"Лунный нетопырь" - читать интересную книгу автора (Ларионова Ольга)

14. Боль по наследству

Теперь и на Игуане продолжалась эта легкая и лукавая, как улыбка эльфа, игра: неприметно для всех остальных обитателей Бирюзового Дола появлялись и бесследно исчезали какие-то мелочи; местом неусыпного внимания принцессы почему-то стал не береговой участок, выбранный для строительства замка, а тенистый загон для коз, куда Юрг, как правило, не заглядывал. Распорядительный Эрромиорг нисколько не удивился, когда ему было велено прислать туда мешочек самой крупной соли; так же старательно он выполнил просьбу найти в кладовых побольше тисненых разноцветными узорами ремней и серебряных колокольчиков. Поразился этой внезапной причуде Юрг, но — «Разве ты не помнишь, муж мой, любовь моя, как ты рассказывал сказку про Серебряное Копытечко?..»

Детвора была в восторге от новой забавы — обряжать флегматичных длинношерстных животных в узорчатые ошейники: Фирюза — в силу своей женской склонности к любому причудливому убранству, Ю-ю — потому что отец, не желавший отстать от матери, пообещал ему соорудить настоящую козлиную упряжку, на манер тех, что были мечтой каждого мальчугана античных времен. И, естественно, никто не заметил, как в неизвестном направлении улетучилась и добрая половина соляного запаса, и несколько ремней, чей рисунок напоминал змеиную кожу, и дюжина колокольчиков-бубенчиков, и еще целый ряд незначительных мелочей, включая десинтор с приличным запасом зарядных батарей.

И что окончательно привело командора в состояние предельного изумления, так это уклончивое, но неизменное стремление жены избегать встреч с Алэлом.

— Ты же сама говорила, что не худо бы получить у него формальное разрешение на возведение нехарактерного для данной местности дворцового комплекса со всякими архитектурными излишествами?..

— Говорила; ну и что? Ты — глава семьи, да и вообще, строительство — исключительно мужское дело. Так что забирай Ю-ю, как наследника будущего дворца, в свиту возьми Эрма и Пы, чтобы выглядеть посолиднее хотя бы в силу их весовой категории, и вечерком отправляйтесь с официальным визитом. Королеве и сестричкам-царевнам подношения не забудь. А мы с Паянной тут приглядим за Эзриком и нашей синеглазой куколкой…

— Фирюзой? А почему бы и ее не взять, она обидчивая, как заметит, что ее обошли, такой вой поднимет…

— Справимся. — В голосе принцессы появилась несвойственная ей жесткость. — Мне в гостях за нее просто неудобно, она так недвусмысленно тянется к любой драгоценности… И вообще — жадина.

— Ну, так воспитывай, тебе и карты в руки! По вашим дурацким этикетам девчонки — твоя забота.

— Предпочитаю, чтобы это были руки Паянны, потому что в них нужны не карты, а хороший ремень. Совершенно забаловали сиротинку несчастненькую. Она же этого не понимает, ей никто не говорил, что мы ей — не родные.

— А знаешь, она ведь никогда не называет тебя мамой…

— Да? Не заметила. Ну ладно, уговорил, бери и Фирюзу.

— Кстати, а почему попозже, а не днем?

— Потому, что мы с тобой, муж мой, любовь моя, просто бессовестные бездельники, а у Алэла королевских забот полон рот, да и дом у него — не чета нашим замкам, где на каждом шагу по серву на любой случай жизни.

— Да уж, плюнуть некуда…

Вот так освободилась еще на один вечер — вернее, на маленькую его дольку. И если бы кто-нибудь, наблюдающий со стороны (хотя бы пресловутый внутренний голос, который на Игуане предпочитал помалкивать), шепнул ей, что ее поведение несколько смахивает на измену мужу, она очень удивилась бы. Ну, Горон не в счет, из него соперник Юргу — все равно как из Паянны танцовщица.

А впрочем… Два соперника, а точнее, соперницы, у ее супруга все-таки имеются: это — их величества Свобода и Тайна.

Навстречу им она и ринулась, едва командор со свитой отбыл с официальным визитом к королю Алэлу.

На Невесте традиционно занималось бледное утро.

Обнаруженная вчера пещерка, узкая, но глубокая, за ночь продутая прохладными вершинными ветрами, могла бы стать убежищем и на целый день, тем более что здесь не водилось даже крупных птиц, иначе кто-нибудь из них обязательно устроил бы в этой норе, выходящей на запад (хорошо — солнечные лучи сюда не могли заглянуть) свое гнездо.

Теперь здесь она будет каждый раз надевать свое легкое светло-лиловое платье — без рукавов, но с закрытым воротом, чтобы не дразнить любопытство невестийцев нитью колдовских хрустальных бус; распускать волосы по плечам — тоже по здешней моде; обвивать правую руку поскрипывающими полосами «змеиной кожи». Сюда бы еще и зеркало.

Однако светало.

Разглядеть поближе непотребное Нетопырево жилище, разумеется, так и тянуло, но она решила не рисковать: еще приклеит, как в прошлый раз, к стенке, точно муху, попавшую в паучьи тенета, а Горон дожидаться не станет, исчезнет в неизвестном направлении, и ищи ветра в лабиринтах столбчатых. А ведь под ослепительным полуденным солнцем эти слоистые каменные башни кажутся, наверное, совсем золотыми… Надо будет как-нибудь появиться здесь на одну секундочку посреди бела дня, полюбоваться, а затем сразу — в прохладное море.

Она глянула вниз, на темную змейку затененной дороги, и вдруг заметила над обрывистым склоном площадку, на которой что-то белело, вызывая какие-то мрачные ассоциации. Она, не задумываясь, слетела туда…

На самой середине крутого склона, совершенно очевидно недоступного для здешних туземцев, в неглубокой выемке покоились два человеческих скелета. И опрокинутый кувшин, не тронутый ветрами и временем.

Кто, каким образом, а главное — зачем смог забраться на такую высоту, чтоб закончить здесь свои дни… а вернее — ночи?

Еще одна загадка Невесты.

Для тебя самая главная тайна этой земли — это сам Горон. И он ждет.

А то я не знаю! И я… я уже рядом.

Странная вещь — слово. Оно может быть правдой и ложью одновременно. «Рядом» — это ведь если сравнить с расстоянием, отделяющим Джаспер от Невесты. А по здешним меркам не так-то она и близко от Поруха, вчера пришлось выбирать такое местечко, где между двумя зигзагами тропы ее внезапное появление не станет ни для кого из туземцев настораживающим чудом. Так что бежать ей еще и бежать по этому узкому каньону, укрытому сверху подозрительно позванивающей зеленью, в которой копошится кто-то неведомый, пока она не попадет в долину, где приютился Порух. Хорошо еще, что лишь солнышко начинает припекать, верхний слой листьев смыкается, образуя не проницаемую кровлю, похожую на металлический панцирь. Так что до выхода, так сказать, на финишную прямую (еще одно выражение Юрга, здесь звучащее несколько диковато) она успела споткнуться и растянуться на камнях не более трех раз; но зато от громадных, в добрый кулак, не то жуков, не то кузнечиков, то и дело бросавшихся на нее сверху, она успевала увернуться — как видно, эти твари привыкли нацеливаться на менее подвижных туземцев, и им оставалось лишь разочарованно забираться обратно, под многоярусную крышу, оставляя за собой толстую пушистую нить паутины.

Но когда крытая галерея кончилась и она выбежала на открытую площадку, стало ясно, что торопилась она совершенно напрасно: кучка понурых невестийцев замерла возле приземистой, всего в человеческий рост, плоской крыши подлесья, и голова сирого скитальца Горона, увенчанная короной ухоженных кудрей, так всегда изумлявших принцессу, вздымалась над толпой.

Жгучая иголочка досады прошила все тело от горла до коленок: в этот рассветный час Горон должен был принадлежать ей, и только ей.

Не спеши досадовать — приглядись хорошенько.

Ой, и правда: несколько молодых мужчин уносили прочь от селения травяную сеть с едва прикрытым телом, а следом еще двое уводили под руки тщедушного до полупрозрачности старца. Как печально, хотя все это в конечном счете и не касается. Раздражение прошло… нет, не прошло — растеклось по всему телу, заставляя каждую его клеточку томительно зудеть. И с чего бы?

Словно почувствовав ее приближение, Горон резко обернулся, и какое-то коротко брошенное им слово заставило всех торопливо нырнуть под лиственный навес, откуда при этом смрадно пахнуло нечищенным стойлом — стало очевидно, что злосчастный Порух целиком располагается в обширной, абсолютно не проветриваемой ямине.

Сэнни заторопилась приблизиться к Горону, наскоро придумывая повод для оправдания своей задержки, но он опередил ее:

— Успела, — кивнул он. — Хорошо. По здешним поверьям чем больше людей провожают уходящих по Дороге Прощальной Любви, тем легче им расставаться с жизнью.

— Да уж, — бездумно сорвалось у нее с языка, — легко ли в таком возрасте карабкаться на гору…

Под длиннющими (наверное, при таком-то солнце других и быть не может!) ресницами странника словно что-то блеснуло.

— Гору? Почему ты так решила?

Она смущенно покраснела — ну прямо девочка, которую поймали за подсматриванием в щелку.

— Ну… Я однажды видела кости на довольно приличной высоте. Даже не представляю себе, как это здешнее старичье по таким кручам карабкается, да еще перед самой смертью. Но ведь не устраивать же кладбище под боком у собственного селения!

Под тенью его загнутых ресниц ей снова померещился фосфорический блик, но, скорее всего это был отблеск занимающейся зари.

— Наблюдательность. Редкостная черта для твоего возраста, — медленно проговорил Горон. — Но для правильных выводов у тебя недостает опыта. Кладбища нам не нужны — солнце сжигает тела за несколько дней, а ночные летуны и паданицы растаскивают частицы истлевшей плоти. Но если ты действительно видела останки, вознесенные па недосягаемую высоту, то знай, что это — кости нетопыревых прислужников. Они тайно уползают подальше от своих селений — потому их и прозвали «поползнями» — и передают ночному дьяволу все то, что слышали и в собственном подлесье, и от пришлых людей, за что эта полночная тварь и спасает их тела от падальщиков. Поэтому я боюсь, что ему известен каждый твой шаг. Ведь Нетопырь близко. Очень близко.

Она недоверчиво вскинула голову: а он-то откуда это знает? Но пряди волос, обрамлявшие хмурое лицо, тут же шевельнулись и сдвинулись, точно шторки; теперь она угадывала только сухо сжатые губы с опущенными углами, да густую тень ресниц. Маска. Но если это маска, то зачем же еще и ее прятать под завесой волос?

— А почему ты не боишься, что ему известен каждый твой шаг?

Он, точно не расслышав ее слов, отвернулся и направился к щетинистой кровле подлесья. Наклонившись, негромко что-то проговорил. Почти тотчас же из-под колючих листьев высунулась палка, приподняла какую-то ветвь, так что образовалась дыра вроде бойницы, и оттуда вместе со струей навозного аромата в руки Горона перекочевали традиционный кувшин и корзиночка с разной снедью. Он принял все это как должное, даже не поблагодарив, вернулся к Сэнни и благосклонным кивком пригласил ее следовать за собой.

Шаг, легкий и размашистый, заставил ее пуститься следом едва ли не вприпрыжку; они вернулись в затененную аллею, где в нижней мягкой листве суетливо копошилась какая-то непевчая летучая мелочь. Горон величественно опустился на плоский камень (как на трон — отметила про себя принцесса), нимало не заботясь о том, как устроится его спутница.

Хорошо разыгрываемая царственность этого бродяги ее нисколько не раздражала, а скорее забавляла, поэтому она просто наклонилась, расчистила себе местечко от мелких камешков и уселась прямо на теплую землю в своей любимой позе, подтянув коленки к груди и охватив их руками. Едва уловимая пульсация почвы, так поразившая ее в прошлый раз, чувствовалась и на этом месте, смутно доносились какие-то звуки, вроде журчания. А может, это и не корень дерева, а подземный ручей? Но спрашивать о таких мелочах не стоило — было очевидно, что Горон собирается о чем-то поговорить.

— Ты пугал меня Нетопырем, — напомнила она. — А сам…

— Привычка. Я давно смирился с тем, что он следит за каждым моим шагом, — проговорил Горон, и голос его прозвучал глуше обычного. — И теперь я уже не знаю, то ли он — там, где я, то ли я — там, где он.

Она от удивления чуть не вскочила на ноги:

— Постой, постой, так значит ты… как это… тоже поползень?

На унылом лице ни возмущения, ни усмешки:

— Скородумье. Твой детский ум на другое и не способен. Нет. На всем Новоземье нет у Нетопыря противника непримиримее, чем Горон, и нет у Горона врага злее, чем Лунный Дьявол. Нам вдвоем нет места в одном мире.

Древние боги! Если бы он слышал себя со стороны! Это не злоба, не ненависть… Это отчаяние. И неужели все это — правда?

Правда.

— Горон, но ведь ты не волшебник, и любой меч против Лунного Властителя — все равно, что соломинка. Почему же до сих пор он не справился с тобой?

— Мудро. И мой ответ не сделает мне чести: я думаю, что он таким образом просто забавляется. Он ведь страшно одинок, и мимолетные девочки, которых он время от времени умыкает в один из своих замков — все равно, что мотыльки-однодневки перед ликом вечной луны. Ведь Нетопырь бессмертен, он уже властвовал над этим безлюдным миром, когда сюда пришли кампьерры и маггиры, и никто пока не знает средства — а кроме меня и не хочет знать — как его уничтожить… или хотя бы прогнать.

— А стоит? — невольно вырвалось у нее. — Мне вот даже жалко его… Немножко.

— Ребячество. Ты, вероятно, не знаешь, что это такое: находиться под властью чужака. Но для свободных номадов, из племени которых я веду свой род, гнет такой власти просто невыносим.

И еще как знаю! Иначе не отреклась бы от собственной семьи.

Рано, рано выдавать ему свои секреты!

Да уж, пусть лучше расскажет о себе. Нет мужчины, который устоял бы перед искушением воспеть собственные подвиги, когда на него смотрят снизу вверх широко раскрытыми глазами… А такими, как у нее — особенно. Это если без фальшивой скромности. Кстати, не лишним будет и ему чуточку польстить:

— Ну, по тебе сразу видно, что ты — из рода врожденно непокорных.

Что-то дрогнуло в его лице, но только не улыбка.

— Проницательность… Нет. С твоим возрастом это качество несовместимо. Просто кто-то уже успел поведать тебе обо мне.

Да нет, Горон! Честное слово! И если тебе неприятно рассказывать о том, как и с кем ты сражался и как тебя искалечили — не надо. И я не буду никого расспрашивать.

— Действительно. Я смогу сделать это сам. Нам предстоит еще не одна утренняя встреча. И раз это тебя занимает, то знай: никто и никогда не побеждал Горона.

— Но твое…

— Уродство. То, что ты видела и что стало для меня таким привычным страданием, что я научился его даже не замечать — это наследство от моего непокорного предка. Я родился таким. Как и мой отец, и мой дед. Я даже не знаю точно, в котором поколении мой великий прапрадед был искалечен Нетопырем и предан проклятию — передавать своим детям эту неизбывную боль.

Он запнулся, словно проверяя: а не покинул ли его наследственный недуг? Нет, конечно. И странное дело: только сейчас принцесса догадалась, что ее собственное щемящее томление — это отзвук его страдания, которое ее тело готово было взять на себя… Она даже не сразу расслышала то, что он продолжал:

— …предание. В последней своей подлунной битве мой пращур сошелся с этой тварью, когда его возлюбленная еще не стала его женой. Их общей мечтой было сбросить иго крылатого деспота и жить по собственным законам. План был прост: заманить Нетопыря в ловушку и опутать сетью, поломав крылья.

Вот теперь по его лицу действительно пробежала усмешка.

— Наивность… Ошибка моего прапрадеда заключалась в том, что в его время почему-то существовало заблуждение, будто вся сила Нетопыря заключена в его крыльях. Ночной дьявол побеждал своих противников довольно странным даже для колдунов способом: он ограждал их невидимой стеной и оставлял под палящим солнцем, где уже к полудню они умирали от чудовищной жажды и ожогов. При этом было замечено, что в тот миг, когда воздвигалась эта призрачная преграда, нетопыревы крылья распахивались, словно он готовился взлететь…

Сэнни невольно вздрогнула — да, перед тем, как липкая пелена окутала ее тело, она заметила взмах пепельного крыла. Но Горон не спрашивал о подробностях ее встречи с Властителем Ночи, и она сочла за лучшее промолчать. Сначала нужно выслушать до конца его самого.

— Ошибка. Но на ней и строился план заговорщиков, — продолжал он свой рассказ. — Раз Нетопырь побеждает людей, лишая их возможности двигаться, значит, и его самого можно одолеть таким же способом. Вот они и заманили своего врага в западню — как я подозреваю, он попросту забавлялся тем, что позволил себя пленить. А потом… потом невидимая сила, ощущаемая как исполинский липкий хлыст, разметала как нападающих, так и саму ловушку. На открытом месте остался только предводитель восставших, а вокруг него — стена, невидимая и непроницаемая. Говорят, у крылатой твари не появилось даже желания потешиться, глядя, как тщетно мятежники пытаются пробить ножами и острыми камнями несокрушимую преграду, и он удалился, не оглядываясь. Не пытался этого сделать только сам их предводитель. Приникнув к невидимой стене, он до самого рассвета говорил с той, которая так и не успела стать его женой; последние, как он думал, часы своей жизни он потратил на то, что заставил свою возлюбленную дать клятву с первыми же лучами солнца удалиться от места казни в спасительную тень подлесья, беречь себя ради его памяти, а затем от любого из бывших соратников родить сына, который продолжил бы дело отца…

— Так значит, ты все-таки не его потомок?

Не перебивай! Разве не чувствуешь, что ему легче, когда он с тобой говорит?

— Нетерпение. Быстролетная примета юности… — бесстрастно продолжал Горон. — Но впереди еще самое страшное, что пришлось пережить моему прадеду. Как повествует предание, он был человеком богатырского сложения, недюжинной силы и звериной выносливости. Легенды, как правило, приукрашают действительность, но здесь сам факт говорит за себя: это был единственный человек во всем Новоземье, который смог пережить солнечный день. По-видимому, он сжался в комок, чтобы уберечь голову и грудь, и сначала перекатывался с боку на бок, а потом попытался зарыться в каменистый грунт… На этом он и потерял сознание. К заходу солнца мясо на его спине было сожжено до костей, но он был еще жив. С последним дневным лучом стена сама собой исчезла — как видно, крылатому палачу показалось, что урок послушания преподан полностью и дерзкий бунтовщик мертв.

Горон перевел дыхание, и Сэнни заметила крошечные, точно росинки, капельки пота, выступившие у него на лбу. Как видно, он помнил все это не только умом, но и изуродованной спиной.

— Непредставимо. Но когда друзья на руках унесли его в прохладное подземелье, он попросил их всех удалиться, оставив его наедине со своей любимой. Воистину он был человеком сказочной силы и мужества, потому что совершил то, что невозможно даже помыслить: он провел с ней час любви и зачал того, кто продолжил его род… И к полуночи умер, чтобы возродиться в собственном сыне.

Сэнни почувствовала предательское пощипывание в носу и, не стесняясь, потерла его ладошкой.

— Мальчик. Он появился на свет с отчаянным криком, который прозвучал еще в утробе матери. И все увидели, что его спинка представляет собой одну кровавую, обожженную рану. Никто не верил, что он выживет, но он выжил несмотря ни на что. И мать ненавидела его — не за уродство, нет; ей казалось, что если бы ее любимый не был бы одержим стремлением оставить после себя сына, он перенес бы последнюю ночь и остался в живых… Но она, как и все здешние матери, умерла слишком скоро, едва выкормив первенца, и тяжести ее нелюбви он почти не запомнил. Гораздо тяжелее переносил он свое одиночество, ведь на этой земле женщины рожают, как правило, сразу по двое, а то и по трое младенцев, и они подрастают в теплой близости брата или сестры. И вот, если не лгут предания, — тут голос рассказчика зазвучал еще глуше, словно стиснутый неподдельной болью, — кто-то из нянек-бобылих проговорился, что и у него родился брат…

Горон снова запнулся, но на сей раз он словно взвешивал: а стоит ли рассказывать дальше?

— Монстр. Непотребное чудовище, непохожее на человека — истинное дитя солнечной ярости, — прозвучал его твердый и безжалостный голос. — От выродка-близнеца поспешили избавиться, но память о нем преследовала этого человека так же неотступно, как и жгучая боль в спине.

— Ты говоришь как будто о себе! Я не ошиблась — ведь это у тебя тоже был брат-урод! — По какому-то наитию быстро проговорила — даже не спросила — Сэнни, и волосы Горона, всегда точно колышимые неощутимым ветерком, вдруг замерли в неподвижности.

Но ничто в его лице не дрогнуло — или этого не было заметно за теневой завесой. И голос был совершенно спокоен:

— Маловероятно. Мне бы об этом поведали. Но всю жизнь меня преследует ощущение, будто кто-то подползает ко мне, ластится, просит разрешения хотя бы побыть рядом… И я невольно гоню его прочь, хотя точно знаю, что никого на самом деле нет… Вот и весь мой рассказ о последнем из вольного рода номадов, которые не терпят над собой никакой чужой власти.

— Ты сказал: последний. Так ты что же, не хочешь оставить после себя сына?

Он внезапно наклонился над нею — так резко, что волосы стремительно метнулись назад, словно не желая коснуться лица и плеч молодой женщины, над которой Горон навис, точно ночная птица:

— Сына! А ты… ты согласилась бы?

Она осторожно отклонилась, поднялась на ноги. К такому повороту разговора она была не готова. Теперь главное — собрать всю свою дипломатичность и не обидеть его нечаянным словом:

— Горон, тебе нужна сильная, я бы даже сказала — неукротимая женщина, равная тебе самому, а не любопытное и легкомысленное дитя, как ты меня называешь.

Он тоже поднялся, медлительно и легко, как черное облако из грозового ущелья:

— Дитя. Беспечное, пленительное дитя, — прошептал он как бы про себя, — откуда тебе знать, о какой любви мечтает одинокий странник, у которого нет ни собственного гнезда, ни, может быть, завтрашней вечерней зари? И тем более тебе ли ведать, что настоящую любовь дарит не зрелая женщина, а беззаботное, юное существо, подобное эльфу из маггировских легенд, чье первое чувство вспыхивает, словно предгрозовая зарница; оно чисто, как отражение лунного света в капле росы на придорожной паутинке, потому что не замутнено ни оскорбительной осторожностью, ни расчетливым опытом. Только в юности, не ведающей страха смерти, можно любить безоглядно, как любят те девочки, которые, несмотря на все запреты, летят навстречу самому Лунному Нетопырю, волшебным провидческим даром предугадывая в себе именно такое самозабвение. Законы этой земли, сотворенные и записанные бобылями и одинцами, правящими в каждом подлесье, определяют им совсем иную судьбу: молодость длиною почти в целую жизнь, и лишь на закате — единственную скоропалительную страсть, рождение потомства и — последний путь, хорошо, если вдвоем… Но на самом деле это не любовь, нет — это просто страх одиночества. Прижизненного одиночества… такого смехотворно краткого — перед одиночеством вечным. И прошу тебя: никому не передавай моих слов, Эссени…

Он поднес руки к вискам, закрывая лицо, и длинные пряди волос зашевелились, обвиваясь вокруг них.

Бедный, бедный Горон…

— Бедный, бедный Горон, — как эхо, повторила она. — Вот, значит, какой любовью любил ты сам на заре твоих дней…

— Нет, — глухо проговорил он, отворачиваясь. — Не любил. Я никогда не позволял себе никого полюбить, поэтому какая-то частица моего сердца так и осталась юной. Я не имею права на счастье — моя жизнь но завещанию пращуров отдана делу борьбы.

— Но ведь каждый из них оставлял после себя сына!

— Каждый. Но не я. Может быть, они не были так горды… и так уродливы. И не ждали от судьбы того беззаветного отклика, который нужен мне. Но я никогда и ни у кого не стану его вымаливать. И закончим на этом.

— Ты меня прогоняешь?

Нет. Просто я попрошу тебя, Эссени, больше не подходить ко мне так близко, как сегодня, чтобы мне снова не показалось… Но хватит об этом. — Он глянул вверх, где сомкнувшиеся листья уже не пропускали неуемного сияния вступившего в свои права утра. — Ты перетерпишь дневную жару прямо здесь, на затененной тропе, потому что смрадный дух этого подлесья будет для тебя непереносим. Еды и питья достаточно. Как только солнце сядет, обойди купину слева, и увидишь черные ворота в Слюдяной распадок. Иди строго по вешкам живой тропы, береги глаза от блеска. Тропа упрется в гладкую известняковую стену, иди вдоль нее влево, пока снова не наткнешься на черные воротца. За ними лежит устье трех долин, это земли вяльев. Жди сразу за вторыми воротами. А сейчас мне недосуг, надо совет держать с одинцом поруханским.

Он круто повернулся и пошел прочь, как всегда не попрощавшись. Жалеет о том, что был чересчур откровенен с первой встречной?

Разве ты не заметила, что ты ему — не первая встречная?

Очень, очень, очень жаль. Однако рано или поздно придется его разочаровать… Но все-таки хорошо, что это произошло не сегодня.

Сегодня. Это слово разом вернуло ей ощущение быстротечности времени. Домой, скорее домой!

А на Игуане, где она успела только на минутку заглянуть на прибрежное пастбище и, к ужасу сервов-пастухов, скормить двум ни в чем не повинным козлам невестийские гостинцы, она чуть не столкнулась с супругом, возвращавшимся от Алэла в состоянии крайней ажиотации.

— Сэнни! — крикнул он, метнувшись к жене, которая только-только уселась на пороге, подставив свои сандалии серву-чистильщику. — Сэнни, мы — олухи царя небесного!

— Ка-акая новость! — флегматично отозвалась супруга. — Не подпускай ко мне детишек, я вся в козьем помете. Испачкаются.

— Сэнни, да ты послушай: то, что мы принимали за самоцветную шкатулку на бажовский манер, оказывается — карта Свахи! Алэл, мудрая голова, сразу до этого додумался, вот что значит, быть королем-чародеем.

— Постой, постой, как это — карта? Там ведь всё… — Она сделала несколько беспомощных вращательных движений руками, точно обнимала громадную дыню. — Там внутри все круглое…

— Естественно! Сваха-то тоже круглая, точно башка у нашего Пыметсу. Впрочем, как и все остальные планеты. И звезды. Такая сферическая карта называется глобусом. Что, на Джаспере такого не изобрели? Впрочем, ваши крэги издавна внушили вам отвращение ко всяким изображениям. Так вот, это — глобус, только навыворот. Словно ты стоишь в самой сердцевине планеты и видишь вокруг себя ее поверхность. Понимаешь?

Если признаться честно, то у нее голова кружилась — так сразу из невестийского рассвета да в игуанские сумерки… Но она мужественно кивнула:

— Это я понимаю. Неясно только, почему эта выдумка древних свахейцев привела тебя в такой неописуемый восторг.

— Ну, честное слово, ты сегодня какая-то бесчувственная, мое твое величество. А восторг по поводу того, что на этой карте я, кажется, обнаружил космодром…

— Космы… что?

— То место, откуда взлетают гигантские корабли, чтобы направиться к другим планетам! И это значит, что кто-то из свахейцев мог уцелеть.

—Где?

— Ну… Жених и Невеста отпадают, там можно только поджариваться, а вот космические станции, работающие в автономном режиме, для технического уровня свахейцев вполне достижимы. Надо только их поискать.

— А зачем? Он опешил:

— Как это — зачем? Это же люди, стоящие на том же уровне развития, что и мы на Земле…

— Если это тот же уровень, значит, у них в данный момент нет ни волшебников, ни талисманов. Нам-то ведь от них нужно только это. А людей во всей Вселенной знаешь, сколько? Со всеми не перезнакомишься, — она зевнула.

Ее всегда приводила в недоумение эта исключительно земная тяга: на все планеты слетать, со всеми туземцами подружиться, всем несчастненьким помочь…

— А если они действительно заперты в какой-то межпланетной конструкции, — настаивал командор, — и теперь, по прошествии стольких лет, им нужна помощь — кто, кроме твоей дружины, сможет сослужить им эту службу?

Ну вот, и до благотворительности дошли.

— Джасперяне никому не служат, ты забыл, муж мой, любовь моя. А если у свахейцев имеются корабли, способные летать в черной пустоте, то они могут вернуться к себе на родину, там ведь уже снова можно жить. И потом, ты же в этих черных небесах достаточно поработал, можешь себе представить, реально ли это — искать крошечную песчинку твоей так называемой автономной станции, кружащую где-то меж звездами.

— Мне бы твое царственное спокойствие! Я вот теперь места себе не найду, пока не выясню, соответствует ли моя догадка истине.

— Ну и прекрасно — с утра прогуляй Ю-юшеньку на коне, ему полезно подышать морским воздухом, а потом бери хотя бы Дуза, он человек хладнокровный, приступам телячьего восторга не подвержен. И проверяй свою выдумку.

— Гипотезу, с твоего разрешения… О, черт, если бы пару лет назад мне предсказали, что я буду слышать от жены: погуляй с ребенком, а потом можешь слетать на планету, которая от тебя за сотни парсеков… Заикой бы стал. От смеха.

— Смеющийся муж — залог семейного счастья. Только посмотрим, кто будет смеяться последним, отыскав проклятый талисман.

— Боюсь, что это будешь не ты, дорогая — в последнее время я замечаю у тебя упадок энтузиазма и явное охлаждение к прогулкам на Сваху.

— Нет свежих идей. А шарить наугад — дело безнадежное, я уже убедилась. Вот посижу на закатном солнышке, подумаю, на карту эту самоцветную полюбуюсь — авось какая-нибудь мыслишка и промелькнет. Ведь талисман может находиться и в Джанибастовом замке, и… хоть наш менестрель утверждал, что его Ала-Рани волшебством не богата, но именно там. Нужно только терпеливо дождаться его возвращения.

— До чего ты стала рассудительной, даже не верится!

— А эта рассудительность — только часть моей переменчивости. Сейчас мне гораздо интереснее возвести над морем невиданный в здешних краях замок, чем облететь десяток незнакомых созвездий, — ох, какое вранье, какое махровое вранье!

Просто счастье, что оно совершенно безобидно. Но вот землянину от таких реплик, совершенно естественных для джасперян, иногда хотелось взвыть:

— Насколько же вы не цените того дара, что вам дан от рождения!

— Вон твоя дружина, командор, бери любого, и — черные небеса перед тобой скатертью расстелены… Я правильно цитирую фольклорную мудрость? Лет через десять тебе это тоже надоест до оскомины.

— Даже через десять лет мне не надоест только одно…

—Ох.

К счастью (супружескому) это междометие вовсе не переводилось сакраментальной общеземельной формулой «яусталакаксобака», а означало лишь истинно королевское «сначала завоюй!». Сразу по возвращении на Игуану жаркое колдовство чужого мира улетучивалось, оставался только ее Юрг, и нечародейная темнота их ночей, в которых он всегда был командором, а если повезет — то и звездным волком, от которого так остерегали ее позабытые «Звездные Анналы». И она не утруждала себя никчемным вопросом: какой же из двух миров ей нужнее. Тут не надо было и обращаться к неслышимому голосу. Оба. И друг другу они отнюдь не мешали.

Вот почему поздно ночью, когда Юрг уже похрапывал, она долго лежала, из-под прикрытых век уставясь в черные небеса собственной слепоты. Что-то во вчерашнем разговоре настораживало ее, заставляло припоминать и взвешивать каждое слово… Только это был разговор не с мужем.

С Гороном.

Его поведение она сочла бы естественным — нестарый еще мужчина, хоть и с комплексом надуманных самоограничений, и молодая женщина… а, вот она и поймала за мышиный хвостик источник собственного недоумения. С одной стороны, он все время подчеркивал, что она — еще дитя, и не в иносказательно-комплиментарном смысле, а в самом прямом. Который и для нее стал ясен только тогда, когда он сообщил, что у невестийских аборигенов детство длится почти всю сознательную жизнь. Она припомнила своих нечаянных товарищей по игре в мяч: на вид они были ее сверстниками, если даже не старше, но вели себя как расшалившаяся детвора. Они и ее включили в свой круг как малолетку.

Дитя, значит.

Но тогда какого же тролля он ее охмурял — а уж на то, чтобы распознать подобную попытку, у нее был если не нюх, то весьма внушительный опыт. На нее заглядывались чуть ли не с десяти лет, и вовсе не потому, что она была ненаследной принцессой и, стало быть, по джасперианским меркам — лакомый кусочек в матримониальном плане. И теперь все повторялось бог знает в который раз — горный странник готов был отринуть все собственные обеты вкупе с законами своего Новоземья, лишь бы… Вот именно — лишь бы. Выходило, что все-таки он видел в ней женщину, а не ребенка.

Как и Нетопырь, умыкающий девочек в свои лунные замки.

И тут все окончательно встало на свои места. Они ведь были вечными соперниками, эти два одиноких существа. Ей припомнились слова, сказанные Гороном с безмерной горечью: «Я уже не знаю, то ли он — там, где я, то ли я — там, где он…» Властитель этого мира, Лунный Нетопырь не мог простить Горону той власти над умами, которую невестийцы, так жаждущие свободы (только вот — от чего?), добровольно передали в руки последнего из рода номадов; он же, в свою очередь, не мог не завидовать магическим способностям, да и вообще всему образу жизни, включая бессмертие, своего крылатого соперника. Вот отсюда и бессознательная страсть к случайно встреченной большеглазой девочке. Нет, не страсть — проще. Взять ее себе в одноразовые наложницы для него, наверное, значило бы стать с Лунным Демоном на одну ступень.

Ну вот, все разъяснилось, сочтено и разложено по полочкам. Можно спать.

Но сон не шел. Кампьерры… странноватое прозвание для племени варваров, как она успела заметить, даже не применяющих огня. А что, если прав Юрг, и это действительно потомки свахейцев, долетевших каким-то чудом до соседней планеты, когда свою собственную загадили уже до предела? Надо будет поподробнее расспросить Горона о том, откуда пришли в эти столбчатые горы предки современных обитателей подлиственных селений. А они пришли издалека, и одно название, которое они дали своей стране — Новоземье, уже само по себе говорит о многом. И Горон, которому, похоже, их предрассветные беседы доставляют не меньше радости, чем ей самой, охотно поведает все, что знает. Кстати, он и сам из рода кочевников и, следовательно, не здешний — во всяком случае, такими были его достославные пращуры.

Но ведь есть еще и маггиры, к которым сейчас и направлялся неутомимый странник. Не исключено, что одно из этих двух племен — пришлые, а кто-то — коренные жители Невесты. Кто же из них прилетел со Свахи? Пожалуй, не стоит с этим торопиться, этот вопрос может разрешиться сам собой, когда их совместное путешествие подойдет к концу. Тогда станет ясно, у кого могут сохраниться старинные свахейские амулеты, с кем торговаться… или воевать.

А ведь забавно будет, если, в конце концов, окажется, что и маггиры, и кампьерры — исконные племена Невесты. А пришелец с далекой Свахи — один только Горон, уцелевший каким-то чудом.

Но уж, во всяком случае, не Лунный Нетопырь.

Она чуть было не засмеялась вслух, пришлось прикрыть губы ладошкой, чтобы не разбудить мужа. А что смешного? Да ничего. Смеются ведь не только потому, что в голову пришла забавная мысль. Можно смеяться и просто так, чувствуя себя свободной и потому счастливой.

Она протянула руку и нащупала свой аметистовый обруч, покоившийся рядом с подушкой. Надела. Эй ты, внутренний голос, что будет, если я сейчас возьму и слетаю в Слюдяную долину? На одну-единственную минуточку?

Молчит, собака. На других-то планетах он куда как разговорчивее! Впрочем, сейчас она б его и не послушалась. Ее действительно тянуло лишь взглянуть на точно выскобленную гладкую впадину между гор, всего несколько часов назад, когда она стремительно пролетала над нею, тускло поблескивавшую в свете разгоравшегося утра колдовскими розовато-сиреневыми бликами, точно отсветами ее собственных глаз; сейчас там уже буйствует обжигающий солнечным пламенем день, и слюдяные блестки должны быть поистине золотыми, и жаркий воздух, тяжко вздымаясь к побледневшему от жажды небу, должен густым маревом уносить ввысь это неизбывное призрачное золото…

Ей не нужно будет даже появляться над долиной — достаточно возникнуть в аспидно-черных воротах, таких глубоких, что в них могли бы встать друг за другом три больших королевских колесницы; не беда, что на ней сейчас всего лишь прозрачная сорочка, в разгар солнечного дня никто не рискнет добираться из Поруха до чернокаменного тоннеля, хотя ночью этот путь легко может проделать даже ребенок.

Она осторожно спустила ноги с постели, глянула вверх: сквозь полупрозрачный потолок едва угадывалась неподвижная тень Гуен, замершей на верхушке шатрового корабля. Значит, рассвет еще не близок. И, не ступая на пол, она прянула в сторону, чтобы мгновенно перенестись под свод угрюмых ворот, прорубленных в одиноком черном утесе.