"Миклухо-Маклай" - читать интересную книгу автора (Михаил Сергеевич Колесников)

БЕРЕГ МАКЛАЯ

Удары барума возвестили, что в деревне Горенду начинается большой ай, то есть празднество. На пир приглашаются только мужчины. Каждый приносит корзину, наполненную аяном, бау и другими продуктами, и высыпает все в общую кучу. Чем вместительнее корзина, тем громче приветственные возгласы собравшихся: щедрость здесь в почете.

Юноши выносят из мужского дома — буамбрамры — посуду и музыкальные инструменты. Женщинам и детям запрещается слушать музыку, а потому их прогоняют на почтительное расстояние в лес. (Женщины и дети заболеют и умрут, если услышат мунки-ай, ай-кабрай и орлан-ай!)

Наконец появляется главный объект пира — свинья, которую несут привязанной ротангами к палке. Свинья украшена пунцовыми цветами ибикуса и зеленью. Появление свиньи вызывает неподдельный восторг.

Наиболее уважаемый папуас произносит длинную речь, затем ударом копья убивает свинью. Несколько тамо разрубают тушу каменными топорами, разрезают мясо острыми бамбуковыми ножами, другие укладывают куски в горшки с водой.

Здесь собрались гости и из соседних деревень. Они получают самые лакомые и самые большие куски. Кроме того, их щедро одаривают. Горят костры, завывают флейты и раковины, гремят барабаны — окамы. Странная, чуждая для слуха европейца песнь поднимается над джунглями:

Миклухо-Маклая разбудили в пять часов утра. Захватив свисток, он отправился в Горенду. Теперь свисток нужен был не для того, чтобы предупреждать женщин о своем приходе, а совсем для других целей: звук свистка Маклая считался весьма подходящим для папуасских концертов, и потому ученого всегда приглашали принять участие в музыкальных пьесах.

Маклая встретили приветственными криками: «Эме-ме, э-аба!» — «О отец, о брат!» Любители музыки, высоко подняв двухметровые бамбуковые трубы, просигналили в честь высокого гостя. Перед ним поставили большой табир с наскобленным кокосовым орехом и саго. Скатертью служили банановые листья, вилками — обточенные бамбуковые палочки и заостренные кости, ложками — раковины.

Вблизи костров на циновках и прямо на земле сидели и лежали папуасы в праздничном убранстве. Их тщательно взбитые волосы были украшены яркими перьями, цветами ибикуса и черепаховыми гребнями; за браслеты на руках и у колен каждый воткнул несколько зеленых и красных листьев, каждый надел по случаю пира новый ярко-красный пояс. Некоторые, закинув голову назад, допивали из небольших чаш последние капли зеленого пьянящего кеу.

Ученый не подозревал, что все эти люди из окрестных деревень решили устроить ай в его честь.

Маклай появился как раз в то время, когда шел дележ мяса; оно лежало порциями на больших табирах. Туй громко выкликал каждого гостя, называя его имя и прибавляя «тамо» (человек) такой-то деревни. Названный подходил, получал порцию и клал в свой горшок (для каждого из гостей пища варилась в отдельном горшке). Не успел ученый присесть, как раздался голос Туя: «Маклай, тамо-русс!» Ученый подошел к нему и получил несколько кусков мяса на зеленом листе.

Эта церемония как бы свидетельствовала: тамо-русс — равноправный член папуасского общества. А чтобы и остальные знали, что отныне тамо-русс ничем не отличается от папуасов, его станут именовать Туем, а Туя — Маклаем.

Это была большая победа: Миклухо-Маклай обрел права гражданства на Новой Гвинее. Он, как и все, волен решать внутренние дела туземцев, высказываться за мир и войну, разъезжать по стране, вместе с другими заботиться о пропитании населения, участвовать в облавах на диких зверей. Он может выбрать себе жену и поселиться в любой деревне.

От жены Маклай отказался, но зато высказал желание познакомиться с жителями самых отдаленных поселений. Для начала он решил посетить остров Били-Били, или остров «Витязя».

— Мы едем, — коротко сказал он Ульсону. И они на шлюпке отправились в первое свое путешествие по Новой Гвинее. В предрассветной мгле горы казались особенно высокими. Первобытные берега, утопающие в зелени, острые крыши деревень, чуть наклоненные стволы кокосовых пальм, большие пироги, лежащие на песке…

Жители Били-Били восторженно встретили гостей. Женщины беззастенчиво громко выпрашивали бусы, зеркала, цветные тряпки, тормошили Ульсона, который косился на ученого и зябко поводил плечами. Островитяне резко отличались от обитателей Горенду, Гумбу, Бонгу своим нравом: им присущ был юмор, здесь не встречалось хмурых, свирепых лиц. Повсюду слышался смех. Это был народ торговый. Женщины лепили горшки, мужчины строили пироги, занимались выделкой деревянной посуды. Вся продукция острова вывозилась в пирогах на «материк», и там шла бойкая торговля с горцами.

У одной хижины путешественников остановил молодой папуас. Он хотел во что бы то ни стало преподнести Маклаю подарок. Схватив какую-то несчастную собаку за задние ноги, туземец ударил ее с размаху головой о дерево и, размозжив ей таким образом череп, положил жертву к ногам ученого.

Били-Били так понравился Маклаю, что он шутя сказал:

— Прекрасное место! Хотел бы навсегда остаться здесь…

Его слова сразу же подхватили. Туземцы вне себя от восторга выкрикивали:

— Маклай будет жить с нами! Люди Били-Били лучше, чем люди Горенду, Бонгу и Гумбу!.. О отец, о брат!.. Оставайся…

Ульсон развлекал папуасок игрой на гармонике.

— А не перебраться ли нам, в самом деле, сюда? — сказал он. — Я не хочу в Гарагаси!

— Мы возвращаемся в Гарагаси!

Подсчитав подарки, швед не без удовольствия отметил:

— Щедрый здесь народец: табак и гвозди окупились…

В Горенду по-прежнему велись военные приготовления: ждали нападения горцев. А Маклай в это время замышлял поход в горы, в деревню Теньгум-Мана, лежащую за рекой Габенау.

Эта деревня давно привлекала внимание ученого. Говорили, что выше Теньгум-Мана уже не встречается поселений. За Теньгум-Мана не бывал никто. Там простирается зеленая пустыня, необитаемая и непроходимая.

Взвалив на плечи ранец, с которым, еще будучи студентом в Гейдельберге и Иене, Миклухо-Маклай исходил Шварцвальд и Швейцарию, он отправился в Теньгум-Мана. Сопровождали его двадцать пять туземцев из Бонгу, вооруженных с ног до головы. Появление каравана в Теньгум-Мана вызвало панику: мужчины убегали в лес, женщины закрывались в хижинах, дети кричали, собаки выли.

Любопытство, однако, пересилило страх: мужчины вернулись. Проводники из Бонгу, стремясь запугать соседей-горцев, стали рассказывать о Маклае всякие чудеса: он может зажечь воду, убить огнем, сглазить, выпустить из рукава луну. Горцы перетрусили и заявили, что им страшно оставаться в деревне.

Ученый, узнав об этом, пришел в негодование; ему едва удалось успокоить жителей Теньгум-Мана. Пришлось раздать немало подарков. Тамо не остались в долгу. Они принесли самую жирную свинью. Папуас Минем, держа в руках пальмовую ветвь, произнес речь, приличествующую моменту.

— Эта свинья, — сказал он, — подарок от жителей Теньгум-Мана Маклаю. Тамо снесут ее в Гарагаси. Маклай заколет ее копьем. Свинья будет кричать, а потом умрет. Маклай развяжет ее, опалит щетину, разрежет на куски и съест.

— Я пришел сюда не за свиньей, — ответил Маклай, — а чтобы видеть людей, их хижины и гору Теньгум-Мана.

За свинью я дам ножи и зеркала. Теньгум-Мана — хорошие люди. Все, кто придет в мой таль, получат табак, маль (красные тряпки), гвозди и бутылки. Если люди Теньгум-Мана всегда будут хороши, то и Маклай будет хорошим.

— Маклай хорош, и тамо Теньгум-Мана хороши! — закричали туземцы хором. — О отец!..

Тепло простившись с горцами, ученый вернулся в Гарагаси. Здесь его поджидали гости из Бонгу, Горенду, Богати, Гумбу, Били-Били и даже из отдаленной деревни Рай и островов Года-Года и Митебог.

— Тыквá, тыквá! — выкрикивали они. Ученый записал в книжку незнакомое слово, чтобы выяснить его значение на досуге. Но Туй сразу же все объяснил: он молча раскрыл корзину, на дне которой лежала огромная тыква.

— Тыква, — сказал Туй и улыбнулся. Ученый вспомнил, что несколько месяцев назад подарил туземцам семена тыквы. Это был первый урожай.

— Они просят показать, как нужно есть тыкву, — пояснил Туй.

Ученый рассмеялся:

— На всех одной тыквы не хватит!

— О, в Горенду есть много-много…

Маклай не любил тыкву, но решил показать, что ест ее с большим аппетитом, дабы и папуасы попробовали ее без предубеждения. Тыква была сварена. Туземцы ели ее с наскобленным кокосовым орехом. Новое блюдо всем понравилось.

Слава о «человеке с Луны» шествовала из поселения в поселение, с острова на остров. Воинственные горцы из Марагум не выдержали и пожаловали в Га-рагаси. Привел их старый папуас Бугай из Горенду. Это были те самые марагум-тамо, которые собирались напасть на прибрежные деревни.

— О отец, о брат, — произнес Бугай, — они хотят видеть твое могущество. Прослышав о тебе, они заключили с нами мир.

Ну что ж, если это нужно для мира… Ученый взял ружье. На дереве сидел большой черный какаду. Хлопнул выстрел. Какаду свалился, а воинственные горцы обратились в бегство. Торжествующий Бугай, сам немало струхнувший, вернул их. Тамо дрожали и просили унести «табу» в хижину. Маклай подарил им перья из хвоста попугая и несколько гвоздей.

Так состоялось окончательное примирение враждующих племен.

Папуасы не знали слов «политика», «дипломатия». Однако вскоре они решили заняться и тем и другим. — В каждой деревне велась жаркая дискуссия: как залучить могущественного Маклая к себе, сделать его своим достоянием, своей опорой и защитой?

Делегат из Богати папуас Коды-Боро целыми днями околачивался в Гарагаси.

— О отец, о брат, — льстивым голосом пел он, — в Богати всего много: и кеу, и мяса, и саго. В Богати самые красивые женщины. Мы построим тебе самую большую хижину. У нас девушек больше, чем в Бонгу, Гумбу, Горенду. Мы дадим тебе двух, трех жен. А если хочешь, бери сколько нужно. Мы будем выполнять все твои приказы и пожелания. Мы дадим тебе самую красивую пирогу, две пироги, три…

— Богати-тамо — добрый народ, — отвечал Мак-лай. — Но из Гарагаси я никуда не пойду.

С подобной же просьбой приехал и Каин с острова Били-Били.

Поведение женщин окрестных деревень изменилось странным образом: стоило ученому появиться где-либо, как они выныривали неизвестно откуда, потупляли глаза, проплывали мимо, едва не задевая тамо-русса, причем походка их делалась вертлявой, а юбки еще усиленнее двигались из стороны в сторону. Это было то же самое кокетство, что и в старой доброй Европе.

Тебя, кажется, хотят женить, Николай Миклуха! Этим щекотливым вопросом занимаются мудрейшие из мудрейших, в мужских домах — буамбрамрах — и на женских сборищах ведутся ожесточенные дебаты: как подступиться к «человеку с Луны».

Жители деревни Гумбу решили действовать напролом.

Самая красивая девушка этой деревни, не однажды побывавшая вместе с другими на мысе Уединения и каждый раз вызывавшая восторги Ульсона, призналась, что тамо-русс околдовал ее и что ей хочется стать женой Маклая. Ни у одной из женщин Гумбу не было таких больших глаз и таких длинных волос. Это ее Маклай в шутку назвал феей. Отец девушки по имени Кум приходил в трепет при одной мысли, что его дочь может стать женой могущественного человека. Мудрейшие из мудрейших решили: быть тому!

И вот совсем неожиданно Миклухо-Маклай пожаловал в Гумбу: он направлялся в горную деревню Енглам-Мана, но темная тропическая ночь настигла его на полдороге. Тамо словно обезумели от счастья.

— Маклай гена, Маклай гена! — Маклай идет, Маклай идет! — Тамо — боро гена! — Большой человек идет!..

Все пришло в движение. Перед гостем поставили большой табир с таро и кусками свинины. Кум, завидев своего будущего зятя, едва не лишился рассудка, но отделался… расстройством желудка. Он лежал на циновке и стонал. Завидев больного, Маклай сразу же поспешил на помощь: «Я дал ему несколько капель tincturae opii, и на другой день Кум прославлял мое лекарство…»

А в другом конце деревни женщины усиленно занимались туалетом «феи». Были принесены лучшие черепаховые гребни, лучшие передники из кокосовой бахромы с черными и красными полосами, самые красивые ожерелья и браслеты и самые красивые серьги в виде цепочек и костяных колец.

Не подозревая о заговоре, ученый расстелил на барле свое красное одеяло, которое всегда приводило в восхищение туземцев, надул резиновую подушку и, сняв башмаки, задремал.

Утром он с пунктуальностью ученого записал в свой дневник: «Я был разбужен шорохом, как будто в самой хижине; было, однако, так темно, что нельзя было ничего разобрать. Я повернулся и снова задремал. Во сне я почувствовал легкое сотрясение нар, как будто бы кто лег на них. Недоумевая и удивленный смелостью субъекта, я протянул руку, чтобы убедиться, действительно ли кто лег рядом со мной. Я не ошибся; но как только я коснулся тела туземца, его рука схватила мою; и я скоро не мог сомневаться, что рядом со мной лежала женщина. Убежденный, что эта оказия была делом многих и что тут замешаны папаши и братцы и т. д., я решил сейчас же отделаться от непрошеной гостьи, которая все еще не выпускала моей руки. Я быстро соскочил с барлы и сказал: «Ни гле, Маклай нангели авар арен». («Ты ступай, Маклаю женщин не нужно».) Подождав, пока мой ночной посетитель выскользнул из хижины, я снова занял свое место на барле. Впросонках слышал я шорох, шептанье, тихий говор вне хижины, что подтвердило мое предположение, что в этой проделке участвовала не одна эта незнакомка, а ее родственники и другие. Было так темно, что, разумеется, лица женщины не было видно. На следующее утро я не счел подходящим собирать справки о вчерашнем ночном эпизоде — такие мелочи не могли интересовать «человека с Луны». Я мог, однако, заметить, что многие знали о нем и об его результатах. Они, казалось, были так удивлены, что не знали, что и думать».

Взвалив на плечи ранец, Маклай зашагал в джунгли. Как всегда, его сопровождали вооруженные туземцы. Путников со всех сторон обступил лес. Солнце дымными столбами пробивалось сквозь кроны деревьев. Обняв ствол бамбука, стояла полунагая женщина и смотрела вслед Маклаю. Он оглянулся, встретился с ней взглядом и, наконец, догадался, кто была его ночная гостья…

Искушение Маклая на этом не закончилось.

Папуас Коды-Баро из Богати нашел, что жители Гумбу действовали весьма примитивно. (Разве мог Маклай в ночной темноте увидеть, кого ему прочат в жены? Нужно устроить смотрины, и пусть тамо-русс выбирает сам ту, которая ему по сердцу. Смотрины были устроены. Он повел ученого к одной из хижин и вызвал молодую, здоровую, довольно красивую девушку.

— Ты можешь взять ее в жены, если поселишься в Богати, — сказал Коды-Боро. — Самая красивая…

Маклай не удостоил его ответом. Тогда Коды-Боро, вздохнув, повел тамо-русса на плантации. Здесь трудились женщины. Коды-Боро позвал девушку лет пятнадцати. Ученый отрицательно покачал головой. Папуас, не теряя надежды отыскать подходящую, стал «указывать» языком то на одну, то на другую. Смотр невест надоел Маклаю, и он решительно произнес:

— Арен! — Нет! От разговоров Коды-Боро уши Маклая болят.

И Коды-Боро подумал, что «человек с Луны» — странный человек и невозможно понять, что ему нужно.

Однажды Миклухо-Маклай сидел на веранде и писал антропологические заметки, которые намеревался при случае послать академику Бэру. Его удивило стечение народа возле хижины. Вперед выступил Туй.

— Здесь собрались тамо-боро из всех деревень, — торжественно начал он. — Мы хотим, чтобы Маклай навсегда остался с нами, взял одну, двух, трех или сколько пожелает жен и не думал о возвращении в Россию или в какое-нибудь другое место. Мы так решили…

С мнением большинства приходится считаться.

Маклай поблагодарил туземцев и ответил:

— Если я и уеду отсюда, то обязательно вернусь к вам. Всегда держу свое слово! Tengo una palabra! Жен мне не нужно. Женщины слишком много говорят и вообще шумливы, а Маклай этого не любит…

— Баллал Маклай худи! Баллал Маклай худи! — Слово Маклая одно! — раздались возгласы. — О отец, о брат, мы верим тебе. Не оставляй нас…

Миклухо-Маклай был растроган.

— А почему бы нам не жениться на этих людоедках? — сказал Ульсон. — Я приметил несколько симпатичнейших мордашек… Черт с ними, что они людоедки! На этом проклятом побережье, где мясо считается величайшей роскошью, невольно заделаешься людоедом. Географическая среда и всякое, такое прочее, о чем вы говорили… Что касается меня, то я готов жениться!

— Только попытайтесь! Если вы это сделаете, я отрублю вам башку самым большим каменным топором. Кстати, самый большой каменный топор, который мне довелось увидеть в Бонгу, имеет двенадцать сантиметров ширины — не так уж много. Но зато он хорошо отшлифован и рубит не хуже железного…

Маклай не поленился входить на свою половину и вернулся с каменным топором.

— Попробуем!..

Да, это был каменный топор, примитивное орудие и оружие наших далеких предков, зеленый плоский камень с заостренным лезвием, отполированный до блеска. Камень был прикреплен к деревянной рукоятке шнурами из лиан.

Ульсон подошел к толстому дереву и принялся рубить.

— Вздор! — наконец сказал он. — Такой штукой не перешибешь даже крысиного хвоста.

— Навык, Ульсон, нужен навык! — Маклай выхватил топор, и вскоре дерево толщиной в обхват затрещало и упало на землю. — Вот и проделали проход к морю…

— У меня пропала охота жениться, — сознался швед.

— Дело не в этом. Мы просто не должны отдавать предпочтение какой-либо одной из деревень, и тем самым служить яблоком раздора. Мы будем жить в Гарагаси.

— Жить… Разве это жизнь для белого человека? Вот уже год, как мы торчим в этой дыре, а конца и не видно вовсе. Я, должно быть, сойду с ума. Мне все чаще и чаще хочется покончить с собой.

— Как быстро летит время… — сокрушенно вздохнул Миклухо-Маклай. — Ну, а если вам надоело жить, можете повеситься на любом суку, благо вокруг целый тропический лес. Я и не подумаю мешать…

В самом деле, прошел уже год с того дня, как Маклай и его спутники высадились на неведомый берег. Одного уже нет, другой совсем одичал, опустился, нажил себе хронический ревматизм.

В июле Николаю Николаевичу исполнилось двадцать шесть лет. Он успел побывать во всех поселениях папуасов и в каждом находил кучу дел для себя: рисовал, измерял, лечил, помогал охотиться, раздавал семена, рассказывал о России, о своей матери, о сестре Оле и братьях.

Во время одной из экскурсий в горы он увидел с высоты, что у мыса Дюпре находится несколько островов. Починив не без труда шлюпку, ученый отправился в плавание. Острова кораллового происхождения были населены веселыми, дружелюбными людьми. Оказалось, что почти все знают имя русского ученого, да и Маклай встретил здесь старых знакомых, успевших побывать в Гарагаси. Их имена он в свое время занес в записную книжку. Вынув книжку из кармана, Маклай стал громко называть каждого по имени. Потрясенные туземцы один за другим подходили к ученому, по знаку усаживались у его ног, а потом целый день не отходили, стараясь услужить кто как мог.

Эти тридцать островков Миклухо-Маклай назвал архипелагом Довольных Людей. Маклаю удалось свободно заглянуть в семейную и общественную жизнь папуасов, видеть их обычаи и при частых сношениях изучить их язык.

Медные цилиндры с записками, которые он закопал в условленном месте на случай своей смерти, давно извлечены из земли.

О нем уже слагают песни. Всюду он — желанный гость. («Туземцы толпою шли вдоль берега, распевая песни, в которые часто вплетали мое имя. Несколько пирог выехало к нам навстречу, и жители Били-Били, стараясь говорить на диалекте Бонгу, который я понимаю, наперерыв уверяли меня, как они рады моему приезду…» «Зайдя в Горенду, я был окружен женщинами, 'просившими меня дать имя родившейся день или два тому назад девочке. Я назвал несколько европейских имен, между которыми имя Мария им понравилось более всех. Все повторяли его, и мне была показана маленькая обладательница этого имени. Очень светлый цвет кожи удивил меня; волосы также не были еще курчавыми».) Маклай стал крестным отцом маленькой папуаски Марии. Уверовав в могущество тамо-русса, его просили изменить погоду или направление ветра, были убеждены, что его взгляд может вылечить больного или повредить здоровому, говорили, что он может летать и творить всякие чудеса. Его любили и заботились о нем.

Так постепенно рушилась стена недоверия.

20 сентября 1872 года он записал: «Сегодня исполнился ровно год, как я вступил на берег Новой Гвинеи. В этот год я подготовил себе почву для многих лет исследования этого интересного острова, достигнув полного доверия туземцев, и, в случае нужды, могу быть уверенным в их помощи. Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу.

Но три пункта заставляют меня призадуматься, будет ли это возможно: во-первых, у меня истощился запас хины, во-вторых, я ношу последнюю пару башмаков, и, в-третьих, у меня осталось не более как сотни две пистонов».

Спички, запаянные в жестяные банки, испортились от сырости. Каждая спичка стала величайшей драгоценностью. Их теперь было так мало, что приходилось круглые сутки жечь костер. Способ добывания огня жителям берега не был известен. Тлеющие головешки они выменивали на продукты своего труда у горцев, которые, по-видимому, знали этот способ.

О всемогущий Маклай, «человек с Луны», тамо-боро-боро! Твои друзья даже не подозревают, в сколь, жалком состоянии ты пребываешь… Твой таль вот-вот обрушится. От двенадцати пар обуви не осталось ни одной целой. Приходится, отхватив ножом голенища у охотничьих сапог, ходить в тяжелых и неудобных обрезках. Белье давно сгнило, костюм пришел в полную негодность. Ноги твои покрыты незаживающими язвами. Каждый день тебя трясет лихорадка. Ты до того ослабел, что не в состоянии держать ружье, и черные какаду, словно издеваясь, усаживаются на веранду твоей хижины. Ты забыл вкус сахара, а вместо соли употребляешь морскую воду…

Но Маклай не унывал. Человек, вооруженный знаниями, полученными в четырех университетах, в поисках научной истины по собственному желанию совершил путешествие во времени, в другую эпоху, в неолит… И теперь этот человек целиком был поглощен увлекательнейшей работой. Он торопился и забывал обо всем на свете.

В чем же смысл научных исследований Миклухо-Маклая? Как уже известно, в его программе, утвержденной Географическим обществом, на первом месте стояли занятия зоологией. Однако сам он не считал зоологию тем делом, ради которого стоило бы отправляться на Новую Гвинею, и уделял ей мало внимания. Ботаникой он не занимался совсем. «Дивясь громадному разнообразию растительных форм», он «сожалел на каждом шагу, что так мало смыслил в ботанике». Редко упоминает он в своих записях и о морской фауне.

Что же касается его антрополого-этнографических исследований, то они носили весьма своеобразный характер.

Подобно большинству антропологов своего времени, он скрупулезно изучал вариации формы черепа у папуасов, старательно записывал головной указатель (то есть индекс, показывающий отношение ширины мозгового отдела черепа к его длине). Но лишь затем, чтобы вопреки тем же антропологам и, в частности, Вирхову, считающим головной указатель важнейшим при определении расовой принадлежности, заявить: «Головной указатель не является определяющим расовым признаком».

Антропологи того времени были охотниками за черепами. Миклухо-Маклай тоже собрал коллекцию черепов, но лишь для того, чтобы сказать: «Строение черепа не решающий признак для опознания расовой принадлежности. Форма черепа ничего общего с психическими свойствами его обладателя не имеет».

Западные антропологи в первую очередь интересовались теми признаками, по которым расы различаются между собой.

Так Эрл, один из авторитетов в антропологии, автор специальной работы о папуасах, писал, что волосы у папуасов растут якобы пучками. Ему вторили Эрнст Геккель и Фридрих Мюллер.

Исследовав распределение волос на голове папуасов, Миклухо-Маклай опроверг это вздорное утверждение: «Волосы растут, как я убедился, у папуасов не группами или пучками, а совершенно так же, как и у нас».

Отто Финш, Мюллер и другие авторитеты доказывали, что кожа у папуасов особенная, жесткая, «первобытная». «Я никоим образом не могу согласиться с авторами, которые приписывают папуасам какую-то особую жесткость кожи… Не только у детей и женщин, но и у мужчин кожа гладкая и ничем не отличается в этом отношении от кожи европейцев», — констатирует Маклай.

Миклухо-Маклай понимал, что американские, английские, германские и французские антропологи на различиях человеческих рас пытаются строить теории расизма, а потому беспощадно разоблачал их антинаучные домыслы, развенчивал тенденцию отыскивать только различия между расами, игнорируя черты их сходства, хотя последние могут иметь гораздо большее значение для уяснения истории развития человечества.

Вооружившись терпением и объективностью, он проверил и «теорию» Эрнста Геккеля, видевшего в темнокожих расах промежуточное звено между антропоморфными обезьянами и белым человеком. По Геккелю выходило, что темнокожие расы, и в частности папуасы, должны были иметь слабо развитую икроножную мускулатуру, играющую, как известно, важнейшую роль в прямохождении человека. Подобное «примитивное» анатомическое строение, не вполне совершенная способность к двуногому вертикальному хождению, свидетельствующая о пережитках древесного образа жизни, роднит темнокожих с обезьянами, утверждал Геккель.

«Ложь! — возражает Маклай. — Икроножная мускулатура развита у папуасов вполне нормально. Движения папуасов легки и грациозны. Все ваши утверждения о принадлежности папуасов к особому виду человека, резко отличному от других людей, антинаучны, вздорны». Так же последовательно и доказательно опровергал он националистические вымыслы о психической неполноценности меланезийской расы.

Да, Миклухо-Маклай не был похож на других антропологов своего века. Он не разграничивал людей, а ломал искусственно придуманные перегородки, разделяющие их, устанавливал факт физической и психической равноценности всех человеческих рас. Его этнографические исследования служили этой же цели.

Ради того, чтобы развенчать расистские измышления западноевропейских «мужей науки», стоило переносить и тяжкие болезни, и голод, и житейские неудобства.

…К концу пятнадцатого месяца пребывания на Новой Гвинее в аптечке Миклухо-Маклая оставалось всего лишь двадцать гран хинина.

Двадцать гран! Как поделить их? А потом, может быть, смерть… Ульсон все-таки не отказался от своего намерения покинуть эту «юдоль слез». Он больше не встает. Новогвинейская лихорадка, хронический ревматизм и полное истощение нервной системы делают свое дело. Он скоро умрет. Даже не будучи врачом, можно прийти к такому заключению.

Когда Ульсон умрет, Маклай переберется в горы, чтобы поправить здоровье. Говорят, там лихорадка не так злокачественна. Кроме того, можно будет изучить разнообразные диалекты горцев.

Решение созрело. 19 декабря он отправился в Бонгу, чтобы договориться о постройке новой хижины, дабы оставить потом в ней вещи и инструменты.

Перед ним поставили неизменный табир с кокосами, таро и саго. Однако завтрак был прерван криками туземцев: «Огонь! Огонь!..»

Встревоженные папуасы, отчаянно жестикулируя, вопили:

— Маклай, о Маклай, корвета-русс гена; бирам боро! — Маклай, о Маклай, русский корвет идет; дым большой.

— Что за чушь вы мелете! — сказал рассерженный Миклухо-Маклай по-русски и вышел из буам-брамры.

Он усиленно тер глаза, но видение не исчезало: он уже мог различить топы мачт. Нужно поднять флаг… Ученый уселся в пирогу и поспешил в Гарагаси.

— Ульсон, очнитесь! Военное судно… Флаг, флаг…

Это было сказано без учета психического состояния шведа. Ульсон соскочил с постели, расхохотался, стал выкрикивать что-то бессвязное, затем обильные слезы потекли по его щекам.

Маклай поднял русский флаг. Судно переменило курс и направилось прямо в Гарагаси.

— Свои!.. Русские!..

Красавец клипер плавно входил в бухту. А Маклаю все казалось, что он видит сон. Много раз во время приступов лихорадки ему грезился стройный корабль, идущий по зеркальной глади к берегу…

Конечно же, это только сон! Клипер «Изумруд», с которым «Витязь» еще в прошлом году имел общую стоянку на островах Зеленого мыса и в Рио-де-Жанейро… Если же явь, то почему на палубе «Изумруда» Маклай видит своего старого знакомого офицера Раковича? Все перепуталось в твоей голове, о Маклай…

Миклухо-Маклай прыгает в пирогу и приказывает папуасам из Бонгу грести.

Офицеры выстроились на палубе. На всех реях — матросы. Гремит многоголосое «ура». Гребцы Сигама и Дигу не выдерживают и выпрыгивают из пироги. Маклай остается один. Его поднимают на палубу, трясут ему руки, обнимают.

Командир «Изумруда» Михаил Николаевич Кумани с каким-то недоверием посматривает на ученого.

— Так, значит, вы живы? — спрашивает он, отлично понимая, что говорит несуразицу.

— Как видите. Распорядитесь, чтобы ваши люди перенесли сюда Ульсона: он очень плох.

От суматохи, говора, нескончаемых вопросов у Маклая кружится голова; он близок к обмороку. Его ведут к столу.

— Пусть мой вопрос не удивляет вас, — продолжает Михаил Николаевич. — В австралийских газетах появилось сообщение о вашей смерти. Якобы сюда заходило купеческое судно и застало в живых только Ульсона. «Кронштадтский вестник» и «Правительственный вестник» перепечатали заметку под заголовком: «Экспедиция Миклухо-Маклая и его кончина».

— Любопытно. Хотелось бы почитать некролог. Не всякому выпадает удача узнать, что о тебе думают после твоей смерти.

— Не надеясь застать вас в живых, мы не захватили некрологи. Однако суть сводится вот к чему: австралийские, русские и голландские газеты сообщили, что отважный исследователь Новой Гвинеи Николай Николаевич Миклухо-Маклай погиб. Одни высказывали предположение, что вы убиты и съедены людоедами, другие — что вас свела в могилу злокачественная тропическая лихорадка. Так «Кронштадтский вестник» писал: «Было бы очень желательно, чтобы кто-нибудь из знавших покойного составил его биографию. Г. Миклухо-Маклай — редкий тип мученика науки, пожертвовавший жизнью для изучения природы. Главной его специальностью были губки… В Новую Гвинею покойный поехал на 6 лет, получив пособие лишь в 1200 рублей от Географического общества. Он избрал этот остров именно потому, что он менее всего исследован в естественноисторическом отношении…»

Русское Географическое общество, членом которого вы являетесь, возбудило ходатайство о том, чтобы к берегу Маклая был немедленно послан военный корабль. Мы грузились углем в Шанхае, когда поступил от командующего Тихоокеанской эскадрой адмирала Посьета приказ: «Изумруду» следовать в бухту Астролябии на розыски Миклухо-Маклая. Пришлось перевести с «Витязя» лейтенанта Раковича, который и стал нашим штурманом. Кроме того, он один знал, под каким деревом следует искать ваши бумаги.

— Благодарю вас. Мое любопытство удовлетворено. Губки, только губки. Вы сказали: «берег Маклая»?

— Так теперь называют, правда пока неофициально, это побережье. Берег Маклая! Ваш берег, Николай Николаевич… Мы уже нанесли его на карту под вашим именем. Ну, а как вели себя людоеды?

— Людоеды?… За пятнадцать месяцев я ни разу не слышал о людоедстве.

— М-да… Вы совсем изнурены проклятой лихорадкой. Вам незачем больше сходить на берег; располагайтесь как дома. Перевозку ваших вещей на клипер я поручил одному из офицеров.

— А кто вам, Михаил Николаевич, сказал, что я поеду с вами на клипере?

— Как?!

— Это далеко еще не решено, и так как я полагаю, что вам возможно будет уделить мне немного провизии, взять с собой Ульсона и мои письма до ближайшего порта, то мне всего лучше будет остаться еще здесь, потому что мне еще предстоит довольно много дела по антропологии и этнологии здешних туземцев.

— Ничего не понимаю… Вы намерены остаться здесь?…

— Да.

Офицеры недоуменно переглядываются. На их лицах написано: «Должно быть, мозг бедняги от разных лишений и трудной жизни пришел в ненормальное состояние…»

— Мы не можем оставить вас здесь одного.

— Хорошо. Дайте мне подумать до утра.

Это была тяжелая ночь. Маклай ни на минуту не сомкнул глаз. В Гарагаси сошлись туземцы из всех деревень. Были здесь и посланцы с архипелага Довольных Людей и из отдаленных горных деревень Теньгум-Мана, Марагум и других поселений. Пылали факелы, трещали барумы. Из темноты доносились жалобные крики:

— О Маклай! О Маклай!..

Самые близкие друзья ученого Туй, Бугай, Саул, Лако и Сагам, нежно поглаживая Маклая по плечу, просили его не покидать тамо.

— Оставайся с нами, — говорил Туй, готовый разрыдаться. — В каждой деревне по берегу и в горах тебе будет построен дом. Так хотят тамо. Мы будем оберегать твой сон и приносить тебе лучшие куски свинины. Мы принесем тебе самые крупные кокосы и самые вкусные корни. Мы отдадим тебе все черепа, все телумы и каменные топоры. Ты можешь рисовать портреты с кого угодно. О отец, о брат, о друг!..

На сердце у Маклая было тоскливо. Неужели через несколько дней он покинет эти места, с которыми уже сроднился, покинет своих друзей? Удастся ли еще когда-нибудь попасть сюда? От Михаила Николаевича он узнал, что голландское правительство намеревается послать с научной целью вокруг Новой Гвинеи фрегат «Кумпан». Подкрепив здоровье, можно будет с новыми силами и новыми запасами вернуться сюда. Кроме того, за три-четыре дня он все равно не успеет привести в порядок свои бумаги для отсылки их в Европу. «Изумруд» пришел так неожиданно!.. Маклай уже свыкся с мыслью остаться на Новой Гвинее навсегда.

— Я вернусь к вам и буду жить здесь. Слово Маклая одно! Баллал Маклай худи! Я всегда держу свое слово.

— Баллал Маклай худи! Баллал Маклай худи!..

Была на этом берегу деревня, жители которой особенно любили Маклая. Это они, гумбу-тамо, хотели во что бы то ни стало женить «человека с Луны» на самой красивой девушке, прозванной тамо-руссом «феей».

Мягкие, доброжелательные люди, они приходили в отчаяние при одной мысли, что «большой-большой человек» покинет их. Теперь они решили устроить прощальный ай в честь Маклая. Они стали упрашивать ученого посетить напоследок их деревню. Там собрались также люди Теньгум-Мана, Енглам-Мана, Сам-буль-Мана, спустившиеся по этому случаю с гор. Все они хотят видеть Маклая.

И вот он идет, окруженный огромной толпой папуасов, по тропе. Опять гремят барумы. Свет бамбуковых факелов озаряет джунгли, причудливую путаницу лиан и листьев.

— Маклай идет! Маклай идет!.. Маклай — хороший-хороший человек!..

На площадке между хижин, кокосовых пальм и кустов китайской розы собралось человек пятьсот-семьсот обоего пола. Все были разукрашены по-праздничному белыми и красными полосами. Каждый постарался воткнуть в волосы самые яркие перья и цветы. Посредине площадки высились кучи кокосов, саго; здесь же лежали свиньи, привязанные ротангами к бамбуковым палкам.

Маклая усадили на почетное место. Начался ай. Танцоры не щадили себя.

И снова повторилась знакомая сцена. Тамо-русса усердно просили остаться, обещая делать все, что он потребует. Снова старики обещали выстроить в каждой деревне по хижине, дать много еды и по жене для хозяйства. Маклай может поочередно жить в каждой деревне. Целая процессия красивейших девушек прошла перед Маклаем. И только одна стояла в стороне, обхватив ствол кокосовой пальмы. Она не отрывала печального взгляда от тамо-русса. Маклай узнал ее и доброжелательно улыбнулся. «Дочь Кума… Ее, кажется, зовут Саломея или же Коллоль… На имена и на даты у меня плохая память, — подумал он. — Ты ступай, Маклаю женщин не нужно…»

Прощальный ай так утомил ученого, а ноги, покрытые ранами, так опухли, что папуасам пришлось устроить носилки. Тамо-русс был доставлен на клипер, где его раны были обмыты и перевязаны. Сюда же перевезли на пирогах подарки. Папуасы, отважившиеся подняться на палубу, с любопытством разглядывали каждую вещь. Пушки их пугали. Они цеплялись за Маклая и просились домой. «О Маклай, о Маклай…» — стонали они. Чтобы их успокоить, ученый обвязался веревкой, вручив оба конца туземцам. Так и ходили они, связанные одной веревочкой. Не машины, не зеркала и фортепиано произвели впечатление на папуасов, — больше всего их заинтересовали два бычка, взятые в качестве живой провизии для команды. Они все время просили показать «большую русскую свинью с зубами на голове», которая называется «бик».

— Тамо хотели бы получить одного в подарок, — сказал Туй.

— Когда я вернусь, то обязательно привезу быка, — пообещал Маклай.

По приказанию командира клипера на самое толстое дерево в Гарагаси была прибита медная доска с вырезанной надписью: «Витязь. Сент. 1871. Миклухо-Маклай. Изумруд. Дек. 1872». Таль Маклая был перевезен на палубу корабля.

Ульсон, очутившись в привычной обстановке, сразу же ожил и с чувством собственного превосходства посматривал на окружающих, в глазах которых он должен был выглядеть героем и мучеником во имя науки.

Офицер А. Ракович записал в свою тетрадь: «Астролябцы редко предлагали что-нибудь для мены, а если и приносили, то плохие вещи, требуя нынешний раз взамен более ценные вещи, как-то: топор, нож, бутылки; они произносили эти слова по-русски, как их научил Маклай. Видно было, что они уже успели убедиться в превосходстве этих инструментов перед костяными и каменными. На бусы и на другие безделушки не обращали вовсе внимания. Собственный опыт и указания Маклая многому научили дикарей, и они даже определили сравнительную ценность многих вещей: так, знали, что топор дороже ножа, нож — бутылки. Значительно изменились и их отношения к нам; они стали доверчивее и, не опасаясь с нашей стороны грабежа и насилия, дозволяли нам видеть своих женщин, не почитая нас за богов или за сверхъестественные существа, не делали жертвоприношений и подарков».

24 декабря 1872 года клипер «Изумруд» развел пары и поднял якорь. Около корабля с самого рассвета сновали разукрашенные пироги. Весь берег был усеян туземцами. Когда Маклай вышел на палубу, толпа пришла в движение.

— Эме-ме, э-аба!.. О отец, о брат!..

И столько тоски было в этих криках, что ученый невольно ощутил дрожь во всем теле. На том месте, где еще день назад находился таль Маклая, прислонившись к дереву, стоял старый Туй. Голова его была низко опущена. Миклухо-Маклай узнавал знакомые лица. Коды-Боро, Кум, Дигу, Корой, Бонем, Дягусли, Авель, Ален, Туре, Олум, Боге, Бугай, Асель, Сагам, Саул, Лако… Все это были друзья, верные друзья… А ведь совсем недавно они совали в рот Маклаю острия копий, разжимали ими зубы или же потешались, пуская стрелы над головой ученого.

Когда корабль стал удаляться от берега, одновременно во всех деревнях раздались удары барумов, возвещавшие всем, что «человек с Луны» покинул «берег Маклая».

— Эме-ме, э-аба!..

Только быстрокрылые пироги еще долго провожали клипер. Вот из солнечной пены, из-за темно-синей волны вынырнула маленькая лодочка. Гребцы старались изо всех сил. На носу лодки стояла тоненькая смуглая девушка, руки ее были протянуты к уходящему кораблю…