той ночью страха Сейчас, благодарная сержанту за этот миг молчания, она старалась не смотреть на испачканные теплым жиром усы и крупные зубы своего собеседника.

— Как я могу предположить, вы наслышаны о трупах, найденных в руднике у Лос-Рискоса, — проговорила она, решив начать напрямую.

— Так точно, сеньорита.

— Говорят, среди них было тело Еванхелины Ранкилео.

Сержант налил себе еще вина и отправил в рот кусок свинины. Она чувствовала, что ситуация в ее руках: если бы Фаустино Ривера не хотел говорить, он не согласился бы на интервью. Сам факт, что он был здесь, красноречиво свидетельствовал о его готовности говорить. Она подождала, пока он не проглотит еще несколько кусков, и потом, чтобы развязать ему язык, пустила в ход журналистские уловки и природное кокетство.

— Мятежников, сеньорита, нужно совать носом в собственное дерьмо, простите за словцо. Эта задача возлагается на нас, и выполнять ее — высокая честь. Под любым предлогом гражданские начинают восставать, им верить нельзя, и нужно карать их железной рукой, как говорит мой лейтенант Рамирес. Но речь идет не о беззаконном убийстве, тогда это была бы просто бойня.

— А разве это не так, сержант?

Нет, он не согласен с клеветой изменников родины, советскими выдумками, направленными на подрыв авторитета правительства, верх глупости обращать внимание на эти сплетни; несколько трупов, найденных в глубине рудника, не означают, что все, кто носит форму, — убийцы: он не отрицает, что есть несколько фанатиков, но несправедливо обвинять всех, и кроме того, лучше уж терпеть некоторые злоупотребления со стороны Вооруженных Сил, чем вернуться в казармы, а страну отдать на произвол политиков.

— Знаете, что произойдет, если моего Генерала, не дай Бог, свергнут? Марксисты восстанут и перережут всех солдат, их жен и детей. Мы уже помечены. Нас всех прикончат. Такова расплата за выполнение нашего долга.

Ирэне молча его слушала, но через некоторое время терпение ее лопнуло, и она решила припереть его к стене.

— Послушайте, сержант, хватит ходить вокруг да около. Скажите лучше, что сами-то вы об этом думаете?

Тогда он, будто ждал сигнала, перестал осторожничать и передал то, что раньше рассказывал Праделио Ранкилео о судьбе его сестры, рассказал и о своих подозрениях, о которых до этого вслух говорить не решался. Речь снова зашла о том зловещем утре, когда лейтенант Хуан де Диос Рамирес, после того как отвез арестованную, вернулся в дежурное помещение. В этот день у него в револьвере не хватило одной пули. В случае применения табельного оружия нужно докладывать об этом дежурному по части и заносить доклад в специальный журнал по вооружению. В первые месяцы после военного переворота, объяснил сержант, учет был поставлен плохо: тогда невозможно было учесть каждую единицу боеприпаса, выпущенную из винтовки, карабина или револьвера штаба части, но как только положение нормализовалось, все снова стало как прежде. Когда лейтенант докладывал о расходе, то объяснил это гем, что пристрелил бешеную собаку. Кроме того, в дежурном журнале он сделал запись о том, что девочка была отпущена на свободу в семь утра и самостоятельно ушла.

— Что не соответствует действительности, сеньорита, и противоречит тому, что указано в моей записной книжке, — добавил сержант с полным ртом, протягивая девушке небольшую книжку в потертом переплете. — Посмотрите, там все есть, я пометил также, что мы встретимся сегодня, и записал содержание нашего разговора, который был недели две тому назад, помните? Я ничего не забываю: здесь можно прочесть все.

Когда Ирэне взяла в руки записную книжку, она показалась ей тяжелой, как камень. Девушка смотрела на сержанта со страхом; острое предчувствие кольнуло ее. Она чуть было не решилась попросить уничтожить записную книжку, но потом, отбросив эту мысль, попыталась действовать разумно. В последние дни какие-то необъяснимые порывы заставляли ее сомневаться в собственном благоразумии.

Сержант рассказал, что лейтенант Рамирес подписал свой рапорт и велел капралу Игнасио Браво сделать то же самое. Он ни словом не обмолвился о том, что ночью увез Еванхелину Ранкилео, а его подчиненные об этом и не заикались: они прекрасно знали, на что способен лейтенант, а загреметь в камеру для заключенных, как Праделио, им совсем не хотелось.

— Неплохой парень был этот Ранкилео, — сказал сержант.

— Был?

— Говорят, он погиб.

Ирэне Бельтран с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Эта новость рушила ее планы. Она хотела найти Праделио Ранкилео — таков должен быть ее следующий шаг — и убедить его явиться в суд. Он, быть может, единственный свидетель случившегося в Лос-Рискосе, готовый дать показания против лейтенанта и пролить свет на преступления: ведь его желание отомстить за сестру могло победить страх перед последствиями. Сержант повторил: ходят слухи, что в горах Праделио сорвался в пропасть, хотя, по правде говоря, сам Фаустино этому мало верит, ведь тело никто не видел. Приступив ко второй бутылке вина, Ривера отбросил всякую осторожность и стал изливать все, что наболело… Самое главное — родина, но в этом случае ее честь не затрагивается, дальше идет справедливость, так мне кажется, и на этом я буду стоять, пусть даже мне угрожают, и не дадут сделать карьеру, и я закончу свои дни, обрабатывая землю, как мои братья. Я готов дойти до самого конца, я дойду до Верховного Суда, я поклянусь на знамени и Библии, я расскажу прессе всю правду. Поэтому я все записал в моей записной книжке: дату, время, все подробности. Она всегда при мне, под рубашкой, мне нравится, как она касается моей груди, я даже сплю с ней, ведь однажды у меня ее чуть не украли. Эти записи, сеньорита, на вес золота, это улики, а их кое-кто хотел бы уничтожить, но, как я уже вам сказал, я ничего не забываю. Если нужно, я покажу ее судье, ведь Праделио и Еванхелина были моими родственниками и заслуживают справедливости.

Так ясно, будто в кино, сержант представляет себе, как все было в ту ночь, когда пропала Еванхелина Лейтенант Рамирес вел машину по шоссе и насвистывал, — он всегда свистит, когда нервничает, — по дороге он был очень внимателен, хотя прекрасно знает округу и в курсе, что в это время вряд ли встретит какую-нибудь машину. Он — водитель осторожный. Сержант считает, что, выехав за ворота и махнув на прощание капралу Игнасио Браво, охранявшему ворота, лейтенант некоторое время спустя вырулил на главную автостраду и начал двигаться в северном направлении. Через несколько километров он съехал с автострады и отправился к руднику, — дорога была плохая, без твердого покрытия, поэтому-то, когда он вернулся, машина и была в грязи. Можно предположить, что офицер остановился неподалеку от рудника Фары он не выключил, чтобы руки были свободны, — фонарь ему только мешал бы. Он подошел к кузову, откинул брезент и увидел девочку. Должно быть, губы его растянулись в кривой, хорошо знакомой подчиненным и пугающей улыбке. Отбросив волосы с лица Еванхелины, лейтенант рассмотрел ее профиль, шею, плечи и груди девочки-школьницы. Несмотря на кровоподтеки и струпья запекшейся крови, она показалась ему прекрасной, как и все начинающие расцветать девушки. Он почувствовал знакомый жар между ног, тяжело задышал и плутовато улыбнулся, бормоча «Ну и животное же я».

— Простите за прямоту, сеньорита, — прервал себя Фаустино Ривера, обсасывая последние косточки своего обеда.

Дотронувшись до груди девушки, лейтенант Хуан де Диос Рамирес, может быть, заметил, что она еще дышит. Тем лучше для него, и тем хуже — для нее. Сержанту кажется, что он собственными глазами видит, как его командир, будь он проклят, вынул револьвер и положил на ящик с инструментами, рядом с фонарем, расстегнул кожаный ремень и брюки и набросился на нее с мощным, но бесполезным натиском: ведь сопротивления не было. Распластав девочку на металлическом полу кузова, он торопливо овладел ею, подминая, царапая и кусая ее тело, раздавленное его восьмидесятикилограммовой тушей вместе с кожаным снаряжением и тяжелыми сапогами: так лейтенант восстановил свое мужское достоинство, попранное ею в то воскресенье во дворе ее дома. Каждый раз, когда сержант Ривера начинает думать об этом, ему не по себе: у него дочь такого же возраста, как Еванхелина Кончив, лейтенант, должно быть, отдыхал, пока не заметил, что узница лежит без движения, не произносит ни звука, а глаза пристально смотрят в небо, словно удивляясь собственной смерти. Тогда он привел в порядок свою одежду и, взяв Еванхелину за ноги, стянул на землю. Найдя оружие и фонарь, он осветил ее голову, приставил к ней ствол револьвера и выстрелил в упор; тут в его памяти всплыло то далекое утро, когда он вот так же добил своего первого приговоренного к расстрелу заключенного. Киркой и лопатой он освободил входной проем, принес туда завернутый в пончо труп и, кое-как протолкнув его внутрь, дотащил до правого туннеля, где и оставил, завалив комьями земли и камнями, а затем — направился к выходу. Прежде чем уехать, он снова завалил вход в рудник, а потом засыпал комьями темное пятно и утрамбовал землю на месте выстрела. Затем он тщательно осмотрел все вокруг и нашел гильзу от патрона, — он положил ее в карман гимнастерки для отчета о расходе боеприпасов, как и положено по уставу. Именно в это время, должно быть, он и придумал свою сказку о бешеной собаке. Свернув брезент, он положил его в кузов, собрал инструменты, вложил револьвер в кобуру и в последний раз окинул все взглядом, чтобы убедиться, что никаких следов не осталось. Лейтенант сел в машину и направился по шоссе в штаб части. Он ехал насвистывая.

— Как я вам уже говорил, сеньорита, он всегда насвистывает, когда ему не по себе, — закончил свое повествование сержант Ривера — Согласен, я не могу доказать, что все произошло именно так, как я рассказал, но я могу поклясться святой памятью моей матери, пусть земля ей будет пухом, что все происходило более или менее так, как было мною сказано.

— А остальные убитые в руднике, кто они? Кто их убил?

— Не знаю. Спросите местных крестьян. Здесь много народу пропало. Семья Флоресов, к примеру…

— Вы уверены, что осмелитесь повторить на суде все, что вы сейчас мне рассказали?

— Да, уверен. Экспертиза и вскрытие Еванхелины покажут, что я прав.

Ирэне оплатила счет и, незаметно сунув магнитофон в сумку, простилась с сержантом. Пожимая ему руку, она снова почувствовала непонятное беспокойство, как и в тот раз, когда она взяла в свои руки записную книжку. Она не могла смотреть ему в глаза.

Сержанту Фаустино Ривера не пришлось давать показания в суде: в тот же вечер его сбил белый фургон, скрывшийся с места происшествия, — сержант скончался мгновенно. Единственным свидетелем происшествия оказался капрал Игнасио Браво, который утверждал — все произошло так быстро, что он не успел разглядеть ни водителя, ни номера машины. Записная книжка бесследно исчезла.

Ирэне отыскала дом Флоресов. Как и все дома в округе, он был деревянный, обшитый оцинкованным железом. Строение стояло на участке, некогда принадлежавшем группе бедных земледельцев: во время аграрной реформы им досталось несколько гектаров земли, но потом их отобрали, оставив лишь небольшие семейные огороды. Через долину пролегла длинная соединявшая эти наделы дорога: ее проложили сами крестьяне силами общины, даже старики и дети принимали посильное участие, таская камни. По этой дороге однажды проехали военные машины, а потом был учинен повальный обыск. Всех мужчин выстроили в длинный ряд и в назидание расстреляли каждого пятого, перебили скотину, подожгли пастбища и ушли, оставив после себя кровь и разорение. В тех местах детей было мало: во многих семьях уже несколько лет не было мужчин. Рождение каждого ребенка было праздником, а новорожденным давали имена погибших, чтобы память о них не угасала.

Подъехав к дому, Ирэне подумала, что в нем не живут: такой он был запущенный и угрюмый. Она несколько раз позвала хозяев, но никто не откликнулся, даже собаки не лаяли. Она хотела было уйти, но вдруг среди деревьев возник серый, едва различимый силуэт женщины, — она объяснила что сеньора Флорес и ее дочь продают овощи на рынке.

В нескольких шагах от площади Лос-Рискоса пестрел и бурлил рынок. Ирэне искала Флоресов между грудами фруктов: персиков, арбузов и дынь, — преодолела лабиринт из свежих овощей, миновала горы картофеля и молодой кукурузы, прилавки, где громоздились шпоры, стремена, сбруи и соломенные шляпы, ряды черно-красной керамики, клетки с курами и кроликами, и все это под зазывания и выкрикивания торговцев. В глубине находились мясные ряды, колбасы, рыба, моллюски, сыры разных сортов, — буйство запахов и ароматов. С удовольствием глядя на все это, Ирэне медленно обходила рынок, вдыхая аромат даров земли, моря и неба; порой она останавливалась и пробовала то виноградину ранних сортов, то коричную ягоду, то живую мидию прямо из ее раковины-жемчужницы, то мягкие, как пух, слойки, испеченные продавщицей. Очарованная, она подумала, что в этом мире, одаренном таким изобилием, не может быть ничего ужасного. Однако она в конце концов наткнулась на Еванхелину Флорес и вспомнила, для чего она здесь оказалась.

Девочка настолько была похожа на Дигну Ранкилео, что Ирэне сразу же почувствовала себя непринужденно, словно была с ней знакома раньше и уже успела проникнуться к ней уважением. Как у ее матери и всех братьев, у нее были прямые черные волосы, светлая кожа и большие, очень темные глаза. Невысокая, коренастая, энергичная и пышущая здоровьем, она двигалась живо, говорила точно и просто, размашисто жестикулируя. В отличие от своей матери, Дигны Ранкилео, у нее были жизнерадостный характер и уверенные манеры человека, который не боится высказывать свое мнение. Она казалась старше и была более зрелой и развитой, чем другая Еванхелина — та, что по ошибке прожила ее судьбу и вместо нее приняла смерть. Страдания, которые выпали ей за ее пятнадцатилетнюю жизнь, научили ее не смирению, а мужеству. Когда она улыбалась, ее грубоватое лицо преображалось и словно озарялось каким-то светом. К своей приемной матери она относилась мягко, ласково и покровительственно, словно хотела уберечь ее от новых несчастий. Вместе они обслуживали крохотный лоток, где продавали овощи со своего огорода.

Сидя на плетеной табуретке, Еванхелина рассказала свою историю. Ее семье досталось больше, чем остальным: после первого обыска нагрянула полиция. В последующие годы оставшиеся в живых братья поняли, что бесполезно искать тех, кого забрали, и что даже говорить об этом опасно. Но у девочки был неугомонный характер. Когда стало известно о трупах, обнаруженных в руднике у Лос-Рискоса, у нее появилась надежда узнать правду о судьбе приемного отца и братьев, поэтому она доброжелательно встретила незнакомую журналистку и охотно разговорилась. Ее мать, напротив, в разговор не вступала и, недоверчиво поглядывая на Ирэне, молчала.

— Флоресы мне не родные, но они меня вырастили, поэтому я их люблю как родных, — объяснила девушка.

Она могла назвать точную дату, когда в ее жизнь вошло несчастье. Однажды, в один из октябрьских дней, ровно пять лет назад, по дороге, проложенной общими усилиями между наделами, въехал военный джип и остановился у их дома. Они приехали, чтобы арестовать Антонио Флореса. Выполнить приказ выпало Праделио Ранкилео. Сгорая от стыда он постучал в дверь: с этой семьей он был связан узами судьбы, такими же прочными, что и кровные. Вежливо объяснив, что речь идет об обычном допросе, он позволил задержанному надеть вязаную безрукавку и, не тронув его пальцем, повел к машине. Увидев, что рядом с водителем сидит владелец виноградника «Лос-Аромос», сеньора Флорес и ее сыновья очень удивились: ведь у них с ним не было никаких проблем, даже в смутное время аграрной реформы, — они и представить себе не могли, за что на Антонио донесли. После того как Антонио Флореса увезли, в дом набилось народу: соседи пришли утешать. Много свидетелей видели, как через полчаса подъехал фургон с вооруженными гвардейцами. Быстро, как в бою, с воинственными криками, они спрыгнули с машины и арестовали четырех старших братьев. Братья были избиты и почти без сознания увезены. Когда их увезли, над дорогой еще долго висело пыльное облако. Те, кто видел случившееся, были ошеломлены: никто из братьев политикой не занимался, единственное их прегрешение, известное соседям, состояло в том, что они стали членами профсоюза. Один из братьев не жил здесь: он работал рабочим на стройке в столице и приехал к родителям погостить. Крестьяне подумали, что произошла ошибка, и стали ждать, когда их отпустят. Все знали гвардейцев: знали по именам, потому что все они родились в этой округе и ходили в одну и ту же школу. Среди гвардейцев, приехавших во второй раз, Праделио Ранкилео не было, видимо, подумали крестьяне, его оставили охранять Антонио Флореса в штабе части. Позже крестьяне пытались у него хотя бы что-нибудь выяснить, но так ничего и не узнали: из старшего сына Ранкилео не вытащить и слова.

— До тех пор мы жили спокойно. Мы работящие люди, и всего у нас было вдоволь. У отца был хороший конь, и он копил на трактор. Но власть наложила на нас лапу, и все кончилось, — сказала Еванхелина Флорес.

— Беда, видимо, на роду написана, — пробормотала сеньора Флорес, думая об этом проклятом руднике, где, может быть, лежат шестеро из ее семьи.

Они их искали. Долгие месяцы они пытались отыскать следы пропавших. Они бесполезно обивали пороги то одной, то другой инстанции, но везде им советовали считать их погибшими и подписать официальное заявление: в этом случае они бы имели право на пособие по сиротству и вдовству. Сеньора, говорили матери, вы еще можете найти себе другого мужа: вы еще вполне моложавая. Ходатайства оказались долгими, хлопотными и дорогостоящими. Они истратили все накопления, залезли в долги. Документы затерялись где-то в кабинетах столицы, и со временем их надежда выцвела, как древний рисунок. Оставшиеся в живых дети бросили школу и искали работу в соседних хозяйствах, но их не принимали, поскольку считали подозреваемыми. Тогда они собрали свои жалкие пожитки и разъехались в разные стороны в поисках работы, туда где никто не знал об их несчастье. Семья распалась, и теперь остались только сеньора Флорес с подмененной дочерью. Когда арестовали ее приемных отца и братьев, Еванхелине было десять лет. Всякий раз, когда она закрывала глаза, то видела, как их, окровавленных, волокут по земле. У нее стали выпадать волосы, она похудела, ходила, как во сне, словно плывя в воздухе, чем вызывала насмешки детей в школе. Полагая, что девочке лучше сменить обстановку и уехать из этих мест, связанных со зловещими воспоминаниями, сеньора Флорес отослала ее в другой городок к своему дяде — процветающему торговцу дровами и углем, у него ей было бы лучше, но девочке не хватало материнской любви, и ее состояние ухудшилось. Она вернулась на родное пепелище. Еще долгое время она не находила утешения, но в двенадцать лет у нее началась менструация, и девочка стряхнула с себя тоску, внезапно повзрослела и однажды утром превратилась в женщину. Это она придумала продать коня и оборудовать овощной лоток на рынке в Лос-Рискосе, она же решила не передавать больше через военных еду, одежду и деньги своим пропавшим родственникам, ведь за это время не было никаких доказательств того, что они живы. Девушка работала по десять часов на рынке и на перевозке овощей и фруктов, а перед тем, как в изнеможении свалиться на кровать, еще шесть училась по тетрадкам, подготовленным для нее учительницей в виде особого одолжения. Она больше не плакала и стала говорить об отце и братьях в прошедшем времени, стремясь таким образом постепенно приучить свою мать к мысли, что они их больше никогда не увидят.

Когда взломали рудник, она, затерявшись в толпе, стояла за шеренгой солдат с черной повязкой на руке. Издали ей были видны большие желтые мешки, и она, пытаясь уловить хоть какой-либо признак, старательно их разглядывала Кто-то ей говорил, что невозможно опознать останки без обследования найденных зубов и каждого кусочка кости или лоскутка одежды, но она была уверена, что будь рядом, ей подсказало бы сердце, они это или нет.

— Ты можешь отвезти меня туда, где они сейчас? — спросила она Ирэне Бельтран.

— Я сделаю все возможное, но это нелегко.

— Почему нам не отдают останки? Мы только хотим, чтобы у них была могила, и они упокоились бы, и мы могли бы приносить туда цветы, молиться и быть с ними рядом в День поминовения усопших.[56]

— Ты знаешь, кто арестовал твоего отца и братьев? — спросила Ирэне.

— Лейтенант Хуан де Диос Рамирес и девять человек из его отделения, — не задумываясь ответила Еванхелина Флорес.

Тридцать часов спустя после гибели сержанта Фаустино Риверы Ирэне была тяжело ранена выстрелами у дверей издательства Поздно закончив работу, она выходила из здания. И тут припаркованный у противоположного тротуара автомобиль взревел, тронулся с места, пронесся рядом с ней, как зловещий вихрь, и, выплюнув смертоносную очередь, скрылся в круговерти уличного движения. Так и не поняв, что произошло, Ирэне почувствовала страшный удар в самое средоточие жизни. Она рухнула на землю, не издав ни звука Дыхание ушло из нее, а все тело пронзила острая боль. На миг к ней вернулось сознание: она почувствовала, что лежит в луже собственной крови, и тут же погрузилась в омут беспамятства.

Швейцар и другие оказавшиеся рядом свидетели не сразу поняли, что же случилось. Они слышали выстрелы, но подумали, что это выхлопные газы или где-то летит самолет; а когда увидели, что она упала, поспешили к ней на помощь. Десятью минутами позже машина «скорой помощи» с сиреной увозила Ирэне в больницу. У нее было несколько пулевых ранений, и жизнь быстро уходила из нее.

Через два часа Франсиско Леаль случайно узнал о случившемся: он позвонил Ирэне, чтобы пригласить на ужин, — уже несколько дней, как они не виделись наедине, и Франсиско умирал от любви. Роса со слезами сообщила ему страшную новость.

Эта была самая длинная ночь в его жизни: все это время он просидел рядом с Беатрис в коридоре клиники, у дверей отделения интенсивной терапии, где его возлюбленная бредила в сумраке агонии. После того как Ирэне несколько часов пробыла в операционной, никто не надеялся, что она выживет. Подключенная к полудюжине трубок и проводов, она ждала своей смерти.

Вскрыв брюшную полость, хирурги тщательно осмотрели внутренности: каждая пуля нанесла повреждения, которые предстояло зашить. Ей сделали переливание крови, ввели сыворотку, накачали антибиотиками и, наконец, распяли на кровати, подвергнув нескончаемой пытке зондирования, удерживая ее в тумане бессознательного состояния, чтобы она смогла вынести такое страдание. Благодаря дежурному врачу, проявившему сочувствие перед этой лавиной боли, Франсиско удалось на несколько мгновений увидеть ее. Обнаженная, прозрачная, Ирэне словно плыла в белом рассеянном свете операционного зала; к трахее был подключен аппарат искусственного дыхания, а кабели и провода выходили на кардиомонитор, на экране которого едва заметный сигнал все-таки вселял надежду; несколько игл пронзали ее вены; на белом, как простыня, лице, под глазами выделялись два фиолетовых пятна, а на животе — плотная масса бинтов, откуда струились щупальца брюшного дренажа Немой крик пронзил сознание Франсиско и надолго застыл у него в груди.

— Это ты виноват! Как только ты появился, в жизни моей дочери начались неприятности! — накинулась на него Беатрис, едва увидев.

Она была раздавлена и не владела собой. Франсиско почувствовал к ней прилив сочувствия: впервые он видел ее без фальши, такой, какая есть, по-человечески страдающей и беззащитной. Она опустилась на стул и разрыдалась, и плакала до тех пор, пока не иссякли слезы. Беатрис не понимала, что происходит. Ей хотелось верить, что речь идет об обычном уголовном преступлении, как и заверила ее полиция; ей была невыносима мысль, что ее дочь могла быть жертвой преследования по политическим мотивам. Она не имела ни малейшего понятия об участии дочери в обнаружении трупов в руднике и даже мысли не допускала, что та могла быть замешана в темных делах, направленных против властей. Франсиско принес две чашки чая, они сели рядом и молча стали пить его, объединенные общим сознанием беды.

Вместе со многими другими во время правления прежнего правительства Беатрис Алькантара принимала участие в марше пустых кастрюль.

Она поддержала военный переворот: по ее мнению, он был в тысячу раз предпочтительней социалистического строя, — а когда президентский дворец стали бомбить с воздуха, она открыла бутылку шампанского, чтобы это отметить. Она пылала патриотическим энтузиазмом, но все-таки его не хватило на то, чтобы отдать свои драгоценности в фонд национального восстановления, из опасений, что позже, как говорили злые языки, они будут украшать жен полковников. Она приспособилась к новой системе, словно при ней и родилась, и научилась не упоминать о том, чего лучше не знать. Для душевного спокойствия нужно ничего не знать. В эту ночь, проведенную в клинике, Франсиско чуть было не рассказал ей о Еванхелине Ранкилео, убитых в Лос-Рискосе, тысячах замученных и о работе ее собственной дочери, но пожалел ее. Ему не хотелось злоупотреблять нынешними тяжелыми мгновениями, чтобы убить те стереотипы, которые составляли суть ее жизни. Он только расспрашивал о жизни Ирэне — ее детстве, отрочестве — и с умилением выслушивал непритязательные истории о ней, интересуясь самыми незначительными подробностями и проявляя любопытство влюбленного ко всему, что касается его избранницы. Они говорили о прошлом, — и так, между рассказами и слезами, прошло много часов.

В ту мучительную ночь Ирэне дважды была на пороге смерти, и возвращение ее в мир живых было подвигом. Пока врачи делали все возможное, чтобы оживить ее сердце электроразрядами, Франсиско Леаль вдруг почувствовал, как разум оставляет его, а сам он уходит в далекие времена, в пещеру, темноту, невежество, ужас. Он видел, как силы зла увлекают Ирэне в густой мрак, и в отчаянии подумал, что только магия, случай или божественное провидение не допустят ее смерти. Ему захотелось помолиться, но молитвы, которым в детстве учила его мать, на память не шли. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, он попытался вернуть Ирэне к жизни силой своей страсти. Он принялся изгонять рок воспоминаниями о своем счастье с Ирэне, противопоставляя мраку агонии свет их встречи. Он молил о чуде: пусть его собственное здоровье, токи крови и душа перейдут к ней и помогут ей выжить. Он тысячу раз повторял ее имя, умолял не сдаваться и продолжать бороться; сидя на стуле в коридоре, он втайне говорил с ней, плакал не таясь и чувствовал на своих плечах груз веков, потому что ждал ее, искал ее, хотел ее, любил ее, вспоминая ее веснушки, детские ступни, дымку зрачков, аромат ее одежды, шелк волос, линию талии, хрусталь ее улыбки и спокойное забытье, когда после наслаждения лежал в ее объятиях. И так, словно безумный, он что-то бормотал сквозь зубы, безутешно страдая, пока не заалела заря и не проснулась клиника, — послышались хлопанье дверей, снование лифтов, шарканье тапочек, звон инструментов на металлических подносах и в горле — стук его собственного сердца; тут он почувствовал на своей руке ладонь Беатрис Алькантары и вспомнил о ней. Без сил, они посмотрели друг на друга. Они одинаково прожили эти часы. Она осунулась: на лице — ни следа макияжа, только стали заметны тонкие шрамы после пластической хирургии, — глаза опухли, волосы незавиты, блузка измята.

— Ты любишь ее, парень? — спросила она.

— Очень, — ответил Франсиско Леаль.

Они обнялись. Наконец-то они стали понимать друг друга.

Три дня Ирэне Бельтран была между жизнью и смертью, прежде чем пришла в себя: она умоляла взглядом, чтобы ей позволили бороться самой, собственными силами, или достойно умереть. Аппарат искусственного дыхания отключили, состояние легких постепенно стабилизировалось, кровообращение восстановилось, и тогда ее перевели в палату, где Франсиско Леаль мог быть с ней рядом. Из-за введения наркотических средств Ирэне почти все время спала, затерявшись в тумане тяжелых галлюцинаций, но она чувствовала его присутствие и, когда он вдруг отходил, звала его слабым и неустойчивым, словно у младенца, голосом.

Однажды вечером в клинике появился Густаво Моранте. Он узнал о случившемся из полицейской хроники: сообщение было напечатано в ряду с другими кровавыми происшествиями с большим опозданием и относилось к разряду уголовных преступлений. Только Беатрис Алькантара верила в эту версию, а обыск в своем доме посчитала странной выходкой полиции. У капитана же сомнений не было. В гарнизоне, куда он получил назначение, он выхлопотал отпуск для поездки к бывшей невесте. В клинику явился в гражданском: так было рекомендовано Верховным главнокомандованием, ибо оно не желало, чтобы военная форма на улицах мозолила глаза и создавала впечатление оккупированной страны. Он постучал в дверь палаты, и ему открыл Франсиско, удивившись, что видит его здесь. Они смерили друг друга взглядами, пытаясь разгадать намерения соперника, но тут больная застонала, и оба поспешили к ней. Ирэне по-прежнему неподвижно лежала на высокой кровати, похожая на деву из белого мрамора, высеченную на крышке собственного саркофага Только копна ее волос сохраняла свет жизни. Ее руки были мечены иглами и зондами, она едва дышала, прикрыв глаза, а сквозь веки проступали сумрачные тени. Как он любил эту женщину! Но теперь, увидев ее жалкое исполосованное тело, которое вот-вот растворится в ирреальном пространстве комнаты, Густаво вдруг почувствовал ужас и его охватила дрожь.

— Она будет жить? — пробормотал он.

Уже несколько суток Франсиско проводил бессонные ночи у ее кровати и научился замечать самые слабые признаки улучшения; он прислушивался к каждому ее вздоху, старался угадать ее сны; без его внимания не оставалось даже самое незаметное движение. Он был на вершине счастья: ведь она уже дышала без помощи аппарата и могла слегка шевелить пальцами, — но для капитана, который не видел ее в критическом состоянии, это жуткое зрелище было жестоким ударом, и Франсиско это понял. Он забыл, что этот человек — армейский офицер, — он видел только мужчину, страдающего из-за женщины, которую тот любит так же, как и он.

— Я хочу знать, что произошло, — подавленно сказал Моранте, опустив голову.

Надеясь на то, что любовь к Ирэне победит верность мундиру, Франсиско рассказал ему все, не скрывая своего участия в обнаружении захоронения. В тот же самый день, когда было совершено покушение на жизнь Ирэне, несколько вооруженных людей ворвались в ее дом и перевернули все вверх дном, начиная с матрацев, которые они вспороли ножами, и кончая флаконами с косметикой и кухонными кастрюлями, содержимое которых было вывернуто на пол. Унесли ее магнитофон, кассеты и записную книжку с адресами. Уходя, пристрелили Клео, оставив собаку подыхать в луже крови. Беатрис не было дома, она сидела в коридоре клиники, где боролась со смертью ее дочь. Роса пыталась их остановить, но получила такой удар прикладом, что у нее перехватило дыхание и пропал голос. Роса пришла в себя, лишь когда они ушли, тогда она положила собаку в подол передника и, покачивая ее, как в колыбели, дождалась, пока та не расстанется с жизнью, чувствуя рядом присутствие человека. Вооруженные люди заглянули и в пансион «Божья воля», посеяв панику среди пациентов и лечащего персонала, но быстро оттуда ушли: они поняли, что испуганные старики — за пределами жизни, а значит, и за пределами политики. На следующее утро обыскали помещение редакции и изъяли все, что было найдено в письменном столе Ирэне Бельтран, даже старую ленту с ее пишущей машинки и использованную копирку. Отбросив осторожность, которая за последние несколько лет стала его вторым «я», Франсиско рассказал капитану о Еванхелине Ранкилео, безвременной смерти сержанта Риверы, исчезновении Праделио и семьи Флоресов, о массовых расстрелах крестьян, лейтенанте Хуане де Диос Рамиресе и обо всем, что всплыло в его памяти. Он выплеснул всю ярость, накопившуюся в нем за столько лет молчания, показав Густаво другую сторону действий правительства, — ту, которую офицер не видел, потому что был среди стражей нового порядка Франсиско не забыл о замученных, убитых, о стойкости бедняков, о богатых, поделивших между собой родину, как прибыли в сделке, и капитан, побледнев, молча слушал — раньше он никогда бы не потерпел, чтобы такое говорили в его присутствии.

В сознании Моранте то, что говорил ему Франсиско, наталкиваюсь на то, что было крепко усвоено им за годы военной карьеры. Впервые он оказался не среди тех, в чьих руках абсолютная власть, а среди жертв режима, более того — это обстоятельство нанесло ему глубокую рану, заставило мучительно страдать по самому дорогому человеку — любимой женщине, неподвижно лежащей на простыне; ее вид переворачивал душу, вызывая содрогание, как колокольный звон за упокой. За всю жизнь любовь к ней не угасла в его душе ни на миг, и никогда еще он так не любил ее, как сейчас, когда уже потерял. Он вспомнил, как они вместе росли, как строили планы на будущее, как он мечтал сделать ее счастливой. Мысленно он говорил ей все, что не успел сказать раньше. Упрекал ее в том, что она ему не доверяла почему Ирэне не рассказала ему об этом? Он сам бы ей помог, сам бы вскрыл этот рудник, и не только для нее, но и во имя славы Вооруженных Сил. Эти преступления не должны остаться безнаказанными: ведь тогда общество провалится в тартарары, тогда какой смысл был браться за оружие, чтобы свергать предшествующее правительство, обвиняя его в противозаконии, если они сами правят вопреки всякому закону и морали. Ответственность за эти беззакония несут всего лишь несколько офицеров, — они должны быть наказаны, — но чистота института остается нетронутой, Ирэне; в наших рядах много таких, как я, готовых бороться за правду, выгрести мусор из страны и, если потребуется, отдать жизнь за родину. Ты меня предала, любовь моя, ты, наверное, не любила меня так, как я тебя, и потому ты даже не дала мне возможности доказать, что я не имею ничего общего с этой дикостью; у меня чистые руки, я всегда действовал с добрыми намерениями, ведь ты меня знаешь; во время переворота я был на Южном полюсе, моя работа — это вычислительные машины, секретное делопроизводство, стратегия, из оружия я стрелял только на учебных стрельбах. Чтобы победить нищету, стране нужны, как я полагал, политические каникулы, порядок и дисциплина Откуда мне было знать, что народ нас ненавидит? Много раз я говорил тебе, Ирэне: это сложный процесс, но в конце концов мы преодолеем кризис. Хотя я уже не так в этом уверен, быть может, настала пора вернуться в казармы и восстановить демократию. Как же я не смог во всем разобраться? Почему ты мне вовремя все не рассказала? Не было нужды подставлять себя под пули, чтобы открыть мне глаза; ты не должна была уходить и оставлять меня наедине с моей огромной любовью и жизнью, которую предстоит прожить без тебя. С детства ты борешься за правду, поэтому я так тебя люблю и поэтому сейчас ты молча умираешь.

Капитан долго не мог отвести взгляда от Ирэне. Лившийся из окна свет меж тем погас, палата погрузилась в мягкий полумрак, очертания предметов расплылись, и на кровати виднелся лишь неясный силуэт. Моранте чувствовал, что готов выполнить то, что он задумал, он был убежден, что никогда никого не полюбит так, как ее; он стал прощаться. Наклонился, чтобы поцеловать ее в потрескавшиеся губы, но внезапно передумал и стал всматриваться в ее измученное лицо, стараясь запомнить исходивший от нее запах лекарств, пытался угадать очертания ее хрупкого тела под простыней, и гладил ее непослушные волосы. Когда Жених Смерти вышел из палаты, его глаза были сухи, взгляд — суров, а сердце — полно решимости. Он будет любить ее всегда, но он больше никогда ее не увидит.

— Не оставляйте ее одну: они придут сюда, чтобы убить ее. Я не могу ее защитить. Нужно увезти ее отсюда и спрятать, — только и сказал он.

— Хорошо, — ответил Франсиско.

Они обменялись крепким и долгим рукопожатием.

Ирэне выздоравливала медленно, казалось, она никогда так и не оправится: ее мучили сильные боли. Ухаживая за ней, Франсиско был старателен так же, как и тогда, когда стремился доставить ей наслаждение. В течение всего дня он от нее не отходил, а ночью ложился спать на диван рядом с ее кроватью. Обычно у него был спокойный и глубокий сон, но за это время слух его обострился, как у крадущегося зверя. Если он слышал, что у нее изменилось дыхание, или она пошевелилась, или застонала, он сразу же в тревоге просыпался.

На этой неделе у нее отключили внутривенное питание, и она съела тарелку бульона Франсиско кормил ее с ложечки, и сердце его обливалось кровью. Заметив его волнение, она улыбнулась так, как давно не делала, — кокетливо, что и покорило его с первой минуты знакомства Без ума от радости, он понесся по коридорам клиники, выскочил на улицу, перебежал на другую сторону, лавируя между автомобилями, и растянулся на зеленом газоне на площади. Он столько времени сдерживал себя и теперь смеялся и плакал не таясь, на удивление нянек с детьми и пенсионеров, прогуливавшихся в это время на солнышке. Там его нашла Хильда, чтобы порадоваться вместе с ним. Его мать часами молча вязала у кровати больной и потихоньку приучала себя к мысли, что и младший ее сын уйдет: его жизнь и жизнь женщины, которую он любил, теперь будет другой. Что же касается профессора Леаля, он принес в палату пластинки с концертами, наполнил ее музыкой и возродил в Ирэне вкус к жизни. Он приходил к ней ежедневно и рассказывал счастливые эпизоды из своей жизни, никогда не упоминая о гражданской войне в Испании, о том, как он попал в концлагерь, о трудностях изгнания и о другом, не менее печальном. Он полюбил ее так сильно, что даже присутствие Беатрис Алькантары не портило ему настроения.

Вскоре с помощью Франсиско Ирэне сделала несколько шагов. Ее бледность говорила о том, что состояние еще было тяжелое, но она попросила уменьшить дозу транквилизаторов: ей нужно было восстановить ясность мысли и интерес к окружающему миру.

За это время Франсиско узнал Ирэне как самое себя. В эти длинные бессонные ночи они поведали друг другу о своей жизни. Говорили обо всем: вспоминали прошлое, рассказывали сны, которые видели в настоящем, и обсуждали планы на будущее. Они раскрыли все свои тайны, соединенные теперь не только физической близостью, но и духовной. Он мыл ее губкой, растирал одеколоном, расчесывал щеткой ее спутанные непокорные кудри, перестилал постельное белье, кормил, предупреждал малейшее ее желание. Он тут же отзывался на каждое ее движение и на каждый взгляд. Она совсем не стеснялась его и полностью доверила ему свое измученное болезнью тело. Он нужен был Ирэне как воздух и свет; она то и дело звала его, и ей казалось естественным, что он рядом с ней и днем, и ночью. Если ему приходилось выходить из палаты, она, в ожидании, неотрывно смотрела на дверь. Если вдруг ее начинала донимать боль, она брала его руку в свою и, бормоча его имя, просила о помощи. Они открыли друг другу настежь души и сердца, и это установило между ними нерасторжимую связь, помогавшую им бороться со страхом, пагубное присутствие которого отравляло их жизнь.

Как только разрешили посещения, появились друзья Ирэне из журнала. Пришла женщина-астролог, облаченная в театральную тунику, с черными локонами, струящимися по спине, — она подарила Ирэне таинственный флакон.

— Натрите ее этой мазью с головы до пят. Это вернейшее средство от физической слабости, — порекомендовала она.

То, что эта слабость вызвана пулевыми ранениями, было бесполезно объяснять. Женщина-астролог упрямо винила во всем знаки Зодиака: Скорпион призывает смерть. Напоминание о том, что у Ирэне другой знак, не возымело действия.

В клинику пришли журналисты, чертежники, художники, королевы красоты и даже уборщица, которая принесла пакеты с чаем и сахаром для больной. Она никогда раньше не была в частной клинике и поэтому принесла продукты, полагая, что, как и в больницах для бедных, пациенты страдают от голода.

— Тут и умереть — одно удовольствие, сеньорита Ирэне, — воскликнула женщина поразившись залитой солнцем палате, цветам и телевизору.

Пациенты пансиона «Божья воля» были словно призваны по мобилизации и навещали ее по очереди в сопровождении своих нянечек. В этом старческом приюте ее отсутствие давало себя знать постоянно, его можно было сравнить разве что с длительным отключением света. Тоскуя по ее конфетам, письмам и шуткам, старики совсем пали духом. Им стало известно о ее несчастье, но некоторые сразу же об этом забыли, ибо уже не способны были удержать в памяти неблагоприятные новости. Лишь Хосефина Бианки правильно поняла случившееся. Она часто посещала клинику и всегда приносила Ирэне подарок: цветок из сада, старинную шаль из своих сундуков, стихотворение, написанное ее элегантным почерком. В одеяниях из бледного тюля, она вплывала в палату, благоухая розами, прозрачная, словно призрак других времен. Когда она проходила мимо, удивленные врачи и санитары оставляли свои обычные дела.

На следующий день после того, как Ирэне была ранена, еще до публикации в прессе, эта новость по тайным каналам дошла до ушей Марио. Он тут же явился и предложил свою помощь. Он первый заметил, что клиника находится под наблюдением. Круглосуточно, днем и ночью, на улице стоял, словно на дежурстве, автомобиль с темными стеклами, а у входа бесстрастно дефилировали агенты тайной полиции, — их ни с кем не спутаешь: все — в новых кепках, спортивных рубашках и куртках из искусственной кожи, которые топорщились от оружия. Франсиско тоже стал постоянно встречать в клинике агентов полиции, но он полагал, что их присутствие — дело рук какой-либо группы, а может, и самого лейтенанта Рамиреса если бы был официальный приказ о ликвидации Ирэне, то военные, открыв дверь пинком, попросту вломились бы в операционную и там бы ее добили. Наблюдение за клиникой, напротив, говорит о том, что они не могут позволить себе действовать открыто, а предпочитают выждать удобный момент, чтобы завершить свое дело. За годы работы в подполье у Марио накопился опыт в подобного рода делах, поэтому он занялся разработкой плана побега Ирэне сразу же, как только та сможет встать на ноги.

А Беатрис Алькантара упорно цеплялась за мысль, что пули, чуть было не лишившие жизни ее дочь, были предназначены не ей, а кому-то другому.

— Это все воровские разборки, — говорила она — Хотели убить преступника, а ранили Ирэне.

Она целыми днями звонила по телефону, рассказывая друзьям свою историю. Ей не хотелось, чтобы возникала даже тень малейшего подозрения относительно ее дочери. Мимоходом она сообщила новость о своем муже: наконец, после нескольких лет поисков и ее переживаний детективам удалось обнаружить его на бескрайних просторах земли. Замученный заботами по содержанию огромного особняка, постоянными придирками жены, неудачами с бараньим мясом и преследованиями кредиторов, он в тот вечер ушел из дому и, не пройдя двух шагов, вдруг понял, что все еще впереди и не поздно начать все с начала. Повинуясь порыву своей авантюристской натуры, он, с привлекательным псевдонимом и тощим кошельком, но с головой, полной замечательных идей, уехал на Карибские острова Некоторое время скитался, как цыган, и порой его охватывал страх, что бездна забвения поглотит его. Однако предпринимательский нюх его не подвел, и он стал состоятельным человеком благодаря изобретению кокосоуборочной машины. Этот немыслимый аппарат, разработанный им и не имевший ничего общего с наукой, вызвал у одного местного миллионера приступ оптимизма Вскоре тропики были наводнены кокосоуборочными машинами — они трясли своими шарнирными щупальцами пальмы, — и Бельтран вновь мог себе позволить привычную ему роскошную жизнь, доступную лишь богатым. Он был счастлив. Он состоял во внебрачной связи со смуглой и крутобедрой, моложе его на тридцать лет, смешливой девицей, падкой на удовольствия.

— По закону это ничтожество все еще мой муж. Я всю душу из него вытрясу, у меня хорошие адвокаты, — заверяла Беатрис Алькантара своих подруг; ее больше заботило, как отомстить неуловимому врагу, чем состояние здоровья дочери. Она испытывала удовлетворение от того, что доказала: Эусебио Бельтран — негодяй, но ни в коем случае не левый, как утверждали клеветники.

Беатрис не знала, что происходит в стране: она читала в газетах лишь хорошие новости. Она понятия не имела, что удалось опознать найденные в руднике у Лос-Рискоса останки: это были местные крестьяне, арестованные лейтенантом Рамиресом вскоре после военного переворота, и Еванхелина Ранкилео, которой приписывались разные небольшие чудеса. Беатрис не имела ни малейшего представления о народном возмущении, потрясшем страну, — несмотря на цензуру, оно обошло оба полушария Земли и снова выдвинуло на первый план тему исчезновения людей в латиноамериканских странах с диктаторским режимом. Только Беатрис Алькатара, услышав звон кастрюль на улицах города, думала, что, как во время предыдущего правительства, речь идет о поддержке военных, она не способна была даже представить себе, что народ прибегнул к тому же самому средству, но теперь против тех, кто его придумал. Услышав о том, что группа юристов поддерживает иск родственников убитых против лейтенанта Рамиреса и его людей по обвинению в незаконных обысках, похищениях, преследованиях и изощренных убийствах, она заявила, что ответственность за весь этот ужас несет Кардинал и что, по ее мнению, Папе следовало бы сместить его: сфера деятельности Церкви — лишь духовное, а не грязные мирские дела.

— Роса этого бедного лейтенанта обвиняют в убийстве, но никто не помнит, что он помог нам освободиться от коммунизма, — так прокомментировала сеньора это сообщение утром на кухне.

— Рано или поздно нужно платить по счетам, — невозмутимо отозвалась Роса, глядя в окно на первые цветы незабудок.

Лейтенант Хуан де Диос Рамирес и несколько человек из его части предстали перед судом. Снова сообщения о преступлениях у Лос-Рискоса появились на страницах газет: впервые со времен военного переворота перед судом предстали солдаты и офицеры. Страна вздохнула от края и до края: вдруг показалось, что в монолите власти появилась трещина, и люди стали мечтать о конце диктатуры. Тем временем Генерал невозмутимо закладывал первый камень монумента Спасителям отечества, и за темными стеклами очков трудно было угадать его истинные намерения. Он не отвечал на осторожные вопросы репортеров, а если при нем касались этой темы, пренебрежительно отмахивался. Пятнадцать трупов, найденных в руднике, не стоят поднятой шумихи; однако появились новые разоблачения и были обнаружены новые захоронения, братские могилы на кладбищах, погребения у дорог, а к берегу волной прибивало мешки, в которых находили пепел, скелеты, части человеческих тел и даже детские тела с пулевым отверстием между глаз, — дети, видимо, были виноваты в том, что с молоком матери всасывали ненужные доктрины, подрывающие национальный суверенитет и наивысшие ценности, каковыми являются семья, собственность и традиции, и тогда Генерал лишь спокойно пожимал плечами: главное — родина, а меня пусть судит История.

— А что нам делать, мой Генерал, с начинающимся скандалом?

— То же, что и всегда, полковник, — ответил он из сауны третьего подземного этажа.

Показания лейтенанта на суде были опубликованы крупным шрифтом и возродили в Ирэне Бельтран жажду жизни и борьбы.

Командир штаба части, расположенной в Лос-Рискосе, показал на суде, что вскоре после мятежа владелец хозяйства «Лос-Аромос» обвинил семью Флорес в том, что она составляет угрозу национальной безопасности, так как связана с левой партией… Члены семьи были активистами и планировали нападение на казарму, поэтому я приступил к их задержанию, ваша честь. Я арестовал пять человек из этой семьи и еще девятерых по различным мотивам: начиная с владения оружием и кончая потреблением марихуаны. Я руководствовался списком, найденным у Антонио Флореса Я также нашел план штаба части, что доказывает преступность их намерений.

Мы их допросили в обычном порядке и они сами признались; они получили указания по проведению терактов от иностранных агентов, просочившихся в нашу страну через морскую границу, но подробности изложить они не смогли, и их показания, на мой взгляд, были противоречивы. Вы знаете, ваша честь, что это за люди. Мы закончили разбирательство за полночь, и тогда я приказал отправить их на столичный стадион, используемый в то время в качестве лагеря для заключенных. В последний момент один из заключенных сказал, что ему нужно со мной поговорить, и таким образом я узнал, что подозреваемые совершили еще одно преступление: они прятали в заброшенном руднике оружие. Я посадил их на грузовик и привез в указанное место. Когда дальше по бездорожью ехать уже было нельзя, мы вместе с активистами профсоюзов — у них были связаны руки — сошли с машины и под усиленным наблюдением двинулись пешком. Когда мы шли в темноте, нас внезапно обстреляли из огнестрельного оружия с нескольких точек, и мне ничего не оставалось, как отдать моим людям приказ обороняться. Подробно рассказать не могу, так как было темно; могу сказать только, что перестрелка была ожесточенная и продолжалась несколько минут, потом стрельба прекратилась, и я смог перегруппировать силы. Думая, что задержанные убежали, мы начали их искать, но оказалось, что они лежат вповалку убитые тут же. Мне трудно сказать, погибли они от наших пуль или от пуль нападающих. Поразмыслив немного, я, чтобы не допустить преследования моих людей и их семей, решил действовать по обстановке. Мы спрятали тела в руднике, а потом завалили вход обломками, камнями и землей. Никаких штукатурно-строительных работ мы не производили, так что по этому вопросу ничего не могу заявить. После заделки проема мы поклялись хранить все в тайне. Готов нести ответственность за происшедшее как командир части и должен заявить: раненых среди моего личного состава не было, — несколько незначительных царапин, ведь мы передвигались по пересеченной местности ползком. Я приказал прочесать местность на предмет обнаружения нападающих, но не было никаких следов — даже стреляных гильз. Осознаю: я не был правдив, когда написал в рапорте, что арестованные были отправлены в столицу, но, повторяю, я это сделал, чтобы оградить моих людей от возможной мести. В ту ночь погибло четырнадцать человек. Меня удивляет, что упоминается некая Еванхелина Ранкилео Санчес. На несколько часов она была задержана в штабе части в Лос-Рискосе, но была отпущена на свободу, как об этом свидетельствует запись в дежурном журнале. Это все, что я могу сказать, сеньор судья…

Ни в Верховном Суде, ни в кругах общественности не поверили этой версии. В случае, если бы судья согласился ее принять, то выставил бы себя на всеобщее посмешище. Тогда судья заявил, что дело выходит за рамки его компетенции, и передал его в военный трибунал. Из своей больничной палаты, утопая в белоснежных простынях, Ирэне Бельтран наблюдала, как улетучивается возможность наказания виновных, и попросила Франсиско немедленно съездить в пансион «Божья воля».

— Передай мою записку Хосефине Бианки, — попросила девушка — У нее хранится нечто очень важное для меня, и если ей удалось избежать обыска, то она отдаст тебе это.

Он и помыслить не мог, чтобы оставить ее одну, но девушка упорно настаивала, и тогда он рассказал ей о том, что за ними установлена слежка. До сих пор он скрывал это от Ирэне, чтобы не пугать ее, но понял, что она об этом знает, так как она не выразила никакого удивления. В глубине души Ирэне допускала, что смерть возможна и близка, и понимала, что ее трудно будет избежать. Только когда Хильда и профессор Леаль подменили Франсиско у кровати больной, тот поехал к престарелой актрисе.

Его встретила Роса: из-за сломанных ребер она передвигалась с трудом. Она похудела и выглядела уставшей. Она провела его через сад, показав мимоходом на недавно вскопанное место, где рядом с могилой выпавшего из слухового окна ребенка была зарыта Клео.

Хосефина Бианки утопала среди диванных подушек у себя в комнате. Она была в рубашке с широкими рукавами, отделанными кружевными фестонами[57] ручной работы, на плечах — искусной работы накидка, а белоснежные локоны были стянуты лентой на затылке. На расстоянии вытянутой руки лежало зеркало в серебряной оправе и стоял поднос, заставленный пузырьками с рисовой мукой, куньими кисточками, кремами восковых оттенков, кисточками из лебяжьих перьев, костяными и черепаховыми заколками. Она занималась макияжем, — эту деликатную процедуру на протяжении вот уже более шестидесяти лет она проделывала не пропуская ни одного дня. На фоне светлых утренних лучей ее лицо проступало словно японская маска, на которой нетвердая рука нанесла пурпурные очертания рта. Ее веки дрожали, переливаясь на фоне пудры цвета утренней зари голубыми, зелеными и серебристыми оттенками. Во власти грез былого, быть может, воображая себя в театре за кулисами перед подъемом занавеса в один из вечеров премьеры, она сначала не узнала Франсиско. В глазах, обращенных в прошлое, затрепетало сомнение, и ее душа медленно возвращалась в настоящее. Она улыбнулась, и два ряда прекрасных искусственных зубов придали ее лицу моложавости.

За месяцы дружбы с Ирэне Франсиско поближе познакомился со стариками и таким образом открыл для себя, что единственным ключом в общении с ними может быть любовь: их разум — лабиринт, где они с легкостью могут затеряться. Сев на краешек кровати Хосефины Бианки, он погладил ее руку, приспосабливаясь ко времени, в котором она жила. Торопить ее было бесполезно. Мысленно она пребывала в блестящей поре своей жизни, когда ложу бенуара заполняли поклонники, в гримерной благоухали букеты цветов, когда она совершала шумные турне по континенту, и для разгрузки и погрузки ее багажа на судно или поезд требовалось пять носильщиков.

— Что же произошло, сынок? Где вино, поце-i луи, смех? Где любившие меня мужчины? А рукоплескавшие мне толпы людей?

— Все это здесь, Хосефина, в вашей памяти.

— Я стара, но еще не идиотка. Я прекрасно понимаю, что я одна.

Она обратила внимание на футляр с фотоаппаратом и захотела сняться на память на случай своей смерти. Она надела колье с фальшивыми алмазами и украсила себя бархатными бантами, сиреневой вуалью, веером из перьев и улыбкой из прошлого века Несколько минут она держала позу, но вскоре устала и, закрыв глаза, прилегла, с трудом переводя дыхание.

— Когда возвращается Ирэне?

— Не знаю. Она прислала вам записку. Говорит, у вас что-то есть для нее.

Старуха взяла листок обтянутыми в кружева пальцами и, не прочитав, прижала его к груди.

— Ты муж Ирэне?

— Нет, но я ее люблю, — ответил Франсиско.

— Тем лучше! Тогда я могу тебе это сказать. Ирэне как птица, в ней нет чувства постоянства.

— Зато у меня его на двоих, — засмеялся Франсиско.

Она согласилась передать ему три записанные пленки: они хранились у нее в бальной сумочке, расшитой бисером. Ирэне сама никогда не сумела понять, почему она доверила их актрисе. Разве что в порыве великодушия. Она ведь не могла знать, что ее попытаются убить, обыщут ее дом и служебный кабинет в поисках этих лент, однако догадывалась, что это ценные улики. Она поручила их престарелой даме, чтобы сделать ее соучастницей чего-то, что пока еще не было тайной, и таким образом придала ее жизни смысл. Это произошло стихийно, как и многое из того, что она делала для пациентов «Божьей воли», как, например, празднование несуществующих дней рождения, игры, театральные постановки, подарки и письма от воображаемых родственников. Однажды вечером, зайдя к Хосефине Бианки, Ирэне увидела, что та подавлена; старая актриса бормотала, что лучше ей умереть: она никому не нужна, никто ее не любит. За зиму она очень сдала и, чувствуя недомогание и свою изношенность, стала часто впадать в депрессию, хотя ясный ум и память ее по-прежнему не подводили. Ирэне хотелось что-нибудь сделать для нее; чтобы отвлечь от одиночества и чем-нибудь заинтересовать, она отдала ей эти ленты, предупредив об их важности и попросив хорошенько спрятать. Это поручение привело престарелую даму в неописуемый восторг. Она тут же вытерла слезы и пообещала не умирать, а быть здоровой, чтобы ей помочь. Она думала, что хранит какую-то любовную тайну. То, что начиналось как игра, завершилось достижением поставленной цели: магнитофонные записи были спасены не только от любопытства Беатрис Алькантары, но и от полицейской реквизиции.

— Передайте Ирэне, чтобы она скорее возвращалась. Она обещала помочь мне в мой смертный час, — сказала Хосефина Бианки.

— Этот час еще не настал. Вы можете прожить еще долго: вы ведь сильная и здоровая.

— Знаешь, мальчик, я жила как сеньора, хочу так и умереть. Я что-то устала. Мне нужна Ирэне.

— Сейчас она прийти не может.

— В старости что плохо: никто нас не уважает, все обращаются с нами как с непослушными детьми. Всю жизнь я жила как хотела У меня всего было в достатке. Почему у меня отнимают право на достойную смерть?

Франсиско ласково и почтительно поцеловал ей руку. Выходя, он видел, как в саду нянечки ухаживают за обитателями пансиона, и те, немощные и одинокие, прикованные к инвалидным коляскам, в наброшенных на старческие плечи шерстяных шалях, жалкие, глухие, почти ослепшие, похожие на мумии, едва живые, уже давно не поспевают за настоящим. Он подошел к ним попрощаться. Полковник, увешанный жестяными медалями и орденами, по-прежнему отдавал честь реющему перед его взором национальному флагу. Самая бедная вдова королевства зажала в складках подола консервную банку с очередным пустячным сокровищем. Полупаралитик по привычке ждал почту, хотя в глубине души давно догадывался, что именно Ирэне придумывала ему на радость ответные письма, и он делал вид, что верит в ее жалостливую ложь, чтобы не разочаровывать ее. Когда она перестала появляться в «Божьей воле», у него не осталось, о чем мечтать. Какой-то старец остановил Франсиско у двери.

— Послушайте, юноша, сейчас вскрывают могилы, как вы думаете, найдут моего сына, невестку и младенца?

Не зная, что ответить, Франсиско Леаль бежал из этой обители стариковских трагедий.

На кассетах Ирэне Бельтран были ее беседы с Дигной и Праделио Ранкилео, сержантом Фаустино и Еванхелиной Флорес.

— Передай их Кардиналу, чтобы он использовал их на военном трибунале, — попросила она Франсиско.

— Здесь записан и твой голос, Ирэне. Если тебя опознают, это будет для тебя смертным приговором.

— Меня все равно убьют, если смогут. Ты должен передать их.

— Сначала я должен обеспечить твою безопасность.

— Тогда позвони Марио, — сегодня же вечером я уйду отсюда.

Когда наступил вечер, появился парикмахер со своим знаменитым чемоданчиком превращений и заперся с Ирэне и Франциско в палате клиники, где подстриг их и покрасил им волосы, изменил рисунок бровей, подобрал очки, макияж, усы и применил всякого рода профессиональные хитрости и уловки, пока не превратил их в совершенно непохожих на себя людей. Не узнавая друг друга в новом обличье, молодые люди удивленно смотрели и недоверчиво улыбались: с этой новой внешностью им придется учиться снова любить друг друга.

— Ты можешь ходить, Ирэне? — спросил Марио.

— Не знаю.

— Тебе нужно это сделать без посторонней помощи. Ну, давай, девочка, становись на ноги…

Без помощи друзей, Ирэне осторожно слезла с кровати. Сняв с нее ночную рубашку, Марио едва не вскрикнул от удивления, увидев ее перевязанный бинтами живот и красные пятна от дезинфицирующего раствора на груди и бедрах. Он вынул из своего волшебного чемоданчика объемистую форму из пенопласта, предназначенную для симуляции беременности, и прикрепил ее к плечам и промежности девушки — к талии было нельзя — Ирэне не выдержала бы. Затем он надел на нее розовое платье для роженицы, обул в босоножки на низком каблуке и, пожелав ей удачи, поцеловал на прощание.

Позже, не привлекая внимания обслуживающего персонала, Ирэне и Франсиско вышли из клиники, прошли мимо автомобиля с темными стеклами, не спеша дошли до угла, а там сели в машину парикмахера.

— Побудете у меня, пока не сможете выехать из страны, — решительно сказал Марио. Он привез их к себе, открыл стеклянную, в бронзовой раме дверь, отогнал ангорских кошек и, скомандовав собаке занять свое место в углу, склонился в грациозном реверансе, приветствуя гостей, однако до конца проделать поклон не успел: Ирэне без сознания упала на ковер. Взяв ее на руки, Франсиско пошел за хозяином в отведенную им комнату, где больную уложили на широкую кровать с тонкими простынями.

— Из-за нас ты рискуешь жизнью, — сказал Франсиско взволнованно.

— Пойду приготовлю кофе. Никому не помешает, — отозвался, выходя, Марио.

В спокойной обстановке этой изящной комнаты Ирэне несколько дней восстанавливала силы, а Марио и Франсиско по очереди ухаживали за ней. Хозяин дома старался развлечь ее: то он читал ей фривольные романы, то играл с ней в карты или рассказывал нескончаемые истории — из своей жизни, о салоне красоты, о тех, кого любил, о своих путешествиях, о мучениях той поры, когда он был всего лишь презираемым сыном шахтера. Заметив, что ей нравятся животные, Марио поселил в ее комнате черного пса и кошек, а когда она заводила речь о Клео, менял тему разговора ему не хотелось, чтобы она знала о грустном конце своей собаки. Он готовил для Ирэне диетические блюда, оберегал ее сон и помогал Франсиско во время процедур. Для того чтобы внешний мир не нарушал ее покой, он закрыл окна, задвинул тяжелые шторы, изъял газеты и выключил телевизор. Если вдруг раздавалось завывание полицейской сирены, пролетали с грохотом вертолеты, похожие на доисторических птиц, звучало вдалеке бренчание кастрюль[58] или стреляли пулеметы, то он делал музыку громче, чтобы она ничего с улицы не слышала. Чтобы она побольше спала, он растворял барбитураты[59] в супе, а чтобы не нервничала, не упоминал в ее присутствии о событиях, потрясавших призрачный покой властей.

Именно Марио сообщил Беатрис Алькантаре о том, что ее дочь уже не в клинике. Он хотел было объяснить, что для спасения ее жизни нужно вывезти Ирэне за границу, но с первой же фразы понял, что мать не понимает серьезности ситуации. Сеньора жила в ирреальном мире, где беды были отменены декретом. Тогда он решил сказать, что Ирэне и Франсиско отправились в путешествие, воспользовавшись коротким отпуском: выдумка, конечно, невероятная, учитывая состояние здоровья девушки, — но мать в нее поверила, поскольку для нее годилось любое объяснение. Марио смотрел на нее уничтожающе: его раздражала эта эгоистичная, безразличная ко всему женщина, укрывшаяся среди элегантных ритуалов и ограниченных правил в своем герметичном салоне, куда не доходил ропот недовольства. В его воображении рисовался плот, а на нем Беатрис в окружении забытых и немощных стариков среди неподвижного моря. Как и они, Беатрис оказалась за пределами действительности, утратив свое место в этом мире. При первом же порыве урагана нового времени ее ничтожное благополучие развалится в одно мгновение. Затянутый в шелк и замшу, прекрасный образ оказался обманчив, будто отражение в кривом зеркале. Он вышел не попрощавшись.

Верная своей привычке, Роса подслушивала за дверью и теперь ждала Марио. Она сделала ему знак следовать за ней в кухню.

— Что с моей малюткой? Где она?

— Ей угрожает опасность. И нужно помочь ей уехать отсюда.

— В эмиграцию?

— Да.

— Господи, спаси и сохрани ее! Когда же я ее увижу?

— Когда диктатура рухнет, Ирэне вернется.

— Передайте ей от меня вот это, — взмолилась Роса, протягивая ему небольшой сверток. — Это горсточка земли из ее сада, пусть она всегда будет с ней. И передайте ей, пожалуйста, что незабудки расцвели…

Вместе с Еванхелиной Флорес Хосе Леаль был на опознании останков ее отца и братьев. Ирэне рассказала ему о девочке и попросила ей помочь: она была уверена, что помощь понадобится. Так и произошло. Во дворе следственного департамента на длинных столах, сколоченных из необработанных досок, было разложено содержимое желтых мешков: изорванная одежда, куски костей, клочья волос, заржавевший ключ и расческа. Еванхелина Флорес медленно обошла эту ужасную экспозицию и молча указала на каждый знакомый ей клочок: вот этот голубой жилет, вот этот порванный башмак, вот голова с несколькими уцелевшими зубами. Внимательно всматриваясь, она обошла столы три раза, пока не нашла хоть что-то от каждого из своих, доказав таким образом, что здесь были все пятеро. Лишь выступивший на блузке пот выдавал, каких огромных усилий ей стоил каждый проход вдоль столов. Рядом с ней шел священник, который не решался даже дотронуться до нее, и два писаря суда. Под конец девушка прочитав показания, недрогнувшей рукой подписала их и, с высоко поднятой головой, широким шагом вышла со двора На улице, когда за их спиной с лязгом захлопнулись ворота, она вновь стала похожа на крестьянскую девочку. Хосе Леаль обнял ее и сказал:

— Поплачь, дитя мое, тебе станет легче!

— Потом, падре. Сейчас у меня много дел, — ответила она и, вытерев слезы, торопливо ушла.

Двумя днями позже ее вызвали в военный трибунал для дачи показаний по делу о предполагаемых убийствах. Она пришла в рабочей одежде с черной лентой на руке, — такая же лента была у нее на рукаве, когда вскрыли рудник у Лос-Рискоса, интуиция подсказала ей тогда, что время траура наступило. Суд проходил за закрытыми дверями. В зал суда не были допущены ни ее мать, ни Хосе Леаль, ни назначенный Кардиналом адвокат из канцелярии викарии. По широкому коридору, где гулкое эхо шагов звучало как удары колокола, солдат провел ее в зал заседаний суда Это было огромное, ярко освещенное помещение, украшенное лишь национальным флагом и цветным портретом Генерала президентская лента наискось пересекала его грудь.

Не выказывая никаких признаков страха, Еванхелина подошла и остановилась перед возвышением, где сидели офицеры. Глядя каждому в глаза, она, слово в слово, четко повторила рассказанную Ирэне Бельтран историю: даже запугивания не смогли заставить ее изменить хоть что-нибудь в своем рассказе. Без колебаний она указала на лейтенанта Хуана де Диос Рамиреса и на каждого человека, принимавшего участие в аресте ее семьи: их лица были огнем выжжены в ее памяти.

— Гражданка, вы можете идти. Вы находитесь в распоряжении трибунала и не имеете права выезжать за пределы города, — распорядился полковник.

Тот же солдат отвел ее к выходу. У дверей ее ждал Хосе Леаль, и они вместе зашагали по улице. Священнослужитель заметил, что за ними двигается автомобиль, но поскольку был к этому готов, он схватил девушку за руку и побежал, то подталкивая, то увлекая ее за собой, чтобы побыстрей смешаться с толпой. Они укрылись в первой попавшейся на пути церкви, оттуда он позвонил Кардиналу.

Под покровом ночи Еванхелина Флорес, ускользнув из-под удара репрессивной машины, была вывезена из страны. Ей предстояло выполнить свою миссию. В последующие годы ей пришлось забыть мирные поля, где она росла: она объехала весь мир, рассказывая о трагедии своей родины. Она выступала на ассамблеях ООН, на пресс-конференциях, на телевизионных форумах и университетских собраниях, — повсюду, для того чтобы рассказать правду о без вести пропавших и не допустить, чтобы забвение вытеснило из людской памяти этих уничтоженных насилием мужчин, женщин и детей.

После опознания трупов, найденных у Лос-Рискоса, их родственники попросили вернуть тела для достойного погребения, но из опасения, что вспыхнут беспорядки, им было в этом отказано. Властям больше не хотелось волнений.

Тогда семьи замученных, найденных в новых захоронениях, беспорядочной толпой вошли в кафедральный собор, сели перед главным алтарем и объявили голодовку — с настоящего момента и до тех пор, пока их требования не будут удовлетворены. Страх покинул их, и они уже готовы были принести в жертву и свою жизнь — единственное, что у них оставалось; все остальное было отнято.

— Как понимать этот бардак, полковник?

— Они спрашивают о пропавших, мой Генерал!

— Ответьте им, что они не живы и не мертвы.

— А что нам делать с забастовщиками, мой Генерал?

— То, что и всегда, полковник, и не беспокойте меня по пустякам.

Полиция попыталась выгнать их из храма с помощью брандспойтов и слезоточивых газов, но вместе с другими голодающими в знак солидарности у дверей стал Кардинал, а наблюдатели от Красного Креста, от Комиссии по правам человека и представители международной прессы фотографировали происходящее. Через три дня натиск стал неудержимым, и шум улиц просочился сквозь стены президентского бункера. Скрепя сердце, Генерал отдал соответствующие распоряжения, однако в последний момент, когда семьи с венками и зажженными свечами ждали выдачи тел, по приказу свыше машины погребальной службы изменили маршрут и тайком въехали на кладбище через задние ворота мешки свалили в братскую могилу. Только родители Еванхелины Ранкилео Санчес смогли получить ее тело, которое оставалось до сих пор в морге на вскрытии. Его отвезли в приход падре Сирило, где оно было тихо предано земле. По крайней мере, у девочки была могила; она была завалена цветами: местные крестьяне верили в ее скромные чудеса.

Рудник у Лос-Рискоса превратился в место паломничества Сюда прибыла нескончаемая колонна людей во главе с Хосе Леалем. Они пришли пешком, распевая церковные гимны и выкрикивая мятежные лозунги; несли кресты, факелы и портреты погибших родственников и близких. На следующий день армия обнесла рудник высокой изгородью из колючей проволоки и установила железные ворота но ни колючие заграждения, ни солдаты, выставленные на посту у пулеметных гнезд, не могли помешать процессии. Тогда с помощью динамитных шашек рудник стерли с лица земли, тщетно стремясь вычеркнуть его из Истории.

Франсиско и Хосе Леаль передали магнитофонные записи Ирэне Кардиналу. Они понимали: как только эти пленки попадут в руки военного трибунала, девушка будет арестована. Поэтому надо было как можно скорее спрятать ее в надежном месте.

— Через несколько дней вы уже сможете уехать? — спросил прелат.

— Через неделю, когда она сможет ходить без посторонней помощи.

Так и решили. Кардинал велел размножить пленки и через неделю копии распространил среди прессы, а оригинал передал прокурору. Когда власти захотели уничтожить улики, было уже поздно: интервью, записанные на пленках, были опубликованы в газетах и обошли весь мир, подняв волну единодушного возмущения. За границей имя Генерала стало мишенью для издевательских насмешек, а его послов, стоило им появиться публично, забрасывали ливнем гнилых помидоров и яиц. Отвечая на скандал, вызванный беспорядками, военное правосудие признало виновными в убийстве лейтенанта Хуана де Диос Рамиреса и личный состав его части, участвовавший в бойне. Обвинение основывалось на их противоречивых свидетельствах, лабораторных экспертизах, призванных определить, как все происходило, и на магнитофонных записях Ирэне Бельтран. Несколько раз журналистку пытались вызвать в трибунал для дачи свидетельских показаний, а Политическая полиция тщательно ее искала, но так и не смогла найти.

Удовлетворение, которое вызвал приговор, длилось всего несколько часов, пока декретом об амнистии, сработанным тут же, виновные не были выпущены на свободу. Возмущение народа вылилось в уличные демонстрации такой силы, что даже ударные подразделения полиции и боевая техника армии были не в состоянии справиться с вышедшими на улицы людьми. У строящегося монумента Спасителям отечества собравшийся народ выпустил громадного кабана, украшенного кокардой, президентской лентой, парадным плащом и генеральской фуражкой. Испуганное животное металось среди толпы, а та оплевывала его, пинала и осыпала оскорблениями на глазах разозленных солдат; они применили всю свою ловкость, чтобы поймать кабана и снять с него попранные святыни, в конце концов, под возмущенные крики толпы и вой сирен, им удалось пристрелить его. Крупная туша убитого животного лежала в луже черной крови, где плавали знаки отличия, фуражка и плащ тирана.

Лейтенанту Рамиресу было присвоено звание капитана. Совесть его была спокойна, но тут ему стало известно, что по южным дорогам страны в поисках убийцы своей сестры бродит голодный, одетый в лохмотья гигант с блуждающим взглядом. На него никто не обращал внимания: говорили, что он сумасшедший. Но офицер сразу понял, что ему грозит опасность, — и потерял сон. Не будет ему покоя, пока жив Праделио Ранкилео.

Вдалеке от столицы, из своего провинциального гарнизона Густаво Моранте по-прежнему внимательно следил за ходом событий, был в курсе всех дел и приводил в исполнение свой план. Убедившись в незаконности режима, он стал тайно делиться своими соображениями с товарищами по оружию. Поняв, что диктатура не временный этап на отрезке развития страны, а причина и следствие на пути несправедливости, он расстался со своими иллюзиями. Густаво больше не мог выносить репрессивной машины, которой верно служил, только и думая об интересах родины. В отличие от того, чему его учили на офицерских курсах, террор совсем не способствовал установлению порядка, а лишь сеял ненависть, которая неизбежно вела к еще большему насилию. За годы военной службы он хорошо узнал институт власти и решил использовать эти знания для свержения Генерала. Он считал, что эта задача по плечу молодым офицерам. Он верил, что не только он обуреваем подобными сомнениями; экономические неудачи, возросшее социальное неравенство, жестокость системы и коррумпированность высших должностных лиц заставляли задуматься и других военных. Он был убежден: есть еще офицеры, страстно желающие восстановить оскверненный образ Вооруженных Сил и вытащить их из этой пропасти, куда они попали. Менее смелый и страстный, чем Моранте, человек, быть может, и добился бы поставленной цели, но Густаво, повинуясь порыву, действовал так поспешно, что допустил грубейшую ошибку — недооценил службу разведки, о вездесущих щупальцах которой хорошо знал. Он был арестован и прожил после этого семьдесят два часа Даже самым изощренным дознавателям не удалось заставить его выдать имена его товарищей, участвовавших в подготовке восстания. Он был разжалован, а его труп, в назидание другим, на рассвете был символически расстрелян в спину. Несмотря на принятые меры предосторожности, об этой истории пошли слухи. Когда Франсиско Леаль узнал о случившемся, он почувствовал уважение к Жениху Смерти. Если в рядах армии есть такие, как он, то надежда еще остается. Не всегда можно будет контролировать подготовку к восстанию, она будет шириться и множиться в казармах до тех пор, пока на подавление бунта не хватит пуль. Тогда солдаты присоединятся к вышедшим на улицы людям, и из разделенной боли и побежденного насилия может возникнуть новая родина.

— Все это лишь мечты, сынок! Хоть и есть такие военные, как Моранте, Вооруженные Силы по своей сути не меняются. Милитаризм и так нанес человечеству чрезмерный вред. Он должен быть уничтожен, — возразил профессор Леаль.

Ирэне Бельтран наконец была в состоянии передвигаться. Хосе Леаль достал поддельные паспорта для нее и Франсиско: на них были наклеены фотографии с их новой внешностью. Их невозможно было узнать. У нее были короткие крашеные волосы и контактные линзы, изменившие цвет глаз, у Франсиско густые усы и очки. Сначала они часто поглядывали друг на друга, стараясь узнать самих себя, но вскоре привыкли к этому маскараду и забыли, как выглядели лица, в которые они были влюблены. Однажды Франсиско с удивлением поймал себя на том, что пытается вспомнить столь очаровавший его цвет волос Ирэне. Настала пора покинуть знакомый мир и стать частичкой этой бесконечной, не знающей покоя волны: волны сосланных, эмигрантов, изгнанников, беженцев.

Накануне отъезда проститься с беглецами пришла чета Леалей. Закрывшись на несколько часов в кухне, Марио колдовал над ужином, не позволяя никому вмешиваться. Как мог, он старался приглушить разразившуюся трагедию, украсил стол цветами и фруктами и постелил лучшую скатерть. Он выбрал ненавязчивую музыку, зажег свечи, поставил вино охлаждаться, изображая праздничное настроение, от которого на самом деле был весьма далек. Но было невозможно не коснуться темы близкого расставания и тех опасностей, которые подстерегают молодую пару, стоит им только переступить порог своего убежища.

— Когда перейдете границу, дети, поезжайте в наш дом в Теруэле, — всем на удивление заявила Хильда Леаль: ведь все думали, что воспоминание о доме, как и многое другое, амнезия стерла из ее памяти.

Но она ничего не забыла. Она рассказала о горном массиве Альбаррасин,[60] нависающем в сумерках громадной тенью, похожем на горы, у подножия которых простиралась их приемная родина; об оголенной и скорбной извивающейся лозе виноградников в зимнюю пору, берегущих соки для бурного созревания летом; о небогатых растительностью крутых склонах холмов, огороженных горами, о доме, который она оставила, чтобы уйти с мужем на войну: добротной постройке из необработанного камня, дерева и черепицы, с маленькими, забранными железными решетками окнами, высокой трубой, которую украшали два замурованных в камень блюда мавританской керамики, словно глаза, что глядят через годы. Она четко помнила, как пахли дрова, когда по вечерам разводили огонь, помнила аромат жасмина и мяты под окном, свежесть колодезной воды, сундук с постельным бельем, шерстяные одеяла на кроватях. Потом она надолго умолкла, словно ее душа переселилась в тот старый дом.

— Дом все еще наш. Он ждет вас, — заключила она, стерев своими словами прошедшее время и расстояние.

Франсиско задумался о причудливой судьбе, заставившей его родителей покинуть родные места и отправиться в изгнание, а теперь, через столько лет, та же самая судьба настигает и его. Он представил себе, как открывает двери дома, который его мать почти полвека назад точно так же закрыла, и ему показалось, что они ходят по кругу. Отец угадал его мысли и заговорил о том, что означало для них тогда бросить родину и уехать в поисках новой жизни: сколько мужества им потребовалось для того, чтобы переносить страдания, падать и, собрав все силы, снова подниматься, еще раз, и еще тысячу раз, чтобы приспособиться и выжить среди чужих. Где бы Леали ни оказались, они всегда устраивались прочно и основательно, даже если это было на неделю или на месяц: ничто так не подрывает силу духа, как что-либо временное.

— У вас будет только настоящее. Не тратьте силы на оплакивание вчерашнего дня или на мечты о завтрашнем. Ностальгия опустошает и уничтожает, это порок изгнанников. Вы должны устраиваться словно навсегда, нужно иметь чувство постоянства, — заключил профессор Леаль, и его сын вспомнил, что то же самое ему говорила старая актриса.

Профессор отвел Франсиско в сторону. Взволнованно обнял сына: глаза его погрустнели, он дрожал. Вынув из кармана какой-то небольшой предмет, он смущенно протянул его сыну: это была логарифмическая линейка, его единственное сокровище, — знак его беззащитности и горечи расставания.

— Это только на память, сынок. В жизненных расчетах она не годится, — хрипло сказал он.

Он на самом деле чувствовал, что это так. В конце долгого жизненного пути профессор понял никчемность своих расчетов. Он никогда не думал, что однажды один его сын окажется в могиле другой — в изгнании, внуки — в забытом Богом селе, а Хосе, оставшийся рядом с ними, подвергнется опасности, попав на примету Политической полиции. Вспомнив стариков, обитающих в «Божьей воле», Франсиско наклонился и поцеловал отца в лоб, чтобы горячим сыновним поцелуем приглушить роковое предчувствие, что родители умрут в одиночестве.

Заметив, что все пали духом, Марио решил подать ужин. Они стояли вокруг стола с повлажневшими глазами, крепко сжимая в руках бокалы.

— Пью за Ирэне и Франсиско. Пусть вам сопутствует удача Дети мои, — сказал профессор Леаль.

— А я поднимаю тост за вашу любовь: пусть она растет изо дня в день, — добавила Хильда не глядя на них, чтобы не показать, как болит у нее душа.

Какое-то время они казались веселыми, хвалили изысканное жаркое и благодарили своего благородного друга за внимание, но вскоре уныние накрыло их черной тенью. Слышалось только звяканье вилок и ножей и звон бокалов.

Сидя рядом со своим любимцем, Хильда не отрывала от него глаз, стараясь навсегда запомнить черты его лица, взгляд, тонкие морщинки в уголках глаз, продолговатые и сильные ладони. Он держал в руках нож и вилку, но еда оставалась нетронутой. Спрятав свою боль, Хильда с трудом сдерживала слезы, однако не могла скрыть, как ей тяжело. Чувствуя то же, что и она, Франсиско обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

— Если с тобой что-нибудь случиться, сынок, я этого не выдержу, — прошептала Хильда ему на ухо.

— Успокойся, мама, ничего со мной не случится.

— Когда же мы увидимся снова?

— Уверен, что скоро. А до тех пор будем вместе душой, как были всегда…

Ужин закончился тихо. Они еще посидели немного за столом, грустно улыбаясь друг другу, пока приближение комендантского часа не заставило их проститься. Франсиско проводил их до двери. В это время улицы были пусты и безмолвны, засовы — задвинуты, из соседних окон не пробивалось ни единого лучика, и звуку их шагов и голосов вторило гулкое эхо, которое витало в этом пустынном пространстве, как недоброе предвестие. Нужно было спешить, чтобы прийти домой вовремя. Стараясь владеть собой, они молча обнялись в последний раз. Отец и сын соединились в долгом и крепком объятии, полном невысказанных обещаний и напутствий. Потом Франсиско обнял мать: маленькая, хрупкая, она прятала лицо у него на груди; рыдания наконец вырвались наружу, и она судорожно вцепилась в его пиджак, похожая на отчаявшегося ребенка.

Хосе оторвал ее от Франсиско и увел, не давая оглянуться. Франсиско смотрел, как по сумрачной улице удаляются нетвердой походкой его родители, маленькие и беззащитные. Его брат, напротив, казался сильным и решительным: это был человек, четко осознающий, какой опасности он подвергается, и принимающий свою судьбу. Когда они скрылись за углом, у Франсиско вырвалось глухое рыдание, и все сдерживаемые в этот последний вечер слезы хлынули из глаз.

Спрятав лицо в ладони, он опустился на пол у порога, сжавшись в приступе глубокой тоски. Ирэне подошла к нему и молча села рядом.

Франсиско Леаль никогда не подсчитывал числа тех, кому за последние годы оказал помощь; сначала он действовал один, но мало-помалу вокруг него образовалась группа друзей-единомышленников, объединенных одним и тем же стремлением прятать преследуемых, предоставлять им убежище, если это было возможно, или переправлять их через границу различными путями. Вначале он рассматривал такую помощь как выполнение некой гуманной задачи, в какой-то степени неизбежной, но со временем это превратилось в страсть. Он уходил от опасности со смешанным чувством гнева и неистовой радости. От постоянного вызова судьбе у него кружилась голова как у азартного игрока но даже в мгновения величайшей отваги он не терял осмотрительности: он понимал, что любой порыв мог стоить ему жизни. Каждую акцию он тщательно планировал и старался проводить ее без каких бы то ни было сюрпризов, что позволяло уцелеть, балансируя на краю пропасти, и ему удалось намного пережить других Политическая полиция не подозревала о существовании его небольшой организации. Нередко с ним работали Марио и его брат Хосе. В тех случаях, когда задерживали священника допрос вели только по поводу его деятельности в канцелярии викарии и в рабочем городке, где его требования справедливости и мужество в борьбе с властями приобрели широкую известность. С другой стороны, мастер-парикмахер обладал прекрасной «крышей». Его салон красоты посещали жены полковников, зачастую за ним присылали бронированный автомобиль и отвозили в подземный дворец, где его принимала в роскошных и безвкусных апартаментах первая дама страны. Он давал ей рекомендации по выбору нарядов и драгоценностей, создавал новые прически, подчеркивающие высокомерие власти, и высказывал свое мнение по поводу римской пальмы,[61] египетского мрамора и хрустальных светильников, привезенных из-за границы для украшения жилища. На приемах, которые устраивал Марио, появлялись выдающиеся деятели режима, а у себя в антикварной лавке, за индейской ширмой, он обделывал дела с юношами, падкими до запрещенных удовольствий. Политическая полиция, выполняя приказ оказывать ему протекцию во всех его делах — контрабанде, торговле и защите тайных пороков, — и вообразить себе не могла, что выдающийся законодатель мод водит ее за нос.

Франсиско руководил своей подпольной группой при выполнении сложнейших заданий, но никогда он не думал, что однажды будет использовать ее для спасения своей жизни и жизни Ирэне.

Было восемь утра, когда к дому Марио подкатил грузовичок, нагруженный экзотическими растениями и карликовыми деревьями для высадки на террасах. Облаченные в комбинезоны, каски и защитные маски для окуривания, трое рабочих выгрузили тропические филодендроны,[62] цветущие камелии и китайские апельсиновые деревья, затем, подключив шланги к резервуарам с инсектицидами, приступили к дезинсекции растений, закрыв лица масками. Пока один из них наблюдал за переулком, двое других, по знаку хозяина, сняли рабочую одежду, а Ирэне и Франсиско облачились в нее и не спеша спустились к машине; затем, не привлекая внимания окружающих, спокойно уехали. Некоторое время они кружили по городу, пересаживаясь из одного такси в другое, пока не встретились на углу с безобидного вида старушкой, которая вручила им ключи от малолитражки и водительские права.

— Пока все в норме. Как ты себя чувствуешь? — спросил Франсиско, устраиваясь за рулем.

— Очень хорошо! — отозвалась бледная, как мел, Ирэне.

Они выехали из города и поехали по шоссе на юг. Они планировали найти перевал и перейти через границу прежде, чем кольцо преследования непоправимо сомкнется. Фамилия и приметы Ирэне Бельтран были властям известны и разосланы по всей территории страны, кроме того, Ирэне и Франсиско отдавали себе отчет в том, что и в соседних странах, где правят диктаторы, они в безопасности не будут: диктаторские режимы обменивались между собой информацией, заключенными и трупами. В этом обмене иной раз с одной стороны было больше трупов, чем удостоверений личности с другой, и при опознании это приводило к конфузу. Например, арестованных в одной стране находили убитыми в другой, но под чужими именами, и родственники получали для погребения тело чужого человека Франсиско понимал: им нужно или спешно выехать в любую страну континента с демократическим режимом, или добиться главной цели: попасть на родину-мать, — так называли Испанию бежавшие в Америку.

Дорогу до границы они поделили на две части: Ирэне была еще очень слаба и не вынесла бы столько времени, сидя в машине без движения, страдая от головокружения и болей; бедная моя любовь, за последние недели ты так исхудала, твои золотые веснушки поблекли на солнце, но ты красива, как всегда, хотя твои длинные, как у принцессы, волосы, подстрижены. Я не знаю, как тебе помочь, я хотел бы принять все твои страдания на себя, развеять твою неуверенность; будь проклята эта судьба, что осыпает нас ударами, от которых панический страх пронзает все наше существо. О, Ирэне, как бы мне хотелось вернуть тебя в беззаботные времена, когда мы гуляли с Клео по горам, садились под деревом и смотрели на лежавший у ног город и на вершины мира и пили вино, чувствуя себя свободными и вечными; тогда я и представить себе не мог, что повезу тебя по этой дороге кошмаров, когда нервы натянуты до предела, когда чутко реагируешь на малейший шум, когда ты постоянно начеку, подозревая все и вся. С тех пор как эта автоматная очередь чуть было не переломила тебя пополам, нет мне ни сна, ни покоя. Ирэне, я должен быть сильным, огромным, непобедимым, чтобы никто не мог причинить тебе вреда и чтобы я мог защитить тебя от боли и насилия. Когда я вижу, как ты, сломленная усталостью, закрыв глаза, сидишь, откинувшись на спинку сиденья, и молча переносишь тряску, мучительное беспокойство сжимает мне грудь, и я чувствую неистовое стремление оберегать тебя, боюсь потерять тебя, хочу быть всегда рядом с тобой, чтобы ограждать тебя от любого зла, стеречь твой сон, одарять тебя счастливыми днями…

Когда наступила ночь, они остановились в небольшой провинциальной гостинице. Слабость девушки, ее неуверенная поступь и полубессознательное состояние произвели на администратора неизгладимое впечатление, и он, проводив их до самого номера, настоятельно порекомендовал им что-нибудь поесть. Франсиско помог Ирэне снять одежду, поправил повязки и уложил ее в постель.

Принесли суп и стакан подогретого вина с сахаром и корицей, но она так обессилела, что даже не взглянула на еду. Франсиско лег рядом с ней, и она, обняв его, положила голову ему на плечо, вздохнула и сразу же погрузилась в сон. Счастливый, как всегда, когда они были вместе, он лежал, боясь пошевелиться, и улыбался в темноте. Уже несколько недель, как между ними возникла эта, по-прежнему казавшаяся чудом, близость. Он знал ее самые интимные тайны; и ее дымчатые глаза, которые становились безумными от страсти и влажными от благодарности за его любовь, больше не были для него загадкой; он столько раз заботливо осматривал ее тело, что мог бы нарисовать его по памяти, и был уверен, что до конца своей жизни будет помнить каждую его клеточку; но всякий раз, когда он чувствовал ее в своих объятиях, его охватывало такое же горячее волнение, что и в первую встречу.

Утром следующего дня Ирэне проснулась в таком хорошем настроении, словно всю ночь провела в играх и шалостях, но, как она ни старалась, скрыть восковой цвет кожи и нездоровые круги под глазами ей было не под силу. Франсиско приготовил ей плотный завтрак: ей следовало подкрепить свои силы, — но девушка почти не дотронулась до него. Она смотрела в окно и видела, что весна уже кончилась. После того как она провела в царстве смерти столько времени, жизнь для нее обрела иную ценность. Как чудо, она воспринимала все, что ее окружало, и была благодарна каждому дню за его незаметные радости.

Рано утром они сели в машину и двинулись в путь: предстояла многочасовая поездка Проехали залитый солнцем городок, наводненный тележками с зеленью, продавцами всяких мелочей, велосипедами и полуразвалившимися, набитыми до отказа автобусами. Зазвонил колокол приходской церкви, на улице появились две одетые в черное старухи, которые несли заупокойные свечи и вдовьи молитвенники. Прошла группа школьников с учителем; они шли в сторону площади и пели: «Белый мой конек, увези меня отсюда, привези меня туда, где родился я». В воздухе приятно пахло свежеиспеченным хлебом, слышался хор цикад и дроздов. Все вокруг выглядело чистым, прибранным, спокойным; люди мирно занимались повседневным трудом. На мгновение Ирэне и Франциско вздрогнули: быть может, им все это показалось, у них бред, больная фантазия и на самом деле им ничего не угрожает. Они спрашивали себя, не убегают ли они от собственной тени. Но когда они вспомнили, что их карманы прожигают поддельные документы, когда взглянули на свои загримированные лица и вспомнили все, что им довелось перенести в последнее время, то поняли: они не безумцы. Это мир стал безумным.

Они так долго ехали по этой бесконечной дороге, что к концу дня уже не воспринимали открывавшиеся перед ними пейзажи — им все казалось одинаковым. Они чувствовали себя астронавтами, спасшимися после крушения звездолета. Их путешествие прерывали лишь полицейские проверки у пунктов уплаты дорожной пошлины на шоссейных дорогах. Всякий раз, когда Франсиско и Ирэне вручали полицейским документы, их словно током пронзало от страха, они покрывались потом и замирали. Гвардейцы рассеянно раскрывали документы там, где была приклеена фотография, и делали знак продолжать путь. Но на одном пункте им велели выйти из машины, десять минут их держали, жестко задавая вопросы, осмотрели автомобиль со всех сторон, и когда Ирэне, в уверенности, что их все-таки схватили, готова была закричать — сержант разрешил им ехать дальше.

— Будьте осторожны, в этом районе полно террористов, — предупредил он их. Еще долго они не могли произнести ни слова. Опасность была так неизбежна и так близка, как никогда.

— Паника сильнее любви и ненависти, — произнесла с удивлением Ирэне.

После этого случая они стали относиться к страху насмешливо, постоянно подшучивали друг над другом, не растрачивая себя на бесполезные волнения. Франсиско догадался, что именно чувство страха было слабым местом Ирэне. Она не знала, что такое робость или стеснительность, и отдавалась любви открыто и свободно. Но она была способна на мучительный стыд. Она заливалась румянцем, если допускала слабость, которую не терпела ни в других, ни в себе. Этот страх, который она обнаружила в себе, был оскорбителен для нее, и она старалась скрыть его даже от Франсиско. Это был страх глубинный, всеобъемлющий, непохожий на обычный испуг, с которым она сталкивалась и от которого всегда защищалась смехом. Она не стремилась казаться смелой, когда ей было просто не по себе, как при забое кабана или скрипе двери в доме, где жили духи, однако это новое чувство — чувство страха, прочно сжившееся с нею, заполнившее все ее существо, заставлявшее ее кричать во сне и дрожать в ознобе наяву, вызывало в ней стыд. Временами впечатление кошмарного сна было настолько сильным, что было непонятно, живет ли она грезой или грезит, что живет. В такие мгновения, когда она обнаруживала свой стыд и страх, Франсиско любил ее еще больше.

Наконец они съехали с основной шоссейной магистрали и по дороге направились в горы, пока не доехали до старинной водолечебницы — в прошлом она славилась своими чудодейственными водами, но современная фармакопея[63] предала ее забвению. Здание еще хранило следы блестящего прошлого, — тогда, в начале века, сюда приезжали известные семьи и иностранцы — для поправки здоровья. Запустение не уничтожило очарования просторных залов водолечебницы с балюстрадами и фризами, не разрушило старинной мебели, бронзовых ламп и гардин, отороченных бахромой и помпонами. Франсиско и Ирэне поселились в комнате, где были громадная кровать, шкаф, стол и пара простых стульев. В определенное время электричество отключалось, и потому передвигаться можно было только со свечами. С заходом солнца температура резко падала, как это всегда бывает в горах, и тогда ароматными ветвями боярышника растапливали камины. В окно тянуло острым и терпким запахом палой листвы и навоза, которые сжигали во дворе. Кроме них и обслуживающего персонала, здесь обитали страдающие различными недугами больные и пенсионеры, проходившие щадящий курс лечения. Начиная с шагов постояльцев, шаркающих по коридору, и кончая ритмичным звуком машины, качающей воду и лечебные грязи в просторные, отделанные мрамором и металлом ванные комнаты, — все здесь звучало и двигалось плавно и замедленно. Днем, завернувшись в белые простыни, похожие на призраки давних времен, пациенты с надеждой карабкались вверх по обрыву, опираясь на палку, вереницей двигаясь к дымовым трещинам. В складках вулкана над большими лужами горячих источников, бивших из глубины, поднимались столбы густого сернистого пара: там сидели больные, невидимые в плотном тумане. Когда наступал вечер, в гостинице звонил колокол, и его вибрирующий зов рокотал среди уступов гор, в пропастях и тайных логовах. Для ревматиков, язвенников, ипохондриков, страдающих артритом и аллергией и больных неизлечимой болезнью — старостью — это было сигналом к возвращению. Кормили строго по режиму, в просторной столовой, где гуляли сквозняки и запахи кухни.

— Жалко, что у нас не медовый месяц, — заметила очарованная лечебницей Ирэне; она боялась, что связной, который должен был переправить их через границу, появится слишком рано.

Измученные поездкой, они легли на приютившее их грандиозное ложе, крепко обнялись и тут же потеряли представление о времени. Их разбудили первые лучи раннего солнечного утра С облегчением Франсиско заметил, что Ирэне стала выглядеть намного лучше и даже заявила, что зверски хочет есть. Они занялись любовью, радостно, но осторожно, потом оделись и вышли подышать свежим горным воздухом. Неизменное движение обитателей к термам начиналось очень рано. Пока остальные лечились, юноша и девушка посвящали время любви: они украдкой целовались и клялись друг другу в верности. Они одаривали друг друга любовью, когда гуляли по крутым тропинкам, ведущим к вулкану, когда сидели на благоухающем травяном ковре леса, когда что-то шептали друг другу среди желтых спиралей сернистого тумана, и это продолжалось бы вечность, если бы в полночь не появился горец в грубых кожаных ботинках, черном пончо и широкополой шляпе Он привел с собой трех лошадей и мула и сообщил плохую весть:

— Полиция напала на ваш след. Вам сейчас же нужно уходить.

— Кого взяли? — спросил Франсиско, опасаясь за брата, за Марио или еще за кого-нибудь из близких.

— Никого. У администратора гостиницы, где вы останавливались позавчера, вы вызвали подозрение, и он настучал на вас.

— Ты можешь ехать верхом, Ирэне?

— Да, — улыбнулась она.

Для того чтобы тряска не так мучила ее, Франсиско плотно обмотал ее талию широким поясом. Уложив на лошадей вещи, они гуськом двинулись в путь по едва заметной тропинке, ведущей к заброшенному перевалу между двумя пограничными постами: это был старинный, забытый ныне контрабандный маршрут. Когда тропинка совсем растворилась среди зарослей неукрощенной природы, проводник ориентировался по зарубкам на деревьях. Не в первый и, конечно, не в последний раз он ходил по этой извилистой тропе, спасая беглецов. По обе стороны тропы, как бдительные стражи, путешественников оберегали высоченные лиственницы, мирты, дубы и каучуковые деревья, густая листва которых местами смыкалась, образуя в вышине непроницаемый зеленый купол. Они шли не останавливаясь несколько часов. В течение всего пути им не повстречался ни один человек: их окружало бескрайнее, холодное и влажное одиночество этого лесного лабиринта, и казалось, лишь они одни пробираются по его запутанному узору. Вскоре они смогли потрогать пятна снега, оставшегося после зимы. Они вошли в стелющиеся над землей низкие облака и словно окунулись в неосязаемую пену, стирающую с лица земли весь видимый мир. Когда они вынырнули из облаков, их глазам внезапно предстала величественная картина горной гряды, уходящей темно-лиловыми вершинами в бесконечность, с увенчанными ослепительной белизной вулканами, с пропастями и ущельями, ледяные склоны которых летом оттаивали. Иногда на глаза попадался крест, отмечавший место, где, сломленный отчаянием, какой-нибудь путник расстался с жизнью; здесь горец с почтительным достоинством осенял себя крестным знамением в знак упокоения души.

Проводник ехал впереди, за ним — Ирэне, и замыкал группу Франсиско, не спуская глаз с возлюбленной, чтобы не упустить малейшие признаки ее усталости или боли, но девушка не давала повода для беспокойства. Спокойно отдавшись поступи мула, она любовалась окружавшей ее восхитительной природой, в то время как душа ее обливалась слезами. Девушка прощалась со своей родиной. У нее на груди хранился мешочек с землей из ее сада, — ей дала его Роса, чтобы посадить незабудки по ту сторону моря. Она думала о том, как много ей приходится терять. Она больше уже не пройдет вновь по улицам своего детства, не услышит мягкий говор креольского языка, не увидит силуэт гор на вечернем небосклоне, не заслушается пением рек, не будет жадно вдыхать аромат базилика,[64] долетающий из кухни, и запах дождя, когда влага испаряется с крыши ее дома Она теряла не только Росу, свою мать, друзей, работу и свое прошлое. Она теряла родину.

— Моя страна… моя страна… — говорила она сквозь слезы. Франсиско пришпорил коня и, поравнявшись с ней, взял ее за руку.

Когда наступила ночь, они решили сделать привал: в темноте, в этом лабиринте гор, крутых склонов, страшных ущелий и бездонных пропастей продвигаться вперед было нельзя. Опасаясь, что рядом с границей может быть патрульный дозор, развести костер они не осмелились. Проводник достал из своих запасов вяленое мясо, галеты и водку. Завернувшись в толстое пончо, они, обнявшись по-братски, расположились рядом с лошадьми на ночлег, однако холод пробирал их до костей. Всю ночь под пепельно-траурным небом, словно усеянным черным льдом, их колотила дрожь, а вокруг слышались шорохи, шепот, легкое посвистывание, бесконечные голоса леса.

Наконец рассвело. Заря ширилась, словно огненный цветок, и мрак медленно отступал. Небо прояснилось, и впечатляющая красота окружающего пейзажа предстала перед ними как новорожденный мир. Они встали, стряхнули иней с одеял, размяли затекшие тела и, чтобы взбодриться, допили оставшуюся водку.

— Вон там — граница, — сказал проводник, указывая на какую-то точку вдалеке.

— Тогда нам придется проститься, — решил Франсиско. — На другой стороне нас, наверное, будут ждать друзья.

— Вам нужно будет перейти границу пешком. Двигайтесь по зарубкам на деревьях, тогда не заблудитесь. Это надежная дорога Счастливо, товарищи…

На прощание они обнялись. Проводник пустился в обратный путь, а девушка и юноша двинулись к невидимому рубежу, разделявшему эту необъятную цепь гор и вулканов. Они казались себе крохотными, одинокими и беззащитными, отчаявшимися мореплавателями в океане горных вершин и облаков, в лунном безмолвии; но они чувствовали, что их любовь обрела новое мощное измерение и именно она станет их единственной опорой в изгнании.

Они остановились, чтобы бросить последний взгляд на их землю, залитую золотым рассветом.

— Вернемся ли мы сюда? — пробормотала Ирэне.

— Вернемся, — отозвался Франсиско.

Все последующие годы это слово определяло их жизнь: вернемся, вернемся…