"Доктор из Лхасы" - читать интересную книгу автора (Лобсанг Рампа)

ГЛАВА 11 ЯДЕРНЫЙ ВЗРЫВ

Дни монотонно ползли друг за другом, сливаясь в недели, месяцы и годы. В конце концов в нашей беспросветной жизни наступила перемена. В один прекрасный день к нам в бараки пришли солдаты со списками в руках. Они стали вызывать заключенных одну за другой. Мое имя также значилось в списке. Затем всех перечисленных построили перед бараками. После нескольких часов стояния в строю, когда день уже близился к концу, к нам подошел комендант лагеря.

– Здесь мы собрали всех тех, кто доставлял нам больше всего хлопот и тем самым оскорблял нашего Императора, – сказал он. – Мы отправляем вас в другой лагерь. Туда вы отправитесь через десять минут.

Затем он резко повернулся и ушел. Мы были ошарашены. Что, неужто и в самом деле через десять минут?! Наше положение облегчалось тем, что ни у кого не было никакого имущества. Поэтому нам оставалось лишь наскоро попрощаться с теми, кто оставался, и вернуться на плац.

Значит, нас поведут в другой лагерь? Мы размышляли о том, какой это может быть лагерь, однако, как всегда бывает в таких случаях, никто из нас не мог ничего толком сказать по этому поводу. По истечении десяти минут раздался свист, вернулись солдаты, и все мы – около трехсот человек – отправились в путь. Мы прошли через ворота лагеря и пошли по дороге. Всех одолевали удивление и дурные предчувствия. В какой лагерь отправляют нас, проштрафившихся заключенных? Мы привыкли к неожиданностям и знали, что от японцев чего-то хорошего ждать не приходится. Одно было ясно: если проштрафившихся куда-то ведут, лучше им там не будет.

Навстречу нам по дороге шли солдаты. Они, казалось, были в хорошем расположении духа. Ничего удивительного, думали мы, ведь из всего, что мы знали о ходе войны, можно было предположить, что японцы повсеместно побеждают. Вскоре, с гордостью говорили они нам, Япония захватит весь мир. Как жестоко они ошибались! Однако тогда мы им верили, потому что не имели никаких других источников информации. Проходя мимо нас, солдаты проявляли агрессивность: они не упускали возможности толкнуть кого-нибудь прикладом лишь потому, что им было приятно слышать глухой удар ружья по изможденному телу.

Подгоняемые грубыми окриками солдат, мы продолжали шагать вперед. Сопровождающие нас надсмотрщики тоже довольно часто пускали в ход приклады. Нередко случалось так, что больная заключенная падала прямо на дороге, и тогда конвойные начинали избивать ее. Если она не могла после этого встать на ноги и шагать вместе со всеми, поддерживаемая соседями в строю, ее закалывали штыками, и дело с концом. Однако иногда солдат отрезал жертве голову и насаживал ее на штык своего ружья. Затем он брал ружье на плечо и гордо расхаживал между рядами заключенных, дьявольски ухмыляясь при виде ужаса, который был написан на наших лицах.

После многих дней тяжелого, изнурительного перехода, в течение которого нас практически не кормили, мы наконец прибыли в небольшой портовый город и были помещены в наскоро построенный лагерь на берегу.

Здесь уже находились мужчины самых разных наций, но выделенные по такому же принципу, как и мы: они тоже были нарушителями лагерных порядков. Эти люди были так измождены и измучены, что, когда мы вошли в лагерь, у них не было сил, чтобы посмотреть на нас.

Наши ряды к этому времени значительно поредели. Из трехсот с лишним человек, вышедших из лагеря, сюда прибыло не более семидесяти пяти. Первую ночь мы провели, расположившись прямо на земле внутри ограждения из колючей проволоки. Не было не только крыши над головой, но и места, чтобы хоть как-то разместиться. Однако мы уже давно привыкли к таким условиям. Мужчины и женщины вперемежку лежали на земле и делали все, что могли, на глазах у японских часовых, которые всю ночь освещали нас прожекторами.

Утром состоялась перекличка, после которой нас заставили стоять в строю еще два или три часа. В конце концов солдаты смилостивились и увели нас дальше вдоль набережной к причалу, где наг ждал старый ржавый сухогруз, который уже давно пора было списать на слом. Почти все заключенные знали о мореходстве больше, чем я. Я никогда не плавал на больших судах, однако даже мне казалось, что эта посудина пойдет на дно, не успев даже отойти от причала. Мы прошли на палубу по скрипящей и покачивающейся доске, которая вот-вот должна была проломиться. Если бы это случилось, идущий по ней оказался бы в пенящемся прибое у самого причала, где плавали пустые ящики, бутылки, трупы и всевозможный мусор.

Когда мы оказались на борту, нас перегнали в носовую часть трюма. Здесь для трехсот заключенных не хватало места даже чтобы просто сесть. Однако под нажимом ружейных прикладов и грубой ругани японских солдат мы все же поместились в этом отсеке. Затем до нас донесся лязг засовов, будто Врата ада затворились за нами.

Люки с грохотом захлопнулись, и у нас над головами поплыли облака вонючей пыли. Мы услышали звуки молотов, которыми солдаты вбивали в щели деревянные клинья. В трюме воцарилась непроглядная темнота.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем корабль пришел в движение. Старый допотопный мотор работал с перебоями и грохотал. Всю посудину так трясло, что, казалось, она вот-вот должна была развалиться на куски, а мы – пойти на корм рыбам. С палубы до нас доносились приглушенные крики и команды, отдаваемые по-японски. Двигатель продолжал пыхтеть. Вскоре сухогруз начал раскачиваться и подскакивать, и мы поняли, что вышли в открытое море. Путешествие было нелегким. На море, должно быть, бушевал шторм. Нас постоянно подбрасывало и швыряло друг на друга. Целый день заключенных держали в трюме и разрешали пройтись по палубе только ночью. Первые два дня нас вообще не кормили. И мы знали почему: они хотели сломить наш дух. Однако это не слишком изменило наше и без того плохое самочувствие. Через два дня нам стали давать по чашке риса на человека в день.

Самые слабые из заключенных вскоре умерли в закрытом трюме от удушливой вони. Нам не хватало кислорода Многие умирали и валились нам под ноги на стальной пол, как сломанные куклы. Мы – те, которым посчастливилось выжить, – должны были сидеть на мертвых и разлагающихся телах. Надсмотрщики не позволяли нам выбросить их за борт. Все мы были заключенными, независимо от того, живы мы или мертвы. Им нужно было по прибытии отчитаться за всех нас в том количестве, в котором мы значились в списках. Поэтому мертвых не выпускали из трюма, как и задыхающихся от вони живых до тех пор, пока мы не прибудем в порт назначения, где нас всех пересчитают.

Мы потеряли счет дням. И вот в конце концов, после неопределенного времени гул мотора изменился. Толчки и покачивания корабля уменьшились, и мы сделали вывод, подтвердившийся впоследствии, что мы вошли в гавань. После длительной возни и шума на палубе мы услышали громыхание цепи и поняли, что сухогруз бросил якорь. Прошло неопределенно долгое время, прежде чем люки с лязгом открылись, и в трюм начали спускаться японские офицеры вместе с врачом. На полпути вниз они остановились – их стошнило. Врача вырвало прямо нам на головы от вони, которая стояла в трюме. Позабыв о своем достоинстве, они поспешно поднялись на палубу.

Затем мы увидели, что к люкам притянули шланги, и в трюм полились потоки морской воды. Мы едва не утонули. Вода поднялась нам по пояс, затем по грудь, а затем под самый подбородок. В ней плавали трупы. Затем до нас донеслись крики по-японски и поток воды прекратился. Один из офицеров подошел к люку и заглянул внутрь. Потом он долго жестикулировал и объяснял что-то другим. Он кричал, что если воду немедленно не откачать, корабль пойдет на дно. Поэтому в трюм сбросили еще больший шланг и вскоре воду откачали.

Весь этот день и всю последующую ночь мы сидели в трюме, замерзая в своей мокрой одежде и задыхаясь от вони разлагающихся тел. На следующий день нам разрешили подняться наверх группами по два-три человека. В конце концов дошел черед и до меня. Я поднялся на палубу и был грубо допрошен. Их интересовало, куда девалась табличка с моим номером и именем, которую я должен был носить на одежде. В конце концов мою личность установили по списку, и меня втолкнули в катерок, который был и без того переполнен. На нем собрались озябшие на ветру люди, совсем раздетые или в таких лохмотьях, что одежда, висящая на пугале, показалась бы им роскошным убранством. В конце концов вода поднялась чуть ли не до уровня палубы, угрожая затопить катерок, если на борт ступит еще хотя бы один человек. Японцы решили, что больше в него уже никто не поместится. Поэтому катерок отшвартовался от сухогруза и, пыхтя мотором, потянул нас к берегу.

Так я впервые ступил на японскую землю. На берегу нас поместили в лагерь, который представлял собой обтянутую колючей проволокой свалку под открытым небом. Несколько дней нас держали здесь, пока японцы не допросили всех новоприбывших мужчин и женщин. Затем из нас отобрали группу, которую отправили в тюрьму, находящуюся за несколько миль от берега. Здесь для нас уже подготовили свободные места.

Во время допросов один из заключенных, белый человек, раскололся и рассказал японцам, что я помогал другим бежать из лагеря и что несколько человек, умирая, передали мне важные тайные сведения. Поэтому меня снова стали допрашивать. Японцам во что бы то ни стало хотелось развязать мне язык. По моим документам они видели, что все прежние попытки добиться этого были безуспешными, и поэтому старались вовсю.

Ногти, которые у меня за это время уже успели отрасти, снова были вырваны и присыпаны солью. Поскольку это не заставило меня говорить, меня снова подвесили на сутки за два больших пальца рук. Я очень страдал, но японцы не добились ничего. Веревка, на которой я висел, была перерезана, и с глухим стуком я повалился на бетонное покрытие двора. Меня били прикладами, солдат прыгал на животе и выкручивал мне руки. Все это время меня не покидала мысль о том, как хорошо у них все это отработано! Затем меня привязали к металлической штанге, засунули мне в рот резиновый шланг и включили воду. Мне казалось, что я задохнусь от нехватки воздуха, захлебнусь водой или лопну от давления изнутри. Каждая клеточка тела, казалось, наполнилась водой, а все мое тело представлялось мне воздушным шаром. Боль была невыносимой. В главах у меня мерцали огоньки. Внутри головы, казалось, появилась огромная тяжесть, и я потерял сознание.

Затем меня привели в чувство уколом, но я был уже слишком слаб, чтобы идти. Поскольку я был довольно тяжел для того, чтобы подтянуть меня к той перекладине, на которой я до этого висел, понадобилось трое японских солдат. Офицер подошел ко мне и сказал:

– Кажется, ты немного промок. Пришло тебе время просушиться. Возможно, тогда тебе захочется рассказать нам что-нибудь. Подвесьте его.

Двое японских солдат быстро наклонились и ухватили меня за лодыжки. Я при этом не устоял на ногах и упал, с громким стуком ударившись головой о бетон. Мои лодыжки охватили веревкой и повесили меня на ту же перекладину вниз головой. Для того чтобы поднять меня на метр над землей, ям пришлось немало потрудиться. Затем медленно, словно они пытались продлить каждый миг этого занятия, японские солдаты разложили подо мной бумагу и несколько кусков дерева. Кто-то чиркнул спичкой, и бумага загорелась. Мне становилось все теплее и теплее. Затем загорелось дерево, и я почувствовал, как обгорает и морщится кожа у меня на голове.

– Он умирает, – донесся до меня голос. – Но он не должен умереть, иначе вы у меня ответите за это. Он нужен нам, потому что он много знает.

Затем снова веревку перерубили, и я упал, ударившись головой о горящие бревна. Я снова потерял сознание.

Когда я пришел в себя, оказалось, что я лежу в полуподвальной камере на спине в луже грязной воды. Вокруг меня бегали крысы. Когда я зашевелился, они с визгом разбежались по углам. Через несколько часов пришли охранники тюрьмы, поставили меня на ноги и держали некоторое время в таком положении, потому что сам я стоять не мог. Затем со страшными ругательствами они подтащили меня к зарешеченному окошку, которое находилось как раз на уровне земли. Мои руки приковали к решетке так, что лицо оказалось прямо против окошка. Офицер пнул меня и сказал:

– Ты будешь стоять здесь и наблюдать за тем, что происходит во дворе. Если ты отвернешься или закроешь глаза, тебя проколют штыком. Я смотрел наружу, но там ничего не было, кроме ровной поверхности земли. Однако вскоре во двор вышла группа заключенных, которых с невероятной жестокостью подталкивали сзади солдаты. Заключенных пригнали прямо к моему окошку и заставили стать на колени перед ним. Руки у них были связаны за спиной. Теперь их одного за другим сгибали, как лук, и привязывали руки к лодыжкам. Я непроизвольно закрыл глаза, однако тут же вынужден был открыть их, потому что мое тело пронзила резкая боль. Надсмотрщик вонзил мне в спину штык, и по ногам у меня потекла кровь.

Я смотрел наружу. Там происходила массовая казнь. Несколько заключенных были заколоты штыками, остальным отрубили головы. Одному бедняге сделали что-то ужасное даже по японским стандартам: ему распороли живот и оставили медленно умирать. Так продолжалось несколько дней. Заключенных выводили во двор и казнили у меня на глазах. Я видел, как их расстреливали, закалывали штыками, обезглавливали. Иногда кровь потом текла прямо в мое оконце, и тогда крысы все вместе бросались к ней.

Каждую ночь меня допрашивали. Они все еще надеялись получить от меня нужную информацию. Перед моими глазами все было окутано кровавой дымкой. Это были сплошные страдания, дни и ночи страданий. Я мечтал о том, чтобы умереть – и дело с концом. И вот через десять дней, которые показались мне бесконечными, мне заявили, что если я им все не расскажу, меня расстреляют. Офицеры сказали, что я им уже надоел и что мое поведение – невиданное оскорбление Императора. Но и теперь я ничего им не сказал. Тогда меня отвели обратно в камеру и швырнули на бетонный пол. Солдат повернулся на пороге и сказал:

– Больше еды ты не получишь. После завтрашнего дня она тебе больше не понадобится.

При первых лучах солнца на следующий день дверь камеры с грохотом отворилась, и внутрь вошел офицер и взвод солдат, вооруженных винтовками. Меня повели во двор на место казни, где перед этим я наблюдал смерть многих других заключенных. Офицер указал мне на пропитанную кровью землю и сказал:

– Скоро сюда добавится и твоя кровь. Но сначала ты выроешь себе могилу.

Мне в руки дали лопату, и, подгоняемый уколами штыков, я выкопал себе неглубокую могилку. Затем меня привязали к столбу с тем, чтобы когда меня расстреляют, достаточно было лишь перерезать веревку, чтобы я сам свалился в могилу, которую только что выкопал для себя. Офицер стал в театральную позу и зачитал мне приговор, в котором говорилось, что меня расстреливают за отказ сотрудничать с Сынами Неба.

– У тебя есть последний шанс выжить, – сказал он. – Расскажи нам все что ты знаешь, а то мы сейчас отправим тебя к праотцам.

Я ничего не ответил – просто в этот момент мне в голову не приходили никакие подходящие слова. Тогда он повторил свою последнюю реплику. Я продолжал молчать. По команде офицера солдаты подняли ружья. Офицер обратился ко мне еще раз, напоминая, что у меня есть последний шанс. Чтобы убедиться в том, что я его слышу, он подошел ко мне и повторил все, ударяя меня по лицу после каждого слова. Я по-прежнему молчал. Тогда он указал солдатам, где у меня находится сердце, от досады ударил меня плоской стороной меча, плюнул на меня и направился к солдатам.

Пройдя полпути по направлению к ним, он взглянул на них и, поспешно отойдя в сторону, дал приказ целиться. Солдаты подняли ружья. На меня смотрело великое множество пустых бочонков. Мне показалось даже, что весь мир вокруг меня состоит из больших черных дыр, которые в действительности были стволами ружей. Они, казалось, увеличивались в размере прямо у меня перед глазами и приобретали все более зловещий вид, готовясь вот-вот выплюнуть на меня смерть. Офицер медленно поднял свой меч и резко опустил его с криком «ОГОНЬ»

Мир, казалось, растворился в пламени, боли и клубах удушливого дыма. У меня создалось впечатление, что я попал под копыта огромных лошадей с раскаленными добела подковами. Все закружилось вокруг меня. Мир сошел с ума, подумал я. Последним, что я помню, была красная дымка и стекающая по телу кровь, а затем все погрузилось во тьму, в ревущую темноту. Я повис на веревках… Пустота.

Когда сознание вернулось ко мне, а с изумлением обнаружил, что Небесные Поля и Потусторонний Мир кажутся мне очень знакомыми. И тут я все понял. Я лежал в могиле, а кто-то сверху тыкал в меня штыком. Боковым зрением я увидел японского офицера. Он объяснил мне, что все ружья были заряжены специальными патронами.

– Мы провели эксперименты уже на более чем двухстах заключенных, – сказал он и продолжал рассказывать о том, что эти патроны отличаются от обычных тем, что в них меньше пороха, и пули – не свинцовые, а из какого-то более легкого материала. Поэтому в результате этого так называемого расстрела я лишь немного ранен, но не убит. Они по-прежнему надеялись добиться от меня нужной информации.

– Мы во что бы то ни стало вытрясем из тебя эти сведения, – сказал офицер. – Правда, для этого нам, вероятно, придется изобрести еще несколько пыток. Однако в любом случае, мы узнаем то, что нам нужно. Поэтому знай, что чем дольше ты будешь молчать, тем больше тебе придется страдать.

Да, мне довелось прожить нелегкую жизнь, и если бы не курсы специальной подготовки, которую я прошел в монастыре, не знаю, что бы я делал, оказавшись в плену. И вообще я не представляю себе, как на моем месте мог бы сохранить рассудок тот, кто в прошлом не занимался самосовершенствованием. Скорее всего, такой человек просто не выжил бы в тех условиях, в которых оказался я.

От ран, которые я получил во время «казни», у меня началось двустороннее воспаление легких. Некоторое время я тяжело болел и постоянно находился на грани смерти. К этому следует прибавить также, что меня никто и не думал лечить или переводить в более приличную камеру. Я по-прежнему лежал на бетонном полу без всякой подстилки, кидаясь и дрожа от горячки, с единственной надеждой на скорую смерть.

Однако мало-помалу я начал выздоравливать, и вот однажды я услышал гул каких-то самолетов. Рев их двигателей отличался от гула двигателей японских самолетов, который я хорошо знал. Я подумал, что бы это могло значить. Поскольку тюрьма находилась в деревушке, расположенной поблизости от аэродрома Хиросимы, я решил, что японцы, которые к этому времени везде побеждали, должно быть, перегоняют на свою территорию захваченные в других странах самолеты.

В один из последующих дней, когда я все еще был довольно слаб до меня снова донесся рев незнакомых самолетов. Внезапно пол камеры содрогнулся, и откуда-то донесся ужасный грохот. Сверху сыпалась пыль с очень неприятным застоявшимся запахом. Воздух, казалось, был наэлектризован, в нем чувствовалась какая-то напряженность. На мгновение все будто замерло. Затем я увидел, как по двору тюрьмы вне себя от ужаса бегали солдаты, взывая к Императору, чтобы он защитил их от того, о чем они сами ничего не могли сказать.

Это было 6 августа 1945 года – день атомной бомбардировки Хиросимы. Некоторое время я лежал и думал, что же мне делать дальше. Казалось, что солдаты так переполошились, что забыли и думать о заключенных. Поэтому, пошатываясь, я встал на ноги и убедился в том, что дверь в мою камеру не заперта. Я был так безнадежно болен, что никто не мог представить себе, как я могу бежать. Кроме того, обычно возле нее стояли часовые, которые сейчас куда-то убежали. Все во дворе были в панике. Японцы думали, что Бог Солнца перестал покровительствовать им, и поэтому они носились по двору, как растревоженные муравьи. Повсюду валялись ружья, одежда и куски пищи. Оттуда, где находилось их бомбоубежище, доносились громкие крики, так как все они не могли туда поместиться.

Я был очень слаб. Я едва стоял на ногах. Нагнувшись, чтобы подобрать валяющиеся на земле китель и фуражку японского солдата, я чуть было не упал от головокружения. Став на четвереньки, я сохранил равновесие, а затем натянул на себя китель и фуражку. Рядом я заметил пару тяжелых сандалий. Я обулся в них, потому что был босиком. Медленно я заполз в кусты, а затем, едва передвигая ноги, потащился дальше. Вдали рвались бомбы, содрогалась земля. Все противовоздушные орудия не переставали стрелять. В небе потемнело от широких полос черного и желтого дыма. Казалось, что весь мир разваливается на куски, и я не раз спрашивал себя, зачем с таким упорством куда-то ползу, когда очевидно, что наступил конец света.

В течение всей ночи, преодолевая сильную боль, я добирался до морского побережья, которое, как я знал, находилось в нескольких милях от тюрьмы. Я был очень слаб. Дышать было невыносимо трудно, все тело трясло, меня покачивало от слабости. Для того, чтобы продолжать путь в эту ночь, мне пришлось пустить в ход все свои способности. На заре я в конце концов достиг побережья в районе небольшого залива. Изнемогая от усталости и болезни, я вылез из прибрежных кустов и осмотрелся. Прямо передо мной на волнах покачивалась небольшая рыбачья лодка, привязанная к берегу. Поблизости никого не было. Очевидно, ее владелец в панике куда-то убежал.

Незаметно я подполз к лодке и, взявшись за борт, приподнялся, чтобы заглянуть внутрь. В лодке никого не было. Поставив одну ногу на веревку, которой лодка была привязана к берегу, ценой невероятных усилий мне удалось перевалиться через борт. Тут силы покинули меня, я повалился головой вниз на дно лодки. На дне оказалось немного воды и несколько кусков вонючей рыбы, которая, очевидно, использовалась в качестве приманки. Через некоторое довольно продолжительное время я собрал достаточно сил для того, чтобы перерезать веревку ножом, который оказался в лодке. Затем я снова свалился на дно, а лодка, увлекаемая течением, начала медленно выплывать из залива. Я подполз к штурвалу и в изнеможении растянулся возле него. Через насколько часов я смог поднять потрепанный парус и поймать в него попутный ветер. Но это настолько утомило меня, что я без сознания повалился на дно лодки.

Позади я оставил Японию, по отношению к которой были применены жесткие меры. На города этой страны были сброшены атомные бомбы, взрывы которых полностью деморализовали воинственно настроенных японцев. Война закончилась, но я тогда этого не знал. Я думал что война закончилась только для меня, ведь я плыл по Японскому морю без воды и без пищи, если не считать тех кусков тухлой рыбы, которые валялись на дне лодки. Покачиваясь, я встал и прислонился к мачте. Я обхватил ее руками и прильнул к ней головой – только так я теперь мог стоять. Посмотрев в сторону берега, я увидел, что он вот-вот исчезнет в дымке, сгущающейся не горизонте. Взглянув в другую сторону, я увидел открытое море.

Мне вспомнилось все, через что я прошел. Я мысленно вернулся к Пророчеству. Мне показалось, что издалека до меня донесся голос моего Наставника, ламы Мингьяра Дондупа:

– Молодец, Лобсанг! Ты мужественно справляешься с трудностями. Не падай духом, ведь это еще не все.

На мгновение лодку осветило солнце, выглянувшее из-за облаков. Ветер подул сильнее, парус надулся и лодка быстрее заскользила по волнам. Маленькие волны с приятным шипением расходились от носа в разные стороны. Что будет со мной? Куда теперь лежит мой путь? Я знал лишь, что наконец оказался на свободе. Теперь я был свободен, вдали от тюрем, пыток и всего ада лагерной жизни. Возможно, я теперь свободен умереть, подумал я. Но нет, время умирать еще не пришла, хотя я и мечтал о покое, который принесет с собой смерть.

Я знал, что в этот раз я тоже не умру, потому что Пророчество гласило, что смерть настигнет меня лишь на земле краснокожих индейцев – в Америке. А пока без пищи, без воды, я в одиночестве бороздил на небольшой лодке воды Японского моря в неизвестном направлении. Я изнемогал от боли. Мне показалось, что меня снова пытают. Сдавило грудь и потемнело в глазах. Мне подумалось, что, возможно, японцы хватились – меня и уже догоняют на быстроходном катере. Эта мысль обессилила меня. Мачта выскользнула из моих объятий. Я рухнул на дно лодки, снова погружаясь в тьму, кромешную темноту забытья. Лодка плыла навстречу неизвестному.