"Мико" - читать интересную книгу автора (Ластбадер Эрик Ван)

Весна. Наши дни Нью-Йорк. Гонконг. Хоккайдо. Мауи. Вашингтон. Токио

— Алло? Это Мэтти?

— Кто его спрашивает?

— Лейтенант Кроукер. Полицейское управление Нью-Йорка.

— Хватит врать. Он давно мертвый.

— Ну, тогда ты разговариваешь с покойником. Везет тебе нынче, Мэтти.

— Да кто это, черт возьми?

— Мэтти, я нашел женщину, о которой мы говорили в прошлом году. Помнишь? Аликс Логан из Ки-Уэста.

— Н-нет...

— Ты еще сказал тогда, что будет жарче, чем у черта на сковородке.

— Боже праведный, это ты, лейтенант! Ты жив? А я ходил в собор святого Луки поставить свечку за упокой твоей души.

— Спасибо, Мэтти. Приятно слышать.

— Ты где, лейтенант?

— Мне нужна информация, Мэтти, — сказал Кроукер в трубку. — Мне нужна информация, как наркоману доза. Я собираюсь рассчитаться со своими должниками, со всеми и каждым. После этого мы начнем все сначала.

Мэтти Маус, лучший информатор Кроукера, немного подумал.

— Меня могут убить.

— Меня уже чуть не убили. Ты будешь в безопасности. Я позабочусь, чтобы люди Томкина к тебе не совались.

— Я не из-за Томкина беспокоюсь, лейтенант. Этот ублюдок сыграл в ящик неделю назад.

— Что?

— Да ты что, газет не читаешь?

— Бегу от них, как от чумы. Я даже сказал Аликс, что в машине радио сломалось. Мы попали в переделку в Северной Каролине. Не хочу, чтобы она узнала, насколько это все серьезно.

— Я ничего не слышал о Северной Каролине.

— В Рэйли.

— Ничего, лейтенант.

— А надо бы.

Кроукер обернулся и посмотрел на Аликс, сидящую в машине на обочине автострады. Они остановились возле туннеля Линкольна, при въезде в. Нью-Йорк.

— А что случилось с Томкиным?

— Загнулся от непонятной болезни. Называется така или что-то там такое. В общем, что-то японское.

— Весьма забавно.

— Что забавно? Не понял.

— Да ничего. Я о своем. — Автомат щелкнул, и Кроукер кинул еще монету. — О случае в Рэйли.

— Что, полное молчание?

— Ага.

— Неудивительно, лейтенант. Томкин был всего лишь верхушкой айсберга. — Послышался какой-то шум. — Подожди минутку. — Кроукер услышал его приглушенный голос, обращенный к кому-то в комнате. — Сколько раз тебе говорить — сходи в кино или еще куда-нибудь.

Почти сразу он снова заговорил с лейтенантом.

— Извини. Хотел выгнать посторонних. Я же рискую. — Он откашлялся. — Я говорил, что постараюсь еще что-нибудь узнать, и разнюхал. Мало радости. Честно говоря, я страшно жалел, что навел тебя на Ки-Уэст. Когда в газетах написали, что ты скопытился, я был уверен, что это моя вина, и сразу пошел в церковь.

— Я все время думал, что мы друзья, просто хорошие друзья.

— В жизни все не так, лейтенант. Ты это знаешь не хуже моего.

Кроукер не мог выбросить из головы Николаса Линнера и дружбу с ним. Были ли это обычные отношения двух приятелей? Наверняка нет. Их дружба была особой, почти братской. Иногда он спрашивал себя, где Николас сейчас и чем он занимается. Последний раз, когда он слышал о нем, Николас вроде бы находился в Уэст-Бэй-Бридж. Сейчас он скорее всего в свадебном путешествии, подумал лейтенант. Кроукер знал, что уже давно мог бы разыскать друга, если бы не хотел уберечь его от опасности, по крайней мере теперь, пока он держал ситуацию под контролем. Он вернулся к телефонному разговору.

— Выкладывай все, Мэтти.

— Новости плохие. Замешано правительство.

Кроукеру на мгновение показалось, что в него запустили гранату. Ошарашенный, он задал нелепый вопрос.

— Чье правительство?

— Наше. Господи, чье же еще?

— Я не понял.

— Думаешь, я понял? Я только сообразил, что это все не для нас с тобой.

Кроукер напряженно размышлял.

— Теперь понятно, почему тебя не удивило известие о молчании по поводу Роли. Это могло сделать только правительство. Не знаешь, кто именно в правительстве?

— Его зовут Минк, слышал о таком?

— Ни разу.

— Я тоже ни разу не слышал, пока не разнюхал все как следует. Он ведет так называемый “секретный отдел” в торговле.

— Это что еще за торговля такая?

— Шпионаж, лейтенант.

— А какое отношение это имеет к убийству Томкиным Анджелы Дидион?

— Ты сказал, что с тобой дама. Спроси у нее. Она была свидетелем. Единственным.

— Да? А почему тогда она до сих пор жива и здорова?

— Разве она в Ки-Уэсте одна? — ехидно спросил Мэтти.

— За ней установили наблюдение. Чтобы охранять ее.

— Ты это наверняка знаешь?

— Да, наверняка, — сказал Кроукер. — Она пыталась покончить жизнь самоубийством. Ее успели удержать. Я сам все видел.

— Да, в этом смысла нету, — согласился Мэтти. — Но черт меня побери, если я понимаю, в чем дело.

— Ты мне все сказал? — спросил Кроукер, опуская в автомат последнюю монетку.

— Есть еще кое-что. Не знаю, как ты отреагируешь, но раз уж ты как с луны свалился, тебе надо знать. Твой дружок Линнер назначен президентом “Томкин индастриз”.

— Шутишь.

— Зачем мне с тобой шутить? Он сейчас в Токио, знаешь? Заканчивает дела, которые закрутил Томкин с фирмой “Сато петрокемиклз”.

“Господи, — подумал Крекер. — Что тут происходит? Весь мир перевернулся”.

Он постарался собраться с мыслями.

— Сделай мне одно одолжение, ладно?

— Только не задаром, лейтенант. Все мы жмоты, ты сам говорил. А в чем дело?

— Нужно надежное место для меня и девушки. У тебя.

— Тысяча в неделю, не меньше.

— Ты становишься умным пареньком, Мэтти. Это срочно.

— Я, конечно, понимаю, лейтенант, но поставь себя на мое место. Времена крутые. Я должен жить как все.

— Ты забыл, что я сейчас безработный.

— Обращусь к твоему кредитору.

— Ах ты сукин сын!

Кроукер почувствовал, что Мэтти улыбается.

— Да, — сказал тот. — Я знаю.

Ровно в шесть вечера по гонконгскому времени Тандзан Нанги, сидя в офисе Паназиатского банка, взял телефонную трубку и, собрав все свое мужество, набрал номер, который Лю дал ему во время их первой встречи.

Весь день он мрачно наблюдал в окно, как далеко внизу люди, словно муравьи, толпятся у входа в банк, чтобы забрать свои накопления. Паназиатский банк неожиданно стал ненадежным, он может поглотить все деньги. Китайцы их спасали.

Нанги не мог понять, под воздействием какой пружины такое количество людей вдруг собралось вместе, но он знал, кто за этим стоит. Коммунисты завинчивали гайки.

— Сколько мы еще сможем продержаться? — спросил Нанги Аллана Су немедленно после того, как в три часа банк закрылся. Пришлось вызывать полицию, чтобы разогнать огромную очередь у дверей.

— Если пойдет такими темпами, — сказал Су, — не больше сорока восьми часов. Я только что звонил в наши отделения в Вань-Чай, Цим Ша Цуй, Абердин и Стенли. Везде происходит одно и то же. Нам придется ехать в хранилище.

— Не предпринимайте пока ничего, — сказал Нанги, подперев кулаком щеку. — Без моей команды ничего не делайте.

— Да, — раздался в телефонной трубке тихий женский голос.

— Мистера Лю, пожалуйста, — попросил Нанги.

Он ненавидел эту минуту, ненавидел коммунистов как никогда.

— Как о вас доложить?

В четверть восьмого в тот же вечер машина Нанги подъехала к складу компании “Сунь-Ва” на улице Сай Пин Шань в районе Шун Вань. Это было длинное здание, выкрашенное в ярко-красный цвет. Нанги вспомнил, что китайцы не воспринимают приглушенные пастельные оттенки. Они окружают себя примитивными яркими предметами и суеверно относятся к цвету, впрочем, как и ко всему остальному.

Он вышел на переполненную улицу, вдохнул аромат пяти специй — черного перца, аниса, сушеной рыбы, сои и перца чилли. От этих запахов ему до боли захотелось домой. Впрочем, боль он испытывал еще и от сознания того, что ему предстоит сделать.

Выпрямив плечи, он выступал непринужденной походкой, чтобы как можно достойнее выглядеть перед своими врагами.

Он вошел в здание: запах специй продолжал щекотать ноздри. Никого не было, служащие уже давно ушли домой.

Нанги замедлил шаг и незаметно осмотрелся. Он заметил движущуюся тень.

— Я заварил свежий чай специально к вашему приходу.

Это был без сомнения голос Лю.

Нанги пошел на голос, переступая через разбросанные коробки и ящики. Он сел на простой деревянный стул напротив китайца. Между ними стоял обшарпанный стол. На нем лежали два абсолютно идентичных документа. Нанги не надо было читать — он знал, что это.

— Сначала чай, — сказал дружелюбно Лю, — я хочу, чтобы все произошло как можно безболезненнее для вас. — Ему легко было проявлять свою доброту теперь, когда он выиграл.

Они принялись за чай.

— Чай “Черный тигр”, — сказал Лю. — Из Пекина. Ежегодно его производят в очень небольших количествах. Вам нравится?

— Очень, — ответил Нанги, с трудом глотая напиток. Лю чуть склонил голову.

— Я польщен. — Он продолжал потягивать чай. — Кажется, сегодня перед зданием Паназиатского банка были беспорядки.

Нанги решил его проверить:

— Сущие пустяки.

— Но достаточные, чтобы вызвать полицию, да?

— Обычно полиции приходится приезжать, если в колонии ее величества собираются вместе две дюжины китайцев, — ласково заметил Нанги. — Это вызывает озабоченность правительства.

— Даже прожорливая ворона знает, когда улететь с кукурузного поля, мистер Нанги.

К чему он говорит иносказаниями? Какая необходимость вспоминать древний китайский афоризм? Он наверняка знал, что японца этим не проймешь. И вдруг Нанги пришло в голову, что никто не станет говорить загадками, если нет публики.

Подпорки складской крыши были окутаны тенями. На улице совсем стемнело, и даже высокое небо стало непроглядно-черным. Густая пыль на полу, едкий, острый запах специй. Если кто-то и затаился в этой тьме, Нанги ничего бы не заметил. Его не покидало ощущение, что они с Лю не одни здесь.

— Велик ли ущерб, мистер Нанги? — Лю снова разлил чай. Казалось, он старался не показать своего превосходства.

— Я уверен, что вы уже знаете, — осторожно произнес Нанги. — Всякий ущерб плох сам по себе. Это очевидно.

— А мне ясно, мистер Нанги, — сказал Лю, отпивая чай, — что с вами этого не произошло бы без нашего участия.

— Я тоже так подумал. Поэтому и позвонил. Возможно, этого больше всего и хотел Лю: признания собственного бессилия, потому что он поклонился, словно услышал комплимент, и указал кивком на контракт.

— Я надеюсь, что каждый пункт, оговоренный вами, составлен подобающим образом.

Он говорил так, словно он, а не Нанги вынужден пойти на все уступки, словно это он, а не Нанги сидит сейчас под прицелом.

С минуту Нанги был неподвижен. Быстрая реакция стоила бы ему “потери лица”, а он уже поступился большим, чем мог себе позволить, согласившись на эту встречу. Выдержав паузу, он взял документ и принялся его читать. Каждая строка леденила душу, каждый пункт, под которым ему придется поставить свою подпись, удручал. В ту секунду, когда он прикоснется пером к бумаге, контроль за его “кэйрэцу” перейдет в руки хозяев Лю из Пекина.

Китаец положил на стол старомодную чернильную ручку. Нанги придется тянуться за ней.

— Мы не планируем немедленную денежную интервенцию или изменение политики, — сказал Лю. — Беспокоиться совершенно не о чем.

— Я подумал о тридцати пяти миллионах долларов, — ответил Нанги. — Они должны быть доставлены завтра утром к восьми часам.

Лю невозмутимо кивнул. Каковы теперь обязательства его “фирмы”?

— Если вы попросите мистера Су или другого служащего банка, по вашему выбору, прибыть в главное хранилище Паназиатского банка, сумма будет немедленно выдана.

Конечно, думал Нанги, не сомневаюсь, что вы хорошо ознакомились с нашими хранилищами, спасибо товарищу Чину. Но вслух он сказал:

— Меня это вполне удовлетворит.

Умышленно не обращая внимания на ручку, положенную Лю, Нанги достал свою и подписал последние страницы обоих экземпляров контракта. Забрав свое перо, Лю сделал то же самое. Один из экземпляров он положил перед Нанги.

— Может быть, еще чаю? — Его глаза бегали в темноте.

Нанги отказался. Сложив “грязный”, жгущий руки документ, он собирался встать, но Лю остановил его.

Китаец извлек из нагрудного кармана ярко-красный конверт и молча вручил его Нанги.

Нанги вопросительно посмотрел на него.

— В Китае есть традиция. Вполне цивилизованная. Сумма внутри конверта — это плата за передачу. Передачу полномочий, власти, называйте, как хотите. С моральной точки зрения в этом нет ничего унизительного. Простой обмен — одно на другое.

Нанги учтиво кивнул, словно двое гуляющих обменялись любезностями, сидя на скамейке в парке. Но гнев кипел в нем, пульс сделался резким. Ничто в его движениях не выдало внутреннего состояния. Для Лю и остальных зрителей, скрывающихся в темноте, он оставался трезвым бизнесменом, потерпевшим поражение.

Нанги осторожно положил конверт в нагрудный карман, рядом с контрактом, который свинцовым грузом давил на сердце. Он отодвинулся от стола, взял свою трость, поднялся и неуклюже заковылял из помещения “Торговой компании Сунь-Ва” на улицу, где ждал автомобиль с шофером.

Ночная жизнь не волновала его ни в одном из своих проявлений, и он отправился сразу в отель. Еда казалась горькой, точно пепел, и застревала в горле, словно то были куски контракта, который его вынудили подписать Лю и его хозяева. Он стоически продолжал есть, пока тарелка не опустела, к тому моменту он уже не помнил, что заказывал. Ему было все равно.

Раздевшись, он лег в постель и уставился на потолок, как в реку прошлого. Как всегда, его охватили воспоминания. Если ты воин — останешься воином. Невозможно повесить свой меч на стену — ни в прямом смысле, ни в переносном, как в его случае.

В облаках памяти проплыло лицо Макиты, его друга и наставника. Он не пожелал, чтобы ему удалили больной желудок и совершил сеппуку. Он попросил Нанги помочь ему, и, неохотно согласившись, Нанги взял длинный меч своего наставника и одним взмахом прекратил невыносимую боль от двух разрезов, вертикального и горизонтального, которые сделал себе Макита.

И хотя это считалось делом чести, хотя у Нанги не было иного выхода, кроме как исполнить последнюю волю Макиты, он весь побелел при виде отсеченной головы человека, заменившего ему отца. Его трясло, во рту пересохло.

Иисус не может одобрить такой поступок, подумал Нанги. Он побежал в церковь и на исповеди покаялся в том, что сотворил. Но этого ему показалось мало, и он шесть часов простоял на коленях перед распятием, моля о прощении.

За ним тогда пришел Сато, убедил его покинуть храм, куда не должна вторгаться реальная действительность.

— Друг мой, — сказал он мягко. — Зачем ты винишь себя? Ты поступил так, как должно, как поступил бы любой самурай. Ты был необходим другу, и ты был рядом с ним. Что ты теперь казнишь себя?

Глаза Нанги были полны боли и отвращения к себе.

— Я поступил не по-христиански, Сэйити-сан.

Сато, ничего не ответив, вывел его из церкви. Размышляя о Маките, Нанги вспомнил, как помог ему делать чистку в министерстве. Скольких он раздавил на своем пути, чтобы не дать им шансов продвинуться по служебной лестнице японской бюрократии? Он не раз задавался этим вопросом, потому что испытывал стыд за содеянное.

Первым был Симада. Он заплатил за свою жадность и недальновидность. Симада не замечал приближающихся перемен, и поэтому Нанги приговорил его к позору или смерти. Симада избрал благородное решение и совершил сеппуку, открыв путь Маките на пост заместителя министра.

С Симадой было сложнее всего. После него все давалось Нанги куда проще.

Теперь, лежа весь потный в отеле иностранной колонии, забравшейся, как вьюнок, на самую крайнюю точку азиатского континента, распростившись с великой заветной мечтой, Нанги с горечью спрашивал себя: разве он убивал во имя Господа?

Нанги так и не понял, разбудил ли его телефонный звонок или вывел из глубокой задумчивости. Он повернулся на кровати и схватил трубку. Светящиеся цифры на его часах показывали без тринадцати четыре утра. Китаец счел бы эту комбинацию цифр зловещей, Нанги было все равно.

— Да.

— Это Везунчик Чу, — раздался противный голос в трубке, говоривший явно запыхался. — Я на По Шан-роуд, недалеко от квартиры Сочной Пен.

Нанги сел.

— Ты еще не нашел вход?

— Я уже был там и вернулся, — возбужденно продолжал Везунчик Чу. — Вам лучше приехать сюда побыстрее.

— Зачем?

— Простите за грубость, сэр, но я боюсь, что вы мне не поверите, если я скажу. Будет лучше, если вы сами все увидите.

— Еду, — сказал Нанги, сердце его сильно забилось. Испарины как не бывало. Он свесил ноги с кровати и взял трость.

В подвале почти не было воздуха и почти не было света. Николас слышал, как круглая дверь за его спиной медленно закрывалась. Раздался щелчок автоматического замка, что отнюдь его не ободрило. Один в кромешной тьме, он продвигался к месту, которое, как ему сказали, было центром подвала. Он стоял неподвижно, все его органы чувств напряглись. Стол, несколько стульев, выключенная лампа, какой-то непонятный прибор... Что-то вроде деревянных подмостков — их назначение оставалось загадкой.

Николас задумался. Он был на Хоккайдо, но не знал точно где с того самого момента, как Котэн завязал ему глаза, предварительно связав ему руки и ноги. Его отнесли, как он догадывался, в багажник машины, принадлежавшей русским, и там заперли. Везли его чуть меньше часа. Значит, проехали миль тридцать пять или сорок от ротэнбуро. Недобрый знак.

Его размышления прервало раздавшееся в темноте гудение. Звук был едва слышным и не мог исходить от человека.

Николас сразу пошел на этот звук, принюхиваясь, как зверь. Он различил запах в пятнадцати футах от вентиляционного отверстия, находившегося под потолком, развернулся и отбежал в противоположный конец комнаты. Только так Николас мог продлить время, оставшееся ему, прежде чем хлороформ на него подействует. Ему важна была каждая минута, которую он мог выиграть.

— Не понимаю, почему мы так долго ждем, — язвительно сказал врач. — Газ проникает во все углы подвала всего за три с половиной минуты.

Он слегка помахал рукой, на которой был закреплен хронометр, чтобы всем стало видно, что прошло уже почти пятнадцать минут с того момента, как газ — необычная смесь хлороформа и концентрата мескалина, эффективного только при вдыхании, — был пущен в подвал.

— Терпение, доктор, — спокойно сказал Виктор Проторов. — Я понимаю ваше желание поскорее воткнуть ваши иголки в нового клиента, но в данном случае вам лучше послушаться меня.

Врач пожал плечами и начал насвистывать старую революционную песню. Он хотел показать всем прочим, что он не проторовская марионетка вроде них.

Кроме врача и Проторова, здесь были Петр Александрович Русилов, Котэн и два лейтенанта, подчинявшихся непосредственно Русилову. Судя по последним шифровкам, Евгений Мироненко, полковник ГРУ, получил достаточно рекомендаций Проторова и вскоре проведет особое заседание Генштаба. Присутствовать будет весь генералитет. В последнем послании Мироненко говорилось, что от Проторова требуется теперь только одно — представить доказательства его власти.

Я их представлю, думал Проторов. И тогда впервые в истории ГРУ и КГБ объединят свои силы для одного дела. Кремль задрожит от звука наших шагов, все эти старикашки наверху падут перед нами как колосья пшеницы. Все русские будут объединяться с нами. И снова грянет революция.

Ему с трудом удавалось скрыть свою бурную радость; даже Русилов не должен ничего заподозрить. Еще рано. Он и так получит свое Девятое управление, подумал Проторов. Не собираюсь отдавать ему слишком многое, да и говорить об этом преждевременно.

— Ладно, очистите помещение, — приказал он.

Младший лейтенант по знаку Русилова закрыл один клапан и открыл другой. Два сильных всасывающих вентилятора тянули смесь газов из комнаты. Красный свет сменился зеленым, Проторов приказал отпереть дверь подвала.

Первым вошел Котэн, затем Русилов и оба лейтенанта. За ними последовали доктор и Проторов. В подвале не было абсолютно никакого запаха. Воздух снова был чистым и свежим.

Мужчины встали над Николасом, как охотники над добычей, гордые сознанием собственного превосходства, но все побаивались своей новой и чрезвычайно опасной жертвы.

— По-моему, он достаточно обездвижен, — заявил доктор, надевая очки. — Надеюсь, все пройдет, как обычно.

Ну и дурак, подумал Проторов и кивнул Котэну. Огромный борец “сумо” подошел к лежащему на левом боку Николасу.

— Дыхание глубокое и ровное, — сказал доктор, наклонившись, — веки не дрожат, пульс замедлен, цвет кожи говорит о полной потере сознания.

Он произносил эти слова как некое заклинание против того, чего не понимал и, следовательно, не мог контролировать.

Проторов жестом велел Русилову встать позади Николаса.

— Все отлично, — сказал он Котэну.

Николас ударил приближающегося к нему толстяка. Ему было не трудно задержать дыхание, чтобы газ не проник в легкие. По меньшей мере, восемь разновидностей ниндзюцу основаны на дыхании и управлении нервной системой по принципу тибетской йоги. Это же относилось и к контролю температуры тела.

Доктор отпрянул, когда Николас бросился на Котэна, стараясь ударить его ногами в колени, а не в огромный живот, как это сделал бы человек, ничего не знающий о мощи этих борцов.

Котэн среагировал моментально, ему удалось отбить атаку Николаса. Но не совсем. Он избежал переломов, но все же упал.

Николас слышал приказы Проторова, видел доктора, отошедшего подальше от места схватки, видел приближавшихся молодых лейтенантов. Он не сомневался, что без труда справится со всеми ними. Он занимался Котэном и одновременно решал в уме задачу, как справиться с четырьмя врагами.

Четверо!

Это было последнее, что он осознал, когда Русилов всадил ему шприц в предплечье. Он слишком поздно начал бой. Пять черных пятен поплыли перед глазами; он видел пять человек, склонившихся над ним, чувствовал, как Котэн бил его по голове.

Пятна превратились в черные колодцы, куда он провалился. До него еще доносились приглушенные, как эхо, голоса, слова, не имеющие смысла, вопросы, оставшиеся без ответа. Затем сильный наркотик поразил его мозг, и он впал в забытье.

— Хорошо сделано, — сказал Проторов Русилову. — Видите, доктор, — продолжал он, — что бы ни говорилось в ваших книгах, мы работаем с не простыми смертными. Этот человек может прикоснуться к вам одним пальцем и убить.

Доктор ничего не ответил, он дрожал мелкой дрожью, думая: “Ничего не понимаю. Он должен был давно потерять сознание”. Вслух он сказал:

— А вдруг он снова притворяется?

Проторов усмехнулся.

— Вряд ли. Он не в силах управлять внутренними инъекциями в своем кровопотоке.

И кивнул в сторону деревянной конструкции у задней стены.

— Ладно, Котэн, привяжи его повыше.

“Ты должна вернуться к источнику...” Его источнику. Слова Масасиги Кусуноки всплыли в ее памяти, на фоне диалога между Сато и Фениксом. Акико снова и снова прослушивала эту часть их разговора, словно он мог что-то прояснить и увенчать успехом ее тщетные попытки разгадать загадку.

Она сидела в комнате Котэна, обхватив руками колени и положив на них голову. Она была голой, и в свете лампы ее кожа блестела, как будто намазанная маслом. Несмотря на достаточно яркий свет, множество теней скрывало очертания ее тела. Открытая и невидимая, она была физическим воплощением тайны ее души.

“Люди, пославшие его, представляют огромную угрозу для Японии”. Слова Масасиги-сан.

Масасиги. Что заставило ее поехать прежде всего в “Гёкку-рю”? Она не знала или не могла вспомнить. Но она помнила, как впервые увидела Масасиги Кусуноки. Именно тогда она обнаружила связь со своим прошлым — неизвестным ей прошлым. Она принадлежала Сайго в супружеской жизни, а Масасиги — по долгу службы. Акико была женой Сайго всего три недели и шесть недель назад ушла из замка Кёки.

В “Гёкку” Масасиги-сан впервые поддержал ее. Он покинул Совет вместе с ней, когда другие сэннины встали и выразили несогласие: они не могли позволить женщине остаться.

И они отправились вместе в Ёсино, в “Тэнсин Сёдэн Катори”.

Зачем он так поступил? Что особенное увидел в ней сэнсэй? И как он ошибся! Его опека принесла ему смерть; смерть от рук той, кого он защитил.

Акико вспомнила улыбку на его лице в тот момент, когда он вступил из жизни в смерть. Почему? Кто может улыбаться в такой миг? В жизни Масасиги не было места грусти. Он жил в гармонии со вселенной, в согласии с собой и космосом. Он не мог жаждать смерти. По мнению Акико, он был почти святым. В этом и таилась еще одна причина, по которой она выбрала его на роль своей первой жертвы. Если умение скрывать свое “ва”, чему она научилась у Кёки, сработает на таком человеке, то получится и с другим.

Что-то появилось в воздухе, какой-то запах специи? Акико не могла определить. Она подняла голову и огляделась — возникло ощущение, что она не одна в комнате. На мгновение за приоткрытой рамой окна блеснул свет. Бумаги на столе слабо шевельнулись. Но это же просто ветер?

По телу Акико пробежала дрожь. Зачем она снова ворошит воспоминания? “Люди, пославшие его, представляют огромную опасность для Японии”. Масасиги-сан говорил это о мухон-нине Цуцуми. Она убила второго мухон-нина Тэнгу, возвратив то, что он похитил.

Теперь она знала, что в “Тэнсин Сёдэн Катори” есть третий предатель. Масасиги Кусуноки появился перед ней, словно призрак, и приказал ей сделать то, чему он ее научил, выполнить данное ему обещание. Она подумала о Сато, Фениксе и Николасе, там, на севере, на Хоккайдо. Особенно о Николасе.

Акико встала и пошла в спальню. Со дна нижнего ящика, куда никогда не заглянет Сато, она достала кимоно со светло-серым рисунком на темно-сером фоне. Сверху на ткани было заметно темно-коричневое пятно там, куда брызнула фонтаном кровь сэнсэя.

Медленно, торжественно она надела его. Она была готова. Она направлялась на север.

Когда Николас очнулся, он понял, что подвешен на колесе. Сознание вернулось к нему быстро, но он не открыл глаза, изменил темп дыхания, ничем не показал присутствовавшим в подвале, что сознание вернулось к нему.

Они его накачали чем-то очень сильным, и он ощущал последствия. Голова легкая, немного кружится. Он не был уверен, что может полностью доверять своим чувствам. Но логика подсказывала ему, что лучше попытаться сохранить сложившуюся ситуацию.

Кожаные ремни охватили его пальцы, запястья, талию, бедра и щиколотки. Он был приподнят над полом. Смутно припомнились очертания этой деревянной конструкции.

Больше всех его беспокоил Проторов. Он достаточно умен, чтобы понять, с кем имеет дело. Из всех русских только он один подозревал, что благодаря своей подготовке Николас не подвергнется воздействию газа. Он классно подставил Николаса, отвлекая его внимание Котэном — кажущейся главной угрозой, — а сам оставался вне поля зрения. Не было только того молодого офицера, Русилова. И не было времени. Стресс слишком силен. Николас подумал, что, может, он уже стар для этого. Он должен был почувствовать присутствие Русилова. Он недооценил русских — особенно Проторова — и заплатил за это.

Он открыл глаза.

— А, — приветливо произнес Виктор Проторов, — как отдохнули?

Откуда он столько обо мне знает, спрашивал себя Николас, пытаясь согнуть пальцы. Ремни не позволили. Любопытно, подумал Николас. Он приготовил их для меня. Обычному пленнику такие не понадобились бы.

Николас сообразил, сколько людей было в комнате: кроме него и Проторова — Русилов и врач. Русилов стоял сзади, справа от своего начальника; врач находился совсем рядом, у левого плеча Николаса, на табуретке возле него лежали шприц и медицинский чемоданчик.

Проторову не нужен был ответ. Вместо этого он развернул длинный рулон компьютерной распечатки, который потянулся за ним, как хвост. Он поднял один из листов и поднес к лицу Николаса. Николас смотрел на схемы, пытаясь сконцентрироваться. Ему показалось, что он видел уже что-то вроде этого в каких-то научных журналах, подробный маршрут американских спутников над поверхностью Земли.

— Вам знаком этот район, господин Линнер? — До сих пор Проторов говорил только по-русски. — Должен быть знаком. Северная часть Хонсю, весь Хоккайдо, пролив Немуро, южная часть Курил.

Проторов не сводил глаз с Николаса.

— Здесь, — сказал он, указывая на одну из красных отметок, — у побережья, стык двух геологических плато. Здесь и здесь на Хонсю землетрясение значительной силы — более семи баллов по шкале Рихтера — произойдет в течение ближайших нескольких недель. Уже зафиксированы ощутимые толчки к северо-западу от Токио.

Проторов щелкнул пальцами, и Русилов, словно ассистент иллюзиониста, заменил схему. Теперь это было увеличение первой страницы до такой степени, что были видны топографические начертания.

— А здесь, — продолжал Проторов, снова указывая на схему, — еще одна горячая точка, она не имеет отношения к геологическим аномалиям. Здесь ничего никогда не происходило. Причина тут — не природная.

Бумага шуршала, как насекомое в коробке.

— Что вы об этом скажете, господин Линнер?

— Что вы мне суете?

Проторов щелкнул языком.

— А это вы нам расскажите.

В юности Николас общался с японскими монахинями. И все это зрелище казалось ему нелепым. Японский дух стал для него синонимом гармонии с природой, с элементами космоса. С его точки зрения христианство проповедовало божественный порядок, предназначенный для человека, хотя его последователи ведут себя несоответственно собственным принципам. История римской католической церкви была окровавленным стягом, поднятым во имя борьбы за господство.

Он обнаружил, что все католики весьма высокомерны, в том числе монахи и священники. Их абсолютная вера в узкоограниченную мораль не принимала в расчет никаких природных факторов. Человеческой природе, так же как и природе окружающего мира, чужда церковная иерархия. Жестокость моральных устоев ведет к глухоте, слепоте, немоте.

Николасу пришло в голову, и он готов был взвыть от такого сравнения, что Виктор Проторов обладал всеми качествами, которых требует церковь. Он был похож на служителя церкви, хотя понять этого не мог. Моральные устои коммунизма так же слепы, как моральные устои католичества.

— Если вы не дадите мне пояснений, господин Проторов, я не смогу ответить вам вразумительно, — сказал Николас.

— Вы хотите сказать, что не узнаете эти контуры издалека? — Проторов угрожающе помахал документами, бумажный хвост за его спиной зашелестел. — Примерно 35888 километров от земной поверхности. Это дает возможность совпадения скорости спутника со скоростью вращения Земли, в результате чего он все время находится над одной точкой Тихого океана.

Проторов подошел ближе.

— Видите, господин Линнер? Пролив Немуро. Граница Японии и Советского Союза. — Глаза его лихорадочно блестели. — Далее, вы видите область, отмеченную красным? Здесь, под проливом, на японской территории — и на нашей!

Он кивнул, и Николас понял, что сейчас произойдет. Он ничего не мог сделать со своим телом, но разум — другое дело. Блестящая игла вошла в предплечье в сантиметре от следа, оставшегося от первой инъекции. Ему показалось, что тело раздувается изнутри, плоть превращается в воду и этот поток захлестывает легкие. Он тонул; от этого ощущения хотелось кричать. Сердце бешено колотилось.

Надо собраться.

Он собрал свое сознание подобно тому, как отец обнимает напуганного ребенка, и вошел туда, где нет места страху.

А где-то вне его Проторов говорил голосом, словно доносящимся из-под воды:

— Что вы знаете о “Тэндзи”? Что знает Минк? Вы мне скажете, господин Линнер. Вы скажете мне все прежде, чем умрете.

— Теперь ты мне скажешь, почему поехал за мной на Гавайи?

Рик Миллар сидел на краю пластмассовой лодки, которую они взяли напрокат на пляже. Длинные загорелые ноги были опущены в воду. На нем был костюм для серфинга, купленный в Лахаине.

— Мне кажется, ты знаешь ответ.

Жюстин улыбнулась. На сердце у нее было легко, как никогда.

— Мне льстит, что ты пытался соблазнить меня.

Миллар добродушно засмеялся.

— Это не просто похоть, ты знаешь. Я хочу, чтобы ты вернулась в фирму независимо от того, что произойдет между нами.

— Это уже произошло, — сказала она. — А вообще я рада, что ты приехал.

Он наблюдал за стайкой золотых рыбок, проплывавшей над рифом, возле которого они качались в лодке на волнах.

— Ты, наверное, очень его любишь, раз так ему преданна.

Жюстин постоянно вспоминала, как просыпалась среди ночи, взволнованная и испуганная, как прикасалась к руке Николаса. Ни у кого не было таких рук, она гладила его ладонь, жесткую, покрытую твердыми, как железо, мозолями. Так гладят игрушечных мишек, это ее успокаивало, и она снова засыпала.

Но это было давно, и словно не с ней, а с какой-то другой Жюстин. Она не верила, что страх и тревога надолго сделаются частью ее жизни.

Она смотрела на залитый солнцем пролив Молокаи, где резвились дельфины, рассекая плавниками поверхность воды, и подумала о своей неопытности как о неопытности другого человека: четко и ясно. Она была совсем другой.

Ей пришло в голову, что она всегда боялась любви... истинной любви, которую она испытывала к Николасу. Вся ее взрослая жизнь была серией романов с мужчинами, которые не могли дать ей спокойствия жизни вдвоем. Ее, пожалуй, влекло к мужчинам, которые просто хотели ее использовать как женщину, а затем возвращали ее в одиночество, где она чувствовала себя в безопасности, как маленькая девочка, и где — это поражало ее больше всего — она была уверена в появлении своего отца, его защите и проявлении любви к ней.

Она поняла, что сама вызвала то, что казалось ей вмешательством в ее жизнь. Это самое вмешательство доказывало, что он любит ее и заботится о ней и готов бросить свою работу, отнимающую все его время, чтобы сделать для нее что-нибудь.

Оцепенев, она сидела на гавайском солнцепеке, невидящими глазами глядя на остров, который когда-то был убежищем для прокаженных. В том, что она проделала весь путь к Молокаи, была некая ирония и вместе с тем логика. Конечно, теперь она уже понимала, зачем она здесь. Она находилась в шести тысячах миль от дома, три тысячи миль по Тихому океану и оказалась таким образом ближе к Японии, к Николасу.

— Пойдем поплаваем? — ласково предложил Миллар.

Жюстин сжала его руку.

— Иди, если хочешь, я присоединюсь к тебе через несколько минут.

Он кивнул и перекинулся через борт в воду, медленно отплывая от нее; его мышцы работали четко и согласованно.

Она наблюдала за ним с чувством смутной радости, о которой она и не подозревала. Он был красив, желанен во всех отношениях. Сколько женщин отдали бы все, чтобы оказаться на ее месте. Она громко рассмеялась. Ей нравилось, что в нее влюблен такой мужчина. Но еще радостнее ей было от ощущения всепоглощающей любви к Николасу.

Их ссора казалась теперь банальной и глупой, а тогда воспринималась словно битва титанов на Олимпе. Она билась не с Николасом, а с собой. Теперь, спустя время, она признавалась, что встретила его сообщение с ужасом, потому что была уверена тогда, что человек, за которого она выйдет замуж, будет повторением ее отца.

Да, она страшилась только потому, что этого хотела подсознательная часть ее разума, теперь это ясно. Николас был не ее отец, его жизнь принадлежала только ему... а тут Жюстин.

У каждого из них была своя жизнь. Как Николас говорил? У каждого своя карма. Она снова улыбнулась. Именно карма.

И ее карма приказывала быть на его стороне, будь он главой “Томкин индастриз” или кем угодно. Она больше не боялась отдать свое сердце другому человеку, больше не боялась провести свою жизнь не в одиночку. Наоборот, она точно знала, что хочет именно этого.

Она прыгнула в воду и поплыла к Рику, качавшемуся на волнах и рассматривающему обломки огромных скал далеко в воде.

— Как размышлялось? — спросил он весело.

— Размышлялось. — Она рассмеялась. — Это для взрослых, да? Мне еще многому надо учиться, чтобы заниматься размышлениями.

Он пристально на нее посмотрел, словно щенок вдруг превратился в добермана.

— Ты вернешься и станешь вице-президентом по дизайну?

Жюстин вздохнула.

— Рик, ты должен дать мне гарантии, чтобы я могла принять решение.

Он кивнул.

— Сделаю все, что смогу.

— Хорошо. Я так быстро уехала, что не успела связаться с Мери Кейт, хотя и оставила для нее сообщение. Теперь я должна по крайней мере доверять тебе. — Она замолчала, ожидая, станет ли он возражать, но он промолчал, и она продолжала: — Если ты уволил Мери Кейт против ее желания и если ты определил меня на ее место до моего прихода, то я тебе уже говорила: мне не нужна эта работа. Это окончательно.

— Я тебя понял. Мери Кейт не радовалась происходящему. Мы собирались полюбовно расстаться, когда я тебя встретил. Я пытался ей помочь. Я хотел, чтобы она сама все поняла. Но она не смогла. Хотя достаточно умна, чтобы видеть все. Вот так.

— Значит, вы с ней говорили об увольнении еще до того, как ты впервые пригласил меня на обед?

— Да.

— Рик, для меня это очень важно, я не хочу ошибиться. Все решит один звонок Мери Кейт.

— Тогда позвони ей, Жюстин. Я хочу, чтобы ты мне поверила, хотя у тебя могут быть сомнения. Твоя подруга не скажет тебе больше того, что сказал я. Все.

Пора ослабить напряжение, подумала Жюстин. Она улыбнулась и брызнула на него водой.

— В таком случае, я думаю, что приму твое предложение.

Они качались на волнах, одна из волн ударила о коралловый риф, словно пытаясь разбить его, но рассыпалась в пыль, ударившись об острый выступ.

— Но сейчас я должна съездить в Японию.

Он знал, что это значит. Она рассказала ему о Николасе, о том, где он и что между ними было. Он улыбнулся, но улыбка была печальной. Улыбка искусного рыбака, у которого с удочки сорвалась ценная рыбина. Ему жаль, что он не смог ее вытащить, но он восхитился существом, победившим его; даже рад, что сегодня победила свобода.

— Знаешь, — сказал он, — я много лет завидовал японским методам рекламы. Надеюсь, привезешь нам немало их секретов. И оба засмеялись.

Везунчик Чу не ответил, он приложил палец к губам и знаком велел Нанги следовать за ним. Они прошли квартал по По Шан-роуд, небоскребы, построенные для гонконгских богачей, обступали их словно огромные деревья в сказочном лесу.

В воздухе висел густой туман, не было видно ни звезд, ни луны. Нанги был доволен этим, ему не хотелось, чтобы его заметили пробирающимся по колонии в четыре утра.

Подойдя к башнеобразному зданию. Везунчик Чу свернул с улицы. Молча они прошли по узкому темному переулку, заставленному мусорными баками и прочим хламом.

Спустились по бетонным ступеням и вошли в обитую железом дверь. Они оказались внутри здания, в подвале. С бетонного потолка свисали голые электрические лампочки. Два молодых китайца играли в коридоре в фантан. Они посмотрели на них, узнали Везунчика Чу и продолжали играть. Никто не проронил ни слова. Нанги не надо было спрашивать, кто были эти юноши. “Грин Пэнг”. Скоро, Нанги знал, они встретятся с Третьим кузеном Током, 438-м, все еще прятавшимся в квартире у Сочной Пен.

Триада, контролирующая жизнь большей части королевской колонии — туда входила и коррумпированная полиция Гонконга, — была частичным акронимом Сан Хо Хью, Ассоциации Трех Гармоний. Когда-то она была самым влиятельным тайным обществом в Китае, созданным горячими патриотами для партизанской борьбы против маньчжурских захватчиков, свергнувших династию Мин в 1644 году.

Теперь они сражались друг с другом на узких улицах Гонконга ножами и топорами за право вершить правосудие. Стремительная урбанизация нарушила единство китайских семей. Сыграла свою роль и быстрая индустриализация в стране, веками занимавшейся в основном земледелием. Нынешняя Триада являла собой некий суррогат семьи.

У “Грин Пэнг”, или, как их называли на кантонский лад, 14К, были весомые причины, чтобы стать уличными бандитами, подумал Нанги.

Они вышли из лифта на четырнадцатом этаже, Везунчик Чу повел его по коридору. Остановился перед дверью, вынул из кармана связку отмычек и занялся замком, который поддался почти сразу.

Квартира была выдержана в розовых и светло-желтых тонах. Такая комбинация цветов вызвала у Нанги раздражение. Просторная квартира с двумя спальнями, его ввели в одну из них.

Боковым зрением он заметил Третьего кузена Тока. Он был широкоплеч, моложе, чем предполагал Нанги, с лицом, покрытым шрамами. Нанги заметил некое сходство между двоюродными братьями.

Они подошли к Третьему кузену Току, который чуть отошел в сторону, когда они приблизились. Нанги увидел, что он щелкает большим фотоаппаратом со 135-миллиметровой линзой.

Между двумя спальнями дверь была чуть приоткрыта. Нанги услышал шепот и через плечо Везунчика Чу заглянул в другую спальню.

Он увидел край окна, полку с флакончиками духов и губной помадой. На стене висела рама, что в раме, не видно.

Постель была тоже розово-желтой. Горы подушек. Два тела. Оба абсолютно голые. Контраст цвета их кожи соответствовал сочетанию тонов комнаты. Желтокожее тело Сочной Пен отражало свет лампы. Тело европейца, лежащего рядом, казалось невероятно большим и неестественно розовым.

С ней в постели был вовсе не Лю, а рослый, не менее шести футов, как определил Нанги, американец с густой темной шевелюрой, высоким лбом, темными усиками и умными голубыми глазами.

“Где я раньше видел это лицо?” — спрашивал себя Нанги. Сейчас никто бы не мог ему ответить. Он приготовился смотреть и слушать. Они говорили по-английски.

— Они привезут три четверти тонны в следующий вторник, — говорила Пен. — Перевозкой в колонию займется, как всегда, Лю.

— А можно без этого обойтись? — спросил мужчина. — С последней ездки прошло только шесть недель.

— На этот раз больше миллиарда. — Глаза у Сочной Пен сверкали. — Информация верная. Очень секретная информация.

— Какая?

Она захихикала и потрепала его по волосатому бедру.

— Очень хочется узнать?

— Я? Да мне наплевать.

Нанги показалось, что он говорит с шотландским акцентом.

— А если наплевать, то я могу тебе этого не говорить. — Пен не говорила, а мурлыкала, продолжая гладить его бедро. — Я поклялась не говорить никому.

Мужчина лежал с закрытыми глазами.

— Мне-то наплевать, дорогая, а вот правительство ее величества может слегка заинтересоваться этим дельцем.

— Ну и как мне поступить? Не могу же я обмануть доверие.

Темноволосый испустил низкий стон.

— Если тебе понадобилась моя помощь, ты уж расскажи, дорогая, — процедил он сквозь стиснутые зубы, содрогаясь от вожделения.

— Какой большой, — сказала Пен. — Меня всегда удивляет, когда он вдруг у тебя увеличивается. — Она подняла голову. — За это придется тебе рассказать.

Нанги сразу понял, что это просто сексуальная игра. Она расскажет ему все, можно не сомневаться. Так вот как она увеличивала свои доходы, подумал он. Доверенное лицо самого влиятельного китайского коммуниста в колонии, она время от времени продавала его.

Она все гладила мужское тело, не сводя с него глаз.

— Это информация о новых назначениях верхнего эшелона коммунистов, засекреченных в правительстве колонии, полиции и службе безопасности.

— Господь Всемогущий!

Нанги было не ясно, на что так отреагировал мужчина — на информацию или женские ласки. Он начал понимать, за что Сочная Пен получила свое прозвище.

С гортанным смехом китаянка уселась верхом на мужчину, вобрав в себя его твердый пенис одним легким движением. Закрыв глаза, она поднималась и опускалась, содрогаясь от вожделения.

— Возьми меня за соски, — выдохнула она. — Мне нравится, как ты это делаешь.

Он послушно поднял руки, она застонала. А тем временем в соседней комнате Ток делал снимок за снимком, его аппарат позволял ему получать четкие изображения лиц и слившихся тел. Везунчик Чу увеличил уровень записи магнитофона с длинным узким микрофоном.

На розово-желтой постели ритмично поднимались и опускались мужские ягодицы, словно мужчина пытался сбросить с себя всадницу, но не мог. Но он тем не менее не утратил чувства реальности.

— Я не хочу компрометировать Лю. Ты понимаешь это.

Пен вздыхала и стонала.

— Да, знаю. И он знает. Он все здорово устроил. — Ее голос перешел в крик. — Давай! Давай, жеребец, работай!

Вскоре Нанги и Везунчик Чу оставили комнату и пошли обратно. В подвале молодые китайцы продолжали свою игру.

На улице Нанги вытер лоб платком.

— Это не она, — сказал он. — Это сам Лю! Он работает на обе стороны. Мадонна, он сам себе готовит смерть!

— До этого еще далеко, — усмехнулся Везунчик Чу. — Он очень хитрый человек... и жестокий.

Нанги старался сдержать чувство радости, еще не пришло время для столь опасной эмоции.

Он почувствовал, что все становится на свои места, и его мозг яростно работал. Он хотел удостовериться, а для этого ему нужна была помощь.

— Чу, а что, если ее слова — коммунистическая дезинформация? — спросил он.

— Обычно такого не бывает, — ответил молодой китаец. — Конечно, мои источники среди коммунистов не так надежны, и вы понимаете, что Третий кузен Ток тоже не найдет ничего более надежного на своей улице. — Он снова усмехнулся, и Нанги подумал, что же в этом смешного? Он должен это выяснить. — В данном случае никаких подтверждений не требуется, — продолжал молодой человек, — потому что этот черт заморский в объятиях Пен не кто иной, как сам Чарльз Перси Рэдмен. И никто в Гонконге не осмелится дать ему ложную информацию, не говоря уже о Сочной Пен. Он слишком хорошо все знает и расколол бы ее сразу, и тогда она бы уже не увидела восхода солнца.

Нанги нащупал в кармане красный конверт, который ему дал Лю и из-за которого он потерял лицо. Теперь он позволил радости заглушить остальные чувства.

— Что значит, не можешь прочитать?

— Не могу, Проторов-сан, — сказал Котэн.

— Это же японский, разве не так? — Проторов, который так и не выучил трудного японского языка, на что потребовалось бы много времени, не мог простить этого недостатка другим.

— И да и нет.

— Я тебе плачу не за то, чтобы ты мне загадки загадывал.

— Я сделал, что было приказано, — сказал огромный чемпион “сумо”. — Я внедрился в “кобун” Сато, работал с лейтенантом Русиловым, и мы из-за этого потеряли последнего шпиона. Я исполнил свой долг.

— Твой долг, — сказал Проторов, — это то, что я тебе скажу. Ты должен прочитать мне документы из “Тэнсин Сёдэн Катори”. От этого зависит твоя жизнь.

— Значит, я должен умереть, Проторов-сан, я не могу этого перевести. Да, письмо основано на китайских иероглифах, как и мой язык. Но эти иероглифы были отменены у японцев, потому что были слишком сложны и имели множество значений. — Он развел толстопалыми руками. — Для меня это все равно что арабский. Это несомненно код “рю”. Если бы вы мне позволили тогда разобраться со всем в ротэнбуро, ваш шпион не лежал бы сейчас в земле. Он бы смог это прочитать. — Он пожал плечами. — А теперь...

Проторов ударил ладонью по столу, сжал бумаги в кулаке. Какая неудача! Секрет “Тэндзи”, итоги важнейшей тайной операции, которую он провел, меч для борьбы с генералами ГРУ, для восстановления Красной Армии, для начала его переворота, а он не мог этого прочитать. Невероятно!

Ему казалось, что он сойдет с ума. Несколько раз глубоко вздохнул, чтобы выровнять пульс. Раз, два, три. Заставил мозг работать.

— Линнер — ниндзя, — тихо сказал Котэн. — Он учился в “Тэнсин Сёдэн Катори”. Можно предположить... — Он замолчал.

Эта мысль ударила Проторова словно током. Да. Линнер теперь его единственная надежда.

Могло показаться, что это всего лишь игра, но времени у него было совсем мало. Мироненко уже собирал генералов. За шесть дней они съедутся, и он должен будет представить им свой план; он обязан доставить им “Тэндзи”, иначе он проиграет навсегда. Неандертальцы из ГРУ не дают второго шанса никому, и в особенности КГБ.

Проторов вскочил и выбежал из комнаты, призывая доктора с его волшебной иглой.

— Я должен немедленно поговорить с объектом, — сказал он очкастому врачу.

— Сейчас? — Глаза доктора округлились за толстыми линзами. — Вы же сказали, что даете мне сорок восемь часов для реабилитационного периода.

— У меня нет больше времени, — отрезал Проторов. — Реальный мир несовершенен, доктор, пора привыкнуть к неожиданностям.

— Но я не знаю, что смогу сейчас сделать, — сказал врач, шагая рядом с Проторовым. — Я получаю разноречивые данные моих приборов, снимающих показания с головного мозга, я ничего не могу разобрать. Я не могу сказать, насколько глубоко он отключен.

— Тогда удвойте дозу, — приказал Проторов. — Утройте, мне все равно. Мне нужно, чтобы он заговорил.

Врач был явно напуган.

— Это убьет его за пятнадцать минут, максимум за двадцать.

Проторов кивнул.

— Мне больше и не нужно, доктор. Займитесь им, пожалуйста.

— Его зовут Гордон Минк и он приезжал в Ки-Уэст часто, чтобы встретиться со мной.

— Что значит “встретиться со мной”?

— Ему нравилось заниматься любовью со мной, — сухо ответила Аликс Логан. — Это отвечает на твой вопрос?

— Вполне, — сказал Кроукер.

Они ехали в машине через туннель Линкольна, направляясь к Мэтти Маусу.

Минуту он раздумывал над ее ответом.

— Извини, я не думал, что вы встречались только ради этого.

Аликс откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Густые светлые волосы окружали ее лицо, словно морская пена.

— А ты что думал? Здоровый, красивый парень. Пожирал меня глазами. Он ужасно опасен, у него это на лбу написано. Говорил мне: “Я должен был бы убить тебя, но не могу. Не могу даже подумать, что больше тебя не увижу”.

— Очень хорошо, — перебил Кроукер. — Почему ты мне раньше не рассказывала?

— Заткнись, — оборвала его Аликс. — Рассказываю сейчас. Тени и полоски флюоресцирующего света сменялись ритмично, точно по сигналу метронома.

— “Я не хочу тебя терять, — говорил он. — Но в моем деле нельзя ошибаться”. Он смотрел на меня так, что кровь в жилах стыла. “Ты станешь моей ошибкой, Аликс?” — “Нет, не стану”, — говорила я. “Обещаешь?” — спрашивал он. “Да”, — и я действительно обещала. — Она заплакала. — И вот что я наделала! — Она всхлипывала как потерявшийся, перепуганный ребенок. — Все из-за тебя.

Кроукер знал, что не стоит ее успокаивать, это было бы неразумно. Вместо этого он переменил тему.

— Так что это за таинственный человек, твой Минк?

— Минк, — произнесла Аликс. — Минк... Минк. Минк! — Он был для нее новой игрушкой, с которой она не хотела расставаться. Наконец она решилась. — Гордон Минк — это тот, кто убил Анджелу Дидион.

Кроукер чуть не врезался в стену туннеля.

— Что?! — У него сразу заболела голова, перед глазами поплыли пугающие красные пятна. — Ты, наверное, ошибаешься, — произнес он едва слышно, почти шепотом.

Больше ничего не смог из себя выдавить. А если она права? — спросил он себя. Все эти месяцы он скрывался, жил жизнью, полной страха разоблачения. Он был отвергнут, словно пария, полицейским управлением Нью-Йорка. Он даже существовал лишь в виде Текса Бристоля. Он солгал, украл, преступил закон, который клялся много лет назад охранять. Что же с ним случилось? Что за безумие нашло? Он чувствовал себя больным малярией, очнувшимся от бесконечной лихорадки, с которой боролся. Он был так тверд в своей уверенности: Рафаэль Томкин хладнокровно убил Анджелу Дидион. Он не сомневался в этом. Все улики на это указывали... Теперь они уплывали от него, как испуганные мальки, когда он снова попытался их схватить, чтобы доказать еще раз, что он прав, а ошибается Аликс.

Аликс чихнула, вытерла платком нос.

— Все было так. Томкин совершил ошибку, когда рассказал Анджеле о своей связи с Минком, а Анджела, стерва, имела память глубокую, как морское дно. Она запоминала все. Пользовалась этим, чтобы добиться чего угодно от кого угодно. И она запомнила то, чего они не хотели разглашать.

Естественно, в один прекрасный день она начала шантажировать Томкина. Я не знаю зачем. Может, хотела, чтобы он купил ей бриллиант, а он отказывался. А может, просто хотела его разозлить. Никогда нельзя было знать, что у нее на уме. Переменчивая, как ветер.

Она всегда знала, на какой рычаг нажать, и знала, где такой рычаг у Томкина. Она от него чего-то хотела, а он отказывал, тогда она пригрозила рассказать газетчикам все, что она о нем знает. Так у нее было заведено.

Но на этот раз, мне кажется, она не понимала, какого зверя держит за хвост. Томкин сразу замолчал, не стал с ней спорить, сразу понял, что с ней не договориться.

В общем, он позвонил Минку, а Минк напустил на нее своих ищеек. Эти ничего не обсуждали и особо не думали. Все, за что брались Минк и Томкин, заходило слишком далеко.

Понятно, Томкин был там. Анджела ни за что не открыла бы людям Минка. Томкин был впереди. Но когда она сняла дверную цепочку, туда ввалилось трое.

— Значит, Томкин присутствовал при том, как ее убивали? — Голос у Кроукера дрожал, потому что ее ответ был очень важен для него.

— Он был в квартире, но не в спальне. Полез в бар за выпивкой, чтобы успокоиться. У него так дрожали руки, что он пролил больше, чем попало в стакан. Я видела это из шкафа, где пряталась. Я как раз выходила из ванной, когда она пошла открывать дверь. — Глаза у нее затуманились, словно утратили цвет. — Я услышала ее крик. Тонкий такой, словно собака взвизгнула от удара. — Она пожала плечами. — Не знаю почему, но я сразу залезла в шкаф.

— Значит, ты была свидетельницей?

— Они ничего особенно плохого с ней не сделали.

Голос у Аликс звучал невыразительно и вяло. Может быть, подумал Кроукер, это защитная реакция на то, чего никому не приведи Бог видеть. Он взял ее за руку.

— Они были... такие деловитые. Все произошло очень быстро. Меня это просто потрясло. Такой ужас... Я всегда думала, что требуется много времени, чтобы лишить человека жизни. — Она на секунду закрыла глаза. На ресницах блеснула слеза. — Потом они все сделали так, чтобы это не было похоже на расправу. Потом зашли в комнату и убрали за Томкиным. Меня не нашли только потому, что я пробралась в потайную комнату, которую Анджела устроила, чтобы хранить меха и драгоценности. Она обожала с ними забавляться. Я очень боялась, что меня найдут. — Тогда меня не заметили, но они, должно быть, знали о моих отношениях с Анджелой, потому что нашли меня через неделю после того, как я прилетела в Ки-Уэст. За это время они хорошо поработали и знали, где я была той ночью, знали, что я все видела. Люди Минка — профессионалы.

— Вот я все и узнал, — произнес Кроукер в сторону.

Он положил обе руки на руль. Правда была близко, хоть и не слишком. Про себя он смеялся, иронично и горько. Истина не бывает черной или белой. Томкин не убивал Анджелу, он ее просто подставил. Он не отдавал приказ, не исполнял этот приказ. Он просто был рядом, в соседней комнате. Виновен, ваша честь, пронеслось у Кроукера в голове, но в чем виновен? Это не убийство второй степени, даже не непредумышленное убийство. Соучастие. Все было сделано из Вашингтона, самим Минком.

Двуличный хищный Минк, горько подумал Кроукер. Сколько он еще совершил убийств? Анджела Дидион была лишь одной из его многочисленных жертв. Он почувствовал себя в вакууме, и это навеяло печаль. Трясина, бесформенная и безликая, раскинулась вокруг. Что делать теперь, когда убийца Анджелы Дидион ему известен? Он знал наверняка, что не сможет предъявить Минку ни обвинений в этом убийстве, ни в любом другом. Он проиграл.

Солнечный свет ослепил его, когда они наконец выехали из туннеля в Манхэттен. Кроукер свернул направо к Тридцать седьмой улице, здесь повернул налево, проехал несколько кварталов, остановился на светофоре, повернул направо и направился ко Второй авеню. Ему казалось, что весь город показывает на них пальцами.

Гнев кипел в нем, неосознанный гнев на Аликс. Женская логика всегда была ему непонятна. Почему она не рассказала ему этого раньше? Хотя что он мог сделать? Им все равно пришлось бы уезжать.

К черту, к черту, к черту!

Она прикоснулась к его руке, и он взглянул на нее.

— Прости меня за то, что я все это тебе рассказала. Ты ведь не виноват. — Она поправила волосы. — Я бы там больше не выдержала. Как в тюрьме — даже хуже. По крайней мере в тюрьме, наверное, знаешь, где находишься. В Ки-Уэсте с этими двумя никогда не знаешь, чего от них ожидать. Приедет ли снова Минк? Или его чувства угасли? И тогда меня убьют? Мне начало казаться, что у меня в голове шар, который становится все больше с каждым днем. Скоро останется один шар, который вытеснит все мозги, и я не смогу думать. — Она попыталась засмеяться. — Правда, глупо?

— Нет, — нежно сказал Кроукер. — Не глупо. Просто замечательно, как она смогла погасить его ярость. Всего лишь прикоснулась к нему, посмотрела на него, и вся злость обратилась в прах.

Она тихо вздохнула, словно ей было очень важно, что он поддержал ее.

— Я хотела рассказать тебе сразу, мне было важно, Лью, чтобы ты мне поверил.

— Я верю.

Она повернулась к нему.

— Сказать легко.

— Я ничего просто так не говорю, Аликс.

Казалось, она поверила ему.

— Я была в шоке, а ты как... даже не знаю... как с неба свалился.

— Рыцарь на белом коне.

Это была шутка, но она восприняла ее серьезно.

— Да, я так хотела в это верить. Но я боялась. Слишком хорошо, чтобы быть на самом деле. Я столько времени была на прицеле, все, что я знала, — это как бомба с часовым механизмом... Мне это напоминало ощущения, которые я испытывала, когда была подростком, самой симпатичной девчонкой в классе — не думай, что я преувеличиваю, стоило посмотреть в зеркало, чтобы понять это. Мальчишки слетались, как мухи на мед. Я просто купалась в их внимании. Какой девчонке это не понравится? Но потом я их узнала, всех до одного, встречалась с ними, все эти детские увлечения, ты знаешь. Я вдруг поняла, почему они так хотели быть со мной. Им было неинтересно говорить со мной, узнать меня. Им нравилось пройтись со мной при всех, потом сунуть руку под юбку. Я их возбуждала, и ни о чем другом они думать не могли. Скоро я возненавидела свою красоту. Словно я была толстоногой, длинноносой и плоскогрудой.

Она положила руку ему на колено.

— С тобой было так же, Лью. Зачем он явился, спрашивала я себя. Что ему от меня надо? — Она снова засмеялась. — Мне даже казалось, что тебя прислал Минк, чтобы проверить меня. Но скоро я поняла, что это глупо — ты убил обоих его людей.

— Ты скучаешь по нему? — Это был не праздный вопрос, скоро это могло стать его козырем, защитой или мечом над головой.

— Как тебе сказать? — проговорила Аликс, когда они подъезжали к многоквартирному дому в районе Двадцатых улиц. — Наш роман проходил в заточении, или в космосе. Мне не от чего оттолкнуться. — Она отвернулась. — Я бы не легла с ним в постель, если бы не чувствовала... чего-то. Я не такая, как была Анджела. Но я не пойму, что это было. Мне кажется, что секс с ним — это как установление физической связи одновременно с... как бы это сказать... с психологической, что ли? — Она пожала плечами.

— Не чувственной?

— Возможно, но вряд ли. Я не думала об этом. Наверное, эта связь с моим тюремщиком, он же держал меня взаперти, должна была помочь не чувствовать себя пленницей.

— Но этого не случилось.

Она едва заметно улыбнулась.

— Ты думаешь, так могло случиться?

— Нет.

— Конечно нет. Это глупо с моей стороны. Нельзя было никому верить. Но я пришла в отчаяние. На меня это так давило. Я чувствовала...

Аликс закричала... В окно машины ударила разрывная пуля и разнесла весь верх седана. Кроукер быстро пригнул Аликс, подмяв ее под себя.

Одновременно он вытащил свой пистолет. Но прогремел еще один выстрел, машину качнуло, словно в нее ударил огромный кулак, во все стороны полетели куски хрома, стали, алюминия, пластмассы. Стекло сыпалось на них, касаясь их нежно, словно крылья голубя.

Кроукер почувствовал запах дыма. С его стороны не было задней двери. Он наклонился, Аликс вскрикнула, когда он сильно придавил ее всей тяжестью тела; он открыл дверь с ее стороны и вытолкнул женщину на тротуар, как мешок картошки.

Он выключил зажигание, но третий выстрел уже угодил в машину, пробив бензобак. Раздался глухой удар. Вспыхнул огонь. Кроукер закашлялся от едкого дыма.

Он повернулся в ту сторону, откуда стреляли. Но угол зрения был неудачным, движения ограничены, а дым становился все гуще. Он услышал приближающийся вой сирен. Сюда ехали.

Он выбрался из машины, схватил Аликс за руку, и они побежали. Он даже не взглянул на дверь дома Мэтти Мауса, словно это не имело для него значения.

Они бежали по Второй авеню, мимо полицейских и пожарных машин, двигавшихся в другом направлении. Гудели сирены, скапливались автомобили. Люди останавливались и смотрели, а потом, как всегда, стали собираться у места происшествия. За считанные минуты собралась изрядная толпа.

Наблюдая за собиравшимися людьми, Таня Владимова ругала себя за то, что рано выстрелила. Но она не знала, надолго ли они остановились. К тому же всего за десять минут до этого звук бипера напомнил, что нужно было отправляться в Японию. Она не была готова к этому, особенно сейчас, когда жертва была так близко.

Все обстоятельства сложились против нее; они управляли ею, хотя все должно было быть наоборот. Теперь, разбирая свое оружие и запихивая его части в специальный ящик под ковриком в машине, она укоряла себя. Даже если бы у нее хватило времени, она не смогла бы преследовать Аликс Логан и Льюиса Кроукера. Слишком много народу, слишком много полицейских. Приедет еще больше. Автомобили сыщиков без опознавательных знаков вылетали из потока машин неожиданно, как Моисей, выходящий из Красного моря.

Таня завела мотор и поехала подальше от этого места, к Мидтаун-туннелю, по направлению к аэропорту Кеннеди.

Она заставила себя не думать о том, что ей не удалось сделать. Перестроилась в левый ряд. Но очень скоро движение замедлилось, машин становилось все больше. Она принялась вспоминать все подробности того, что она должна была сделать и в каком порядке.

Блеснул свет. Это ужасно раздражало, потому что словно бился в мозгу какой-то странный ритм. Дам-ти-дам-ти-дам-дам.

Его окружала молочно-белая пена “гёцумэй но мити”. Должно сделаться спокойно и хорошо. Так бы и было, если бы не этот свет.

Он попытался ни о чем не думать. Это ведь вполне легко. Но он не мог. Тщетно он пытался отключиться от всего, перед глазами постоянно стояло видение тропинки, ведущей к невыносимому свету. Он пытался избавиться от наваждения, но ничего не помогало. У него больше не оставалось сил, потому что белый луч света пронизывал его мозг, как электрошок. Он не мог думать, не мог сконцентрироваться, не мог собраться. Если бы у него был меч; если бы он мог вспомнить, где он оставил “иссёгай”. Дам-ти-дам-ти-дам-дам.

— “Иссёгай”, — пробормотал Николас, связанный на колесе, весь в испарине.

— Это еще что такое, — спросил Проторов, — Котэн?

— Это значит “вся жизнь”, — сказал борец “сумо”. — Мне кажется, это имя самурайского меча. — Он чувствовал себя скверно. Процесс был утомительным. Ему хотелось остаться с Линнером наедине. Пяти минут было бы достаточно. — Хотя я не понимаю, что ниндзя будет делать с самурайским мечом.

— Меч? — переспросил Проторов. — Русилов, вы отбирали у него подобное оружие?

— Нет.

— Вы его видели?

— Нет.

Проторов бросился к пленнику.

— Николас! — позвал он совершенно другим тоном. — Где твой дай-катана? Где “иссёгай”?

Луч света не отпускал его, пульсировал в мозгу.

— Ро... Ротэнбуро.

— Так нельзя, — сказал Котэн. — Самурайский меч — это подпись его владельца. Нам не нужно, чтобы кто-нибудь его подобрал и начал о нем расспрашивать.

Проторов кивнул, он уже об этом подумал.

— Иди принеси его, Котэн — сказал он.

— Если его сюда принести, есть опасность, что он до него дотянется, — предупредил японец.

— Это все равно, — рассудил Проторов. — Скажи, он правша или левша?

Котэн подошел к Николасу и осмотрел мозоли на обеих руках.

— Правша, скорее всего.

— Сломай ему три пальца на правой руке.

Котэн был рад этому приказу. Почти ласково он протянул руку к указательному пальцу Николаса. Расстегнул ремень и сжал его. Николас застонал, по его телу пробежала дрожь. Пот лил с него, как вода с пловца.

Еще два раза Котэн расстегивал ремень и ломал пальцы. Еще два раза Николас стонал и содрогался. Он был мокрый от пота. Голова упала на грудь. Подошел врач и проверил пульс и давление.

— Иди и делай, что тебе сказано, — приказал Проторов Котэну. — Сейчас мы его удивим, он только и сможет любоваться на него.

Когда Котэн ушел, Проторов взял бумаги, украденные его агентом из “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”. Он взглянул на правую руку Николаса, висящую на ремне, стягивающем два пальца и запястье. Сломанные пальцы распухли и потемнели.

— Как на него может подействовать боль?

— Вернет часть сознания.

— Это повлияет на работу мозга?

— Нет, определенно, нет.

Проторов кивнул, взял Николаса за мокрые волосы и поднял его голову. Он бил его по щекам, пока Николас не открыл глаза. Затем он поднес к его затуманенным глазам страницу зашифрованного текста.

— Посмотри, — сказал он тихо. — Ты должен это прочитать, Николас, тебе это понравится.

Николас поморщился. Он чувствовал страшную боль, проникающую в тело отравленными иглами. Все происходящее, казалось, было далеко, а может быть, это вообще сон или галлюцинация.

Надо сконцентрироваться, и он попытался это сделать. Ему казалось, что он окутан ядовитым газом. Он не мог из него выбраться, он бежал, но оставался на одном месте. Или ему казалось, что он бежит?

Черное и белое разделялись, соединялись снова, чтобы исчезнуть и появиться опять.

— Читай, — услышал он команду из луча белого света, который горел у него в мозгу.

Надо это сделать. Прочитать. Знаки плыли у него перед глазами, как испуганные рыбы, как языки пламени, как дождинки. Много дождинок. Много букв.

Это не буквы. Иероглифы.

Он прочитал. У него перед глазами было то, что он так долго пытался найти. “Тэндзи”.

“Три года назад... “Харэ Мару” потерялся в море во время тайфуна... более пятидесяти человек погибло... моряки и гражданские лица... самая большая катастрофа на море за последние двадцать пять лет... Подводные спасательные работы начались немедленно, как только улучшилась погода на месте последней радиосвязи... пролив Немуро”.

Он стряхнул тупую боль. Белый пронзительный луч исчез, когда он опустил внутреннюю преграду.

Тишина. Он вышел из состояния “гёцумэй но мити”, которое не помогло и потому было бесполезно в дальнейшем; Он начал возвращать тело к жизни, начиная с кончиков пальцев. Некоторые пальцы он почему-то не чувствовал. В затянутом облаками небе взошла луна, на фоне ее светлого лика были заметны бесконечные движения этих облаков.

Николас стал медленно собираться, несмотря на громадное количество химикалиев, которые ему вкололи. Он начал сложный процесс расщепления этих веществ на безвредные компоненты, которые будут затем изгнаны из его тела, прибегнув к технике ниндзюцу, известной как “Огавано-дзюцу”. При этом он делал именно то, чего добивался от него Проторов, — выяснял секрет “Тэндзи”.

Он не мог не понимать, что перед ним шифр. Шифр “Тэнсин Сёдэн Катори”. Он так же не мог не понимать, что если его враг показывает ему этот документ, значит, больше никто его прочитать не может. И если Николас умрет, это будет конец — Проторову нечего представить и нечего использовать.

Следовательно, решил Николас, после того как он дочитал документ, он должен умереть. И несмотря на то, что в голове крутилась мысль о сокровенном знании “Тэндзи”, несмотря на то, что он вспомнил мечту Сато о конце периода детской зависимости Японии от всего мира и начале периода зрелости, Николас начал процесс самоумерщвления.

Проторов стоял всего в одном шаге от него, но не мог понять, читает ли Николас или просто смотрит. Знает он шифр или нет?

— О чем там говорится? — повторял он снова и снова. — Говори, говори, говори.

Но глаза Николаса блуждали по страницам, и Проторов заметил, что они затуманились.

Между ними встал врач.

— Достаточно, — сказал он, прикладывая стетоскоп к сердцу Николаса.

Вдруг он отбросил стетоскоп в сторону и принялся резко надавливать на грудь Николаса кулаком, прижатым к ладони.

— Я вас предупреждал, — говорил он между толчками. — Мы теряем его.

— Нет! — закричал Проторов. — Вы должны его спасти! Я приказываю!

Врач мрачно ухмыльнулся.

— В отличие от вас, товарищ, я знаю, что я не Бог. Я не могу воскресить его из мертвых. — Он опустил руки, посмотрел на них и повернулся к Проторову: — Я не могу исправить то, что вы сделали, полковник.

— Сделайте это, доктор! — Проторов был вне себя. — Он ничего мне не сказал! Совсем ничего!

— При приеме подобных средств всегда существует подобная опасность. Граница слишком... — Он отлетел к конструкции, на которой был подвешен Николас, Проторов ударил его кулаком. — Вы за это ответите, полковник, — сказал он, вытирая разбитую губу. — Я сообщу об этом в центр.

— Это вы! — Проторов уже не кричал, он ревел. — Это вы его убили! — Руки его тряслись от ярости. “Тэндзи”, встреча ГРУ — КГБ, переворот, все пошло прахом, растворилось в воздухе.

— Русилов! — крикнул он. — Отведи его в камеру. Если будет рыпаться, всади ему пулю в лоб.

Он схватил врача за рубашку и притянул к себе.

— Это была ваша последняя угроза, — произнес он и отпихнул врача от себя.

Русилов, положив одну руку на свой пистолет, схватил врача за предплечье мертвой хваткой.

Глядя, как его уводят, Проторов тщетно пытался взять себя в руки, но гнев бурлил в нем, его трясло, как дерево в грозу. Он не мог в это поверить. Как такое могло произойти? Это было непостижимо. Он не хотел верить в это.

Снова повернувшись к обмякшему телу Николаса, он осмотрел его, как охотник трофей. Он ненавидел его до боли. Вспомнил, как однажды сбросил на пол деревянное распятие, покрашенное белым с золотом. Ярко-красные капли на ладонях, на скрещенных стопах, на израненном лбу. Распятие разбилось, и он наступил на обломки своими нечищеными ботинками. Тогда его поразило, что страдание, которое он причинил владельцу распятия, не ослабило, но укрепило его веру.

Сегодня он как бы сам испытал муки распятия. Удар был невероятно силен. Это был такой удар, как если бы он проснулся утром и увидел, что ему ампутировали обе ноги, и, наверное, страдал бы не больше. Неожиданно мир стал другим и никогда не станет прежним. Покой — цельность не только тела, но и духа — перестал существовать. И вместо этого — мука, всепоглощающая и бесконечная.

До этого момента ему даже не приходило в голову, что какая-то неожиданность может помешать его планам. Он должен был добиться цели любой ценой. Он был умен и беспощаден. Подобно Эйнштейну, он был интуитивным мыслителем, способным приходить к выводам, противоречащим обычной логике. Он был близок к своей цели, как человек, путешествующий со скоростью света.

И вот перед ним сокрушающее осознание того, что этого недостаточно. Он никогда не узнает тайну “Тэндзи”, не соберет задуманную встречу и, значит, не будет переворота. Не будет великого Виктора Проторова. Он не взойдет на престол истории. Она его даже не заметит.

Проторов посмотрел на Николаса Линнера убитым взглядом. Несбывшаяся мечта... Он был так близок к победе и так теперь от нее далек. Мысль об этом была невыносима.

Обезумевший, он набросился на холодное тело, осыпая его ударами, из груди вылетали такие яростные стоны, что Русилов не посмел войти в подвал.

Но физического выхода гневу и боли было мало. Тело связано, оно полностью в его власти. Избиение пленника — человека, из-за которого он потерял все, — унижало и бесило одновременно.

Рыча, как дикий кабан, он отстегнул кожаные ремни, удерживавшие Николаса на колесе. Сначала освободил пальцы и руки, затем бедра и щиколотки. Упал последний ремень, и тело свалилось на него, тяжелое, как мешок с цементом.

Проторов отшвырнул покойника от себя, одновременно пнув его ногой.

Мог ли он подумать в припадке своей безумной ярости, что человек, которого эксперт по нейрофармакологии признал покойником, протянет руку и схватит его за горло...

Западному мышлению сложно смириться с понятием смерти. Потому что она неприемлема, потому что несовместима с жизнью. Именно поэтому человека иногда так сложно убить.

Объясняется просто. Инстинкт самосохранения. До самого конца человек цепляется за жизнь, и это высвобождает в организме сверхчеловеческие, если хотите, необъяснимые силы и выносливость. Попадая в экстремальную ситуацию, человек, к примеру, за рулем машины может проделывать невообразимые прыжки на этой машине, немыслимые, ибо включаются необъяснимые силы.

Это в самом деле так. Пуля, пущенная в голову, может быть выбита назад костями черепа. А удар ножом обезврежен вставшим на пути ребром.

На Востоке, однако, где смерть сама по себе ничего не значит, все по-другому. Смерть приходит с быстротой молнии, у духа не остается времени на то, чтобы отозваться.

Древние учения допускают возможность использования тела противника против него же самого. Именно такая смерть предстояла Виктору Проторову.

Именно так Николас по сути дела стал ужасным разящим мечом К. Гордона Минка. Возможно, он знал, для чего его использовали. Однако это не имело для него значения.

В голове у Николаса ничего не было, его дух был чист, как горное озеро после дождя. Большим пальцем левой руки он нажал Проторову на ключицу, сломал ее и, используя как нож, перерезал артерии, поднимающиеся от сердца, словно ветви дерева.

Это было легко. Все было кончено в промежутке между двумя ударами сердца. Долгие годы личных тренировок и тысячи лет накопившегося опыта сделали это убийство простым.

Николас не спешил после этого подниматься. Процесс, задержавший приток крови и остановивший пульс, был чрезвычайно утомителен как физически, так и психически.

Постепенно ток крови восстановился. Температура повысилась, словно закатившееся солнце взошло снова.

Он смотрел на скрюченное тело, лежащее перед ним. Оба они были забрызганы кровью.

Николас не испытывал угрызений совести. Убить живое существо тяжко, но собственное возвращение к жизни, к полноте существования отодвигало в сторону, затушевывало все остальное. Николас был жив, а Виктор Проторов мертв. Николас пролетел на всех ветрах мира, переплыл все моря, озера и реки. Пробрался через леса и прошел через равнины. Пересек степи и пустыни. Не было места на земле, где бы его сейчас не было. Восстановив связь с космосом, он находился в состоянии высшей эйфории.

— Это для Третьего кузена Тока лично, — сказал Нанги, кладя на стол перед Везунчиком Чу шесть тысяч гонконгских долларов. — Я хочу, чтобы ты проявил щедрость, — сказал он, — не забудь подчеркнуть патриотические мотивы. Я хочу, чтобы Третий кузен Ток понял, кто эти люди. В этом случае они получат истинное удовольствие от своего поступка.

Везунчик Чу кивнул.

— Я все понимаю.

— Хорошо, — улыбнулся Нанги.

Он уже посеял кое-какие семена, сделав несколько анонимных звонков в полицию — в Вань-Чай, в центральное управление и в Стенли. Сержантам, которые по подозрениям “Грин Пэнг” работали на коммунистов. На вопрос Нанги Везунчику Чу, почему их не уберут, тот с улыбкой ответил:

— Как это у вас говорят. Лучше знакомый черт, чем незнакомый.

— У тебя хорошо бы пошли дела на Золотой Горе, — сказал Нанги, используя китайское название Америки.

— Возможно, — ответил молодой человек, — но мне не хочется уезжать из колонии. Здесь я сделаю себе состояние.

Нанги в этом не сомневался.

Теперь, когда на Гонконг опустилась бархатная пелена тумана, он встал и сказал:

— Я проголодался. Поужинаем?

Везунчик Чу кивнул:

— Куда хотите пойти?

— Туда, где есть настоящая китайская кухня. На твое усмотрение.

Молодой человек посмотрел на него, едва заметно поклонился и сказал:

— Сюда, пожалуйста.

Везунчик Чу повез его за город, на север, к новым территориям. Скоро они подъехали к границе с Китаем, домов стало меньше, появились хижины. Голые дети бегали по грязным улицам. Собаки сердито лаяли и грызлись среди куч мусора.

Припарковав машину, они пересекли подобие центральной площади и свернули на чрезвычайно узкую улицу.

— Мы пойдем в тот ресторан, — указал подбородком китаец, — он считается лучшим в Гонконге.

Они вышли на рыночную площадь. Нанги увидел, что она держалась на длинных сваях. Он увидел воду, привязанные рыбачьи лодки, их владельцы готовились к утреннему лову.

Проходя мимо рядов. Везунчик Чу сказал:

— Обычно рыбаки привозят не только рыбу. Сейчас туман и не видно, что здесь совсем недалеко до Китая. Оттуда перебегают постоянно.

На рынке торговали только рыбой. Особые баки были наполнены морской водой, в которой плавали большие, средние и мелкие рыбы, крабы, креветки.

— Что вы предпочитаете?

— Мы в Китае, выбирать должен китаец.

Везунчик Чу очень серьезно отнесся к возложенной на него ответственности. Он ходил от одного торговца к другому, указывал на одну рыбу здесь, две там. Когда их доставали из бака, он осматривал их, обнюхивал, словно старая женщина, которая хочет убедиться, что выбрала самое лучшее. Затем начинал торговаться, умело, с особой стратегией, что всегда зачаровывало и захватывало китайцев.

Наконец, забрав пластиковые мешки с покупками, Везунчик Чу отвел Нанги в ресторан.

Владелец, толстый, полный китаец, приветствовал Чу с почтением, уместным при встрече знаменитого господина. Нанги удивился, но он знал, что спрашивать об этом — признак дурного тона. В этот вечер им приготовили не менее девяти блюд из морских продуктов — от моллюсков до жареного лангуста, приправленного таким острым соусом, что у Нанги выступили слезы. Ему страшно захотелось васаби — японского хрена, который он очень любил.

Более трех часов они ужинали в истинно китайской манере, не говоря о серьезных делах. Китайцы — в отличие от японцев, фанатично преданных бизнесу, — считают, что ничто не должно отвлекать от наслаждения пищей. В этом отношении они французы Востока.

Когда они наконец вернулись в отель, Нанги попросил Везунчика Чу пойти с ним. У портье было оставлено для него телефонное сообщение.

Номер телефона не был назван. Сообщен только адрес, куда завтра или, точнее, сегодня, ибо было уже за полночь, надо прийти, и время — два часа ночи.

“Мадонна, — безутешно думал Нанги в лифте, — что мне теперь делать?”

— У меня встреча, — сказал он китайцу, когда они подошли к его номеру, — через два часа. — Он назвал адрес: “Вонг Чук Ханг-роуд”.

— Это Оушн-парк, — объяснил Везунчик Чу. — Он обычно закрыт в такой час, но на этой неделе открыт круглые сутки из-за фестиваля лодок-драконов, который начнется послезавтра, в пятый день пятой луны. Туристам, говорят, нравится.

Нанги нырнул в шкаф, скрывшись ненадолго из поля зрения спутника, и вытащил два одинаковых манильских конверта. Один он протянул Везунчику Чу.

— Один я должен взять с собой, — сказал он. — Экземпляр, который у тебя в руках, предназначается губернатору. Я хотел, чтобы ты пошел к нему одновременно со мной, мне бы было спокойнее, но эта встреча должна состояться в такое время... И теперь...

— Минуту, — сказал Везунчик Чу. — Можно мне позвонить по телефону?

— Конечно.

Около пяти минут Чу говорил на диалекте. Потом положил трубку и повернулся к Нанги.

— Я все устроил. Никаких проблем.

— Что устроил?

— В два часа ночи я буду у губернатора Гонконга.

Нанги опешил.

— Я... Я не понимаю. Как это возможно?

— Мой отец все устроит. Никаких проблем.

Нанги вспомнил, как принимали Чу в ресторане. Подумал о влиянии Третьего кузена Тока. О “Грин Пэнг”. Наконец, он подумал о пяти Драконах, пяти руководителях Триады, самых влиятельных людях колонии. Кем должен быть отец Чу, чтобы приехать в такое время к губернатору? Сколько у него власти? Какой он должен обладать хваткой?

Нанги поклонился.

— Я твой должник.

— А я ваш. Я обрел большое уважение со стороны отца.

— Теперь к делу. Ты будешь у губернатора, и одному Богу известно, о чем вам придется беседовать, — сказал Нанги.

— Разговор поведет отец. Нанги задумался.

— Если я не позвоню до трех, готовьтесь к худшему. Сообщите губернатору все свидетельства против Лю.

— Это будет сенсацией, — сказал Везунчик Чу. — Скандал первого класса. Коммунисты совершенно потеряют лицо.

— Еще бы.

— Им же хуже.

Нанги кивнул.

— Им хуже в любом случае.

Они стояли друг перед другом. Все уже было сказано, время истекало.

Везунчик Чу поклонился.

— До встречи... Старший дядя.

У Нанги дух захватило. Ему была оказана величайшая честь. Так называли только самых уважаемых, и это указывало на особую дружбу, смысл которой не перевести на западные языки.

— Храни тебя Бог, — прошептал Нанги. Он имел в виду многочисленных китайских богов, в которых, конечно, не верил, но которые были так важны для Чу.

Оушн-парк, как выяснил Нанги, располагался на двух уровнях. На одном — главный вход в виде огромных ворот, ведущих к цветникам, к беседкам с разноцветными попугаями: с попугаем на плече каждый мог сфотографироваться за пять долларов. На невысоком холме находилась коллекция деревьев бонсай.

Далее — лебединый пруд, множество водопадов и открытый дельфинарий. Нанги, однако, не пошел так далеко. Ему надо было купить билет на фуникулер, который поднимал на высоту трех тысяч футов на искусственный атолловый риф, где находился еще один дельфинарий.

Фуникулер состоял из четырех вагончиков, в каждый помещалось шесть человек. Нанги было велено сесть в крайний левый вагончик. Он встал в очередь, периодически продвигаясь вперед по мере прибытия фуникулера.

Он не смотрел по сторонам, это недостойно. Однако ему было не все равно, кто стоит рядом с ним, позади и впереди. Он заметил туристов с Запада и из Японии. Китайские подростки весело болтали, обсуждая, несомненно, как здорово быть в парке так поздно. Или, может быть, спорили, какой из вагончиков оторвется от каната и свалится в пропасть. Нанги убедился, что он никого не интересует.

Его сильно занимало, с кем он встретится. Подошла его очередь. Он поедет вместе с китайской семьей, что стоит за ним?

Вагончик подошел пустой. Двери распахнулись, и служитель в униформе помахал ему рукой, чтобы он проходил. Он заметил, что служащий не посадил китайцев с ним вместе.

Внутри было тесно и потому неудобно сидеть. В вагончик впрыгнул человек, Нанги не понял, откуда он взялся. Двери захлопнулись, и мотор заработал.

Фуникулер медленно двинулся вперед. Они сразу оказались на краю бетонной станции. Вдруг вагончик повис в воздухе, чуть раскачиваясь.

Нанги обратил внимание на попутчика. Это был грузный китаец неопределенного возраста. Ему могло быть и пятьдесят, и семьдесят лет. Приплюснутый нос, волосы стрижены так коротко, что виден загорелый череп. Китаец показал зубы — все золотые — улыбка или гримаса, Нанги не понял.

— Доброе утро, мистер Нанги, — сказал китаец, склонив голову. — Меня зовут Ло Ван.

Нанги ответил на приветствие.

— Скажите, вы уже бывали в этом парке?

— Никогда. Хотя я не впервые в Гонконге.

— В самом деле? — По тону китайца было ясно, что ему это абсолютно все равно. Он повернулся в своем кресле, какие ставят в приемном покое больницы. — А я здесь был множество раз. Этот вид не надоедает. Но весьма редко удается взглянуть на него в столь ранний час.

Вид моря с множеством небольших островков был и вправду великолепен. Повсюду плавали длинные лодки с мерцающими огоньками, словно ювелирные украшения. Лунный свет придавал воде особый металлический блеск, похожий на блеск кольчуги.

— Считайте, что вам повезло.

Нанги не понял, относилось ли это к пейзажу или к чему-то еще.

Вагончик теперь двигался над пропастью, если бы они сейчас рухнули вниз, не уцелел бы никто.

— До моего сведения дошло, — сказал китаец, — из достаточно надежных источников. — Глаза его сверкнули. — Информация очень важная, жизненно важная, так, кажется, говорят. Это относится к... к связям в Кантоне, которые могут оказаться компрометирующими.

Нанги кивнул.

— Это по сути верно.

— Понимаю.

Нанги достал копию контракта, подписанного Лю. Он развернул его и осторожно положил на пустое сиденье.

Ло Ван посмотрел на контракт, потом, не сказав ни слова, посмотрел на Нанги, он знал, что это всего лишь копия. Глаза его ничего не выражали.

Нанги вручил ему конверт. Осторожно, словно это могло быть опасно, Ло Ван вскрыл его. Вынул содержимое. Кроме черно-белых фотографий 8х10, там были микрокассета и текст записи на двенадцати страницах. Все это представляло отчет о происходившем в квартире Сочной Пен.

Ло Ван достал золотые очки и минут десять изучал фотографии и текст, не обращая внимания на Нанги.

Когда он закончил, они подъехали к остановке, где вышли из вагончика, и пошли по узкой каменистой тропинке.

— Интересно, — сказал Ло Ван, держа неоспоримые доказательства под мышкой, как обычные деловые бумаги. — Но вряд ли стоит того, что вы просите. — Китаец пожал плечами. — Мы можем в любое время вернуть Лю на родину.

— Не думаю, что это будет просто, — сказал Нанги, старательно обходя камни. — Лю здесь очень важная персона. Его все знают. И если вы отзовёте его сейчас, перед лицом огромного скандала — а могу вас уверить, он непременно последует, — ваша страна потерпит огромное идеологическое поражение. Вы потеряете все преимущества над Англией, которых добились за два с половиной года. И что хуже всего, вы уроните свое достоинство.

Легкий ветер дул им в лицо, пахло солью и фосфором. Световые сигналы далеких кораблей что-то передавали невидимым абонентам. “Они как Ло Ван и я, — подумал Нанги, рассматривая корабли. — Они знают, куда направляются, но не видят”.

Ло Ван напряженно думал. Казалось, единственным выходом для него было бы, если бы Лю поскользнулся в ванне и сломал себе шею. Это спасло бы их от потери лица, и эта умная японская обезьяна уедет к себе домой, на остров. Но он знал, что этого не случится, потому что это невозможно.

Все, что сказал Нанги, было правдой. Это раздражало. Он не мог исчезнуть с Лю или с информацией этого японца. Одно слово губернатору, и он тут же свяжется с правительством ее величества, с каким-нибудь министром. Это будет смертельно для Ло Вана и его руководства.

И вдруг его осенило. Он посмотрел на море так, словно ничего не произошло. Он обдумывал все тщательно, со всех точек зрения, словно собирался сделать очень важное приобретение, так оно, собственно, и было. Он не мог получить от этого всего, что хотел. Затягивать дело — значит потерпеть поражение в битве интеллектов.

Чем дольше он думал о своей идее, тем больше она ему нравилась, и тем больше он ощущал грядущее превосходство над этим восточным варваром.

— Мы считаем, — начал он осторожно, — что не стоит доставлять неприятностей мистеру Лю. Фактически нам хотелось бы оставить его на своем месте. — Он достал из кармана копию контракта Нанги. — Это признается недействительным, если мы достигнем соглашения по одному вопросу. Все материалы против Лю и, разумеется, против этой самой Пен также будут уничтожены, копии, оригиналы, негативы — все будет доставлено по данному мной адресу. Вдобавок вы подпишете соглашение о том, что с этого дня не будете использовать их против кого бы то ни было, прямо или косвенно.

— Но я не хочу уничтожать контракт, — возразил Нанги. Он рисковал, но думал, что сможет получить больше.

Ло Ван стоял неподвижно. Стоял с таким видом, словно Нанги ударил его по лицу этим контрактом. Удивление унизило его, и это было ему неприятно.

— Чего же вы хотите? — спросил он наконец.

— Я хочу, чтобы мы вернулись к первоначальному соглашению с Лю. В обмен на тридцать процентов в “кэйрэцу” — без права голоса — вы обеспечиваете нас капиталом в течение последующих трех лет, каждые полгода, первого января и первого июля.

— Мы уже вложили много денег в вас, мистер Нанги, — заметил Ло Ван. — Тридцать пять миллионов долларов.

Нанги уже качал головой.

— Это за те беспокойства, какие доставил Паназиатскому банку ваш Чин. На сегодняшний день вы не сделали ни одного вклада.

Ло Ван смотрел Нанги в глаза. Он кипел от ярости и от унижения. Он не мог позволить себе потерпеть поражение здесь, на родной земле. У него оставался один аргумент.

— Скажите, — произнес он, — вы действительно утратили интерес к тому, почему мы так стремимся заполучить значительную часть вашего “кэйрэцу”?

В душе у Нанги появилась тревога, но он с ней справился. Блефует, подумал он. И осторожно сказал:

— Мистер Лю уже определил коммунистическую точку зрения. Восточный альянс.

— Да, мы знакомы с недостатками Лю. — Ло Ван наклонил голову. — Вы, конечно, не думаете, что мы ему рассказали все. Нанги молчал.

— В Пекине сейчас две фракции. С одной стороны — маоисты, с другой — сторонники так называемого капиталистического пути. В пятидесятых, как вы несомненно знаете, русские отвергли сталинизм. Мао обвинил их в ревизионизме. Идеологический барьер до сих пор стоит между двумя странами. Однако тайно ведутся переговоры с Кремлем о достижении согласия. Не все довольны течением реки и пытаются найти альтернативный курс. Говорят, они ищут мощное пропагандистское оружие, чтобы использовать его против Советов и руководства Пекина.

Нанги понял весь подтекст этого монолога. Ло Вану не надо было объяснять, к какому течению он относится. Его хозяева еще не взяли власть на севере.

Его сердце билось сильно. Знают ли коммунисты о “Тэндзи”?

— Мне кажется, — сказал он, — из режима Мао ничего хорошего не вышло.

— Я не буду вести идеологических споров, — ответил китаец. — Ваше “кэйрэцу” может стать ключом к будущему нашей страны. Восточный альянс — это не ложь. Вы просто всего не знаете.

Нанги чувствовал, что это триумф. “Я победил!” — твердил он себе. Ему больше нечем крыть. Он побежден. Он может знать о существовании “Тэндзи”, но не знает секрета. И никогда не узнает.

— Осталось только внести изменения в документы. Ло Ван согнулся. Ему казалось, что ему уже сто лет.

— Вы обрекли себя и нас на пакт, который может иметь дьявольские последствия. Я не смею и представить себе, что выйдет из альянса между нашей страной и Россией.

Он продолжал говорить, но Нанги его не слышал. Успех опьянил его; старинная вражда между ними была непреодолима.

За сорок минут они внесли все необходимые изменения и подписали документы. Ло Ван достал блокнот и принялся записывать последний пункт, который он изложил Нанги устно. Нанги извинился и отошел позвонить Везунчику Чу. Когда он вернулся, они подписали обе копии, сделанные Ло Ваном. Нанги был счастлив, что ему больше не придется встречаться с Лю и Сочной Пен.

Оба забрали свои копии документов. Они стояли на скале в изящных шелковых костюмах, несмотря на неподходящий для этого час, торжественные, несмотря на доносившиеся сюда радостные крики людей.

Со стороны дельфинария послышались громкие аплодисменты: дельфины прыгали в обруч, а тюлени подкидывали носами мяч.

Нанги осторожно вынул красный конверт и вручил его Ло Вану.

— А теперь, — раздался из микрофона голос конферансье, — леди и джентльмены, невероятный финал!

Тони Теерсон, Чудо-мальчик Гордона Минка, как никто разбирался в компьютерных технологиях. Возможно, оттого, что его мозг гораздо лучше воспринимал бинарные заряды, чем расплывчатость человеческой мысли.

Это был тот редкий день, когда Чудо-мальчик испытывал более сложные чувства, чем голод, жажда, усталость. Радость пришла, когда он наконец закончил работать над шифром — он разложил его по словам, предложениям, параграфам, которые отправил Тане Владимовой и самому Минку.

Беспорядок, в котором не смог бы существовать ни один нормальный человек, был образом жизни Тони. Идея о порядке относилась для него только к памяти его компьютера и его собственной памяти.

Теерсон не зря носил свою кличку. Никто, кроме него, на этой стороне Атлантики не смог бы расшифровать хитроумный советский шифр “Альфа-3”. Это была невероятная головоломка, самая сложная из тех, что приходилось ему решать.

И как все гении, Теерсон был подавлен тем, что недоступно его пониманию. Вся его жизнь была посвящена познанию не познаваемого. “Правила логики” — такая табличка висела в его кабинете.

И когда он все же разгадал последнее сообщение “Альфа-3”, когда английские слова высветились на экране его дисплея, он не поверил своим глазам, ему показалось, что произошел небольшой сбой. Он очистил экран и еще раз набрал программу.

И получил то же самое.

Это был не сбой. Он снова и снова производил операцию. Результат получался один и тот же.

Он долго сидел перед экраном. Словно читал Марциана. “Никакого сверхсмысла, никакой сверхлогики. Элементарно, как слова в песне рок-н-рола”, — подумал он.

— Плохо, — пробормотал он. — Очень, очень плохо!

Он чувствовал себя потрясенным.

Он распечатал текст, очистил экран и решил, что пора повидать Минка.

Когда Теерсон пришел, Минк обдумывал последнюю фазу своей вендетты против Виктора Проторова. Он был очень собой доволен. Задание Тани Владимовой против своего злейшего врага было шагом, о котором он мечтал долгие годы, но не мог осуществить. Появление Николаса Линнера все изменило.

Где-то в глубине души Минк считал себя богом Вотаном, созданным Ричардом Вагнером — одноглазым и гордым, любящим, но мстительным.

Ему никогда не приходило в голову открыто воевать с Проторовым. Он не мог представить себе, что сядет на самолет в Японию, возьмет пистолет, приставит его к голове противника и нажмет на спусковой крючок.

И не потому, что Минк был трусом. Вовсе нет. Борьба не страшила его. Лишения эмоциональные и физические были частью его жизни много лет. Для него личная месть отходила на второй план перед его обязанностями в Красной Станции, перед его ответственностью за людей, с которыми работал, которых должен был держать единым целым в мире, стремящемся разъединить их. И перед долгом гражданина.

Многое из этого было правдой, однако, к своей чести, Минк никогда не думал о своих мотивах. Он был больше богом, чем сам мог себе представить. Его твердым убеждением было, что он обладает властью, могущественной, как копье Вотана, копье, с помощью которого он управлял всеми живыми существами, даже гигантами, копье, прикоснувшись к которому умирали. Агенты Красной Станции были копьями Минка, его властью.

Таня Владимова тоже была его копьем, но он слишком любил ее, чтобы отправить в логово Проторова. Как ни странно, он любил ее так же, как Вотан любил свою дочь Брунгильду. Она была ему ближе всех на свете. С ней он обдумывал все планы, плел все сети. Он не мог представить себе, что пошлет ее на верную смерть от рук своего врага. Он ждал, как умеют ждать только японцы. И наступил подходящий момент. Сейчас она уже прилетела в Японию, она — его оружие против мрака ночи.

Он резко поднял голову, осознав, что в дверях кто-то стоит. Немногие имели доступ на этот этаж, еще более немногие могли войти сюда в одиночку.

— Да, Тони, — сказал он, остановив поток мыслей, как останавливают пленку. — У тебя что-нибудь есть для меня?

Необычность поведения Чудо-мальчика поразила Минка, он махнул ему рукой.

— Заходи, заходи. — Он уже что-то предчувствовал. Теерсон пересек комнату и сел на стул перед столом Минка.

— Я прочитал “Альфа-3”.

Он помахал в воздухе листом бумаги.

— Покажешь или будешь им обмахиваться, как веером?

Теерсон передал ему лист. Он сидел, положив руки на колени. Он чувствовал себя бесполезным и ненужным.

Минк посмотрел на текст:

ПОСЛЕДНЕЕ ВНЕДРЕНИЕ ЧЕРЕЗ ЛИННЕРА НИКОЛАСА. ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ СТАТУС. ОПАСЕН. ЦЕЛЬ: “ТЭНДЗИ”, ВАША СМЕРТЬ. САНКЦИОНИРОВАНО ЭТОЙ КОНТОРОЙ. ЛИЧНОЕ ДЕЛО НА ЛИННЕРА ВЫСЫЛАЮ. ПОДДЕРЖИВАЮ ЛИННЕРА. КОНТАКТ ПО ПРИБЫТИИ В ТОКИО. ВОЛК.

Волк, подумал Минк. Он помертвел, когда понял, что Таня Владимова, его Таня, работает на русских. Как? Боже!

Он стукнул кулаками по столу с такой силой, что Тони подпрыгнул, словно его иглой кольнули.

— Убирайся! — заорал Минк. — Прочь с моих глаз!

Чудо-мальчик вскочил и бросился из комнаты. Он дважды видел Минка в ярости и не имел ни малейшего желания видеть снова. В дверях Минк остановил его.

— Стой!

Теерсон повернулся к хозяину.

— Я одного не могу понять, Таня знала, что ты работаешь над “Альфа-3” и что наверняка его расшифруешь, зачем же она использовала его?

Чудо-мальчик пожал плечами.

— Во-первых, я думаю, у нее не было выбора. “Альфа-3” — все еще самый надежный шифр Советов. — Он не мог заставить себя поверить, что разгадал его. — Она знала, что мой предыдущий успех случаен. Не так давно мы об этом говорили. Тогда, как я помню, она даже спросила, как у меня дела с последним сообщением. — Он кивнул. — Я ей сказал, что дело продвигается скверно. Что вряд ли удастся его разгадать. И часов двенадцать спустя меня осенило. Дальнейшее уже было вопросом техники, в основном работал компьютер.

Минк молча смотрел на Чудо-мальчика. Ему не пришло даже в голову сказать, что возможна ошибка. Он слишком хорошо знал Теерсона, тот никогда не допускал ошибок. Быть может, он разгадывал не все шифровки “Альфа-3”, но когда разгадывал, то знал, о чем говорит.

— Ты хорошо поработал. Тони. — Голос был холодным, как зимняя стужа.

Теерсон мрачно кивнул:

— Мне очень жаль.

Минк жестом показал ему, что он может идти. Оставшись один, он встал, взял ужаснувшее его сообщение и перешел в комнату без окон. Ему живо вспомнилась площадь Дзержинского, казавшаяся ему уродливой, как вся русская архитектура. Темное небо, “Детский мир” напротив, черные ЗИЛы въезжают в черные крысиные норы Лубянки. Он вернулся оттуда сквозь снега, спасая свою жизнь.

Сколько же информации получили русские? На сколько шагов его опережает Виктор Проторов? Из донесения было ясно: Волк передавал информацию ему. Таня и Проторов. Как же ему это удалось? Как?

Минк стиснул зубы. Он с трудом дышал. Как, должно быть, смеялся Волк над его предложением отправить ее, чтобы поддержать Линнера? И как она, вероятно, испугалась, когда узнала, что Линнер послан уничтожить ее хозяина.

Он отчетливо представил себе ее лицо в тот момент, когда она поняла смысл его операции. Как же он в ней ошибался!

Он ходил взад и вперед по комнате. Москва с ее промозглым зимним холодом окружала его, он забыл о том, что и там происходит смена времен года. Для него облик этого города был постоянен, как и его ненависть.

“Что же теперь делать? — спрашивал он себя. — Как спасти операцию?” Линнер давно не давал о себе знать. Он не может послать другого агента за ней, она сразу догадается. Эффективнее позвонить и приказать вернуться. Она знала, что для него нет ничего важнее “Тэндзи” и Проторова.

Он чувствовал себя обманутым, как отец, расстающийся с ребенком, но не мог заставить себя ненавидеть ее. Ничто не могло уничтожить его любовь.

Должен же быть какой-то ответ, думал он. Столько раз он одерживал победу над, казалось бы, безвыходными обстоятельствами. Почему же сейчас все иначе? Но он знал ответ на этот вопрос. Еще никогда он не сталкивался с катастрофой в таких масштабах.

Мысль о том, что в его организации советский шпион, выводила его из себя. Таня занимала такое положение в Красной Станции, что знала всех ее членов. Кроме ее предательства, была еще одна опасность — внутри организации. Никто не должен узнать, что она предатель.

Он судорожно соображал, хватался то за одну, то за другую возможность, отметал варианты, едва они возникали.

Раздался телефонный звонок. Он не подходил, но телефон продолжал звонить. Он не хотел, чтобы его отвлекали, и протянул руку, чтобы отключить аппарат. Но вместо этого он нажал на кнопку включения и услышал голос секретарши:

— К вам пришли, сэр.

— Не хочу никого видеть! Понятно?

— Да, сэр. Но он не уйдет. Он настаивает на...

“Черт возьми”, — подумал Минк.

— Кто такой?

— Он говорит, что вы его знаете. Это лейтенант Льюис Кроукер.

Все его тело было покрыто кровоподтеками после побоев Проторова и Котэна. Три пальца на правой руке сломаны и сильно распухли. Боль его не беспокоила. Он умел ее контролировать.

Он подошел к столу Проторова и включил машинку для уничтожения бумаг. Сунул туда зашифрованный текст. Теперь информация существовала только у него в голове.

Потом он продолжал восстанавливать дыхание. Посмотрел на опухшие пальцы и понял, что их нельзя оставлять в таком состоянии.

В “Тэнсин Сёдэн Катори” он изучил “коппо”, имеющее отношение к переломанным костям. Он использовал эту технику, когда напал на Проторова. Теперь ему нужно было совершить обратный процесс с собой.

Большим и указательным пальцами он потрогал сломанный палец. Нащупав обломки костей, понял, что все не так уж плохо. Он знал, что делать.

Европеец сжал бы зубы, напряг бы мускулы от сознания того, что ему предстоит, и тем самым увеличил бы себе боль. Николас расслабил тело и душу, уменьшая боль. Он погрузился в “гёцумэй но мити”, и его тело начало исцеляться.

Когда он вышел из этого состояния, пальцы встали на свои места. Оторвав полоску от рубашки Проторова, он крепко их перевязал, затягивая повязку зубами, но не настолько сильно, чтобы нарушить кровообращение. Затем он оценил обстановку. Она была непростой. Он находился в тупике. Ему еще повезло, что никто не вошел и не увидел, что произошло с Проторовым. Но он знал, что это ненадолго. Он находился в самом центре хорошо защищенной крепости, где каждая дверь была бронирована, как в банковском хранилище. Он взглянул и увидел большую вентиляционную систему. Если бы не его сломанные пальцы и последствия наркотиков, он бы легко пролез в вентиляционное отверстие и добрался бы до выхода.

Он нуждался в помощи, но все его соратники находились за много миль от него. Поэтому необходимо было получить помощника.

Используя технику “ити”, он, как мог, сымитировал голос Проторова и позвал Русилова. Когда лейтенант вошел, Николас швырнул в него тело Проторова.

Реакция Русилова была предсказуемой. Он инстинктивно поднял руки, чтобы защититься, и сдавленно вскрикнул, когда узнал шефа.

Этого было достаточно, чтобы парализовать его на какое-то время, необходимое Николасу. Николас прикоснулся к груди лейтенанта, и тот почувствовал сильное сердцебиение. Он покачнулся, почувствовал слабость, и ему стало сложно дышать.

Лицо побледнело, на лбу выступила испарина. Но он смог обернуться и произнести:

— Это невозможно! Ты же умер!

— Вот еще одно доказательство жизни после смерти! — прошептал ему на ухо Николас.

Русилов был в крови и глупо пытался стереть ее с себя. Николас обыскал его. У левой щиколотки он нашел нож.

— Теперь ты отсюда меня выведешь.

— Это невозможно, — ответил Русилов. Николас сильнее нажал ему на грудь. — Это правда! Там стоит электронный сканер. На всех пленников ставят невидимую отметку, которая меняется каждую неделю. Если мы попытаемся пройти через любые ворота, тебя подстрелят и меня вместе с тобой, если мы будем в одной машине.

— Должен быть еще выход, — сказал Николас.

— Он есть, — кивнул Русилов. — Но его знал только Проторов. Тебе отсюда не выбраться, ни со мной, ни без меня.

Николас не отчаивался. Он был тренирован для проникновения и знал, что из каждого построенного человеком здания есть выход, так же как и вход в него.

— Быстро! Расскажи мне о здании.

Русилов подчинился. Проторов устроил себе базу в бывшем сельскохозяйственном комплексе. Там было два выхода, бесполезных для Николаса. Внутри деревянных стен были каменные. Специально оборудовано еще одно помещение, в котором они сейчас находились.

Русилов хрипло засмеялся.

— Тебе остается только залезть на стену и спрыгнуть в глухой лес, друг мой. Может, ты и не погибнешь, если тебе повезет, ты только переломаешь ноги.

Николас понял, что Русилов описал ему возможный путь к спасению.

— Выходи! — приказал он. — Если мы кого-нибудь встретим, он не должен ничего заподозрить. Если закричишь, умрешь. Резкое движение — тоже умрешь. Ясно?

Лейтенант кивнул.

В коридоре они никого не встретили. Два лейтенанта отводили врача вниз в камеру. Русилов вывел его на крышу. Они прошли мимо бамбуковых стволов и алюминиевых прутьев, метров по 15 длиной. Николас остановился.

— А это зачем?

— Тут кругом бамбуковые заросли, — ответил Русилов. — И здесь хранили бамбук. Алюминиевыми прутьями его прижимали, чтобы не раздул зимний ветер.

— Возьми два, — приказал Николас. — Бамбуковых.

На крыше Николас приказал лейтенанту раздеться. Каждую вещь разложил на камнях. Ножом Русилова расщепил бамбуковые стволы пополам. Затем отрезал рукава на одежде, распорол брюки и вынул шнурки из ботинок.

— Что ты делаешь? — спросил Русилов.

Николас не ответил. Он разрезал тяжелый кожаный ремень на четыре узкие и длинные полоски, после чего связал их вместе со шнурками. Затем в ход пошли куски одежды. Он работал тщательно, как отец, делающий змея для своего сына.

Он конструировал “хитоваси”. Ниндзя называют это “человеком-орлом”. Подобие дельтаплана. Закончив, подошел к Русилову. Без одежды тот словно уменьшился в размерах. Как и большинство военных, без нее он чувствовал себя крайне неловко.

— Прощай, Русилов! — сказал Николас и дотронулся до одного из “кюконов”, девяти основных меридианов: этот находился за ушами. Русилов тут же упал без сознания.

Николас взял “хитоваси”. С юго-запада дул легкий ветер, порывистый и непредсказуемый. Николас мысленно содрогнулся. Карма. Он страшно устал и очень хотел спать. “Скоро, — подумал он. — Сейчас нужно быть осторожным”.

Он шагнул на каменный парапет. Луны не было, и он не мог определить время. Стояла глубокая ночь, но еще не наступило время, когда особые световые оттенки неба говорят о приближении рассвета, и он не знал, когда взойдет солнце.

Ветер чуть усилился, но, как только он приготовился, ветер стих.

“Ну!” — подумал Николас.

Он чувствовал, что у него повышается температура. Прилив сил. Невидимый простым глазом. Он опустил веки и ощутил его.

Когда он почувствовал, что тело готово, он оттолкнулся сильными ногами и взмыл в темноту. Камнем полетел вниз, но затем подтянул свою конструкцию и попал в поток ветра.

Он парил в темноте как летучая мышь.

Возле ротэнбуро Акико заметила Котэна и последовала за ним. Он приехал сюда с пустыми руками, а уезжал с длинной полированной коробкой. Опытный взгляд Акико сразу определил, что это футляр для меча. Судя по его размерам, там лежал дай-катана — самый длинный из всех самурайских мечей.

Она притормозила, стараясь держаться в тени. Котэн проехал под невысоким фонарем, и она смогла хорошо разглядеть футляр — тот самый, который она видела раскрытым в саду, во время беседы Николаса с ее мужем. Теперь она не сомневалась — это был меч Линнера.

Их машины ехали след в след. Поскольку движение в этот поздний час было не слишком оживленным, Акико пришлось погасить фары, оставив лишь вспомогательное освещение. Она ориентировалась на хвостовые огни машины Котэна. Раз или два, когда дорога уходила за гребень холма, ей казалось, что она его потеряла. Но поднявшись на перевал, она вновь видела впереди себя рубиновые лампочки.

Местность была пустынная, и ей приходилось соблюдать осторожность. Безлунная ночь, осложнявшая езду, одновременно и помогала Акико. Котэну было трудно разглядеть, что происходит сзади.

Примерно через тридцать минут езды машина Котэна резко сбавила ход, свернула на грязную утоптанную лужайку и тут же исчезла в кустарнике.

Акико поспешно съехала на обочину, оставила машину и пошла пешком. Ехать в автомобиле дальше было нельзя — шум двигателя мог насторожить преследуемого.

Так как дорожка была неширокая, Акико было нетрудно держать Котэна в поле зрения. На небольшой поляне, окруженной зарослями шепчущегося на ветру бамбука, он остановился. Мужчины были уже здесь, и она подобралась поближе, чтобы подслушать их разговор, из которого ей стало ясно, что Николас сбежал.

Но что с Сато? Она пробыла в ротэнбуро слишком мало времени и успела узнать только то, что мужчина — по всей вероятности, один из предпринимателей — погиб в результате загадочного взрыва автомашины.

Кто был этот мужчина, она не знала. Подъехал Котэн и отвлек ее. Но если бы даже и не это, она все равно не могла задавать никаких вопросов, не возбуждая подозрений. Японское общество отличается исключительной клановостью, в нем силен дух общины. Акико была здесь чужая. Если незнакомый человек, вроде нее, начнет вдруг расспрашивать о деле, связанном с убийством или хотя бы с необычной смертью, на него сразу обратят внимание и дадут знать в полицию. Акико это было ни к чему.

Она слушала и не понимала: они говорили исключительно о Николасе, о том, что Котэн возвращался в ротэнбуро за дай-катана, принадлежавшем Линнеру. И ни слова о Сато, его имя вообще не упоминалось в разговоре.

Это привело Акико к неизбежному заключению: Сато нет в живых. Похоже, именно он погиб при взрыве автомашины, а может, его прикончили в этом глухом лесном углу. Какая разница? Кто-то взял на себя труд отомстить вместо нее. Это ее не особенно обрадовало: она предпочитала бы отомстить сама. Но факт оставался фактом.

Ее следующей мишенью был Николас. Она начала осматривать окружающую территорию. Здание в центре поляны очень напоминало сарай, хотя сарая здесь не могло быть.

Она прошла дальше на юго-запад и обнаружила обломки “хитоваси”. Присев на корточки, она потрогала их пальцем, любуясь редким мастерством. Она даже засмеялась от удовольствия.

Потом она продолжила свои поиски.

Аликс, разумеется, пыталась его удержать. Она кричала на него, называла безумцем, она даже плакала, умоляя его не уходить.

Видя это, Кроукер мог сделать вывод, что она искренне за него боится. И тем не менее он сомневался. Ведь Аликс — профессиональная актриса, на своей работе она ежедневно занимается любовью перед камерой. Она может изображать любое чувство с такой легкостью, с какой каждое утро подводит глаза.

Но потом он подумал: а зачем ей, собственно, притворяться? Что она выиграла бы, удержав его от поездки в Вашингтон? Разве что уверенность, что он цел и невредим. Она отлично знала, кто пытался его убить, во всяком случае, кто приказал это сделать. Это был тот самый человек, который, в нарушение своей клятвы, нанял теперь убийцу, чтобы прикончить их обоих.

Это был К. Гордон Минк, перед которым Кроукер стоял в эту минуту.

— Что это здесь за чертовщина? — спросил Кроукер, окидывая взглядом зеленый внутренний дворик. — Какого дьявола вам понадобилось устраивать здесь этот африканский натюрморт?

Минк выдавил из себя слабое подобие смешка.

— Я должен прикончить вас на месте голыми руками, — глухо проговорил Кроукер.

Минк все еще не мог прийти в себя от изумления при виде человека, которого он не далее как минуту назад считал погребенным на морском дне. Он машинально приложил руку ко лбу, будто стараясь унять предательски стучавшую там боль.

— Возьмите себя в руки, лейтенант, — произнес он, не найдя других слов. Ему требовалось время, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства. Этот день, похоже, будет самым страшным в его жизни, и ему надо предельно собраться, чтобы не ухудшить ситуацию еще больше.

Он жестом пригласил Кроукера присесть.

— Которое из этих кресел заминировано? — спросил тот с мрачной усмешкой.

— Что вы хотите этим сказать?

Эти слова вырвались у Минка помимо его воли: он дал себе слово не состязаться с лейтенантом на его поле. Но боль в висках лишала его сил.

— Вы трижды пытались убить меня, вы дважды покушались на жизнь Аликс Логан! Какие же слова надеялись вы услышать от меня теперь?

Минк тяжело опустился в кресло, еле сдерживая стон. Голова разламывалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Я вас не понимаю...

Голос у него дрожал, лицо побледнело под слоем загара. Только теперь он осознавал ужас положения. И как это он умудрился допустить такой прокол?

Кроукер наблюдал за ним с любопытством. Злость его уже поостыла.

— За мной и Аликс гнались от самого Ки-Уэста. На нее покушались в Роли и в Нью-Йорке. Нас хотели убить, Минк!

Минк отрицательно покачал головой.

— Я ничего не понимаю. Поверьте, я никогда не приказывал убивать Аликс. — Он посмотрел на Кроукера, будто только сейчас увидел его здесь. — Я не мог это сделать, дав ей обещание. Вы должны мне верить.

Кроукер хорошо знал, что слова стоят недорого. Однако в глазах Минка он видел что-то, похожее на мольбу. Он понял, что Минк, которого он, Кроукер, вслед за Аликс считал этаким пауком, плетущим свою прочную паутину, протянувшуюся из столицы — святая святых страны, сам теперь увяз в этой же паутине. Оба они вдруг словно заблудились, не зная, где добро, а где зло. Позиции недавних врагов зашатались. Впервые с того момента, когда Кроукер вошел в шикарную квартиру Анджелы и обнаружил ее холодное обнаженное тело, он начал понимать, что здесь кроется нечто большее, чем убийство фотомодели. Гораздо большее.

— Тогда скажите, кто все это сделал? — резко спросил он.

Это навело Минка на неизбежный вывод. Под чье попечение он отдал Аликс? Кому доверил уберечь ее от всех неприятностей. Тане Владимовой, вот кому! Той самой Тане, которая сорок часов назад сбежала из этого здания неизвестно куда.

Он схватил трубку телефона и запросил сведения о передвижениях Тани за последние трое с половиной суток. Его немедленно подключили к компьютеру ARRTS. Он повторил вопрос и стал с нетерпением ждать ответа. Получив его, он посмотрел Кроукеру прямо в лицо.

— Таня, — негромко произнес он.

— Какая, к чертям, Таня? — удивился Кроукер.

— Это она приказала убить вас обоих. — Минк импровизировал, используя полуправду. В его мозгу зародилась еще неясная мысль, вернее зародыш мысли, которому требовалось время, чтобы созреть, после чего он сможет начать развернутые спасательные работы. Его спасет чудо, если только чудеса возможны вообще. Минк не верил ни в Бога, ни в черта, во всяком случае, до этого момента.

Уже другим, самым обычным голосом он спросил:

— Так что там с Аликс? У нее все в порядке?

— Она обескуражена, обозлена, выбита из колеи. Возможно, вся ее жизнь разрушена в результате этой подлости. Но в общем у нее все в порядке.

Минк почувствовал большое облегчение при этом известии. Если у него и были какие-то сомнения насчет того, что он сохранил жизнь Аликс Логан только из прихоти, то теперь он их отбросил.

Он открыл было рот, но Кроукер его опередил:

— Даже и не надейтесь, что я вам скажу, где она сейчас. Если вы сделаете что-то со мной, она пойдет прямо к Генеральному прокурору штата и расскажет все, что знает. А вы, насколько я понимаю, этого не хотите.

Минк помолчал, как бы взвешивая его слова.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я предлагаю вам мир... сделку, если угодно.

— Что еще за сделка? — проворчал Кроукер. Хоть он и видел, что Минк искренне озабочен судьбой Аликс, доверять ему было нельзя.

— А вот какую. Я не причиню вам вреда и не стану разыскивать Аликс — естественно, до тех пор, пока она не пожелает увидеться со мной сама. А вы сейчас сядете и выслушаете меня, после чего все хорошенько обдумаете.

— И что же потом? — спросил Кроукер.

“Клюнуло! — подумал Минк. — Этот человек умен и многое может. Он убил двух моих агентов и ушел от третьего, наиболее опасного — моей вероломной Тани. Возможно, он сделает то, что не удалось сделать никому из посланных мною людей.

Возможно, — думал он, начиная рассказывать про Таню Владимову и ее предательство, про ее манипулирование операцией “Рыба-меч” по задержанию и охране Аликс Логан, — этот человек сможет разрушить то, что Проторов и я создали совместно”.

Минк почувствовал внутри себя жар. Как человек, который только что избежал лап смерти, его вдруг охватило странное волнение, заставившее дрожать кончики пальцев.

Уговорить Кроукера будет нетрудно. В распоряжении Минка имелось два могущественных стимула, и он предложит их сидящему напротив человеку, который, Минк в этом был уверен, не сможет отказаться. Будь он на его месте сам, он, без сомнения, завелся бы точно так же, как заведется Кроукер.

Месть и патриотизм. Вот две главные причины, по которым, как полагал Минк, Кроукер согласится на сделку. Таня лично пыталась убить его вместе с подопечной — этого простить нельзя. Кроукер жаждет свести с нею счеты, и Минк, естественно, не может его осуждать. Им обоим нужна она. Просто у Кроукера есть возможность достать ее, а у него, Минка, такой возможности нет.

И еще был “Русский фактор”. Это не нравилось никому, и меньше всех — Минку. Здесь Кроукер с Минком заодно.

— У вас будет дипломатический иммунитет, — заключил Минк, — новые документы для таможни и иммиграционной службы. У вас будет полная поддержка, если она вам потребуется. — Он выждал немного. — И вы свяжетесь со своим старым другом Николасом Линнером.

Он приберег самое заманчивое на конец, зная, что это сработает безотказно.

И Кроукер клюнул.

Но уже через полчаса после тою, как детектив-лейтенант был снабжен новым паспортом, свидетельством о рождении, деловыми бумагами и вдобавок американскими долларами, японскими иенами и кредитными карточками “Америкэн экспресс”; после того, как его доставили в Международный аэропорт имени Даллеса на самолет, вылетающий в Токио, уже после всего этого Минк вдруг сломался и в первый раз со времени своего долгого заключения на Лубянке разразился горькими слезами. Он вспоминал, что сделали с ним, и думал о том, что в отместку пришлось сделать ему.

А в этот момент предмет любви и ненависти Минка высаживался в аэропорту Нарита за пределами затянутого смогом Токио. Полет доставил ей мало удовольствия. Сразу после взлета из аэропорта Кеннеди она приняла две таблетки снотворного и провалилась в тяжелый сон, в котором ее окружали картины из детства. И во сне ее неотступно преследовал Проторов, на лошади и пешком, вооруженный, в тяжелых сапогах; куда бы она ни шла, он оказывался на ее пути.

Вот Таня снова в своей школе в Речице — это был ближайший городок к глухой деревушке, в которой жила ее семья. А в доме были распри. Ее старший брат Михаил не одобрял того, что отец работает милиционером и связан с КГБ, чьи агенты в черных дождевиках время от времени появлялись у них дома, чтобы напомнить ему, что он обязан сообщать об антисоветской деятельности на его участке.

Через шесть месяцев Михаил уйдет из дому, а через год, в возрасте восемнадцати лет, станет одним из самых воинственных диссидентов, успешно действующих внутри страны.

Но к тому времени директор речицкой школы приехал на старом полуразвалившемся автомобиле к ней домой, чтобы поговорить с ее родителями. Ей предложили стипендию в спецшколе, располагающей куда большими возможностями, чем та, которой руководил этот директор. Она — исключительно одаренная девочка, говорил он, и заслуживает такого шанса. Но придется пойти на определенные жертвы. Эта новая школа находится на Урале, а это отсюда добрых 750 километров.

Мать Тани ударилась в слезы, услышав об этом. Ведь они уже лишились сына. Но отец Тани был тверд. Он, простой деревенский участковый, хочет, чтобы его дети, по меньшей мере один из них, пользовались теми благами, которых сам он никогда не имел.

Все было улажено, к большому облегчению директора: на него страшно давил сам Проторов, требуя организовать переезд Тани в новую школу. Само собой, родители и Таня не имели представления о содержании новых школьных предметов.

Приехав на место и поняв, где она находится, и что из нее собираются сделать, она исправно писала домой каждую неделю. Ни единым словом не намекала она родителям и никому другому, что это за учебное заведение, хотя, по правде, ей очень хотелось сказать отцу, зная, как он будет этим гордиться и как эта новость сгладит его мучительные переживания из-за предательства Михаила...

Проторов. Она пыталась связаться с ним из аэропорта в ожидании, когда появится ее единственная сумка, а потом еще раз, когда добралась до пульсирующего перенаселенного сердца Токио. Она использовала четырехзначный код, но получала один и тот же ответ: молчание.

Само по себе это ее не тревожило, а вот присутствие в отеле Петра Александровича Русилова — да. Она зарегистрировалась, отослала сумку в свой номер, а затем позволила лейтенанту сопровождать ее в прогулке по улице, где они прохаживались среди тесных толп мужчин в серых костюмах с черными сложенными зонтиками, точно все они — лондонцы. У многих нос и рот были закрыты белыми масками — это становилось все более привычным для Токио.

Таня нашла, что Русилов выглядит неважно. У него был нездоровый цвет лица, и он приобрел нервозную привычку оглядываться, будто опасаясь нападения сзади. Это Тане не понравилось.

Но еще менее ей понравилось то, что он ей рассказал.

Ее кожа, прозрачная даже на семьдесят девятом году жизни, была подобна самой тонкой рисовой бумаге, смятой в могучем кулаке.

— Завтра мне исполнится восемьдесят, — сказала она ему. В голосе ее не было гордости, а было лишь удивление, что жизнь может длиться так долго.

Даже и теперь она оставалась одним из самых прекрасных созданий, когда-либо им виденных. Еще ребенком он часто сравнивал ее красоту с красотой своей матери. Он находил, что совершенная симметрия черт Итами уступает более экзотической красоте Цзон. Наверное, это было естественным для него — оставаться верным своей матери. Но тогда было и другое: он ненавидел Итами за то, что она была матерью Сайго, и потому был необъективен.

— Что я могу еще сделать для вас? — спросила она. Он стоял со склоненной головой.

— Ничего, хаха-сан.

Мать. Как много должно было произойти между ними, чтобы он смог так ее назвать.

Здесь она жила всегда — еще с тех времен, как он узнал ее; это был пригород Токио, к северо-западу от столицы, недалеко от того места, где была свадьба Сато и Акико. У Николаса была трудная поездка от Хоккайдо на юг: там ночью он вломился в магазин готового платья и, разжившись новой одеждой и энной суммой денег, перебрался в Хакодате. Он мог бы украсть и машину, но не хотел оставлять такие четкие следы ни тем, кто бросится за ним в погоню, ни полиции, которая неизбежно займется расследованием кражи со взломом. Следствием они займутся со свойственным японцам усердием. Чем меньше им оставлять следов, тем лучше.

Время от времени он менял автобусы, а при случае пользовался автостопом. Однако он, хорошо зная, что именно там легче всего наследить, старался избегать оживленных автотрасс и железных дорог.

Наконец в приморском городке на юге Хоккайдо он переправился через пролив Цугару в Аомори, город на каменистой северной оконечности острова Хонсю.

Не имея документов, он не мог нанять автомашину и предпочитал опять пользоваться автобусами, направляясь на юг зигзагообразным маршрутом.

Честно говоря, Николас страшился мысли о том, что снова увидит свою тетю. Ведь это он убил ее единственного сына; ведь это отец Николаса задушил ее мужа, за что Сайго в свою очередь отравил полковника, а несколько лет спустя преследовал Николаса всю дорогу до Нью-Йорка.

Он не знал, как она его встретит, и даже не мог вообразить, что скажет ей при встрече. Разве есть слова, уместные перед лицом непоправимости смерти? Николасу подумалось, что слова “простите меня”, возможно, самые неадекватные в английском языке. Но в японском не было ничего лучше, точно так же и в любом из других языков.

Дом был построен архитектором, уже немолодым в то время, когда Итами и ее муж Сацугаи наняли его. Архитектор благоговел перед старинными стилями семнадцатого века, которые считал непревзойденными. Они выдержали испытание временем.

Он спроектировал этот дом, взяв за образец “Кацура Рикю” в Киото — императорскую виллу четырехсотлетней давности, которая все еще оставалась лучшим во всей Японии примером смешения человеческого с природным.

— Я стараюсь, — говорил старик, — осуществить свой замысел в такой форме, чтобы создание моих рук казалось частью природы.

Плод его трудов оказался исключительным в японском смысле этого слова, без всяких оговорок. Конечно, многие детали оказались слишком, может быть, утонченными, с точки зрения юного Николаса. Из всего дома он любил одну-единственную комнату: ту, которая была предназначена для чайной церемонии.

И именно в эту комнату его привели слуги, встретившие его у дверей и доложившие о госте. Прежде всего он искупался и отдал свои раны на попечение согбенному старику, который все время разговаривал сам с собой нараспев, но тем не менее свое дело знал. Николас почувствовал себя значительно лучше, чем в последние дни.

Оставшись один, Николас опустился на колени и обратился лицом к саду. Выход к нему был длиной во всю стену, а в высоту метра два. Однако верхняя половина была закрыта ширмой из рисовой бумаги так, что в ходе чайной церемонии была видна только нижняя часть сада. В этом состояла особенность концепции дзэн-буддизма: надо обладать лишь частью окружающих тебя чудес природы, а не всем их изобилием. Создавалось ощущение, что за пределами этой невидимой границы тебя ожидает горько-сладкая утонченность цветов сакуры или пылающего веера осеннего лиственного орнамента, которые могут нарушить сосредоточенность, необходимую для чайной церемонии.

Рассеянные деревьями солнечные лучи, рассыпавшиеся по ширме, окрашивали ее в теплый цвет кипящего масла. Одинокая птичка скакала по гальке в саду и поклевывала то тут, то там.

Бриз колыхал верхушки криптомерии, шевеля тени на полированном деревянном полу. Николас внутренне содрогнулся, вспомнив страшный полет на “хитоваси”, трепыхание его разорванной одежды, похожей на оперение, резкий натиск ночи на его лицо, страх перед тем, что неустойчивый ветер замрет посреди хлынувшего дождя, заставив его рухнуть на заросли бамбука.

Возбуждение и ужас смешивались внутри него в будоражащий кровь коктейль.

Он был выжат, как лимон. Правда, наркотики уже расщепились и покинули его нервную систему, но еще сохранялось какое-то воздействие на мышцы, ткани и мозг. Единственным средством от этого были физические упражнения.

Она вышла к нему, шурша шелком. Он встал и поклонился, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть из груди. Его пленило — до благоговения — величие ее красоты. Не то чтобы время ее совсем не тронуло, просто она как-то умудрилась сделать его своим другом, а не врагом. Время следовало за ней, как прирученное животное, оставаясь при этом совершенно незаметным.

— Итами-сан, — пронзительным шепотом сказал он. — Оба...

— Пожалуйста, присаживайся, Николас-сан, Он послушно сел, не желая изучать, что таится в ее глазах, гадать, что у нее на уме.

После чая и рисовых пирожных они вновь остались вдвоем.

Она сказала:

— Как хорошо, что ты вернулся. Мое сердце радо видеть тебя вновь, сын мой.

“Сын мой”!

Что-то сломалось в нем, и он с внутренней болью склонялся перед ней все ниже, пока не коснулся лбом полированного пола. Он плакал, не в состоянии сдержать своих чувств: японская половина его “я” стыдилась слез, но западная половина нуждалась в этом и не хотела подчиняться никакой дисциплине.

— Сын мой. — В ее голосе была такая нежность, что она и впрямь могла заменить ему мать. — Я знала, что ты вернешься. Я молилась, чтоб ты нашел в себе мужество сделать это.

— Я боялся, оба. — В его голосе звучали слезы. — Я так виноват перед вами. Видеть всю боль, которую я причинил вам...

— Ты не причинял мне никакой боли, Николас, — мягко сказала она. — Ты всегда был для меня больше сыном, чем Сайго. Слабый духом, он принадлежал душой и телом своему отцу. Сацугаи был для него солнцем, он определил жизненный путь Сайго. Безумие отца перешло к сыну.

Николас заметил, что она ни разу не назвала Сайго “мой сын”. Для матери это было довольно странно. Он поднял голову, и их взгляды встретились. Он не увидел в ней ни гнева, ни печали. Скорее в них была смесь покорности судьбе и любви... любви к нему, Николасу.

— Он был сущим дьяволом, — говорила меж тем Итами. — Я никогда раньше не верила, что такое возможно в человеке. Принято думать, что закомплексованность ослабляет экстремистские проявления! — Она покачала головой. — Но у Сайго все было иначе. В нем была бесхитростная чистота, которая могла быть восхитительной, будь она направлена в нужную сторону.

Его гибель не была для меня бременем, с которым мне пришлось идти по жизни. Мне не положено говорить, что я желала его смерти, но я не стыжусь этих слов. С какой стати? Все, с чем он соприкасался, увядало и умирало. Это был какой-то демон разрушения.

— И при всем том, — сказал Николас, — я не могу гордиться, что уничтожил его.

— Разумеется, — сказала она, — ты руководствовался чувством чести. Ты — сын своей матери.

И тут он увидел, что она улыбается ему. Непроизвольно он ответил ей тем же: в его сердце вспыхнул свет, как будто все тучи развеялись после удара грома.

Долгое время они ничего не делали, наслаждаясь обществом друг друга, заново знакомясь, находя новый, неожиданный уровень их взаимоотношений, после того как тяжкий груз прошлого, мешавший им ранее, был сброшен.

— Я рада, что ты пришел именно теперь, — сказала она ему на следующий день. — У нас тут были один или два подземных толчка, не очень сильных, но довольно неприятных.

Николас припомнил распечатки, полученные с первого спутника, которые показывал ему Проторов. На них отмечался пик тектонической активности. Однако он ничего ей не сказал.

— Я не выбирал время, оба; это оно меня выбрало.

Она кивнула в ответ, слегка улыбнувшись:

— Вот почему мы все должны научиться переходить реку вброд, правда, Николас? Он немного удивился:

— Я не знал, что вы читали Мусаши.

— Не только читала, но и изучала. — Она заразительно рассмеялась. — Ты еще многого обо мне не знаешь, хотя, думаю, во всем мире нет другого человека, которому я открыла столько своих секретов!

Это я направила к Сайго кое-каких бизнесменов — людей, которых оскорбил Рафаэль Томкин; людей, которые хотели его смерти.

Николас обернулся к ней:

— Я не понимаю вас.

— Ты задумывался хоть на минуту, сын мой, что я испытала, когда потеряла твой след после твоего ухода из дома? Моя любовь простирается так же далеко, как и моя защита. В чью дочь ты влюбился? Сколько времени потребовалось бы Сайго, чтобы узнать про это? Как долго он мог с ювелирной точностью объединять выполнение двух задач — профессиональной и личной? Наверняка это нарушило его тонкое чувство логики, и устоять он не мог.

У Николаса все поплыло перед глазами.

— Так вы... это вы послали его за мной? — Он приложил ладонь ко лбу, не веря своим ушам.

— Дорогой мой, — мягко произнесла она, — ведь он был похож на дикого быка, на огромного раненого вепря. Он был опасен и становился все опаснее с каждым днем. По трезвом размышлении я не могла допустить, чтобы это продолжалось.

Она остановилась и в первый раз дотронулась до него легким, но точным жестом, наполненным — как все японские жесты — глубокого значения.

— Ты думал, что я послала его, чтобы причинить вред тебе? Я послала Сайго на его собственную смерть. Возможно, я убила его, если взглянуть на это в определенном свете.

— Но при этом умерли другие люди, оба-тяма! О них тоже надо было подумать!

Некоторое время она молчала, шагая по траве, покрытой пятнами теней от образуемых подстриженными деревьями аллеи.

— Что тебе на это ответить, сын мой? Жизнь лишена совершенства, потому что мы люди, а не боги. Это у богов все ясно, но ведь они не живут, а только существуют, по их собственному определению.

Она оперлась рукой о суковатый ствол дерева. Они помолчали.

— Я сожалею о смерти... любой смерти. Но часто ради излечения приходится удалять и часть здоровой ткани. Это несправедливо, и это определенно мне не по душе. Но пришло время учиться переходить реку вброд. Как ты сказал, не мы выбираем, а скорее нас выбирают.

Он выразился не совсем так, но он подозревал, что Итами это помнила. То, что она сказала, было в любом случае более подходящим. Он понимал: то, что произошло между ним и Сайго, в действительности не было делом их рук. Скорее это было предопределено за поколение до них постоянной враждой между их отцами. Сыновнее почитание заставило их довершить то, что было начато давно.

Он не мог удержаться от мысли о тех, кто погиб из-за кодекса чести, который не был их изобретением: Эйлин Окура, Терри Танака, док Дирфорт, а сколько еще полицейских и других людей, чьих имен он не знал? И еще Лью Кроукер. Николас понимал мудрость слов своей тети, даже соглашался с ними. И все-таки что-то внутри него протестовало, как бы издали: “Это слишком высокая цена; даже одна-единственная жизнь — слишком высокая цена за выполнение “гири”.

Какое-то время спустя Итами сказала:

— Я была откровенна с тобой, Николас, ты должен ответить мне тем же. Объясни мне свое появление здесь. Уверена, что ты пришел не только для того, чтобы увидеться со мной после долгой разлуки.

— Для этого тоже.

Но она опять была права. Всю дорогу его мысли крутились вокруг одного и того же. В результате эта проблема стала расти в размерах и не покидала его даже во сне.

Акико!

Она не была Юко, хотя у нее было лицо Юко. Почему? Ведь она не могла родиться с такими же абсолютно чертами, как у его Любимой. Природа не повторяет свою искусную работу с такой точностью, за исключением разве что близнецов.

И если, как он был сейчас уверен, ее лицо создано искусственно, человеческими руками, значит, его ведут, как собачку на поводке, к какой-то личности, которая желает его гибели; личности, которая могла изобрести такую эмоциональную пытку.

Итами абсолютно права: Сайго был сущим дьяволом. Потому он инстинктивно прибежал сюда в дом своей тети в поисках ответа на необъяснимое.

— Но есть и другая причина, оба, еще более настоятельная. Я недавно повстречался с женщиной с чертами лица Юко. Она и Юко, и нет. Ее зовут Акико.

Итами повернулась лицом в сторону садящегося солнца.

— Я знала женщину с таким именем, — ответила она. — Когда-то я ее любила, а она меня почитала, как невестка почитает свекровь.

Николас почувствовал, что у него сжалось сердце. То, о чем говорила Итами, показалось ему чудовищным, грязным, если не позорным.

— Они с Сайго жили как муж и жена? — выдавил он из себя.

Итами утвердительно кивнула.

— Она была ученицей?

Итами отлично поняла, о каких ученицах он говорил. Для них могли быть только одни ученицы.

— Да. — Ее голос снизился до шепота. — Они встретились в Кумамото. Акико обучалась там два года, потом уехала.

— Куда?

— Я не хочу об этом говорить.

— Итами-сан...

— Это постыдная вещь. — Ее голос стал холодным; перед ним теперь была старая и печальная женщина. — Не заставляй меня говорить о ней.

Он обошел ее и встал у нее на пути.

— Я должен это знать! Должен! Она за вашего сына...

— Не называй его так!

— Она — последнее оружие Сайго против меня, разве вы этого не видите? Если вы не поможете мне, боюсь, ей удастся то, что не удалось ему.

Ее глаза были ясны.

— В самом деле?

Он кивнул.

— Где-то на севере, в горах, живет сэнсэй. Его зовут Кёки.

— Это не имя, — сказал ошеломленный Николас. — Это душевное состояние, равнозначное сумасшествию.

— И тем не менее Акико туда ушла; именно там она научилась скрывать свое “ва”, там обучилась “дзяхо”. — Итами нахмурила брови и отвернулась. — Я тебе все рассказала, хотя это причиняет мне боль.

Он долго ждал, когда она заговорит вновь. Для этого было много причин. Прежде всего, он хотел дать ей возможность вернуть самообладание. Кроме того, ему хотелось и далее упиваться безмятежной атмосферой, которая ласкала его дух материнской лаской. И наконец, он хотел, чтобы эти минуты взаимопонимания между ними продолжались. Наконец он решился заговорить:

— Я должен идти, хаха.

— Хорошо.

— Вы не поцелуете меня на прощание, как этому научил Цзон мой отец?

Итами обернулась. Ее глаза были огромны, казалось, они вместили весь мир. Ласково взявшись за него руками, она легко приподнялась на носки и прижалась губами к щеке, словно делала это тысячи раз.

— С днем рождения, хаха-сан, — прошептал он.

— Живи долго, Николас, — выдохнула Итами. Она осталась в саду одна, птицы сладко щебетали над головой, встречая наступление сумерек.

Токио привел Жюстин в такое замешательство, какое не испытывает паренек из Небраски, впервые оказавшийся в Нью-Йорке. Это было не то, что она ожидала, и не то, что она хотела от него.

Он пульсировал вокруг нее, точно огромный муравейник, его атмосфера была удушливой, как в угольной шахте. Она вступила в нее со всевозрастающим трепетом и ко времени, когда ее довезли до подъезда гостиницы “Окура”, была готова повернуть назад и уехать домой. Единственное, что удержало ее от такого шага, — Николас, точнее, мысль о нем.

Крэйг Алонж тоже остановился в “Окуре”. Она была с ним немного знакома и в отчаянии нацарапала ему записку, попросив консьержа передать ему, когда он вернется в отель.

Потом она поднялась к себе в номер и полуживая повалилась на кровать. После долгого полета было такое ощущение, будто кожа ее полита маслом, а волосы слиплись от жира. Застонав, она поднялась с кровати и приняла ванну, наполнив ее такой горячей водой, какую только могла стерпеть. Ей было крайне необходимо сейчас снять с себя все слои грима.

Она намылилась и погрузилась в ванну, расслабив мышцы. В это время зазвонил телефон. Она взяла трубку. Звонил Алонж. Он устроился во временном офисе “Сато петрокемиклз” и сейчас вернулся в отель — переодеться перед ленчем. Он предпочитал спортивный стиль в одежде, и никто не предупредил его, насколько консервативными могут быть японцы.

Когда Жюстин спросила его о Николасе, Алонж не знал, что ей ответить. Он слышал, как она волнуется, и не хотел тревожить ее без нужды. Он не имеет понятия, где может быть его босс. Разумеется, он постарается выяснить и перезвонит ей.

В офисе Сато не знали ничего нового о мистере Линнере. Не хочет ли Алонж-сан поговорить с Нанги-сан?

Возвращение Тандзана Нанги из Гонконга было для Алонжа новостью, и он ответил:

— Да, соедините меня, пожалуйста.

Когда его соединили, он рассказал Нанги о Жюстин.

— Приведите ее с собой, — сказал Нанги, — я сам поговорю с юной леди.

Нанги положил трубку и откинулся от стола. Он лишь час назад приземлился в аэропорту Нарита и мыслями был еще в Гонконге. Он думал о Везунчике Чу и его отце-Драконе. Все его мысли были сосредоточены вокруг Триады “Грин Пэнг”. В течение этого месяца они совершат налет на торговую компанию “Сунь-Ва” на Сай Пин Шань-стрит. Не обойдется без насилия, погибнут люди. Одним из этих людей будет мистер Лю; возможно, другой окажется молодая женщина по кличке Сочная Пен.

Вне зависимости от результата, это не имеет к Нанги никакого отношения; это скорее война Триады, территориальная разборка. Так, по крайней мере, напишут все газеты; так воспримут это обыватели и полиция. Такой образ жизни был принят в колонии короны. Ничего не поделаешь — карма. Ло Вану тоже придется принять его. Может, перед тем как заключить соглашение с Нанги, ему следовало посоветоваться с кем-нибудь из знающих людей.

На самом деле налет был согласован между Нанги и Везунчиком Чу еще до встречи с Ло Ваном в Оушн-парке. Не были забыты и патриотические мотивы, на которые Нанги просил Везунчика Чу обратить внимание Третьего кузена Тока. Нанги не аннулировал своего соглашения с Ло Ваном, а контакты с Рэдменом, осуществляющиеся ради дезинформации, прекратятся в ближайшие три недели.

Но его состояние удовлетворенности длилось недолго. Послышался осторожный стук в дверь, и Нанги повернулся вмес-те с креслом к входящему. Он увидел Кэя Хагуру, одного из старших вице-президентов Сэйити Сато.

— Входите, Хагура-сан.

“У него явно нездоровый вид, — подумал Нанги. — Наверное, ему надо дать отдохнуть. Ничто так не восстанавливает душевные силы, как время, проведенное в кругу семьи”.

— Простите меня за вторжение, Нанги-сан. — Хагура кланялся с чрезмерным усердием. Лицо его побелело и скривилось.

За его спиной Нанги заметил суматоху в муравейнике офисов на 52-м этаже.

— Итак, Хагура-сан. — В голосе Нанги проскользнуло раздражение. — Чем могу быть полезен?

Голова Хагуры была опущена, глаза избегали встречи с глазами Нанги.

— Только что телеграфом пришло сообщение из нашего офиса на Хоккайдо. Там произошел... э-э-э... вероятно, несчастный случай. Пока еще никто точно не знает.

Нанги выпрямился в кресле, пульс его участился.

— Что за несчастный случай, Хагура-сан? Насколько серьезный? Кто в него вовлечен?

— Я боюсь, что это касается... Сато-сан, — запинаясь, будто у него удалили голосовые связки, выговорил Хагура. — Произошла автомобильная катастрофа.

— А что Сато-сан? — с трудом проговорил Нанги. — Как он?

— Спастись было невозможно, — сказал Хагура. Он не хотел произносить рокового слова, как будто его нежелание превращало все это из факта в простой слух.

— Хагура-сан! — рявкнул Нанги. Старший вице-президент закрыл глаза, покоряясь неизбежности.

— Сато-сан мертв.

Нанги старался не выдать своих чувств. Он знал, что сейчас главное — выражение его лица. Этот “кобун” был чем-то вроде самурая на службе у сёгуна. Он был безоговорочно предан его курсу. Он мог двигаться только вперед и ни шагу назад. Запрещалось даже колебание. А “Тэндзи” ждать не может.

— Благодарю вас, Хагура-сан. Я понимаю, как это должно быть трудно для вас.

Хагура поклонился, принимая этот комплимент.

— Это мой долг, Нанги-сан.

На него произвело впечатление “ва” Нанги-сан. Он чувствовал, что гармония не покинула этот кабинет, создавая атмосферу власти. Перед лицом трагической и совершенно неожиданной новости это действительно ободряло. Новость о том, что здесь произошло, распространится по всему “кобуну”, все узнают о героизме Нанги и железной выдержке, которые должны восполнить пустоту, ощущаемую всеми вследствие потери Сэйити Сато.

Оставшись в кабинете один, Нанги сломался. Глаза его заволокло слезами, в горле встал комок, который было больно проглотить. Он тупо смотрел в высокие окна.

“Вначале Готаро, — подумал он, — потом оба-тяма, Макита. Но только не Сэйити, ни в коем случае не Сэйити!” Сколько в жизни человека бывает людей, с кем он может делиться? Сколько встречает он в своей жизни таких людей, кто его понимает? Одного или двух, горсточку, если повезет. С кем же теперь он будет беседовать, спрашивал себя Нанги. Кому он будет доверять, с кем разрабатывать планы, радоваться недавним успехам в Гонконге? Все это доставалось на долю Сэйити. Сейчас не осталось никого.

В нем кипели гнев и глубокая, неизбывная печаль. На этот раз он отвратил свою любовь и возненавидел Господа, в которого верил безгранично и чьим заботам препоручил свою бессмертную душу. “Как ты мог совершить такое?” — бранился он про себя. Было ощущение бессмысленной жестокости, огромной несправедливости. Ведь они были как близнецы, Тандзан и Сэйити, знали души друг друга, доверялись друг другу, несмотря на все их ссоры и разногласия. Как в любой доброй семье, их размолвки заканчивались к удовлетворению обеих сторон. Всего этого больше нет. Почему?

Если бы Нанги был в этот момент способен размышлять объективно, он бы понял, что потерял куда больше, чем дружбу, дорогую его сердцу. Он потерял также восточное чувство покорности и согласия, веру в космический смысл жизни. Он потерял свое место в этой системе ценностей, а это было действительно серьезно.

Он снова надел на лицо маску, когда Крэйг ввел Жюстин в сад 50-го этажа, где Нанги пожелал ее принять.

Чиновник из “Томкин индастриз” долго не задержался. Он представил их друг другу и поспешил на деловой обед.

“Итак, — думал Нанги, разглядывая ее. — Это дочь Рафаэля Томкина. Интересно, по-прежнему ли она любит этого гайдзина Линнера?” Он слышал, что они держали себя весьма холодно на похоронах Томкина.

— Хотел бы выразить вам соболезнования, мисс Томкин, — сказал Нанги, склонив голову. — Я близко знал вашего отца и восхищался им.

Жюстин чуть было не исправила “мисс Томкин” на “мисс Тобин”, но это разделение, которое она создавала для себя годами, теперь показалось искусственным и бессмысленным.

Вместо этого она сказала:

— Благодарю вас, Нанги-сан. Признательна вам за ваш огромный букет. — Она осмотрелась. — А здесь очень красиво.

Он коротко кивнул ей в ответ:

— Не хотите ли выпить?

— Джин с тоником был бы очень кстати, — сказала она, усаживаясь в кресло рядом с зеленым бамбуком в кадке. “Что здесь происходит? — спросила она себя. — Он выглядит очень старым и потрясенным”. От Николаса она знала, что прямые вопросы японцам задавать нельзя.

Она отхлебнула напиток, стараясь не замечать хромоту Нанги, ковылявшего от бара к соседнему с ней креслу.

— Это в некотором роде сюрприз видеть вас здесь, в Токио, — сказал он, устроившись в кресле. — Вам не требуется какая-нибудь помощь? Только скажите, я распоряжусь, чтобы наша молодая сотрудница провела вас по самым лучшим магазинам. А ночью мужчины проводят вас по...

— Я прилетела сюда в поисках Николаса, — сказала она, оборвав его на середине фразы. Ее возмутили предположения, которые он сделал в отношении нее как женщины, но у нее хватило здравого смысла не обнаружить своих чувств. Внешне она была спокойной и холодной и потому выросла в глазах Нанги неизмеримо.

Помимо его воли это произвело на него впечатление.

— Понимаю. Конечно, это вызывающая уважение причина для путешествия на край света.

Пока он молчал, Жюстин почувствовала, как внутри у нее все холодеет. Ей хотелось вскочить и закричать: “Что случилось? С ним все нормально?”

— Вы не знаете, где он может находиться сейчас? — Она сама удивилась себе — настолько ровным был ее голос. Николас гордился бы ею. Но при этой мысли к ее глазам подступили слезы. “Что же случилось?” — снова спросила она себя.

— К сожалению, нет, — ответил Нанги. — Я сам только что вернулся из продолжительной деловой поездки. И я только сейчас вхожу в курс событий, которые произошли в мое отсутствие.

“Он так чертовски спокоен, — подумала Жюстин. — Как ему это удается?” Она не осознавала, что является достойной парой для Нанги.

С каждой секундой разговора его уважение к этой гайдзин возрастало. Из-за ее самообладания он решился рассказать ей то, что она сама так или иначе узнала бы через несколько часов.

— Я боюсь, что произошло несчастье, мисс Томкин. В мое отсутствие Сато Сэйити, — он употребил японскую форму, — погиб в результате аварии.

— Боже мой! — Жюстин вцепилась пальцами в колени, забыв о напитке, стоявшем рядом с ней. — Он был... один?

Ее голос был почти не слышен.

— Я понимаю вашу тревогу, — сказал Нанги. — По моим сведениям, он был во время аварии один в машине.

У нее задергалось веко, и ей пришлось закрыть глаза. “Авария, — подумала она. — Он использует это слово, как медики употребляют слово “ушел”, скрывая под ним самое ужасное”.

— Я... я страшно сожалею, Нанги-сан, — сказала она. — Прошу вас, примите мои соболезнования. Я так много слышала о доблести Сато-сан в бизнесе и в личной жизни.

Нанги смотрел на нее во все глаза с откровенным восхищением. Так где же тот поток отвратительных эмоций, которых он мог ожидать от варварки? И где неприятные намеки на близость Нанги и Сато, которые могли бы оскорбить его? Ничего подобного. Вместо этого она выразила соответствующие чувства в соответствующей манере, учтиво отозвавшись о них обоих, о Сато-сан.

— Я вам очень признателен, Томкин-сан, — ответил он голосом, смягченным эмоциями. — Вероятно, вам стоило бы вернуться в отель. Или, как я уже сказал, кто-нибудь из сотрудников компании проводит вас по городу, если вы пожелаете. В любом случае, как только мы узнаем что-нибудь о местонахождении Линнера-сан, мы тут же дадим вам знать.

— Если не возражаете, я предпочла бы остаться здесь, — возразила Жюстин, — разумеется, если я не помешаю вам.

— Нисколько, — ответил Нанги и позвонил Хагуре. Ему преподали урок: женщинам диктовать нельзя.

В густом лесу, окружавшем дом Итами, Николас начал свои поиски, используя самые простые инструменты, которые он взял с кухни своей тетушки с ее благословения.

Он искал в земле отверстия определенной формы, и это отняло у него какое-то время. Лес теперь стал гуще, чем в дни его детства. Но, может, это было лишь плодом его воображения, потому что никогда не обращаешь пристального внимания на окружающие тебя предметы, если место тебе не нравится.

Небо, когда он выхватил взглядом его клочок сквозь сводчатый балдахин из ветвей и листьев, казалось странно желтым. Таких сумерек он не видел прежде. И атмосфера была какая-то необычная: воздух тяжелый, как свинец, не шевелится ни одна травинка. Даже насекомые безмолвствуют. И птиц совсем не было видно.

Наконец он нашел то, что искал, но продолжал свою работу. Большую часть времени он провел на дереве, в ожидании. Закончив свою работу, он улыбнулся удовлетворенно.

Немного погодя увидел выступ скалы, забрался на него и стал ждать.

Здесь и нашла его Акико — он сидел в позе лотоса. Все начинала обволакивать темнота, длинные тени, синие, как лед, ложились пятнами на зеленый ковер земли, на скалы и поганки, на мох и полевые цветы. Наступил вечер — время перехода от дня к ночи. Жаворонки и зяблики уступали место козодоям и совам, дикие кабаны и кролики — лисам и ласкам. Николас услышал негромкий шум шагов.

Она возникла из густой листвы, точно еще одна тень, и приблизилась к нему.

— К сожалению, я не смогла вернуть тебе твой дай-катана, — сказала она.

— А то бы ты меня им убила?

Она ответила ему уклончиво:

— Слезай со своего голубиного насеста, и мы поговорим.

Николас осторожно слез. Он думал о Масасиги Кусуноки. Еще с того времени, как Сато упомянул его имя в связи с “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, оно запало ему в подсознание, как заноза. И хотя он был вдалеке от Ёсино уже долгое время, он все еще помнил, что ни в Японии, ни за ее пределами нет ни одного сэнсэя, который бы носил это имя.

При этом он знал, что Сато не лжет и что ему самому не солгали. Для чего бы они стали лгать? Он не мог придумать никакой причины. Масасиги Кусуноки существует — или существовал до того, как был убит, — и не существует. Кем он был и кто убил его?

Может, это была Акико, его ученица, которая сидела напротив него на татами, беседуя о мирских делах, скрывая свое намерение.

Этот безумец Кёки научил ее вести себя так, что сэнсэй видел только свет ее “ва” и потому забыл об осторожности? Не так ли она собирается поступить и сейчас, на этот раз с ним?

Трава прекрасно заменяла им татами. Тьма, скрывшая холмы и верхушки деревьев, окутала пеленой ночные создания, каковыми сейчас были и они, ласкала их в мягкой колыбели. Они вновь были у себя дома во тьме этой ночи. Слабый отсвет звезд красил их лица в холодный синий свет.

— Я отыскал бы тебя даже без этой татуировки, — сказал он.

— Никто, кроме тебя, не понял ее истинного значения. — Она чуть наклонила голову.

— Да, — согласился он. — Я знаю легенду о Сине, меняющем облик; о дьяволе, которого он создал с помощью “дзяхо”. Она рассмеялась ему в лицо:

— И ты веришь всему этому?

— Я верю в “Кудзи-кири”, — ответил он. — Ив “кобудэру”, и в у-син. Я знал одного маходзукаи... — Он сделал выразительную паузу — с тем, чтобы ей было понятно, что он еще не закончил фразу. Теперь она больше не смеялась. — Ты его тоже знала, Акико. Это Сайго.

Он словно принес в кармане ключ и теперь протянул ей. Он подумал, что она его взяла, но еще могла быть не готовой к использованию его самостоятельно.

— Теперь я знаю истину, — продолжал он, — твои драконы-близнецы рассказали ее мне языками огня. Перед тем как быть убитым своими соотечественниками, Син оставил свое фирменное клеймо-акума. Син был сэнсэем во многих искусствах, нанесение татуировки было только одним из них. Он это делал, как говорят, для того, чтобы можно было в любое время опознать своих учеников, чтобы они были неотрывно привязаны к колесу его кармы. У тебя был сэнсэй, Акико-сан, который отметил тебя своими искусными руками? Не могу допустить мысли, что ты зашла мимоходом в какое-то уличное ателье. — Конечно, он мог напрямую назвать имя Кёки, но этим он бы дал ей огромное преимущество.

— Итак, ты знаешь об у-син, — сказала она, вставляя ключ, который он ей дал. — Для меня большое облегчение, что еще кто-то это знает. И этот кто-то — ты.

А между тем она думала: “Амида! Не могу этому поверить. Я смотрю на него, и моя любовь столь сильна, что мне нужно сдавить мою старую ненависть белыми пальцами; я обязана держать ее в уме каждую секунду, иначе она может ускользнуть из меня, как песок”.

— Акума Сина послужил причиной стародавней мести. Как и у меня. Моя фамилия — не Офуда.

— Нет, — умышленно прервал ее Николас, — твоя фамилия — Сато. А Сато-сан, твой муж, мертв.

Она опустила голову.

— Я так и знала. Очень жаль! — Ее глаза блеснули под беспощадным светом звезд. — Жаль, что я не смогла лишить его жизни своими руками, применив четвертое наказание у-син.

— Кун, — сказал Николас, употребив китайское слово “дворец”, означавшее наказание кастрацией. — Ты бы сделала его евнухом перед тем, как убить.

— Он это заслужил не меньше, чем его дружок Тандзан Нанги, — ехидно сказала она. — Он еще испробует на себе мою ужасную мощь. Эти двое погубили моего настоящего отца — Хироси Симаду.

Николас всерьез удивился.

— Вице-министр Симада был твоим отцом? — Он хорошо знал это имя по личным причинам, поскольку Симада был одной из первоочередных послевоенных мишеней полковника. — Но ведь его жена родила ему лишь двух сыновей!

— Его любовницей была моя мать! — с гордостью ответила Акико. — Она была таю ойран в Ёсиваре, причем лучшей из них.

— Симада совершил сеппуку, был грандиозный скандал...

— Хитро состряпанный Нанги, Сато и их наставником Ёитиро Макитой.

Николас знал, что это была очевидная ложь. Улики против Симады были бесспорны и неопровержимы.

— Они наворотили горы лжи, полуправды, небылиц. И этого было достаточно. — Лицо ее перекосилось от ненависти. — Более чем достаточно в атмосфере, которая граничила с безумной истерией, когда дело касалось войны. — Он почувствовал, что она собирается с силами. — Твой отец, полковник Линнер, настоял на том, чтобы всю эту ложь довести до сведения общества. Линнер хотел убрать моего отца со своего пути еще тогда, когда он боролся за твердую линию против вмешательства оккупационных властей в политику Министерства торговли и промышленности.

Николас вспомнил, как его отец сказал ему в тот день, когда вице-министра Симаду и его жену нашли мертвыми в луже крови: “Никогда не радуйся смерти другого человеческого существа. Лучше испытывай удовлетворение от того, что искоренен источник зла. Члены Министерства торговли и промышленности затягивают борьбу за власть, начатую годы назад членами довоенных “дзайбацу” в их канмин иттай, контрольных ассоциациях. Когда человек объединяется с дьяволом, мы должны исполнить свой долг. Мы должны действовать. Человечество не сможет существовать, если не выпалывать сорняков”.

— В обвинениях, выдвинутых против твоего отца, Акико, не было ничего ложного, — сказал он. — Ты не можешь отрицать неотвратимость наказания.

Но его слова, казалось ему, звучали где-то далеко. Было невероятно трудно оторваться от этого лица, сейчас столь близкого к нему. Ему казалось абсолютно неважным, что на самом деле она — не Юко. Об этом ему говорил разум, но владели-то им чувства. Они обходили разум стороной. Что он видел в ней такого, что вызывало подобную реакцию?

Все это не притупляло в нем чувство опасности; оно просто затуманивало сознание, превращая прозрачное в непроницаемое.

И еще одно его совершенно поразило. Несмотря на то что рассказывала ему Итами, несмотря на то что он уже знал об Акико, в дополнение к тому, что он подозревал, для него явилось неожиданным, что он, как ни пытался, ничего не почувствовал, кроме сияния ее “ва”. Что именно она чувствовала по отношению к нему, он сказать не мог. Но он не ощущал враждебности, злобы, вообще ничего негативного. И опять он задумался, не то же ли самое испытывал Масасиги Кусуноки перед тем, как Акико набросилась на него со своим “дзяхо” и лишила его жизни.

— Они использовали полковника, — сказала она. — Надо было видеть их глаза — безжалостные, словно камни. Они натащили ему разных отбросов, и он все это проглотил.

— Что бы ни сделали Сато и Нанги, это не имеет отношения к трем невиновным, которых ты уничтожила походя, — продолжал он, игнорируя ее логику.

Она зло сплюнула.

— Не говори мне о невиновности! В этой компании вообще нет невиновных! Виновны двое, а обвинять надо всех одинаково.

Николас подумал о мисс Ёсиде, и ему стало жаль как эту женщину, сидящую перед ним на расстоянии вытянутой руки, так и ту. “Смотри, чем может стать жизнь, — подумал он. — После этого не на что надеяться”.

Но он достиг-таки одной из своих целей; он выяснил все, что собирался узнать. Из ее слов он понял, что она не позволит ему встать и уйти; каковы бы ни были ее личные чувства, она слишком хорошо обучена; в конечном счете дух у нее такой же слабый, как и у ее первого мужа, она находится под властью чар “дзяхо”. Ему никогда не удастся убедить ее в своей правоте. Как сказал Акутагава-сан, эти силы так разъедают разум и душу, что всегда подвергаешься ужасному риску скорее уступить им, чем обратить их себе на пользу, как это имеет место с приемами боевых искусств.

Теперь он глядел на нее другими глазами, узнав наконец, кому он смотрит в лицо. Она была мико, колдунья, которая, маскируя свои истинные намерения, может нанести удар в любой момент и погасить твою жизнь. Это может произойти во время поцелуя или объятия, и ты никогда не почувствуешь угасания ее “ва”, разрушения гармонии из-за вспышки агрессии. Он даже не знал, достигла ли она Пустоты.

Ее намерения навсегда были недоступны его пониманию, и он знал, что поступил правильно, так долго дожидаясь ее под деревом. Он понимал, что находится перед лицом смерти. Ему не казалось насмешкой судьбы то, что она пришла к нему в виде его первой любви, единственно истинной и нужной. Если он сейчас умрет, то се лицо он увидит последним. И он уйдет в небытие, мечтая о Юко.

— Какая вокруг тишина, — тихо проговорила Акико. — Животные попрятались в норах, птицы — в гнездах, насекомые уснули. Даже ветер стих. Все в этом мире для нас двоих.

Ее глаза блестели. Ему показалось, что он видит луну, отражающуюся в глазах, светящихся матовым блеском, будто тончайшие шелка. Это были глаза Юко.

— Потому что мы — любовники, Николас. Последние два любовника, еще оставшиеся в этом мире. Когда мы сольемся с тобой, то объединятся не просто наши тела, проникающие друг в друга и проникаемые, то же произойдет с нашими душами. Эти облака и дождь слили наши души воедино, Николас. У нас теперь своя татуировка, так же навечно выколотая, как и мои драконы. Мы будем знать друг друга всегда. В кого бы мы ни перевоплощались по велению кармы — все равно мы узнаем друг друга. Человек или барсук, чайка или змея, какая разница? Танец душ, который мы исполнили, сохранит нашу связь.

Кажется, она пододвинулась ближе? Николас не мог бы сказать этого с уверенностью. Ее слова начали светиться, как и ее глаза, как и звезды, свет которых падал на них сквозь кружево теней.

Теперь она наклоняется к нему? Разве он не чувствует прикосновение ее упругих грудей к своей груди? Разве не чувствует, как погружается в тепло, как ее дыхание овевает его запахом сирени? Он уже не принадлежит себе, только ее “ва”, светящийся маяк, постоянный, как море, существует теперь для него.

Он вспомнил их горячечную ночь в саду Сато, и ему захотелось, чтоб все вернулось назад. Сато. Ощутил, как ее руки обняли его за спину, легли на плечи, кончики пальцев ласкают шею.

“Помни о Сато, — думал он, — и о том, как ты предал его, как нарушил священную клятву защищать его”. Для него сейчас существовал только один выход.

— Нет! — Его крик эхом отозвался в ночи. — Я не могу позволить себе этого! Я не могу любить тебя, мико!

Он высвободился из ее полуобъятия, выхватил короткий нож, который взял в доме Итами. Хотя этот нож был с кухни, но лезвие было острым, как бритва, и его можно было считать ритуальным оружием.

Без колебаний Николас вонзил себе в живот нож по самую рукоятку. Кровь, черная во тьме ночи, полилась ему на колени, на траву, на руки Акико.

Лицо Николаса исказилось в агонии. Голова задрожала, когда он вспорол низ живота, место, где находится “хара”, горизонтально, слева направо.

Акико была в шоке. Глаза ее округлились. “Амида! — прошептала она. — Столько крови!” Она лилась ручьем из самого центра его существования, унося с собой его силу, его жизнь. В ней боролись противоречивые чувства: восторг и печаль, шок и паника, удовлетворение и страх. Тот ли это конец, к которому она стремилась? Это ли кульминация ее тщательно подготовленной мести?

Она понимала, что это так, но потом ей начало казаться, что она хотела другого. Она всю жизнь боролась, чтобы освободиться от традиционной роли слуги мужчины. В основе этой борьбы было отрицание всего, чем была ее мать, ее бунт против того, что крылось за высоким положением таю. Именно поэтому она решила обучиться самым жестоким приемам боевых искусств, хотя это было мужское дело. Всю свою жизнь она боролась за то, чтобы занять место рядом с мужчиной, как равная с равным.

Но потом она увидела, что эта навязчивая идея сделала ее пешкой в руках тех самых мужчин, к которым, как ей казалось, она была ближе всего: Кёки, Сайго и, наконец, вице-министр Симада. Она поняла, что ее отец более, чем кто-либо другой, определил направление ее жизни. Так же, как это сделал отец Сайго со своим сыном. Они были оба одинаковые, она и Сайго. Полностью сотворенные из зла.

Слишком поздно она сделала это открытие. Понадобилась смерть человека, которого она любила так, как никогда никого не любила.

Она открыла было рот, чтобы произнести что-то, раскрыла руки, чтобы показать чистоту своих намерений, но в этот момент земля под ними закружилась, как будто с помощью “дзяхо” она вдруг превратилась в воду, что было выше даже ее понимания.

Раздался пушечный грохот, отозвавшийся эхом в ночи: звук отражался от препятствий, которых только что не было вовсе.

Мир рушился, земля разверзлась, будто раскрытая пасть чудовища. Цветы и кусты, деревья и трава были проглочены зияющей ямой, у которой не было дна.

В ноздри Акико ударил резкий запах газа, серы и зловоние плавящегося металла.

И тут она потеряла равновесие, упала, покатилась, кувыркаясь, не зная, где небо, а где земля. Все, что она могла, это тянуться вверх, цепляясь за комья осыпающейся под ее руками земли.

Николаса тоже сбило с ног и пронесло по воздуху этим первым толчком землетрясения, эпицентр которого, как точно предсказал советский спутник, находился в одном километре к востоку от этого места.

Его отшвырнуло, отбросило от того места, где они с Акико стояли коленопреклоненные, над искрящимися лужами крови, которая вылилась, когда он вонзил нож в только что убитую лису, которую он обвязал, как пояс, вокруг талии под своим кимоно. Он правильно рассчитал, что только шок такой силы может надолго подавить “дзяхо”.

Он больно ударился о камни, ставшие зазубренными и острыми из-за трещин, возникших в недрах гор и расколовших их, точно яичную скорлупу.

Николас попробовал встать на ноги, но толчки были еще такими сильными, что его опять опрокинуло навзничь. От места, где он был ранее, его отбросило, вероятно, метров на десять или пятнадцать, и он поднял голову, отыскивая глазами Акико. Ее не было видно, что было неудивительно в этом хаосе.

Он оказался в самом центре взбесившегося мироздания. Там, где только что стояли деревья, были зияющие провалы, похожие на израненные десны. Эти же деревья пронзали агонизирующую землю, точно стрелы, пущенные гигантским лучником прямо вверх, над своей головой, с их переплетенных корней осыпались огромные комья земли.

Спустя минуту Николас пополз по тропинке, по которой пришел сюда. На это потребовалось время. Ему пришлось несколько раз делать крюк и останавливаться, пока остаточные колебания почвы вибрировали у него под руками и коленями, как сердитые вскрики богов.

Наконец он добрался до разлома — мощной зазубренной прорехи во Вселенной. Вид раскрытого пространства на том месте, где мгновение назад была твердая почва, вызывал чувство благоговейного ужаса. Это привело его в замешательство. Даже его, родившегося здесь и привыкшего к подземным толчкам. Но к ним никогда не привыкнешь и не перестанешь содрогаться перед титаническим проявлением их силы.

В наступившей после грохота землетрясения глубокой тишине ему показалось, что он слышит чей-то голос. Он осторожно подполз к неровному краю разлома.

Она была там, внизу. Ее хрупкое овальное личико бросилось ему в глаза посреди нагромождения обломков камней, расщепленных деревьев и прочего.

— Николас!

Он увидел эти глаза, все еще блестящие. Глаза Юко. Он двинулся к ней и почувствовал, как земля начала осыпаться под ним. Грунт потоком пополз из-под него, и она закричала.

Опустив голову в это абсолютное царство мрака, он осторожно, сантиметр за сантиметром, отползал назад. Глаза искали, где бы зацепиться, чтобы спуститься к ней на помощь. Может быть, по этому дереву, свисавшему как раз над ней? Но ему не было видно, на чем оно держится, и если он допустит ошибку, если оно не выдержит тяжести его тела, то Акико мгновенно погибнет под тяжестью ствола.

— Николас!

Что-то в ее голосе заставило его вновь взглянуть вниз. Да, это она. Просто ее голос изменился по высоте, по тембру.

— Не шевелись! — крикнул он ей. — Я не могу рисковать и спускаться сам. В этой трещине все сыплется. Я поищу стебли и совью веревку, которая выдержит тебя.

— Нет!

Он похолодел от ее полного муки вскрика.

— Не бросай меня, Николас! Не надо больше меня бросать!

Опять начался грохот, на этот раз еще грознее, как будто он исходил из глубины земных недр. “Я не ослышался? — спрашивал себя Николас. — Она сказала: “Не надо больше?”

— Я сейчас спущусь за тобой! — крикнул он.

— Нет! Нет! О Амида! — Он увидел ее лицо, обозначившееся в свете звезд, который стал, казалось, ярче после землетрясения, как будто Вселенная очнулась от тяжелого сна. — Тебя убьет!

Внизу снова все ожило. Он уже был на полпути к Акико, его голые ступни искали точку опоры.

Он увидел, как Акико тянется к нижним концам корней дерева, огромному сплетению корней, похожему на гордиев узел. Но у нее не было волшебного меча, и разрубить его она не могла.

Грохот достиг крещендо, и Николас услышал ужасный скрежет разрывающегося на части мира. Глубоко внизу перемещались тектонические плиты, при их столкновении силы сжатия искали выход вверху, на поверхности земли. Стены разлома дрожали, щель продолжала расширяться. Казалось, даже небеса стонали от боли и мигал звездный свет, пока земля тяжко дышала в агонии.

Николас не слышал ничего, кроме дикого шума, заполнившего его уши. Ему казалось, что не выдержат вибрации и порвутся барабанные перепонки. Вот он увидел, как поползли вниз деревья. Он раскрыл рот, чтобы закричать, но тут ему пришлось, забыв обо всем, рвануться вверх из этой смертельной ловушки, пока его не сбросило в пропасть.

Когда он вновь обрел способность видеть, перед ним предстал совершенно другой мир. Не было ни нависшего дерева, ни расщелин в скале, ни выступов, ни ямок — ничего из того, что он зафиксировал в своем сознании, готовясь спуститься на помощь Акико.

Все, что он ранее видел, исчезло. И вместе с этим исчезла Акико.

Первым знакомым человеком, встретившимся Николасу после выписки из госпиталя “Тораномон” в Токио, оказалась Таня Владимова. Его не особенно удивила эта встреча: позвонить Минку он так и не удосужился.

Она выходила из лифта в отеле “Окура”, перед которым стоял Николас.

— Что это с вами случилось? — спросила она, протиснувшись к нему сквозь толпу.

Подошел лифт Николаса, и она вошла в кабину вслед за ним.

— Вы выглядите так, как будто вас засунули в мясорубку и забыли ее выключить.

— Вы приехали посмотреть на землетрясение? — Это было лучшее, что он мог сказать в этот момент, и вопрос был вовсе не таким бессмысленным, как казался внешне.

— О да! — кивнула она. — Должна признать, что это очень страшно. Правда, японцы воспринимают это с большим хладнокровием. — Она болтала с показной легкостью. Николас терялся в догадках: что у нее на уме? — А вы были тут?

— Нет, — сказал он, — самый пик его я пропустил. Она терпеливо дождалась, когда он откроет дверь в свой номер.

— Однажды во время небольшого землетрясения я была в Лос-Анджелесе, — доверительно сказала она. — Все было так же, хотя мне говорили, что здешнее было много хуже. И никто не обратил на него ни малейшего внимания. Как будто вообще ничего не было.

— Японцы смотрят на это несколько иначе, — сказал Николас, направляясь в ванную комнату и включая краны. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать шум льющейся воды. — Они воспринимают землетрясения как часть живой природы. Для калифорнийцев же это как смерть: они предпочитают не думать об этом.

Спустя пятнадцать минут, приняв вначале горячий душ, а затем — ледяной, он появился, обернутый полотенцем. Николас снял пластиковый чехол, который закрывал гипсовые повязки на пальцах, чтобы они не намокли.

— Я действительно рад, что вы здесь.

— Отлично! — Она глядела на его руку. — Вообще-то я прибыла по поручению Минка. Сейчас центр тяжести переместился с момента вашей с ним встречи на прошлой неделе. С Проторова на “Тэндзи”.

Наверное, его сковывала усталость или, может, Акико все еще была у него в голове. Как она смогла полностью превратиться в Юко или в некое подобие Юко, которую он все еще держит в памяти, как святыню и символ чистоты? Возможно, это только игра воображения, но он определенно чувствовал, что “ками” его первой возлюбленной каким-то чудом сохраняет ее живой образ, наполняя его сердце любовью и страстью там, где раньше жила только ненависть и жажда мести. В конечном счете все это, вероятно, глупо с его стороны, но он так не думал. Он слишком хорошо знал, как тесно переплетаются жизнь и смерть.

Во всяком случае, он не уловил фальши в ее голосе, что в нормальных условиях сделал бы без труда. Он не был настроен на этот разговор, мысли его витали в других местах. Расслабив свои натруженные мышцы, он рассеялся, рассредоточился и потому был уязвим.

— Это совсем неплохо, — ответил он, поворачиваясь к шкафу за чистой одеждой, — потому что Проторов уже перестал быть угрозой для кого бы то ни было.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Таня, хотя отлично знала ответ.

— Я хочу сказать, — ответил Николас, — что я его убил. — Он обернулся к ней вовремя, чтобы увидеть удивление в ее глазах, когда он закончил. — Я раскрыл тайну “Тэндзи”.

Таню будто громом поразило. После ужасной новости, полученной от Русилова, она почти совсем потеряла надежду. Какие теперь остались шансы на встречу в верхах КГБ — ГРУ? Она знала Мироненко. Собственно, он был ее первым любовником. Именно она сделала его участником оси Проторова. Это произошло как раз перед тем, как она окончила спецшколу на Урале. Мироненко вместе с несколькими другими энергичными, предприимчивыми офицерами ГРУ прибыл с трехдневной инспекцией общежитии и учебных классов школы.

Из всех приехавших Проторов считал Мироненко самым для себя полезным в будущем, потому и пригласил в первую очередь именно его.

Ночью Проторов отправил Таню в его номер. Девушка изголодалась по сексу, накал ее чувств совпал с пиком физиологической потребности. Перед этим сочетанием Мироненко устоять не смог — как это случилось бы почти с каждым мужчиной.

Таня была первой ниточкой, связавшей его с Проторовым: после этого визита Мироненко не хотел рвать с ней отношения. Их роман тянулся всю весну.

Но настало лето, а для Тани это означало конец учебы. Поскольку у Проторова было для нее еще одно задание, куда более рискованное, которое могла выполнить только она, он подстроил так, что жена Мироненко узнала о пассии своего благоверного. Тот понес наказание и оставил Таню. Последовавшее вмешательство Проторова спасло его семью и карьеру. Поэтому, а отчасти потому, что его политические симпатии были схожи с воззрениями Проторова, Мироненко оказался в его лагере.

А тем временем Проторов убрал Таню из спецшколы, предоставив ей возможность самостоятельно проникнуть в самую сердцевину диссидентской организации ее брата Михаила. С его точки зрения, риска тут не было никакого. Проторов хорошо знал, что сердцем Таня на стороне отца, что она рассматривает поведение Михаила как предательство по отношению к их семье. И Проторов направлял неявно работу своих инструкторов во время ее подготовки именно под этим углом.

Со своей стороны Михаил был вне себя от радости при встрече с Таней. Он понял одно: его сестра повзрослела. Для него было просто немыслимо представить себе, что она может быть сотрудником КГБ.

И вот сейчас, когда к Тане вернулась надежда, она автоматически отказалась от замысла убить Николаса и, докладывая Минку в Вашингтоне, пустить пулю в его мозги. Держа в своей голове, как в сейфе, тайну “Тэндзи”, она свяжется с Русиловым — с тем, чтобы он переправил ее домой.

Конечно, она не расскажет ему о своем открытии. Пусть он считает, что она возвращается в Центр с позором, потерпев поражение в схватке с Линнером. После того что произошло в укрытии на Хоккайдо, он проглотит такую версию без проблем.

А потом, на той стороне границы, за Курильской грядой — к Мироненко. Еще есть время до назначенного для совещания срока, и она не собирается делить свой триумф ни с кем из этих честолюбивых мужиков. Нет, она сама представится на этой встрече КГБ — ГРУ как преемник Проторова, самолично избранный им. Переворот состоится. И мечта не погибнет.

Всеми силами стараясь сдержать охвативший ее трепет, она сказала:

— Чем скорее вы расскажете мне об этом, тем быстрее я смогу дать сигнал Минку, и мы покончим с этим раз и навсегда.

Уже одевшись, Николас считал деньги в своем новом кошельке.

— К счастью, с нашей стороны не требуется никаких действий. Я в этом совершенно уверен. Но было бы полной катастрофой, если бы об этом прознали Советы.

Таня стиснула зубы. Ей едва хватило сил сдержать свое нетерпение. Она пошла вслед за ним в ванную, где он принялся расчесывать свою шевелюру, и встала в дверях, наблюдая за работающим феном.

— “Тэндзи” — это кодовое название, — начал он. — Оно означает “небо и земля”. А на самом деле “Тэндзи” — суперробот.

— Как?! — воскликнула Таня. — Это что — научно-фантастический фильм?

— Дайте мне рассказать все по порядку. Три года назад в проливе Немуро между Хоккайдо и южной оконечностью Курил затонул во время шторма японский танкер “Харэ Мару”, груженный радиоактивными отходами.

Это была катастрофа огромных масштабов, которую, как ты догадываешься, японское правительство не пожелало предать огласке.

Спасательные работы начались сразу же, как только позволили погодные условия. Оказалось, что контейнеры с радиоактивными отходами не были повреждены, и операция прошла гладко. Но на третий день водолазы, использовавшие невероятно мощный вакуумный насос, заякоренный на дне океана, выявили, что от вибрации на нем образовалась трещина шириной с человеческий волос. И сквозь нее стала просачиваться черная вязкая субстанция.

Таким образом была обнаружена нефть у побережья Японии, там, где, по утверждениям уймы геологов, ничего подобного не может быть.

Когда водолазы поднялись наверх со своей новостью, началась настоящая лихорадка. Доложили премьер-министру. В этот район отправили океанографов вместе с геологами. Через три недели они вернулись назад с невероятными известиями. Похоже, что залежи нефти находятся на большой глубине. К тому же они громадных размеров. Если бы власти имели в своем распоряжении способ извлечения нефти, тогда бы не было необходимости в закупке ни единого барреля сырой нефти. Япония стала бы независимой от поставок извне. Ну просто дар Божий!

Однако у роз оказались шипы. Из-за типа породы и характера пластов обычные методы морского бурения оказались неэффективными. Кроме того, месторождение располагается в непосредственной близости от известного океанического разлома, и существует опасность, что неквалифицированные действия вызовут крупное землетрясение.

И вот тогда родился “Тэндзи”. У него восемь искусственных рук и ног. Он может передвигаться по любой поверхности, вне зависимости от сложности рельефа. Он может видеть, слышать и даже чувствовать запах. Он может — и он будет по сути — заниматься добычей нефти со дна моря, проложит первый трубопровод, по которому миллиарды баррелей топлива будут перекачиваться на поверхность к выстроившимся в очередь танкерам.

— Но зачем такая секретность? — спросила Таня. — Наверняка все это можно было бы делать, ни от кого не прячась.

— Вероятно, — согласился Николас. — Однако это нефтяное месторождение располагается не только на японской земле, хотя они считают, что это так.

— О чем вы говорите? — спросила Таня, у которой сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Курильские острова являются предметом спора между Россией и Японией. Вы это отлично знаете, это элементарно. Главный вопрос состоит сейчас в том — кто хозяин этой нефти, Япония или Россия? И существует два разных ответа, смотря кого спрашивать, японца или русского. — Он отвернулся от зеркала. — Теперь понятно, почему Проторов так стремился проникнуть в суть этой операции?

Он вышел из ванной и огляделся. Но Тани уже и след простыл.

Еще немного — и он бы уже ушел в здание “Синдзюку-сюйрю”, где располагалось управление компании “Сато петрокемиклз”, когда раздался звонок телефона. Он поднял трубку.

— Да?

— В Ки-Уэсте погода — блеск, приятель, — услышал он мужской голос, — но компания паршивая.

— Кроукер! — Над ухом Николаса будто лопнул воздушный шар. Его колени подкосились, так что ему пришлось сесть. — Лью, это невероятно!

— Еще как вероятно, малыш. Я внизу, в вестибюле. Не хотелось, чтобы тебя трахнул сердечный приступ, если приду без предупреждения. Можно к тебе?

— Я как раз ухожу. Встретимся внизу. — В голове у него вертелись тысячи вопросов. Лью Кроукер жив! Но как же...

— Нет. С тем, что у меня, лучше поднимусь я.

— Ну давай. Наступила пауза.

— А вообще-то ты как? — Голос стал хриплым.

— Все поменялось, — ответил Николас. — Впрочем, в жизни всегда так.

— Расскажешь мне об этом. Я мигом.

Лью был похудевший, загорелый больше обычного; на его лице — лице Роберта Митчема — появилось больше глубоких морщин. И тем не менее, на взгляд Николаса, он выглядел чудесно.

Они обнялись, как братья. На этот раз Кроукер против нежностей не возражал — просто удивительно, как он соскучился по другу.

— Что за бинты? — Он показал на руку.

— Потом, — ответил Николас. — А теперь рассказывай.

И Кроукер рассказал — начиная с того момента, когда загадочная автомашина сбила его на дороге в Ки-Уэст, и кончая разоблачением Аликс Логан.

— Выходит, вовсе не Томкин, а Минк санкционировал убийство Анджелы Дидион? — удивился Николас.

— Томкин всего лишь знал об этом, — мрачно усмехнулся Кроукер. — Только впустил убийц в квартиру. Надо думать, это освобождает его от вины.

Николас взглянул на него, ощущая какую-то непонятную боль.

— Жаль, что он оказался таким слабым. Он, наверно, думал об утечке информации, которую она может дать. Национальная безопасность...

— В моей книжке он по-прежнему числится убийцей, — перебил его Кроукер. — Ну ее в задницу, эту национальную безопасность! Большущий обман, будь он проклят.

— Я с тобой не согласен. Лью. Кроукер так и вскинулся:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты сам знаешь, что я хочу сказать, — мягко ответил Николас. — Чем ты здесь занимаешься?

Кроукер замялся.

— Национальной безопасностью, — ответил он виновато. — Извини меня. Ник.

— Ладно, забудь это, Лью. На нас всех паразитируют под предлогом патриотизма.

— И потому Томкин впустил их?

Николас посмотрел ему в лицо.

— Честное слово, не знаю.

— Да ладно! Анджеле от этого никакой разницы. Так или иначе, а до нее все те же шесть футов.

— Перестань себя терзать, Лью! Посуди сам — ты сделал все, что мог. И даже больше, чем другие. Я считаю, душа Анджелы может покоиться в мире.

Кроукер тяжело сел, обхватив голову руками.

— Я ничего не сделал. Я ничего не решил. Я нигде не успел. Просто кручу свои треклятые колеса вхолостую. И никто не собирается отвечать за смерть Анджелы — ни сейчас, ни потом.

Николас встревожился:

— Что с тобой случилось в Ки-Уэсте, мой друг? Только честно!

Голос Кроукера звучал приглушенно.

— Не знаю. Ник. Черт меня побери, если я знаю! — Николас ничего не сказал, и Кроукеру пришлось самому прервать гнетущее молчание. — Моя жизнь пошла наперекосяк. Мне кажется... — Он помолчал и начал снова: — Я не знаю, что произошло с мальчишкой, который закончил училище в числе пяти процентов лучших из своей группы. После этого у меня в одной руке был закон, а в другой — служебный револьвер. И я знал, как с ними надо обращаться. Я знал, что я — на праведной стороне, а они — убийцы, насильники, наркоманы, бандиты, контрабандисты — на неправедной.

Это было очень давно... или мне только так кажется? За это время я утратил ту легкость, с которой раньше отличал преступников от слуг правопорядка. Я был абсолютно уверен — вот как в том, что я сижу здесь, — что Анджелу убил Томкин. Я был не прав... а, может, не был? Я уже ничего не знаю! Ее убил Минк, и я знаю, что должен был найти его. Зачем? Хотел ли я убить его своими руками? Стать законченным анархистом по отношению к закону, который я поклялся соблюдать? Это называется самосуд, парень. Когда я стоял перед ним, я знал, что, по крайней мере, какая-то частица меня хотела этого. Даже зная, что за сучка эта Анджела; даже зная, что она могла, и ты в этом прав, смогла бы — испортить эту шпионскую обедню, всю кашу, которую Минк заварил с Томкиным. Но ведь в результате они отняли человеческую жизнь, точно они — сам Господь Бог. Уничтожили человека, Ник.

Он вскинул голову, и Николас вздрогнул при виде опустошенных глаз, окаймленных красными веками. Он, похоже, плакал... по себе, по еще одной заблудшей душе.

— Какая бы она ни была, Ник, она имела право жить. Разве я не прав, скажи?

Николас обнял своего друга за талию, и они сели вдвоем на край кровати.

— Она имела право жить, Лью.

Кроукер негромко кашлянул:

— И вот вместо того, чтобы придушить самого Минка, я мотаюсь по его заданию.

— Не понимаю!

— Сейчас поймешь, я тебе ручаюсь! — Кроукер ходил по комнате взад-вперед, как тигр в клетке. Он был предельно возбужден и не скрывал этого. — Причина, понимаешь, в том, что я ездил встречаться с этой сволочью в Вашингтон. На этот раз он наметил новое убийство. Похоже, что Таня Владимова подсажена к нему из КГБ. Кстати, ты не знаешь, где она тут притаилась, а?

Николаса бросило в жар. Столько всего сразу!

— Таня? — переспросил он. — Советская шпионка? Но тогда почему Минк не связался со мной сам?

Кроукер кивнул на телефон:

— Ты когда-нибудь вспоминаешь про автоответчик, парень?

— Практически у меня голова забита другим. Но полчаса назад я вошел в отель и наткнулся на Таню. Она...

— Какого черта ей здесь понадобилось?

“О Боже! — подумал Николас. — “Тэндзи”! Я рассказал ей все, что с таким трудом уберег от Проторова! И выходит, он все равно победил. Из-за территориального инцидента почти наверняка вспыхнет война — об этом страшно даже подумать”.

— Идем! — крикнул Николас.

— Куда?

— На Хамамацу-тё.

Выйдя от Николаса, Таня покинула отель по пожарной лестнице, спустившись на семь этажей, не дожидаясь лифта и опасаясь быть замеченной. На улице она свернула на север, быстрым шагом удаляясь от отеля. Ей очень хотелось взять такси, но она боялась оставить след. Ее решение было верно и по другой причине: улица была перегружена транспортом, и Таня могла быстрее преодолеть три квартала пешком, пробивая себе дорогу в толпе, как лосось пробивается вверх по течению.

Вверх по Сакурададори она дошла до станции метро Тораномон на линии Гиндза. Она опустилась под землю, оплатив проезд, проехала одну остановку до Симбаси и здесь пересела на JNR, направляясь к Хамамацу-тё.

Там она очутилась среди сотен людей, в основном туристов, ожидающих монорельсовый поезд до Ханэды, откуда были рейсы на Хоккайдо. Она вылетит на Хоккайдо. Какое-то время ей пришлось подождать в очереди к телефону-автомату: надо было сообщить Русилову, что она в пути. Когда ее соединили, она произнесла одно-единственное кодовое слово:

— Парашют.

Это было такое время дня — после полуденного столпотворения и перед вечерними часами “пик”, — когда уличное движение в Токио переменчиво. Оно может быть быстрым или медленным в зависимости от прихоти богов.

Николас решил рискнуть и взял такси до Хамамацу-тё. Это было ошибкой. Сакурададори была забита, боковые улицы тоже. Возле станции Онаримон у него лопнуло терпение и, бросив на колени водителю иены, рассыпавшиеся, как лепестки цветов, он выскочил из машины, Кроукер последовал за ним.

Онаримон уже была у них под боком, когда они ехали по городским улицам, но теперь, под землей, им пришлось дважды пересаживаться: один раз на станции Мита — на линию Тоэй Асакуса до Симбаси, а потом на JNR, повторяя маршрут Тани до станции Хамамацу-тё.

Поднявшись наверх под беспощадный солнечный свет, они оказались в густой толпе, которая текла вниз по двум эскалаторам на платформу станции монорельсовой железной дороги. Буйство красок, голосов, толкающихся тел и море лиц — таков был ритм жаркого сезона.

— Она может быть где-то здесь, — сказал Кроукер, — а может, в двадцати милях отсюда.

— Сейчас не время шутить, — сухо отреагировал Николас. — Ступай к дальнему эскалатору. Ровно через три минуты мы оба отправимся, я — отсюда, а ты — оттуда. Встретимся примерно посредине платформы.

Кроукер стал серьезным.

— Ты на самом деле думаешь, что она здесь, а?

— Ты совсем не знаешь Токио, — ответил Николас. — Ей нужно добраться до Хоккайдо как можно быстрее. Это она может сделать только через аэропорт Ханэда. Для нее это лучший шанс.

— Но в большом городе всегда есть уйма других возможностей. Почему ты уверен, что сейчас будет именно так?

Николас и вправду не мог ответить с определенностью — это решение было принято подсознательно. Перед ним стояло лицо Тани в тот момент, когда он сообщил ей, что раскрыл тайну “Тэндзи”. Ее удивление теперь приобрело для него дополнительный смысл. Он понял, что она не думала улетать. Каковы бы ни были ее планы в тот момент, когда она столкнулась с ним в “Окуре”, они вмиг изменились, как только он рассказал ей про “Тэндзи”.

— Лью, — сказал он очень серьезным тоном, — она собралась домой, в Россию. Она действует инстинктивно, а инстинкт диктует ей избрать самый короткий и самый быстрый путь. Это всего лишь предположение, но весьма точное, должен тебе сказать.

— Ладно, дружище, — с мимолетной усмешкой согласился Кроукер. — У меня уже есть опыт по части твоих предположений. Встретимся на середине!

Было очень жарко и становилось еще жарче. Таня начала покрываться потом. Что-то случилось на монорельсовой дороге. Произошло немыслимое: один из японских видов транспорта вышел из строя.

С минуту назад, когда она взглянула на часы, ее охватило сожаление, что она не пристрелила Николаса Линнера в тот момент, когда он стоял перед зеркалом в ванной комнате. Но она отлично понимала, почему она заколебалась и отказалась от этой мысли. Она просто испугалась: как только она попытается сделать это, он разгадает ее намерения и помешает ей доставить секрет “Тэндзи” к совещанию в верхах. Это совещание имеет исключительную важность, утешала она себя, ни под каким видом нельзя подвергать риску его проведение.

Она сдержала себя в тот момент, а сейчас раскаивалась, что не пошла на риск. Теперь она удирает и потому весьма уязвима. Одна мысль о том, что за ней погонится Николас Линнер, приводила ее в ужас.

Вот почему, увидев его поднимающимся по эскалатору у ближайшего края платформы, она тотчас повернула обратно и стала пробивать себе дорогу сквозь густую толпу к дальнему концу платформы.

Она обшарила взглядом колышущуюся толпу с интервалами в пятнадцать секунд, как ее учили в спецшколе Проторова, используя при этом и отражающие поверхности, которые могут быть ей полезны.

Ее сердце похолодело, когда она заметила, что он уже ступил на платформу. Казалось, он скользит сквозь густую потную толпу с величайшей легкостью, тогда как ей приходилось бороться за каждый дюйм продвижения вперед. У нее было такое ощущение, будто она оказалась в зыбучих песках: ее ноги неистово месят песок, а результата почти никакого. Словно в страшном сне.

К сожалению, это был не сон, Таня это отлично понимала. Поэтому она осторожно извлекла свою модифицированную “беретту” — мощное оружие для ближнего боя.

Она оглядывалась через плечо — точно так же, как это делал Русилов. Тогда Таня втихомолку подсмеивалась над ним, но сейчас не видела в этом ничего смешного.

Настолько велико было ее желание ускользнуть от своего преследователя, что она почти не обращала внимания на то, что творится перед ее носом. Для нее эти люди были лишь трясиной, через которую ей надо пробраться. Они перестали быть отдельными личностями, а превратились в одно существо, сводящее с ума своей медлительностью! Ей хотелось перебить их всех, разбросать их тела на сверкающем металлическом пути монорельса, уходящего к затуманенной смогом голубой вершине Фудзи, и оказаться в самолете, в полной безопасности.

Вдруг что-то жесткое ткнулось ей в грудь, и она в страхе отпрянула, видя, что Николас уже настигает ее.

— Ни с места, товарищ!

Грубый нью-йоркский акцент. Она крутанула головой. “Беретта” сама собой выскользнула из кармана, палец лег на спусковой крючок.

— Опусти эту штуку! — крикнул ей в лицо Льюис Кроукер. — Ты ничего не сможешь сделать. Бежать тебе некуда.

Таня в последний раз обернулась к приближающемуся преследователю и почувствовала, как он протянул руку к ее оружию. Она инстинктивно нажала на спуск и изготовилась было выстрелить еще, когда перед ее лицом возник черный одинокий глаз на расстоянии не более шести дюймов, с грохотом извергая вселенскую смерть.

Закончив говорить по телефону, Кроукер повернулся к Николасу.

— Нам надо оставаться на месте, пока группа поддержки Минка не сделает все, что надо. С полицией уже связались. Никто нас пальцем не тронет.

Николас молчал, не сводя глаз с накрытого простыней трупа Тани Владимовой. Полицейские уже были на месте происшествия, отделяя зевак от участников. Только что Николас имел краткий разговор с молодым сержантом на беглом японском. А впереди предстояла еще куча формальностей.

Его мысли были, однако, не здесь. Он вновь думал над словами отца о лишении жизни и искоренении зла из окружающего мира. Теперь он видел, что существует дилемма. Почему для того, чтобы сделать одно, приходится делать и другое? Разве нет другого пути? Неужели его не было в случае с Таней?

С Проторовым, понятно, выхода не было, так же и с Акико. Это их карма. Николас понимал, что еще не научился воспринимать жизнь такой, какая она есть. Он слишком много переживает за других. А может, просто он не хочет уступать эту степень контроля над людьми? Ясно, что это иллюзия: жизнью управлять невозможно. И тем не менее он продолжает свои попытки.

Наверное, пора со всем этим кончать, подумал он.

В “Синдзюку-сюйрю” Николас прежде всего встретился с Нанги, несмотря на то что ему уже сообщили о приезде Жюстин. Он поступил так потому, что хотел уладить хотя бы что-то одно в своей жизни до того, как увидит ее вновь. Ему хотелось полностью раскрепостить свой мозг с тем, чтобы сконцентрироваться на том, что она пожелает.

Расставшись с Кроукером, он целых три жарких, душных часа рыскал по городу: сейчас у него в руках был завернутый в шелковую ткань сверток.

Его провели в огромный кабинет Сато без лишних проволочек. Они раскланялись.

— Прошу вас, садитесь, Линнер-сан.

— Если не возражаете, — ответил Николас, — я предпочел бы соседнюю комнату.

Нанги в удивлении раскрыл глаза и заколебался, как если бы просьба Николаса нарушила его внутренний настрой. Быстро опомнившись, он согласно кивнул.

— Ну, разумеется, — пробормотал он.

Они прошли узким коридором, в котором разместилась токонома, где в грациозной вазе стоял пурпурный пион. Над ним висел пергаментный свиток, где были начертаны такие стихи:

“Ни один дождь не выпадает, не оживляя цветения. На горных склонах или в долине”.

Мимо небольшого алькова Нанги ввел его в другую, меньшую комнату, не похожую на офис. Это было помещение, которого Николас никогда прежде не видел, но знал, что оно должно здесь быть.

У самого порога они оба сняли обувь. Это была комната в двенадцать татами. Стенами служили сёдзи, хотя они, несомненно, лишь прикрывали штукатурку и панели. Холодный рассеянный свет разливался по комнате, откуда-то слышалось серебристое журчание воды.

Посреди комнаты стоял низенький полированный столик, вдоль стен выстроились несколько красных китайских сундуков, рядом с ними — кедровый столик под телефон и тяжелый стул из кедра.

Они уселись на пол по разные стороны блестящего черного столика.

Николас обвел комнату восхищенным взглядом. Нанги потребовалось некоторое время, чтобы пристроить под собой свои искалеченные ноги.

— Я прибыл, чтобы сообщить вам о своей неудаче, Нанги-сан, — немного помолчав, начал Николас.

В глазах Нанги мелькнуло удивление:

— Как так, Линнер-сан?

— Пока вы были в отъезде, мы с Сато-сан заключили сделку. Он пожелал, чтобы слияние произошло как можно быстрее; я хотел помочь ему — а также и вам — в борьбе против у-син.

— Вы и Сэйити-сан подозревали, что у нас с Сэйити-сан есть причины бояться этих мерзких преступников, так?

— Вероятно, да. Мы оба чувствовали, что вы с ним являлись их конечной целью.

— У вас были доказательства?

— Сато-сан был уверен, что какой-то факт из вашего прошлого послужил причиной этой вендетты. — Нанги ничего не ответил, и Николас продолжал: — Я поклялся защитить его, Нанги-сан. Вот почему я отправился с ним в ротэнбуро на Хоккайдо, чтобы отыскать ниндзя Феникса. Но Котэн выдал нас русским. Они убили ниндзя и Сато-сан.

Николас рассказал о том, что случилось потом на тайной квартире Проторова, не касаясь того, что произошло после поспешного бегства Николаса.

— Феникс был из “Тэнсин Сёдэн Катори”. — Голос Нанги был деланно спокоен. — Что-нибудь попало в руки Советов?

— Они видели документы, но у них некому было перевести иероглифический шифр.

— Понятно! — Нанги вздохнул с заметным облегчением.

— Я прочел этот документ, Нанги-сан. Я проник в тайну “Тэндзи”.

В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь журчанием невидимой воды.

Веки Нанги сомкнулись. На него навалилась неимоверная усталость, как если бы он был бегуном-стайером, который выложился до последнего в финальном рывке на ленточку, после чего ему сообщили, что дистанция продлена еще на милю.

Но вот его птичьи глаза открылись, и голосом, шелестящим, как бумага, он произнес:

— Теперь, когда в ваших руках есть необходимый рычаг, как вы поступите с этой информацией, если я не уступлю вашим требованиям?

— Мне позвонил человек по имени К. Гордон Минк. Он работает в правительстве Соединенных Штатов. Мы с ним некоторым образом знакомы: я выполнил одно его поручение... потому что оно совпадало с моими целями. Потому что я хотел спасти “Тэндзи”.

Нанги понимающе кивнул.

— Спасти от русских, конечно, как я понимаю. Но вы — гражданин Америки. Теперь американской спецслужбе стал известен наш сокровенный секрет. И они будут постоянно держать нас на крючке.

— Нанги-сан, — негромко возразил Николас. — Я сказал Минку, что Советам не удалось проникнуть в тайну “Тэндзи” и мне тоже. Как-то Сато-сан сказал мне, что боится проникновения американцев почти так же, как русских. Тогда я не понял, что он имел в виду, но теперь я знаю. Америке будет не по вкусу, если Япония вдруг станет независимой от них. Я с ним согласен.

Николас не мог бы произнести более ошеломляющих слов.

— Но это же невозможно! — взволнованно проговорил Нанги. — Ведь вы — американец! Вы...

— “Итеки”? Признайтесь, именно таким вы увидели меня при первой встрече, Нанги-сан. Варваром, полукровкой.

Нанги опустил взгляд на полированную поверхность стола, но увидел там лишь свое собственное отражение. “Я ненавижу этого человека, — размышлял, он, — и сам не знаю почему. Он пострадал за “кэйрэцу”, сохранил его секрет, чуть не погиб из-за этого. Он к нам, несомненно, лоялен. Он пытался спасти жизнь Сато-сан”. При мысли о погибшем друге будто нож вошел в сердце Нанги, и его вновь затрясло от ненависти к этому человеку. И все же он изо всех сил пытался его понять.

— У меня японская душа, — негромко говорил Николас. — Вам надо почувствовать мое “ва”, чтобы понять это. Для Сато-сан оказалось нетрудным принять меня, подружиться со мной.

— У Сато-сан было немало дурных привычек, — проворчал Нанги и тут же склонил голову до столешницы. Ему стало ужасно стыдно. — Простите меня, Линнер-сан, — произнес он свистящим шепотом, полным боли и отвращения к себе. — Вы заслуживаете благодарности за то, что сделали для защиты моего “кэйрэцу” и сохранения “Тэндзи”. Чем я могу отблагодарить вас?

— Я искренне сожалею, что вы не можете пойти мне навстречу! — Николас с огорченным видом поднялся со своего места. — Обещание было дано вашим другом. Я не стану настаивать на том, что оно связывает вас.

— Линнер-сан! — Спина Нанги напряглась. — Прошу вас, сядьте! — Николас не пошевелился. — Я вас умоляю: не добавляйте позора, который я уже навлек на свою голову. Если вы сейчас уйдете, я никогда не смогу вернуть себе потерянное лицо.

Николас снова сел.

— У меня вовсе нет желания вас позорить, — мягко возразил он, памятуя все, что рассказывал Сато об этом человеке.

— Любая договоренность, которую вы имели с Сэйити-сан, сохраняет силу. Он и я — одно и то же. Я сдержу его слово. — Нанги провел рукой по глазам. — Понимаете, я был воспитан в духе канрёдо и всегда ненавидел иностранцев, как болезнь.

— Некоторые — а может, большинство — таковыми и являются, — заметил Николас.

Нанги посмотрел на него с любопытством.

— По правде говоря, я никогда не давал себе труда понять вас. Я видел то, что хотел видеть. — Он снова потупил глаза. — И мне не понравилось то, как быстро вы сошлись с моим другом.

— Он не стал меньше любить вас после этого, это очевидно. — Николас поднял чашку. — Если вы не против, давайте вместе зажжем благовония на могиле Сэйити-сан.

— Да, — сказал Нанги, уже не стараясь скрыть печаль в своем голосе. — За ушедших друзей, потерянных и чтимых во все дни нашей жизни!

Они выпили.

— А что у-син? — спросил Нанги.

— Угрозы у-син больше не существует. Вам теперь нечего бояться. Дочь вице-министра Симады замолкла навеки, ее поглотила земля. Она так и не отомстила до конца.

Нанги-сан прошептал в совершенном изумлении:

— У Симады-сан была дочь? Я знал только о двух сыновьях, погибших за границей в авиакатастрофе. Кто же была ее мать?

— Таю ойран из Ёсивары.

— О Боже! — Веко на здоровом глазу Нанги задергалось. — Я припоминаю информацию, что собирал на него. Там было упоминание о некой куртизанке. Но чтобы она родила ему ребенка!

— Боюсь, дело обстоит еще хуже.

— Что такое?

— Дочерью Симады-сан была Акико Офуда Сато.

— О Мадонна! Нет! Это невозможно! — Он вытер пот с лица. — И Сэйити-сан знал это?

— Нет.

— Слава тебе, Господи! Она, должно быть, все рассчитала — ухаживание, свадьбу. Как Сэйити-сан любил ее! — Он поглядел на свои дрожащие руки, удивляясь, насколько он потерял над собой контроль. Потом взглянул на Николаса. — Так ее уже нет, вы сказали?

Николас кивнул.

— Ее засыпало землей недавнего землетрясения.

— Ведь она могла все уничтожить. Все!

— Она была близка к этому, — подтвердил Николас.

— Не только русские и американцы интересуются “Тэндзи”, — сказал Нанги, помолчав. — Теперь, когда мы с вами партнеры, я обязан рассказать вам, зачем я летал в Гонконг. Я намеренно не говорил об этом Сэйити до вылета, потому что не мог знать заранее, какой будет результат, и мне не хотелось его волновать.

Николас слушал интригующий рассказ Нанги со все большим интересом.

— Я одержал полную победу, — заключил Нанги. Николас помолчал, переваривая услышанное. Наконец он произнес:

— Мне непонятно одно.

— О чем вы, Линнер-сан?

— Есть ли у Ло Вана какая-нибудь причина скрывать от вас свои истинные мотивы?

Нанги покачал головой.

— Нет. Это привело бы к потере им лица. Он умолял меня выдать ему секрет “Тэндзи”.

— Я думаю, нам надо сделать это.

— Что? — взорвался Нанги. — И это после всего того, что вы сказали? Вы, должно быть, сошли с ума!

— Я ведь не говорю, что прямо сейчас. Через тридцать дней “Тэндзи” вовсю заработает, потечет нефть, и тогда ничто не сможет нас остановить. Скажите Ло Вану, что он получит то, что хочет, но не теперь, а через месяц.

— Но ведь это же будет предательство!

— Вы полагаете, что будет лучше, если русские возьмутся за руки с Китаем? В каком тогда положении окажется, по-вашему, Япония? Не уверен, что Америка сможет нас спасти! — Он развел руками. — Как вы не понимаете этого, Нанги-сан? Только поддерживая эту группировку, мы можем быть уверены, что Россия и Китай не объединятся, а вы завоюете для себя опорный пункт в Пекине, в Запретном Городе. Группа Ло Вана нам будет обязана многим. Настанет такой момент, когда им придется вернуть этот долг. А цену диктовать уже будем мы.

— Но это же китайцы! — не соглашался Нанги. — Они же коммунисты!

— Они восточные люди, как и мы.

Николас взял завернутый в шелк сверток и положил на стол.

— А это — вам, — проговорил он. — В свете сегодняшней дискуссии, я полагаю, это будет к месту.

Здоровый глаз Нанги широко раскрылся, и он вновь низко склонил свой лоб, коснувшись черной столешницы.

Осторожно развернув шелк, он увидел коробку из покрытой лаком древесины самшита. Нанги открыл крышку, и его изборожденное временем лицо разгладилось прямо на глазах. С необычайной нежностью он опустил руку вовнутрь и вынул две чашки, изготовленные из самого тонкого полупрозрачного фарфора.

— Династия Тан, — выдохнул Нанги. Он видел, как чашечки наполняются светом, и вспомнил оба-тяма. — Большое спасибо, Линнер-сан. — У него просто не было слов. Перед ним был его новый партнер и, возможно, друг. Все шло к этому. — Ваше предложение будет изучено! — По его губам скользнуло подобие улыбки. — Я целиком и полностью приветствую конструктивные переговоры, ведущие к созданию Восточного альянса!

Медленно, как волны начинающегося прилива, к Нанги возвращалось чувство душевного равновесия, которым он был наделен всегда, но которое почти совсем покинуло его с известием о гибели Сэйити. Бессознательно он цеплялся за него, как синегубая купальщица за свое платье. Понадобилось время, чтобы он пришел к выводу, что это своего рода чудо произошло потому, что он позволил себе довериться другой душе. Готаро, оба-тяма, Макита, Сэйити. И вот сейчас Николас Линнер. В крайнем волнении он почувствовал, как внутри него заработал мощный мотор, как восстанавливается утраченный ритм.

Когда спустя некоторое время они уже собирались расстаться и стояли друг против друга у двери, Николас сказал:

— Это предприятие больше не занимается производством нефтехимических продуктов, а, Нанги-сан? Нанги засмеялся:

— Мне кажется, Линнер-сан, я буду невероятно счастлив иметь такого партнера! Только бы вы остались здесь и не уезжали в Америку! Если честно, вы принадлежите этой стране! Ведь ваш дом — Япония, не правда ли? Но я больше ничего вам не скажу — вы должны почувствовать это сердцем.

Он снова улыбнулся.

— Вернемся, однако, к вашему вопросу. Я должен ответить на него отрицательно. Сэйити-сан создал этот “кобун” и назвал его “Сато петрокемиклз”. В нем принимало участие правительство в лице Министерства внешней торговли и промышленности, но после нефтяного кризиса тысяча девятьсот семьдесят третьего года Сато-сан почувствовал, что нефтепродукты скоро станут упадочной отраслью экономики в нашей стране. Конечно, помог и я, будучи заместителем министра. Еще до того, как “Фудзицу”, “Мацусита”, NEC и другие занялись искусственным интеллектом и робототехникой, мы с Сэйити-сан уже говорили о проблемах будущего.

Медленно, чтобы не привлекать внимания к нашему движению, мы начали смещать цели и приоритеты из устаревших отраслей в новые. Ради камуфляжа мы сохранили старое название. И когда, спустя годы, правительство приступило к проекту “Тэндзи”, мы были единственными, кто оказался у них под рукой.

Он распахнул дверь.

— Когда-нибудь вам обязательно надо будет побывать на Мисаве и увидеть “Тэндзи”. Право, вы это заслужили.

Николас нашел Жюстин на пятом этаже, у бассейна, где была убита мисс Ёсида. Николас просил не сообщать ей о его приезде.

Он остановился, при виде ее загорелого лица сердце его затрепетало. И он подумал, что Юко принадлежит прошлому, а здесь его будущее.

— Ты хорошо выглядишь!

— Ник! — воскликнула она. — Боже мой! А я и не слышала, как ты вошел! Он улыбнулся.

— Пора бы уже к этому привыкнуть! — Он подошел к ней с серьезным лицом. — Слушай, Жюстин, мне надо тебе что-то сказать.

Но она приложила свою ладонь к его губам.

— Нет, Ник, прошу тебя! Я пролетела тринадцать тысяч миль, чтобы сказать, что я люблю тебя! Я вела себя как вздорная девчонка. Я злилась на тебя, потому что была виновата сама. Это было несправедливо, и я сожалею об этом. Знаю, что обижала тебя, но это потому, что меня саму обижали, хотя это и не может служить оправданием.

Он отвел ее руку и задержал в своей.

— Жюстин...

— Что бы ты ни захотел мне сказать, все это не имеет значения. Разве ты не видишь: ничто не изменит моих чувств к тебе! Ничто не сможет уменьшить мою любовь. Так зачем слова?

Он понимал, что она в конечном счете права. Он хотел было рассказать ей об Акико, о Юко. Ему живо припомнился ее телефонный звонок сразу после свадьбы Сато. Как тесно он был тогда завязан со своим прошлым! Как невероятно трудно было ему пробиться к ней! Он тоже сожалел об этом, но считал, что она об этом уже знает.

Николас притянул ее к себе, и она заметила его перевязанную правую руку.

— Что с тобой случилось! — воскликнула она, беря ее в свои ладони. — Как это произошло?

Он попробовал отшутиться:

— Неосторожно схватился за другую женщину, а у нее был черный пояс каратэ.

Она посмотрела на него испытующе.

— Ты это серьезно? — выдохнула она.

— Сунул нос куда-то, а кому-то не понравилось. Вполне серьезно.

— Когда-нибудь ты мне расскажешь об этом подробнее?

— Жюстин, — мягко проговорил он, пряча лицо в ее волосы, — это не так уж важно.

Она заплакала.

— Ведь тебе было больно! Для меня это важно!

Закрыв глаза, он погладил ее волосы.

— Сейчас уже не больно. Все позади.

Они соединили раскрытые губы, их языки переплелись. Они ощутили жар нарастающей страсти, их будто покрыло теплым облаком.

— О Ник, — прошептала она, — я так счастлива.

Она вспомнила пару влюбленных, стоявшую у самого кратера Халекалы. Теперь и у меня есть то, что у них, радостно подумала она.

Медленно, нежно они начали заново изучать друг друга, и физически, и духовно, будто двое слепых вдруг обрели зрение. Они целовались, словно подростки, у которых эта форма интимности бывает исполнена эмоциональных комплексов и робкого удовольствия, увлекающего их в яркие сети эротики. Поцелуй выражал нечто большее, чем плотская похоть. Жюстин всегда казалось, что в поцелуе передается сердце человека, чего нельзя было сказать о сексе. Вполне можно войти в кого-то или впустить кого-то в себя без поцелуя.

Любовь ожидала ее на его губах, в толчках его горячего языка в ее рту. Сколько же ей пришлось ждать этого мгновения? Она не может сказать наверняка, но ей казалось, что ожидание длилось всю жизнь. Она ожила и почувствовала себя свободной от прошлого. Это было для нее совершенно новым, неизведанным ощущением.

Она упивалась этим чувством, однако в ней произошло столько перемен, что надо было обязательно с ним поделиться.

— Ну и как твои успехи? — спросила она.

— Ты о чем?

— Конечно, о “Томкин индастриз”!

— Ты хочешь сказать, что всерьез интересуешься этим? — скептически спросил он.

— Но ведь это компания моего отца, ею управляет мой будущий муж, разве не так? Мне кажется, я могу рассчитывать на свою долю в успехах или неудачах!

Он улыбнулся, пораженный тем, какое удовольствие доставили ему эти слова.

— Только что Нанги согласился на слияние “Сфинкс Силикон” и “Сато Ниппон мемори”. Но это еще не все. Думаю, что через восемнадцать месяцев, самое большее — через два года, объединение распространится не только на два отделения.

— Ник! — воскликнула она. — Это фантастика! — Она прильнула к нему. — Мой отец гордился бы тобой!

— Я вижу, и тут произошли перемены, — с улыбкой произнес он.

Она кивнула ему в ответ.

— Я многое передумала с момента похорон... Об отце и о себе. От ненависти не осталось и следа. Я теперь думаю, что могла бы оценить его более объективно, различать плохое и хорошее. Очень жаль, что потребовалась его смерть, чтобы я поняла. Мне ужасно хотелось бы рассказать ему все это и увидеть при этом его лицо.

Он погладил ее руку.

— Твой отец был исключительно сильной личностью, Жюстин. Он был очень нужен людям. И неудивительно, что он подавлял своих детей. Важно то, что ты теперь поняла: он не ставил своей целью подавлять тебя и Гелду. Просто он не умел жить по-другому.

Она кивнула и удержала его.

— Это еще одна причина, по которой я так люблю тебя. Ник. Ты меня понимаешь... Ты понял его.

Они снова поцеловались с такой страстью, как будто боялись, что им никогда не хватит друг друга. По привычке Николас испытал ее с помощью “харагэй”. К своему великому удивлению, он обнаружил, что пламя “ва” — совершенной гармонии — горело внутри нее, где раньше были только тьма и хаос.

Он вдохнул в ее рот горячий воздух, и Жюстин застонала, тая от него. Он вспомнил, как начиналось их знакомство, когда они встретились в Уэст-Бэй-Бридж. Сейчас эта долгая дорога к самим себе уже позади. Все только начинается.

— Сегодня поужинаем, — негромко сказал он после долгого молчания у нее в объятиях.

Глаза Жюстин были подернуты дымкой любви и плотского желания.

— А до этого?

— Походи по магазинам, — предложил он. — Купи себе шикарное дорогое платье. Потрать целое состояние.

— Да? А что за повод?

— Пока не могу сказать, — улыбнулся он. — Это сюрприз.

— Ну, Ник, скажи же! — Она уловила его настроение и тоже улыбнулась. — Ну скажи!

— О нет! — воскликнул он. — Могу сказать одно: пока ты будешь заниматься собой, чтобы стать еще красивее, я займусь с другом. Он, похоже, всерьез намерен обучиться айкидо, и я обещал ему пойти вместе с ним. Есть тут один додзё, я бывал в нем раньше. Это недалеко от отеля, где мы остановились. Я посылал его туда сегодня днем, чтобы договориться о времени занятий. Примерно в семь мы с тобой встретимся в “Окуре”.

— Постой! Этот друг и есть твой сюрприз?

Николас пожал плечами, продолжая улыбаться.

— Не знаю. Может быть.

— Значит, это он, Ник? Так нечестно!

— Так и быть, немного тебе подскажу. Это американец... Кто-то, кого ты давно не видела и думала, что никогда больше не увидишь.

Жюстин поморщилась.

— Понятия не имею, кто это может быть.

— Ты его скоро увидишь.

— О, нет! — воскликнула она. — Так я весь день буду думать об этом и не смогу сосредоточиться даже на покупках.

Николас решился сказать ей. Его лицо оживилось.

— Жюстин, Лью Кроукер жив и здоров. Сейчас он находится здесь, в Токио!

— Что?! Ты шутишь? — Она взглянула ему прямо в глаза. — А как же статья?..

— Сообщение в газете было ложным. В общем, это долгая история, суть ее в том, что некто пытался погубить его, но не смог. Лью оставался “мертвым”, чтобы сделать то, что нужно.

— О Боже! — Она обхватила его руками. — Как это чудесно! Просто замечательно! Я расцелую его за то, что не дал убить себя!

Николас рассмеялся, восхищаясь тем, как точно она повторяет его собственную реакцию.

— В семь часов, — сказал он, — ты сможешь делать с ним все, что захочешь — конечно, в пределах разумного.

Они оба посмеялись над этим. Спад напряжения вызвал приступ смеха, который долго не прекращался. У них уже болели бока, но они все не унимались. Им было слишком хорошо.

Николас встретился с Кроукером в прелестном маленьком парке на Тораномон-тё сантёмэ. Вдвоем они направились к зданию в тринадцатом квартале, которое возвышалось рядом с небольшим храмом и холмом Атаго.

Кажется, так давно он впервые вошел в эти двери, думал Николас. Как будто это было в другой жизни. А сейчас они с Жюстин так изменились. И рядом с ним — Кроукер.

В раздевалке они сняли верхнюю одежду. Николас облачился в свой “дзи”, а Кроукер — в просторные белые хлопковые брюки и куртку, которые он обнаружил аккуратно сложенными в шкафчике.

В додзё стояла тишина. В занятиях был перерыв на несколько часов. Вокруг не видно было ни души, и они отправились на поиски Кэндзо, сэнсэя, которому почти удалось победить Николаса в первый его приход сюда.

Он рассказывал об этом Кроукеру, а тот в ответ пожаловался, что очень нервничает и чувствует себя беззащитным без своего пистолета.

— Ты же знаешь нас, полицейских, — говорил он. — Мы держим свою штуку под мышкой, даже когда принимаем душ.

Они прошли через додзё и оказались в учительской части здания, состоящей из нескольких небольших комнат, отделенных одна от другой сёдзи из рисовой бумаги и устланных татами.

— Меня не оставляет мысль, что я уже слишком стар для всего этого. Я уже стал ухаживать больше за своей пушкой, чем за любимой женщиной. Это нам вдалбливали в училище, по крайней мере, в мое время. Твоя пушка — это единственная вещь между тобой и дырочкой в твоей груди. А вот о женщине такого не скажешь.

Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Это относится и к Гелде? — спросил Николас.

— Да, Гелда... Не знаю. Но мне кажется, если она не сможет справиться со своими проблемами сама, то вместе мы этого не сделаем. Из меня плохой костыль. Не потребуется много времени, чтобы возненавидеть ее.

В этот момент перед ним возник пронзительно четкий образ Аликс в убежище, на квартире Мэтти. Она сидит, зажав руки меж колен, глядя в темноту. За окном безразлично шипят шины автомобилей. Правда ли это? На самом ли деле она ждет его возвращения? Или она ушла из его жизни, как дымок, который он однажды почувствовал рядом с собой, и ничего больше? На обложках модных журналов она демонстрировала неповторимую манеру держаться. Но он ощущал ее голову на своей груди, он видел отчаяние в испуганных глазах. Он взял тогда ее дрожащую руку в свою — она выдавала ее уязвимость. Он и сам был поражен глубиной своей надежды, когда она не сбежала из квартиры Мэтти в ту бесконечную ночь. Не сбежала от него, Кроукера.

— Значит, ты перестал быть полицейским.

— Если б только я знал, что это означает, — сказал Кроукер. — Но я не знаю!

— Ты знал это неплохо, когда мы занимались Таней, — заметил Николас.

— Да, — согласился Кроукер, — тогда я был в норме. За последней ширмой маячила какая-то тень, похожая на человеческую фигуру.

— Сэнсэй! — позвал Николас. Ответа не последовало. Он подошел и отодвинул ширму.

— О Боже! — в ужасе вскричал Кроукер.

С потолка на нейлоновой веревке, обмотанной вокруг лодыжек, свисал сэнсэй Кэндзо. Ноги абсолютно белые, лицо багровое. Из распухших губ высовывается почерневший язык...

На груди, напротив сердца, Николас увидел ровный надрез, как будто скальпелем хирурга. Он вмиг догадался, какое оружие было использовано для убийства.

— Черт побери! — вскричал Кроукер. — Я же тебе говорил, что без “пушки” я голый!

Он повернулся и помчался назад через проход между ширмами к лестнице и раздевалке, где осталась его “пушка”. “Я полицейский — вот что я такое! И им я останусь всегда, до последнего удара сердца”, — стояло у него в мозгу.

— Лью! — закричал ему Николас. — Лью, остановись!

Он бросился вслед за другом.

Кроукер его не слышал. В чужой стране без “пушки” он чувствовал себя невероятно уязвимым. Он был уже во второй комнате, когда Николас, рванувшись с места, влетел в первую комнату. Николас прибавил скорость, схватил его за хлопковую куртку, рванул назад и вниз, но было уже поздно. Воздух рассек какой-то блестящий предмет, сопровождаемый легким дуновением ветерка, будто пролетело насекомое.

— О Господи! — с изумлением и болью вскрикнул Кроукер.

Николас быстро пригнулся. Только мастерски владеющий дай-катана человек мог нанести смертельный удар Кэндзо, и как раз этого Николас и боялся. Удар, от которого он пытался уберечь Кроукера, был предназначен ему самому.

Он увидел, как его друг упал на татами, схватившись правой рукой за левую. Кровь текла ручьем из отрубленной кисти. Беспощадный металл рубил и плоть, и кость с одинаковой легкостью.

Воздух приобрел какую-то особенную, серебристую окраску, смертоносное мерцание, Николас ощутил порыв ветра, который раскроил бы его, если б он остался на месте. Используя “тобиаси”, летящий шаг, он кинул свое тело вверх, выше направления удара.

Котэн хрипло рассмеялся:

— Вся твоя акробатика ниндзя не стоит ни гроша! У меня есть дай-катана!

И действительно, это было то, чего опасался Николас. С того момента, как он увидел искусный разрез напротив сердца Кэндзо. Котэн обладал мечом Николаса, “иссёгай”.

“Как это ёкодзуна — великий чемпион “сумо”, каким был Котэн, сумел найти время, чтобы обучиться искусству кэндзюцу”, — мельком подумал Николас.

Котэн был в монцуки и хакама, как будто он собирался выйти на дохе, чтобы начать поединок. Его блестящие черные волосы были безупречно уложены в прическу итёгамэ. Даже дай-катана с его тридцатидюймовым лезвием казался непривычно тонким и маленьким рядом с этой неохватной тушей. Он был невероятно сильным, и Николасу постоянно приходилось помнить о борьбе, в которой он был сэнсэем.

“Сумо” немного больше ограничено в диапазоне приемов, чем другие единоборства. В нем возможны, может быть, чуть больше двухсот комбинаций, основанных на тридцати двух ключевых приемах, включающих выталкивание руками — “цуки”, всем телом — “оси” и захват — “ёри”.

Но Котэн был еще и сэнсэем — в сумаи. Любое соприкосновение с таким борцом было опасным, потому что его масса в сочетании с его громадным “хара” обеспечивали ему неслыханные возможности — для человека, не вооруженного механическими средствами. Котэн был смертельно опасен и невооруженный.

Котэн выставил вперед лезвие и двинулся на Николаса быстрыми крабьими шагами. Он шел, низко пригнувшись, чуть ли не ползком — в такой удобной для него позиции он был сильнее всего.

Николас отпрыгнул назад мимо последней ширмы и очутился в додзё. Он поискал глазами меч, но его традиционное место было пусто.

Котэн бросился вперед, пытаясь нанести косой удар. Его меч рассек дерево и рисовую бумагу, распоров лишь ширму в нескольких сантиметрах от ноги Николаса.

— Вначале я отрублю тебе ступни, — проревел Котэн, — и заставлю тебя просить пощады! — Как дикий кабан, он проломился через последнюю ширму. — Я и в “сумо” тоже заставлял просить пощады. На дохе. — “Иссёгай” рассек воздух слева направо, а потом, резко изменив направление, врезался в пол возле ног Николаса. — Ты думал, что одзэки не произносят ни звука во время схватки? Зрители полагают, что они только сопят как животные. — Снова мелькнуло сверкающее лезвие. — В этом секрет популярности “сумо”. За формальными ритуалами, внешним лоском и цивилизованностью публику взвинчивает то, что, как ей кажется, она видит: как будто самец-олень, обуреваемый страстью, рвется к своей цели.

Глаза-бусинки Котэна светились, его огромные ноги несли его вперед, босые пятки выбивали по полу громоподобную дробь.

— Но я научился в эти тридцать секунд заставлять соперника просить пощады. За ревом толпы только я мог его услышать, зажав его потное тело в тисках.

Николас сделал обманное движение вправо и пробил защиту Котэна. Но тот перехватил меч в левую руку и ударил плечом в грудь Николаса. Он упал, глухо стукнувшись о пол.

Котэн снова засмеялся:

— На этот раз я что-то не слышу твоей мольбы о пощаде, варвар, но ничего, скоро ты ее запросишь!

Меч обрушился вниз, на пол, расщепив деревянные полированные половицы у самых ступней Николаса.

Николас понимал, что это поддразнивание имеет одну цель:

Котэн хочет вынудить противника пойти на него, заставить Николаса применить все, что тот знает из “оси”, втянуть его в свою орбиту, где он смог бы применить свою огромную силу.

“Надо, наверное, дать ему то, чего он так добивается, — подумал Николас. — Этот момент пришел”.

Котэн ухмылялся, глядя, как к нему приближается Николас: на человека-гору нападает насекомое, которое может ужалить — и только.

Он ответил на “оси” Николаса ударом рукоятки меча, тогда как Николас ожидал, что он ответит “оси”. Николас почувствовал сокрушительный удар в самое плечо, в результате чего кость повернулась и с различимым звуком сошла со своего места. Руку обожгло как огнем, вся правая сторона стала бесполезной.

— Это как раз то, что Мусаши называл “отбиванием углов”, варвар, — злорадно прокомментировал Котэн. — Я разобью тебя на мелкие кусочки. Ты еще попросишь у меня пощады.

Котэн кинулся на Николаса, размахивая длинным мечом, применив теперь “оси”, чтобы сбить противника с ног. Он придавил его коленом. Меч со свистом устремился вниз, описывая в воздухе грозную дугу.

В отчаянии Николас извернулся и, подняв вверх левую руку, ударил изнутри по предплечью Котэна, отведя удар меча. Но из-за раненого плеча и пальцев он не смог завершить движение “суваривадза” так, как хотел.

Вместо этого он отпустил руку Котэна, предварительно нанеся “атеми”, взрывной удар левым локтем. И тут же услышал, как треснули ребра в месте удара.

Котэн вскрикнул, изогнулся, пытаясь достать противника мечом и одновременно ударить корпусом.

Две атаки сразу, а Николас мог справиться лишь с одной за один раз. Главным объектом его внимания было, конечно, стальное лезвие. Он прижал левую руку к предплечью Котэна, скользнул рукой вниз по мышцам. В том месте, где выступает кость на нижней стороне запястья, он резко нажал на нее пальцами левой руки. Это был прием айкидо, и он постарался, чтобы его собственное движение совпало с рывком Котэна. Этого было достаточно, чтобы сломать кость.

Теперь их силы примерно уравнялись. Котэн не мог держать меч двумя руками, его правая рука висела плетью на боку, а сломанное сочленение начало распухать.

Но вторую его атаку остановить было невозможно: он использовал удар плечом в правый бок противника. Удар был нацелен в вывихнутое плечо. Николас вскрикнул от боли и кубарем откатился в сторону. Он понимал, что погибнет, если не успеет подняться на ноги и позволит Котэну навалиться на него всем телом. В схватке с теми, кто владеет сумаи, это очень опасно: на небольшом расстоянии от пола они максимально используют свой вес и свою силу.

Николас начал убегать, слыша за спиной свист меча. Он отпрыгнул в сторону, но нарвался на мощный удар “цуки”, от которого у него захватило дух, голова его упала на грудь, он судорожно хватал ртом воздух, стараясь наполнить легкие кислородом.

Второй жестокий удар в ключицу отбросил его, точно игрушку, назад, и он распластался на полу. Мгновение спустя Котэн уже подмял его под себя, навалившись всем своим весом ему на грудь, не давая дышать. Николас начал кашлять, к горлу подкатила желчь.

Котэн поднес длинный сверкающий “иссёгай” к груди Николаса и прочертил горизонтальную линию, распоров черную хлопковую куртку.

— Следующим ударом я распорю твою кожу и пущу тебе кровь, — вкрадчиво сказал он. — Этот тупица Проторов не дал мне заняться тобой на Хоккайдо. К счастью для тебя, к несчастью для него. Но сейчас ты в моих руках, к несчастью для тебя и к счастью для меня. — Котэн сильнее надавил на грудь Николаса. — Потом твой катана рассечет твою плоть и, наконец, кости и органы. — Он зло усмехнулся. — Расскажи мне, варвар, что чувствует “итеки”, когда умирает от собственного меча?

После первого надреза кожа разошлась надвое, отделившись как кожура от банана. Полилась кровь, темная и горячая.

Дух Николаса изнемогал. Полностью отключив мозг, он вернулся к состоянию Пустоты и предоставил телу действовать самостоятельно. Левая рука взметнулась вверх, пальцы сжались в кованый, стальной клинок, вонзившийся в мягкие ткани там, где соединяется подбородок с горлом.

Николас нанес удар словно в кэндзюцу, как если бы он нанес его мечом. Он вложил в него всю силу мускулов, разума и духа. Он думал не о плоти Котэна, а скорее о том, что находится за нею.

Пальцы Николаса прошли плоть и хрящи, разрывая голосовые связки противника, его рот и носовые перегородки.

Котэн вытаращил глаза, больше от шока, чем от испуга. Испугаться он не успел, испустив дух еще до того, как ощущение боли достигло мозга и зарегистрировалось в нем.

Выли сирены. Лью лежал без сознания на носилках в автомашине “скорой помощи”. Санитары оставили наложенный Николасом жгут, опасаясь, что возобновится кровотечение.

Рядом с ним сидел Николас, одно плечо у него было выше другого. Отказавшись от предложенного ему глотка спиртного, он не сводил глаз с поверженного друга и его изуродованной левой руки, от которой остался лишь обрубок.

На коленях у него лежал “иссёгай” в черном лакированном футляре. Он сжимал его с такой силой, что пальцы его левой руки побелели. “Вся жизнь”... Сейчас это название казалось ему иронией. В японском кованом мече есть магия, сказал однажды он Жюстин. Но что толку в этой магии, которая могла сотворить такое?

Когда они приехали в госпиталь и Кроукера увезли на тележке в отделение первой помощи, Николас, превозмогая боль, выбрался из машины. Прислонив дай-катана к светло-зеленой бетонной стене, он покопался в кармане, выудил монету и набрал номер отеля.

— Жюстин, — сказал он, когда его соединили, — приезжай за нами, мы в госпитале “Тораномон”.

Он прижался лбом к холодной стене. Его громко позвала медсестра. Лавируя в переполненном людьми коридоре, она шла к нему, чтобы увести его в палату.

— Все нормально, — сказал он в трубку. — Но я скучаю по тебе.

Он положил трубку и заплакал.