Говард Филлипс Лавкрафт Ужас в музее

То, что впервые привело Стивена Джонса в музей Роджерса, было всего лишь праздно-ленивым любопытством. Ему сказали, что в просторном подвале за рекой, на Саутварк-стрит, выставлены восковые штуковины не в пример пикантнее любых страшилищ, какие завела в своем музее небезызвестная мадам Тюссо — вот он и забрел туда в один из апрельских дней, дабы самому убедиться, какая это все чушь. Однако, странное дело, вышло иначе. Как ни крути, поглядеть тут было на что. Ну, само собой, не обошлось без всяких кровавых банальностей вроде Ландрю, доктора Криппена, мадам Демер, Риццо, леди Джейн Грэй, бесчисленных изувеченных жертв войн и революций, а также монстром наподобие Жиля де Реса и маркиза де Сада; при всем том кое-какие экспонаты заставили Стивена дышать учащенно и более того — пробыть в зале до той самой минуты, когда зазвонил колокольчик, возвестивший о закрытии музея. Да, человек, собравший такую коллекцию, не мог быть заурядным балаганщиком. Здесь правило бал исключительно богатое воображение, если не сказать — больной гений.

Заинтригованный увиденным, Джонс попытался кое-что разузнать о владельце музея. Оказалось, что в свое время Джордж Роджерс работал у мадам Тюссо, но что-то там такое с ним приключилось, после чего он уволился. Позже распространились всякие недобрые слухи о его умственном нездоровье, о склонности его к неким нечестивым делам, о причастности к какому-то тайному культу; впрочем, несомненный успех собственного его музея, устроенного в обширном подвале на тихой улочке, притупил остроту нападок одной части критиков, что не помешало усилиться подозрительности другой их части. Особым увлечением Роджерса были тератология1 и иконография ночных кошмаров, и поэтому вскоре ему пришлось проявить известную долю осторожности — излишне впечатляющие экспонаты были спрятаня за перегородкой с табличкой «Только для взрослых». Здесь выставлялись вовсе уж монструозные гибридные существа, какие могла породить лишь не в меру разыгравшаяся фантазия, к сему следует добавить, что исполнены они были с поистине дьявольским мастерством и окрашены в пугающе жизнеподобные цвета.

Одни фигуры представляли фантастические персонажи общеизвестных мифов — горгон, химер, драконов, циклопов и прочих подобных им, вгоняющих в дрожь, чудовищ. Другие вели свое происхождение из куда более темных и загадочных, передаваемых лишь из уст в уста, тайных легенд древности — таковы были, например, черный, бесформенный Тсатхоггуа, обладающий множеством щупалец Ктулху, снабженный ужасным хоботом Чхаугнар Фаугн и прочие чудовищные создания, знакомые избранным людям по запретным книгам наподобие «Некрономикона», «Книги Эйбона» или труда фон Юнцта «Сокровенные культы». И все же наиболее поразительные экспонаты являлись плодом воображения самого Роджерса — в таком жутком виде их не смогло бы представить ни одно древнее сказание. В некоторых из этих фигур угадывались ужасающие пародии на привычные для взгляда человека формы органической жизни на земле, другие же, казалось, были навеяны кошмарными сновидениями о далеких планетах и галактиках. Многое могли бы здесь подсказать фантастические полотна Кларка Эштона Смита, но даже и эти аналогии не позволили бы приблизиться к эффекту острого, пронзительного ужаса, внушаемого гигантскими размерами чудовищ, сатаническим мастерством исполнения и поразительным искусством осветителей. Стивену Джонсу, слывшему знатоком-любителем всего причудливого в искусстве, захотелось поговорить с самим Роджерсом, и он нашел его в довольно запущенной комнате — одновременно служащей и конторой, и рабочим помещением, — расположенной позади сводчатого выставочного зала и скорее напоминающей склеп; скудный свет проникал в нее сквозь пыльные щелевидные окна, пробитые горизонтально в кирпичной стене на одном уровне с древним булыжником заднего двора. Здесь реставрировались утратившие прежний вид музейные экспонаты, и здесь же изготовлялись новые. На скамьях самой разнообразной формы и высоты в живописном беспорядке лежали восковые руки и ноги, головы и туловища, а вокруг, на громоздящихся ярусами полках, были разбросаны как попало парики, плотоядно щерящиеся челюсти и глаза со стеклянным остановившимся взглядом. С многочисленных крюков свисали одеяния всех родов и видов; в одной из стенных ниш высились груды восковых плиток, окрашенных в цвет мяса, тут же пестрели полки, забитые разноцветными жестянками с краской и кистями всевозможного назначения. Середину комнаты занимала большая плавильная печь для разогрева воска при отливке фигур; над ее топкой висел на шарнирах огромный металлический ящик с носиком, позволяющий вылить расплавленную массу в форму одним лишь легким прикосновением пальца.

Прочие предметы в этом мрачном склепе гораздо менее поддавались описанию — то были отдельные части загадочных организмов, которые вкупе, видимо, обращались в самые бредовые фантомы. В глубине комнаты виднелась сбитая из тяжелых досок дверь, запертая на необычно громадный висячий замок, на ней был грубо намалеван многозначительный символ. Джонс, некогда имевший доступ к «Некрономикону», невольно вздрогнул при виде знакомого зловещего знака. Очевидно, владелец музея и в самом деле был вхож в темные сомнительные сферы и мог беспрепятственно изучать запретные книги.

Ни в малой степени не разочаровала Джонса и беседа с Роджерсом. То был высокий, худощавый человек с большими черными глазами, пылающими с каким-то вызовом на бледном щетинистом лице; едва ли знала гребень его шевелюра. Вторжение Джонса не возмутило его — напротив, он был, видимо, рад возможности всласть выговориться перед гостем, проявившим интерес к его занятиям. Он обладал голосом необычной глубины и звучности, словно таящим в себе некую приглушенную до времени энергию, граничащую с лихорадочно-истерическим состоянием. И Джонс более не удивлялся тому, что многие полагали Роджерса маньяком.

С каждой встречей — а они через несколько недель вошли в привычку и сделались оживленнее — Джонс находил своего нового знакомца все более общительным и склонным доверяться гостю во всем. С самого начала владелец музея не скрывал неординарности своих убеждений и деятельности, а со временем чрезвычайно странными стали казаться и его рассказы, экстравагантность которых, даже подтвержденная столь же диковинными фотографиями, производила почти комическое впечатление. В один из июньских вечеров Джонс принес с собой бутылку превосходного виски и принялся щедро потчевать им хозяина; тогда-то впервые и завязалась поистине безумная беседа. Бывало, что и прежде Роджерс рассказывал достаточно дикие истории — о каких-то таинственных экспедициях в Тибет, в глубину Африки, в аравийские пустыни, в долину Амазонки, на Аляску, на малоизученные острова в южной части Тихого океана; вдобавок ко всему он утверждал, что прочел такие чудовищные, неправдоподобные фантасмагорические книги, как собрание фрагментов из доисторических сказаний Пнакотических рукописей и песнопений Дхол, приписываемых злобному и бесчеловечному Ленгу, — но ничто из всего этого не показалось Джонсу в этот июньский вечер столь безумным, как вырвавшееся из уст его хозяина под воздействием виски, признание.

Роджерс начал с туманныз, но притом хвастливых намеков — ему якобы удалось открыть в природе нечто совершенно неизведанное, и он привез с собой из экспедиции реальное подтверждение своего открытия. Судя по пьяным его разглагольствованиям, он ушел намного дальше всех прочих мистиков в толковании загадочных, исходящих из седой древности книг, и они ясно указали ему на некоторые удаленные места земли, где затаились феноменальные реликтовые существа — пережитки эпох и жизненных циклов, протекших задолго до появления человека, а в иных случаях связанных с другими мирами и измерениями, общение с которыми было достаточном частым в давно забытые времена. Джонса поражали неистовость воображения, способного породить подобные идеи, и теперь ему все мучительнее хотелось угадать, какое же путь духовного развития прошел обладающий подобной фантазией человек. Дала ли ей толчок работа в музее мадам Тюссо, среди болезненно гротесковых восковых фигур, или то была врожденная его склонность, и выбор рода занятий стал лишь одним из ее проявлений? Так или иначе, становилось ясно, что деятельность этого человека была теснейшим образом связана с его неповторимо оригинальными понятиями об окружающем мире. Все яснее выступала природа самых мрачных его намеков по поводу кошмарных монстров в отгороженной части демонстрационного зала с табличкой «Только для взрослых». Не боясь быть осмеянным, Роджерс исподволь внушал Джонсу мысль, что далеко не все эти дьявольские диковины сотворены человеком.

И только совсем уж откровенный скептицизм и насмешки, которыми Джонс отвечал на эти бездоказательные притязания нового своего знакомца, нарушили быстро нараставшую сердечность их отношений. Роджерс — это было ясно — воспринимал себя в высшей степени всерьез, он вдруг обратился в обиженного угрюмца, терпящего присутствие недавно еще желанного приятеля лишь из упрямого стремления рано или поздно разрушить стену вежливого и благодушного недоверия. Пре встречах по-прежнему звучали замысловатые россказни и таинственные намеки на ритуалы и жертвоприношения в честь чудовищных Властителей Древности., но все чаще вконец раздосадованный Роджерс подводил своего гостя к одному из самых жутких монстров в отгороженной части зала и сердито указывал на те его черты, какие трудно было соотнести даже с самыми искусными образцами человеческого мастерства. Побуждаемый странным, острым влечением к открывшейся вдруг новизне, Джонс по-прежнему захаживал в музей, хотя и понимал теперь, что былое благорасположение владельца уже утрачено им. Впрочем, по временам, выказывая притворное согласие, он пытался потворствовать некоторым намекам или утверждениям Роджерса, но того подобная тактика уже редко обманывала.

Растущая между ними неприязнь достигла пика в сентябре. Однажды, в послеобеденный час, Джонс по старой привычке забрел в музей и стал не спеша прохаживаться вдоль мрачных его экспозиций, со столь уже знакомыми ему ужасами, как вдруг до него донесся своеобразный долгий звук, изошедший откуда-то со стороны рабочей комнаты Роджерса. Другие посетители музея тоже уловили его и стали прислушиваться к отголоску, прокатившемуся вдоль обширного сводчатого подземелья. Трое служителей музея обменялись странными взглядами, а один из них — смуглый молчаливый малый с внешностью чужеземца, постоянный помощник Роджерса в качестве реставратора и дизайнера — ухмыльнулся загадочной улыбкой, видимо, озадачившей даже его коллег и грубо задевшей какую-то грань чувствительности Джонса. То был собачий лай или визг, и его могли исторгнуть только испытываемые одновременно дикий испуг и предсмертная агония. Его страстное, мучительное исступление было непереносимо для слуха, а присутствие в зале гротесковых уродств удваивало жуткое впечатление. Джонс вдруг вспомнил, что в музей никогда не допускались собаки.

Он было уже направился к двери, ведущей в рабочую комнату, когда смуглый помощник хозяина жестом остановил его. Мистера Роджерса, сказал он мягким, но настойчивым тоном, одновременно извиняющимся и смутно язвительным, — мистера Роджерса сейчас нет, а в его отсутствие никого в рабочую комнату впускать не велено. Что же касается собачьего лая, добавил он, то, видимо, что-то такое стряслось во дворе за музеем. По соседству полно приблудных дворняжек, и они иногда устраивают ужасно шумные драки. В самом же музее никаких собак нет. Но если мистер Джонс желает увидеть мистера Роджерса, то сможет найти его здесь незадолго до закрытия музея. Взобравшись по старым каменным ступеням, Джонс вышел наружу и на сей раз более внимательно обозрел убогое окружение музея. Покосившиеся, ветхие дома — прежде жилые, а теперь большей частью обращенные в лавочки и склады — поистине были древние. Некоторые из них, напоминая о временах Тюдоров, завершались остроконечными крышами, и над всей округой висела тонкая, миазматическая вонь. Рядом с мрачными строением, подвал которого занимал музей, виднелась низкая арка ворот, откуда начиналась темная, выложенная булыжником аллея, и Джонс двинулся по ней в смутном желании обследовать двор позади рабочей комнаты — мысль о собаке не давала ему покоя. Двор был бледно освещен поздним предвечерним светом и огорожен со всех сторон глухими стенами, внушающими неопределенную угрозу и еще более угрюмыми, нежели обшарпанные фасады старых зловещих здания, тесно сгрудившихся вокруг музея.

Никаких собак не оказалось здесь и в помине, и Джонсу показалось удивительным, как скоро смогли исчезнуть всякие следы странного происшествия, породившего такой болезненно-пронзительный визг. Помня заверения помощника Роджерса, что в музее не водится никаких собак, Джонс тем не менее недоверчиво заглянул во все три маленькие оконца подвальной рабочей комнаты — узкие прямоугольнички, горизонтально протянувшиеся вдоль поросшего травой тротуара, с тусклыми оконными стеклами, которые таращились отчужденно и тупо, наподобие глаз дохлой рыбы. Слева от них вниз, непроницаемых для взгляда и накрепко запертой двери, вела лестница с истертыми каменными ступенями. Что-то побудило Джонса наклониться поближе к сырым, потрескавшимя булыжникам и заглянуть внутрь в надежде, что толстые зеленые шторы, подымаемые с помощью длинных шнуров, могли оказаться незадернутыми. Наружную поверхность стекол густо покрывала грязь, но он протер их носовым платком и понял, что его взгляду не препятствует никакая темная завеса.

В подвале было так темно, что увидеть в нем удавалось немногое, однако, переходя от одного оконца к другому, Джонс все же постепенно рассмотрел все призрачное хозяйство комнаты, воспроизводящей для музея эти фантомные гротески. Поначалу ему думалось, что внутри помещения нет ни души, но когда он пристальнее вгляделся в крайнее справа оконце — самое ближнее к входу на аллею, — то заметил в дальнем углу световое пятно. Изумлению его не было конца. Света там быть не могло! Он помнил, что в той стороне комнаты не было ни газового, ни электрического светильника. Присмотревшись внимательней, он определил источник света как широкий, вертикально поставленный, прямоугольник. И тут его вдруг осенило. Свет горел в том конце комнаты, где он всегда видел тяжелую дощатую дверь с необычно большим висячим замком — ту дверь, которая никогда не открывалась и на которой был грубо намалеван страшный тайный символ, упоминаемый в запретных книгах древних чародеев и магов. Значит, сейчас она распахнута, и в расположенном за ней помещении горит свет. Уже давно занимающие его ум соображения о том, куда ведет эта дверь и что находится за ней, заклубились в душе его с утроенной силой.

До самых шести часов Джонс все бродил и бродил бесцельно вокруг мрачного места, но потом повернул ко входу в музей, чтобы все-таки повидаться с Роджерсом. Едва ли он осознавал отчетливо, почему вдруг ему захотелось именно сейчас встретиться с угрюмым, недобро глядящим человеком — может быть, как раз из-за этих странных фактов, внушающих самые тяжкие подозрения: необъяснимого, не имеющего определенного источника собачьего визга, загадочного света в проеме таинственной двери с тяжелым висячим замком... Когда он появился в музее, служители уже готовы были уйти, и ему показалось, что Орабона — смуглый, с чертами чужеземца, помощник Роджерса — глянул на него словно бы с затаенной, подавленной усмешкой. Взгляд этот неприятно поразил его, хотя, впрочем, Джонс помнил, что дерзкий малый точно так же посматривал порой на собственного хозяина. В своем безлюдье сводчатый демонстрационный зал выглядел еще ужасней, но Джонс решительно, широкими шагами пересек его и негромко постучал в дверь рабочей комнаты. С ответом явно медлили, хотя внутри слышались шаги.

Наконец, после повторного стука, запор загрохотал, и старинная шестифиленчатая дверь, заскрипев, как бы с неохотой, отворилась, чтобы показать словно бы нахохлившуюся, но с лихорадочно горящим взором, фигуру Джорджа Роджерса. С первого взгляда можно было понять, что он не в своем обычном настроении. В его приветственных словах сквозило странное смешение двух чувств — нежелание видеть сейчас помешавшего ему человека, и в то же время явного злорадства из-за того, что он все-таки явился; и сейчас же он горячо заговорил о предмете самого зловещего и неправдоподобного рода. Реликтовые древние боги — отвратительные ритуалы жертвоприношений — намеки на вовсе, пожалуй, не искусственное происхождение иных ужасных экспонатов, собранных за перегородкой с табличкой «Только для взрослых» — то была уже ставшая привычной для Роджерса хвастливая болтовня, но звучавшая сегодня в тоне особенной, все возрастающей доверительности. Похоже, думал про себя Джонс, безумие все более властно овладевает бедным малым.

Временами Роджерс поглядывал то на тяжелую, с висячим замком, внутреннюю дверь в глубине комнаты, то на кусок грубой джутовой мешковины, лежавшей на полу невдалеке от нее и, по всей видимости, покрывавшей какой-то небольшой предмет. С каждой минутой нервы Джонса все более напрягались, и он уже начал сомневаться, следует ли упоминать о странном собачьем визге, ради чего он сюда и пришел.

Замогильно звучавший бас Роджерса едва не ломался от его возбужденной, лихорадочной скороговорки.

— Ты помнишь, — воскликнул он, — что я тебе говорил о том городе-руинах в Индокитае, где обитал Тхо-Тхос? Ты должен был поверить, что я в самом деле был там, когда я показывал тебе фотографии, пусть даже ты подозревал, что длинное тело, плавающее во мраке, сделано мной самим из воска. Если б тебе самому довелось увидеть его извивающимся в подземных озерах, как видел его я. А то, о чем я говорю сейчас, еще больших размеров. Никогда не упоминал о нем при тебе, потому что хотел изготовить оставшиеся его части, чтобы выставить на обозрение все целиком. Сейчас ты увидишь фотографии и поймешь, что подделать само бывшее местоположение его невозможно, к тому же я имею возможность и другим способом доказать, что это вовсе не фальсификация. Тебе не приходилось еще глядеть на Него, потому что я продолжаю свои опыты... Владелец музея метнул странный взгляд в сторону запертой на висячий замок двери

— Всему начало — тот долгий ритуал в восьмом фрагменте из Пнакотических рукописей. Когда мне удалось постигнуть его до конца, я понял, что он имеет единственное значение. Все это было там, на севере, задолго до существования страны Ломар — даже до появления человечества — уже тогда были Они, и то, о чем я говорю — одно из Них. Мы отправились за ним в Аляску, из Форта Мортона вверх по Ноатаку, но Оно все же обнаружилось именно там, где мы и предполагали Его найти. Великие циклопические руины на нескольких акрах. Конечно, мы рассчитывали на большее, но ведь прошло три миллиона лет! И разве не это направление указывали все легенды эскимосов? Нам не удалось уговорить никого из этих парней пойти с нами, пришлось вернуться на санях с собаками назад, к Ному. Орабоне тот климат был, видимо, не на пользу — он сделал его угрюмцем и ненавистником.

Потом я расскажу тебе подробней, как мы нашли Его. Когда мы взорвали лед вокруг пилонов главной руины, там оказалась точно такая лестница, какую мы и ожидали увидеть. Сохранились кое-какие резные изображения жуткого вида, и нам не стоило труда удержать этих янки от того, чтобы они увязались за нами. Орабона весь дрожал, как лист — ты никогда бы не мог поверить в это, глядя на его нынешнюю наглую заносчивость. Он ведь знал достаточно много о Древнем Предании, чтобы перепугаться до смерти. Дневной свет уже угас, но наши факелы светили неплохо. Мы видели кости других людей, они тоже побывали здесь — многие века назад, когда климат был теплым. Часть останков принадлежала таким монстрам, что ты даже не можешь представить их себе. В третьем слое раскопок мы обнаружили трон из слоновой кости, о котором так много говорилось в тех фрагментах — и вот могу сказать тебе теперь: он отнюдь не был пуст!

Тот, кто восседал на нем, не пошевелился — и тогда мы поняли, что ему нужна пища в виде жертвоприношения. Но в тот момент мы не хотели будить Его. Сначала следовало добраться до Лондона. Мы вернулись наверх за большим контейнером, но когда уложили туда Его, то не смогли поднять на поверхность — надо было преодолеть целых три марша той ужасной лестницы. Ее ступени оказались слишком высоки для нас — они же не были предназначены для людей. Короче, нам пришлось дьявольски попыхтеть. Все же потребовалось обратиться за помощью к американцам. Они отказывались спускаться туда, понадобилось уламывать их. Но, конечно, самое сложное было поднять наверх в целости и сохранности наш бесценный ящик. Мы сказали американцам, что якобы в нем лежат всякие резные штучки из слоновой кости — так сказать, археологические материалы, и когда они увидели внизу трон, то, видно, поверили нам.

Удивительно, что они не приняли нас за искателей сокровищ и не потребовали свой доли. Думаю, потом они плели всякие басни насчет этого Нома, хотя, впрочем, едва ли они осмелились вернуться туда, пусть даже там их ждал трон из слоновой кости.

Роджерс помолчал, потом пошарил рукой в ящике стола и вынул конверт с фотографиями довольно большого формата. Одну из них он положил на стол перед собой лицевой стороной вниз, а остальные протянул Джонсу. Поистине, тут было на что посмотреть: покрытые льдом холмы, санные собачьи упряжки, люди в меховых одеждах и, на заснеженном пространстве, широко разбросанные тут и там, древние руины, составленные из громадных каменных блоков таких причудливых очертаний, что им трудно было бы подыскать достаточно четкое определение. Один из снимков, сделанных с магниевой вспышкой, изображал внутренность огромного, диковинной, фантастической архитектуры зала и стоящий посередине загадочный трон, по своим пропорциям не могущий быть предназначенным для жителей земли. Барельефы и резные узоры на циклопической каменной кладке высоких стен и сводчатого потолка носили главным образом символический характер и включали в себя таинственные эмблемы, а также, судя по всему, иероглифы, о которых столь темно толкуется в неудобосказуемых легендах. Сомнений почти не оставалось, Роджерс, очевидно, и в самом деле побывал в более чем странных местах и навидался всяких диковинных вещей. Впрочем, причудливый этот интерьер мог быть сфальсифицирован с помощью хитроумных декораций. Все же не следовало бы до конца доверяться такому фантазеру. Но тот невозмутимо продолжал:

— Так вот, этот ящик мы доставили морем из Нома в Лондон без особых хлопот. Впервые нам удалось привезти с собой хоть что-то, сохранившее шанс остаться в живых. Я не выставил Его в качестве экспоната, потому что намерен был совершить для Него нечто значительное. Скажу тебе прямо — Оно было богом и заслуживало особого питания, которое могло дать только жертвоприношение. Конечно, не в моих силах предлагать жертву такого вида, к которому Оно привыкло в прежние века своего бытия. Но кровь... Кровь — это жизнь, ты ведь знаешь. Даже призраки-лемуры и первородные существа, которые старше самой Земли, вернутся на землю снова, если при соответствующих условиях им будет предложена кровь людей или животных.

Выражение лица говорившего становилось все более отталкивающим и пугающим, так что Джонс поневоле заерзал на стуле. Роджерс, видимо, заметил растущую нервозность гостя и продолжал свою речь уже с отчетливой злой усмешкой:

— Я привез Его в прошлом году и тогда же начал совершать подобающие Ему ритуалы и жертвоприношения. Орабона помогал мало, он всегда был против идеи разбудить Его — может быть, потому, что боится всего того, что может принести с собой в мир Оно. Чтобы защититься от Него, он всегда держит наготове пистолет — глупец, как будто существует человеческое средство противостоять Ему! Пусть только вытащит когда-нибудь свой дурацкий пугач — придушу его! Он хочет, чтобы я убил Его и сделал из Него выставочный экспонат. Но у меня свой замысел, я верен ему и уже иду по пути к исполнению его вопреки сопротивлению всех трусов, подобных Орабоне, и насмешкам проклятых скептиков вроде тебя, Джонс! Я сделал все, что подобало сделать, и, благодаря мне, на прошлой неделе воскрешение состоялось. Жертвы были принесены и приняты!

Тут Роджерс плотоядно облизал губы, в то время как Джонс с трудом сохранял самообладание. Владелец музея помедлил, потом поднялся и, промерив широкими шагами комнату, приблизился к куску мешковины возле двери, на который прежде так часто поглядывал. Наклонившись, он взялся за один из его углов и снова заговорил.

— Ты немало посмеялся надо мной, но пришло время открыть тебе глаза на кое-какие существенные факты. Орабона сказал, что сегодня ты слышал здесь собачий визг. Знаешь, что он означает?

Джонс потрясенно замер. Как ни мучило его любопытство, сейчас он много бы дал, чтобы немедленно исчезнуть отсюда, забыв навсегда свои сомнения и вопросы. Но Роджерс был неумолим, он уже поднимал мешковину. Под ней лежала сплющенная, почти бесформенная масса, природу которой Джонс не сумел определить сразу. Неужели еще недавно то было живое существо — вот это тело, испещренное тысячью укусов или уколов, истерзанное до состояния жуткой и жалкой, почти бескостной груды, из которой высосали без остатка всю кровь? Спустя момент Джонс уже все понял. То были останки собаки — довольно крупной, светлой масти. Породу ее уже нельзя было распознать, так как искажение первоначального ее облика производилось неведомыми и крайне жестокими способами. Большая часть шерсти была словно выжжена едкой кислотой, а оставшаяся незащищенной кожа изрешечена бесчисленными круглыми ранками или надрезами. Формы мучительства, приведшие к столь ужасному исходу, находились за гранью воображения.

Словно наэлектризованный острым приступом ненависти, пересилившим даже отвращение, Джонс с криком отскочил.

— Ты проклятый садист — ты безумец — ты творишь такие дела и осмеливаешься после этого говорить с порядочным человеком!.. Роджерс со злой усмешкой швырнул вниз мешковину и уставился в глаза подступившего к нему со сжатыми кулаками гостя. В словах его сквозило сверхъестественное хладнокровие.

— С чего же вдруг ты, глупец, вообразил себе, что это сделал я? Допустим, что с нашей, ограниченной, человеческой точки зрения результат непривлекателен. Что из этого следует? Да, действие бесчеловечно, но Он и не претендует называться таковым. Жертвовать — это всего лишь предлагать. Я пожертвовал этого пса Ему. И то, что случилось, результат Его действий, а не моих. Оно нуждалось в питании посредством предложенной ему жертвы и приняло ее в свойственной Ему манере. Хочешь, я покажу тебе, как Оно выглядит? Пока Джонс медлил в нерешительности, Роджерс вернулся к столу и взял в руки фотографию, лежавшую лицевой стороной вниз. Теперь, с испытующим взглядом, он протянул ее Джонсу. Тот машинально взял снимок в руки и столь же бездумно принялся рассматривать его. Но уже в следующий миг взгляд его сделался острее и сосредоточеннее, ибо поистине сатанинская сила изображенного там объекта произвела почти гипнотический эффект. Определенно, Роджерс здесь превзошел самого себя в моделировании безграничного ужаса, запечатленного затем фотокамерой. То было произведение истинного, но инфернального гения, и Джонсу невольно захотелось предугадать, как восприняла бы этот адский шедевр публика, будь он выставлен на всеобщее обозрение. Он просто не имел права на существование, и, возможно, сами мысли Роджерса о нем после того, как работа была закончена, довершили повреждение разума его творца и породили манию поклонение идолу, приведшую к столь жестоким последствиям. Лишь здравый рассудок способен был противостоять коварному искушению, какое несло в себе это чудовище — то ли плод больного воображения, то ли некая сверхуродливая, экзотическая форма действительной жизни отдаленных времен.

Страшилище стояло на полусогнутых конечностях, как бы балансируя на самом краю того, что казалось искусным воспроизведением трона владыки, сплошь изукрашенного резьбой, более ясно различимой на другой фотографии. Было бы невозможно описать его обычными словами, так как ничто даже отдаленно соответствующее ему не могло бы возникнуть в воображении целого человечества, повредившегося в уме. Какие-то его черты, возможно, слабо напоминали высших позвоночных животных нашей планеты. Размер его был гигантским, так что даже в полуприседе оно превосходило рост Орабоны, заснятого рядом с чудовищем.

Оно обладало почти шарообразным туловищем с шестью длинными извилистыми конечностями, оканчивающимися клешнями, как у краба. Над массивным телом, выдаваясь вперед, громоздился еще один подобный пузырю шар; три тупо взирающих рыбьих глаза, целый ряд гибких на вид — каждый длиной с фут — хоботков, а также раздувшиеся, подобные жабрам, образования по бокам пузыря позволяли предположить, что это была голова. Большая часть туловища была покрыта тем, что с первого взгляда казалось мехом, но при ближайшем рассмотрении оказывалось порослью темных, гибких щупалец или присосков, каждое из которых оканчивалось гадючьим зевом. На голове и под хоботками щупальца были длиннее, толще и отмечены спиральными полосками, имеющими сходство с пресловутыми змеевидными локонами Медузы Горгоны. Было бы парадоксальным утверждать, что лицевая часть такой чудовищной твари могла иметь выражение, и все же Джонс почувствовал, что треугольник безумно выпученных глаз и эти косо поставленные хоботки — все они вместе выражают смесь ненависти, алчности и крайней жестокости, непостижимую для человека, ибо она была сопряжена с другими неведомыми эмоциями не от нашего мира или даже не от нашей галактики. В этом сатанински извращенном создании, рассуждал про себя Джонс, воплотились все зловещее безумие Роджерса и весь его инфернальный гений скульптора. Рассудок не допускал его существования — и все же фотография неопровержимо доказывала его реальность.

Роджерс прервал его размышления:

— Ну, так что ты об этом думаешь? Неужели и теперь тебе неинтересно увидеть — кто уничтожил пса и высосал всю его кровь миллионами ртов? Оно нуждается в питании — но Оно больше не будет иметь в нем недостатка. Он — Бог, а я — Верховный Жрец в Его новой жреческой иерархии. Йэ! Шуб-Ниггурат! Всемогущий Козел с Легионом младых!

Охваченный отвращением и жалостью, Джонс опустил руку с фотографией.

— Послушай, Роджерс, не нужно ничего этого. Всюду есть предел, ты знаешь. Творение твое — шедевр, как и все остальное, сделанное тобой, но тебе это не пойдет во благо. Не нужно больше видеть такое — пусть Орабона покончит с этим, а ты постарайся все забыть. И позволь мне порвать в клочья эту мерзкую фотографию.

Свирепо рыкнув, Роджерс вырвал из его рук снимок и спрятал его в стол.

— Ты идиот! Ты все еще думаешь, будто все, что с Ним связано — обман! Ты все еще думаешь, что я сам смастерил Его, что все мои фигуры — не больше, чем безжизненный воск! Да почему же, черт побери? Ты сам мертвее любой восковой поделки! Но ты ошибаешься, у меня теперь есть доказательство, и я предъявлю его! Нет, не сейчас, потому что Оно отдыхает после жертвоприношения, но — позже... да — тогда у тебя не останется сомнений в Его мощи!

Роджерс снова посмотрел в сторону запертой на висячий замок двери, а Джонс взял со скамьи шляпу и трость.

— Прекрасно, Роджерс, мы подождем. Теперь мне пора, но завтра днем я снова приду. Поразмысли о моем совете и, если он не покажется тебе разумным, поступай, как знаешь, и поговори с Орабоной.

Роджерс оскалил зубы в мерзкой усмешке.

— Уходишь? Все же ты испугался! Испугался, забыв все свои смелые речи! Говоришь, что все мои фигуры только мертвый воск и все-таки пускаешься наутек, когда я начинаю доказывать тебе на деле, что все не так. Ты не лучше тех парней, которые бьются со мной об заклад, что не побоятся провести в музее ночь — они через час начинают стучаться и вопить, чтобы их выпустили! Ты хочешь, чтобы я посоветовался с Орабоной, да? Вы оба — всегда против меня! Вы не хотите допустить Его грядущего земного владычества!

Джонс спокойно возразил:

— Нет, Роджерс, никто здесь тебе не враг. И я не боюсь твоих восковых фигур — напротив, восхищаюсь твоим искусством. Но сегодня мы оба немного понервничали, и, думаю, небольшой отдых нам обоим будет на пользу.

И снова Роджерс не дал ему уйти.

— Ты не испугался, да? Тогда отчего же так спешишь? Ну-ка, прикинь — хватит у тебя смелости остаться здесь на всю ночь или нет? К чему такая спешка, если ты не веришь в Него?

Очевидно, Роджерса осенила какая-то новая идея, и Джонс внимательно вгляделся в его лицо.

— Почему же, никуда я особенно не спешу. Но ради чего мне оставаться здесь одному? Что это докажет? Впрочем, затрудняет меня только одно — тут не очень удобно спать. Ради чего терпеть такие неудобства, возьми хоть кого из нас?

Но тут новая мысль озарила самого Джонса. И он продолжал в примирительном тоне:

— Послушай-ка, Роджерс, — я только что задал тебе вопрос: какой смысл проводить мне здесь целую ночь, если все равно каждый из нас останется при своей правоте. Пусть уж тогда это станет доказательством, что твои восковые фигуры просто-напросто изделия из воска, а потому ты не должен больше позволять своему воображению следовать и дальше тем же путем. Допустим, я останусь. Если я продержусь до утра, согласишься ли ты принять новый взгляд на вещи — отдохнуть месяца три на природе, а Орабоне велеть уничтожить эту твою новую штуковину? Ну, как — недурно придумано?

В лице Роджерса нелегко было прочитать что-либо определенное. И все же казалось очевидным, что мысль его напряженно работает, и что над множеством противоречивых эмоций берет чувство зловещего торжества. Наконец, прерывающимся от возбуждения голосом, он заговорил:

— Даже очень недурно! Если ты претерпишь это, я последую твоему совету. Но ты должен, обязан претерпеть. Сейчас мы отправимся обедать, а после вернемся обратно. Я запру тебя в выставочном зале, сам же уйду домой. Утром войду сюда раньше Орабоны — он приходит в музей за полчаса до появления остальных сотрудников, — и погляжу, каково тебе тут поживается. Но не обещай ничего, если не очень тверд в своем скептицизме. Все другие отступились — и у тебя есть этот шанс. Думаю, что если ты погромче постучишь в дверь, сюда непременно явится полицейский. Через некоторое время — учти: тебе тут кое-что может не понравится — все же ты будешь находиться в одном с Ним доме, хотя, конечно, не в одном и том же помещении.

Когда, черным ходом, они вышли в грязный задний двор, Роджерс нес с собой кусок мешковины, которым была обернута страшная его ноше. Посередине двора виднелся люк, и хозяин музея спокойно, внушающим ужас привычным движением, поднял его крышку. Мешковина вместе с содержимым ушли в клоачный лабиринт, в забвение. Джонс вздрогнул и едва нашел в себе силы не отдалиться от тощей фигуры своего спутника, когда они вышли на улицу.

По взаимному молчаливому сговору они не пошли обедать вместе, но условились встретиться перед музеем в одиннадцать вечера.

Джонс поспешно окликнул кеб и только тогда вздохнул свободней, когда проехал по мосту Ватерлоо и приблизился к ярко освещенному Стрэнду. Он поужинал в нешумном кафе, а потом отправился домой на Портленд-Плэйс, чтобы принять ванну и прихватить с собой кое-какие вещицы. Лениво размышлял он о том, чем же в эти часы занимается Роджерс. Говорили, что у него большой мрачный дом на Уолворт-роуд, полный темных, запретных книг, всякого рода оккультных штук и восковых фигур, не предназначенных для показа публике. Орабона, как слышал Джонс, жил в отдельной квартире, расположенной в том же доме.

В одиннадцать вечера Джонс обнаружил Роджерса спокойно ожидающим его у двери подвала на Саутварк-стрит. Они мало разговаривали друг с другом, но каждый из них чувствовал в другом затаенное, грозовое напряжение. Они мало разговаривали друг с другом, но каждый из них чувствовал в другом затаенное, грозовое напряжение. Они условились, что местом бодрствования Джонса будет сводчатый демонстрационный зал, и Роджерс вовсе не настаивал на том, чтобы испытуемый непременно поместился в отгороженной части его с табличкой «Только для взрослых», где сосредоточилось все самое ужасное. Пользуясь рубильниками, расположенными в рабочей комнате, владелец музея погасил всюду электрический свет, а затем запер дверь этого жуткого склепа одним из многочисленных ключей, висящих на его кольце. Не пожав Джонсу руку, он вышел на улицу, запер за собой наружную дверь, и сейчас же истертые каменные ступени лестницы, ведущей к тротуару, загудели под его каблуками. Когда шаги смолкли, Джонс понял, что его долгое, нудное бодрствование началось.