"Черный клинок" - читать интересную книгу автора (Ластбадер Эрик ван)

Токио - Нью-Йорк

Шото Вакарэ получил зашифрованные инструкции в тот час, когда принимал душ. Он вышел из ванной, чтобы прочесть семь страничек, лежавших на приемном поддоне портативного телефакса. Капельки холодной воды блестели на его рельефном безволосом теле. Подойдя к факсу, он уставился на колонку цифр. Без специального электронного дешифровального устройства, полученного от Яшиды, прочитать их было бы невозможно.

Утро у него проходило по раз и навсегда заведенному порядку. Вставал Вакарэ в четыре, надевал тренировочный костюм и два часа подряд интенсивно занимался сложными гимнастическими упражнениями. За это время кожа становилась гладкой и блестящей, а мускулы наливались и твердели так, что он минут по пятнадцать любовался их игрой и получал от этого не меньшее удовольствие, чем если бы находился в музее современного японского искусства, который посещал регулярно раз в неделю.

Под теплым душем он выбривал руки, подмышки, йоги, а затем, изгибаясь и приплясывая, становился под холодную воду и стоял так под ледяной струёй, пока у него от холода не начинали лязгать зубы, а под ногтями не появлялась синева.

И все же после душа он еще с четверть часа вертелся мокрый перед трюмо, разглядывая свой пенис, который от холода становился совсем маленьким. Тогда он сгибал колени, приседал и хлопал себя по упругим мускулам бедер до тех пор, пока кожа не начинала краснеть и ноги дрожать от боли.

Выходя из ванной, он в первую очередь глядел на обрамленную бамбуковой рамкой литографию Юкио Мишимы, поэта-самурая, который в 1970 году совершил харакири, чтобы своей смертью подчеркнуть гибель самобытности Японии. Он считал, что в адском котле западного влияния гибнут прекрасные национальные традиции японского народа.

На литографии Мишима был изображен в виде распятого на кресте страдальца, из его тела выпирали стрелы в виде мужских членов. Литография эта - скрупулезное подражание знаменитой картине, на которой изображена казнь святого Себастьяна. Поэт был его горячим поклонником. Да и неудивительно. Себастьян служил в римской преторианской гвардии и тайно исповедовал христианство. Когда его тайна стала известна императору Диоклетиану, тот приказал лучникам расстрелять солдата. Мистическое преображение бренного тела казненного солдата, которому предначертано было стать мучеником, казалось Вакарэ самым ярким символом короткой жизни Мишимы, полной страданий и мук.

И вот пока Вакарэ, еще неодетый и налитой силой, занимался подготовкой к дешифровке поступивших инструкций, он продолжал думать о Мишиме и святом Себастьяне. Вакарэ тоже обожествлял человеческое тело. Эротизм мужских форм не волновал его и не оставлял следа в памяти. С болезненной гримасой Вакарэ положил руку на листки шифровки с длинными колонками цифр. Цифры трудно запомнить, они бесстрастны, но он, занятый работой, где думать особенно не приходилось, ощутил прилив крови к конечностям и вспомнил о своем друге Юджи Шияне, который запрещал ему заниматься такими делами. Юджи тоже благоговел перед Юкио Мишимой и его бессмертной поэзией.

Вакарэ, прищурившись, убрал руку с листков и увидел пятно, оставленное влажной ладонью, как некое клеймо на бездушных цифрах зашифрованного сообщения. Клеймо, которое, как его предупреждал Юджи, появится и на его лице, лишь только он выскажет ему свое желание.

И все же Юджи не был единственным человеком, по которому тосковал Вакарэ, он любил еще и секс во всех его проявлениях. Он, например, обожал настоящих японских женщин, понимающих с полуслова, чувственных, нежных, достигших совершенства. Это вам не кокетки, продажные исполнительницы всяких мерзких штучек, до которых так охочи развратные западные мужчины. Нет, Мишима понимал в них толк. Такие японки - актрисы высшего класса. Только мужчина с высокими помыслами может столь тонко изобразить истинную женщину, создать ее идеал.

А вообще-то Вакарэ презирал жизнь - он подозревал, что и Мишима тоже презирал ее, - потому что она так несовершенна. Вакарэ жил только ради того, чтобы приблизиться к идеалу. Даже своим телом он не был удовлетворен, как, впрочем, и многим другим, почтя всем. Вселенский хаос непрестанно работал против совершенства, разрушая все, что, как он твердо верил, должно каким-то непостижимым образом обрести безупречную форму.

Вакарэ страстно желал стать свидетелем такого прекрасного мгновения, хотя бы мига совершенства, прежде чем неумолимая троица Хаоса - Время, Слепой Случай я Крутой Поворот - вернет все на круги своя. По мере своего возмужания он все больше преисполнялся верой в то, что подобный миг станет вершиной его жизни; за ним последует смерть. Потому что, как это понял Вакарэ, смерть сама по себе является очищением и окончательным освобождением от тирании "Тошин Куро Косай", которая опутала своими щупальцами всех японцев. В то же время это будет погашением долга перед организацией.

На расшифровку инструкций ушло ровным счетом пять минут, а еще сорок пять - на зашифровку разведывательной сводки о последних оперативных действиях общества Черного клинка в разных точках земного шара. Он окинул взглядом список: довольно внушительный. Список, подумалось ему, мог бы напугать и оппозицию. Ну что же, очень даже недурно. Он отправил зашифрованный телефакс, затем унес листки в ванную, поджег их и держал так, пока огонь не подобрался к самым кончикам пальцев, после этого растер пепел, бросил в унитаз и спустил воду.

С Минако Вакарэ встретился в театре, где группа молодых женщин, одетых в традиционную японскую одежду, пела с ангельским прилежанием и танцевала с воздушной грацией, отчего у зрителей, а большинство из них были мужчины, на глаза наворачивались слезы умиления. После концерта они пошли пешком по залитой неоновым светом Гинзе, пробираясь сквозь толпу и останавливаясь у огромных рекламных щитов и афиш и у еще более громадных зданий.

- Спасибо, что пришли встретиться со мной. Мне сворачивать здесь, - сказала Минако. - Поскольку мой сын Юджи ваш близкий друг, вы занимаете в его душе особое место. Поэтому буду говорить с вами начистоту.

- Да, мы с Юджи-сан близкие друзья, - подтвердил Вакарэ, - но наши встречи носят случайный характер. Я даже удивляюсь, что мы все еще дружим.

- Это испытание для вас обоих, - заметила Минако. Вакарэ улыбнулся. "Только женщина и может полагать, - подумал он, - что наша привязанность - чисто мужское дело". Вслух же он сказал:

- Может быть. Но в таком случае у нас с вами особая дружба, как вы считаете? Я не могу себе представить, чтобы я мог пойти на подобный концерт с какой-то другой женщиной.

Он опять улыбнулся, явно наслаждаясь тусклым солнечным светом. Ему не надо было торопиться на службу в этот зимний день.

Вакарэ был заместителем начальника Управления промышленной политики могущественного министерства внешней торговли. Трудно переоценить влияние этого министерства на жизнь Японии. Именно оно диктовало, к примеру, индустриальную политику в стране в период особо высоких темпов развития, начиная с середины 50-х годов и вплоть до последнего времени. Поощряя компании и фирмы, охотно вкладывающие капитал в новые отрасли промышленности - электронику и производство компьютеров, министерство сумело плавно, без спадов и рывков, привести Японию к ее господствующему положению в мировой экономике.

- Тот факт, что я возглавляю отдел исследований и анализа управления и поэтому могу дать ход любым лабораторным работам Юджи или, наоборот, затормозить их, уже достаточен для того, чтобы объявить нашу дружбу потенциально опасной, - заметил Вакарэ. - Поэтому мне прямой смысл быть членом "Тошин Куро Косай".

- Вот это-то все и связывает нас, - улыбнулась Минако. - И именно поэтому вам предложили возглавить отдел.

- Этой должностью я обязан лично вам, Минако-сан, и чувствую себя в неоплатном долгу перед вами, - с почтением сказал Вакарэ. - Однако раз уж мы говорим открыто, извините меня за вопрос: не из личной ли корысти вы выдвигали меня на должность начальника? В конце концов, я ведь могу оказывать Юджи неоценимую помощь.

- И вы посмели подозревать меня в такой нечистоплотности?

Вакарэ лишь недоуменно пожал плечами:

- Вряд ли мое слово что-либо значит. Сын ваш неподкупен. Не думаю, что он одобрит мои действия, если я столкну кого-то с моста на его пути. Для него это - нарушение закона.

- Искренне надеюсь, что вы ошибаетесь, - вздохнула Минако. - Вам не почувствовать боли, которую я ощущаю, когда прошу помочь мне. Но выбора у меня нет. Мы должны постараться уговорить Юджи вступить в общество, возглавляемое Нишицу, и в ЛДП.

- Я, разумеется, сделаю все, о чем вы ни попросите, Минако-сан. Но в данном случае вы просите о невозможном.

- Может, и так, - подумав, ответила она и склонила голову. - А может, и нет. - Она чуть улыбнулась. - Вот что бы я предложила: сговоритесь с моим сыном тайно.

- Я? Что?.. Не понимаю, что вы хотите... - Вакарэ казался озадаченным. - Не знаю, гожусь ли я вообще для всяких сговоров и тайных дел.

- Вам это понравится, - убеждала его Минако. - Даю гарантию. Я хочу, чтобы вы встретились с Юджи где-нибудь в нейтральном месте, там, где не ведутся деловые переговоры. Допустим, пообедаете вместе или пойдете на какой-нибудь концерт, когда он не будет занят Делами. Вот тут вы ему и признаетесь.

- Признаться? В чем? - удивился Вакарэ, почувствовав, как екнуло сердце.

- А в том, что вы член тайного общества Черного клинка.

- Что, что? Извините меня, Минако-сан, но такое признание, безусловно, положит конец дружбе Юджи со мной.

- Если вы так считаете, то явно недооцениваете моего сына, - возразила Минако. - Подумайте, Шото-сан: ему известно, что вы обожаете Юкио Мишиму и разделяете все его убеждения. Думаю, что он уважает вас за это. Юджи знает, что вы чистосердечны. Вот это и есть самое важное для него.

- Но сказать ему, что я член "Тошин Куро Косай"...

- Это только заинтригует его, - убежденно продолжала Минако. - Вы, должно быть, знаете, что Юджи во многом наивен. Он считает, что общество Черного клинка - сугубо политическая организация и что членство в ней открыто для всех. Однако ему неизвестно, что членами организации могут быть только достойные и одаренные люди. Надеюсь, что он никогда этого и не узнает.

- Но даже если Юджи и сочтет общество Черного клинка чисто политической организацией, все равно он будет рассматривать его как опасное и зловредное сборище реакционеров, не говоря уже о том, что оно представляет угрозу всему, во что он верит.

- Вот на это я как раз и рассчитываю, - заметила Минако и улыбнулась. - Представьте себе, как заинтригует его ваше сообщение о том, что вы замышляете заговор с целью смещения Нишицу... Чтобы занять его место.

- Что я, с ума спятил, что ли, говорить ему такое?

- Кому другому, конечно, сказать нельзя, но Юджи можно, - настаивала на своем Минако. - Он будет нем как могила.

Она замолчала, ожидая, пока не пройдут мимо несколько панков, цокавших по тротуару черными бутсами и вертевших стриженными в полоску головами, а потом продолжила:

- А если вы скажете ему, что хотите привлечь его в "Тошин Куро Косай", то для него это будет иметь особый смысл. Вместе вы будете обладать достаточной силой, чтобы внести в общество перемены. Он сразу поймет это.

Вакарэ задумался.

- Но я обязан сообщить Нишицу-сан о том, что рекомендую в общество нового члена, - с сомнением сказал он.

- И все же я настоятельно прошу поверить другу. Юджи - сильный человек с могучим умом. Уже сам факт того, что в этом деле заинтересован Нишицу, подействует на него положительно и потянет, словно магнитом, в общество. - Минако на минутку остановилась и внимательно посмотрела на Вакарэ. - Поверьте мне, мы сведем Юджи и Нишицу вместе. Юджи будет считать, что он действует от вашего имени, чтобы убрать Нишицу, а тот будет испытывать удовлетворение, если Юджи вступит в общество.

- Временное удовлетворение, - с сомнением произнес Вакарэ.

Минако согласно кивнула:

- События теперь разворачиваются очень быстро. Нам нужно будет только выждать момент.

Когда Вулф вернулся из Вашингтона и зашел в свой офис, там уже работала целая бригада маляров, соскабливая со стен кровавые пятна, заделывая алебастром и цементом щели и неровности и закрашивая их. Шел уже восьмой час вечера, а в десять они с Амандой собирались на прием, который устраивала в одной из галерей в Нижнем Манхэттене ее сестра Стиви. Он хотел было позвонить Аманде и сказать, что не поедет, но потом решил все же ехать. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Может, Аманда и права: Стиви устроит небольшой бедлам, а это отвлечет его от забот, встряхнет немного.

Он отметился у Сквэйра Ричардса и спросил, не звонил ли кто-нибудь ему. Оказалось, что звонил главный судмедэксперт Харрисон. Позвонив в морг, Вулф узнал, что Харрисон должен появиться с минуты на минуту.

Вулф пошел по занавешенному простынями коридору в душевую, которую он соорудил в мужском туалете. Здесь тоже красили стены. Весь офис заполонили маляры и штукатуры. Это означало, что комиссар Хейс Уолкер Джонсон напряг мощные бицепсы своего авторитета.

Стены в душевой красил всего один маляр - японец, ладный и сильный, как легковес в борьбе сумо. Он стоял высоко на забрызганной краской стремянке, на его мускулистое тело был надет драный комбинезон. Седоватые волосы и лицо японца свидетельствовали о том, что он лет на десять старше других маляров; тело же его возраста не знало. Он молча кивнул Вулфу в как ни в чем не бывало продолжал счищать грязную штукатурку с потолка. На матерчатое покрытие, расстеленное поверх черно-белых плиток душевой, мягко шлепались куски алебастра.

Помывшись под душем, Вулф подождал, пока высохнет, и надел свежее белье, которое достал из запирающегося шкафчика. Одеваясь, он наблюдал за работой маляра и думал: "А ведь мне вряд ли удастся снова увидеть, как трудится этот японец".

- Вы давно работаете по заявкам нашего управления? - поинтересовался он.

Маляр прервался на минутку и посмотрел сверху на Вулфа.

- Нет, недавно, - ответил он. - А в чем дело?

- Сколько же? - не отставал Вулф.

Японец положил мастерок и спустился со стремянки.

- Может, вы считаете, что я представляю потенциальную угрозу для безопасности? - спросил он, вытирая руки о комбинезон. - Потому что я японец. - Он повернулся и принялся за уборку мусора. - Ну что же, ко мне все всегда относятся с подозрением. Это, конечно, неприятно, но думаю, что я должен смиряться с этим, если хочу остаться в Америке.

Подумав о своей матери, о племени шошонов с Винд-Ривер, о своем детстве, Вулф сразу же смутился. После беседы с Шипли он стал болезненно подозрительным - он уже забыл было, как сказывается близкое общение с "призраками". "От них, - подумал он, - заражаешься настороженностью и становишься мнительным, в каждом темном углу мерещатся подозрительные личности".

- Давайте забудем об этом, - сказал он маляру. - Мне просто интересно, и в моем вопросе нет ничего общего с вашей национальностью.

Японец повернулся и, подтянув сползающий комбинезон, склонил голову в коротком поклоне:

- Все в порядке. Не возражаете, если я опять примусь за работу?

- Разумеется, нет, - ответил Вулф и бросил мокрое полотенце в проволочную корзину, прикрепленную к стене. - Позвольте мне пройти.

В зал он вернулся слегка раздосадованный от разговора с японцем, а там его уже искал Сквэйр Ричардс.

- Только что получено сообщение, лейтенант, - подбежав, доложил он. - Тони нашел черный "Файерберд-87".

У столба на Западной 43-й улице их поджидал Трехразовый Тони. Темные, покрытые маслянистой пленкой воды Гудзона плескались и хлюпали о гнилые бревна, пахло каким-то кислым зловонием. Вулф посмотрел на реку и увидел желтоватые снежные хлопья, растворяющиеся в воде, как в цистерне с кислотой.

Позади них высились обгорелые стены многоквартирных домов, которых почему-то еще не коснулось чугунное ядро подрядчика, расчищающего участки под новое строительство. Пока же они были битком набиты бедствующими, жалкими семействами, потерявшими всякую надежду осуществить свою "американскую мечту". Такова изнанка всех чудо-городов, растущих и расползающихся подобно раковой опухоли. И будто для того чтобы еще больше оттенить неприглядный вид этих закопченных кирпичных остовов домов, боковые улочки и переулки, выходящие к дамбам и причалам, были теперь застроены всевозможными времянками и жалкими лачугами из фанеры, картона и расплющенных жестяных банок. Костерки, горящие у входов в эти "сооружения", похожих на лазы в пещерах, придавали застройкам вид средневековых деревень.

Трехразовый Тони повел их прямо на пирс, где стоял черный "Файерберд-87", похожий на доисторическое животное; кузов его тускло чернел в искаженном свете уличных фонарей. Салон внутри весь был выжжен, краска на капоте и крыше обгорела, запеклась от огня и потемнела от копоти.

- Мне кажется, лейтенант, что кто-то поджег машину уже после того, как ее бросили здесь, - заметил Трехразовый Тони, направляя лучик карманного фонаря на машину.

- Это все пацаны, они рады всякому хламу. Кто же еще? - проворчал Сквэйр Ричардс, светя на кузов своим фонариком.

- Может, и они, - неуверенно сказал Вулф, неуклюже забираясь внутрь машины.

"Если это пацаны тут побывали, - подумал он, - то с чего бы им поджигать колеса? Они же денег стоят. С большим удовольствием они проехались бы на ней миль сто, скажем, до Соумил-Ривер-Парквэйя". Он принюхался и сразу же вспомнил слова Бобби Коннора о голубом огненном шаре, о жаре, исходящем от неподвижного лица мертвого Аркуилло, вспомнил мерцающие огоньки на его скулах. Понюхал воздух еще раз, но не почувствовал ни запаха жидкого газа для заправки зажигалок, ни бензина - этих первых признаков умышленного поджога.

Из кармана своей кожаной куртки Вулф извлек стальную граммофонную иглу и стал тыкать ею в закопченное переднее сиденье и в приборный щиток. "Бардачок" покоробился от огня и не открывался, поэтому он попросил Трехразового Тони, большого мастера по вскрытию всяких запертых дверей и крышек, взломать его.

Внутри "бардачка" он обнаружил обожженные листочки и хлопья сгоревшего обивочного материала машины. Он потыкал иглой в глубине вещевого отделеньица. В правом углу не было ничего, вдоль задней стенки - тоже ничего, но в левом углу кончик иглы на что-то наткнулся. Он вытащил находку наружу. Трехразовый Тони посветил фонариком.

- Что это, черт побери, такое? - заинтересовался Сквэйр Ричардс.

- Лоскуток материала, - пробормотал Вулф, вертя в руках квадратный кусочек грубой драпировочной ткани. С одной стороны он оказался опаленным, а с другой - хоть и испачканным пеплом и дымом, но целым. Вулф сразу признал в нем тот самый материал, который использует для своих моделей японская художница Чика.

Юджи Шиян просмотрел еще раз и подписал заявку на изготовление ста тысяч телефонных карточек компании "Шиян когаку". Эти пластиковые слоистые карточки будут розданы лучшим партнерам компании, союзникам из политических и правительственных сфер, и те, используя их, смогут бесплатно звонить из любого общественного таксофона. В центре каждой карточки находится зашифрованная голограмма фирмы "Шиян когаку", а когда ее вставишь в телефон, то по окончании разговора с нее считывается продолжительность разговора и в коллекторе аппарата фиксируется его стоимость. "Великая идея для маркетинга", - подумал Юджи. Еще один наглядный пример рекламы представлен на карточке запрессованным ярлычком со словами: "всегда с вами".

В Случае удачи последуют заказы из Сингапура, Тайбея, Кремниевой долины в Калифорнии и, наконец, из Гонконга.

Закончив работу, он откинулся на спинку стула и, закинув руки за голову, безучастно глядел на сверкающие небоскребы Токио. Так как офис Юджи размещался на верхних этажах одного из этих небоскребов, летом он мог любоваться лучами солнца, красноватыми и блеклыми из-за смога. Улицы вокруг здания Хэммачо Стейшн еле виднелись далеко внизу. Солнечный свет не проникает туда, там всегда сумрачно, и толпам людей, снующим по ним, кажется, что уже наступил вечер.

Юджи только хмыкнул, подумав о том, каково им быть там, в этих искусственных сумерках, и все время спешить, спешить, спешить. А каково жить в одной комнате вместе с тремя другими жильцами, есть собу - лапшу из гречихи, купленную в уличных палатках или с лотков, - потому что лучшего нельзя себе позволить, а иногда ложиться спать и вовсе не поев.

Немало лет понадобилось ему, чтобы понять этих людей, и тогда он подружился с Шото Вакарэ.

- Хотя иной раз и кажется, что все это было давным-давно, и я не стал таким же бедолагой, а веду совсем иную жизнь, все же мне не забыть, что значит быть бедняком в Токио, - сказал ему Вакарэ, когда они однажды вдвоем просидели за бутылочкой сакэ ночь напролет. - Мне было бы стыдно позволить себе забыть, что значит не иметь ничего и ясно осознавать, что никогда ничего иметь в не будешь.

Не иметь ничего - такая проблема перед Юджи Шияном никогда не стояла. Родился он в семье преуспевающих торговцев, где бизнесом занимались из поколения в поколение, а наследство по традиции переходило по женской линии и в конце концов досталось его матери - Минако. Управляются подобные матриархальные фирмы всегда женщинами и всегда из-за кулис, а мужчины, за которых они выходят замуж, хотя и считаются главами семей, находятся у них под каблуком и даже принимают их фамилию.

Отец Юджи очень отличался от этих мужчин. По роду занятий он был банкир и при женитьбе на Минако Шиян согласился сменить свою фамилию на ее. Правда, довольно скоро ему стали претить ограничения, налагаемые на среднюю по размерам торговую фирму. Он предложил переместить компанию "Шиян когаку" из Осаки в Токио, приобрести там в собственность обанкротившийся коммерческий банк и преобразоваться таким образом из торговой компании в банковскую - кобун. После этого, используя возросшие капиталы, он сумел приобрести другой кобун и в конце концов создать кейрецу, то есть крупную корпорацию первой категории.

Минако, будучи амбициозной не менее супруга, согласилась. Когда все дела были завершены и все ее капиталы оказались вложенными во вновь созданную корпорацию, отец Юджи объявил жене, что она больше не может управлять компанией "Шиян когаку" даже из-за кулис. Если партнеры хоть что-либо узнают о ее участии в делах компании, сказал он, то их корпорации придет конец. Никто не захочет иметь дела с фирмой, где верховодит женщина, никто не воспримет такую компанию всерьез.

Минако выпала из длинного наследственного ряда деловых женщин, привыкших управлять своими фирмами без вмешательства мужчин. Может, и нашлись бы такие, кто сказал бы, что отлучение от бизнеса убьет ее. Но Минако не сдалась. Как не раз случалось в ее жизни, мужчины - даже самые для нее близкие - недооценивали ее характера. За утонченной хрупкой внешностью Минако скрывалась сильная, волевая натура, не позволяющая сидеть сложа руки.

- Понимаю, - только и молвила покорно Минако, когда ее супруг объявил ей о своем решении, и, не говоря ни слова, передала ему все бразды правления своей компанией.

- Это мне наказание за то, что я женщина, - как-то призналась Минако сыну Юджи. Но годы спустя Юджи понял, что она не смирилась с наказанием, С того самого дня ее отношения с мужем резко изменились. И когда наконец он умер от разрыва сердца, успев, правда, осуществить свои мечты и создать мощный концерн "Шиян Когаку", Юджи так и не узнал, что именно свело его в могилу - нечеловеческий труд или же холодность и безразличие жены. Минако не проронила ни слезинки по нем. А за несколько лет до своей преждевременной смерти он как-то сказал Юджи во время очередного запоя:

- Если будешь доверять женщине, то в конце концов окажешься выпотрошенным.

Юджи даже вздрогнул, вспомнив, как это ядовитое предостережение отравляло ему жизнь. Женился он на слабохарактерной женщине - полной противоположности его матери. Сложившаяся ситуация тяготила его, во изменить что-либо он был не в силах.

Любил ли он ее? Кто знает? Юджи весь ушел в работу. Он получал истинное наслаждение от сознания того, что ему удалось воплотить свою любовь к биогенетике в практику - в процветающее деловое предприятие, ставшее частью того концерна, на создание которого его отец потратил всю свою жизнь. Компания "Шиян когаку" теперь заслуженно гордилась, что стала преуспевающим "кобуном" по производству узлов и деталей для компьютеров, передовой лазерной техники и по исследованиям в области зарождающейся бионауки.

Жена у Юджи была красивой, нежной и хрупкой, словно фарфоровая статуэтка, которой можно только восхищаться (что и делали все его коллеги).

Она происходила из знатной старинной семьи самураев, чья родословная прослеживается до начала XVII века, когда столицей Японии считался город Эдо. Поэтому она была как бы еще одним символом его неуклонно развивающегося бизнеса.

У Юджи был единственный ребенок - сын. Вполне естественно поэтому, что Юджи приобщал мальчика к своему делу, как его самого когда-то приобщал отец. Мальчик рос сильным и миловидным, и, хотя он не был первым учеником в классе, Юджи все же надеялся, что он станет таковым перед выпускными экзаменами.

Но вот в прошлом году Юджи и его супругу внезапно вызвали в школу, где учился их сын. Учителя со скорбными лицами повели их в реанимационную палату ближайшей больницы. Мальчик лежал без сознания: он попытался покончить жизнь самоубийством и повесился на балке в своей комнате в школьном интернате.

Через три недели мальчик умер, мать не перенесла его смерти и ушла из жизни спустя три месяца. От тоски можно умереть, читал Юджи где-то, но не верил этому до тех пор, пока не узнал, что случилось с его женой. Она бросилась под поезд метро в самый час пик.

Когда городским властям был сделан упрек, они пообещали поставить заградительные приспособления, "чтобы подобное больше не повторилось". Полиция назвала этот случай трагическим происшествием, но Юджи знал лучше, как все было на самом деле. Его жена шагнула с платформы под поезд спокойно и уверенно, так, как вот он сейчас спокойно сидит у себя в офисе и глядит на задымленный индустриальный Токио. Ни он лично, ни его влияние не смогли бы спасти ее. В своем намерении она была совершенно тверда.

Когда ее хоронили, Юджи подумалось, что он никогда и не предполагал, что у нее такой сильный характер. Впервые за несколько лет жена напомнила ему его мать, и он возненавидел покойную за скрытность, за то, что она, словно ядовитая змея, скрывала внутри себя эту ужасную силу.

Спустя несколько месяцев он почувствовал, что его не отпускает одно странное наваждение, от которого он никак не может избавиться. Он зачастил по ночным клубам в заведениям, напивался пьяным, играл в азартные игры, завязывал амурные связи с женщинами. Но с кем бы он ни был, ему всегда казалось, что рядом с ним находятся две женщины.

Его единоутробная сестра Хана смогла разглядеть то, чего не видел он: мания была всего лишь проявлением чувства вины и самобичевания за смерть сына. Она сказала ему об этом позднее, когда удостоверилась, что наваждение прошло, и когда почувствовала, что в душе его горит ровный огонь, теперь уже безопасный для нее.

Хана спасла его от самоистребления. Хана и его работа над Оракулом.

- Сестра, - сказал он как-то в один из тоскливых вечеров, - что ты думаешь о моей жене?

Хана медленно подняла на него глаза:

- С первого же дня вашей свадьбы у твоей жены была своя жизнь, а у тебя своя, - без обиняков ответила она, что больно укололо его.

- Ну и что? Мы стали чужими с самого начала?

- Ты сам выбрал этот путь.

- Нет, - в раздумье ответил он. - Я не выбирал. Не мог я выбирать.

- Похоже, ты забыл, что всегда добивался того, чего хотел, Юджи-сан.

На минуту-другую он задумался, чувствуя, как она пробует своей теплой рукой его пульс.

- Она все же была прекрасна, ты согласна с этим?

- Красота, - заметила Хана, - это своеобразная ширма или фасад, за которым скрывается истинная натура.

- Ты знаешь толк в этом деле. Не можешь ли ты объяснить мне, как можно жить за такой ширмой?

- Думаю, что правильно описать эту жизнь невозможно ни на одном языке. Да это и не столь важно: ты уже перегорел и пришел в себя.

- Проклятие висит на мне.

- Почему ты называешь свое видение жизни проклятием?

- Разве не так? - горячо произнес он. - Я не думал, что мой сын... умрет, что умрет моя жена. Я не могу ни предвидеть будущее, ни предсказывать его. Лишь изредка я могу предугадывать возможности, пути, исходящие из единичного явления. Разве можно вообразить что-либо подобное, от чего нетрудно и умом тронуться?

- Если ты сможешь мысленно прокрутить свою жизнь в обратном направлении и проследить за ней от смерти до рождения, то тоже вполне можешь с ума сойти, - заметила сестра. - Но представь только: что, если ты неверно понял свои способности?

- Что ты имеешь в виду?

- Вообрази, что настоящее не "единичное явление", как ты его назвал, а многообразие хаоса, вроде взрыва каждой производной частицы. В этом случае, прослеживая множество путей, возникших в результате таких взрывов, неизбежно придешь к своеобразному логическому выводу, а поскольку этот вывод понятен тебе, начинаешь понимать значение этих взрывов и путей.

- Ну ничегошеньки не понимаю, что ты сказала.

- Возможно, пока не понимаешь.

Что бы Юджи делал без сестры? Он протер глаза и посмотрел на часы. Затем, схватив пальто, выскочил из здания. Сел в поджидавшую его "БМВ" и скомандовал шоферу: "К Хане!"

Уже совсем стемнело, когда Вулф подъехал к разукрашенному кирпичному дому, стоящему поблизости от пересечения Восточной 6-й улицы и авеню Си. Снег сменился дождем, потом опять пошел снег. Внизу здания размещался магазин готовой одежды под вывеской на французском языке: "Смерть - это я". Ничего себе названьице! Вулф пристально посмотрел на дом за железными воротами - все предметы, видимые за окнами, казались черными и изготовленными для удовлетворения прихотей чудовища Франкенштейна. Может, выставка и не работает, потому что едва ли кто захочет приобретать такие фигуры, но, может, все-таки и открыта?

Он завернул за угол и прибавил скорости, затем свернул на Восточную 5-ю улицу и подъехал опять к углу Восточной 6-й. Тут он остановился и выключил мотор и фары. Потом вышел из машины и осторожно пошел назад по улице.

В квартире, где, как сказала Маун, жила Чика, горел свет, но Вулф не разглядел, что делается внутри, из-за зашторенных окон. Держась теневой стороны, он подошел к входной двери и, громко хлопнув ею, вошел внутрь.

В вестибюле дома горела малюсенькая пятнадцативаттная лампочка, подвешенная к потолку. Жиденький свет, рассеивающий темноту, скорее затемнял углы, чем освещал их. Жуткий запах мочи и экскрементов выворачивал наизнанку все внутренности. У ступенек лестницы, свернувшись калачиком, лежала огромная старая немецкая овчарка и облизывала розовые проплешины на своих боках. Она подняла голову и уставилась на Вулфа желтыми глазами. Он заметил, что у собаки дрогнули ноздри, и она стала принюхиваться в нему. Затем голова ее поникла, язык вывалился, и она вновь принялась за прерванное занятие. Ритмические лакающие и рыкающие звуки, издаваемые собакой, действовали на нервы.

Переступив через пса, он стал подниматься по лестнице. Перила были скользкими от грязи и жира, и уже на первой лестничной площадке он точно знал, что темно-бурые пятна - это следы засохшей крови. Интересно, промелькнула у него мысль, чью башку проломили здесь и кто это сделал?

Странно как-то, но на лестничную площадку второго этажа выходили две двери - одна из квартиры с окнами, смотрящими на улицу, а другая - из квартиры с окнами во двор. Вулф заметил лишь одно-единственное грязное окно с выходом на пожарную лестницу. Ощупав кое-как оштукатуренные стены, он обнаружил места, где некогда были двери в другие квартиры. Кто-то, не обращая внимания на вонь и грязь в парадном, отремонтировал и переделал на свой вкус квартиру здесь, наверху. Некоторое время он постоял, прислушиваясь к глухо доносящимся из квартир звукам. Важно было уловить смысл естественных шумов, чтобы, когда вклинится какой-нибудь посторонний звук, сразу услышать его.

Подойдя поближе к двери, ведущей в апартаменты Чики, он приложил к ней ухо, но ничего не расслышал. Он мог бы просто постучать к ней под тем же предлогом, что к Маун. Но теперь он не мог так поступить, побывав в Вашингтоне и мысленно представив Чику на фотографии рядом с Сумой, этим Водяным Пауком, и, конечно же, после того как нашел клочок ткани в черном "Файерберде-87".

Если она помогла Суме скрыться на этой машине или, что еще хуже, участвовала в убийстве Джуниора Руиза и Аркуилло, то ему очень не хотелось бы просто так прийти к ней и представиться под вымышленным именем. Ей, конечно, уже известно, кто он такой, и если на ней лежит двойное убийство, то он не сможет, в чем вынужден был признаться себе, определить ее ауру. Он отошел от квартиры Чики - туда ему просто так хода нет.

Он приложил ухо к двери, ведущей в квартиру с окнами во двор, и услышал голос Скинни Паппи, вымучивающего на стереофоническом проигрывателе монотонную песенку, от которой внутренности выворачивало наизнанку.

"И сюда тоже для меня хода нет", - подумал Вулф.

Вдруг он насторожился, присел и, вынув револьвер, направил его вниз на лестничную клетку. Он услышал, как кто-то тихо поднимается, по лестнице. Он попытался уловить ауру, но не смог. Кто это? Неужели Сума?

Вулф пригнулся пониже, мысленно представил лицо Сумы - глаза у Водяного Паука бездонные, смотрящие в бесконечность. Он прищурился, вглядываясь в черное полотно лестницы, ведущей на первый этаж, и держа палец на спусковом крючке. Ну что же, встретить Суму он готов во всеоружии.

"Иди же, сукин сын, - подумал он. - Иди сюда и получай свою пулю".

Через секунду-другую он увидел, как по лестнице тяжело поднимается старая овчарка. Задняя нога у нее, должно быть, была сломана, и собака сильно хромала. Поравнявшись с Вулфом, она пристально посмотрела на него и принялась лизать его кольт.

Вулф облегченно вздохнул, рот его искривился в подобие улыбки, и он сунул оружие обратно в кобуру. Раскрыв окно, выходящее на пожарную лестницу, он полез в сырую ночную темноту. Затем, задержавшись на мгновение, прислушался к пульсу города. Город походил на огромного великана, сердце которого учащенно билось, несмотря на больное гниющее тело. "Вокруг чувствуется жизнь, - подумал Вулф, - даже в момент смерти".

На ступеньках пожарной лестницы лежал мокрый снег, передвигаться приходилось крайне осторожно. Холодало, и при выдохе изо рта выбивался парок.

Вулф обратил внимание на два двойных окна в квартире Чики. Когда он смотрел на них с улицы, то ему показалось, что они зашторены. Теперь же увидел, что изнутри на стекло круговыми переливчатыми мазками нанесена какая-то темная краска, делающая окна полупрозрачными. Свет свободно проникал сквозь них, но определить, кто или что находится внутри, было невозможно.

Вулф припал к лестнице, проверяя, не открыто ли какое из окон. Первые три оказались запертыми, а последнее открывалось, но скрипело при этом. Тогда он стал поднимать его потихоньку, дюйм за дюймом, а затем ловко скользнул в комнату.

В комнате было темно и поначалу совсем тихо. Потом, когда он освоился в незнакомой обстановке, то услышал какое-то отдаленное пыхтение, будто работал мотор или компрессор. Медленно и осторожно выходил Вулф из комнаты, различая смутные очертания предметов, накрытых чехлами, как это делают с мебелью на время малярных работ или надолго уезжая из квартиры. Слегка приподняв угол одного из чехлов, он увидел под ним зазубренные в скрученные листы отожженного металла, обтянутые плотной тканью. Тут рождались произведения искусства.

"Надо быть внимательным, - отметил про себя Вулф, - и главное - не торопиться".

Затем он подкрался к двери. За дверью оказалась гостиная. В ней - никого. Вулф вошел. На стенах ничего не висело, кроме единственной картины в богато инкрустированной золотом раме. Картина была довольно большая, снизу на раме Вулф увидел пластинку с названием галереи: "Салон на рю де Мулен". Он принялся рассматривать картину - яркую, впечатляющую, эротического содержания, о парижских проститутках. Их человечность проступала в убожестве, бесцеремонности этих дам, естественности наготы, в восприятии ими прелюбодеяния. Никогда прежде не приходилось Вулфу видеть проституток, изображенных в виде обыкновенных женщин, никогда раньше он не предполагал, что в одном лице могут сосуществовать материнство и скандальный секс, и почувствовал, что его тянет к моральному парадоксу, изображенному на картине. В углу полотна он разглядел фамилию художника: Тулуз-Лотрек. "Господи, - подумал Вулф, - неужели это оригинал?" Он начал рассматривать картину еще более внимательно, но ведь он не был искусствоведом. Сколько же она стоит, если только это оригинал? Миллионы? Сотни миллионов, что более вероятно.

Вулф вышел из гостиной, как того и требовали обстоятельства. На кухне он нашел источник непонятного пыхтения - генератор огромных размеров. За дверью без какого бы то ни было запора оказалась темная комната, оборудованная для работы профессионального фотографа. Там лежали фотоаппараты "Никон", "Лейка" и "Хассельблад", объективы, треноги, вспышки и осветительные приборы. В небольшом холодильнике хранились кассеты с пленками, сверху на холодильнике стояли пластмассовые коробки с разными светофильтрами. Вулф сразу же припомнил фотографии, увиденные им в потайной комнате Моравиа. Может, Чика еще и фотограф? Может, натурщица? А может, и то и другое вместе?

Из кухни Вулф вернулся в гостиную и подошел к стене, противоположной той, на которой висела картина. Одна из двух дверей была отполирована настолько гладко, что в ней, как в зеркале, отражалась его фигура. Дверь рядом оказалась наполовину приоткрытой. Вулф встал перед ней таким образом, чтобы не бросать тень на порог и в то же время видеть значительную часть комнаты. Из нее явственно доносился какой-то запах, вроде бы и знакомый, но, какой конкретно, Вулф определить не мог.

Вдруг он заметил в комнате какое-то движение и инстинктивно приготовился к отпору. Он ощутил вдоль позвоночника легкое покалывание, узнав силуэт изящной японки, которую видел на авеню Си во время аварии и рядом с Сумой на фотографии, показанной ему в военном ведомстве. Да ведь это же Чика, та самая художница, которая так ловко втерлась в жизнь Лоуренса Моравиа! Является ли она убийцей, подосланной обществом Черного клинка, или же она случайно оказалась на месте преступления и не имеет к этому делу никакого отношения?

Он продолжал внимательно наблюдать за ней. Чика смотрела на что-то такое, чего Вулф не мог видеть со своего места. Она повернулась, и ее силуэт обрел объемные живые формы. Тепло и медленно разливался свет, освещая сбоку тело Чики и подчеркивая выпуклость ее упругих грудей. Она напрягла ноги, как бы приготовившись для выполнения энергичных физических упражнений.

Чика стояла совершенно, голая. Свет был какой-то странный, подернутый дымкой; он как бы двигался, переливался волнами. Чика провела рукой по груди, по бедрам, погладила плоский живот. Затем рука опустилась еще ниже, и пальцы погрузились в темный треугольник. - Вулф ощущал запах, какой-то чуждый и в то же время такой знакомый. Он глубоко втягивал ноздрями воздух, пытаясь припомнить, когда же впервые этот запах коснулся его обоняния. Рот Чики тем временем приоткрылся, когда она вдруг переменила положение тела. Теперь она приняла более возбуждающую позу, как бы предлагая себя. Свободной рукой она начала энергично массировать ягодицы, ноги ее слегка согнулись, движение рук ускорилось, и она застонала.

Вулф почувствовал, как у него дико забилось сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Он понимал, что ему нужно отвернуться и, как бы сказал Бобби, поскорее рвать отсюда когти. Но он не мог сдвинуться с места. Ноги его словно приросли к полу, чувства обострились, а легкие будто вдыхали жидкий кислород. Он видел секс, настоящий секс, мощный и магический! В то же время он понимал, что за этим скрывается нечто большее, чем просто обольщение.

В действиях Чики был какой-то скрытый смысл - возбудить и соблазнить тем же образом, что и с помощью фотографий зафиксированного женского тела или скульптуры из отожженного металла. Но соблазнить кого и зачем?.. Какие у нее великолепные бедра! Какие мышцы! Они так и играют под упругой гладкой кожей, отливающей бронзой! Красивые натренированные мускулы ног и спины вздрагивают, сокращаются, шея изгибается - все это еще больше возбуждает Вулфа... Он чувствует себя так, будто его допустили в потаенный мир Чики.

Теперь бедра ее дрожат - Чика вошла в последнюю стадию своего самовозбуждения и экстаза. Вулф слышит слабые ритмические всхлипы и вздохи, вырывающиеся у нее из горла... Но вот веки ее задрожали, глаза же продолжают упорно смотреть в одну точку. Вулф, завороженный зрелищем, страстно желал увидеть то, на что смотрела Чика, хотел во что бы то ни стало постичь суть ее действий - если, конечно, все это можно назвать действиями. Так что же скрывается за всем этим?

И вдруг неожиданно, словно акулий плавник, внезапно показавшийся из темных вод, его пронзила безумная мысль, что это, видимо, Сума сидит там в комнате с Чикой и они вдвоем совращают и соблазняют его, пытаясь заманить в свои сети и уничтожить. И вот здесь, в этой странной обители, где живет таинственная японка, к которой его так непреодолимо и необъяснимо влечет и которой он в то же время почему-то так опасается, он стоит и чувствует себя еще более обнаженным, чем она, выставленная напоказ в таком виде, что просто дрожь берет. Ему непременно надо почувствовать ауру Сумы (или кого-то там еще), но вместо этого он видит одну лишь непроглядную тьму.

Потом, решившись, Вулф разом стряхивает с себя все эти хаотические жуткие видения, мешающие ему думать, подходит к окну и вылезает обратно на пожарную лестницу, перебравшись по ней на лестничную площадку второго этажа. Он кладет руки на влажные перила. Или, может, они сухие, а это у него от напряжения вспотели руки?..

Холод, казалось, пронизывал Вулфа насквозь, он дрожал в трясся. Но все же уйти никак не мог. Он продолжал внимательно следить за квартирой Чики. Инстинктивно он почувствовал, что только что избежал хитроумной ловушки и что теперь у него появились шансы поймать врасплох коварного ловца.

"Ждать! - приказал он себе. - Набраться терпения и смотреть, кто появится".

Минут через двадцать свет в комнатах погас, а спустя еще несколько секунд из квартиры вышла Чика. С неб никого не было. Теперь Вулф уверился, что и там, в комнате, она была одна. Он решил так потому, что, как и тогда, на улице, у него не было трудностей с осмотром ее квартиры, потому что он не почувствовал ауры другого человека.

Оделась она и на этот раз так же, как и вчера: туфли на высоких каблуках, черная мини-юбка, черный жакет свободного покроя. На ремешке через плечо висела черная кожаная сумка; она покопалась в ней, отыскивая что-то, и пошла, не заметив Вулфа, притаившегося в тени дверного проема. Каблучки ее туфель глухо застучали по слякотному тротуару.

Вулф последовал за ней. Повалил густой снег. Небо по-прежнему оставалось затянутым клочковатыми рваными облаками.

Завернув за угол, Чика вышла на улицу. Из вентиляционных люков на дороге вырывался пар, силуэт девушки то исчезал в клубах пара, то вновь возникал из них. Но Вулфу необязательно было видеть ее: его безошибочно вел стук ее высоких каблуков.

Дойдя до Восточной 2-й улицы, она повернула в западном направлении. Вулф удивился, как она идет: ничуть не беспокоясь о своей безопасности, не боясь никого и ничего. Вдруг он осознал, что слишком приблизился к ней, и прижался к стене.

Взглянув некоторое время спустя ей вслед, он увидел, что ее остановили двое каких-то парней, судя по всему, обитатели трущоб. Одеты они были в бейсбольные куртки и черные джинсы, на ногах красовались узконосые сапоги - типичная одежда уличной шпаны. Волосы на голове гладко выбриты с боков, а посередине оставлена густая полоска щетины, стоящей дыбом, да к тому же набриолиненная. Один держал в руках нож для забоя скота с длинным узким лезвием, другой - хоккейную клюшку с опасными бритвами, прикрученными изоляционной лентой.

Парень с клюшкой в нетерпении постукивал ею по тротуару, а его напарник размахивал сверкающим в вечернем свете длинным ножом перед Чикой: один взмах перед грудью, другой - на уровне лобка. При этом они гнусно смеялись. "Видимо, наркоманы", - подумал Вулф.

Парни уже довольно близко подошли к Чике, и Вулф решил, что пора вмешаться. Ему, конечно, не хотелось раскрывать себя, но и позволить подонкам причинить девушке вред он не мог. Он лихорадочно искал какой-нибудь предлог, которому она поверила бы, если бы пришлось объяснять, почему он оказался здесь в столь поздний час. Однако Чика сама приняла решение.

Она внезапно высвободила из сумочки левую руку. В ней тускло сверкнул черный вороненый пистолет. Да не жалкая пукалка, а настоящее боевое оружие! По тому, как она встала - ноги врозь, пистолет нацелен сначала одному панку в голову, потом другому, - было видно, что дело свое она знает прекрасно и настроена весьма решительно. Она что-то сказала парням и, должно быть, сказанным напугала их еще больше, чем оружием, потому что один из них сразу бросил нож. Затем они что есть духу помчались прочь.

Чика продолжала стоять в боевой позиции, изготовившись для стрельбы, пока не убедилась, что панки не вернутся. После этого положила пистолет в сумочку, но руку не убрала. Вулф догадался, что она неспроста держала там левую руку с того самого момента, как вышла из дому, - она сжимала рукоять пистолета.

Вулф последовал за ней дальше и, повернув на север, дошел до Второй авеню. Тут она остановилась перед входом в похоронное бюро, расположенное в самом центре украинского квартала. Прочитать его название Вулфу не удалось, так как написано оно было на непонятном ему языке. Сквозь толстые желтые стекла на створках деревянных дверей лился неяркий свет. На тротуаре толпились прохожие и зеваки. Они сопели, чихали, тихо переговаривались между собой или просто глазели по сторонам, выстроившись в очередь. У дверей похоронного бюро стоял тучный вспотевший распорядитель и раздавал еду. Вулф стал приглядываться к его лицу: оно то и дело менялось, выражая поочередно недовольство, сожаление, облегчение, удовлетворение. Странно как-то весь день думать об умерших, а вечером кормить живых, но в этом и заключается жестокая соразмерность, которая, кажется, только и присуща закованному в камень городу, она и есть своеобразная грубая справедливость.

Чика начала быстро оглядываться по сторонам, но Вулф успел спрятаться в полумраке дверного проема, споткнувшись при этом о лежавшего там человека, завернувшегося в газеты. В адрес Вулфа понеслись проклятия.

- Мотай отсюда, сволочь, здесь мой дом! - зарычал лежавший. - Подыщи себе другое место!

Вулф оглянулся назад, на улицу, и вовремя заметил там катафалк без номерного знака, подъехавший к главному входу похоронного бюро. Он был совсем новенький, отливающий в тусклом желтом свете черным металлом и хромированными деталями.

Человек, завернувшийся в газеты, принялся пинать Вулфа ногами, но тот не обращал на него никакого внимания. Чика проворно сошла с тротуара и, рывком открыв боковую дверь катафалка, к великому удивлению Вулфа, юркнула внутрь. Катафалк тронулся.

- Мать твою так! - выругался Вулф, выскакивая из проема на улицу. Но катафалк уже исчез из виду, затерявшись в потоке транспорта, идущего к Верхнему Манхэттену.