"Память и мышление" - читать интересную книгу автора (П. П. Блонский)

2. Сущность вербального запоминания.

Ниже я описываю, как запоминал вышеприведенное эскимосское слово «тингу-миссаралуарлонго».

Прочитав про себя данное слово, я, не глядя на текст, [попробовал] повторить его. Репродуцирование вышло так: «тингу...лонго». Иными словами, я запомнил сразу только начало и конец слова; относительно середины слова я помнил только, что она есть, но какая она, воспроизвести не мог.

Тогда я обратился как раз к неудавшейся мне середине слова. Почти сразу я узнал здесь знакомое мне, и неудавшаяся при репродукции середина «миссаралуар» представилась мне как миссарлуар, причем было сознание, что мис — английская miss, cap — Саар, которое я обычно произношу как «Сар», и луар — Луара. Ассоциационист сказал бы, что я «ассоциировал» данные слоги эскимосского слова с соответствующими знакомыми словами. Но такое утверждение было бы просто теоретической выдумкой. Я, конечно, вовсе не «связывал» этих слогов с теми словами, а просто в этих слогах узнал те слова, и поэтому эти слоги стали для меня не бессмысленные слоги, но слова: не слоги я связывал со словами, а эти слоги перестали быть для меня слогами, стали словами.

Узнав в этих слогах знакомые слова, я опять, не глядя на текст, попытался воспроизвести данное слово и потом проверил. Оказалось, что все репродуцировано правильно, кроме одного: вместо «саралуар» я сказал «сарлуар». Тогда я уже сознательно и преднамеренно применил поправку, чтобы не пропускать в будущем «а»: я эту середину осознал как «миссара-луар», т. е. «мисс Сара» — «луар». В то время как в первый раз узнавание в словах знакомых слов происходило сразу, без какого-либо усилия с моей стороны, и ни о каких мнемонических приемах я тогда не думал, теперь я уже преднамеренно пробовал использовать узнавание как полезный для запоминания прием, причем остановился на «мисс Сара» не сразу и с колебанием. Дальше получилось как бы одновременное сосуществование в сознании двух рядов: «МисСарЛуар» и «мисСараЛуар», т. е. и невольно и произвольно образованных рядов, и оно мне, как я чувствовал, очень помогало: в основном я пользовался рядом «мис Сарлуар», но ряд «мисСараЛуар» в то же время напоминал мне об «а».

Через 20 минут после этого я снова попытался вспомнить слово. Оказалось, что теперь, наоборот, я безошибочно воспроизвел (как и во всех последующих проверках, ведшихся на протяжении 24 часов) середину слова, а начало и конец его забыл. Тогда я обратился снова к чтению слова, сосредоточив внимание на начале и конце его. Очень скоро я узнал в конце «лонго» знакомое латинское слово, и с тех пор всегда удачно воспроизводил и конец, в первое время иногда немного сбиваясь в последней гласной (о—е). Но начало слова «тингу» мне упорно не удавалось запомнить. Я повторял много раз все слово, запоминал его, но при проверке через '/₂часа забывал. Утром на следующий день (напоминаю, что весь опыт происходил на протяжении 24 часов), проснувшись, я снова не смог воспроизвести «тингу», воспроизведя все остальное. Тогда я принялся много раз повторять «тингу». Благодаря многократному и частому повторению мне удалось подняться над первой стадией моего запоминания этого слова — полного или частичного невосироизведения его (например: «совершенно не помню», «т... г...» и т. п.). Но повторение не спасло меня от второй стадии — искаженного воспроизведения: я воспроизводил все, но искажая, причем искажения отличались известным постоянством (вместо «тингу» я чаще всего говорил «тангу» или «тинго»). Возможно, что эти искажения, в сущности, все были~тем же превращением незнакомого в более знакомое: из «тинго» делалось «тангу» под влиянием «танго» и «тинго» под влиянием «лонго» и «динго». Однако повторения врезали все же, в конце концов, мне в память «тин», и я только помнил, что нельзя говорить «го», как в конце слова («лонго»).

Приведенный опыт показывает, что надо различать первичное и окончательное запоминания. В приведенном опыте первичным запоминанием было запоминание только начала и конца, т. е. того, что как раз было забыто в дальнейшем. Опыты над запоминанием рядов слогов, чисел, слов и т. п. показывают, что, при прочих равных условиях, начало репродуцируется лучше всего, а середина — хуже всего. Поскольку это положение уже давно установлено в экспериментальной психологии, нет нужды здесь его специально доказывать, достаточно привести лишь соответствующую таблицу из Эббингауза[ 113 ].

Окончательное запоминание зависит от той работы, которая велась по запоминанию. Эта работа состоит прежде всего в осознании знакомого. Это стремление узнавать в подлежащих заучиванию материалах знакомое настолько велико, что оно дает себя чувствовать даже в опытах с нарочито подобранными бессмысленными слогами: «Все снова и снова встречаются в соответствующих работах указания, что так называемая бессмысленность слогов вовсе не существует, что они, напротив, различнейшими способами достигают значения»[ 114 ]. Что в данном случае имеет место не связывание, ассоциирование, одного слова с другим («cap» с «Саар») и не подстановка другого слова вместо первого, а просто узнавание в данном начертании или произношении такого-то слова, — об этом уже говорилось выше. Но узнать известное, т. е. то, что помнишь, — значит сильно облегчить себе запоминание.

В случае запоминания того, что действительно запоминается, а не узнается, т. е. в случае, типичном для проявления памяти как памяти, основное значение имеет, по-видимому, число повторений. Так, по крайней мере, говорит нам повседневный опыт: в тех случаях, когда различные мнемонические приемы оказываются не имеющими применения, т. е. когда приходится брать, что называется, только памятью, приходится «просто запоминать», мы прибегаем обычно к повторениям. Однако, как ни странно, в психологической литературе мы находим скорее тенденцию недооценивать роль повторения.

Уже издавна указывают, как часто какой-нибудь единичный случай, особенно если это исключительный случай, запоминается на всю жизнь, а, с другой стороны, весьма многократно повторяющееся впечатление вовсе не запоминается[ 115 ]. Здесь, мне кажется, имеет место столь обычное смешение различных видов памяти: зрительные образы повседневно повторяющихся впечатлений обычно смутны и менее ясны, как это показали еще в первом десятилетии нашего века опыты Филиппа, повторение здесь даже может вредить, но вряд ли кто станет утверждать, что повторение вредит в случае моторной памяти, т. е. при образовании привычки. Поэтому приведенные возражения в случае вербальной памяти ничего в сущности не говорят. Если я не помню циферблата своих часов, на который то и дело смотрю, то ведь я смотрю на него, а не твержу его. Подобного рода возражения — не возражения, так как они относятся не к вербальной памяти.

В последние годы с отрицанием значения повторения выступал Торндайк[ 116 ]. Он полагает, что экспериментально доказал, что повторение само по себе значительной роли не играет. Так, например, он дает испытуемому читать пары, где первое слово — слово, второе — число (например, хлеб 29, стена 16 и т. п.). Когда затем испытуемого спрашивают, какое слово идет за данным числом, он затрудняется в ответе, и количество повторений, оказывается, не играет роли: решающим, по мнению Торндайка, является «принадлежность» (Belonging) к одной и той же паре, вообще к одному и тому же целому. Рассуждения Торндайка поражают своей элементарной ошибочностью. Еще задолго до Торндайка, в эпоху Эббингауза и даже раньше, было установлено, что при запоминании огромную роль играет принадлежность к целому («Zugehorigkeit zu einem Ganzen»). Испытуемый в данном случае заучивал в качестве такого целого пары «слово — число». Отвечать же он должен был совершенно иное: не то, что он учил, а совершенно иное — не пары, а соединение конца одной пары с началом другой. Испытуемый должен был действовать в направлении, как раз противоположном тому, в котором он упражнялся: он упражнялся в парах, а здесь ему предлагали проявить умение расторгать пары. То, что это не удавалось ему, не опровергает значения повторения, а, наоборот, подтверждает. Данный эксперимент Торндайка — эксперимент на способность разучиваться, освобождаться от привычной рутины, доказывающий обратное тому, что хочет доказать [с его помощью] Торндайк.

Что число повторений на самом деле играет роль, настолько, казалось бы, несомненно, что не стоило бы и доказывать это: массу вещей (слов, стихов, дат и т. п.) мы можем запомнить не сразу, но только повторяя несколько раз. Так, например, Эббингауз запоминал ряд из 6 бессмысленных слогов сразу, а из 36 — лишь после 55 повторений. Роль повторения можно проиллюстрировать очень простым опытом. Испытуемому один раз читают ряд чисел (двузначные или трехзначные), причем некоторые цифры повторяются чаще других, а затем просят воспроизвести. При воспроизведении ясно выступает влияние как начала ряда, так и повторяющихся цифр. Так, например, читаю испытуемому: 4, 61, 73, 89, 157, 165, 189, 207. Он репродуцирует: 4, 61, 157,165. Первые два числа он запомнил как начальные. Что касается последних двух чисел, то единица в разряде сотен запомнилась как чаще других повторяющаяся. В десятках только «6» и «8» повторялись дважды, причем «6» фигурировало и в начале ряда, что дает ему преимущество. В единицах только «7» фигурировало 2 раза. Что касается «пятерок», то в опытах с неоднозначными числами нередко можно заметить тенденцию испытуемого подставлять «пятерки» (в жизни цифра «5» — одна из самых частых).

В конце концов, в запоминании все сводится к запечатлению, и повторение есть не что иное, как многократное запечатление, точно так же как запоминание сразу может быть рассматриваемо как однократное повторение, однократное запечатление. Узнавание в запоминаемом материале знакомого можно рассматривать как влияние уже раньше запечатлевшегося. Однократное или многократное запечатление совершенно нового или отчасти уже раньше запечатлевшегося впечатления — такова суть запоминания. Если речь идет о совершенно новом впечатлении, то, при прочих равных условиях, количество материала определяет, сразу ли или при помощи повторений можно его запомнить.

Утверждение, что проблема запоминания сводится к проблеме запечатления, могло бы показаться трюизмом, если бы не существовали взгляды, противоположные этому утверждению. Из нашего, казалось бы, тривиального утверждения следует огромное значение внимания и упражнения при запоминании. Но именно сейчас значение упражнения, точнее, повторения резко оспаривается таким крупным авторитетом, как Торндайк: «Повторение связи в смысле простого следования двух вещей во времени — очень, очень малая сила, может быть никакая в качестве причины выучки». Зато огромное значение придается «закону эффекта»: учит результат. Эта, если можно так выразиться, прагматическая теория учения принимает аксессуар за сущность. Как уже указал Бексрод (Bexroad), приводимые Торндайком в доказательство этого закона опыты доказывают не то, что он думает, не влияние результата, а влияние знания результата. Поэтому Бексрод предлагает называть этот закон «законом знания результатов»[ 117 ].Но в том случае, если речь идет о запоминании, голое знание того, что я ошибся, воспроизводя данное эскимосское слово, еще не дает мне само по себе лучшего запоминания его. Оно лишь побуждает меня снова повторить, т. е. получить еще раз впечатление, и притом может указать мне, на чем при повторении сосредоточить внимание, т. е. какое частичное впечатление тем или иным способом усилить. Контроль при запоминании играет огромную роль, и следовало бы говорить о контроле, а не просто о результате. Но и контроль играет роль не сам по себе, а косвенно, определяя надобность и характер повторения. В вышеприведенном опыте с запоминанием эскимосского слова, если бы я просто ошибся, пропустив «а», это ничего не значило бы (скорее, наоборот, я укрепился бы в своей ошибке), и даже если бы я знал, что ошибся, это также имело бы мало значения (я мог бы, например, теряться в бесплодных догадках, в чем ошибся); имело значение, когда я узнал, что ошибся в пропуске «а», но и это значение только косвенное; твердое запоминание наступало лишь тогда, когда у меня запечатлелось «мис-Сара» вместо «мисСар».

Итак, сущность запоминания — запечатление, сразу или путем неоднократных повторений, вполне или отчасти нового. Но как понимать запечатление в случае вербальной памяти? В случае аффективной памяти это, как мы видели, скорее всего соответствующая повышенная нервная возбудимость. В случае зрительной памяти это — образы. Что же это в случае вербальной памяти?

При ближайшем рассмотрении вопрос оказывается сложнее, чем можно было бы ожидать. Надо различать два совершенно разных случая. Пример более простого случая — вышеприведенный опыт с запоминанием эскимосского слова. Оно повторяется, репродуцируется. Помнить его — значит быть в состоянии снова его произнести. Эта способность являлась результатом многократных, притом разнообразных произношений данного слова. Вот запись этих произношений: 1) «тин-гумиссаралонго»; 2) «тингу... лонго»; 3) «тингумиссаралонго»; 4) «миссар»; 5) «миссарлонго» (многократно); 6) «миссар»; 7) «тингумиссаралонго»; 8) «а» (несколько раз); 9) эмиссара» (несколько раз); 10) «миссаралонго», «лонго» (не «лонге»); 11) «тан... тингу... миссаралонго»; 12) «танго... тинго...» Эта запись не точна. Она охватила лишь произношения вслух во время сеанса. К этому надо прибавить почти неуловимые очень частые и многократные произношения про себя или даже вслух, но не во время сеанса, так что их нельзя было запротоколировать.

Подобного рода запечатления, конечно, иные, чем запечатления образов, не говоря уже о чувствах. Но зато они похожи на то, как запечатлеваются нами движения во время приобретения мануальных навыков. Там также одни движения удаются сразу, другие же только после неоднократных повторений. Там также легче всего удаются уже отчасти знакомые движения и имеется тенденция сводить усваиваемый комплекс движений к уже усвоенным. Там также в первую очередь удается воспроизводить начальные движения, и, при прочих равных условиях, хуже всего воспроизводятся промежуточные движения, так сказать, середина данной мануальной операции. Эту аналогию можно было бы проводить в еще больших деталях (роль ритма, распределение повторений, упражнений во времени и т. д.), но вряд ли в этом есть нужда. Конечно, сходство не есть тождество, и разница уже хотя бы та, что одни навыки — речевые, а другие — мануальные. Но для цели данной работы важно одно: запечатление в данном случае надо понимать как запечатление двигательных навыков.

Это и есть типичный случай вербальной памяти, как таковой, которую, стало быть, можно определить как повышенную возбудимость соответствующих вербальных навыков. У Гегеля имеется очень верное описание того, как обстоит дело с сознанием при привычке: «В привычке наше сознание присутствует при данной вещи, интересуется ею и, наоборот, в то же время отсутствует, равнодушно к ней; субъект в такой же мере усваивает в этом случае вещь, как и отвлекается от нее»[ 118 ]. Но как раз такое переживание характерно для вербальной памяти, когда, например, мы говорим или мысленно повторяем что-нибудь заученное нами: с одной стороны, моя речь или такое мое мышление имеет вид простого механического действия, с другой стороны, в нем присутствует сознание, так как я сознаю, что я говорю или думаю.

От этого типичного, так сказать, случая вербальной памяти надо отличать другой, который представляет собой в сущности не что иное, как совместную работу образной и вербальной памяти, в ряде случаев далее вовсе не вербальную память, а просто рассказ об имеющихся образах, т. е. образную память плюс рассказ. Так, например, в опыте с эскимосским словом моя репродукция состоит просто в том, что я снова и снова произношу его, ничего при этом не воображая. Это и есть вербальная память, как таковая. Но у другого испытуемого процесс может происходить иначе: репродуцируется зрительный образ написанного слова, и испытуемый произносит его, как бы читая. Здесь нет вербальной памяти, а есть репродуцирующее воображение плюс чтение. В учении о памяти много путаницы получалось не только потому, что думали, что репродуцирующее воображение и вербальная память работают по одним и тем же законам, но также и потому, что рассказ по репродуцированным образам смешивали с вербальной памятью, как таковой.