"Гайто Газданов" - читать интересную книгу автора (Ольга Орлова)

ВРЕМЯ СТРАСТЕЙ

С Северной столицей, как мы помним, Гайто не суждено было познакомиться как следует. Зато облик южной столицы, на звание которой Харьков претендовал по праву, прочно врезался в его память. В маршруте его действительных путешествий это была первая встреча с настоящим крупным городом, в котором запечатлелось одно из лиц Российской империи. Собственно, здесь и произошла встреча с той Россией, которую унесет с собой Гайто Газданов, отправляясь в дальние странствия.

«Прямо от вокзала начиналась широкая и небрежно застроенная улица, — мостовая, тротуары, дома, — на первый, невнимательный, взгляд похожая на любую улицу любого другого города; но, сделав небольшое усилие памяти, я ясно вижу каждое здание, каждую вывеску, я проверял это уже несколько раз, и много лет, сквозь разные страны и чужие города, я вожу с собою этот почти идиллический и, несомненно, уже несуществующий пейзаж, в котором прошли ранние годы моей жизни» — так писал Газданов в рассказе «Хана».

Наш герой был абсолютно прав: пейзаж, запомнившийся ему за пять лет жизни в Харькове, довольно скоро изменится под властью времени и большевиков, а был он действительно идиллическим…

Тон в Харькове издавна задавало пророссийски настроенное дворянство, что не могло не сказаться на облике города. Еще с допетровских времен Харьков считался центром московского влияния на Украине. А с воцарением Петра I архитектура, традиции, образование — все свидетельствовало об ориентации на Петербург. Императорский двор также не обделял город своим вниманием. Редко кто из российских правителей не оставил своего следа в городском ансамбле. После посещения Петром Великим старой Николаевской церкви, которую он принял за главный собор, на ее месте был возведен великолепный храм в честь посещения этого места государем. К приезду Екатерины Второй в Харькове выстроили великолепный дворец, который императрица посетит лишь однажды в 1787 году, но который принесет добрую славу городу — в 1805 году в нем откроется первый на Украине университет.

Харьковскому дворянству, половину из которого составляли русские, принадлежало одно из самых изысканных зданий — здание Дворянского собрания, которое запомнилось Александру I при посещении Харькова как олицетворение города. Тогда же император подивится на Александровскую колокольню Успенского собора. Эта колокольня, названная в честь его победы над Наполеоном, превышала высоту московской колокольни Ивана Великого. (Через несколько лет, в 1825 году, тело покойного Александра пробудет все в том же Успенском соборе три дня, по пути из Таганрога, где он умер, в Петербург.)

Немецкий путешественник Иоганн Коль, ставший свидетелем харьковских собраний дворян того времени, отмечал: «Пока они заседали, площадь перед собранием была заполнена многочисленными экипажами, как перед европейскими парламентами, и вообще, облик собрания представлял не менее благоприятное впечатление, чем французская палата депутатов».

Ко времени приезда Гайто Харьков являлся и крупнейшим театральным центром России. Среди списков «самый — самый», который имеет каждый уважающий себя город, в харьковском списке значился самый первый профессиональный театр на Украине, открытый еще в 1791 году. К концу XIX века в этот список добавилось и самое первое кино, снятое на Украине. Ни одна столичная труппа не могла во время гастролей миновать Харьков. А местная антреприза режиссера Николая Синельникова, возглавлявшего Харьковский русский драматический театр с 1910 года, гремела на всю Россию своими звездами — Михаилом Тархановым и Николаем Ходотовым.

Другой не менее значительной стороной жизни города была торговля. Не случайно на харьковском гербе, подаренном городу Екатериной Великой, был изображен рог изобилия, скрещенный с жезлом Меркурия — древнеримского бога торговли. В дореволюционной России Харьковская ярмарка уступала по масштабу продаж только Нижегородской. И в этой области русификация была налицо. Уже к середине XIX века русские пряники купца Павлова вытеснили харьковского рынка традиционные украинские маковники шишки. В начале же XX века самыми популярными сладостями были уже французские изыски Жоржа Бормана.

Среди банков, сосредоточенных на Николаевской площади, большинство составляли отделения общероссийских банков, таких, как Петербургский коммерческий, Волжско-Камский, Торговый, Земельный. Если добавить к этому около двух с половиной сотен заводов и фабрик, три высших учебных заведения и более двадцати средних, нетрудно представить, что помимо преданных престолу аристократии и промышленников в городе имелись революционно настроенные пролетариат и студенчество.

Таков был официальный облик Харькова, представленный в справочниках и исторических очерках. Взгляд же нашего героя не замечал официоза, потому что все перечисленное в его памяти было облечено в несколько дорогих лиц и картин, лишенных помпезности. Харьковская жизнь Газданова, пестрая и мозаичная, была заполнена театром, философией, Клэр, уголовщиной и революцией и имела свои адреса — гимназия, дом Пашковых и бильярдная.

Теперь обо всем по порядку.

Одновременно с Гайто приехал в Харьков из провинции его ровесник художник Борис Ефимов — будущий знаменитый карикатурист. Он также воспринял Харьков как настоящую столицу — прежде он нигде не видел столько больших домов, хороших библиотек, музеев и театров. «В Харькове, — вспоминал Ефимов, — я, между прочим, сделался завзятым театралом. Чуть ли не ежевечерне ходил на спектакли местного Драматического театра и обязательно на все премьеры. Регулярно посещал и городскую библиотеку, где охотнее всего выписывал комплекты журнала "Новый Сатирикон", но брал и какие-то умные философские книги, в которых, однако, с трудом разбирался».

То же произошло и с Гайто: он стал одним из театральных завсегдатаев. Правда, билеты даже на галерку для гимназистов были дороговаты, и порой ему с товарищами удавалось попасть только на второе отделение, присоединившись к зрителям, выходившим во время антракта покурить на воздух.

Чтением «умных философских книжек» был ознаменован и его харьковский период. «Тринадцати лет, — вспоминал Гайто в "Вечере у Клэр", — я изучал "Трактат о человеческом разуме" Юма и добровольно прошел историю философии, которую нашел в нашем книжном шкафу». Гайто действительно добрался до отцовской части библиотеки, которую они с матерью бережно возили с собой. Иммануил Кант, Людвиг Фейербах, Артур Шопенгауэр, Герберт Спенсер, Бенедикт Спиноза, Дэвид Юм, Фридрих Ницше, Георг Вильгельм Фридрих Гегель — все, чьи имена на темных переплетах прежде отпугивали, были прочитаны, по возможности осмыслены и служили почвой для «самых прогрессивных» веяний, которые заносил на юг северный ветер.

Но главное сосредоточение театральных страстей, философии и революционных идей происходило в одном месте — в родной гимназии.

По приезде в Харьков мать отдала Гайто в прославленную Вторую городскую гимназию. Возглавлял ее директор Федор Егорович Пактовский. Дворянин из старинного харьковского рода, Федор Егорович был выпускником Казанского университета, известного и иными студентами — вольнодумцами. Для своих подопечных Пактовский организовал театр, сочинял пьесы, писал очерки на исторические и литературные темы и всячески способствовал развитию вкуса и самостоятельного мышления учеников. Гимназия славилась целой плеядой знаменитых выпускников, среди которых был даже нобелевский лауреат биолог Илья Ильич Мечников.

Культ интеллекта, царивший в этих стенах, подстегивал у Гайто интерес к «взрослым» книгам, от которых было недалеко и до «взрослых» идей, витавших в напряженном харьковском воздухе. От вопросов вечных неизменно переходили к событиям злободневным.

Между обсуждениями последнего школьного спектакля и последней прочитанной книги в разговор вплетались и другие темы: поражения русских войск в начавшейся Первой мировой войне, подозрения в предательстве; возмущение государыней, подпавшей под влияние сибирского мужика Григория Распутина; интриги в Государственной думе; обвинение полковника Мясоедова и военного министра Сухомлинова за отступления на Юго-Западном фронте; говорили, что военный министр послал сражаться армию, вооруженную палками вместо винтовок; рассказывали, что в Москве громили немецкие магазины… Харьковские гимназисты были политизированы не меньше, чем их старшие товарищи студенты. Причем политизированы в определенном ключе.

Уже несколько десятилетий Харьков был центром народовольческого движения. Здесь в 1878 году народником Гольденбергом из группы Софьи Перовской был убит губернатор Кропоткин, брат знаменитого анархиста. Как помним, именно помощь этой группе ставилась в вину дяде Магомету. Здесь же в Харькове заразился революционными идеям его внучатый племянник, что отражало общие настроения, царившие среди «прогрессивной» части горожан, к числу которых относились прежде всего молодежь и интеллигенция. Неудивительно, что революционные настроения были распространены и среди гимназических товарищей Гайто. И тот из них, кто доживет до зрелого возраста, вместе с Гайто назовет февральские события самым ярким воспоминанием юности.

Все началось тогда со странного и тревожного отсутствия вестей из Петрограда. Перестали выходить газеты. На улицах и площадях стали собираться толпы народа, передавая друг другу слухи. Все словно чего-то ждали…

В те дни в Харькове гастролировал комедийный актер петроградского Александринского театра Владимир Давыдов. Гайто с товарищами пробрался на вечерний спектакль. Шел «Ревизор» с Давыдовым в роли Городничего. И вдруг, во время второго действия, на сцену вышел кто-то из администрации театра с листком бумаги в руках. Извинившись перед актерами, он обратился к публике:

— Господа! Прошу соблюдать полную тишину! Получено исключительной важности сообщение из Петрограда!

Публика затаила дыхание. «…В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание…» Тревожный гул разнесся по залу. «…В эти решительные дни жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных…» На лицах слушателей застыло недоумение. «…Признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верхов­ную власть…»

Дальше Гайто уже ничего не слышал — зал взорвался бурей восторженных криков и аплодисментов. Давыдов поднял руку и, когда наконец установилась тишина, слабым голосом запел «Марсельезу». Через четверть века во время Второй мировой войны Гайто будет петь эту песню не раз вместе с французами, но такого душевного подъема она уже не вызовет никогда, как в те февральские дни, когда в ее звуках слышался гул перемен.

«Был конец весны девятьсот семнадцатого года; революция произошла несколько месяцев тому назад; и, наконец, летом, в июне месяце, случилось то, к чему постепенно и медленно вела меня моя жизнь, к чему все, прожитое и понятое мной, было только испытанием и подготовкой: в душный вечер, сменивший невыносимо жаркий день, на площадке гимнастического общества "Орел", стоя в трико и туфлях, обнаженный до пояса и усталый, я увидел Клэр, сидевшую на скамейке для публики».

В действительности встреча произошла не там и не тогда . Это случилось чуть раньше в другом месте, где были также сосредоточены театр и философия, — в доме, где он жил. И дом этот не менее примечателен, чем уже знакомый нам особняк на Кабинетской. Здесь родился роман «Вечер у Клэр», вместе с которым родился Газданов-писатель.

Вот что мы читаем в романе: «Мы жили тогда в доме, принадлежавшем Алексею Васильевичу Воронину, бывшему офицеру, происходившему из хорошего дворянского рода, человеку странному и замечательному… Он был страшен в гневе, не помнил себя, мог выстрелить в кого угодно: долгие месяцы порт-артурской осады отразились на его нервной системе. Он производил впечатление человека, носившего в себе глухую силу. Но при этом он был добр, хотя разговаривал с детьми неизменно строгим тоном, никогда ими не умилялся и не называл их ласкательными именами… У него был сын, старше меня года на четыре, и две дочери, Марианна и Наталья, одна моих лет, другая ровесница моей сестры. Семья Воронина была моей второй семьей. Жена Алексея Васильевича, немка по происхождению, всегдашняя заступница провинившихся, отличалась тем, что не могла противиться никакой просьбе».

Речь идет о семье Пашковых, которая сдавала внаем флигель вдове с сыном, то есть Вере Николаевне и Гайто Газдановым.

Семейное предание Пашковых гласило, что их предок служил постельничим при дворе Екатерины II и от щедрот императрицы получил несколько домов в Москве и Харькове. К началу XX века их род разорился. От всей недвижимости деда остался только огромный особняк на улице Екатеринославской в Харькове, который по тем временам считался дорогим городом — квартиры в нем стоили не дешевле, чем в Петербурге и Москве. В этом трехэтажном особняке с двумя флигелями, полукруглым передним двором и огромным старым садом позади дома сами хозяева занимали квартиру на третьем этаже. Оба флигеля и два первых этажа они сдавали и на эти деньги жили.

Екатеринославская находилась в центральной части города и изначально принадлежала зажиточным купцам. Старожилы утверждали, что именно здесь в свое время увязла в грязи карета великой княгини Екатерины Павловны. А чуть позже на Екатеринославской поселилась знаменитая террористов Вера Фигнер. Но для горожан эта улица была примечательна тем, что здесь находились первая городская Опера и первый кинотеатр братьев Боммер — два манящих объекта для Гайто и его товарищей, которых он обрел в доме Пашковых.

У Александра Витальевича Пашкова и Елизаветы Карловны Милфорд было трое детей — Татьяна, Ольга и Павлуша. В романе Газданова «Вечер у Клэр» — это Марианна Воронина (Татьяна), Наталья Воронина (Ольга) и Миша Воронин (Павлуша). Дети Пашковых и Гайто росли в одном дворе. Праздники и дни рождения отмечали, как и положено друзьям, все вместе.

Незадолго до Февральской революции Пашковы переехали на Епархиальную улицу к дяде Елизаветы Карловны. Но Газдановы по-прежнему оставались им близкими людьми. А детская компания со временем превратилась в молодежную. В квартире Пашковых стали собираться студенты, гимназисты последних классов, молодые офицеры. Тон задавала старшая Татьяна, названная друзьями за роскошные светлые волосы — Клэр, что по-французски означает «светлая». Так Танечка Пашкова стала прообразом двух героинь романа: Марианны — товарища детских игр, и Клэр — повзрослевшей возлюбленной. А гимназист Гайто, живущий по соседству, превратился в главного героя Колю Соседова.

Еженедельные встречи у Пашковых получили модное салонное название — «Вечера у Клэр». Это было время стихов, домашних спектаклей, философских бесед и музыки. В гостиной Пашковых не смолкали фортепьяно, скрипка, виолончель.

Гайто прославился на этих встречах своими докладами. От увлечения классикой он уже перешел к модным тогда Ницше и Шопенгауэру. Послушать докладчика собиралось множество народу. В дела же современные Гайто не посвящали. Клэр, как и большинство ее ровесниц, была одержима революционными идеями, о чем она шепталась с более взрослыми участниками «Вечеров».

Гайто был не только самым юным в этой компании, но и самым малорослым. Когда он выступал с чтением докладов или декламацией стихов, он становился на скамеечку, чтобы его было лучше видно и слышно. Но и это не помогало ему привлечь внимание своей возлюбленной – о том, что Гайто боготворил Клэр, знали все. И она не упускала случая, чтобы подшутить над ним.

Она то и дело выговаривала ему за перчатки, брошенные на ее постель, за небрежность в одежде. Сама же во время серьезных разговоров бралась за пилочку и занималась ногтями. Порой она одевалась в мужской костюм, рисовала себе усики жженой пробкой и показывала Гайто, как должен был вести себя приличный подросток. Словом, возлюбленная Гайто слыла девушкой с непростым характером. Она была непредсказуема и любила провоцировать несчастного влюбленного.

«Вы очень односложно отвечаете, — заметила Клэр. — Видно, что вы не привыкли разговаривать с женщинами.

– С женщинами? — удивился я. Мне никогда не приходила в голову мысль, что с женщинами нужно как-то особенно разговаривать. С ними следовало быть еще более вежливыми, но больше ничего. — Но вы ведь не женщина, вы барышня.

– А вы знаете разницу между женщиной и барышней? — спросила Клэр и засмеялась.

- Знаю.

– Кто же вам объяснил? Тетя?

– Нет, я это знаю сам.

– По опыту? — сказала Клэр и опять рассмеялась.

- Нет, — сказал я, краснея.

– Боже мой, он покраснел! — закричала Клэр и захлопала в ладоши…» («Вечер у Клэр»).

Конечно, по отношению к тринадцатилетнему самолюбивому Гайтошке это было жестоко. Он переживал, но терпел. Он понимал, что Клэр незлобива и ей просто нравилось подшучивать, ощущая свою власть над ним. Так было с первой минуты их встречи и продолжалось на протяжении всего знакомства.

Летом 1919 года Пашковы сняли дачу в Кудряже. Туда же приехали Газдановы. Бывавшие там друзья не раз наблюдали, как Татьяна нарочно выбрасывала ключи со второго этажа в овраг, в крапиву, и посылала Гайто их искать. И он искал, обжигаясь крапивой, и опять терпел. Жестокие шутки были ему милей, чем холодное безразличие. О надежде на взаимность не могло быть и речи.

Отвергаемый гимназист искал утешения в иных кругах, где не было места благонравию, но — и насмешкам. Еще одно харьковское сообщество, с которым знакомится в это время Гайто, состояло из тех, кого в криминальной хронике называли «уголовными элементами». Здесь познал он другие страсти, полюбив азартные игры.

«Я всегда искал общества старших, — признается он, – двенадцати лет всячески стремился, вопреки очевидности, казаться взрослым… Чувства мои не могли поспеть за разумом. Внезапная любовь к переменам, находившая на меня припадками, влекла меня прочь из дому; и одно время я начал рано уходить, поздно возвращаться и бывал в обществ подозрительных людей, партнеров по биллиардной игре, к которой я пристрастился в тринадцать с половиной лет, за несколько недель до революции. Помню густой синий дым над сукном и лица игроков, резко выступавшие из тени; среди них были люди без профессии, чиновники, маклера и спекулянты» («Вечер у Клэр»).

Там царили свои тайны, и в них посвящали вне зависимости от возраста и убеждений. Но, к счастью для нашего героя, каких-либо трагических последствий это знакомство в его судьбе не имело. Кроме картин уголовного мира, воссозданных им в первых рассказах, оно лишь добавило остроты ощущений в период и без того наполненный событиями.

В немалой степени его дальнейшая судьба была определена параллелями, возникшими в харьковский период. Раздвоенность собственной жизни заслонила от него Октябрь 1917-го. Значительность революционных вестей из Петрограда он ощутил позже, когда Харьков оказался в эпицентре братоубийственной войны.

За Октябрем следовали хаос и междоусобица Гражданской войны. Немецкие войска, нарушив перемирие, в течение нескольких недель захватили большую часть Украины и прилегающие российские губернии. Власть менялась почти еженедельно, переходя от Центральной рады и гетмана Украины к большевикам или самостийным военным группировкам, которые заявляли, что они представляют и защищают народ, и в то же время грабили и бедных, и богатых, опустошая дома, дворцы, деревни…

Целый год голова у Гайто шла кругом. Всего лишь пять лет назад он ходил на руках по коридорам кадетского корпуса, взирал на портреты императора, выставленные в витринах крупных магазинов, а спустя три года в радостном порыве с другими гимназистами и преподавателями шел по улицам города с красным бантом, прикрепленным к лацкану гимназической крутки, и кричал: «Да здравствует свобода! Да здравствует республика!».

Потом немцы, красные, жовтоблакитные. Затем снова белые. Они за кого? За царя? Государевы портреты, разодранные штыками красноармейцев, были выброшены из витрин раньше, чем до Харькова дошла весть о страшном злодеянии, случившемся на севере, – убийстве царской семьи. Мир рассыпался на глазах.

И среди всей этой трагической сумятицы единственным островком привычных устоев для Гайто оставались вечера у Клэр. В то время когда Харьков находился в эпицентре боевых действий и переходил из рук в руки, в их доме все было по-прежнему, и казалось, ничто уже не сможет прервать «Тишину» — романс в исполнении кадета Володи Махно. Его пение Гайто помнил всю жизнь — романс очень нравился Клэр.

Вскоре тишины не останется даже в романсе — Володя уйдет на фронт и погибнет.

В апреле 1918 года власть на Украине получил царский генерал П. П. Скоропадский, избранный гетманом при помощи германских войск и провозгласивший создание «Украинской державы». Однако власть его продержалась недолго. В ноябре националистами была создана Украинская Директория под председательством известного писателя В. К. Винниченко, которого вскоре сменил на этом посту С. В. Петлюра.

Еще 18 ноября 1918 года полковник Болбочан произвел переворот в Харькове против гетманских властей и объявил себя сторонником Украинской Директории, разогнал рабочий съезд в Харькове, разогнал и высек розгами членов крестьянского съезда в Полтаве. Девятого июня 1919 года он уже попытался совершить переворот против Петлюры, но был арестован и расстрелян.

В январе 1919 года Красная армия заняла Харьков, того марта того же года состоявшийся в Харькове 3-й Всеукраинский съезд Советов принял первую Конституции Украинской ССР. Советская власть побеждала… Но насильственное насаждение повсюду коммун и совхозов вызывало недовольство крестьян, что породило выступления и мятежи Большевики отбивались от внешнего врага — интервенции и внутреннего — крестьянских партизанских отрядов и белой Добровольческой армии, которая еще не потеряла боевой дух и готовилась к серьезному наступлению. Ее главнокомандующий А. И. Деникин чувствовал за собой силу. И вскоре Красную армию потеснили на разных участках фронтов.

Еще утром 25 июня 1919 года вышедшие газеты сообщали: «Красный Харьков победоносно отразил нападение деникинских банд». А за городом уже слышалась пушечная стрельба, и по улицам куда-то неслись нагруженные доверху грузовики, пролетки, телеги. Многие жители уходили пешком с чемоданами и узлами. И вечером добровольческие части генерала В. З. Май-Маевского вошли в город.

Главные новости городская элита узнавала, как и прежде, в театре — в начале июня в город приехала труппа Московского Художественного театра, и в этот день при переполненном зале шел чеховский «Вишневый сад».

В самом начале второго акта, извинившись перед актерами, на сцену вышли три белых офицера, в запыленных мундирах и фуражках. Один из них объявил:

— Господа, Харьков взят Добровольческой армией! Пожалуйста, продолжайте спектакль, — улыбнулся он. — Все в порядке!

Антракт несколько задержался, но потом все же начался третий акт и пьесу доиграли до конца. Чувствовалось волнение, но никто не расходился. Ждали, когда по улицам пойдут бойцы Добрармии. Публика, вышедшая из театра, сопровождала их, бросала цветы, многие плакали. На площади какие-то люди ожесточенно разбивали памятники, возведенные прежними властями.

На другой день харьковчане увидели давно забытую картину — на улицах вновь появились дворники. Гостиницы наполнились военными. Рестораны мгновенно преобразились: на столах появились дорогие приборы, которые приносили лакеи, вновь облаченные в черные жакеты. И все-таки детали прежней мирной жизни не могли изменить общее военное настроение — город превратился в лагерь. На площадях стояли в готовности автомобили, повозки, лошади, раскладывались костры, и всюду были солдаты.

Вечером в главной ложе театра сидели А. И.Деникин, А.П. Кутепов и В. З. Май-Маевский.

Из всех троих только Кутепова увидит Гайто, и то — много позже. Взятие белыми Харькова, гастроли МХТ и многое другое он пропустил — лето 1919-го он провел на Кавказе у родственников отца, с которыми поехал прощаться перед отправкой на фронт. «Ты, говорят, хочешь поступить в армию?» — спросил его дядя. «Да». — «Глупо делаешь». — «Почему?» Он только опустил голову и проговорил: «Потому что добровольцы проиграют войну».

Мысль о том, проиграет или выиграет войну Добрармия, Гайто мало занимала, и дяде не удалось убедить племянника в бессмысленности его поступка. Гайто считал, что он должен воевать на стороне белых, потому что они — побежденные, потому что он видит в этом свой долг.

«Это гимназический сентиментализм, — терпеливо убеждал его дядя. — Ну, хорошо, я скажу тебе то, что думаю. Не то, что можно вывести из анализа сил, направляющих нынешние события, а мое собственное убеждение. Не забывай, что я офицер и консерватор в известном смысле и, помимо всего, человек с почти феодальными представлениями о чести и праве». — «Что же ты думаешь?» Он вздохнул: «Правда на стороне красных».

Но для Гайто в тот момент правда была на стороне тех, кто проигрывал, кто был слабее. К тому же они защищали старый мир, где были мама, Клэр, гимназия и много того, чем он дорожил больше всего на свете. Гайто был уверен: доживи его отец до этих дней, он бы, полковник царской армии Иван Газданов, ни за что не изменил присяге и пошел бы воевать на стороне белых. Видя упорство племянника, дядя дал ему напутствие, которое Гайто запомнил слово в слово: «…никогда не становись убежденным человеком, не делай выводов, не рассуждай и старайся быть как можно более простым. И помни, что самое большое счастье на земле — это думать, что ты хоть что-нибудь понял из окружающей тебя жизни. Ты не поймешь, тебе будет только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через несколько времени, то увидишь, что понимал неправильно. А еще через год или два убедишься, что и второй раз ошибался. И так без конца. И все-таки это самое главное и самое интересное в жизни» («Вечер у Клэр»).

Гайто вернулся в Харьков попрощаться с матерью.

«Она просила меня остаться, — напишет он там же, — и нужна была вся жестокость моих шестнадцати лет, чтобы оставить мать одну и идти воевать — без убеждения, без энтузиазма, исключительно из желания вдруг понять на войне такие новые вещи, которые, быть может, переродят меня».

Мать использовала последний аргумент — она взывала к авторитету умершего отца, полагая, что тот, холодно относившийся к военным, был бы огорчен решением сына. Но Гайто мысленно отверг ее аргумент: отец бы не остался в стороне, а за красных он воевать бы не смог; так что выбора у отца не было. Не было его и у Гайто.

Так в конце 1919 года гимназист Газданов, перешедший в седьмой класс, оставил книги, друзей, вечера у Клэр – это останется только в его памяти — и уехал на фронт.

Вскоре после отъезда Гайто семейство Пашковых тоже покидает Харьков и отправляется в Пятигорск. Вместе с ними уехала и мать будущего писателя Вера Николаевна. Она стремилась ближе к родным местам.