"Любовь и Тьма" - читать интересную книгу автора (Альенде Исабель)Часть I НОВАЯ ВЕСНАТепло первого солнечного дня превратило в пар накопленную в земле за зимние месяцы влагу и согрело хрупкие кости стариков, теперь они могли прогуливаться по специальным ортопедическим тропинкам сада. Лишь меланхолик по-прежнему оставался в постели: бесполезно было выводить его на свежий воздух, ибо глаза его видели только собственные ночные кошмары, а уши были глухи к птичьему щебету. Актриса Хосефина Бианки в длинном шелковом платье — она, видимо, играла в нем в пьесах Чехова,[2] — с раскрытым зонтиком для защиты похожей на потрескавшийся фарфор кожи медленно шла меж клумб, которые вскоре покроются цветами и шмелями. — Бедные мальчики, — улыбнулась восьмидесятилетняя женщина, уловив слабое подрагивание незабудок, что позволило ей догадаться, будто тут присутствуют ее обожатели — те, кто безымянно любят ее и прячутся среди зелени растений, чтобы следить за каждым ее шагом. Опираясь на алюминиевую ограду, чтобы помочь своим ватным ногам, Полковнику удалось передвинуться на несколько сантиметров. Его грудь украшали изготовленные Ирэне картонные и жестяные медали: именно так он собирался отметить приход новой весны и отсалютовать национальному флагу — это следует делать каждое утро. Когда же состояние его легких позволяло, он зычным голосом отдавал распоряжения войскам, а напуганным прадедушкам и прабабушкам приказывал удалиться с Марсова поля, иначе бравые пехотинцы могут растоптать их своими блестящими сапогами при прохождении парадным шагом. Как невидимый ястреб, над телефонным проводом реяло знамя, а его солдаты вытянулись перед ним неподвижным строем и смотрели прямо перед собой; били барабаны, мужественные голоса выводили мелодию священного гимна — но слышал ее лишь он один. Его оторвала от дела одетая в полевую форму санитарка, немногословная и незаметная, какими бывают обычно подобного рода женщины; в руках у нее была салфетка — она вытерла вытекшую из его рта слюну, уже пропитавшую рубашку. Полковник хотел было представить ее к награде или повысить в звании, но сиделка предупредила его, что если он наделает в штаны, то получит по заднице: ей уже до чертиков надоело вычищать сухие какашки, — потом развернулась и ушла, оставив его в дураках наедине со своими намерениями. Интересно, о ком говорила эта дура? — задался вопросом Полковник и тут же заключил: вне всякого сомнения, речь шла о самой богатой вдове королевства В лагере только она ходила под себя: огнестрельное ранение уничтожило ее пищеварительную систему и навсегда приковало ее к инвалидной коляске, но это ни у кого не вызывало жалости. При всяком удобном случае у нее крали заколки и пояса: мир кишмя кишит жуликами и мошенниками! — Воры! У меня украли тапочки! — закричала вдова. — Помолчите, бабуля, а то соседи могут услышать, — велела сестра, выкатывая коляску на солнце. Больная, однако, по-прежнему выкрикивала обвинения, пока совсем не выдохлась и не умолкла, чтобы не испустить дух. Но у нее хватило сил указать подагрическим пальцем на престарелого сатира, незаметно расстегнувшего ширинку, чтобы показать дамам свой жалкий пенис. Никто не обратил на это никакого внимания, за исключением одной тщедушной, одетой в траур дамы: она с определенной нежностью смотрела на этот сухой фиговый стебель. Дело в том, что она была влюблена в его владельца и оставляла дверь своей комнаты незапертой на ночь, чтобы толкнуть его на решительный шаг. — Потаскуха! — прошамкала богатая вдова, но не смогла сдержать улыбки: неожиданно всплыли в памяти далекие времена, когда ее муж был еще жив и платил золотой монетой за право быть принятым ее широкими бедрами, а это случалось довольно часто. Ее сумка вскоре наполнилась и стала такой тяжелой, что ни одному моряку не удавалось вскинуть ее на плечо. — Где мои золотые монеты? — О чем вы, бабуля? — рассеянно спросила сиделка из-за спинки инвалидной коляски. — Ты у меня их сперла? Я позвоню в полицию! — Да уймись ты, старая! — равнодушно ответила та. Полупаралитика она усадила на скамью, покрыв его ноги пледом: несмотря на то что недуг поразил половину его лица, а сунутая в карман рука не действовала, — в другой он держал пустую трубку, — вид его был исполнен спокойствия и достоинства и к тому же был не лишен британской элегантности — на нем красовался короткий пиджак с кожаными заплатами на локтях. Он ждал почту и именно поэтому потребовал усадить его напротив двери — так, чтобы видеть, как войдет Ирэне, и с первого взгляда угадать, есть ли ему письмо. Рядом с ним грелся на солнце печальный старик, но они не разговаривали: они были врагами, хотя оба уже забыли, из-за чего возникла их вражда. Порой, забывшись, они обращались друг к другу, но ответа не получали — скорее из-за глухоты, чем из неприязни. С балкона третьего этажа, где еще не зацвели анютины глазки, выглянула Беатрис Алькантара де Бельтран. На ней были замшевые брюки горохового цвета и в тон им — французская блузка После комплекса восточных упражнений, проделанных, чтобы снять напряжение и забыть ночные сновидения, благодаря утреннему макияжу — зеленые тени для глаз под цвет малахитового кольца — она выглядела свежо и спокойно. Она держала стакан с фруктовым соком — для улучшения пищеварения и цвета лица Глубоко втягивая в себя воздух, она сразу же почувствовала какое-то новое тепло. Она сосчитала в уме, сколько дней остается до отпуска: зима выдалась затяжная, и загар у нее совсем сошел. Строгим взглядом окинула она лежащий внизу сад, украшенный свежими весенними побегами, не удостоив своим вниманием ни упавшие на каменные стены солнечные лучи, ни запах, идущий от влажной земли. Вечнозеленый плющ устоял перед последними холодами, на черепице еще поблескивала утренняя роса, а украшенный лепниной павильон для гостей с деревянными створками дверей казался блеклым и грустным. Глазами она пересчитала престарелых обитателей, обращая внимание на мелкие детали, дабы убедиться, что все ее распоряжения выполнены. Все были на месте, за исключением одного несчастного старика, страдающего депрессией: едва живой от горя, он остался в постели. Затем она остановила свой пристальный взгляд на сиделках, отметив про себя: передники чистые и глаженые, волосы гладко причесаны, резиновые тапочки надеты. Довольная, она улыбнулась: все шло хорошо, сезон дождей и связанная с ним опасность эпидемий миновала Немного везения, и, видимо, рента продлится еще несколько месяцев, поскольку даже тот прикованный к постели больной переживет лето. Со своего наблюдательного пункта Беатрис увидела, как в сад «Божьей воли» вошла ее дочь Ирэне. С раздражением она отметила, что дочь не пользуется боковой дверью во внутренний дворик, где была лестница на второй этаж — там находилась их квартира Она распорядилась сделать отдельную дверь, чтобы не проходить через гериатрическое отделение: старческая дряхлость ее угнетала — она предпочитала наблюдать ее издалека В противоположность ей, дочь пользовалась любой возможностью, чтобы побывать у больных, словно их общество доставляло ей удовольствие. Казалось, она знает некий язык, способный победить глухоту и плохую память. Сейчас она ходила между ними и раздавала мягкие, учитывая вставные челюсти, лакомства. Беатрис видела, как дочь, подойдя к полупарализованному, показала ему письмо и помогла ему вскрыть его — ведь тот не смог бы сделать это одной рукой, — а потом стала о чем-то с ним шептаться. Затем девушка немного прогулялась с другим престарелым джентльменом, и, хотя с балкона мать не могла услышать, о чем шел разговор, она догадалась: они говорили о сыне, невестке и малютке — это была единственная интересующая его тема В то время как Беатрис на балконе думала о том, что никогда не сможет понять эту странную девушку — ведь между ними так мало общего! — Ирэне для каждого старика находила улыбку, ласковое слово и минутку времени. Неожиданно к Ирэне подошел озабоченный Эросом старец и, положив руки на ее груди, стал их ощупывать — скорее из любопытства, чем из похотливого влечения. На нескончаемый для матери миг девушка оцепенела, но тут одна из сиделок, оценив обстановку, спешно пришла на помощь. Но Ирэне жестом ее остановила. — Оставьте его. Он никому не делает ничего плохого, — улыбнулась она. Кусая губы, Беатрис покинула свой наблюдательный пункт. Она направлялась в кухню, где под воркование радиоромана прислуга Роса резала к обеду зелень. У нее было круглое смуглое лицо неопределенного возраста, внушительный круп, мягкий отвисший живот и широченные бедра. Она была настолько толста, что не могла скрестить ноги и почесать себе спину без посторонней помощи. «Роса, как ты вытираешь задницу?» — спрашивала у нее маленькая Ирэне, ошеломленная этой ласковой глыбой, прибавлявшей килограмм в весе ежегодно. «Что за мысли, мое создание! Хорошего человека должно быть много», — спокойно парировала Роса, верная своей привычке отвечать поговорками. — Меня беспокоит Ирэне, — сказала хозяйка, усевшись на табуретку и медленно потягивая фруктовый сок. Роса ничего не сказала, но выключила радио, приглашая тем самым ее к откровенному разговору. Сеньора вздохнула. — Мне следует поговорить с дочерью, чем она, черт возьми, занимается, что это за сопляки, которые вечно с ней таскаются. Почему бы ей не пойти в Клуб и не поиграть в теннис, а заодно и познакомиться с юношами и девушками ее круга? Под видом работы она занимается Бог знает чем, журналистика мне всегда внушала опасения: ею должны заниматься люди средней руки; если бы ее жених узнал, в какие переплеты попадает Ирэне, он бы этого не потерпел: будущая супруга армейского офицера не должна позволять себе подобные вещи. Сколько раз я ей говорила! И не доказывайте мне, что беречь репутацию нынче не в моде. Конечно, времена меняются, но не настолько! И кроме того, Роса военные сейчас — это сливки общества, не то что раньше. Я уже устала от экстравагантных выходок Ирэне, у меня и так забот хватает, сама знаешь — жизнь у меня не мед. С тех пор как Эусебио испарился, оставив меня с замороженными банковскими счетами и горой долгов — под стать расходам какого-нибудь посольства, — мне приходится крутиться как белке в колесе, чтобы хоть как-то оставаться на плаву, на приличном уровне. Все так сложно, ведь старики — обуза. В конечном счете, мне кажется, от них больше расходов, чем доходов. С них так трудно получить ренту, особенно с этой треклятой вдовы, которая всегда задерживает месячные взносы. В таких делах чудес не бывает. Мне не улыбается таскаться за дочерью по пятам и следить, чтобы она пользовалась кремом для лица и одевалась по-божески, чтобы не отпугнуть жениха Она уже не маленькая и сама способна за собой последить, — ты как считаешь? Вот посмотри на меня: если бы не мое упорство, как бы я выглядела, а? Так, как большинство моих подруг лицо в морщинах, похожее на географическую карту, вокруг глаз — «гусиные лапки», а тело — в складках. В отличие от них у меня сохранилась талия двадцатилетней девушки и гладкая кожа И никто не может упрекнуть меня в том, что я праздно живу, наоборот: меня убивают постоянные стрессы. — Да, сеньора, нос вытащишь, хвост увязнет, хвост вытащишь, нос увязнет. — Почему бы тебе не поговорить с моей дочкой, Роса? По-моему, к тебе она прислушивается. Роса положила нож на стол и неодобрительно посмотрела на хозяйку. Она из принципа расходилась с хозяйкой во всем, особенно когда речь заходила об Ирэне. Она не терпела никакой критики в адрес девушки, но сейчас, однако, была вынуждена признать правоту матери. Да и самой Росе больше по душе было бы увидеть Ирэне, как та, окутанная облаком фаты и живых цветов, под руку с капитаном Густаво Моранте выходит из церкви и проходит через две шеренги поднятых вверх сабель, но ее знания об окружающем мире, почерпнутые из радио- и телероманов, свидетельствовали о том, что порой в жизни приходится перенести множество страданий и пройти через тяжкие испытания, прежде чем доберешься до счастливого конца. — Лучше, сеньора, оставьте ее в покое: горбатого могила исправит. И кроме того, Ирэне долго не проживет. У нее вид не от мира сего. — Ради Бога, Роса, что ты несешь?! В вихре широкой хлопковой юбки и распущенных волос в кухню вошла Ирэне. Поцеловав в щеку обеих женщин, она открыла холодильник и принялась там что-то искать. Ее мать готова была разразиться назидательным экспромтом, но в этот миг на нее словно сошло озарение, она поняла, что сейчас все слова бесполезны: эта девушка со следами пальцев на левой груди так же далека от нее, как звезды на небе. — Пришла весна, Роса, скоро расцветут незабудки, — заговорщицки подмигнув ей, сказала Ирэне; служанка поняла ее правильно: это был намек на новорожденного, выпавшего из слухового окна, — обе не переставали об этом думать. — Что нового? — спросила Беатрис. — Мне нужно сделать репортаж, мама. Буду брать интервью в некотором роде у святой. Говорят, она творит чудеса. — Что за чудеса? — Выводит бородавки, лечит бессонницу и икоту, вселяет надежду и вызывает дождь, — смеясь, ответила девушка. Не отвечая на шутки дочери, Беатрис вздохнула Роса принялась шинковать морковь и снова слушать о страданиях персонажей из радиоромана. Не преминув, однако, заметить, что, когда появляются живые святые, умершие святые перестают творить чудеса Ирэне ушла переодеться и захватить магнитофон, пока не пришел Франсиско Леаль: он всегда работал с ней — делал снимки. Окинув взглядом поле, Дигна Ранкилео заметила признаки, предвещавшие смену времени года. — Скоро у скотины начнется течка, и уедет с цирком Иполито, — пробормотала она в перерыве между двумя молитвами. У нее вошло в привычку разговаривать с Богом. В тот день, пока она хлопотала с завтраком, продолжительные молитвы и исповеди захлестнули ее. Уже не раз сыновья говорили ей: эта привычка к Евангелию вызывает у всех насмешку. Нельзя ли делать это молча, не шевеля губами? Однако она не обращала внимания на их слова Она чувствовала физическое присутствие Господа в своей жизни, — Он был для нее ближе и нужнее, чем муж, которого она видела лишь зимой. Дигна не просила многих милостей: она убедилась, что многочисленные просьбы вызывают, в конце концов, у небожителей досаду. Она только спрашивала совета, теряясь в своих бесконечных сомнениях, просила отпущения грехов, как своих, так и чужих, и заодно воздавала благодарение за какое-нибудь незначительное проявление благодати: за прекращение дождя, снижение высокой температуры у Хасинто, за созревшие в огороде помидоры. Однако последние недели она стала часто беспокоить Спасителя, молясь за Еванхелину. — Излечи ее, — умоляла она в то утро, пока разжигала огонь и приспосабливала четыре кирпича под решетку над разожженными дровами. — Излечи ее, Боже, прежде чем ее увезут в психушку. Она никогда не думала, что приступы ее дочери были признаками святости. Еще меньше она верила в искушающих демонов, хотя, по утверждению болтливых кумушек, посмотревших в селе фильм об изгнании злых духов, пена изо рта и запавшие глаза — знаки Сатаны. Однако ее здравый смысл, общение с природой и долгий опыт многодетной матери привели ее к выводу: это болезнь тела и мозга, а совсем не проявление чего-то божественного или колдовского. Она связывала болезнь с детскими прививками или приближением менструации: всегда противилась действиям службы здравоохранения, когда ее сотрудники обходили дом за домом, отлавливая детей, прятавшихся среди деревьев, на огороде или под кроватью. Они устраивали форменную охоту на детей и, несмотря на их отчаянное брыкание и ее клятвенные заверения в том, что все они привиты, нещадно кололи их. Она не сомневалась в том, то эти инъекции, накапливаясь в крови, приводят к различным нарушениям в организме. С другой стороны, менструация — это естественное дело в жизни любой женщины, однако бывает, что у некоторых из них наступает нервное возбуждение, а в уме появляются нездоровые мысли. Любая из этих двух причин могла быть источником ужасного недуга, но в одном Дигна была уверена: если ее дочь не выздоровеет в положенный срок, то, как это бывает при тяжелом заболевании, она ослабнет настолько, что организм ее расстроится полностью или она окажется в могиле. Другие ее дети умирали еще в детстве от эпидемий или в результате несчастных случаев. То же происходило и в других семьях. Если бы дочка была маленькой, она не оплакивала бы ее, ведь она вместе с ангелами вознесется прямо на облака и там станет посредником между небом и теми, кто задержался на земле. Возможная утрата Еванхелины воспринималась ею более остро еще и потому, что ей придется держать ответ перед настоящей матерью. Ей не хотелось, чтобы та подумала, будто все это случилось из-за ее недосмотра, — ведь тогда люди будут шептаться за ее спиной. В доме Дигна вставала первой, а ложилась последней. С первыми петухами она уже возилась в кухне, укладывая на еще не остывший с вечера жар поленья дров. С той минуты, как она ставила кипятить воду для завтрака, ей не удавалось даже присесть: она постоянно была занята детьми, стиркой, приготовлением пищи, огородом и скотиной. Дни ее жизни были похожи один на другой, как зерна четок. Она не знала отдыха, единственный раз ей выпало отдохнуть — после родов второго сына. Ее жизнь представляла собой цепь однообразных, повторяющихся действий, и только смена времен года вносила некоторое разнообразие. Для нее существовали лишь работа и усталость. Самым умиротворенным временем был вечер, когда под звуки переносного радиоприемника она садилась за шитье и уносилась в далекую Вселенную, имея о ней весьма смутное представление. Ее судьба была не лучше и не хуже других. Порой она приходила к выводу, что ей повезло: по крайней мере, Иполито обращался с ней не как грубый деревенщина, — он работал в цирке, был артистом, много ездил и много видел и по возвращении рассказывал удивительные истории. Иногда пропустит один-другой стаканчик вина, это бывает: отрицать не буду, — думала Дигна, но в глубине души человек он добрый. Особенно туго ей приходилось в пору жеребения, сева, сбора урожая, но зато у этого, не от мира сего, мужа были другие, все компенсирующие достоинства. Он осмеливался бить ее только пьяный, и то, когда старшего сына, Праделио, не было рядом: в его присутствии у Иполито Ранкилео рука не поднималась. Она пользовалась большей свободой, чем остальные женщины: могла ходить в гости к подругам, не спрашивая на то разрешения, посещать службу Истинной Евангелической Церкви[3] и воспитывать детей в соответствии с ее моралью. Она привыкла принимать решения сама, и только зимой, когда муж возвращался домой, жена, наклонив голову, тихим голосом советовалась с ним, скорее из уважения, прежде чем что-либо предпринять. Но и у этой поры были свои прелести, хотя зачастую казалось, что дождь и нищета навечно воцарились на земле. Это было время покоя: поля отдыхали, дни казались короче, а рассвет наступал позднее. Стараясь расходовать меньше свечей, спать ложились в пять часов, и тогда в теплых складках одеял можно было оценить, на что способен мужчина. Благодаря своей артистической профессии, Иполито не принимал участия ни в деятельности сельскохозяйственных профсоюзов, ни в других нововведениях предыдущего правительства.[4] И так получилось, что, когда все вернулось на круги своя, его оставили в покое и никому не пришлось ничего оплакивать. Будучи дочерью и внучкой крестьян, Дигна была осторожна и недоверчива Она никогда не верила словам государственных советников и с самого начала знала что аграрная реформа ни к чему хорошему не приведет. Она всегда говорила об этом, но на нее никто не обращал внимания. Ее семье повезло больше, чем Флоресам — настоящим родителям Еванхелины, — и другим сельским труженикам, потерявшим в этой авантюре не только надежду, но и жизнь. Иполито Ранкилео был хорошим мужем: спокойным, не грубым и не драчливым. Насколько она знала, у него не было других женщин, равно как и прочих значительных пороков. Ежегодно он приносил в дом кое-какие деньги и, кроме того, какой-нибудь подарок, зачастую бесполезный, но всегда принимаемый с радостью: главное — внимание. У него был обходительный характер. Это свойство у него сохранилось навсегда, не в пример другим мужчинам: те, как только женились, обращались со своими женами, как со скотиной, говорила Дигна, — поэтому она рожала ему сыновей с радостью и даже с удовольствием. Когда она думала о его ласках, то краснела Муж никогда не видел ее обнаженной. Стыдливость — прежде всего, считала она, но это не отражалось на их близости. Когда-то она влюбилась в него, потому что он умел говорить прекрасные слова, — и она приняла решение сочетаться с ним и церковным, и гражданским браком и не допускала его к себе, оставаясь девственницей до самой свадьбы; она хотела, чтобы дочери поступили так же, тогда их будут уважать, и никто не осмелится назвать их легкомысленными. Но тогда были другие времена, а сейчас становится все труднее воспитывать девочек; в глаза тебе не смотрят, соберутся — и на речку, пошлешь в поселок за сахаром, пропадают где-то часами, стараешься прилично их одеть, а они укорачивают юбки, расстегивают блузки на груди и расписывают косметикой лицо. О, Господи, помоги мне довести их до замужества, тогда можно будет отдохнуть, не допусти повторения беды, как со старшей, прости ее, ведь она была слишком молоденькой и вряд ли понимала что творила, — с бедняжкой это случилось так быстро, что даже лечь по-человечески она не успела: все произошло стоя, по-собачьи, у дальней ивы; храни, Господи, других моих дочерей, избавь их от негодяя, способного заморочить им голову, поскольку на этот раз Праделио убьет его, и падет тогда несчастье на этот дом: с Хасинто я тоже уже настрадалась и настыдилась, ведь бедняжка не виноват, что у него родимое пятно. Самый младший в семье — Хасинто — приходился ей на самом деле внуком, он был внебрачным сыном ее старшей дочери от приезжего, появившегося у них дома осенью и напросившегося переночевать в кухне. Младенец выбрал удачное время для появления на свет: в эту пору Иполито гастролировал по городам с цирком, а Праделио был призван на военную службу. Не оказалось рядом ни одного мужчины, способного взять на себя отмщение, как было бы положено. Дигна знала, что ей нужно делать: она запеленала новорожденного, накормила кобыльим молоком, а мать отослала в город работать прислугой. Когда мужчины возвратились, дело было уже сделано, и они были вынуждены смириться с тем, что есть. Постепенно они привыкли к младенцу и стали в конце концов относиться к нему как к еще одному сыну. Но он был не единственным чужаком, воспитывавшимся в семье Ранкилео. До Хасинто в семье появилось двое заблудившихся сирот — однажды они постучались в их дверь. С годами о родстве забыли и остались только привычка и любовь. Как и каждое утро, когда заря разгоралась за грядой гор, Дигна приготовила мате[5] с травой для мужа и придвинула его стул ближе к двери, где свежего воздуха было больше. Плеснув кипятком на куски сахара, она разложила их по жестяным кружкам, чтобы приготовить для старших сыновей мятный отвар. Намочив оставшийся со вчера хлеб, она положила его на угли, затем процедила молоко для детей и помешала на закопченной дочерна сковородке месиво из яиц и лука. Хотя с того дня, когда в больнице Лос-Рискоса родилась Еванхелина, прошло пятнадцать лет, Дигна помнила все, словно это случилось совсем недавно. Поскольку рожала она много раз, эти роды у нее были быстрые, и, как всегда, она приподнялась на локтях, чтобы увидеть, как из ее чрева появляется младенец, и чтобы определить его сходство с другими ее детьми: жесткие и темные волосы — это отцовское, а белая кожа — предмет ее гордости — это ее. Поэтому, когда к ней поднесли спеленатого ребенка, она, заметив светлый пушок, покрывавший его почти лысую голову, догадалась — и в этом не было никакого сомнения, — что младенец не ее. Первым побуждением Дигны было отказаться от него и заявить протест, но медсестра торопилась, не стала слушать ее, сунула ей в руки сверток и ушла. Девочка принялась плакать, и Дигна старым, как мир, движением расстегнула кофту и дала ей грудь, не преминув, однако, поделиться с соседками по палате, что, видимо, случилась ошибка: это не ее дочь. Покормив девочку, она с усилием встала и пошла объясняться с дежурной по этажу. Однако та сказала, что ошибается именно она; в больнице ничего подобного не случалось никогда, а то, что роженица хочет вот так взять и поменять ребенка, ни в какие ворота не лезет. Добавив, что, без сомнения, у нее не в порядке нервы, акушерка без лишних объяснений сделала ей в руку какой-то укол. И отослала назад в постель. Несколько часов спустя Дигну разбудил скандал, учиненный другой роженицей в дальнем конце палаты. — Мне подменили девочку! — кричала она. Обеспокоенные скандалом, появились медсестры, врачи и даже главный врач больницы. Воспользовавшись случаем, Дигна как можно деликатнее, не желая никого обидеть, заявила о своем сомнении. Она объяснила, что родила черноволосую девочку, а ей принесли другую — светловолосую, совсем не похожую на ее детей. Что подумает, увидев ее, муж? Главный врач возмутился: бесцеремонные невежды, вместо благодарности за то, что их обслуживают, они устраивают скандалы. Обе женщины предпочли замолчать и подождать более подходящего случая. Раскаявшись в том, что легла в больницу, Дигна обвинила в случившемся себя. До этого всех детей она рожала дома с помощью матушки Энкарнасьон; та следила за ходом беременности с первых месяцев и приходила к роженице накануне родов, не отходя от нее, пока родившая женщина не была в состоянии сама заняться домашними делами. Матушка приносила травы для ускорения родов, освященные епископом ножницы, чистые прокипяченные повязки, заживляющие компрессы, мази для сосков, отсосы и расширители, шелк для зашивания и неоспоримую мудрость. Готовясь принять новорожденного, она, болтая без умолку, развлекала беременную местными сплетнями и разными придуманными историями, чтобы скорее шло время и чтобы уменьшить ее страдания. Уже более двадцати лет эта маленькая ловкая женщина, окутанная неистребимым запахом дыма и ароматом лаванды, помогала увидеть свет почти всем младенцам округи. За услуги она ничего не требовала, но на свое ремесло жила: проходя мимо ее ранчо, благодарные люди оставляли яйца, фрукты, дрова, птицу, а порой и зайца или куропатку, добытых на последней охоте. Даже в худшие времена нищеты, когда погибал урожай, а у скотины от голода живот прилипал к спине, в доме матушки Энкарнасьон не ощущалось нужды в самом необходимом. Она знала все тайны, связанные с родами, а также безотказные средства для аборта с помощью трав или огарка свечи, но использовала их только в самых необходимых случаях. Если знаний ей не хватало, она полагалась на свою интуицию. Когда младенец наконец прокладывал себе путь к свету, она обрезала пуповину чудесными ножницами, чтобы наделить ребенка силой и здоровьем, а затем осматривала его с головы до ног, дабы убедиться, что тельце у него нормальное. Если вдруг обнаруживался изъян — предвестник жизни, полной страдания и бремени для других, — она вверяла новорожденного в руки судьбы. Но если ничто не противоречило божественному порядку, она благодарила небо и посвящала младенца в жизнь парой шлепков. Матери она давала настой травы для освобождения от венозной крови и для поднятия духа, касторового масла — для очистки кишечника, а пиво с сырыми желтками — для обилия молока На три-четыре дня она брала на себя заботы по дому: готовила пищу, подметала, кормила семью и возилась с гурьбой малышей. Так было во время всех родов Дигны Ранкилео. Но когда родилась Еванхелина, повивальная бабка сидела в тюрьме за незаконную медицинскую практику и обслужить ее не могла Как бы то ни было, Дигне пришлось лечь в больницу Лос-Рискоса, где с нею обращались куда хуже, чем с заключенной. Как только она вошла, ей прицепили на запястье этикетку с номером, побрили Гениталии, вымыли ее холодной продезинфицированной водой, совсем не учитывая, что у роженицы от этого может навсегда пропасть молоко, и уложили в непокрытую простыней кровать вместе с другой женщиной в таком же, как она, состоянии. Затем, без ее согласия, покопались во всех отверстиях ее тела, а рожать принудили при свете лампы у всех на виду. Все это она терпеливо вынесла но когда она вышла оттуда с чужой девочкой на руках, красная от нестерпимого стыда, то поклялась, что никогда в жизни ее нога не ступит на порог какой бы то ни было больницы. Дигна поджарила яичницу с луком, позвала семью на кухню. Каждый явился туда с собственным стулом. Когда дети начинали ходить, она выделяла каждому из них в неприкосновенную собственность сиденье — единственное достояние в общинной бедности семейства Ранкилео. Даже кровати были общие, а одежда хранилась в больших плетеных корзинах: по утрам семья извлекала из них то, что было нужно. Ни у кого не было личных вещей. Иполито Ранкилео шумно потягивал мате и медленно пережевывал хлеб: многих зубов уже не было, остальные сильно шатались. Выглядел он здоровым, но сильным никогда не был. Сейчас, однако, дело шло к старости: годы обрушились на него внезапно. Его жена связывала это с бродячей жизнью цирка: всегда на колесах, то туда, то сюда, питание никудышное, да еще и бесстыдное раскрашивание лица этими снадобьями, разрешенными Богом лишь для уличных женщин: порядочным людям они вредны. За немногие годы молодцеватый парень, который был ее женихом, превратился в сгорбленного человечка с лицом, похожим из-за частых ужимок на картонную маску, и носом, смахивавшим на кувшин. Он надрывно кашлял и засыпал посреди разговора Во время холодов и вынужденного бездействия он, бывало, развлекал детей, наряжаясь в пестрые одежды паяца Под белой маской с огромным алым ртом, раскрытым в постоянном хохоте, жена замечала усталые складки. Поскольку он дряхлел, найти работу ему было все трудней, и Дигна стала лелеять надежду, что муж в конце концов осядет на земле и будет помогать ей в ее трудах Сейчас прогресс насаждался силой, новые распоряжения ложились тяжким бременем на плечи Дигны. Крестьяне тоже были вынуждены приспосабливаться к рыночной экономике. Земля и все, что на ней производилось, стали объектами свободной конкуренции: теперь каждый жил и получал в соответствии со своей предприимчивостью, везучестью и инициативой; даже неграмотные индейцы втягивались в это колесо судьбы, причем большое преимущество получали те, у кого были деньги, ведь они могли купить за несколько сентаво или взять в аренду на девяносто девять лет собственность бедных землевладельцев — таких, как семейство Ранкилео. Но она не хотела оставлять место, где родилась и вырастила детей, для того чтобы ютиться в новоиспеченных сельскохозяйственных деревнях Каждое утро тамошние хозяева набирали необходимую рабочую силу, экономя деньги за счет арендаторов. Это означало бедность в бедности. Она хотела, чтобы семья обрабатывала эти доставшиеся по наследству шесть куадр,[6] но с каждым разом ей становилось все трудней отбиваться от наседавших крупных хозяйств, особенно без мужской поддержки, столь необходимой в ее мытарствах. У Дигны Ранкилео проснулось сострадание к мужу. Для него она оставляла на сковородке лучший кусок, самые крупные яйца; она вязала для него жилеты и носки из самой мягкой шерсти. Она готовила ему настои трав для почек, для прояснения мыслей, для очищения крови и для сна, но было очевидно, что, несмотря на все ее старания, Иполито старел. В это время два мальчика подрались из-за остатков яичницы, а он равнодушно смотрел на них. В обычные времена он бы уже вмешался, раздавая подзатыльники, чтобы разнять их, но сейчас не спускал глаз с Еванхелины, следя за нею взглядом, словно опасаясь, что она вдруг превратится в какое-нибудь чудовище — из тех, что показывают в цирке. В этот час девочка ничем не отличалась от остальных ребят, была такая же озябшая и растрепанная. Ничто не предвещало того, что с ней произойдет через несколько часов — ровно в полдень. — Излечи ее, Боже милостивый, — говорила Дигна, закрыв лицо передником: пусть никто не заметит, что она говорит сама с собой. Утро обещало быть тихим, и Хильда предложила позавтракать на кухне, согреваемой лишь небольшой плитой, но муж напомнил, что ей следует беречься простуды: в детстве она страдала болезнью легких. По календарю еще была зима, но сияние рассветов и пение жаворонков говорили о приходе весны. Им следовало экономно расходовать топливо. Настали времена дороговизны, но, учитывая слабое здоровье жены, профессор Леаль настоял на том, чтобы был зажжен керосиновый нагреватель. И днем, и ночью жильцам приходилось согреваться, таская за собой этот видавший виды прибор из одной комнаты в другую. Пока Хильда возилась с кастрюлями, профессор Леаль, уже в пальто и шарфе, но в домашних туфлях, вышел во двор, чтобы подсыпать в кормушки зерен и подлить в цветочные горшки воды. Заметив на деревьях маленькие набухшие почки, он заключил, что вскоре деревья покроются листвой и превратятся в зеленые укрытия, где обретут приют перелетные птицы. Насколько ему нравилось наблюдать за их свободным полетом, настолько он ненавидел клетки, считая непростительным лишать птиц воли только ради удовольствия постоянно иметь их перед глазами. Даже в мелочах он следовал своим анархическим принципам: поскольку свобода — неотъемлемое право человека, еще больше оснований должно иметь на это крылатое племя. Из кухни его позвал Франсиско: чай готов, а к ним пришел в гости Хосе. Профессор поспешил на кухню: обычно Хосе не приходил в субботу так рано, хотя профессор всегда был готов прийти на помощь ближнему. Гость уже сидел за столом, и впервые профессор заметил, что у него поредели волосы на затылке. — В чем дело, сынок? Что-нибудь случилось? — спросил он, хлопая его по плечу. — Нет, старина, ничего, просто хочу, чтобы мама накормила меня приличным завтраком. В семье он был самым сильным и крепким, ему одному недоставало характерных черт Леалей — угловатости и орлиного носа Он был похож на рыбака с южного побережья, ничто не выдавало его утонченную душу. Сразу же после окончания лицея он поступил в семинарию, и это решение никого, за исключением отца не удивило: он с малолетства вел себя как иезуит, а все его детство прошло в играх, где он с помощью банных полотенец наряжался епископом и отправлял мессу. Невозможно было найти объяснение подобным наклонностям; дома никто открыто религии не исповедовал, а их мать, хоть и считала себя католичкой, с замужества на мессу не ходила Единственным утешением профессора Леаля в связи с таким решением сына было то, что он носил не сутану, а короткие рабочие штаны, жил не в монастыре, а в рабочем районе, и был более близок к трагическим переменам в мире, чем к тайнам евхаристии. На Хосе были брюки, доставшиеся ему в наследство от старшего брата выцветшая рубашка и жилет, связанный матерью из грубой шерсти. Руки его были в мозолях; он зарабатывал себе на жизнь работая водопроводчиком. — Организую курсы по изучению христианства, — сказал он с хитринкой в голосе. — Наслышан, — ответил Франсиско со знанием дела: они вместе работали в бесплатной консультации при приходе, и он был в курсе дел брата. — Ох, Хосе, не лезь ты в политику, — взмолилась Хильда. — Снова хочешь попасть за решетку, сынок? В последнее время собственная безопасность вызывала у Хосе Леаля озабоченность. Ему не хватало духа вести счет только чужим бедам. Он взвалил на себя нестерпимое бремя боли и несправедливости. Порой он упрекал Создателя в том, что тот подвергает его веру таким тяжким испытаниям: если существует Божественная любовь, то непомерные страдания, выпавшие на долю людей, могут показаться издевательством. В непосильном стремлении накормить бедных и дать приют сиротам он утратил лоск церковности, который был у него в семинарии, и окончательно превратился в мрачного человека, разрывающегося между нетерпимостью и жалостью. Отец выделял его из всех сыновей, потому что видел сходство собственных философских идеалов с варварскими христианскими суевериями его сына, как он их называл. Это сглаживало его огорчение и привело к тому, что он, в конце концов, простил Хосе его религиозное призвание и прекратил жаловаться по ночам, когда, уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить жену, изливал свой стыд из-за того, что в семье появился священник. — На самом деле, я пришел за тобой, братец, — сказал, обращаясь к Франсиско, Хосе. — Тебе нужно осмотреть девочку в городке: ее изнасиловали неделю назад, и с тех пор она онемела Примени свои знания по психологии, поскольку Бог не справляется со столькими проблемами. — Сегодня не могу, я работаю с Ирэне, надо делать фотографии, а завтра я девочку осмотрю. Сколько ей лет? — Десять. — Господи, что за чудовище надругалось на невинной бедняжкой? — воскликнула Хильда. — Ее отец. — Ради Бога, хватит, — велел профессор Леаль, — хотите, чтобы мама заболела? Франсиско налил всем чаю, и на некоторое время они умолкли, стараясь найти другую тему для разговора, чтобы успокоить Хильду. Ей, единственной женщине в семье, удалось привить детям мягкость и такт в общении. Они не помнили, чтобы она выходила из себя. В ее присутствии сыновья не сквернословили, не позволяли себе пикантных шуточек и грубостей. В детстве Франсиско одолевала тревога, что, измотанная грубой жизнью, его мать однажды незаметно исчезнет, рассеется навсегда, как туман. Тогда он бежал к ней, обнимал ее, хватался за ее платье, отчаянно стремясь удержать ее тепло, запах, ее передник, звук ее голоса С тех пор прошло много времени, но нежность к ней оставалась самым непоколебимым его чувством. После женитьбы Хавьера и поступления Хосе в семинарию в родительском доме остался только Франсиско. Он занимал ту же комнату, где жил в детстве, — с сосновой мебелью и полками, полными книг. Иногда у него возникало желание снять отдельное жилье, но в глубине души ему нравилось быть в семье, а с другой стороны, не хотелось без надобности огорчать родителей. Для того чтобы сын ушел из дома, они признавали три причины: войну, брак и служение в церкви. Позже они добавят к ним еще одну: бегство от полиции. Семейство Леалей занимало небольшой, крашеный-перекрашенный, латаный-перелатанный скромный дом. По ночам он кряхтел, как старый усталый ревматик. Много лет тому назад его спроектировал профессор Леаль, считая тогда единственным, что необходимо в доме, — просторную кухню, где проходила вся жизнь семейства и была установлена подпольная типография. Кроме того, должно быть патио, где сушилось бы белье и можно было посидеть и посмотреть на птиц, а также достаточное количество комнат для детей. Все остальное зависит от широты души и живости интеллекта, говаривал он, когда кто-либо жаловался на тесноту или непритязательность. Так они и жили, и хватало места и доброты, чтобы принимать попавших в беду друзей и родственников, бежавших из Европы от войны. Это была сердечная, дружная семья. Уже подростками, бреющими усы, ребята по утрам забирались в родительскую кровать, чтобы почитать газеты и чтобы Хильда почесала им спину. Когда старшие сыновья ушли из дома, Леали почувствовали, что дом стал для них велик: по углам сгустился мрак, а в коридоре звучало эхо. Но потом родились внуки, и вернулся привычный гвалт. — Нужно привести в порядок крышу и сменить трубы, — говорила Хильда всякий раз, когда шел дождь и появлялась новая протечка. — Зачем? Ведь у нас есть еще дом в Теруэле.[7] А когда умрет Франко,[8] вернемся в Испанию, — возражал муж. С того момента как корабль отошел от европейских берегов, профессор Леаль мечтал о возвращении на родину. Негодуя на каудильо, он поклялся не носить носков до тех пор, пока не узнает, что того зарыли в могилу: профессор и представить себе не мог, сколько десятилетий пройдет, пока исполнится его желание. Его клятва привела к появлению мозолей на ногах и неприятностям, связанным с профессиональной карьерой. Иногда ему приходилось встречаться с известными деятелями или в составе экзаменационной комиссии принимать экзамены в колледжах и лицеях. Тут его голые ноги в больших туфлях на толстой резиновой подошве давали пищу чужим языкам. Но он был слишком горд и предпочитал, вместо объяснений, прослыть экстравагантным иностранцем или нищим, у которого не хватает денег на носки. Однажды они поехали всей семьей в горы, чтобы полюбоваться снегом вблизи, но ему пришлось остаться в отеле из-за посиневших как селедка, и замерзших ног. — Послушай, надень носки! Неужели не ясно, что Франко и слыхом не слыхивал о твоей клятве? — умоляла его Хильда. Он испепелил ее взглядом, исполненным достоинства но так и остался в гордом одиночестве у камина После смерти своего главного врага он надел пару алых блестящих носков — они, казалось, сами по себе выражали всю его экзистенциалистскую философию, но не прошло и получаса, как ему пришлось их снять: слишком долго он их не надевал и теперь отвык. Тогда, чтобы скрыть этот факт, он дал клятву, что не будет носить носки до тех пор, пока не уйдет в отставку Генерал,[9] правивший железной рукой на его приемной родине. — Вы наденете их на меня, когда я умру, — говорил он. — Хочу попасть в ад в красных носках. Он не верил в жизнь после смерти, поэтому всякие меры предосторожности в этом плане не годились для его рыцарского темперамента Демократия в Испании не вернула ему носков, как и не заставила вернуться назад: удерживали сыновья, внуки и американские корни. Но дом так должным образом и не отремонтировали. После военного переворота[10] семью занимали другие неотложные дела Из-за своих политических взглядов профессор Леаль был включен в список неблагонадежных и был вынужден уйти на пенсию. Оставшись без работы, с небольшим пособием, оптимизма он не утратил: быстро распечатал в кухне объявления об уроках литературы и расклеил их, где только мог. Доход от немногих учеников позволял хоть как-то сбалансировать их бюджет и давал возможность скромно жить и даже помогать Хавьеру. Старший сын мучился в тисках беспросветного безденежья: не на что было содержать жену и троих детей. Уровень жизни семьи Леаль упал, как это случилось и со многими другими семьями их круга Они отказались от абонементов на концерты, от театров, книг, пластинок и других развлечений, доставлявших им радость. Позже, когда стало ясно, что Хавьер не сможет найти работу, отец решил достроить еще пару комнат и ванную во дворе, чтобы жить всем вместе. В конце недели трое братьев клали кирпичи под руководством профессора Леаля, черпавшего свои знания из учебника по строительству, который он купил на книжном развале. Поскольку в этой области ни у кого не было никакого опыта, а в учебнике нескольких страниц не хватало, результат можно было предвидеть: после завершения строительства у сооружения оказались кривые и неровные стены, но их убожество они рассчитывали закрыть плющом. Хавьеру претила мысль жить за счет родителей: гордый характер достался ему по наследству. — Где едят трое, хватит и восьмерым, надо только уметь быть бережливым, — сказала Хильда Если она принимала какое-либо решение, оно, как правило, обжалованию не подлежало. — Сейчас трудные времена, сынок, мы должны помогать друг другу, — добавил профессор Леаль. Несмотря на трудности, он был доволен жизнью и считал себя абсолютно счастливым человеком; с юных лет пожирающая его революционная страсть определила его характер и образ мыслей. Он много времени, энергии и средств тратил на распространение своих идеологических воззрений. Всех троих сыновей он воспитал в соответствии со своим учением, и с малолетства они уже были обучены работе в подпольной типографии, которая находилась на кухне, и с их помощью распространял обличительные листовки у заводских ворот, за спиной у полицейских На всех профсоюзных собраниях Хильда всегда была вместе с ними: в руках у нее мелькали неустанные спицы, а моток шерсти прятался в лежащую на коленях сумку. Пока ее муж спорил с товарищами, она, безразличная к бурным политическим дискуссиям, погружалась в свой тайный мир: вновь переживала свои воспоминания, словно вывязывая былые впечатления, и воскрешала самые сладкие ностальгические образы. Благодаря длительному и спокойному процессу отбора ей удалось вытеснить из памяти большую часть прошлых огорчений и оставить только счастливые воспоминания. Она никогда не говорила о войне, не напоминала о похороненных ею покойниках, о своем несчастном случае или долгом пути в изгнании. Знакомые относили такое избирательное свойство ее памяти за счет удара: еще в молодости ей проломили голову, — но профессор Леаль по едва заметным, понятным только ему признакам подозревал, что она помнит все. Просто она не желала вновь взваливать на себя бремя минувших утрат, поэтому и не упоминала о них, отменив их молчанием. Его жена следовала за ним по всем выпавшим на их долю дорогам, и сейчас он не мог представить своей жизни без нее. Она плечом к плечу шла с ним на уличные демонстрации. В тесном согласии они растили детей. Она помогала и другим, более нуждающимся, проводила ночи под открытом небом во время забастовок, а с утра шила одежду на заказ, когда зарплаты мужа не хватало. Одинаково преданно она шла за ним на войну или в изгнание, а когда его арестовали, носила в тюрьму горячую еду; спокойствие не покинуло ее и в тот день, когда у них описали мебель, а хорошее настроение не испортилось, когда она, дрожа от холода, спала на палубе третьего класса, на корабле, набитом беженцами. Не прекословя ему ни в чем, Хильда примирилась со всеми экстравагантностями мужа — а их у него было немало, — ибо за столько лет совместной жизни ее любовь к нему не только не уменьшилась, но выросла еще более. Много лет утекло с тех пор, как в небольшой испанской деревне, затерянной среди виноградников на крутых холмах, он попросил ее руки. Хильда ответила, что она католичка и такой думает оставаться и впредь; она ничего лично не имеет против Маркса, но его портрета у изголовья не потерпит, а дети ее получат крещение, дабы не умереть нехристями и не попасть в ад. Профессор логики и литературы был пламенным коммунистом и атеистом, но в этом случае интуиция его не подвела: он понял, что ничто в жизни не изменит мнение этой розовощекой и хрупкой девушки со сверкающими глазами, — он влюбился в нее бесповоротно, поэтому следовало, по всей вероятности, заключить договор. Сошлись на том, что брак будет церковный, — в те времена это был единственно законный способ супружества, — дети получат причастие, но пойдут учиться в светские школы; он будет давать имена сыновьям, она — дочерям, а на их могиле будет стоят не крест, а надгробная плита с надписью специального содержания, составленной мужем. Хильда приняла предложение: этот худощавый мужчина с пальцами пианиста и горячей кровью отвечал ее идеалу мужчины. Свою часть договора он выполнил с присущей ему скрупулезной честностью, но Хильда не отличалась подобной правильностью. Когда появился на свет первенец, муж был на войне,[11] а когда ему удалось вырваться на побывку, младенец уже был окрещен Хавьером — в честь деда Мать была в тяжелом состоянии, и некстати было начинать ссору. Но про себя он решил назвать его Владимиром — именем Ленина Этот номер у него не прошел: как только он называл сына этим именем, жена спрашивала его, к кому он, черт подери, обращается, а ребенок удивленно смотрел на него и не отвечал. Незадолго до следующих родов Хильда, проснувшись поутру, рассказала свой сон: будто бы она родила мальчика и должна была назвать его Хосе. Несколько недель они спорили до умопомрачения, пока не пришли к справедливому решению: назвать ребенка Хосе Ильич. Потом они бросили монетку, чтобы решить, какое имя будет в ходу; выиграла Хильда, но в этом не ее вина а вина судьбы — ей не понравилось второе имя революционного вождя. Годами позже родился последний сын, но к тому времени профессор Леаль утратил часть своей симпатии к советским товарищам, и таким образом угроза носить имя Ульяновых миновала. В честь святого из Ассизи,[12] воспевавшего бедняков и животных, Хильда назвала его Франсиско. Может быть поэтому, а может быть потому, что он был самый младший и как две капли воды похож на отца, она относилась к нему с особой нежностью. За всепоглощающую любовь младенец отплатил матери стойким эдиповым комплексом, державшим его в своей власти до самого отрочества, когда гормональный взрыв заставил его понять, что в мире существуют и другие женщины. В ту субботу, напившись утром чаю, Франсиско закинул на плечо чемоданчик с фотоаппаратурой и попрощался с семьей. — Потеплее оденься, на мотоцикле может здорово прохватить, — сказала мать. — Оставь его в покое, мать, он уже не мальчик, — вступился отец, и сыновья улыбнулись. В первые месяцы после рождения Еванхелины Дигна Ранкилео сетовала на свою несчастную судьбу, расценивая происшедшее как кару небесную за то, что вместо дома поехала рожать в больницу. Ведь в Библии ясно сказано: будешь рожать в боли,[13] — и об этом напоминал преподобный отец. Но потом поняла, насколько неуловимы знаки Господа И может быть, это светловолосое, с ясными глазами, создание сыграет какую-то роль в ее судьбе. С духовной помощью Истинной Евангелической Церкви она смирилась с этим испытанием и исполнилась готовности любить эту девочку, несмотря на ее недостатки. Нередко она вспоминала и другую — ее унесла кума Флорес, — она по справедливости принадлежала ей. Муж ее утешал, говоря, что та девочка выглядит здоровой и сильной, и ей наверняка будет лучше в другой семье. — Флоресы — владельцы приличного надела земли. Говорят, они хотят купить трактор. Они образованные, входят в сельскохозяйственный профсоюз, — доказывал Иполито ей раньше, когда несчастье еще не обрушилось на дом Флоресов. После родов обе матери попытались востребовать своих дочерей, заявляя, что во время родов смогли увидеть своих младенцев и по цвету волос догадались о происшедшей ошибке, но главный врач больницы и слышать об этом не хотел, угрожая посадить их за решетку за клевету на его учреждение. Отцы советовали просто обменяться девочками и мирно разойтись, но жены не хотели действовать незаконно. Решено было пока оставаться с той, что на руках, до выяснения властями этого запутанного дела; но после забастовки службы здравоохранения и пожара в отделе записей актов гражданского состояния — когда персонал был заменен, а архивы бесследно исчезли — у них пропала всякая надежда добиться справедливости. Они предпочли воспитывать чужих девочек как своих Хотя они жили недалеко друг от друга, видеться случалось редко: их жизни не пересекались. С самого начала договорились, что у младенцев будет одна и та же крестная и одно и то же имя: в случае, если придется когда-нибудь поменять фамилию на законную, детям не нужно будет привыкать к новому имени. Кроме того, как только девочки подросли и стали что-то понимать, им рассказали всю правду: как бы то ни было, рано или поздно они обо всем узнали бы сами. Все в округе знали историю с подмененными Еванхелинами, и нельзя было исключить, что какой-нибудь сплетник не сболтнул бы об этом девочкам. Еванхелина Флорес превратилась в типичную смуглую крестьянку с живыми глазами, широкими бедрами и пышной грудью; она уверенно держалась на крепких, точеных ногах. Была физически сильной, веселого нрава На долю семейства Ранкилео выпало плаксивое, своенравное, хрупкое и трудновоспитуемое создание. Иполито относился к ней с особым вниманием и восхищался, ведь молочно-розовая кожа и светлые волосы были такой редкостью в его семье. Оставаясь дома, он не спускал глаз с ребят, не дай Бог обидят девочку, в которой текла чужая кровь. Пару раз он застал Праделио, когда тот щекотал ее, незаметно тискал и лобызал мелкими поцелуями; чтобы раз и навсегда отбить у него от этого охоту, Иполито задал ему такую взбучку, что едва не отправил в мир иной, ибо перед Богом и людьми Еванхелина должна быть ему сестрою. Но Иполито бывал в семье несколько месяцев в году, а когда его не было, он не мог следить за выполнением всех своих указаний. Убежав из дому с цирком в тринадцать лет, Иполито посвятил себя лишь этому ремеслу, ничто другое его не привлекало. Когда устанавливалась хорошая погода и повсюду начинали расцветать залатанные купола цирковых шатров, жена и дети провожали его в дорогу. Путь его пролегал из городка в городок, из села в село: так он объезжал всю страну, показывая свою ловкость в изнурительных карнавальных гастролях для бедняков. В цирке у Иполито было множество профессий: сначала он был воздушным гимнастом, акробатом, но с годами утратились сноровка и чувство равновесия. Затем на короткое время он стал дрессировщиком, правда, когда он видел этих несчастных животных, у него от жалости разрывалось сердце и нервная система совсем расстроилась. В конце концов он согласился выступать клоуном. Его жизнь, как и любого другого крестьянина, зависела от дождей и солнечного света. В дождливые и холодные месяцы фортуна отворачивалась от бедных цирков, и ему приходилось зимовать у домашнего очага, но, как только пробуждалась весна, он говорил своим «прощайте» и без угрызений совести оставлял на жену детей и работу в поле. Она лучше управлялась с этими делами, потому что в ее жилах накопился опыт нескольких поколений. Единственный раз он выехал в город с деньгами, вырученными за урожай, чтобы купить одежду и запасы продуктов на год, но там напился и был начисто обворован. Долгие месяцы на столе у Ранкилео не было сахара и ни у кого в семье — новых башмаков, вот почему он доверял денежные вопросы своей жене. Это устраивало и ее. С первых дней своего замужества она взвалила на свои плечи ответственность за семью и обработку земельного участка. Было привычно видеть, как она горбилась над корытом или над бороздой в окружении цепляющихся за ее подол ребят-разнолеток. Потом подрос Праделио: она так надеялась, что он станет ей опорой в многочисленных хлопотах. Но вымахавший в пятнадцать лет выше всех в округе, он, вернувшись из армии, пошел служить в полицию, и это всем показалось вполне естественным. Когда начинались дожди, Дигна Ранкилео ставила свой стул в коридор, усаживалась там и принималась неотступно следить за изгибом дороги. Не знающие отдыха руки что-нибудь плели или чинили детскую одежду, а глаза то и дело внимательно смотрели за поворот. И вот, в один прекрасный день на дороге возникала фигурка Иполито с картонным чемоданчиком. Материализуясь из пространства, он — источник ее тоски — наконец появлялся: с годами подходил к дому все медленнее, но всегда был ласковым и нежным. Сердце Дигны готово было выпрыгнуть, как тогда, много лет назад, когда она впервые увидела его у билетной кассы бродячего цирка, где они познакомились: на нем была потертая зеленая ливрея с золотой оторочкой, а его черные глаза возбужденно блестели, когда он приглашал публику посетить спектакль. У него было приятное лицо — он еще не расписывал на нем клоунские маски. Став его женой, она так никогда и не привыкла к нему. Отроческая пылкость сжимала ей грудь, ей хотелось броситься ему на шею и расплакаться, но за месяцы разлуки ее целомудрие обострялось, она сдержанно приветствовала его, покраснев и опустив глаза Ее мужчина был здесь: он вернулся. Некоторое время все будет по-иному: он будет усердно возмещать свое отсутствие. А она в эти месяцы станет взывать к добрым библейским духам, умоляя, чтобы дожди не кончались, а бег календаря замер в бесконечной зиме. Для детей возвращение отца было событием меньшего значения. Вернувшись однажды из школы или после работы на конюшне, они заставали его потягивающим мате в своем плетеном кресле у двери. Он вписывался в палитру осени так органично, словно никогда не покидал эти поля, этот дом, вьющуюся виноградную лозу, нацепленные на крючки гроздья которой сушились на солнце во дворе. Дети замечали затуманенные нетерпением глаза матери, живость ее движений в стремлении угодить отцу, а она с беспокойством следила за тем, чтобы эти встречи не были омрачены какой-нибудь дерзостью ребят. Уважение к отцу — основа семьи, — так говорится в Ветхом Завете, поэтому нельзя называть его Тони Чалуна, нельзя говорить о его работе клоуна или задавать вопросы, подождите, пока он сам вам обо всем расскажет, когда ему захочется. Однажды в молодости Иполито вылетел из пушки: пролетев из одного конца циркового шатра в другой, он, окутанный пороховым дымом, с растерянной улыбкой на лице, приземлился на сетку; когда страх прошел, дети могли гордиться своим отцом; он летел, как ястреб. Но потом Дигна запретила им ходить в цирк, чтобы они не видели, как отец катится вниз со своими невеселыми шутками; ей хотелось, чтобы в их памяти запечатлелся его торжествующий образ и им не было бы стыдно за его нелепые одежды старого клоуна, ведь на арене цирка его бьют и унижают, он говорит фальцетом и, смеясь без причины, с шумом портит воздух. Когда, громко зазывая в рупор жителей на грандиозное международное представление, восхитившее публику многих стран, в Лос-Рискос приехал цирк с лохматым медведем, она отказалась вести туда детей из страха перед клоунами: все они так одинаковы и так похожи на Иполито. Однако в кругу семьи он переодевался в клоунские одежды и размалевывал лицо, но не для недостойных пируэтов и грубых шуток, а для того, чтобы порадовать ребят историями о страшилищах: про бородатую женщину, могучего человека-гориллу, способного тащить грузовик зубами за проволоку, про пожирателя огня, глотающего облитый нефтью горящий факел, но не сумевшего затушить пальцами свечу, лилипутку, скачущую галопом на козе, воздушного гимнаста, упавшего с трапеции и забрызгавшего своим мозгом уважаемую публику. — Мозг у христиан такой же, как у коров, — объяснил Иполито, заканчивая трагическую историю. Усевшись в кружок вокруг отца, дети слушали и слушали одни и те же рассказы. Перед зачарованными глазами домашних, ловивших его слова на лету, Иполито вновь обретал достоинство, которого не было в дешевых спектаклях, где он служил мишенью для шуток. Зимними ночами, когда дети спали, Дигна, вытащив из-под кровати картонный чемоданчик, чинила при свече рабочую одежду мужа: пришивала громадные красные пуговицы, там и сям штопала прорехи и накладывала внушительные заплаты, натирала до блеска пчелиным воском громадные желтые туфли и втайне вязала полосатые чулки для клоунского наряда. Она все делала с такой же нежностью, какая наполняла ее восхищенную душу во время их коротких любовных встреч. В ночном безмолвии едва слышные звуки становились громкими — дождь оглушительно барабанил по черепице, а дыхание, доносившееся с детских кроватей, было столь чистым, что мать могла угадать, какие сны видят дети. Охваченные жаром тайного любовного сговора, Дигна и Иполито сжимали друг друга в объятиях, сдерживая рвущееся из груди дыхание. В отличие от других крестьянских семей, их брак был заключен по любви, в любви были зачаты и дети. Поэтому в самые тяжелые времена, когда случались засуха, землетрясение или наводнение и котелок оставался пустым, они все равно не жаловались на появление нового ребенка. Дети, как цветы и хлеб, говорили они, — благословение Господне. Когда Иполито был дома, он ставил изгородь, заготовлял дрова, ремонтировал рабочий инструмент, а когда утихал дождь — латал крышу. На деньги, накопленные на гастролях и от продажи меда и свиней, семья кое-как сводила концы с концами ценой строжайшей экономии. В благоприятные годы в еде недостатка не было, но даже в лучшие времена денег не хватало. В семье ничего не выбрасывалось и всему находилось применение. Младшие донашивали одежду старших детей до тех пор, пока изношенная ткань способна была держать заплатки и те не отваливались, как засохшие струпья. Вязаные жилеты распускались, шерсть стирали, а затем вновь пускали в дело. Отец на всех плел альпаргаты,[14] а в руках матери без устали мелькали спицы и стрекотала швейная машинка. Они не чувствовали себя бедными, как другие крестьяне, поскольку владели землей, унаследованной от деда, у них были скотина и инвентарь. Когда-то они получали сельскохозяйственные кредиты и какое-то время верили в процветание, но затем все возвращалось на круги своя. — Послушай, Иполито, перестань смотреть на Еванхелину, — прошептала Дигна на ухо мужу. — Может быть, сегодня у нее не будет приступа, — ответил он. — Все равно будет, мы ничем не можем помочь. Члены семьи закончили завтракать и разошлись каждый со своим стулом. С понедельника по пятницу младшие сыновья ходили в школу — полчаса быстрой ходьбы. Когда бывало холодно, мать давала каждому ребенку разогретый на огне камень: положив его в карман, удавалось согревать руки. Кроме того, она совала им хлеба и два кусочка сахара. Раньше, когда в школе было молоко, дети подслащивали его сахаром, но уже несколько лет они сосали его, как карамельки, на перемене. Эти полчаса, что уходили на дорогу, были ниспосланным Богом благословением: дети возвращались домой уже тогда, когда приступ у их сестры прекращался, а паломники отправлялись по домам. Но в тот день была суббота, значит, все они будут дома, — и ночью Хасинто, наверное, обмочится прямо в кровать от страха перед кошмарами. Как только появились первые признаки болезни, Еванхелина перестала ходить в школу. Ее мать точно помнила, когда началась эта беда Это произошло именно в тот день, когда собралась уйма лягушек, но она была убеждена, что это не связано с болезнью девочки. Однажды утром у железнодорожного переезда были замечены две толстые и горделивые лягушки: они словно осматривали окрестности. Вскоре откуда-то появилось множество других: небольших — из прудов, средних размеров — из ям и колодцев, белых — из акведука, серых — из реки. Кто-то встревожился и созвал всех на них посмотреть. Меж тем земноводные, выстроившись в аккуратные шеренги, организованно пустились в путь. По дороге к ним присоединялись другие; вскоре внушительное зеленое множество направилось к шоссе. Новость облетела округу, появились любопытные: кто пешком, кто — верхом или на автобусе, и все говорили об этом невиданном чуде. Застопорив движение машин, огромная живая мозаика запрудила проезжую часть главной шоссейной магистрали, ведущей в Лос-Рискос. Какой-то грузовик необдуманно попытался двинуться вперед, но заскользил по мертвым, раздавленным тушкам и под ликование собравшихся детей перевернулся, а они вмиг растащили рассыпавшийся по кустам товар. Полиция, облетев район на вертолете, обнаружила, что двести семьдесят метров шоссе покрыто лягушками настолько плотно, что сверху они были похожи на живой блестящий мох. Новость передали по радио, и вскоре из столицы прибыли журналисты вместе с китайским экспертом из ООН: он утверждал, что в детстве видел подобное явление в Пекине. Выйдя из темного автомобиля с официальными номерными знаками, он приветствовал собравшихся, поклонившись налево и направо, а толпа разразилась аплодисментами, — вероятно, его спутали с дирижером хорового общества. Понаблюдав несколько минут за этой желатинообразной массой, человек с Востока заключил, что нет причин для тревоги: речь идет лишь о собрании лягушек. Это повторила пресса, а поскольку были времена бедности и безработицы, то стали подшучивать, мол, за неимением манны небесной Бог послал лягушек, чтобы избранный им народ готовил их с чесноком и кориандром.[15] Когда с Еванхелиной случился приступ, участники сборища уже рассеялись, а телеоператоры снимали с деревьев свое оборудование. Было двенадцать дня, омытый дождем воздух сверкал чистотой. Еванхелина была в доме одна, а Дигна с внуком Хасинто кормила свиней отходами с кухни. Мельком поглядев на лягушек, они поняли, что ничего интересного там нет, просто сборище противных животных, — поэтому вернулись к свои делам. Пронзительный крик и звон разбитой посуды возвестили о том, что в доме что-то случилось. Еванхелину они нашли на полу: упираясь в пол затылком и пятками, она выгибалась дугой, изо рта ее шла пена, а вокруг валялись черепки разбитых чашек и тарелок. Мать испугалась и сделала первое, что пришло ей в голову: окатила девочку с ног до головы холодной водой из ведра, — но это, однако, не возымело действия, наоборот, только усилило пугающие симптомы. Когда девушка прокусила язык, изо рта хлынула розовая слизь, глаза закатились, словно провалились в бездну, тело забилось в конвульсиях, а комната вдруг наполнилась тревогой и запахом — кала. Приступ был настолько мощным, что сложенные из необожженных кирпичей толстые стены дрожали, словно внутри них билась какая-то тайная сила. Обняв Хасинто, Дигна Ранкилео закрыла ему глаза рукой, чтобы он не видел этого ужаса. Приступ продолжался всего несколько минут, но Еванхелина была после него без сил, мать и брат напуганы до предела, а дом перевернут вверх дном. Когда, посмотрев на сборище лягушек, вернулись Иполито и другие сыновья, все уже прошло: девочка отдыхала на стуле, а мать собирала разбитую посуду. — Ее укусил цветной паук, — поставил диагноз отец, когда ему все рассказали. — Я осмотрела ее с головы до ног, следов укуса нет… — Тогда, должно быть, эпилепсия. Дигна знала природу этой болезни: домашнему имуществу ущерба она не приносила. В тот день она решила отвести Еванхелину к знахарю дону Симону. — Лучше покажи ее врачу, — посоветовал Иполито. — Вы знаете, что я думаю о больницах и докторах, — возразила жена, будучи уверена, что если средство от болезни существует, дон Симон его знает. С той субботы, когда приступ произошел первый раз, прошло пять недель, но они так ничего и не придумали, чтобы облегчить ее страдания. Еванхелина помогала матери мыть посуду, утро близилось к концу, надвигался пугающий полдень. — Дочка, приготовь кувшин для воды с мукой, — велела Дигна. Выставляя на стол алюминиевые и железные украшенные фаянсом сосуды, Еванхелина принялась что-то напевать. В каждый сосуд она насыпала пару ложек поджаренной муки и добавляла немного меда. Позже она нальет туда холодной воды для угощения тех, кто появлялся в доме во время припадка в надежде увидеть некое чудо и извлечь из него хоть какую-нибудь пользу. — С завтрашнего дня они не получат ничего, — ворчала Дигна — Иначе мы разоримся. — Не говори так, жена, люди приходят, потому что любят ее. От стакана муки не обеднеем, — возразил Иполито, и она опустила голову: он мужчина и, значит, всегда прав. Едва сдерживая слезы, Дигна поняла, что нервы у нее отказывают, — тогда она пошла за липовым цветом, чтобы заварить успокаивающий настой. Последние две недели стали Голгофой. Испытав столько горя и невзгод, никогда не жалуясь, переделав столько работы и перенеся столько забот, связанных с материнством, эта сильная и смиренная женщина была доведена до крайности навалившимся на ее семью колдовским наваждением. Она была уверена, что испробовала все доступные средства для исцеления девочки, даже водила ее в больницу, нарушив тем самым свою клятву никогда там не появляться. Но все было напрасно. Нажимая на кнопку звонка, Франсиско хотел, чтобы Беатрис Алькантары дома не было. При ней он чувствовал себя неуютно. — Это мой товарищ Франсиско Леаль, мама, — так впервые несколько месяцев назад представила его Ирэне. — Может быть, коллега? — ответила сеньора, не в состоянии принять революционный оттенок слова «товарищ». С того момента оба знали, чего им ждать друг от друга, однако старались проявлять любезность, не для того, чтобы понравиться друг другу, а по привычной склонности к хорошим манерам. Беатрис незамедлительно выяснила; Франсиско из семьи бедных испанских эмигрантов, из той интеллигенции, что работает по найму в кварталах среднего класса С самого начала у нее возникло подозрение: его ремесло фотографа, ранец и мотоцикл — не атрибуты богемы, а выражение четкого жизненного замысла, и этот замысел с ее представлениями не совпадал. Ее дочь Ирэне часто встречалась с довольно странными людьми, но мать не возражала — все равно это было бесполезно. Однако она как могла воспротивилась ее дружбе с Франсиско. Ей отнюдь не хотелось увидеть Ирэне осчастливленной его товарищескими отношениями, тесными узами совместной работы, и она даже не представляла себе, как это может отразиться на помолвке с капитаном. Беатрис считала Франсиско опасным: даже она сама подпадала под очарование темных глаз, длинных пальцев и спокойного голоса фотографа. Со свой стороны, с первого взгляда Франсиско догадался о классовых предрассудках и образе мыслей Беатрис. Сожалея в душе, что она мать его лучшей подруги, он установил между ними дистанцию и ограничился лишь вежливым обращением. Подойдя к дому, он снова загляделся на окружавшую его широкую стену: она была сложена из округлых речных камней и окаймлена карликовой растительностью, проклюнувшейся влажной зимой. Скромная металлическая табличка гласила «Дом престарелых», а ниже было добавлено соответствующее чувству юмора Ирэне название: «Божья воля». Его всегда поражал контраст между ухоженным садом, где скоро расцветут далии,[16] глицинии, розы и гладиолусы — взрыв аромата и цвета — и немощью жильцов первого этажа здания, превращенного в жилище для престарелых На верхнем этаже все было воплощением гармонии и тонкого вкуса Там были восточные ковры, изящная мебель и приобретенные Эусебио Бельтраном еще до исчезновения произведения искусства Дом был похож на другие строения этого квартала но в силу необходимости Беатрис кое-что перестроила однако старалась по мере возможности сохранить фасад без изменения, чтобы с улицы дом выглядел так же внушительно, как и соседние. В этом смысле она была очень щепетильна Она не заключала договоров со стариками, но с удовольствием играла роль благодетельницы: бедняжки, куда им податься, если мы о них не позаботимся? Такую же осторожность она проявляла относительно своего мужа Ей было удобнее обвинять его в том, что он сбежал с бабенкой неизвестно куда, чем обнаружить причины другого рода На самом деле, она подозревала, что его исчезновение не связано с любовным приключением; скорее всего, органы по наведению порядка случайно пристукнули его, или он гниет где-то в тюрьме, — сколько подобных историй она слышала за последние годы. Не только в ее голове роились эти черные мысли. Сначала ее подружки подозрительно на нее поглядывали, шушукаясь за спиной, мол, Эусебио Бельтран попал в лапы властей, а значит, водится за ним какой-то грешок: может быть, он коммунист, затесавшийся, как многие другие, среди приличных людей. Беатрис не хотелось вспоминать о телефонных угрозах и издевательствах, об анонимных записках, просунутых под дверь, а тем более о том, что она никогда не забудет, — как на ее кровать вывалили мусорный бак. В тот вечер в доме никого не было: ушла даже Роса Когда они с дочерью вернулись из театра, все было как будто в порядке, насторожило лишь то, что молчит собака Ирэне стала искать ее, а Беатрис шла за ней по комнатам и везде зажигала свет. И вдруг, остолбенев от изумления, они увидели, что на кроватях навалены горы мусора — пустые консервные банки, грязная шелуха и скорлупа, испачканные калом бумажки. Клео они нашли в шкафу: собака была заперта и казалась мертвой, — только через пятнадцать часов она пришла в себя от снотворного. В ту ночь Беатрис глядела на горы мусора и дерьма на ее кровати, не постигая смысла этой выходки. Она не могла представить себе, кто принес эти пакеты с мусором, открыл отмычкой дверь, усыпил собаку и все обгадил. В то время на первом этаже не было дома престарелых, а из прислуги, кроме Росы и садовника, никого не держали. — Никому, дочка, об этом не говори. Это стыдно и оскорбительно, — плакала Беатрис. — Выброси это из головы, мама. Разве не видишь, что это дело рук сумасшедших? Не беспокойся. Однако Беатрис Алькантара догадывалась, что так или иначе эта оскорбительная выходка связана с ее мужем, — и снова в душе прокляла его. В ее памяти всплыл до мельчайших деталей тот вечер, когда Эусебио Бельтран бросил ее. В те дни он был занят сделкой по продаже овец мусульманам и филантропической скотобойней, что привело его к банкротству. Уже более двадцати лет они были женаты, но к тому времени терпение Беатрис иссякло. Больше она не могла выносить его равнодушия, многочисленных измен, его возмутительной манеры тратить деньги на серебристые авиэтки,[17] скаковых жеребят, эротические скульптуры, банкеты в ресторанах, рулетку и расточительные подарки другим женщинам. Вступив в зрелый возраст, ее муж не успокоился, наоборот, недостатки его усугубились: по мере того как на висках появлялась седина, а в уголках глаз морщины, его авантюрные стремления расцветали махровым цветом. Он вкладывал капитал в бессмысленные затеи, пропадал неделями в экзотических путешествиях, начиная с поездки в обществе эколога из одной северной страны на край континента и кончая одиночным плаванием через океан на плоту, приводимом в движение непредсказуемыми ветрами. Его симпатичный облик пленял всех вокруг, за исключением собственной жены. Во время одной из ссор она не выдержала и обрушила на него поток оскорблений и упреков. Будучи воспитанным человеком, не привыкшим к насилию, он, улыбаясь, поднял руку, останавливая ее, и сказал, что выйдет за сигаретами. Он ушел, и больше о нем никогда не слышали. — Он сбежал из-за долгов, — заключила Беатрис, когда доводы в пользу увлечения другой женщиной оказались неубедительными. Он исчез бесследно, не было обнаружено даже трупа В последующие годы ей пришлось приспосабливаться к новому положению ценой неимоверных усилий и делать вид перед подругами, что жизнь идет нормально. Одинокая и безмолвная, она обходила больницы, воинские части и консульства, наводя о нем справки. Сблизившись со знакомыми из высших кругов, она начала вести тайное расследование с помощью детективного бюро, но никто не мог его обнаружить. Устав в конце концов от хождений по разным конторам, она решила обратиться в викарию.[18] В ее кругу такой шаг был расценен отрицательно, поэтому она не осмелилась обсудить этот вопрос даже с Ирэне. Это учреждение архиепископства было известно как прибежище опасно настроенных священников, оказывающих помощь противникам режима Это была единственная организация, находившаяся в состоянии войны с правительством; ее возглавлял Кардинал,[19] поставивший непререкаемую власть церкви на службу гонимым, независимо от их политической принадлежности. Еще до того, как обратиться сюда за помощью, Беатрис высокомерно считала, что власти должны были стереть с лица земли эту организацию, а Кардинала и его мятежных приближенных бросить за решетку. Но и здесь ее усилия оказались напрасными: ее мужа, казалось, унес из жизни ветер забвения. Неопределенность расшатала нервную систему Беатрис. Друзья советовали ей пойти на курсы йогов и восточной медитации, чтобы погасить постоянное напряжение. С трудом став на голову, воздев ноги к потолку, дыша через пупок и погрузив мозг в нирвану, ей удавалось не думать о своих проблемах, но она не могла находиться в таком положении весь день, и, когда она снова начинала размышлять о себе, ее сердце цепенело от уготованной ей судьбы. Она стала женой исчезнувшего человека Много раз она говорила что в стране никто не может пропасть, все это антипатриотические выдумки. Когда по четвергам она видела, как женщины с искаженными горем лицами проходят по площади с фотографиями пропавших родных и близких на груди, она говорила, что им платит Москва Она никогда не могла представить себя в положении этих матерей и жен, разыскивающих своих близких Перед законом Беатрис была не вдова: ею она станет не ранее, чем через десять лет, когда будет выдано свидетельство о смерти мужа. Она не могла стать хозяйкой имущества, оставленного Эусебио Бельтраном, не могла даже бросить вызов его скользким компаньонам, пустившим на ветер акции его предприятий. Она так и осталась в своем особняке, стараясь держаться как обедневшая герцогиня, чтобы поддерживать привычный образ жизни дамы из богатого квартала Изнывая под бременем расходов, она чуть было не облила дом бензином и не предала его огню, чтобы потом получить за него страховку, но тут Ирэне пришла в голову остроумная идея сдать первый этаж в аренду. — Сейчас, когда столько семей уезжают за границу[20] и не могут взять с собой стариков, мне кажется, мы просто окажем им услугу, если возьмем на себя заботу о них. Кроме того, у нас будет небольшой доход, — убеждала Ирэне. Так они и сделали. Первый этаж был разделен перегородками на несколько комнат, были оборудованы новые туалеты, а в коридорах установлены перила, чтобы неуверенно держащиеся на ногах старики могли о них опираться; ступеньки были закрыты щитами, по которым могли ездить инвалидные коляски, а на стенах развешены радиодинамики, чтобы легкая музыка могла развеять тоску или улучшить настроение, правда, без учета того, что среди обитателей могут быть глухие. Беатрис с дочерью разместились на верхнем этаже; с ними жила и служанка Роса, работавшая у них с незапамятных времен. Мать украсила жилье всем лучшим, что у нее было, избегая любой вульгарности, и стала жить за счет поступлений от пациентов «Божьей воли». Если нужда начинала стучать в дверь с особой настойчивостью, она, действуя как можно незаметней, продавала какую-нибудь картину, что-нибудь из серебра или одну из многочисленных приобретенных когда-то драгоценностей, как бы возмещая себе убытки за те подарки, что делал ее муж своим любовницам. Ирэне сожалела, что мать терзалась такими пошлыми проблемами. Ее устраивало самое скромное жилище, а дом должен быть таким, чтобы в нем находилось побольше постояльцев, — тогда можно будет покрыть все расходы с лихвой. Однако Беатрис предпочитала работать до изнеможения и идти на любые уловки, лишь бы сохранить внешнее благополучие. Отказ от дома означал бы публичное признание своей бедности. Взгляды на жизнь матери и дочери очень разнились. Не сходились они и в оценке Эусебио Бельтрана. Беатрис считала его негодяем, способным на мошенничество, двоеженство или какой-нибудь другой вероломный шаг, что и заставило, вероятно, его бежать, поджав хвост. Но если это говорилось в присутствии Ирэне, та бурно восставала против матери. Девушка обожала отца, отказывалась верить в его гибель и еще решительнее не признавала его недостатков. Ее не интересовали причины, побудившие его исчезнуть из привычного мира Ее любовь к отцу была безоговорочна Как неоспоримая ценность, в ее памяти хранился образ отца — элегантного мужчины с профилем патриция, с великолепным характером — смесь добропорядочных чувств и сильных страстей — они-то и толкали его на разные авантюры. Эти эксцентрические черты его характера приводили Беатрис в ужас, но Ирэне именно о них вспоминала с наибольшей теплотой. Эусебио Бельтран был младшим сыном в семье зажиточных землевладельцев; из-за его склонности сорить деньгами и без конца радоваться жизни старшие братья считали его неисправимым верхоглядом, отличающимся от прижимистых и мрачноватых родственников. Как только умер отец, братья поделили наследство, отдали Эусебио его часть и больше не захотели с ним знаться. Эусебио продал свои земли и уехал за границу, где в течение нескольких лет пустил по ветру все — до последнего сентаво — на свои царские развлечения, как и полагалось такому вертопраху. На родину он вернулся на грузовом судне, и одного этого было достаточно для его полной компрометации в глазах любой девушки на выданье, но Беатрис Алькантара влюбилась в его аристократическую стать, фамилию и ауру, что его окружала. Она принадлежала к среднему классу и с детства мечтала о продвижении по социальной лестнице. Ее капитал состоял из красоты, уточненных манер и нескольких несложных английских и французских фраз, — их Беатрис выдавала с такой непринужденностью, что, казалось, она вполне владеет этими языками. Хорошее воспитание позволяло ей играть достаточно заметную роль в салонах, а мастерство следить за собой снискало ей славу элегантной дамы. Эусебио Бельтран практически был разорен, и многие другие стороны его жизни тоже оставляли желать лучшего, но он был уверен, что это временный кризис, полагая, что люди его породы непотопляемы. Кроме того, он был радикалом. Радикалистскую идеологию тех лет можно резюмировать несколькими словами: помогать друзьям, поносить врагов, а в остальном — вершить справедливость. Друзья его поддерживали, прошло совсем немного времени, и он стал играть в гольф в самом престижном клубе, получил абонемент в муниципальный театр и ложу на ипподроме. Благодаря своему обаянию и внешности британского джентльмена, ему удалось завести компаньонов для разного рода предприятий. Он стал жить широко — по-другому ему казалось глупо, — и женился на Беатрис Алькантаре, поскольку испытывал слабость к красивым женщинам. Когда они встретились во второй раз, Беатрис без обиняков спросила о его намерениях: она не хотела терять время впустую. Ей уже исполнилось двадцать пять лет, и не хотелось тратить целые месяцы на бесполезное кокетство; ей нужен был муж Эта прямота позабавила Эусебио, но когда она отказалась появляться с ним вместе, то он понял — она говорила всерьез. Он поддался минутному порыву, предложив ей выйти за него замуж, и ему не хватило всей жизни, чтобы об этом сожалеть. У них родилась дочь Ирэне — наследница ангельской рассеянности бабушки по отцовской линии и неизменно хорошего настроения отца Пока девочка подрастала, Эусебио Бельтран прокрутил несколько дел: некоторые оказались доходными, другие — откровенно неудачными. У него было незаурядное воображение: лучшим тому доказательством стала его кокосоуборочная машина. В один прекрасный день в каком-то журнале он прочитал, что ручной сбор кокосов значительно повышает их цену. Каждый раз туземец должен был залезть на пальму, сорвать орех и спуститься вниз. На подъем и спуск уходило много времени, некоторые туземцы падали с пальмы, что приводило к непредвиденным расходам. Он решил найти другой способ. Три дня он провел в своем кабинете взаперти, терзаемый кокосовой проблемой, о самих кокосах, кстати, не имея никакого представления, поскольку тропики как-то выпали из поля его внимания во время путешествий, дома же экзотических продуктов не ели. Но он навел справки, изучил диаметр и вес фрукта, а также климат и почву, пригодные для его возделывания, пору сбора урожая, время созревания и другие детали. Потом видели, как часами он работал над чертежами, и результатом подобного усердия явилось изобретение кокосоуборочной машины, способной собрать за час удивительно большое количество кокосов. Он пошел в патентное бюро и запатентовал эту наклонную башню, снабженную складывающимся рукавом, несмотря на шутки родственников и друзей, которые тоже понятия не имели, как на самом деле выглядят кокосы, и видели их только на шляпах танцовщиц мамбо или натертыми на свадебном пироге. Эусебио Бельтран пророчил, что придет день, и его кокосоуборочная машина для чего-нибудь да пригодится, и время показало его правоту. Для Беатрис и ее мужа этот период жизни был сплошным мучением. Эусебио был готов резать по живому и навсегда порвать с надоевшей ему женой; она преследовала его, как мотив старой песни. Но Беатрис всячески этому противилась, а основной причиной было навязчивое желание мучить его и не допускать нового союза с любой из ее соперниц. Основной ее довод состоял в том, что Ирэне нужна полноценная семья. И скорее придется переступить через мой труп, говорила Беатрис, чем страдание коснется моей дочери. Муж почти был готов это сделать, но предпочел в конце концов купить свою свободу. Три раза он предлагал ей приличные денежные суммы за позволение уйти с миром, и столько же раз жена принимала их, но в последний миг, когда у адвокатов готовы были все документы и оставалось только поставить обещанную ею подпись, отказывалась. Частые баталии только укрепляли их ненависть. По этой и по тысяче других причин, которые она чувствовала, Ирэне не оплакивала отца Сомнений не оставалось: он сбежал, чтобы освободиться от своих пут, долгов и жены. Когда Франсиско Леаль позвонил в дверь дома, ему открыла Ирэне, у ног которой лежала Клео. Девушка уже была готова ехать: на ней был жилет, на голове косынка, в руках магнитофон. — Ты знаешь, где живет эта святая? — спросил он. — В Лос-Рискосе — в часе езды отсюда. Они оставили собаку дома, сели на мотоцикл и уехали. Утро стояло яркое, теплое и безоблачное. Они проехали через весь город — тенистые богатые кварталы с пышными деревьями и роскошными особняками, невзрачную и шумную часть, где жил средний класс, и широкие пространства кварталов бедноты. Мотоцикл летел стремительно, как птица, и Франсиско Леаль, ощущая Ирэне, прижавшуюся к его спине, думал о ней. Впервые он увидел ее одиннадцать месяцев назад — до этой зловещей весны, и тогда ему показалось, что она появилась из какой-нибудь сказки про морских разбойников и принцесс: она действительно представлялась ему чудом, просто никто, кроме него, этого не замечал. В те дни он искал работу, совершенно не связанную с его профессией. Его частную консультацию не посещали, она приносила только убытки. Его тогда уволили из университета закрыли психологическое отделение — рассадник, как считали власти, вредных идей. Месяцы постоянной ходьбы по лицеям, больницам и предприятиям не дали результатов; в душе росли уныние и убежденность, что годы учебы и докторская степень, полученная за границей, в новом обществе никому не нужны. И дело не в том, что все человеческие тягости нашли свое разрешение, а население страны вдруг оказалось счастливым, а в том, что богатые проблем не чувствовали, а остальные, хотя и отчаянно в этом нуждались, не могли себе позволить оплачивать консультации психолога. Они молча терпели, сжав зубы. Полная благих намерений в отрочестве, через двадцать лет жизнь Франсиско Леаля в глазах любого беспристрастного наблюдателя являла собой картину полного краха, и это было справедливо. На время пришли успокоение и уверенность в себе в связи с подпольной деятельностью, но нужно было вносить свой вклад в бюджет семьи. Стесненность в средствах в доме Леалей стала превращаться в бедность. Он держал себя в руках, пока не убедился, что все двери перед ним закрыты, но однажды вечером на кухне, где мать готовила ужин, спокойствие оставило его, и он совсем пал духом. Видя, в каком он состоянии, мать вытерла руки о передник, сняла с конфорки соус и обняла его, как делала, когда он был мальчиком. — Психология, сынок, не единственный свет в окне. Вытри нос и поищи что-нибудь другое, — сказала она. Раньше Франсиско не думал о смене профессии, но слова Хильды помогли ему увидеть другие пути. Решительно отбросив жалость к самому себе, он перебрал в уме все, что умел делать, пытаясь выбрать какое-нибудь денежное, но не лишенное приятности занятие. Для начала выбор пал на фотографию, где у него будет не так уж много конкурентов. Несколько лет тому назад он купил японский фотоаппарат со всеми необходимыми принадлежностями, и сейчас, казалось ему, наступило время стряхнуть с него пыль и пустить в дело. Сунув в папку несколько сделанных раньше снимков и покопавшись в телефонном справочнике, кому бы предложить свои услуги, он наткнулся на какой-то женский журнал,[21] куда и направился. Редакция занимала верхний этаж ветхого здания; на портике золотыми буквами было выбито имя основателя издательства.[22] В пору подъема культуры, когда была сделана попытка приобщить всех к празднику знаний и пороку обилия информации, а печатной бумаги продавалось больше, чем хлебных караваев, владельцы решили украсить здание, дабы не отстать от безумного энтузиазма, охватившего всю страну. Начали с первого этажа: украшали одну за другой стены, обшивая их ценными породами дерева в нижней, цокольной, части; старую мебель заменили на новые письменные столы из алюминия и стекла, ликвидировали окна, заменив их верхним светом, закрыли лестницы, где оборудовались вделанные В стену и пол сейфы и устанавливались электронные устройства, открывавшие и закрывавшие двери, как по волшебству. Этажи превратились в лабиринты, когда внезапно была изменена регламентация деловой деятельности. Декораторы так и не добрались до шестого этажа, где сохранилась мебель неопределенного цвета, доисторические архивные ящики и постоянная протечка на потолке. Это скромное помещение имело мало общего с роскошным еженедельником, издававшимся здесь. Всеми цветами радуги пестрели его глянцевые страницы с дерзкими феминистскими репортажами и обложки, с которых улыбались королевы красоты в воздушных одеяниях. Однако в последнее время из-за цензуры им приходилось помещать темные пятна на обнаженные груди и использовать эвфемизмы для обозначения запрещенных понятий, таких как «аборт», «задница» и «свобода». Этот журнал Франсиско Леалю был известен: пару раз он покупал его для матери. Запомнилось только имя Ирэне Бельтран, журналистки, писавшей в нем с достаточной смелостью — редкая заслуга в те времена Поэтому, явившись в приемную, он захотел поговорить именно с ней. Его провели в просторную светлую комнату с большим окном, выходившим на величественные горы — эти могучие стражи города Он увидел четыре стола с пишущей машинкой на каждом, в углу — вешалку, на которой висел костюм из блестящей ткани. Одетый в белое, изнеженного вида юноша расчесывал девушку, другая, ожидая своей очереди, сидела неподвижно, словно истукан, погрузившись в созерцание собственной красоты. Франсиско указали на Ирэне Бельтран. С первого взгляда его поразило выражение ее лица и странная копна спутанных, падающих на плечи волос. Она, кокетливо улыбаясь, подозвала его, и тут он понял, что эта девушка легко может завладеть его мыслями, ибо это ее облик он смутно различал на страницах первых книг детства и в отроческих грезах. Когда он подошел, смелость его испарилась, и он в растерянности стоял перед ней, не в силах оторвать взгляд от ее оттененных макияжем глаз. Обретя наконец голос, он представился. — Ищу работу, — сказал он, кладя на стол папку со своими фотографиями. — Ты в черных списках? — прямо спросила она, не понижая голоса. — Нет. — Тогда можем поговорить. Подожди меня в коридоре: я закончу, и мы поговорим. Лавируя между столами и лежащими на полу открытыми чемоданами с меховыми боа и шубами, напоминавшими добычу после сафари, Франсиско вышел. В дверях он столкнулся с парикмахером Марио: расчесывая на ходу белокурый парик, тот скользнул мимо, успев проинформировать, что в этом году в моде блондинки. Франсиско ждал в приемной, как ему показалось, недолго: его отвлек необычный показ модного нижнего белья, потом конкурс детей, рассказывавших сказки, выступление изобретателя, решившего обнародовать свой мочепотокомер — новый прибор по измерению направления и интенсивности мочевой струи, затем жалобы одной пары на сексуальные нарушения, которые привели их на консультацию по вопросам любви, и женщина с черными, как смоль, волосами, представившаяся составительницей гороскопов и предсказательницей. Увидев его, она удивленно остановилась и, словно ей открылось предвестие, воскликнула: — У тебя на лбу написано: ты испытаешь сильную страсть. С последней своей подругой Франсиско порвал несколько месяцев назад и впредь решил держаться подальше от любовных переживаний. Он сидел как наказанный школьник, чувствуя себя смешным и не зная, что сказать. Ощупав ему голову ловкими пальцами и осмотрев ладони его рук, женщина объявила его Стрельцом, хотя он должен был быть Скорпионом, ибо отмечен знаками пола и смерти, прежде всего — смерти. Гадалка наконец к удовлетворению Франсиско ушла он не разбирался в знаках Зодиака и не верил в хиромантию, гадание и прочий бред. Вскоре появилась Ирэне Бельтран, и он смог ее рассмотреть. Она оказалась такой, какой он себе и представлял. На ней была длинная юбка из ткани ручной работы, блузка из холста, на талии — вязанный в резинку пояс, а на бедре — набитая, как у почтальона, кожаная сумка Она протянула ему маленькую ладонь с короткими ногтями: на каждом пальце было по кольцу, а на запястье — браслет-погремушка из бронзы и серебра. — Тебе нравится вегетарианская кухня? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку и увлекла за собой вниз по лестнице: лифты работали с перебоями, как и многое другое в этом издательстве. Когда они вышли на улицу, солнце пролило сноп света на волосы Ирэне, и Франсиско подумал, что никогда еще ему не доводилось видеть столь необычное зрелище. Он не смог справиться с желанием протянуть руку и коснуться ее волос. Ирэне улыбнулась: она уже привыкла вызывать восхищение, поскольку в этих местах подобного цвета волосы были в диковинку. Оказавшись на углу улицы, они остановились, и Ирэне, вынув конверт с маркой, опустила его в почтовый ящик. — Оно для того, кому никто не пишет, — загадочно сказала она. Через два квартала они нашли маленький ресторанчик, где собирались долгожители, спириты, богема, студенты и больные язвой желудка В этот час ресторанчик был набит битком, но она оказалась здесь завсегдатаем. Метрдотель поздоровался с ней, назвав по имени, и, отведя в уголок, усадил их за деревянный, покрытый клетчатой скатертью стол. Сразу же был подан обед, а к нему фруктовые соки и темный хлеб, обсыпанный орехами и изюмом. Окидывая друг друга изучающими взглядами, они, смакуя, медленно ели. Вскоре между ними возникло доверие, и она заговорила о своей работе в журнале, где писала то о мощных гормональных инъекциях, которые, как пуля, выстреливают в руку, чтобы избежать зачатия, то о масках из морских водорослей, разглаживающих следы возраста на коже, то о любви принцев и принцесс из королевских династий Европы, то о демонстрациях внеземной или пасторальной моды, в зависимости от капризов сезона в Париже, а также на другие темы разного характера О себе она сказала что живет с матерью, старой служанкой и собакой Клео. Кроме того, добавила она, четыре года назад ее отец вышел за сигаретами и навсегда исчез из их жизни. Но о своем женихе — армейском капитане Густаво Моранте — не упомянула. О его существовании Франсиско узнал много позже. На десерт им подали собранные в теплых северных районах плоды папайи[23] в сиропе. Предвкушая удовольствие, она ласково посмотрела на блюдо и погладила плоды ложкой. Франсиско понял: эта девушка как и он, не чужда земных наслаждений. Не доев сладкое, она оставила кусочек на тарелке. — Позже я полакомлюсь им в воспоминаниях, — пояснила она — А теперь расскажи мне о себе… Естественная склонность характера и особенности профессии приучили его быть немногословным; в нескольких фразах он рассказал ей, что уже порядочное время не может найти работу как психолог, поэтому ищет любое достойное занятие. Фотография, по его мнению, неплохой вариант, но ему не хочется превращаться в одного из нищенствующих любителей, оказывающих услуги на свадьбах, крестинах и днях рождения; поэтому он решил прийти в журнал. — Завтра у меня интервью с проститутками. Хочешь пойти со мной и сделать пробные снимки? — спросила Ирэне. Франсиско сразу же согласился. Но мысль о том, что слишком легко зарабатывать на жизнь, нажимая на затвор фотоаппарата, а не помогая ближним своим добытыми в поте лица за годы учебы опытом и знаниями, повергла его в уныние, однако он поспешил прогнать эти смутные ощущения. Когда принесли счет, она открыла сумочку, но Франсиско получил, как говорил его отец, джентльменское воспитание — революционный пафос не исключает вежливости, — так что он успел взять счет раньше, обставив таким образом эмансипанток с их успехами в кампаниях за равенство, чем неприятно удивил молодую журналистку. — Ты без работы, позволь заплатить мне, — попыталась она ему втолковать. В последующие месяцы это стало одной из немногих причин для их препирательств. Вскоре Франсиско Леаль столкнулся с первыми неудобствами своей новой работы. На следующий день он направился с Ирэне в район красных фонарей, убежденный, что она уже раньше там бывала Но это оказалось не так. Они приехали в квартал публичных домов, когда уже смеркалось, и стали прогуливаться по улицам с таким растерянным видом, что многие потенциальные клиенты стали приставать к девушке, спрашивая, какая у нее такса Понаблюдав немного, Ирэне подошла к одной смуглянке, стоявшей на углу, под многоцветными огнями неоновых реклам. — Извините, сеньорита, вы — проститутка? Франсиско изготовился защитить Ирэне в случае, если та вдруг получит заслуженный удар сумкой, но ничего подобного не случилось, наоборот, смуглянка выкатила свои груди — они походили на пару шаров — им было тесно в ее готовой лопнуть блузке — и улыбнулась, украсив ночь блеском одного золотого зуба. — К твоим услугам, детка, — откликнулась она Ирэне принялась объяснять, почему они здесь, а проститутка предложила свое сотрудничество с той охотой, с какой люди обычно помогают прессе. Это привлекло внимание ее подруг и некоторых прохожих. В считанные минуты выросла толпа, создав уличную пробку. Франсиско посоветовал очистить проезжую часть до того, как приедет полицейский патруль, — так всегда случается, если собираются более трех человек без разрешения полицейского управления. Смуглянка отвела их в дом «Китайский мандарин», где непринужденную беседу продолжили матрона и другие женщины, а клиенты в это время терпеливо ждали и даже соглашались участвовать в интервью, при условии, если их имена не будут названы. Для Франсиско было непривычно задавать вопросы, связанные с интимной жизнью, вне стен своей консультации, да еще без врачебных, терапевтических целей, поэтому он покраснел, когда Ирэне Бельтран стала отрабатывать длинный вопросник: сколько часов работы за ночь, общая сумма дохода, особая такса для школьников и стариков, горести, печали и притеснения, возраст ухода и процент, выплачиваемый сутенерам и полицейским. В ее устах это исследование обретало светлый налет наивности. Когда интервью закончилось, журналистка была с ночными дамами почти что на короткой ноге, а у ее друга возникли опасения, не переселится ли она в «Китайский мандарин». Потом он узнал, что она всегда действовала именно так — вкладывала всю душу в то, чем занималась. Несколькими месяцами позже он стал свидетелем того, как она чуть было не усыновила ребенка, когда проводила анкетирование о сиротах, едва не выбросилась из самолета вслед за парашютистами и чуть не потеряла сознание от ужаса в наводненном духами особняке, где когда-то люди подолгу пребывали в страхе. С этой ночи он всегда был рядом с ней во всех ее журналистских командировках. Доходы от фотографии послужили хорошим подспорьем бюджету Леалей, но они изменили жизнь и самого Франсиско: он получил массу новых впечатлений. С фривольностью и призрачным блеском журнальной атмосферы резко контрастировала суровая реальность консультации в городке, где жил его брат Хосе, — там Франсиско принимал три раза в неделю самых обездоленных; однако удовлетворения от этого не получал: ему казалось, что помощь его — мизерна, ибо ничто не может утешить в такой нищете. Никто в издательстве не догадывался об этой, другой стороне деятельности нового фотографа Он выглядел чем-то обеспокоенным. Даже Ирэне не знала о его тайной жизни, однако кое-что вызывало у нее любопытство. Лишь много позже, когда за спиной останется граница мрака, она откроет другое лицо своего мягкого и немногословного друга. В последующие месяцы их дружба окрепла Они не могли обходиться друг без друга, привыкли быть вместе на работе и в свободное время, выдумывая разные поводы, чтобы не расставаться. Дни текли, а они не уставали удивляться и радоваться многочисленным совпадениям: они любили одну и ту же музыку, читали одних и тех же поэтов, отдавали предпочтение сухому белому вину, вместе смеялись, вместе возмущались одной и той же несправедливостью и вместе краснели от одних и тех же оскорблений. Ирэне казалось странным, что Франсиско иногда исчезает на один или несколько дней, избегая потом давать объяснения, но она была вынуждена принять это, не задавая вопросов. Она испытывала то же самое, что чувствовал Франсиско, когда она встречалась со своим женихом, но никто из них не согласился бы признать, что это ревность. Дигна Ранкилео проконсультировалась у дона Симона, известного во всей округе своими успехами в лечении, — они намного превосходили успехи больницы. Все болезни, говорил он, делятся на два вида: те, что проходят сами, и те, что неизлечимы. В первом случае он мог облегчить течение болезни и ускорить выздоровление, а если ему попадался неизлечимый пациент, он отправлял его к доктору в Лос-Рискос, Таким образом, он спасал свой престиж и заодно сеял семена сомнения относительно традиционной медицины. Когда пришла мать с Еванхелиной, он отдыхал в плетеном кресле у дверей дома находящегося в трех кварталах от городской площади. Лениво почесывая живот, он говорил высоким, как у качающегося на спинке кресла попугая, голосом. — Вот привела мою младшенькую, — сказала она, краснея. — Эта та Еванхелина — подмененная? — вместо приветствия напрямик спросил знахарь. Дигна кивнула. Медленно поднявшись, мужчина пригласил их войти. Они прошли в полутемную просторную комнату: повсюду стояли какие-то пузырьки, висели под потолком сухие ветви с листьями и пучки трав, а на стенах в рамках — напечатанные молитвы. Это скорее было похоже на пещеру потерпевшего кораблекрушение, чем на консультацию ученого, как любил называть себя дон Симон. По его утверждению, он — дипломированный врач, получивший образование в Бразилии, а тем, кто сомневался, он совал под нос засаленный диплом с витиеватыми подписями, украшенный золотой каймой с ангелочками. Один угол комнаты был отгорожен клеенчатой занавеской. Пока мать подробно рассказывала о постигшем их несчастье, он, прикрыв глаза, сосредоточенно слушал. Иногда он исподлобья бросал взгляд на Еванхелину, изучая следы царапин на коже, ее бледное лицо, хотя от холода щеки должны были бы порозоветь, и фиолетовые тени у нее под глазами. Ему были известны эти симптомы, но для вящей убедительности он велел ей пройти за занавеску и полностью раздеться. — Пойду осмотрю соплячку, сеньора Ранкилео, — сказал он, посадив попугая на стол, и пошел вслед за Еванхелиной. Тщательно осмотрев ее, он велел ей помочиться в маленький ночной горшок, для изучения природы ее истечений. Подозрения дона Симона подтвердились. — Ее сглазили. — А это можно вылечить? — испуганно спросила Дигна Ранкилео. — Можно, но чтобы бороться с недугом, сначала мы должны узнать, кто это сделал, понятно? — Нет. — Узнайте, кто ненавидит девочку, и сообщите мне: тогда я смогу ее вылечить. — Дон Симон, никто Еванхелину не ненавидит. Она же невинное дитя. Кто мог так навредить бедняжке? — Какой-нибудь бездушный мужчина или завистливая женщина, — предположил знахарь, осторожно посматривая на маленькие груди пациентки. Еванхелина разразилась горькими рыданиями, а мать про себя возмутилась: ведь она не спускает с дочери глаз, уверена, что у той нет никаких любовных связей, более того, она не может и вообразить себе, кто мог бы хотеть вреда девочке, к тому же уверенность в доне Симоне уже частично поколебалась. С тех пор как она узнала, что ему изменяет жена, Дигна пришла к справедливому выводу: видимо, не так знахарь мудр, если один он в городке не догадывается, какие развесистые носит рога. Она засомневалась в диагнозе, но из вежливости не подала виду. Стараясь не обнаруживать свои мысли, она попросила у него какого-нибудь лекарства, чтобы не уходить с пустыми руками. — Выпишите девочке витаминов, дон, вдруг все пройдет. Может быть, кроме сглаза у нее английская чума. Дон Симон протянул ей горсть таблеток собственного изготовления и порошок из листьев, перетертых в ступке. — Растворите это в вине и давайте ей пить два раза в день. Делайте ей также горчичные компрессы и обливайте холодной водой. Не забывайте о настое из раннего каштана. В таких случаях он всегда помогает. — И от этого приступы у нее пройдут? — У нее пройдет жар в животе, но пока она будет под сглазом, до тех пор не выздоровеет. Если у нее будет приступ, приведите ее ко мне: я ее заговорю. Тремя днями позже мать с дочерью вновь оказались у знахаря для усиленного лечения: приступы у Еванхелины стали ежедневными и происходили всегда около полудня. На этот раз знахарь действовал решительно. Он отвел пациентку за занавеску и, собственноручно раздев, обмыл с ног до головы микстурой, состоящей из разных частей камфары, метиленового синего[24] и святой воды; особое внимание уделялось наиболее пораженным недугом участкам тела — пяткам, грудям, спине и пупку. От растирания и прикосновения его тяжелых ладоней, от испуга, потому что ее кожа стала небесно-голубого цвета, девочка пришла в сильное нервное возбуждение, которое чуть не закончилось обмороком. К счастью, у знахаря оказался сироп репейника это успокоило пациентку, но она продолжала дрожать и очень слабела. После заговора знахарь дал матери длинный список рекомендаций и несколько видов лечебных трав: лист осины — от беспокойства и тоски, цикорий — для сострадания, горечавку[25] — от упадка духа, дрок — от самоубийства и плача, остролист[26] — для защиты от ненависти и зависти, сосновую хвою — от угрызений совести и паники. Все эти листья, травы и соцветия, как он объяснил, нужно положить в миску, наполненную водой из источника, и выставить на свет на четыре часа, а потом кипятить на медленном огне. Для излечения невинных от любовного томления нужно, напомнил знахарь, добавлять в пищу квасцовый камень[27] и не разрешать спать в постели вместе с другими родственниками: жар, как корь, передается. В заключение он дал ей пузырек с таблетками кальция и дезинфицирующее мыло для ежедневного мытья. За неделю девочка похудела, глаза ее помутнели, руки дрожали, желудок постоянно сводило, а приступы продолжались. Тогда, подавив внутреннее сопротивление, Дигна Ранкилео, отвела ее в больницу Лос-Рискоса, где недавно приехавший из столицы молодой врач, изъяснявшийся научными терминами и никогда не слыхавший о расстройстве желудка и перемежающейся лихорадке, а тем более о сглазе, с уверенностью заявил, что Еванхелина страдает истерией. Но, по его мнению, не следует уделять этому большое внимание, а нужно надеяться, что по завершении отрочества нервы успокоятся. Он выписал ей транквилизаторы, способные свалить быка, и заметил: если эти приступы безумия не прекратятся, нужно будет отправить девочку в психиатрическую лечебницу столицы, где ей вернут разум с помощью электрошока. Дигна пожелала уточнить: пляшут ли от истерии чашки на полках, воют ли от нее страшным воем собаки, не она ли вызывает невидимый град камней, колотящих по крыше, и дрожание мебели. Но врач предпочел не углубляться в дебри, а ограничился советом ставить посуду в более надежные места, а животных во дворе привязывать. Как только Еванхелина начала принимать лекарства, она погрузилась в глубокую, будто смерть, спячку. С трудом удавалось заставить ее открыть глаза чтобы покормить. Ей втискивали в рот кусочек, потом обрызгивали лицо водой, напоминая таким образом, что она должна прожевать и проглотить пищу. Они были вынуждены водить ее в туалет: боялись, что, сморенная сном, она упадет в клоаку. Девочка постоянно спала а когда родители ставили ее на пол, она, сделав пару нетвердых, как у пьяной, шагов, падала на пол и с храпом засыпала Сонливость прекращалась только к полудню, уступая место привычному приступу, — именно в это время она подавала какие-то признаки жизни и просыпалась. Не прошло и недели, как выписанные в больнице таблетки перестали действовать, и девочка впала в состояние немоты и тоски: проходили дни и ночи, она не смыкала глаз и не произносила ни слова Тогда мать решила зарыть таблетки в глубокую яму на огороде, чтобы их не нашел ни один смертный. В отчаянии Дигна Ранкилео обратилась к матушке Энкарнасьон. Та, хотя четко определила, что занимается только родами и беременностью и ни в коем случае — проявлениями бешенства по каким бы то ни было причинам, согласилась осмотреть девушку. Однажды утром матушка Энкарнасьон пришла к ним в дом, где и увидела, как Еванхелина билась в припадке, и убедилась воочию, как дрожит мебель и как ненормально ведут себя животные: это были уже не россказни, а сущая правда. — Этой девочке нужен мужчина, — высказала она свое мнение. Подобное утверждение обидело супругов Ранкилео. Они не могли согласиться с тем, что невинная девочка, воспитанная как собственная дочь — а к ней относились с особым вниманием, не допуская, чтобы к ней прикасались даже ее братья, — это чистое создание буйствует, будто сучка. Отметая эти доводы, повитуха покачала головой и от своего диагноза не отказалась. Она посоветовала побольше занимать девушку работой, чтобы таким образом избежать больших бед. — Праздность и целомудрие приводят к меланхолии. Как бы то ни было, ее надо спарить: эта буря без самца у нее не пройдет. Уязвленная до глубины души, мать совету не последовала, но прислушалась к рекомендации занять девушку работой: это вернуло Еванхелине радость и сон, но не уменьшило силу приступов. Вскоре об этом узнали соседи и принялись крутиться вокруг дома, словно что-то вынюхивали. Наиболее смелые мозолили глаза с самой рани: они надеялись увидеть приступ вблизи и извлечь из него какую-нибудь пользу. Некоторые советовали Еванхелине, чтобы она во время приступа связалась с душами, пребывающими в чистилище, просили предсказать будущее или прекратить дождь. Дигна поняла: если дело станет достоянием общественности, то отовсюду набежит уйма народу, — они вытопчут огород, замусорят двор и будут насмехаться над ее дочерью. Если так произойдет, Еванхелина никогда не сможет найти себе достаточно смелого мужчину для вступления в брак и родить детей, в которых имеется такая нужда Поскольку от науки уже нечего было ждать, она направилась к своему евангелическому пастору, в барак, окрашенный в цвет индиго,[28] служивший свидетелям Иеговы в качестве храма Она была активным членом небольшой протестантской конгрегации,[29] и священнослужитель принял ее радушно. Она во всех подробностях рассказала о несчастье, которое обрушилось на семью, и заверила, что у дочери не было никакой грешной связи, никто и взглядом не опорочил ее, включая братьев и приемного отца. Преподобный отец выслушал рассказ с большим вниманием. Опустившись на колени прямо на землю, он надолго погрузился в размышления, моля Господа ниспослать ему просветление. Затем наугад открыл Библию и прочитал первый попавшийся на глаза стих: «А Олоферн любовался на нее и пил вина весьма много, сколько не пил никогда, ни в день от рождения (Иудифь 12,20)». Удовлетворенный, он истолковал ответ Бога применительно к проблеме его рабы Ранкилео. — Перестал ли пить ваш муж, сестра? — Вы сами знаете, что это невозможно. — Сколько лет уже я твержу вам о воздержании от алкоголя? — Он не может: вино вошло в его кровь. — Передайте ему: пусть он вступит в лоно Истинной Евангелической Церкви, мы сможем ему помочь. Вы хоть раз видели среди нас пьяного? Дигна в который раз повторила доводы, оправдывавшие слабость супруга Эта история уходила корнями в прошлое — к третьему, умершему во время родов сыну. У них не было денег на гроб, и Иполито, положив невинного агнца в обувную коробку, взял ее под мышку и направился на кладбище. По дороге, чтобы заглушить горе, он напился до потери сознания. Очнувшись некоторое время спустя, он обнаружил, что лежит в непролазной грязи, а коробка бесследно исчезла И хотя в поисках ее он облазил все вокруг, коробка так никогда и не нашлась. — Вы только представьте себе, преподобный отец, какой это был для него кошмар. Бедняге Иполито до сих пор это снится. Он просыпается с криком: сын зовет его у преддверия рая. И как только он это вспомнит, его рука тянется к бутылке. Поэтому-то он и напивается: это не порок, а несчастье. — У алкоголика всегда под рукой какая-нибудь отговорка Еванхелина — это трубный глас Бога Через ее болезнь Бог призывает вашего мужа измениться, пока не поздно. — Извините, преподобный отец, но если бы Господь дал мне возможность выбора, я бы предпочла видеть Иполито истинным пьяницей, а не слышать, как по-собачьи воет или говорит мужским голосом моя дочь. — Это грех гордыни, сестра! Кто ты такая, чтобы указывать Иегове, как вершить нашими ничтожными судьбами? Движимый усердием, пастор с тех пор стал часто бывать дома у Ранкилео; его, как правило, сопровождали несколько набожных членов его конгрегации, чтобы помочь девушке силой совместной молитвы. Однако прошла еще одна неделя, а Еванхел пне лучше не становилось; один из таких незваных гостей, который бродил по дому во время приступа неожиданно извлек для себя пользу: споткнувшись о стул, он случайно оперся о кровать, на которой билась в судорогах девочка На другой день многочисленные бородавки у него на руке исчезли. Весть о чуде моментально облетела всю округу, и численность посетителей возросла до пугающих размеров: каждый надеялся излечиться во время припадка Еванхелины. Кто-то вспомнил забытую историю о подмененных Еванхелинах, и это еще более укрепило веру в чудо. Тогда, посчитав, что этот вопрос выходит за пределы его знаний, преподобный отец посоветовал отвести больную к католическому кюре: поскольку его Церковь древнее, у него больше опыта по части святых и их деяний. В приходской церкви падре Сирило выслушал эту историю из уст самих Ранкилео. Он сразу вспомнил Еванхелину: она одна из всего класса приходской школы не получила первого причастия, поскольку ее мать относилась к еретической пастве протестантского священника Она была одной из заблудших овец его стада, сбитая с пути истинного протестантским славословием, но, как бы то ни было, он не вправе отказывать им в совете: — Я буду молиться за ребенка Милосердие Господа безгранично, и, может быть, Он поможет нам, несмотря на то что вы отдалились от Святой Церкви. — Спасибо, падре, но, помимо молитв, вы не смогли бы изгнать бесов? — робко попросила Дигна. Священник испуганно перекрестился: эту мысль, должно быть, ей подал его протестантский соперник, — вряд ли эта крестьянка сведуща в таких материях. В последнее время Ватикан отрицательно относился к подобным ритуалам и даже избегал упоминания о демоне, словно лучше было о нем ничего не знать. У падре однако были неопровержимые доказательства существования Сатаны — этого пожирателя душ, и поэтому ему не хотелось противостоять Дьяволу с помощью таких необдуманных действий. С другой стороны, если слух о подобной практике дойдет до вышестоящей инстанции, тень скандала окончательно омрачит его старость. Однако здравый смысл подсказывал ему: внушение зачастую творит необъяснимые чудеса, и, может быть, молитва «Отче наш» и окропление святой водой С этого дня, если позволяли дела и усталые ноги, падре Сирило тоже стал приходить в дом Ранкилео. В первый раз, когда он увидел девушку в мучительных тисках странного недуга, его твердые убеждения поколебались. Ни святая вода, ни молитвы облегчения не приносили, но, поскольку и не ухудшали ее состояния, он сделал вывод: за всей этой неприглядной картиной кроется Дьявол. Он соединился в духовном порыве с протестантским преподобным отцом. Они сошлись в том, что речь идет об умственном заболевании, а не о Божественном проявлении, и несуразные, приписываемые девочке чудеса просто недостойны внимания. Вместе они дружно клеймили предрассудки, а потом, изучив случай Еванхелины, пришли к выводу: исчезновение нескольких бородавок (которые почти всегда проходят сами), якобы улучшение погоды (которая в это время всегда и так хорошая) и сомнительное везение в азартных играх не оправдывают ореол святости, созданный вокруг девочки. Но решительные выводы падре и пастора паломничества не прекратили. Стекавшиеся к дому в надежде получить благодать паломники разделились во мнениях: одни считали, что ее припадки мистического происхождения, другие относили их на счет сатанинской порчи. Это истерия, хором твердили протестант, католик, повивальная бабка и врач из больницы Лос-Рискоса, но никто не захотел их слушать: незначительные чудеса приводили собравшихся в восторг. Обхватив Франсиско за талию и прижавшись лицом к шероховатой ткани его куртки, Иране, с развевающимися от ветра волосами, мчалась на мотоцикле, представляя, что летит на крылатом драконе. Позади остались последние дома города. Шоссе бежало меж полей, окаймленных пронизанными светом тополями; вдали виднелись горы, окутанные голубой дымкой. Ирэне ехала на мотоцикле, как на коне; погрузившись в фантастические образы детства, она летела галопом над барханами из восточной сказки. Ей доставляли удовольствие скорость, сейсмическая дрожь бьющейся меж ног машины и ее ужасный рев, пронзающий, словно бур, кожу. Она думала о святой, к которой они направлялись, о названии репортажа, о развороте на четыре страницы с цветными фотографиями. С тех пор как несколько лет назад появился Озаренный, который шел с севера на юг, излечивая язвы и воскрешая мертвых, — о чудотворцах ничего не было слышно. Бесноватых, одержимых, юродивых и обиженных Богом всегда хватало, например, девочка, выплевывавшая головастиков, старик — предсказатель землетрясения, немой, останавливающий взглядом машины и механизмы, — это она проверила сама, когда брала у него интервью, объясняясь с ним знаками, а потом никак не могла заставить ходить свои часы. Но кроме того Озаренного, долгое время никто не стремился облагодетельствовать человечество. С каждым днем становилось все труднее находить увлекательный материал для журнала В стране, казалось, ничего интересного не происходит, а если что и случалось, цензура публикацию не разрешала Ирэне сунула окоченевшие от холода руки под куртку Франсиско, чтобы их отогреть. Она коснулась его худой груди, где прощупывались сухожилия и кости: тело Франсиско так отличалось от литой мускулатуры Густаво, который занимался фехтованием, дзюдо и гимнастикой и каждый день вместе с солдатами делал пятьдесят подтягиваний, — он никогда не требовал от своих подчиненных того, что не мог выполнить сам. Я для них, говорил он, как отец: строгий, но справедливый. Когда они встречались в полумраке гостиничных номеров, где занимались любовью, он с гордостью за свою стать снимал одежду и ходил по комнате обнаженный. Она любила его загорелое, дубленное солью и ветром тело, закаленное физическими упражнениями, гибкое, сильное и ладное. Ей нравилось смотреть на него, порой, лаская его, она восхищалась им, но испытывала при этом некую отстраненность. Где он может быть сейчас? Вероятно, в объятиях другой женщины. Несмотря на письменные заверения в верности, Ирэне, зная потребности его натуры, легко представляла его в обществе шоколадных мулаток, наслаждающихся его телом. Когда он был на полюсе,[30] ситуация была иная: в страшные морозы, где рядом были только пингвины и семеро привыкших обходиться без любви мужчин, воздержание было необходимым. Однако в тропиках — и в этом девушка была уверена — жизнь капитана протекала иначе. Поймав себя на том, что ее это мало волнует, она улыбнулась и безуспешно попыталась вспомнить, когда ревновала своего жениха в последний раз. Шум мотора напомнил ей песню Испанского Легиона, которую часто вполголоса напевал Густаво Моранте: Дернуло же ее спеть этот куплет в присутствии Франсиско: с тех пор он называл Густаво «Женихом Смерти». Но Ирэне на это не обижается. В действительности она мало думала о любви и не размышляла о своей длительной связи с офицером: она вошла в ее жизнь естественно, ибо была вписана в ее судьбу с детства Ей столько раз говорили: Густаво Моранте — идеальная пара для нее, — и она наконец, в это поверила, не особенно задумываясь над своими чувствами. Он был основательный, надежный, мужественный, прочно вписывающийся в ее существование. Себя же Ирэне ощущала несущейся по ветру кометой, а порой, страшась своего внутреннего бунта, не могла не поддаться искушению и начинала думать о каком-нибудь человеке, способном сдержать ее порывы. Однако подобные мысли посещали ее ненадолго. Когда она задумывалась о своем будущем, на нее нападала тоска, поэтому, пока было возможно, предпочитала жить безоглядно. Для Франсиско отношения Ирэне и ее жениха рисовались как шаткий союз двух одиноких людей со множеством разлук. Если бы им представился случай побыть вместе некоторое время, говорил он, они сами бы поняли, что их соединяет лишь сила привычки. Они не чувствовали потребности в этой любви: их встречи были спокойными, а разлуки — продолжительными. По его мнению, в глубине души Ирэне хотела бы до конца своих дней оттягивать свадьбу и жить в некой условной свободе; изредка бы встречалась с ним и по-щенячьи резвилась. Получалось, что брак ее пугал, поэтому она выдумывала массу поводов, чтобы отложить замужество, ибо понимала, что, обвенчавшись с этим метящим в генералы принцем, должна будет отказаться от шокирующих нарядов, бряцающих браслетов и неупорядоченной жизни. В это утро, пока по дороге к Лос-Рискосу мотоцикл глотал пространство, пастбища и холмы, Франсиско подсчитывал в уме, как мало времени осталось до возвращения Жениха Смерти. С его появлением все изменится: исчезнет счастье последних месяцев, когда Ирэне была с ним, прощайте волнующие мечты, каждодневное удивление, радость ожидания и ее очередные несуразные начинания, вызывавшие у него улыбку. Ему нужно будет проявлять большую осторожность, говорить только о пустяках и стараться не вызывать подозрений. До сих пор между ними, казалось, существовал негласный договор, его подруга воспринимала мир простодушно, не замечая едва уловимых признаков двойной жизни Франсиско, по крайней мере, никогда не задавая вопросов. С ней у него не было надобности в мерах предосторожности, но приезд Густаво Моранте обязывал быть осмотрительным. Свои отношения с Ирэне Франсиско очень ценил и хотел сохранить их такими, какие они есть. Ему не хотелось омрачать их дружбу умолчанием и ложью, но он понимал, что скоро это станет неизбежным. Сейчас, когда он ехал на мотоцикле, ему не хотелось останавливаться, ехать бы так до самого горизонта, куда не доставала бы тень капитана, — проехать всю страну, все континенты и моря — с Ирэне, которая обнимает его за талию. Поездка показалась ему недолгой. Как только они свернули на узкую тропинку, их окружили широкие пшеничные поля, покрытые в эту пору будто зеленым пухом. Он грустно вздохнул: они прибыли к месту назначения. Без труда нашли дом, где живет святая. Их поразила стоявшая вокруг тишина и безлюдье; они ожидали увидеть здесь наивных, жаждущих поглазеть на чудо паломников. — Ты уверена, что это здесь? — Да, уверена. — Тогда, наверное, эта святая невысокого пошиба, — никого не видно. Перед ними было крытое выцветшей черепицей бедное крестьянское жилище с выбеленными известью стенами из необожженного кирпича, с крытой галереей вдоль передней стены и единственным окном. Перед домом простирался широкий двор, огражденный безлистым диким виноградом: сухие изогнутые ветви лозы сплетались в причудливый узор, где местами уже проклевывались первые побеги — предвестники летней тени. Еще они заметили колодец, деревянную, похожую на уборную, будку, а в глубине — квадратное строение, служившее кухней. Несколько собак разного размера и окраса встретили гостей злобным лаем. Ирэне спокойно двинулась к ним, разговаривая с ними, словно давно их знала. Франсиско, наоборот, остановился и принялся читать про себя заговор, который выучил в детстве, чтобы уберечься от подобных опасностей: «Злобный зверь, остановись, не думай, я не трус, над нами Бог, как ты ни злись, тебя я не боюсь». Однако было очевидно, что метод его подруги действовал лучше: собаки пропускали ее вперед, а на него нападали, оскалив клыки. Он уже собрался было отпихнуть ногой эти оголтелые морды, но тут появился вооруженный палкой маленький мальчишка и криками разогнал собак. На шум из дома вышло несколько человек: толстая, с простоватым смиренным лицом женщина, мужчина, морщинистый, словно прошлогодний каштан, и несколько детей разного возраста. — Здесь живет Еванхелина Ранкилео? — спросила Ирэне. — Да, но чудеса — в полдень. Ирэне объяснила, что они журналисты, — их привлекли сюда слухи. Справившись с робостью, семья, со свойственным здешним жителям гостеприимством, пригласила их в дом. Вскоре появились первые посетители: они устроились прямо во дворе дома Ранкилео. Используя утренний свет, Франсиско фотографировал Ирэне в непринужденной обстановке, когда та беседовала с семьей: ей не нравилось позировать перед объективом. Фотографии обманывают время, говорил он, пригвождая человека к кусочку картона, где душа лежит как на ладони. Чистосердечность и восторженность делали девушку похожей на жительницу лесов. Она сновала по дому Ранкилео, разговаривая с людьми, помогала подавать напитки, обходя приветливо вилявших хвостом собак, — словом, вела себя так свободно и непринужденно, как человек, который здесь родился. Дети ходили за ней толпой, пораженные ее необычными волосами, странной одеждой, постоянной улыбкой и грацией движений. Преподобный отец привел нескольких евангелистов с гитарами, флейтами и большими барабанами. Пастор оказался маленьким человечком в лоснящемся кафтане и похоронной шляпе; пришедшие начали петь псалмы. Хор и инструменты безбожно фальшивили, но, за исключением Ирэне и Франсиско, никто, казалось, этого не замечал. Псалмы пелись уже несколько недель, и слушатели, видимо, привыкли и не замечали фальши. Появился падре Сирило; он тяжело дышал, поскольку добирался сюда от самой церкви на велосипеде. Усевшись под лозой дикого винограда, он погрузился в невеселые мысли, а может быть, в молитвы, которые знал наизусть, и ерошил свою белую бороду, напоминавшую издали приколотый на груди букет лилий. Видимо, он понял: четки Святой Хемиты, освященные самим Папой, оказались столь же неэффективны, как и псалмы его протестантского коллеги, и разноцветные таблетки врача из больницы Лос-Рискоса. Время от времени он бросал взгляд на свои карманные часы, чтобы убедиться, что приступ начнется точно в двенадцать часов. Другие посетители, привлеченные возможностью приобщиться к чуду, сидели на стульях, расставленных в тени, под навесом дома Некоторые вели неторопливую беседу о наступающей жатве, другие — о далеком футбольном матче, услышанном по радио, но из уважения к хозяевам дома или из стеснительности никто не упоминал о причине, приведшей их сюда. Еванхелина и ее мать угощали гостей свежей водой с поджаренной мукой и медом. Ничего ненормального во внешности девочки не замечалось: она была спокойна, щеки покрывал алый румянец, а на свежем, как яблоко, лице играла глуповатая улыбка — ей нравилось быть в центре внимания этого немногочисленного собрания. Иполито Ранкилео долго возился, привязывая собак к деревьям — те заливались отчаянным лаем. Потом подошел к Франсиско и объяснил ему, что нужно убить одну из собак, — днем раньше она ощенилась и пожрала всех своих щенят. Событие такое же невероятное, как кукареканье курицы. Ошибки природы должны быть вырваны с корнем, дабы не заразить других. В этом вопросе он был очень щепетилен. Они еще обсуждали эту тему, когда преподобный отец вышел на середину двора и стал произносить страстную речь. Не желая его обидеть, присутствующие слушали, хотя очевидно было, что все, за исключением евангелистов, были от его слов в замешательстве. — Рост цен! Дороговизна жизни! Эти проблемы известны! Чтобы с ними справиться, существует много способов: тюрьма штрафы, забастовки и так далее. В чем же суть этих проблем? В чем их причина? Что это за огненный шар, воспламеняющий корыстолюбие человека? За всем этим стоит опасная склонность к вожделению и похоти, непомерный аппетит к земным удовольствиям. Это отдаляет человека от Бога, приводит к нарушению равновесия в душе, в нравственности, в экономике и духовной жизни, вызывает гнев Всемогущего Господа нашего. Наше время — это время Содома и Гоморры: человек попал в туман заблуждения, а сейчас пожинает плоды кары Господней, поскольку отвернулся от Творца Иегова шлет нам предупреждение, чтобы мы одумались и раскаялись в наших отвратительных грехах.. — Извините, преподобный отец, вам подать напиток? — перебила Еванхелина, прерывая его вдохновение, готовое выплеснуть новый перечень человеческих ошибок. Одна из протестантских учениц, косоглазая и коротконогая, подошла к Ирэне, чтобы объяснить ей свою теорию относительно недуга дочери супругов Ранкилео: — Принц демонов Вельзевул вселился в ее тело, — напишите, сеньорита, об этом в вашем журнале. Ему нравится устраивать христианам головомойки, но Армия Спасения[31] сильнее и победит его. Не забудьте, сеньорита, напишите это в вашем журнале. Услыхав последние слова, падре Сирило взял Ирэне под руку и отвел ее в сторону. — Не обращайте на нее внимания. Эти евангелисты,[32] дочь моя, такие невежды. Их вера не истинная, хотя у них есть некоторые хорошие качества, этого нельзя отрицать. Вам известно, что они трезвенники? Даже убежденные алкоголики, попав в их секту, бросают пить. Вот за это я их уважаю. Но Дьявол не имеет с этим делом ничего общего. Девочка просто тронулась умом, вот и все. — Ну а чудеса? — О каких чудесах вы говорите? Неужели вы верите в этот вздор? За минуту до полудня Еванхелина вошла в дом. Сняв жилет, она распустила косу и села на одну из трех кроватей, что были в комнате. За окном сразу все стихло, и все подошли к галерее, чтобы смотреть через окно и дверь. Ирэне и Франсиско последовали за девочкой в комнату, и, пока он устанавливал в полутьме фотоаппарат, она включила магнитофон. Пол в доме семьи Ранкилео был земляной: его множество раз топтали ногами, увлажняли водой, потом снова топтали — так, что он стал плотный, как цемент. Мебели было немного — и та из простого неполированного дерева — несколько плетеных табуреток и стульев, кустарной работы грубый стол. Единственным украшением дома было изображение Христа с пылающим сердцем. Занавеска отгораживала спальню для девочек. Мальчики спали на матрацах, брошенных на пол в смежной комнате с отдельным входом: так решалась проблема разделения детей. Все было тщательно вымыто, пахло мятой и чебрецом. Окно украшала красная герань в горшке, стол был покрыт зеленой холщовой скатертью. Франсиско открыл для себя в этих простых предметах глубокий эстетический смысл и решил, что позже сделает снимки для своей коллекции. Но сделать их ему не удалось никогда. В двенадцать дня Еванхелина рухнула на кровать: ее тело билось в судорогах, а из груди вырывался слышный повсюду глубокий, протяжный и ужасный стон, похожий на зов любви. Корчась в конвульсиях, она стала выгибаться дугой с нечеловеческим напряжением. Недавнее наивное детское выражение исчезло с ее искаженного мукой лица; оно постарело на несколько лет. Гримаса исступления, боли и, может быть, сладострастия, исказила ее черты. Кровать заколебалась, а испуганная Ирэне заметила стоявший в двух метрах от кровати стол без посторонней помощи тоже пришел в движение. Страх победил любопытство: она подошла к Франсиско, ища у него защиты. Взяв его за руку, она сжала ее, не отводя глаз от безумной сцены, разыгравшейся на кровати. Однако друг мягко отстранил ее и взялся за аппарат. За стенами дома собаки протяжно завывали, словно в предчувствии стихийного бедствия, и их вой слился с голосами, поющими гимны и возносящими Богу молитвы. Латунные кувшины плясали в стенном шкафу, крыша сотрясалась, будто от града булыжников. Трясло и дощатый настил между балками галереи, где хранились съестные припасы, семена и сельскохозяйственный инвентарь. Рис из мешков через щель стал сыпаться с потолка, усугубляя впечатление кошмарного сна А на кровати билась в конвульсиях Еванхелина Ранкилео — жертва непостижимых галлюцинаций и мистического рока Отец, смуглый, беззубый, с горестным выражением грустного клоуна на лице подавленно смотрел на нее с порога Мать, прикрыв глаза, стояла у кровати, пытаясь, вероятно, проникнуть в безмолвие Бога На собравшихся в доме и во дворе паломников снисходила надежда По одиночке они подходили к Еванхелине и просили у нее для себя небольшого, убогого чуда: — Излечи мне фурункулы, святая девочка. — Сделай так, чтобы не втянули в заговор моего Хуана. — Спаси тебя Бог, Еванхелина, кладезь благодати, вылечи геморрой у моего мужа. — Дай мне знак, на какой номер сыграть в лотерее? — Останови дождь, раба Божья, пока не сгинули посевы. Движимые верой или последней отчаянной надеждой на Еванхелину, собравшиеся у Ранкилео люди чинно проходили один за другим мимо девушки, останавливаясь на мгновение у кровати, чтобы высказать свою просьбу, а потом уходили с преображенным надеждой лицом, веря, что через нее на них снизойдет божественное провидение. Никто не услышал, как подъехал военный грузовик. Раздалась команда, и прежде, чем люди смогли что-нибудь понять, военные беспорядочной толпой ввалились во двор и в дом с оружием в руках Они отталкивали людей, разгоняли детей, а тех, кто пытался защитить их, били прикладами. От громких криков дрожал воздух. — Лицом к стене! Руки на затылок! — кричал командир, рослый мужчина с бычьей шеей. Все безропотно подчинились, только Еванхелина по-прежнему была в трансе, и Ирэне Бельтран продолжала неподвижно стоять на месте: она была так потрясена, что не могла пошевелиться. — Документы! — проревел сержант с индейским лицом. — Я — журналистка, а он — фотограф, — твердо ответила Ирэне, указывая на своего друга. Франсиско грубо обыскали, похлопывая по бокам и пошарив между ног и в туфлях. — Повернись! — приказали ему. Офицер-лейтенант Хуан де Диос Рамирес — как им станет известно позже — подошел к Франсиско и, прижав к ребрам ствол автомата, спросил: — Имя? — Франсиско Леаль. — Какого хрена вы здесь делаете? — Не хрена, а репортаж, — перебила его Ирэне. — Я говорю не с тобой. — А я — с тобой, мой капитан, — улыбнулась она, иронически повысив его в звании. Мужчина заколебался: было непривычно слышать дерзость от гражданского лица. — Ранкилео! — позвал он. От военных отделился смуглый гигант с винтовкой и растерянным выражением лица и, подойдя к командиру, стал по стойке «смирно». — Это твоя сестра? — указал лейтенант на Еванхелину, которая была в это время в другом мире, затерявшись в беспокойном водовороте духов. — Так точно, мой лейтенант, — ответил тот, не шевельнувшись: пятки вместе, носки врозь, грудь колесом, глаза на каменном лице немигающе смотрят прямо перед собой. В этот момент еще более мощный дождь невидимых камней обрушился на крышу. Офицер упал ничком на пол, солдаты сделали то же самое. Окаменев от удивления, остальные смотрели, как военные по-пластунски выползли во двор, где быстро вскочили на ноги и, петляя, бросились занимать позиции. Стоя у корыта-мойки, лейтенант стал стрелять по дому. Это был долгожданный сигнал: обезумевшие солдаты, возбужденные возможностью безграничного насилия, нажали на спусковые крючки. Через несколько секунд все вокруг наполнилось шумом, криками, плачем, лаем и кудахтаньем, а небо заволокло пороховым дымом. Все, кто был во дворе, бросились на землю, некоторые укрылись в акведуке и за деревьями. Евангелисты старались спасти музыкальные инструменты, а падре Сирило, сжимая в руках четки Святой Хемиты, залез под стол и там громким голосом взывал к Святому покровителю армии,[33] прося его о защите. Заметив, что пули пролетают рядом с окном, а иные попадают в толстые стены из необожженного кирпича, сверкая, как зловещие молнии, Франсиско Леаль обхватил Ирэне за талию и прижал ее к полу, закрыв своим телом. Он чувствовал, что она дрожит, но не знал, то ли она задыхается, потому что ей нечем дышать, то ли ее трясет от страха Как только крики улеглись, а страх прошел, он вскочил на ноги и бросился к двери, ожидая увидеть дюжину убитых от пальбы, но на глаза попалась лишь распотрошенная пулями курица Обезумевшие от чувства власти над людьми, солдаты, по всей видимости, выдохлись. Соседи и любопытные лежали в пыли и грязи, дети захлебывались плачем, а собаки, натягивая привязь, заливались отчаянным лаем. Франсиско почувствовал, как рядом, словно метеор, промчалась Ирэне, и прежде, чем он смог ее остановить, она подбежала к лейтенанту и, подбоченясь, закричала на него срывающимся голосом: — Дикари! Животные! У вас нет никакой совести! Могли ведь кого-нибудь убить! Уверенный, что она сейчас получит пулю в лоб, Франсиско бросился к ней, но, удивленный, остановился, заметив, что офицер смеется. — Успокойся, красотуля, — мы палили в воздух. — Почему вы со мной на «ты»! И вообще, что вам здесь нужно? — оборвала его Ирэне, уже не в состоянии держать себя в руках. — Ранкилео мне рассказал о том, что происходит с его сестрой, а я ему сказал: там, где терпят поражение попы и доктора, победят Вооруженные Силы. Так я ему сказал, и потому мы здесь. Сейчас посмотрим, будет ли сучить ногами эта девчонка, когда я ее арестую и увезу! Широкими шагами лейтенант направился к дому. Ирэне и Франсиско машинально последовали за ним. То, что потом случилось, навсегда останется в их памяти, и вспоминать происшедшее они будут как калейдоскоп бурных и беспорядочных событий. Лейтенант Хуан де Диос Рамирес подошел к дому Еванхелины. Мать рванулась, пытаясь его остановить, но он оттолкнул ее. Бедная женщина успела крикнуть: «Не трогайте ее!» — но было поздно: офицер уже протянул руку и взял больную за локоть. Неожиданно для всех Еванхелина резким движением ударила его кулаком по малиновой физиономии. Удар пришелся по носу и был такой силы, что офицер упал навзничь. Слетевшая с головы каска, как выроненный мяч, закатилась под стол. Тут девушка обмякла, глаза перестали закатываться, пена изо рта прекратилась. Потом эта хрупкая пятнадцатилетняя девушка, незадолго до того угощавшая во дворе гостей поджаренной мукой с медом, взяла лейтенанта Рамиреса за шиворот, без видимого усилия подняла в воздух и, как тряпку, выбросила из дома Ее небывалая сила свидетельствовала о том, что Еванхелина была в ненормальном состоянии. Ирэне отреагировала быстро; выхватив из рук Франсиско фотоаппарат, она стала делать снимки, как придется, в надежде, что кое-что получится, несмотря на резкое изменение освещения, если сравнивать полумрак дома с блеском раскаленного полудня за его стенами. В объектив Ирэне видела, как Еванхелина протащила лейтенанта до середины двора, а там небрежно бросила его в нескольких метрах от протестантов — они по-прежнему дрожали от страха, прижавшись к земле. Офицер попытался встать, но девочка нанесла ему еще несколько точных ударов по затылку и заставила опуститься, а затем несильно пнула ногой, не обращая внимания на окруживших ее солдат с наведенными на нее винтовками. Оцепенев от удивления, они, однако, стрелять не решились. Девочка схватила болтавшийся на груди лейтенанта автомат и далеко его зашвырнула Автомат упал в топкую лужу прямо перед равнодушным рылом свиньи, и та обнюхала оружие, прежде чем оно погрузилось в нечистоты. Тут Франсиско Леаль пришел в себя, оценил обстановку и вспомнил свои занятия психологией. Подойдя к Еванхелине, он мягко и в то же время настойчиво несколько раз дотронулся до ее плеча, назвав ее по имени. Казалось, девушка возвращается из глубокого сомнамбулического сна Опустив голову, она робко улыбнулась и, подойдя к виноградной лозе, села около нее, в то время как солдаты ринулись вытаскивать из лужи и очищать от грязи автомат, искать каску и оказывать помощь командиру: подняли его с земли, отряхнули пыль с его формы. Как вы себя чувствуете, мой лейтенант? Лейтенант, бледный и дрожащий, оттолкнул их, надел каску и сжал в руках оружие, но никак не мог отыскать подходящее данной обстановке решение, несмотря на большой опыт по части расправы. Не шевелясь, все в страхе ожидали чего-то ужасного, какого-нибудь страшного безумства или беды, которая в конце концов их уничтожит: наверное, их построят у стены и немедленно расстреляют или, по крайней мере, ударами прикладов заставят сесть в грузовик и увезут, а потом пустят в расход где-нибудь у горного обрыва. Но после продолжительного колебания Хуан де Диос Рамирес, развернувшись, направился к выходу. — В машину, придурки! — крикнул он, и его люди последовали за ним. Последним подчинился Праделио Ранкилео — старший брат Еванхелины, с искаженным от пережитого потрясения лицом. Он двинулся к машине только тогда, когда услышал, что заработал мотор. Вместе с остальными он быстро забрался в кузов через задний бортик. Но тут офицер вспомнил о фотографиях: прозвучала команда, и сержант, повернувшись кругом, трусцой направился к Ирэне. Подбежав к ней, он выхватил фотоаппарат, вынул пленку и засветил ее, а аппарат выбросил, словно пустую банку из-под пива. Военные уехали, и во дворе семьи Ранкилео воцарилась тишина. Никто не мог пошевелиться, словно в дурном сне. Но вскоре голос Еванхелины прервал это оцепенение: — Преподобный отец, вам налить еще напитка? Все перевели дух, зашевелились и, собрав разбросанные пожитки, стали пристыжено расходиться. — Защити нас Бог! — вздохнул падре Сирило, отряхивая сутану от пыли. — И убереги нас! — добавил протестантский пастор, бледный, словно белый кролик. Ирэне подняла фотоаппарат. Улыбалась лишь она одна Когда страх прошел, из того, что произошло, она вспомнила только смешное; она уже прикидывала, как назовет репортаж, думая о том, позволит ли цензура поместить в газете фамилию офицера получившего такую трепку. — Дернуло же моего сына привезти с собой вояк, — высказался Иполито Ранкилео. — И правда, бес попутал, — добавила его жена Вскоре Ирэне и Франсиско вернулись в город. Девушка прижимала к груди большой букет цветов — подарок детей Ранкилео. Она была в прекрасном расположении духа и, казалось, совсем забыла об инциденте, словно не осознавая минувшую опасность. Засвеченная пленка — единственное, что омрачало ее настроение; без нее невозможно напечатать информацию — ведь никто не поверит в подобную историю без снимков. Успокаивала лишь мысль о том, что они смогут вернуться туда в ближайшее воскресенье и сделать другие снимки Еванхелины во время приступа Семья их приглашала: собирались заколоть кабана на ежегодный праздник, когда собиралось несколько соседей и начинался безудержный пир. Франсиско, напротив, по дороге копил возмущение, а когда подвез Ирэне к дому, уже едва сдерживался. — Ну не сердись, Франсиско! Ведь ничего не случилось: только пальнули несколько раз в воздух и убили курицу — вот и все, — смеялась она, прощаясь. До сих пор он старался ограждать ее от зрелища безысходной нищеты, несправедливости и насилия, — сам он видел их ежедневно и об этом постоянно говорили в семье Леалей. Ему казалось странным, что Ирэне простодушно плыла по этому морю тревоги и лишений, в которое превратилась страна, и занималась только чем-нибудь живописным или забавным. Он поражался тому, как она умудряется ничего не замечать и живет словно в ауре своих благих намерений. Этот необоснованный оптимизм, эта чистая и свежая жизненная сила проливались бальзамом на его душу, которая мучилась от того, что он ничего не мог изменить. Однако в тот день у него возникло сильное желание схватить ее за плечи, встряхнуть и, опустив с облаков на землю, заставить посмотреть правде в глаза Но, взглянув на нее у каменной стены дома, где она стояла с охапкой полевых цветов для стариков, с растрепанными от ветра волосами, он понял: это существо создано не для суровой действительности. Он поцеловал ее в щеку поближе к губам, страстно желая быть с ней рядом всегда, чтобы оградить ее от сгустившегося сумрака Ее щека пахла травой и была прохладной. И тут он осознал: любовь к ней — его неотвратимая судьба. |
||
|