"Княжий остров" - читать интересную книгу автора (Юрий Сергеев)ГЛАВА IIОт Рязани в село Егор добирался на подводе. Возчик, безрукий фронтовик, изрядно подвыпивший в станционном буфете, все еще жил войной и привязывался к Быкову с расспросами, а потом сморился под жарким летним солнцем и уснул с вожжами в руке. Худосочная кобыла омахивалась хвостом и шла без его управления, хрустко обрывая на обочине метелки сочного пырея. Дно повозки было устлано толстым духмяным слоем свежескошенной травы, и Егор осторожно уложил на нее контуженного водкой бойца, а сам взял вожжи. И как только ладони сжали их, а ноздри уловили близкий и знакомый запах лошади, его словно унесло в детство в свою станицу… Ярко встали перед глазами родные образы отца и матери, сестры и брата на покосе, когда впервые доверил ему бритвой отточенную косу. Охватывая сына со спины мускулистыми твердыми руками, он поначалу косил с ним вместе, приговаривая: «Пяточку прижимай… много не забирай… вот так мы ее… за пяточкой косы уследи, не то клювом зароется». И Егорка старался изо всех силенок, от напряжения и высокой ответственности рябило в глазах. Отец вдруг отпускал свои руки, а сын шел заданным ритмом, перебирая босыми ногами по колкой стерне и чуя его взгляд и боясь подвести отца. Коса тяжелела с каждым шагом, вырывалась из рук, норовила раз за разом воткнуть свой уветный нос в землю, или хватить столь травы, чтобы не осилил косарь ее срезать, но Егорка настырно шел вперед, выправляя ее увертки, и почуял косу… Она приняли его и заходила, ровно вжикая, как весенний нарядный селезень на реке… и помнилось каждое слово похвалы отца, и беспокойство матушки, кабы он не порезался, и самое главное, пронзительное чувство осознания и созерцания своего первого настоящего труда, когда изнемогший оглянулся и увидел ровные густые валки травы вперемешку с цветами, пахнущие медовым духом кашки… Умытое росными туманами солнце только высунулось из-за щетинистых сопок над миром, над Аргуньо и станцией, сокрытой увалами, а Егор уже работая, ему еще хотелось косить, и клянчил косу у матушки и приставал к отцу: непременно сегодня же сделать ему косу полегче, под его рост, и он станет им помогать… Потом сгребали подсохшее сено, копнили и везли на повозке душистую коровью слову домой, а Егорка восседал на самом верху воза, судорожно держась умозоленными ладонями за веревки и слегу, прижимавшую сено, и озирался окрест с холодящим страхом высоты, осуждающе глядел на бездельно купаюшихся в реке ребятишек… Он стал кормилец, а они так себе… непуть голопузая… На станции Егор пожалел бездомную собаку с добрыми глазами, тощую и неприкаянную. Он достал из вещмешка хлеба и покормил ее, вспомнив свою лайку Верку с такими же глазами человечьими; в лишениях и скитаниях по тайге ему не раз чудилось, что собака понимает его речь, только и отличается тем, что не умеет говорить. Поев, собака не захотела оставлять своего благодетеля и таскалась следом за ним, радостно повиливая хвостом, и теперь трусцой бежала сбочь телеги, деловито облаивая всех встречных, выражая свою признательность обретенному хозяину и показывая верность. Сучонка была еще молодая, рослая, помесь русской гончей и какого-то подворотного барбоса, испортившего породу. Но охотничья кровь приметна была в ней, она то и дело совалась носом в придорожные травы и кусты и вскоре вспугнула зайца да и давай гнать, да по всем правилам и вязко, с заливистым голосом. Когда вернулась вся взмыленная и побужденная, Егор не пожалел еще куска хлеба. Авось и доведется зимой поохотиться, если гончая приживется. Вдруг вспомнил, что именно сегодня его день рождения… Исполнилось тридцать восемь лет, а кажется, что прожил полный век. Сколь испытаний выпало на долю, сколь бед и странствий. И открылось понимание, что именно с того покоса он начал жить взрослой жизнью, и это походило на пробуждение до зари, когда день кажется бесконечным и дел можно наворотить уйму… Он и привык с того малолетья рано вставать, когда мать еще доит корову и во дворе и на улице знобкая утренняя свежесть, полная гомона птиц, крика горластых петухов, запаха навоза и печного дыма, рева выгоняемой на пастбище скотины. Ранняя жизнь… Сколь раз она чудом не обрывалась, Бог миловал, охранял своими крылами ангел-спаситель и прерывал остужающий кровь полёт смерти… Быков с наслаждением вдыхая вянущую траву в повозке, осматривался кругом жадно и радостно: на островки березовых лесов, на спеющие хлеба, на травы буйные, кои некому стало косить… Полегли косари от Сталинграда до Берлина в свою и чужую землю, охранив эти просторы, поля и луга, леса и дороги — русское небо, с бредущими белыми стадами чистых облаков. И согласно завету деда Буяна, миллионы новых заезд зажглись за войну в небе, и светлее стало на Руси от них — и печальней… Глядят теперь души рязанских мужиков на свою землюшку, ясно глядят и неукорно, но ответа ждут: как живется тут без них, чё деется, как ветры шумят в березах, не перевелись ли песни русские и гармони, обихожены ли дети-сироты, сыты ли они? Помнят ли их любушки заветные, вдовами ставшие с самой юности… Урожай ли будет, корова доится иль яловая? Как живут-то без их заботы семьюшки, ох старики убиваются, ох слезьми женскими улиты пустые коечки, половицы и пороги родимые, ох да жаль-кручинушка в домах отчих… Да лишь бы мир был… И дети росли. - Вот почему предки наши очищались звездным светом… пред ними врать негоже, — вслух промолвил Егор свои мысли, упомнив слова Боголюба из древнего Радонежья… * * * Перед селом он растолкал что-то бормочущего спросонья возчика, подхватил вещмешок и спрянул на дорогу. Собака радостно толкнулась в сапоги и взвизгнула, вспрыгивая, норовя лизнуть руки и лицо. Егор погладил ее по голове и скорым шагом пошел напрямки к виднеющемуся сквозь зелень домику. Сердце заколотилось и защемило, он едва сдерживал себя, чтобы не побежать. Вот все ближе заветное крыльцо, знакомые расшитые занавески на окошках, молодой дуб за оградой угадал гостя, весело зашумел резными листами, музыкой запела калитка, еще несколько шагов — и он ворвался в дом, бросив на крыльце тяжелый мешок с гостинцами, и сквозь туман слез увидел, как метнулось из соседней комнаты к нему что-то белое, обдало парным дорогим запахом, и выдохнула Ирина стонущим плачем всего одно слово: — Жи-и-иво-й!!! Она его целовала так неистово, омачивая своими слезами его щеки и уста, так жалостно миловала, недоверчиво ощупывала, трогала пальцами волосы, прижималась губами к твердым его ладоням, что Егор не знал, как унять ее, и уж испугался, кабы с ней не стало плохо от такой радости. - Ну, будя, будя, — взяла ее за плечи Мария Самсоновна, — разве так можно убиваться. Вот он, сокол, живой и здоровый… я ж тебе говорила, что все ладом обойдется… она уронила голову Егору на грудь и вдруг тоже захлюпала носом, запричитала, крестясь. — А где же дети? — опомнился он. - Да на реке, где ж им быть. Васятка рыбу ловит, а Машутка собирает и мешается ему. Фу-у, обучил ты его рыбалить на нашу голову, ни свет ни заря подхватится, только и видали. Сначала мелочь голопузую таскал, а счас наловчился, да так кормит. Без рыбы ни дня. - Так… Машенька-то маленькая совсем, кубырнется в воду? ~ забеспокоился Егор. - Маленькая?! — всплеснула руками и покачала осуждающе головой старуха, — она скоро Ваську догонит. Какую- то прям богатыршу вымолили у Бога, растет как в сказке, не по дням, а по часам, да ласковая, да приветная… вот девка-то будет! — Тьфу-тьфу-тьфу, — старуха сплюнула через левое плечо. — Чтоб не сглазить. Ирина, как уснула на его груди, изошли силы в ожидании, все крепче прижимала к себе, не веря и боясь опять потерять. Он погладил ее по голове, с трудом оторвался и принес с крыльца вещмешок с гостинцами. Выложил на стол отрезы материи, бабушке платок и галоши, а Ирине цветастое нарядное платье. Та сразу кинулась мерить в горницу, а когда вышла — у Егора так и замерло сердце. Он ее в платье увидел впервые и был потрясен, как она преобразилась, еще больше похорошела. Если уж военное обмундирование не могло скрыть ее женственности, то в этом легком наряде она была так желанна и красива, обворожительна, что ему не верилось: она ли это… жена ли его? Егор наскоро побрился, надел новую рубашку и брюки, шутейно прижался к ней и обернулся к бабушке: — Ну как, Самсоновна? Глядимся?! - Свят, свят, свят… От это парочка! От это Ирка себе муженька оторвала! Хучь на люди не показывай, ить бабы и девки от зависти помрут, — балагурила, любуясь ими. Егор с Ириной подошли к берегу реки и осторожно выглянули с высокого обрыва на песчаную косу. Васятка, закатив выше колен холщовые портки, стоял в воде, напряженно глядя на поплавок, а по песку за его спиной ходила в одних трусиках загоревшая дочерна Маша и канючила: - Дай мне половить… ну дай же-е… Хоть одну рыбочку споймаю… Ва-ася-а… - Играй в куклы… вон я тебе и домик сделал и столик и чашки из ракушек. — Не хочу в куклььы-ы. Сделай мне тоже удоську-у. Егор едва сдерживал радостный смех, он угадывал в ее настырности себя — так же просил сделать косу… Он обнял Ирину и прошептал: — Какая она уже большая и красивая… Боже мой… - Следующий раз приедешь, а она в невестах… а я старуха, — невесело отозвалась Ирина, предчувствуя сердцем скорую разлуку. — Не печалься, — дрогнул его голос… Они подошли совсем близко к увлекшимся рыбачкам, когда Вася обернулся, отмахиваясь от паутов и замер, угадав. Он высигнул из воды и прыгнул с разлета на Егора с тихим, страдальным возгласом: - Батяня! Ты живой?! Я молился… молился, и Он даровал… — Вася отошел на шаг, воздел счастливые глаза к небу и руки трепетные, серьезно, благоговейно вымолвил в синюю бездну, сквозь просветы облаков: — Спасибо, Господи-и! Ты услышал меня и мамушку! Спасибо Тебе, Отче наш… Машенька диковато косилась на Егора, чертя пальцами босой ноги по песку, шмыгая носом и ковыряясь в нем грязным пальчиком. — Это папа твой, Машуня, — не выдержала Ирина. — А он умеет делать удоськи? — деловито спросила она. — Он все умеет… Подойди к нему… Егор сам подхватил ее на руки и поцеловал в чумазую щечку. Маша несмело обняла его за шею, внимательно вглядываясь, морща лобик, узнавая, и наконец улыбнулась. — Ты с войны птиехал? — С войны, будь она неладна. — А лыбу будем с тобой ловить? — Если научишь, будем. - Если Васька нам удоську даст… он вледный, сам ловит и ловит, а мне не дает. - Сделаю удочки всем, а сейчас домой. Вася, а ну хвались уловом… Ну-у, да ты, брат, такой кукан нахлестал! - Это еще че-о, третьего дня лещей поймал и крупных окуней вон там, за корягами. - Молодец! Кормилец наш спасибо, что молился… Вот и свиделись, И жив я… — А дедушка Илий живой? Я за него тоже молился, и за дяденьку Мошнякова и за других бельцов. Как хочется туда вернуться… небось Никита вырос совсем и теперь с ним не поиграть… — Никита тоже живой, видел его… по лесам бродит. — А дедушка Илий? - Не могу врать, Вася, крепись… нету больше Илия. Почил святитель. Уплыл в своем дубце в горние страны. Ему там хорошо, не печалься, сынок, не плачь, не плачь… — он прижал за плечи вздрагивающего Васеньку к себе. - А я так молился за него, так хотел к нему поехать, — сквозь слезы вторил и вторил Васенька… — Я так люблю дедушку… И буду любить всегда… и наши души встретятся там, в царствии небесном… Правда? - Обязательно встретятся, — убежденно ответил Егор, — но прежде у тебя долгий путь и особые праведные дела, предрек это святитель Илий… Егор с Ириной вышли на обрывистый берег реки и присели на лавочку. Ясные звездушки горели по всему небу, горели чисто и неугасимо, И Егору почудилось, что их действительно стало больше, и Млечный Путь сиял ярче и бездонней. Откуда-то с окраины села доплывали всхлипы гармони и веселый смех молодежи. Ирина приникла к нему, тоже смотрела в небо, и свет звезд отражался в ее глазах, и очищал их обоих, и сиял… Егор тихо проговорил: - Окаемой мне читал удивительные стихи, такие русские, волшебные, что комок к горлу подкатывал. Я ему сказал, что еду в Константиново к тебе, а он встрепенулся и даже не поверил. Здесь, оказывается, родился тот поэт, он строго запрещен в наше время… Как о нем говорил Илья Иванович! Как читал его стихи… Чудо! - Его все знают в селе и помнят. В детстве я часто приезжала на лето к бабушке и слышала, что он любил сидеть вот на этой старой скамейке, Есенин любил смотреть на заречные дали, писал прямо здесь стихи и даже читал ребятишкам. Он любил с ними возиться, купался вместе… бабушка рассказывала, что он так плавал и нырял, умел так весело смеяться… И почему он запрещен? Кем? - Потому, что он русский талант, — грустно ответил Егор п% не желая беспокоить Ирину, перевел разговор, смущенно сказав: — Я был под таким впечатлением от его стихов и так тосковал по тебе, что вдруг сам стал писал, словно кто диктовал с неба мне эти строки: я писал о нас. Вот, слушай… я не поэт, но в японской разведшколе Кацумато заставлял меня читать русскую классику и это помогало всю жизнь… — Ну читай же, мне интересно. И не стесняйся, ты на скамье Есенина и душа его слышит тебя… Егор откашлялся, потрогал руками скамью и, ловя свет звезд в глазах Ирины, вдруг тихо и гортанно запел: — Чьи это стихи?! — невольно вырвалось у нее. - Теперь твои… Эти строки явились ко мне, когда мы шли сквозь лавину огня с чудотворной иконой на крепость Кенигсберг. — Но мы же виделись после этого, и ты молчал?! — Я стеснялся, какой я поэт… - Милый ты мой дуралей, — запричитала Ирина, — я самая счастливая из женщин, если ты так чувствуешь, так любишь! Я и раньше не сомневалась, но чтобы такое… Пропой еще… я хочу запомнить и ответить этой же песней… Домой они вернулись за полночь, и Егор, осторожно ступая, крался в горницу, чтобы не потревожить Марию Самжовну, Ирина тихо засмеялась и проговорила: - Не бойся, бабушка ушла к двоюродной сестре ночевать. И Машеньку взяла и Васеньку, она часто там гостит. Тетушка боится одна в большом доме. Нас даже звала к себе жить. Иди в комнату и ложись, я сейчас… Егор чувствовал себя легко и свежо, после ночного купания в реке. Расчесал деревянным гребешком перед зеркалом волосы, разделся, задул свечу и нырнул в мягкую постель. Сладостно вдохнул всей грудью чистый запах Ирины, ее волос и душистого тела, напитавших подушки и простыни. Она постоянно мылась с травами, и Егор чувствовал себя словно на лугу, в цветочном, медовом дурмане. Егор уже лежал, а Ирина все еще не решалась войти к нему. Казалось ей, что в тоске ожидания она подурнела, подчахла. Тело ее дрожало, но вдруг в глазах вспыхнула алым цветом та герань, — Ирина засмеялась, окрепла и уже полной луной вплыла к мужу и застыла… В ночной, темной избе сияло солнце: ее Егор. Ирина грелась, игралась, нежилась в его лучах, а потом с победным криком радости над холодом впустила до самого донышка самый жаркий, самый мощный луч, долго храня в себе его небесный огонь… И утром Егора разбудил огонь. Солнечный. Через окно слепящий свет проник сквозь закрытые веки, и он увидел кровь в них, испуганно проснулся, жмурясь и привыкая к сиянию народившегося дня. Жаркий луч перебрался через него и осиял спящую Ирину. Волосы у нее разметались по подушке, припухшие губы чуть приоткрыты, и весь ее образ разительно-юный, девичий, заворожил Егора. Он неотрывно глядел на едва приметное колыхание ее груди, в смирении сна, и глаз не мог оторвать и радости вместить всей от ее близости и волшебности, женственности-и красоты мягкой, таинственной силы ожегшей все его существо. Егор боялся шевельнуться, чтобы не прервать утреннего забытья, после горячей ночи, их слияния и ураганных ласк, бесконечного тихого разговора-откровения. Их жизнь проходила в постоянных разлуках и встречах. И каждый момент этих встреч был новый и любовь была любовью-откровением. Он рассказывал ей все, хотя потом иногда каялся, ибо она так сопереживала и страдала за него в опасностях и боях, так тонко чувствовала своею женскою душой его душу, его мысли, поступки и сомнения, что он не раз поражался ее удивительному прозрению. Временами она словно читала его мысли и даже что- то утаенное от нее, чтобы ее не беспокоить, она договаривала сама, и он признавался, что так оно и было на самом деле. От ее прозорливости невозможно было что-либо скрыть, а все мысли ее самой, слова, вся ее душа были исполнены такой родниковой чистотой, такой детской доверчивостью и тактом, такой заботой и бурей чувств к нему, что Егор временами терялся от ее беззащитности и безгрешности, и ему хотелось еще больше ее уберечь, защитить, остеречь от жестокого мира, окружающего их обоих, успокоить, развеять грусть и слышать ее волнующий детский искренний смех, видеть в сияющих глазах только радость и любовь, и он готов был сделать все возможное, чтобы не уронить себя в ее глазах… быть достойным такой любви, такой женщины, такого неземного создания, дарованного ему… Солнечный луч все же разбудил Ирину, и она закурлыкала журавушкой спросонья, приникая к нему жарким, огненным телом, словно вливаясь в него самого и вознося светом своим.. Послышался стук калитки, и Ирина взметнулась, быстро накинула платье, воркующе и радостно смеясь: Засони мы с тобой, дети уже идут, вот как застанут нас рядышком и давай расспрашивать… чегой-то мы спим так долго… Егор поднялся и оделся. Ирина уже собирала на стол, когда он вышел и умылся, с наслаждением вытираясь чистым полотенцем. Оно тоже пахло травами и цветами. Весь дом Марии Самсоновны был наполнен целительным духом лугов. Целые связки трав висели по стенам, сушились на печи, на чистых тряпицах под широкими лавками. Егор перекрестился на иконы в красном углу и сел за стол. Робко скрипнула дверь, и Васенька засунул в приоткрывшуюся щель свою кудрявую светлую голову. - Бабушка зовет вас завтракать к тетушке. - Да у нас и тут все есть, заходи, Вася, — смущенно отозвалась Ирина, рдея румянцем, словно ее прихватили за чем-то тайным. — Помой руки и садись за стол. Я уже давно поел и уже рыбы наловил. — Он втащил за собой кукан-хворостину с нанизанными на нее под жабры двумя крупными лещами, испытующе глядя на отца. - У-у! — Егор подскочил к нему, взял кукан и с наслаждением вдохнул рыбью сырость, речную свежесть, — скоро мне придется у тебя учиться, Василий! Вот так добытчик! Вася тихонечко прошел, сел на лавку и все смотрел и смотрел на него, словно собирался спросить о чем-то очень важном и не решался. Ирина уже знала смирение и кроткую душу парнишки, мягко приласкала рукой по волосам и поторопила: - Ну чего же ты молчишь, говори… Я же чувствую, что хочешь что-то сказать. - Батяня, ты опять уйдешь убивать врагов? — еле слышно вымолвил он, пристально и печально глядя Егору в глаза. - Откуда ты взял? — Егор подхватил его на руки и прижал к себе, — война же кончилась. - Я знаю, что ты уйдешь, — несмело, но твердо настаивал Вася, — я. слышал тогда в монастыре, как ты сказал, что надо убить Зверя… И я расспрашивал дедушку Илия, что это за зверь… и все знаю… Ты сильный… дедушка сказал, что ты воин Белого Мира и что неправильно тебя зовут Егором, а имя твое как у дяденьки Скарабеева — Георгий… Это правда? Ты белый воин? - Тебе это сказал Илий? — удивленно смутился Быков. — Что он тебе еще говорил обо мне, каждое его слово для меня свято. - Он говорил, что Чистую Русь нельзя отвоевать кровью… - А как же тогда победить врагов? Мы же не могли уговаривать гитлеровцев уйти, когда они в нас стреляли. - Я говорю о грядущей битве… я много думал об этом… вот стою, ловлю рыбу и думаю, иногда и поплавок не вижу… а Бог посылает нам рыбу, и она отвлекает меня, сама ловится… мне жалко рыбу, я бы не ловил… но надо кормить семью… Я думал и решил, что вам, белым воинам, нужно новое оружие, нет, не оружие… а выше его, духовная чистая сила и только ею вы победите Зверя… когда за вами пойдут молодые воины. Вы должны искать новый путь… Все остальное будет ложью… поражением и бессилием… Ибо кровь принесет кровь… - Это тебе тоже старец Илий сказал? - Нет, это я сам решил… Я молился и буду молиться за тебя, за всех нас и белых воинов… Я знаю, мы найдем эту небесную силу и победим… Не счесть былых горестей Родины, нынешние горести войны больше, а будут еще горше, если все русские не сольются из капелек в Белую Реку… Божьего Мира… Земля наша околдована Зверем, и ты, батя, иди на войну с ним, я пока не вырасту буду кормить мамушку, бабушку и Машу… А потом я приду к тебе… - Вася! Ты что же, батю от меня отсылаешь? — всхлипнула Ирина, — я так его ждала… - Но ведь ты же пойдешь, ведь так? — вопросил Вася Егора. И он не мог солгать ему. Потрясенный словами и мыслями, думами не об играх мальчишечьих, а о Боге и России, Егор растерянно помялся под взорами двоих ему дорогих людей и смятенно ответил: - Вы же все сами видите и знаете… Через месяц у нас экспедиция… археологическая. Ничего страшного! А потом я опять вернусь, я жить без вас не могу… Ирина заплакала, а Егор метался от нее к Васеньке и опять к ней, утешая и не ведая, как их утешить. - Мамушка, ты не плачь, — подступился к ней Вася, — не плачь, батя — Георгий и он скоро вернется… Нам всем надо искать Путь. - Ну а о Пути-то ты откуда знаешь? — опять озадачился Егор, вспомнив казаков-некрасовцев и рассказ сына деда Буяна о Пути. - Путь один… к нему много дорог, много ложных троп, утрат, но и побед. Путь в Белый Мир — огненной стрелой победит звериное царствие… Путь приведет к Высшей истине, к Чистой силе Святого Духа живущего в России… он здесь, рядом, он внимает нам, он — везде… я слышу его боготечное дыхание… — Вася словно разговаривал не с Ириной и Егором, а с кем-то иным, незримым, находившимся в доме. И лик мальчика сиял особым светом радости, благоговения, он что-то видел и ощущал доступное только ему одному, он все чаще и чаще осенялся крестом и вдруг с серьезным видом окрестил их и кротко попросил: — Я пойду на реку… мне так печально на сердце, что дедушка Илий почил… я с ним говорю и говорю, слышу голос его и не верю, что он умер… Такие люди не умирают, они всегда рядом с нами… И Дух Святой рядом, Христос вознесся и его оставил за себя… И Матушка Богородица бывает тут и Сын ее и Отец Творец — все тут и никогда не умрут… Только нам надобно хорошо жить, молиться и не грешить… И Белый Мир возблагодарит Россию спасением и народ ее светлый… Егор смотрел во все глаза на Васеньку, и у него жаркой волной пробегали мурашки по всему телу, окатывало теплотой, восторгом, а когда тот вышел, Егор дрогнувшим голосом сказал Ирине: — Бог послал его не только нам… - Я знаю, — опечаленно отозвалась Ирина, — он временами такое говорит, что мне кажется, это не Васенька, а сам святитель Илий через его уста вещает, а может быть кто и выше… Я иногда чувствую себя перед ним неразумной девчонкой, а его ощущаю мудрым старцем… откуда у него такой дух, такое слово, такая великая любовь ко всем. Ведь он вчера полдня провозился с собакой, что прибилась к тебе, выкупал ее в реке, накормил, и все это не так, как это делают восторженные дети, а строго, с достоинством и большой любовью к живой твари. И зовет собаку как своего любимого медведя — Никитой. А она от него ни на шаг не отходит… Кем он будет? - Не знаю, он меня потряс, душу перевернул, и мне хочется каяться, все плохое исторгнуть из себя, мне хочется перед ним исповедываться… у меня крик в душе, случилась беда, и я не могу забыть… не в силах радоваться и жить легко, беззаботно, победно… — Я чую, что-то стряслось, расскажи мне. Будет легче. — Я не хотел тебя расстраивать… нет, нет… я не могу об этом говорить… - Говори, я воевала и видела многое на финской и на этой войне… что случилось? Опять кровь, как тогда на шоссе с диверсантами? - Хуже… ну так и быть. Мы вернулись к монастырю, в лесу Никита привел к общей могиле, тайно захороненных… их пытали, отравленных, больных, потом всех убили выстрелами в затылок,, — Кого? — Последний выпуск разведшколы… молодых ребят, моих учеников… я не могу жить спокойно после этого, пока не найду убийц. Я знаю, это плохо, это новая кровь, это месть… — Кто это сделал? Немцы? — То-то и оно… что наши… И не наши… лютые демоны. Они как бешеные волки на нашей земле, отравляют своими укусами и ядом все больше людей, и те превращаются тоже в зверей… А Вася и Окаемов убеждены, что их не надо убивать? Что кровь принесет кровь… До сегодняшнего дня я сомневался в этом, была только одна мысль — убивать их, ломать им хребты… мстить… мстить… Но Вася сегодня вышиб меня из седла… возможно, он прав, есть иной путь, есть иная могучая сила, которая истребит их разом, и придет Благодать на нашу истерзанную бешеной стаей землю… Когда Вася говорил, я вспомнил Солнышкина… они его били смертным боем, тоже отравленного и полуживого… как он выдюжил? Мошняков нашел его связанным в подвале и притащил к нам в лес… Он приволок одного майора, который участвовал в расстреле бельцов. И когда мы оторвались от погони, когда допросили этого изверга, Солнышкин потребовал пистолет, и Мошняков дал ему… Правильно ли он поступил? Не знаю— я думал в тот миг, что он это сделал, чтобы припугнуть «малинового парня»… Но в следующий миг я постиг, как беспощаден может быть русский человек в своей особой мести… Ведь Солнышкин — добродушный здоровяк, умница, философ, талант разведки и у него чистая душа… А он с такой яростью влепил пулю меж бровей, что мне стало страшно… Это была даже не месть, а помрачение… Да, и у меня бы не дрогнула рука, даже сейчас, за своих учеников раздавить гада… Но Вася навел меня на мысль: где корни того, что русский истязал русских, а потом сам же погиб от русского, убит русским оружием и закопан в свою же землю. И он и мы ~ братоубийцы… Там была недалеко деревенька, какая-то девушка бродила по лесам и пела твою любимую песню: «Сронила колечко», и когда я услышал слова, как ее милый во гробе лежит, — прошила мысль: а, может быть, это невеста кого-то из моих учеников павших, из моих фронтовых друзей погибших? А может быть… этого обманутого, русского парня в чине майора, которого мы зарыли как бешеную собаку под кустом… Нужно ли нам брать оружие — русским, друг против друга? И Вася прав! Есть иная сила и частью я владею ею… нас преследует и травит друг на друга Зверь… И только он виновен во всем, и только чистая сила может победить его… Высшая сила! - Ну конечно же, ведь Христос указал путь спасения человечества; злом зла не победить, — заговорила Ирина, — но люди не слышат его глас в суете и грехах и пытаются бороться со злом приемами Тьмы, их же оружием, потому и остаются в тщете и побежденными… Мне хочется тебе сказать о моей бабушке, как о белом воине… - Мария Самсоновна — воин? — недоверчиво улыбнулся Егор. - Но ведь она поставила Илия на ноги, уверила, что рано собрался он помирать. А он был безнадежен. Ведь так? Она отвоевала? — Она… - Так послушай… Пошли мы недавно с бабушкой в заречную деревенскую церковь к заутрене… Только-только светать начало. Подошли к навесному мосту через реку… На этом мосту много проходящих гибло, люди почему-то падали и тонули… Скидывало с моста. И недавно погиб фронтовик… войну прошел, а кувыркнулся с мосточка и утоп… Я первой ступила на шаткий настил… туман над рекой, сырость и предутренняя белесая мгла. Ступила и боязливо пошла, помня об усопших… И вдруг сзади меня что-то ка-а-ак шлепнется в воду! Я испуганно обернулась и увидела, как бабушка крестит мой путь… Я спросила: «Ба- бушка, а что это упало?» - Ежель я бы не перекрестила, то ничего бы и не упало, внучка, — как-то отвлеченно ответила она. И тут до меня стало доходить, что произошла какая-то борьба с какой-то нечистью, я опять спросила ее, тоже отвлеченно: «Упало это, о чем я думаю?» А мосток пошатывается, скрипит, кажется, вот-вот рухнет. А бабушка отвечает: - А сатана везде сидит, а мы его переходим, не крестясь. Перекрестись, и «оно» упадет… Оно и ушло. Ступай теперь, ступай без страха… Нечистая изошла… - А вот еще один случай. Прослышала бабушка, что вроде бы открылся монастырь, куда она раньше часто ходила, и начала собираться в путь. Я боялась отпускать ее одну, детей оставили на пригляд ее сестры и пошли вместе. А исстари повелось, что, идя к святым местам, в дорогу ничего не берут — ни воды, ни хлеба, только лапоточки запасные: идешь богомольцем, паломником, значит, Бог подаст. И мы питались Христа ради… Проходили мы одну деревню, где жила, и бабушка знала это, злая, черная женщина — порчу на людей наводила. И вот случилось так, что именно возле ее дома нас стала мучить нестерпимая жажда и ничего не оставалось, как попросить у этой женщины попить… И бабушка попросила воды у нее; та вышла, и с какой-то злой радостью, подала стакан воды… А я вижу, в этом стакане махонький паучок, а черная женщина как зыркнула на меня глазами, словно мысли прочла, и я онемела — хочется крикнуть бабушке — «не пей!», а не могу… И когда бабушка взяла тот стакан, я увидела, как она крестом подула на воду, сама перекрестилась, и стакан в ее руках звонко лопнул! А эту злую женщину стало корчить, ломать, и она с воплем, спотыкаясь, убежала… Мы спаслись, не выпив этой воды, и пошли дальше, и уже в другом доме люди добрые нам подали чистую воду. Вот же сила какая — перекрестилась, и зло исчезло… И последний мой памятный случай… Это было еще перед финской войной, в Ховрине, где мы жили… Я задержалась в больнице, где мы проходили практику после медицинского училища, и возвращалась домой уже поздно ночью. Шла парком; темно, кругом деревья от ветра шумят. И вдруг я увидела, что навстречу мне идут пьяные люди; лиц я их не видела, но сразу почуяла беду, зло, и то, что ждали они именно меня. Не останавливаясь, идя им навстречу, я неожиданно стала читать про себя молитву «Да воскреснет Бог…» И когда они подошли совсем близко, их стало как-то отталкивать от меня, корежить: они должны были сделать зло, но не смогли — не знали, какая сила против них встает… И только страшно так сказали: «Ну, попомним мы тебе это!» Они обессилели и ушли. Нужно только укрепиться в Вере, и это будет победой над злом… Я до сих пор помню с содроганием ту ночь — в этом парке было много убийств, надругательств над женщинами, а я, сопливая девчонка, победила бандитов… Значит, укрепление сердца и души сильнее злости, их ножей, их беспощадности… В это мгновение начинает работать Закон Любви к Богу, и Он дарует спасение… - Меня не раз спасал на фронте этот Закон Любви, — промолвил Егор, — к Богу и к тебе… - И меня тоже… Он незыблем «Яко на небеси и на земли…» - Я ведь тоже видел чудо: Никола Селянинов, когда мы забирали у врагов чудотворную икону Черниговской Богоматери, вдруг крикнул главному палачу: «Веруешь ли ты во Христа воплощенного?!» Если бы ты видела, как того начало ломать, бить о стену… обращать в прах. Я потом спросил Николу, откуда он взял эти слова и как додумался их применить в мгновение самое нужное, ибо мы не успевали отвести удар кинжала по иконе… И он ответил — от бабушки своей. Она наставляла его в детстве, и он давно забыл об этом, но в нужный момент озарилось в памяти, и он так рявкнул, что и у меня пресеклось дыхание и мороз по коже хватил… - Ну вот, ты же сам видел действо русской тайной силушки… и ничего не надо выдумывать, глубоко верующие предки наши владели этой очистительной силой и старики сохранили для нас удивительные молитвы, сохранились иконы, сила эта не истрачена, не избылась, а живет и спасает… Идем же за Машенькой, она теперь в окошки все глазоньки проглядела, скучает о нас… — Идем… * * * Окаемову некуда и не к кому было ехать: после всех лихолетий один остался он на земле. Они условились с Егором, что гостить он будет у них, и Илья Иванович явился в назначенный срок. С великим благоговением Окаемов обошел село, остановился у старого, обитого крашеными досками особняка, где когда-то жила Есенинская Анна Онегина, и начал читать поэму о ней… Потом они сидели втроем с Егором и Ириной ночью на скамейке над рекою, и он читал и читал удивительные стихи поэта, родившегося здесь и убитого за русский талант… На квартиру Илью Ивановича определили к сестре Марии Самсоновны, ветхой старушке, доживающей век в одиночестве. Она отвела ему горницу и была несказанно рада живому человеку, да еще ученому и верующему. А через недельку, ночью явился вдруг Никола Селянинов. Изможденный, но такой же настырный. Уж если что задумал он сделать — не отговоришь, прет напролом, как его любимый трактор через густой лес, через любые препятствия… И ему тоже нашлось место у старухи Кондратьевны. Председатель сельсовета проверил документы у приезжих и успокоился, даже подговаривал, вместе с председателем колхоза, остаться насовсем, поредело село, и мужские руки нужны позарез для работы. Никола услышал, что бабы-трактористки уломали за войну один СТЗ и никак его даже в МТС не могут пустить в дело. За три дня он разобрал ржавый трактор по винтику, ездил в Рязань, что-то вытачивал, доставал запчасти, и еще три дня понадобилось ему, чтобы техника заработала. Весь чумазый, радостный, стремительный в деле, Никола снискал такое обожание вдов и девок, что не знал, куда от них схорониться, испуганно говорил Быкову: - Дак меня ж Настюха дождалась, х зиме свадьба будет, а туг прям хоть убегай. Глазами местные девахи всего прожгли, как с огнеметов…Не-е, брат, Вологодчину свою не сменяю… вот малость уляжется там шум, и опосля нашей экспедиции махнем ко мне на свадьбу. — Что же ты там натворил? — пытал Окаемов… - Да ничего особенного, — отмахивался Никола и все же рассказал: — Скушно мне стало… мужики поголовно вино хлещут, дерутся, совсем война изломала души… раньше такова не было. Калеки спиваются… Я, на это глядя, понял, что грехи им надобно отмолить, и давай ворочать… пробовал старую церковь отпросить и открыть, я же обещал тогда Арине-то церковь возвести и украсить… На меня ка-а-ак шикнули! Даже с району прилетели запрещать, гляжу, НКВД стало щупать и крутиться возле… Понял — загребут. - И ты уехал ко мне?.. — спросил недоверчиво Егор, он- то знал Николу. - Ага… как бы не так. Я прошелся по деревням и собрал десяток здоровых мужиков, разжег их малость идеей… а поначалу провел беседы с их матерьми и бабками: они горой за меня… кто и пытался из мужиков отговориться — их допекли дома и спровадили со мной… - Ну?! — раззадоривал Егор. — Вот тебе и ну! Возвели мы за пять дней церкву в густом лесу на широкой поляне, махом… как сама росла. Глядим, стали подходить к нам помощники со всех сторон, даже за сто верст прослышали и прут со своими топорами, пилами… кто уж иконы несет, кто утварь, из одной глухой деревни старого попа привезли на телеге, он скрывался там от гона властей… Да как загудело кругом! Мы еще купол возводим и крест на подъем вытесываем, а вокруг табор партизанский и душ на полтыщи… еду нам тащат, криком кричат, крестят и кланяются, как святым каким-то… Успели только открыть и освятить, успели люди помолиться, да нагрянули аж из самой Вологды обкомовские уполномоченные, милиция, давай окружать нас и теснить… выискивать зачинщиков смуты… Сговорили: «вы, мол, разойдитесь, а храм не тронем, мол, уважаем ваши религиозные чувства — ходите, молитесь»… Меня мужики спрятали заранее, сами ушли от греха, а бабок не трудно было надурить. Поверили, разошлись… а в ночь храм запылал, и на нас же свалили, мол, свечи оставили непотушенными, оттого и сгорел. Сожгли, гады! Ну, погодите… спичек не хватит, я вот вернусь с этой нашей битвушки, понастроим с мужиками храмов по всем лесам, до самого Архангельска. Опять взялись давить народ. Ироды… - Война-то кончилась… — сухо проговорил Окаемов, — сила народа им уже опасна и вера тоже… Безверными и пьяными легче управлять, воровать легче… И поднялась же рука поджечь. Что ж за нелюди сидят в этих райкомах и обкомах… Ведь вологодские же, русские? - А то кто же… Нашенские дураки… коренные… Тьфу! Ну погодите, не знают они нас, позабыли в спеси… * * * Васенька привычно открыл глаза на рассвете. По селу горланили петухи, и утренний ветерок будил, шелестел листьями берез за окном. Он быстро оделся, наскоро позавтракал и тихонечко вышел в знобкую свежесть. Взял прислоненное к дому удилище, с вечера припасенных червей и сбежал тропиночкой к сонной реке. И остановился, очарованный. И реку, и луга за ней, и леса скрывал серебристый, просвеченный зарей туман, колышущийся и призрачный, протронутый от дремы ветерком… Васенька прибежал на свое заветное место у коряг, размотал и забросил удочку. Поплавок шевелило течением и дрожью от попыток мальков сорвать тугой комок навозного червя. Ему было жалко насаживать этих червяков на крючок, он молил у Бога прощения за каждую живую тварь, пусть неразумную и подземную, но творение Его, и значит, червяки для чего-то нужны, раз созданы… Молился и каялся за каждую пойманную рыбу, она тоже хотела жить, и сам он, своими руками, прерывал это чудо, прерывал вынужденно, чтобы накормить семью, ему было жаль рыб и страшно за свои действия. Он боролся со страстью в своей душе, с соблазном ловить больше, чем необходимо; а маленьких рыбок всех выпускал и любовно глядел, как они стремительно уходят в глубину из ладошек… Солнце все ярче озаряло восток, рыба плескалась в реке, но почему-то не клевала на его приманку. Он поменял насадку, место, но все равно поплавок недвижимо лежал на воде. И Васенька забеспокоился, в мельчайших явлениях он стремился отыскать глубокое и тайное значение. Он был убежден, что ничего просто так не бывает, и всему есть особое предвестие, только надо внимательно следить за окружающим миром и видеть тончайшие приметы, говорящие о многом. Вот и собака не с ним, куда-то ушла из дому, при спуске с обрыва упал и больно ушиб коленку, до крови уколол палец крючком, и вовсе не ловится рыба… Вот уж солнце согрело своим теплом его лицо, осияло клочья тумана над рекой и ослепило радостью дня… Васенька решительно смотал удочку, выпустил жить всех червей в сырую землю у воды и быстро побежал за деревню в лес, к своему сокровенному месту. Еще весной, когда они с бабушкой Марией собирали первые травы и корешки, он случайно увидел в обрыве вымытый половодьем из толщи земли, из былых веков, удивительно красивый камень. И память Васи озарило тем чудным явлением к старцу Илию Богородицы, свидетелем коего были они с бабушкой. Он ничего не сказал Марии Самсоновне, а в свободное от домашних забот время пришел сам к камушку, долго стоял над ним, трогал его руками, и удивительные высокие мысли, совсем взрослые мысли рождались в его голове. Он скучал по отцу, по Илию и монастырю, по Никите и бельцам и не чаял, как снова встретиться с тем миром, где он был, как вернуться в монастырь к дедушке. И он сам придумал это… На следующее утро он пришел к обрыву и подступился к заветной мечте… Камушек был овальный плоский, из молочного кварца… Неведомая сила притащила его ледниками с севера и сокрыла на тысячелетия в недрах до победного весеннего половодья, обвалившего стены и омывшего грязь с кварца до белизны света… Васенька изо всех силенок приналег, пытаясь поднять его, но камушек, замытый наполовину песком, даже не колыхнулся. Тогда он сыскал обломыш доски, принесенной водою, и обрыл его со всех сторон, догадался использовать вагу — длинную крепкую жердь — и в долгих трудах все же ковырнул камушек из песка и грязи… Он показался ему огромным и неподъемным, величиной с кузнечную наковальню и такой же тяжелый… Нося в пригоршнях из реки воду, обмыл его весь и залюбовался радужными искрами мелких зерен. Камень словно засветился изнутри, уже не казался таким большим и страшным… Вася сокровенно взирал на обретенное чудо, не решаясь здесь, на голой земле, пред растерзанной раной обрыва совершить то, что задумал… И он поднял камень с одной стороны и с трудом перевернул… потом перевернул еще раз, еще… медленно покатил вдоль обрыва, где у поворота реки обнаженная земля кончалась и сбегал травный пологий холм к самой воде. Только на пятый день докатил его Вася к молодой весенней травке холма. Он уходил рано утром, как на работу, люди приметили его труды, мальчишки поначалу смеялись, но Вася отмалчивался и неустанно продолжал свое дело, тогда они для любопытства помогли ему вкатить камень на бугорок, а потом убежали играть в «войну». Следующим утром Вася пришел, и с отчаяньем увидел, что камень сброшен кем-то опять с бугра — и все придется начинать сначала. Он не плакал, а погладил камушек загрубевшими в тяжелых трудах ладошками, пересилил себя и не впал в уныние, а воздел руки к небу и скорбно вознес молитву прощения к сотворившему это зло и скинувшему камень под гору… И опять перевернул его и покатил вверх, напрягая все силенки, до дрожи немощной в тельце своем… Ему были уже знакомы и близки все трещины в камушке, выбоины и шероховатости, он видел их перед самым своим лицом, находясь в невероятном напряжении… И вкатил! Словно радуясь долготерпению и смирению отрока, Всевышний влил ему новые силы, и Вася почуял, что камень вроде стал легче, послушнее его воле и стремлению. За день он уволок его далеко вверх по склону… А утром опять нашел его камушек под бугром… сброшенным. Даже взрослый человек отчаялся бы и вознегодовал, но Вася радостно проговорил вслух слова дедушки Илия: «Скорби и искушения умножаются, когда Господь готовит милость свою». Опять приналег на камень с благодарной молитвой и сам не заметил, как преодолел бугор, толкая камушек до самого заката… Прикрыл его сухими травами от людского соблазна — скинуть все светлое вниз и в грязь… Следующим днем он взошел еще выше на гору. Истязаемая непосильными трудами плоть отрока вопила к отдыху и покою, он смирял ее плач, более думая о бессмертной душе, чем о тленной плоти… И опять вспомнилось назидание старца Илия ему: «Лютовать станут демоны и стращать рылами звериными и глазьми страшными сверкать… Смело взирай на врага! Стой не колеблясь, бойся не их, а упасть духом… Стой! И не кланяйся врагу…И осилишь внутренней, духовной бранью слуг аспида зловонного. Лучше умереть в подвигах, чем жить в падении…» Он давно облюбовал цветастую глухую полянку в версте от реки, на сухом холме, окруженную лесом. Там росли многие нужные бабушке травы, и однажды, сев передохнуть, Вася огляделся и проговорил Марье Самсоновне: «Как благостно тут, бабушка… Как у дедушки Илия в лесной пустыньке… а вот каменя нету…» И только за месяц до возвращения отца он докатил камушек к милой его сердцу полянке и остановил его бег в самом центре цветастого травного рая… Камень светился в ресницах трав, яко зрак небесный… али земной… но устремленный в небо… И Вася взобрался на него коленями и принялся молиться, глядя в небо и прося Бога помиловать отца на страшной войне, спасти доброго дяденьку Мошнякова, отвести пули от хороших и сильных бельцов. Он молился так страстно и самозабвенно, улетая мыслями туда, в монастырь, представляя себя дедушкой Илием на его валуне в лесу… И так ему этого хотелось, так любил он тех дорогих ему людей, что плакал и молил услышать его голос и дать знак, что услышан… Поначалу у него ничего не получалось, и он решил, что плохо знает молитвы. Раздобыл через бабушку толстые книги божественного письма и с таким усердием прочел их, с таким проникновением, что с удивлением понял, что знает их наизусть, помнит, что написано и на какой странице. Теперь его моления были еще дольше, еще крепче утверждался болящими коленками на крепи камня и возносил глаза к небу. И вот однажды что-то переменилось кругом его, все замерло: не шелестели деревья, примолкли птицы, ему почудилось, что на мгновение остановились облака и дыхание ветра — и он ясно увидел своим взором себя со стороны на камне… в образе старца Илия. Он чувствовал свою руку, осеняющую крестом, чуял камушек своими коленями, болела его спина, но он отчетливо видел со стороны, что это дедушка Илий, добрый и светлый, устремленный взором в Горний мир и шепчущий Васиным дыхом заветные молитвы, возносящие туда… Явление и слияние с образом Илия было столь сильным и реальным, что Вася долго не мог опомниться, а когда слез с камня, даже позвал дедушку, поискал в окружном лесу, а потом опять стал на молитву и еще усерднее клал поклоны, до изнеможения, до судорог в теле и онемения спины. Сквозь слезы он видел голубое небо, весь стремился душою туда, возлетал в умилении и надежде, и вдруг его взору открылось чудное знамение… Он сам оказался словно источником какого-то света, озарившего большой светлый круг на небе, и оно раздвинулось, открыв удивительные стены каких-то строений, белокаменных ажурных башен, множество деревьев с серебристыми сияющими листочками и невиданными золотыми плодами, и купола дивных храмов с штосиянными крестами, и он словно взлетел взором по этому лучу выше сказочных городов, лесов и лугов с голубыми травами, словно из земного тумана проступил лик старца иного, похожего на дедушку Илия, но испускающего такую сердечную благость, такую любовь, такое сострадание и свет души, что Васенька сразу понял, Кто перед ним, и Горний Свет осиял душу его… В следующий раз горние страны открылись его взору скорее, и отрок летал в них светлым ангелом и все более укреплялся в молитвах и своей юной вере… Когда рыба перестала ловиться, он понял, что согрешил вред Господом от радости приезда отца и ни разу не пришел в окруженную лесом пустыньку, на валун свой, для молитв. Прислонив удочку к березе, Васенька утихомирил колотящееся от бега сердце, тихо крестясь подошел к камушку и стал на него в столпном бдении. Опять молитвенный глас его затрепетал ангельской песнею, возлетел мимо крон деревьев и облаков бредущих, мимо звезд спокойных и летящих во тьме пустынной… Накал молитвы все возрастал, речение его уст бережно и любовно исторгало великие слова великого Писания, и словно благостный колокольчик звенел на цветастой поляне, с каждым мгновением все более и более усиливая глас, расторгая пространство и время — и вот уже благовещает певучим гулом огромный набат, неподъемный и зычный колоколище, пронзающий звуками мертвый космос и отворяющий златые врата Отечества Небесного… Восторженный отрок с прижатыми к груди накрест ладонями зрел незримое для простого смертного, душа его ликовала, и исторгали уста такую любовь к Господу и окружающему миру, так вдохновенно слагались слова в молитвенное чудо веры, что ступившая на полянку светлого образа монахиня в черном одеянии долго и трепетно взирала на молодого столпника… Васенька краем глаза приметил ее явление, и не хотелось ему в те минуты никого видеть и ни с кем говорить, но он не гневлив был и добр сердцем, с печалию прервал песнь свою, и луч стал угасать, и опять сомкнулись облака, закрыв небесный мир… Он сошел с камня, стесняясь незнакомки, и уже взял удочку, чтобы бежать домой, когда тетенька подошла ближе, и Васеньке показался ее лик знакомым: добрые большие глаза кротко взирали на него, одежды были чистые, в белых руках четки и котомка за спиной. Он увидел, что стоит она на траве босиком, а ноги грязью и дорожной пылью не тронуты. И Вася растерялся, не зная, как поступить: убежать или подойти к ней. — Здравствуйте, — несмело проговорил он. — Здравствуй… сын Божий… — Меня так звал только дедушка Илий. — Подойди ко мне, Васенька. — А откуда вы знаете, как меня зовут? - Подойди, не бойся. Я видела, как ты молился, и хочу сделать тебе подарок. — Она сняла заплечную суму и вынула из нее толстую старинную книгу, только совсем новую с виду. Вася обрадованно узнал эту книгу и осмелился подойти. Тетенька протянула ему со словами: - Это Евангелие нечитанное, и дарую тебе его на всю жизнь… Ты первый откроешь книгу и прочтешь… и сил духовных прибавится в тебе столько, что врагу тебя не одолеть и подвиг свой свершишь в этом мире… Вася прижал к груди тяжелую книгу в переплете из свежей белой кожи, в серебряном окладе, со вделанными эмалевыми образами Господа и святых, а самый большой образ, тонко и красиво исполненный, был знакомый ему — образ Пресвятой Богородицы со вскинутыми благословляющими руками… Он хотел сразу читать, но что-то остановило его, и Вася уже радостно говорил с дарительницей. Она расспрашивала его о жизни, и Вася открывался весь, все без утайки рассказывал о мамушке и бате, о монастыре и дедушке Илие, как он молился на этом камне за всех бельцов и что явилось ему… и как хочется ему еще молиться. Они присели на траву в тени берез, и монахиня подала ему очень мягкую, пахучую и вкусную просвирку, дала запить святой водой из хрустальной бутылочки. Они говорили долго, и так пришлась по душе незнакомая кроткая тетенька, что он запечалился, когда она встала, не хотелось с нею расставаться, и если бы не мамушка, батя и семья, так бы и ушел с нею… Эта мысль его даже испугала, показалась грешной, предательской к родным своим, и он закрестился, тихо шепча молитву. Монахиня улыбнулась, благословила его на прощание и легко удалилась, опираясь на посох, с заплечной ношей в котомке… Вася проводил ее взглядом, сладостно вдохнул свежий запах выделанной кожи на книге: она пахла и ладаном, и травами, и целебной свежестью серебра… Он хотел открыть замочки на ней, но рука его вдруг сама остановилась, и Вася медленно, торжественно понес Евангелие к своему камню. Взобрался на него коленями, положив удивительной красоты подарок перед собой, и прежде, чем растворить книгу, прочел-молитвы, а уж потом расстегнул тугие замочки и медленно, с благоговением поднял тяжелую лицевую сторону обложки. И радостно ойкнул, ему почудилось, что похожая на тонкий белый шелк бумага сияет, книга была не напечатана, а писана рукою, красиво изукрашена рисунками и причудливым русским орнаментном начальных букв… И он с затаенным восторгом стал читать вслух, да так увлекся, что не заметил, как на поляну опустились сумерки и пришла мглистая ночь… Вася самозабвенно читал, сияющая книга открывала в каждый строке все новое и новое, он читал медленно, возвращаясь назад и перечитывая, запоминая иные листы, надолго задумавшись о молитвенных словах, опять возносясь в небо взором и душою, шепча раз за разом: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и помышлении: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец…» А когда очнулся, испуганно вскочил на ноги, прижав к груди книгу… Прямо перед ним, на сумеречной поляне, горели два лютых глаза и стоял огромный волк с ощетинившейся холкой… Волк угрожающе рычал, медленно и неотвратимо приближаясь к камню. Вася оцепенел от ужаса, видя уже многие светлячки страшных глаз целой стаи между деревьями. И Вася понял, как умирают люди от страха; губы сами собой восшептали молитву; прижав левой рукой к груди заветную книгу, он стремительно очертил сложенными перстами вокруг камня обережный круг… Но уже вся стая вышла на поляну и кралась к нему. Мертвенно-зеленые огни глаз сковывали жертву, а Вася уже в голос читал молитву: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его», — как учила бабушка Мария и старец Илий… звери рычали, наступали, матерый вожак собрался в тугой комок, готовясь к последнему прыжку, ночной шквал ветра гнул березы, где-то грохотала гроза и сверкали молнии в небесной битве, а Вася молился, и уже различал в волчьем обличье какие-то иные существа, страшные и мерзопакостные, неотвратимые, они источали невообразимый смрад, словно напитались падали, все ближе смыкая круг, все яростнее горел накал глаз… Вася молился… едва удерживаясь на камушке… то ли порывы ветра, то ли еще какая-то черная сила мглы била его со всех сторон, пытаясь вышибить из обережного круга, но он крепче расставил колени и в исступлении ужаса прижимал к груди книгу, и словно во сне услышал голос бабушки Марии: — Да где-то тут полюбившаяся ему полянка, зажги смолье, Егор… Васе почудилось какое-то движение, слабое дуновение надежды, и закричала тонко и просительно его мыслящая душа: — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мягрешного!!! Вспыхнул свет, и кто-то стремительно прыгнул из тьмы на вожака стаи с лаем и визгом и следом ещё кто-то ворвался в самую гущу стаи, которая вела себя нагло, не боясь огня, царствуя во тьме, не признавая никакой силы, кроме жестокости и крови…Вася видел что-то клубящееся перед собой, хряск и хрипы звериные слышал, щелканье зубов и удары. Прямо к камню шмякнулся вожак с переломанным хребтом, со свернутой шеей, и вдруг тоненько, по-щенячьи завизжал, издыхая, и Васе стало его жалко… Его подхватили сильные руки отца, скользкие и зловонные от касаний врага, и только теперь Вася стал осознавать происходящее и в свете факела в изодранной клыками одежде увидел отца — сильного и тоже беспощадного к зверям алчным… Только сейчас он услышал причитания бабушки Марии и учуял ее ласковые руки, ощупывающие его, милующие, мамушку угадал, кинувшуюся к нему, Окаемова и Николу, бинтующего куском исподней рубахи прокушенную кисть руки, по-мужицки ругающегося: — Расплодилось волчар на людской беде… пока охотники на войне… ну, погодите! Мы ваши своры пощупаем, придет час!.. Егор поставил Васю опять на камень и только теперь увидел у него прижатую к груди толстую книгу. Хотел ее взять, но Вася крепче прижал ее к себе. — Сынок, давай я понесу, пошли домой… хорошо, хоть бабушка Мария заметила, что собака твоя мечется… ищет и никак не может найти тебя. Бабушка и повелела идти за ней, а где ж она есть? Илья Иванович, а ну посвети факелом! Спасительницу нашли едва живой, растерзанной клыками. Она вяло помахивала хвостом и силилась ползти к Васе стоящему на камне… Селянинов подхватил ее на руки опять с грозным отчаянием, в праведном гневе проговорил: - Волчар развелось на нашей земле — пропасть… скорее перевязать надо, — он рванул свою исподнюю рубаху на ленты и бинтовал собаку… Вася заплакал, передал отцу книгу, кинулся помогать Николе, а Егор застыл над книгой, освещенной факелом, негромко сказал: - Илья Иванович, Никола! А ну взгляните! Вам ничего не напоминает эта икона, вделанная в переплет? Оба они склонились над книгой, а Окаемов обернулся к мальчику: — Васенька, где ты раздобыл эту чудесную книгу? - Арина! — догадался Егор, — Арина нас зовет к себе… Это ее икона, помните, под храмом Спаса за Днепром… с той иконы писано… Вася, к тебе приходила тетенька? - Да, монашенка… Мы с нею долго проговорили. Она мне подарила эту Евангелию нечитанную, накормила и благословила… - Что ж, Егор Михеевич, вы правы, — раздумчиво промолвил Окаемов, — незаслуженно и грешно мы позабыли храм Спаса и Арину в коловерти войны… Надо идти немедленно под благословение на поиск Пути… |
||
|