"Роберт Бернс" - читать интересную книгу автора (Рита Райт-Ковалева)

6

3 августа Бернс снова вернулся в столицу. Он собрался оттуда поехать в горную Шотландию, а заодно посетить герцогов Атольских и герцогиню Гордон в их летних резиденциях, куда его давно звали. В августе начинался отпуск у Вильяма Николя, и Бернс, очень привязанный к «беспутному Вилли», необдуманно пригласил его с собой.

24 августа Бернс и Николь выехали из Эдинбурга на север, в горную Шотландию, уже не верхом, а в удобной двуколке.

За три недели в Эдинбурге Бернс немного успокоился. Он жил в семье учителя Крукшенка, не в старом городе, а в одном из новых кварталов. Главным его другом была маленькая Дженни — дочь Крукшенка. Работая над песнями для второго тома джонсоновского «Музея», Бернс часто просил девочку спеть для него мелодию, на которую он подбирал слова. Он дарил ей книжки, гулял по саду близ улицы Принца и, может быть, держа в руке детскую руку, думал, что жизнь надо построить так, чтобы его дети были с ним всегда...

По вечерам в небольшой гостиной Крукшенков собирались друзья — органист Кларк, который давал Дженни уроки музыки, Джонсон, приносивший Бернсу для проверки ноты и корректуры «Музыкального музея», Вильям Николь. Дженни пела им песенку, написанную для нее Бернсом:

Крукшенки проводили Бернса и Николя в путешествие, взяв с поэта слово, что по приезде он снова остановится у них.

О поездке с Николем остались отрывочные записи в дневнике, несколько писем и отличные стихи. Путешественники объехали все северное предгорье, посетили исторические места, видели разрушенные замки, старинные аббатства, дом, где родилась несчастная королева Шотландии Мария Стюарт, и замок, где, по преданию, Макбет убил короля Дункана. Они побывали в городе Инвернессе — одном из самых древних шотландских городов, считавшемся еще столицей первых жителей Шотландии — пиктов, видели скалистое Кинкардинское ущелье и поле знаменитой битвы при Баннокберне, где Роберт Брюс разбил англичан. Бернс долго стоял над камнем, отмечающим то место, куда, по преданию, Роберт Брюс воткнул древко шотландского знамени «с кроваво-алым львом».

«Ни один шотландец не пройдет без волнения мимо этого поля, — записывает Бернс. — Мне кажется, что я вижу храбрых моих соотечественников, наступающих с холма на грабителей их страны, убийц их отцов. В крови горит благородная месть и справедливая ненависть, шаг их становится все тверже и быстрей, приближаясь к угнетателю, оскорбителю, кровожадному врагу. Я вижу, как на поле победы они с торжеством поздравляют друг друга, восхищаясь своим царственным вождем-героем и завоеванной свободой и независимостью».

Тогда же он сделал первый набросок стихотворения, законченного позже:

...Рассветы над горами, когда внизу в тумане лежат зеленые долины и осеннее золото полей, замшелый гранит старых замков, шумные рыбачьи деревушки, где рано утром на мощенной булыжниками рыночной площади скользко от рыбьей чешуи, а горластые рыбачки торгуются со скупщиками свежей рыбы, узкие квадратные башни полуразрушенных аббатств, зеленоватая вода озер, быстрые реки, где отражаются выгнутые дугой каменные мосты, — всё видят зоркие глаза Бернса.

В пути он встречает множество интереснейших людей. Здесь, на севере, живет старый скрипач и певец Нийл Гоу. «Нийл Гоу играл нам, — записывает Бернс. — Он невысок, коренаст, настоящий горец, седые волосы падают на ясный открытый лоб, интересное лицо, в нем виден глубокий ум, добросердечие с доверчивой простотой — был у него дома...»

У Нийла Гоу Бернс записал много песен. Он записывал их всю дорогу — знатоки шотландского фольклора впоследствии проследили весь путь Бернса по его песням. Любой отрывок оригинальной мелодии, любой припев с характерными, занятными словечками Бернс тщательно заносил в свои тетради.

Он писал старому поэту Джону Скиннеру, прося его принять участие в работе над сборниками Джонсона: «В Эдинбурге сейчас идет работа, которая ожидает от вас всяческого содействия... Я совершенно помешался на этом деле, собираю старые стихи и все сохранившиеся сведения об их происхождении, авторах и так далее...»

Николь не мешал Бернсу задерживаться в тех деревушках и поселках, где, по преданию, родились лучшие шотландские танцы и песни. Он медленно расхаживал по улочке или сидел в таверне, пока Бернс разговаривал с местными жителями, охотно беседовавшими с ним. Но «упрямый сын латинской прозы» очень ревниво относился к встречам Бернса со знатью. Дважды за это путешествие он испортил настроение не только Бернсу, но и целой компании, собравшейся приветствовать «Барда Каледонии».

Бернса с нетерпением ждали в замке герцога Атольского. Преподавателем в семье у герцога — человека ученого и очень скромного — был профессор Уокер, старый эдинбургский знакомый Бернса. Он зашел за Бернсом в трактир, неподалеку от замка, где Бернс и Николь остановились на ночлег, и увел его ужинать в замок. В дневнике Бернса — новая запись:

«Пятница: ужинал у герцогини — чувствовал себя легко и свободно, очень милая семья; утвердился в хорошем мнении о моем друге Уокере. Суббота: посетил места вокруг замка Атоль — красиво, но испорчено дурным вкусом».

На следующий день — в воскресенье — Бернс был приглашен на обед в замок. К обеду собрались гости — генерал с женой, какой-то маркиз, сестры герцогини с детьми, ее взрослые дочери — словом, весь цвет округи. Кроме того, у герцога гостил мистер Роберт Грэйм-оф-Финтри — один из самых влиятельных чиновников акцизного управления. Все эти люди с нетерпением ждали прихода Бернса: они были подписчиками на его книгу и большими его поклонниками. И он не обманул их ожидания: давно он не был так остроумен, так мил с дамами, так внимателен к собеседникам. Он вернулся поздно, и Николь что-то мрачно проворчал насчет завтрашнего отъезда.

Утром Уокер прибежал за Бернсом: в замке не садятся без него завтракать, а молодые леди, оказывается, уже посылали слугу подкупить возницу, чтобы тот расковал лошадь и задержал Бернса еще на день. Николь сердито слушал этот разговор и, бросив Бернсу, что он ждет его ровно к пяти часам, иначе уедет без него, стал молча шагать взад и вперед, заложив руки за спину и тяжело переступая с ноги на ногу. Бернс с доброй усмешкой смотрел ему вслед и на замечание Уокера, что, мол, такой ворчливый спутник вряд ли приятен, ответил, что Николь — человек исключительных душевных качеств и талантов, но что «его дух похож на его тело — душа у него дьявольски крепкая, но тоже косолапая».

Однако «косолапая» душа Николя оказалась весьма упрямой: когда Бернса уговорили остаться к чаю, а потом и к обеду, Николь в бешенстве велел трактирному слуге отнести записку в замок с предупреждением, что он ждать не намерен и, если Бернс тотчас же не вернется, он уедет один: он не имеет возможности нарушить план поездки, так как его отпуск скоро кончается.

И Бернс, смущенно извинившись за друга, встал из-за стола и под растерянными, обиженными взглядами хозяйки и гостей ушел к своему упрямому, косолапому, сердитому другу.

Профессор Уокер, провожая Бернса, только недоуменно развел руками. Пусть Бернс по крайней мере пришлет герцогу письмо или, может быть, стихи.

Через несколько дней Бернс прислал в замок Атоль стихи. Они были посвящены одному из тех мест, про которые он писал в дневнике, что они «испорчены дурным вкусом». В стихах говорилось о прекрасной реке, чьи берега были безжалостно лишены лесного покрова. Как всегда, пристальный хозяйский глаз Бернса увидел бессмысленное опустошение родной земли. И он пишет «Смиренную жалобу реки Бруар благородному герцогу Атольскому»:

Река жалуется, что и форель, попав в мелкую струю, обречена барахтаться в болоте и еле дышит на мели... А тут еще пришлось в таком позорном виде попасться на глаза поэту.

Стихи кончаются здравицей в честь храбрых мужей и прекрасных дочерей герцогского дома, которые поддержат честь родины.

Бернс так и не узнал, понравились ли эти стихи в замке герцога, где так ласково встретили «Барда Каледонии» и так обиделись на него за то, что он не захотел оставить своего друга.

Увы! Та же история повторилась и в замке герцогини Гордон. Бернс пришел туда с визитом и был встречен как нельзя лучше. «Герцог благороден, величав и вместе с тем очень мягок, внимателен и любезен, герцогиня очаровательна, остроумна, добра и умна — благослови их бог!» — записал Роберт.

На следующий день он пришел проститься и попал прямо к обеду. Его усадили за стол, и он только среди обеда вспомнил, что Николь ждет его в гостинице. Спохватившись, Бернс попросил разрешения уйти до десерта, и милая герцогиня — та самая, которой Бернс в Эдинбурге «вскружил голову», немедленно послала слугу — просить и Николя откушать «вместе с друзьями его друга, мистера Бернса».

Но посланный застал Николя в крайнем раздражении у заложенной пролетки, и никакие уговоры не могли его заставить пойти в замок. Снова Бернсу пришлось извиняться за своего приятеля и выбирать между ним и знатными покровителями.

Вероятно, на этот раз Бернс не так скоро примирился с Николем, хотя нигде — ни в письмах, ни в дневниках — нет и следа какой-либо обиды. Он послал Гордонам очень милые стихи, но и они, как герцоги Атольские, больше никогда его не приглашали. Более того, когда Бернс вернулся в Эдинбург, он встретил чрезвычайную холодность в великосветских кругах, где и так на него смотрели искоса. Все возмущались тем, что он предпочел своим знатным знакомым «невоспитанного и грубого» учителя, имевшего к тому же репутацию вольнодумца и пьяницы.

Последний этап путешествия привел Бернса в замок Стирлинг — древнюю резиденцию шотландских королей. Алмазный карандаш — подарок лорда Гленкерна — оставил на стекле выразительную надпись:

Весь ноябрь и декабрь этого невероятно насыщенного и трудного 1787 года Бернс просидел в Эдинбурге, дожидаясь окончательного расчета с Кричем. Без этого он ничего не мог предпринять. Кроме того, он надеялся, что ему как-то помогут, что-то для него сделают. Он написал письмо лорду Гленкерну с просьбой помочь устроиться в акцизное управление. Он написал мистеру Патрику Миллеру, чтобы тот сообщил ему свои планы насчет Эллисленда, зная, что это, вероятно, будет для него единственным выходом. Может быть, он в душе надеялся, что ему назначат какую-то пенсию от государства, — ведь назначил же премьер-министр Питт огромную по тем временам пенсию — двести фунтов в год — бездарному поэту Дибдину за то, что тот сочинил какие-то «морские песни». Но, как известно, деньги, ордена и премии во все века получают поэты «официальные», и никому не могло прийти в голову, что надо сохранить для Шотландии ее лучшего певца.

О том, чтобы получать какую-то плату за свою огромную работу по составлению сборника песен, Бернс, конечно, и не думал. А к этому времени вся работа из рук медлительного, ленивого Джонсона перешла в его руки. Он пишет письма всем поэтам, которых знает, он терпеливо разъясняет в этих письмах задачи сборника, он говорит в письме к старому Джону Скиннеру: «Я часто мечтал и непременно постараюсь образовать нечто вроде дружественного союза всех настоящих сынов каледонской песни. Мир, занятый прозаическими делами, может и не заметить многих из нас, но моя заповедь: „Чти самого себя!“

Он живет по-прежнему в семье Крукшенка, где ему предоставили светлую комнатку в мансарде высокого дома, с витыми лесенками и окнами в узорных свинцовых решетках. Широкий стол на львиных лапах весь покрыт рукописями, нотами, старыми сборниками песен, собственноручными нотными записями Бернса.

Первый том «Музыкального музея» он посылает своему дорогому другу, Пэгги Чалмерс. Он обещает в следующем томе написать специально для нее песню — «если мне попадется какая-нибудь великолепная старая мелодия». Пока что он посылает набросок: «хотя доктор Блэклок очень его расхвалил, я сам не совсем им доволен: стихи о любви, если они не написаны рукой мастера и с истинной страстью, превращаются в нудное нытье, столь же нестерпимое для меня, как ханжеские причитания. Стрелы, пламя, купидоны, амуры и грации и вся прочая дребедень похожи на мохлинские проповеди — одно бессмысленное суесловие».

О себе он пишет грустно, ему кажется, что его красноречие «потеряло всякую силу и не действует на прекрасную половину рода человеческого»... «Бывали времена... Но это все в прошлом! По совести говоря, я думаю, что сердце мое столько раз воспламенялось, что теперь совсем остекленело. Я смотрю на женщин с тем же восхищением, с каким любуюсь звездным небом в морозную декабрьскую ночь. Я восхищаюсь дивным мастерством творца, я очарован шаловливым и грациозным их непостоянством и — желаю им спокойной ночи! Говорю об этом в связи с неким увлечением: „Dont j'ai eu l'honneur d'etre un esclave miserable...“[14] Что же касается дружбы, то вы и Шарлотта доставили мне много радости, той нетленной радости, какую, надеюсь, свет не в силах ни подарить, ни отнять и которая переживет и небеса и землю».

Эти строки написаны накануне того дня, когда «остекленевшее» сердце поэта вдруг ожило и снова «воспламенилось, как трут».