"Княжий остров" - читать интересную книгу автора (Юрий Сергеев)ГЛАВА IIИрина дни и ночи проводила у постели старца. Ее заботами милосердными, ее руками целительными и душой светлой Илий стал окрепляться, все чаще появлялась в глазах его надежда и радость, он мог уже вставать и молиться, но вдруг кровь пошла горлом и старец опять слег и чахнуть все его тело взялось, желтизной налились щеки и угасал взор его светлый. Тогда Ирина попросила Окаемова срочно вызвать Лебедева. Тот приехал незамедлительно, вошел в келью пустынника святого и все понял: не жилец более Илий — так померк он и ссохся от болезни своей. Старец уже не мог разговаривать, только смотрел добрыми и печальными глазами на суету людей вокруг и благодарно щурил веки глаз своих, и квёлая улыбка ласкала их на сухих устах. Ирина попросила выйти в коридор Лебедева и Окаемова и сказала им строго: - Надо немедленно везти его к моей бабушке Марии Самсоновне. На больницу надежда слабая, тут особое лекарство и травы помогут… Изнемогло сердце отца святого лихими бедами и болью; всем хотел помочь, истратил силы, надломили тело его, но дух его крепок. Помогите же ему. — Ирина заплакала, — я не могу смотреть, как уходит этой светлый человек… Он должен жить. — Успокойся, успокойся, — Окаемов погладил ее по голове рукой, как маленькую девочку. — Поедем к твоей бабушке, а лучше всего ее сюда привезти, сможешь ли ты это сделать? — Я-то смогу! А при нем кто останется? Если возможно, пусть Егор едет. Обернетесь скоро, а я бабушке записку напишу. Она поймет, знает мой почерк… — Поехали! — Лебедев решительно направился к машине. Скоро они уже мчались к Москве в легковой. Лебедев опять сам рулил, а рядом сидел Егор, с интересом выглядывал в окна; разговаривали о своём. В столице только заправились и опять понеслись в сторону Рязани. Их часто останавливали посты, но документы Лебедева внушали особое почтение, сразу же пропускали дальше. В деревню заехали рано утром, стояла она на крутом берегу реки, и открылось им еще снулое заречье так предрассветно бескрайне, что почудилось это видение всей русской земли просыпающейся. Убегали к восходу леса и луга, поля и перелески, уже вились дымы из труб деревень там живущих. Над рекою туман легкий плыл вслед за водою, румяное солнце лишь выглянуло из-за предела мира, и сияла земля пробуждающаяся, тронулись его теплом облака спящие, звезды угасли синие, березы белые встрепенулись и погнали свежий духмяный ветерок качанием крон своих зеленых, ободряя и будя землю, птиц и зверей радуя жизнью дня народившегося. Село Константиново жило на особом русском просторе, скромная барская усадьба над обрывом реки, тихие зеленые улицы… Встретила их Мария Самсоновна у ворот, словно ждала долго и знала, что едут за ней. Улыбка на ее лице была радостная, глубокие глаза светились добром, ковыльный волос выбивался из-под платка, высока она ростом и спина прямая, не согнутая веком прожитым. Даже морщины на лике ее благостны и приветливы. Егор вышел первый к ней и поздоровался: - Здравствуйте, Мария Самсоновна, а мы от Ирины к вам. - Здравствуйте, люди добрые, заходите в дом, пирогов испекла, еще горячие, молочком напою, там все и поведаете, — она широко растворила калитку и впустила их к себе. Домик был небольшой, рубленный из дерева, опрятный, с чисто блестящими от солнца оконцами. Во дворе все прибрано и много деревьев: рябины, берез, яблонь и дуб рос молодой за оградкой, шептал листьями солнышку молитвенные стихи… По тряпичным половичкам они вошли в избу, разувшись у порога, сели за стол под множеством образов, украшенных вышитыми рушничками. Тлела ясно лампадка под ними, и лики святые из темных от времени икон пытливо взирали на гостей. Печное тепло наполняло дом и хлебный дух пирогов горячих, укрытых на столе в глиняной чашке льняным полотенцем. Хозяйка все делала споро, вот уж налила по большой глиняной кружке холодного молочка, смахнула полотенце с пирогов и заботливо торопила: - Ешьте, ешьте, пока не остыли… с ягодкой пирожки, скусные-е, немного мучицей разжилась и вот испекла. Они ели пироги, припивая молоком, и было такое ощущение у Егора, что приехал в свой родной дом, а тут еще карточку на стене увидел Ирины и прилип к ней глазами. Смеющаяся, с толстой косой на груди, она снялась еще девчонкой-школьницей. Мария Самсоновна уловила этот взгляд и тоску в глазах Егора и все прочла в нем. Сидела за столом, подперев кулачком голову, и уже внимательней его разглядывала. Нравился он ей, хороший и пригожий мужик и ест аккуратно и крошки не сронит, аппетит хороший, знать и работник он. Егор молча подал ей письмо Ирины, а когда она с радостью взяла его и оглядела, увидел он в ее плавных движениях привычки Ирины все делать ровно и неторопливо. - Ты уж прочти, милок, неграмотная я вовсе, — она вернула письмо. Егор прочел и поднял на хозяйку взгляд. Увидел на лице ее радость. - А чё не поехать, поехали, ведь я одна, потом заеду к Доченьке в Ховрино в гости. Внучу хочу поглядеть, уж больно давно не видывала, все войны проклятые… Гостинцев повезу, грибочков соленых и яблочков ранних, — она стала собираться и вдруг опять подошла к столу, — она прописала о человеке страждущем, что за недуг его одолел? У меня есть травки и настои крепкие, чем хворает он? Егор рассказал, как мог. - Поспешать надобно, ой, плохо ему, кабы успеть, — она сложила в плетеную корзину травы и пузырьки с настоями и была готова ехать. Егор взял из ее рук мешочек с яблоками и березовый туес с солеными грибами, помог забраться в машину. Спросил уже садясь рядом с Лебедевым: — Двери-то не замкнули в дом, не разворуют? - Никогда не замыкали дом, кто ж станет воровать? Все свои в деревне… никто не закрывает, так повелось… Илия они застали живым. Егор заметил темные круги под глазами Ирины от бессонных ночей, она так устала, что даже вид родной бабушки, выпестовавшей ее, почти не изменил ее поведения, только поцеловала ее и подвела к постели старца со словами: - Помоги, бабушка, ради Бога, поставь его на ноги… он хороший… - Ариша, ты ж моя голубушка сердешная… вся в меня удалась, — она обняла ее за голову и приголубила, — поможем, чё не помочь доброму человеку, — она склонилась над старцем и потрогала его лоб рукой, заглянула в глаза уставшие от этого света, вынула старинный пузырек из своей корзины и ложечку серебряную, налила темной густой жидкости. Напоила Илия со словами: — Небось помирать собрался? Не спеши, милой, ить ты не все успел сделать… ить так? Не Бог тебя призывает, а враг сушит и изводит супротив Бога. Жить тебе, братец, и здравствовать наперекор злым духам… Нельзя помирать раньше времени, грех это, батюшко, — она повернулась к стоящим людям и проговорила строго: — Оставьте нас наедине. Ариша, а ты иди спи, лица на тебе нету… Егорша, уведи иё силой, она сомненьем своим мешает мне… Идите с Богом… Все ладом сделаю и потом позову. Окаемов помялся и, склонившись к уху Марии Самсоновны, шепнул: - Схиигумен Илий монах… Это очень высокий и мудрый человек… помогите ему… он нужен России. - Ну и что коль монах, при монахах прислужницам дозволялось быть и греха нет в том, что я нахожусь при нем. Идите, ступайте и не мешайте нам, — она перекрестилась на икону в головах лежащего и села рядышком на стул. Илий молча взирал на нее, закрытый до подбородка одеялом. Его сухие длани лежали поверх солдатского сукна, глоток горького и пряного лекарства живительно растекался по телу и просветлял сознание. Она печально глядела на него, видя стриженную клоками седую голову, изморщиненное невзгодами лицо, изработанные тяжким трудом мозолистые ладони, и постигала его судьбу страдальца, всю горечь насилия, учиненного над его душой и его бренным телом. Только глаза остались в этом человеке ясными и высокими, не смогли замутить их никакие беды и страдания, верой светились они и добролюбием. Он слышал ее говор и понимал ее, но сам ответить не мог. Он уже смирился со своей болезнью и исходом скорым, молился молча, каялся и просил Бога за людей всех, даже за тех, кто бил его сапогами в грудь в подвалах Ленинградского НКВД, за тех, кто плевал ему в лицо, клочьями вырывал бороду и власы, кто глумился над ним и верой святой. И были они заблудшие, бесы вселились в них, спасение их заботило Илия еще тогда, когда харкал на пол кровью из отбитых легких и слушал хруст в себе ребер переломанных… - Не тужи-ись, голубь ясный, тоскою не томись и помогай мне и людям, кои о тебе плачутся… вон внуча извелась, а коль помрешь? Ить она душу твою полюбила, поняла… Редкая у тебя душа знать, приветная, — она еще налила какого-то лекарства и напоила его, — бедный ты мой… поизгалялись сатаны над тобой, и не сказывай, все вижу и чую сердцем, — она сняла его руки с одеяла, открыла грудь старца, заголив рубаху к подбородку, поймав его взгляд напряженный и стеснительный, ласково успокоила, уж потерпи, поглядеть мне надобно тебя, — она трогала сильными пальцами его ребра и качала головой, — как же ты живой остался? Все ребрышки переломаны, посрослись наискось… а одно острым краем легкое режет… не беда… ты уж терпи, болезный мой, — она вдруг сильно давнула пальцами, Илий услышал хруст в своем теле, и боль полыхнула мгновенная, а потом сразу стало легче. — Вот и все, милой… вправила тебе ребрышко, а то оно так без дела болталось выпавшее и терзало тебя. С недельку полежишь, и оно врастет на место в хребтину-то, мешаться больше не будет, а кровушку угомоним снадобьем травным. Боле не стану ниче делать, а потом хребтину тебе всю пройду рученьками, вправлю все костушки, на место определю, и голова перестанет кружиться. Ить кружится голова иной раз? Кружится… — она запустила ладонь под его спину и быстро прошлась пальцами по позвонкам, — так и есть… шибко они тебя изломали, изверги, как же ты ходил и работал, ить так умозолил рученьки… Ить боль же испытывал страшную… Милый ты мой старинушка… Чем же ты окреплялся и жил?! — Моли-итвою, — едва внятно прошептал Илий… - А теперь спать велю, — голос ее окреп, — омрачению не поддавайся, ить так просют люди за тебя и Бога молют… Кто ж им даст спасение и слово Божье, укажет путь праведный, ежель не ты, Илий! Ить так тебя зовут? — Она увидела, как он закрыл и открыл глаза утвердительно. Стали они уже сонные и радостные, как у грудного дитя… — Вот и хорошо, а я пойду травок свежих на лугах соберу и приготовлю такие меды тебе сладкие и животворные, помолюсь за тебя ноченьку, молитва моя женская, плачная, и коль с твоею молитвой сольются во здравие, то на ноги скоро станешь и праведную жизнь свою продолжишь, святой человек… — она его укрыла уже спящего и вышла. В коридоре все с нетерпением ее ждали, и на немой вопрос она улыбнулась облегченно и успокоила: - Спит… ребрышко у него вывернуто было и давило дых, все вправила ладом… Мне бы в луга сходить, травки собрать. Лебедев тронул за плечо Егора и проговорил: - Проводи Марью Самсоновну за монастырь к озеру и лугам. Только теперь обняла Ирина бабушку и расцеловала, лицо ее сияло, куда делись усталость и страх за умирающего старца. - Неслух, Ариша, — растрогалась старуха, — иди поспи, а вернусь, то и погутарим вдоволь. Старичок-то и впрямь хороший, не зря за мной послала людей… за великую честь почту его поправить, ну, идем же, Егорша, по травы… Они вышли из монастыря и медленно побрели вдоль озера. Старуха вглядывалась в разлив трав, искала какую-то редкую и не находила пока. Остановилась на берегу озера, перекрестилась на собор и церкви за каменной стеной обители и пытливо оглядела вновь Егора. - Ты не забижай, милый, Аришу-то, — робко попросила и скромно опустила глаза, — самая любимая внуча… Последняя… Исскучалась по ей, моченьки нету, думала уж и не увижу больше… Слыхивала, что ранили иё два раза, все молитвы измолила, все глазоньки проглядела, на дорогу кажний денюшко выходила-выглядывала. Родну дочь так не жалела, а к внуче всем сердцем приросла, исстрадалась… — Не обижу… свет без нее не мил. - Люби… она хорошая у меня, не избалованная и обходительная, на руку скорая в работе… детушек бы ей Бог послал и пора угомониться в доме при них, не бабье это дело воевать… а ить тоже надо обихаживать страждущих… вся в меня, какой научила быть, такой и живет… — она склонилась к траве и забыла про Егора, стала разговаривать с травкой, прося милости у ней и прощения, что беда людская вынуждает погубить ее рост и цвет, для пользы человека… Егор со стороны наблюдал, как вскинула Мария Самсоновна над головой персты в крестном знамении, молитву читала травушке и Богу, сорвала и положила за пазуху в свое тепло… Так по листику, по травинушке нашли они все что надобно для лекарства и опять прибрели к берегу озера, свежо пахнущему сыростью и рыбой. Мария Самсоновна благостно умылась чистой водой, ловко утерлась подолом и присела на сухом бережке под молодыми березками передохнуть малость, все с удивлением вглядываясь в монастырь и любуясь им, освеченным солнцем. В озере плескалась рыба, у самого берега гонялась крупная щука за мелочью, и малек серебряным дождем вылетал из воды, спасаясь от зубов страшных. - Мала рыбка, а ум имеет, — промолвила старуха, — ить никто иё не учил убегать от алчной рыбины, а вот спасается. Потом вырастет и икру сама бросит, и продолжит свой род; лишь бы щуки и окуни коряжные ни лютовали, достаются им больные и слабые рыбки… Так и человек живет, если крепок телом и памятью, дарованной дедами, то неподвластен он бедам и хищным бесам… Но коль погряз в чревоугодии и вялым стал от жиру, тут как тут духи темные войдут в него и погубят с его же помощью весь род и племя… Ведь кости ломали святому старцу русские люди, по напущению бесов; вот как он поправится, и спрошу его, так ли это… Что за омрачение нашло на детушек наших и сынов, что сами колокола с церквей посымали и порушили их, кресты на груди не носят, живут одним днем, работают в поле из-под палки. Что стряслось на земле нашей? Что за щуки гонят их к гибели? Гос-с-споди-и, спаси и сохрани вас с Ариной от напасти душевной и соблазнов мирских. Но и знайте! Чем вы чище будете, тем искушать вас станут сильней и привязчивей, тем пуще ненависти и зависти увидите в сердцах очернелых к вам, а жить надо… жить праведно и чисто, ибо кроме скорого Божьего суда есть ишо страшный суд — совести своей. Ты слухай-слухай… разговорилась я что-то на радости встречи с Аришей и… с тобой, мой наказ вам к добру и любви. — Я слушаю… Они вернулись в монастырь, и Мария Симеоновна принялась делать на кухне свои лекарства. Егор пошел в отдельную келью медсанчасти и застал Ирину спящей. Волосы разметались у ней по подушке, приоткрылись желанные губы, сон был глубок и спокоен, лицо светилось умиротворением, белая рука лежала поверх одеяла, долгие пальцы тоже спали, свернувшись. Едва внятное дыхание было слышно Егору, он стоял и смотрел на нее, не мог представить жизни без нее и радости иной, чем видеть ее рядом и слышать голос мягкий и детский почти. Часто ловил он тоскливые взгляды парней молодых на ней, но даже самой малой толики сомнений не возникало у него, что кто-то их разлучит и войдет в их мир со злом, так верил он ей и любил всю, даже этот воздух келейный, коим она дышит, даже след ее на песке монастырских дорожек, а уж бабушку ее он сразу осознал и принял, как свою бабушку, единокровную прародительницу себя самого… Он притворил дверь кельи и тихо опустился на стул рядом со спящей, сон ее охраняя и позабыв обо всем на свете. Только вспомнилось беззаботное детство да могучий дед Буян с сивой бородой-лопатой, вот так же учивший его жить, как Мария Самсоновна, учивший драться с врагами и побеждать ради этой жизни, учивший не страшиться летящей пули, завещавший не попасться глупым мальком-рыбешкой в зубы врагов, а творить им возмездие за посягательство на покой земли русской и дом отеческий… Когда Егор впервые услышал из уст бабушки имя детское Ариша, он мигом пронзен был воспоминанием храма Спаса и образ увидел Арины на облаке, предвещавшей ему встречу с воплощением земным и телесным, образа великого женского, человеческого, и не почитал сейчас любовь их греховной, а благословением воспринял, и имя шептали его губы все слаще и радостнее: «Ариша… Ариша… Арина». Наглядевшись на нее, он встал и вышел. Неосознанно в коридоре приоткрыл дверь в келью Илия и тоже посмотрел на него. Старец спал, склонив голову набок. Одеяло на его груди вздымалось, изошла желтизна с лика, и порозовели щеки, от снадобья ли целебного или от укора жизненного от Марии Самсоновны, что помирать ему никак нельзя на радость злу и горе людям добрым, ждущим от него Слова истины, — куда путь держать. Путь новый и древний, моленный постиг Илий через страдание свое и горе общее и уверился, что и впрямь спешит, предстать пред престолом Божьим без зова Его… Егор вышел в монастырский двор и спустился в подвал, где стоял гул и крик его учеников. Уже около сотни молодых воинов сшибались в бою учебном, отрабатывали удары, увлеченные, сильные и смелые, сами уже творящие новые приемы и совершенствуя школу борьбы, ибо русский ум не может слепо принимать науку без непрерывного улучшения ее, без проникновения все дальше и глубже в суть любого дела, доводя до идеала и непрерывно постигая досель непознанное… * * * До полуночи бдящие часовые на стенах и колокольне монастыря провели в напряжении и беспокойстве. Пытали их искушения разные: и сон обуревал, и тоска по дому, и маялись они болями неведомыми, слышался им вой зверей в лесу и рык, чудилось скопище войска, идущего приступом на монастырь, трещали и хрустели ворота, ломаемые незримой силой, отовсюду доносился скрип, звяк железа, стук оружья, шаги и беготня суетная вдоль стен. Налетали в тихой ночи внезапные вихри, рвались невидимыми зверьми и остужали страхом душу охранителям монастыря, небо враз заволокло тучами, а все вокруг туманом зыбким, и звуки становились все неистовее и ближе, все изнурительнее накатывал сон и валилось из рук оружие… В келье сбросило спящего Илия с кровати… Старца шатало, поднимало и било о стены. И опять терзали его слуги Врага Света, и были они гнусны и отвратны. Крестным знамением спасался пустынник от козней диавола, пославшего их… Старцу виделось; разваливаются стены и рушатся, и лезут внутрь все новые звероподобные существа с алчно раззявленными пастями, с намерением погубить его и умучить намертво. Но он молился все громче и тверже клал поклоны, и злые демоны отступались с визгом и воем страшным, исходили дымом зловонным, а на место их вставали новые, все более сильные и злые, и отрывали плоть старца от земли и снова били о стены и дверь запертую, силясь убрать его от иконы святой и прервать моление. Но Илий опять утверждался на коленях и молился, молился, молился, изнемогший, исстрадавшийся взболевшими ранами, все претерпевая и усиливая труд свой иноческий… И было сие выше сил человеческих. И победила благодать укрепляющая, и отступились бесы, гнусны и отвратны, убоялись крестного знамения и сгибли от молитвенного подвига страдальца, и изошли прочь в стенаниях и плаче страшном… И послышался Илию бессильный скрежет зубов диавола и вой от мучений старца, трепещет сам сатана и боится этих мук… исконный враг Добра: капали слезы аспида, и земля возгоралась от них… Закипают смолой помыслы его гибельные, не могущего тело и душу погубити в геенне огненной, прозевавшего возвращение старца Илия в монастырь. В ярости исступленной и скрежете зубовном стонет он… В страхе не может взглянуть на сияние немощного человека за стенами кельи, и видит он новое, противное ему явление. Вот вышла старая женщина к колодцу святому, достала воды и плеснула наземь, где куча глубинной глины вынутой курганилась бурьяном, руками разрыла холмик и что-то стала лепить. Любопытство обуяло врага, и он взглянул через ее левое плечо и увидел свое подобие, рогатое и пузатое, быстрыми пальцами творимое… Обрадовался, замешкался он в недоумении, и тут старуха резко повернула голову и трижды плюнула ему в харю, и отшатнулся он огнем сим опаленный и слова молитвы из уст страшной для себя постиг, и увидел, как быстро его подобие в холмик зарыла и камнем привалила сверху, и оградилась крестным знамением… И с визгом отступился враг, вбуровился в недра и притих там надолго, до сих пор поражаясь силе веры людской и завистью исходя, что нет таких смертных, преданных ему так крепко и неистребимо… Мария Самсоновна облегченно перекрестилась на восход солнца, снимающего с очей завесу тьмы и зла. Лицо ее было наполнено смирением и святостью, сердце согревали думы о выздоровлении старца, и восприняла она его дарованным сокровищем, путь открывался ей новый на исходе лет. И от радости душевной подломились ноги ее резвые, и опустилась на колени в молитве, взглядывая на стихающую дрожь черного камня, наваленного ею на исчадие ада… Птица вольная, бездомовая, воспела над ее головой, радуясь народившемуся дню… * * * Илий проснулся перед рассветом. Шевельнулся и не почувствовал уже привычной изводящей боли. Стало легко и томно, силы вернулись в его изнемогшую плоть. Он лежал в полной тьме кельи и припомнил вчерашний день, старую женщину, повелевшую ему жить…. И вдруг ему захотелось есть, чего-нибудь свежего и кисленького — яблочка. Он привык усмирять свои желания и терпеть, но жизнь открылась в нем и требовала соков земных. Он пошарил рукой на стуле рядом с кроватью и вдруг ощутил округлость и хрусткую твердость именно яблока и возрадовался, что Бог слышит его и посылает ему плод желанный. Илий поднес яблоко к лицу, и вдохнул спелый, знойный аромат. Он знал, что такие яблоки в монастырском саду не росли, и снова радостное удивление наполнило его… Яблочко было мяконькое, он мусолил его пустыми деснами, напитываясь сладостью и духмяностью поспевшего плода. Съел его целиком, и рука потянулась опять и нашла пирог с ягодой, а потом кружку с отваром каких-то трав, и он выпил ее до дна… Есть хотелось еще, но Илий сдержал зов воскресающей плоти и посилился встать. Поначалу он сел, потом, придерживаясь руками за спинку кровати, поднялся на ноги. Они были еще вялыми, старца пошатывало, слабость кружила голову, но Илий превозмог ее и сделал первый шаг. Качнуло, повело, но он переступил еще и еще, выбрался из кельи с передыхом. Держась одной рукой за стену, медленно выбрел на монастырский двор. На востоке ярко горела звезда утренняя, розовый рассвет молодо румянил далекое небо и купола церквей. Они уже налились робким светом зари, остатки озолочения засветились, и кресты тускло проявились из кромешной тьмы космоса… Илий жадно вдыхал прохладный утренний воздух, густо замешенный на аромате сада и дерев иных, от лиственниц древних наносило смолой, тронутая росой пахла известь стен и кирпичи храмов, пахла отвологшая трава, обросевшие кусты, доносились еще сонные голоса птиц и призывный кряк уток на озере за монастырской крепью. Голова старца кружилась от сытости жизни, но он пил и пил ее глубокими вздохами и окреплялся ею и чуял бегучую влагу на своих щеках. Взяв в подспорье сломанный держак лопаты, прислоненный кем-то к стене, он пошел к собору, опираясь на него. Шел с остановками, оглядываясь кругом и шепча что-то неслышимое просыпающемуся миру, но доступное высшей силе его… Собор оказался незапертым, и старец с большим трудом отворил огромные железные двери, всплакнувшие от радости петлями, пропуская его внутрь. Гулкая тишина обступила старца. Он долго стоял, впитывая дух храма, и потом шарк его слабых шагов зашелестел под куполом щебетанием касатушек. Внимали ему лики святых на фресках и иконах, принимая его долгим ожиданием… Илий ощушал тревожный запах ружейного масла, витавший в русском храме, он не знал причины этому, но пахло так же, как от винтовок конвоиров, удары прикладом коих плоть его помнила досель. Он воспринял дух этот чуждый в святом месте, как грозное Божье послание и напоминание, что идет сражение страшное на этой земле, смерть, убиение… Илий опустился пред темным алтарем на колени, и глас его тихий вознесся в молитвах… Теплый свет восходящего солнца проник через сводчатые окна подкуполья и растворил тьму в храме. Все четче проступал алтарь и иконостас взору старца, все яснее лики святых и фреска Спаса над головою, все тверже и мощнее из уст Илия лилась древняя музыка молитвы, она наполняла храм, как солнечный животворный свет, вздымалась все выше и выше, уходя небесным лучом в звездные миры к престолу Творца… Силы приходили к Илию в молитве, он усердно клал поклоны, осеняясь крестом, верою мир окружающий напитывая, этой истинной музыкой слова и духа православного, русского… Он молился так радостно и истово, что враги земли этой просыпались в тревоге и тоской томимы. Лютые сердца их страхом вскипали пред возмездием за зло содеянное… Покаяние к заблудшим приходило в предутренний час, воины в окопах наливались силою и отвагой, осязая долг свой перед Отечеством и чуя благословение к бою, к тому самому возмездию врагам пришлым, к алчбе и злу их отвращение… Взору их открывались травы и нивы, увитые росами, золотыми искрами вспыхнувшие в лучах взошедшего солнца… Звездами ясными Россы пришли из космоса. И след каждый русский оставляет по росной траве, зеленый след в океане предков своих, омывающий его силой богатырской, тайной ангельских садов его дух наполняющий, неугасимым светом звезд мудрых, озаряющий его путь праведный по земле Русской! * * * Мария Самсоновна разбудила Егора на рассвете и тревожно прошептала: — Старец пропал! — Как пропал? Он же шевельнуться не мог! Где он? — Не знаю, Ариша избегалась уж по саду и охранников вопрошала, не видели они ево, из крепости не выходил. Тут он гдей-то болезный, кабы не завалился со слабости и не повредился, нельзя ему еще вставать… Я вот новый отвар сготовила, сунулась в келью, а ево и след простыл… Егор попросил на минутку выйти бабушку из своей кельи„чтобы одеться, не смел он пред нею встать в белье. Скоро выбежал. Подошла Ирина, ноги ее были промокшие от росы, глаза испуганны, она готова была вот-вот заплакать от горя. — Куда же он подевался? — печально промолвила, оглядываясь и надеясь увидеть. Егор уверенно проговорил: — Пошли за мной, боле ему негде быть, пошли скорее, — он направился к собору и отворил тяжелые двери. В лица им пахнуло теплом храма, и Егор радостно указал рукой: — Да вон же, смотрите у алтаря, — он бросился туда к лежащему на каменных плитах Илию и в это короткое расстояние испугался за него, как бы не помер старец… Он склонился и вслушался, а потом предупреждающе поднял руку и громким шепотом остерег: — Тише! Спит он… — осторожно поднял на руки немощное легонькое тело Илия, понес к выходу. Ирина с бабушкой торопливо шли следом, и старуха радостно-причитала, что нашли его живым, спящим дитем… В словах ее проскальзывало нечто материнское, заботливое, словно и не старца они сыскали, а действительно заблудившееся ее дитя малое. Егор уложил Илия в его койку, старец даже не проснулся, только благостно улыбался своим ввалившимся ртом, разгладились морщины и лицо его осиялось, и словно очистилось от злобы и скверны людской из того неведомого лагеря принесенных. Бабушка твердо сказала: - Теперь ево ни на час не оставлю одного, чево удумал старинушка… бегать по ночам, у меня сердце зашлось. Спит милой, хучь соску ему давай, ну прям родной он мне стал… Вы идите по своим делам, а я тут с ним побуду, небось укараулю, — она присела на стул и заметила, что старец все съел припасенное ею для него, и возрадовалась — жить будет! — Ты поглянь, все смолотил, харч-то… и с яблочком из мово саду управился хучь и без зубов… Знать, к жизни сила проснулась великая. Идите, идите… не то разбудите святого человека. Ево обижать нельзя, — она заботливо укрыла его краем одеяла и счастливая, сияющая опять опустилась на стул. Ирина с Егором вышли во двор, и вдруг она попросила: — Проводи меня на луга к озеру, бабушка велела корень один сыскать и принести, пойдем? — Пошли… время раннее, до занятий еще больше часа. Успеем. Они выбрались из монастыря и спустились к берегу озера. Над водою еще кое-где плавал легкий парок, играла и плескалась рыба, увидев их, тихо вскрякнули утки и увели подросших утят в прибрежные травы. Ирина была задумчива, взглядывала на Егора, легко вздыхала и молчала. Потом набралась сил спросить: ~ Куда же нас потом закинет судьба? Что бы ты ни говорил, я буду только с тобой. Ведь я чую, что надумал меня оставить тут, в тылу, ведь так? — Я не только надумал, а приложу все силы, чтобы ты была в безопасности. Хватит тебе по крови мыкаться, раненых можно спасать в госпиталях, а не обязательно в бою. Ты свое отвоевала. Надломишься сердцем и надорвешься… — Все равно убегу за тобой! — Упрямо ответила она, кинулась на шею и залепетала: — Соскучилась по тебе, сил нет, всё люди и люди кругом… хорошие люди, а мешают нам… И прости, в монастыре я не могу быть с тобой близкой, грех это… Я ведь тебя сейчас позвала, чтобы побыть вдвоем, и давай почаще уходить в лес, на луга, к озеру… — Давай, только время у меня напряженное, весь день на ногах. — Вот и станем отдыхать тут, ты же рыбу умеешь ловить? — А что? Это идея! Свежей рыбки нам на кухню не мешало бы, надоела тушенка и каша… вот бы крючки достать и леску, надо в деревню сходить и надрать у лошадей из хвоста волос, скручу удочку, — он обнял Ирину и увлек в березняк. Она все оглядывалась на монастырь, на колокольню, где сидел пулеметчик и ему далеко был зрим окрест, стеснялась, что увидит он их любовь, и стыдно было перед ним, и ничего с собой поделать не могла, искала сама жаркие губы Егора, ждала того ослепительного головокружения и щедрых соков корня золотого, любви своей в соединении с его силой и его жаром. Солнце прошивало насквозь молодой и густой березняк, по колени заросший переспелой травою. Они шли все глубже в него от озера, погружаясь на самое дно его зеленого рая, подальше от чужих глаз, и наконец остановились, и она ослабела телом и снуло опустилась из его рук на землю, маня его к себе радостным взглядом, неистово целуя его лицо, его руки, его гимнастерку, все пахнущее им, самым дорогим ей запахом… Егор клекотно и тихо прошептал: - Ну куда я тебя отпущу, в какие бои… солнышко ты мое ласковое… Ариша… Ариша… Ариша… * * * - Чадунюшко ты мой, старинушка… напужалась я за тебя, — тихо говорила Мария Самсоновна проснувшемуся Илию, — это чё удумал? Не спросясь поднялся и сбег… ить нельзя так, поляжь ишшо денечка два-три, ноженьки свои побереги, силушки поднаберись, а потом гуляй свет-сокол и радуйся солнышку. Боле так не утруждайся, поберешся, милой… Илий молча смотрел на старуху и слушал ее ласковый простой говор и с трудом сдерживал нахлынувшую отраду, наслаждаясь ее обликом деревенским, умиляясь ее страданиями за него искренними, видом ее рук изработавшихся за долгую жизнь, умиротворяясь и веря ей, веря мудрости исконной, ее травам и всему облику оживительному, ясному, молитвенному… - Се-естра-а моя, — едва слышно прошептал, сияя глазами добрыми, — Мария… - Марья Самсоновна я, милой… из рязанских мест родом… Вот призвали меня приглядеть за тобой, немощным, поправить костушки твои приехала за столь верст на антомобилях, боялась страсть этой кареты прыгучей, уж и не чаяла живой быть, как на санках с горы летишь в ей, аж дух перехватывает, но все ладом обошлось, И с тобой ладом все… Токма спужалась утром, бедолага, за тебя. И куда, думаю, спропастился старой при таких болях внутрях. Чижало ить тебе ходить, страданием все тело твое наполнено… Как Христос распят ты был, старинушка, и сызошел с креста к людям с тяжкими ранами и муками душевными… Ты уж покрепись малость, а потом станешь в храме на молитву. А я с позволения подмогать буду, сызмальства в церкви певчей была, пока не порушили церкву нашенскую… — Хорошо, — прошептал Илий и закрыл глаза, устав от разговора. Он чуял свое изнемогшее тело, все боли и шрамы на нем, оно отдыхало в спокойствии и уходе, а вот душа ликовала, и молодо играли в ней жизненные струны, душа уверилась, что есть еще добрые люди в России, не перевелись они и не переведутся вовек, сердцами славные, душами благоговейные, помыслами к вере устремленные и великие праведными делами… Он проспал до обеда, а когда очнулся, то опять увидел внимательные глаза Марьи и улыбнулся ей, ощущая себя отдохнувшим и выздоравливающим. Она напоила его травами, покормила из деревянной ложки, утерла губы ему полотенчиком расшитым и весело промолвила: — Ну вот и ладом все… Хошь, я тебя позабавлю сказками, я их пропасть сколь знаю: про Илью Муромца, про Иванушку, про царевну лебедь. Хорошие сказки, они тебя умиротворят и силушку дадут. Порассказать? Аль грешно при твоем сане слухать? — Расскажи… В каторге наслушался всякого, отмолю… Старуха поправила платок на голове, приосанилась и, прищурив куда-то глаза в неведомую древность, заговорила ровным напевным голосом старого сказа: — В некотором царстве, в некотором государстве, жили-были старик со старухой. У них было три сына, третьего звали Иван-дурак… Илий слушал ее сказки и улетал в то далекое прошлое на лебединых крыльях, сопереживал вместе со сказительницей, а та уже вошла во вкус и играла их, рассказывая, меняла голос, вставала со стула в минуту опасности, и прижимала испуганно руки к груди своей, радостно встречала живых богатырей и не знала, куда усадить и чем угощать героев, победивших злые чары и ворогов окаянных, печалилась смертям невинным и горестно вздыхала от несправедливости к сиротке, трепетно несла живую воду и вспрыскивала ею мертвого, оживляя его и светясь от ликования. Илий так увлекся, что незаметно для нее всполз спиною на подушку и глядел во все глаза на Марью, радуясь вместе с нею и чуть не плача в сказочном горе… а сказкам не было конца и краю, мудрости их не было предела, силе богатырской русской не было преград, плескались в них моря любви и добра, ума и таланта, стремительных полетов за тридевять земель на помощь и выручку царевны-мученицы от страшного Кощея… На третий день Илий уже свободно разговаривал и все рвался стать на молитву в соборе, но Марья не дозволяла, он молился в келье, спускаясь с кровати и становясь на колени. Он хоть и знал, что она когда-то пела в церкви, но подивился, что Марья поет на память все его молитвы и щерит следом, да так распевно и ладно, словно век отстояла на клиросе. А на третий день, рано утром, когда она и Ирина увели его под руки в храм и он окрепшим голосом стал вести службу, к еще большему удивлению старца, обе эти добрые женщины, старая и молодая, запели на два голоса старинным распевом, вторя ему, зная наперед, где надо остановиться и где снова вплести свои мягкие благостные голоса-души в его прошение к Богу, в его службу… Пели они самозабвенно, но так правильно и хорошо для сердца его изнемогшего, что Илий несколько раз забывался, заслушавшись их, и плакал, стоя на коленях, и молился все шире и просторнее, все громче окреплялся его голос и силы наливались в плоть усталую от жизни тяжкой. Егор случайно зашел в храм и замер у дверей, пораженный этой службой, потом явились Окаемов и Николай в поисках его и тоже застыли, боясь нарушить покой старца и певчих. А когда Илий истомился и поднялся с пола, поддерживаемый двумя своими помощницами, Окаемов подошел к нему и попросил: - Исповедуй меня, отец Илий… грехов накопилось много… - Знаю, знаю, — закивал головой старец, — путаник ты великий от чрезмерной учености своей… гордыня твоя мне известна, исповедуйся, сын мой. - Исповедаю аз многогрешный раб Божий Илья, Господу Богу и Спасу нашему и тебе, честный отче, все согрешения моя и вся злы моя дела, яже содеял во все дни жизни моей, яже помыслил даже до сего дне… Согрешил: обеты Святого Крещения не соблюл, но солгал и непотребна себе пред Лицем Божиим сотворил… прости мя, честный отче… — Про-ости-и Господи-и, — молил старец. — Согрешил: неверием, суеверием, сомнением, отчаянием, унынием, кощунством, божбою ложною… Прости мя, честный отче. - Про-ости-и Господи-и, — принял Илий грехи на себя, чтобы потом в трудах отмаливать за каявшегося перед Богом. - Согрешил: гордостью, самомнением, высокоумием, самолюбием, честолюбием, превозношением, подозрительностью, раздражительностью, леностью, пересудами, спорами, упрямством, празднословием, смехотворством, услаждением при воспоминании прежних грехов своих, соблазнительным поведением с желанием нравиться и прельщать других, вольностью, дерзостью, потворством духу времени и мирским обычаям, противным вере православной… Прости мя, честный отче… — Прости-и Господи-и… - Согрешил: унынием, малодушием, нетерпением, ропотом отчаяния в спасении, неимением надежды на милосердие Божие, бесчувствием, непримирением, прекословением, словом, помышлением и всеми моими чувствами: зрением, ведением или неведением, в разуме и неразумении, и не перечислить всех грехов моих по множеству их. Но во всех сих, так и неизреченных по забвению, раскаиваюсь и жалею, и впредь с помощью Божиею обещаюсь блюсти. Ты же, честный отче, прости мя и разреши от всех сих и помолись о мне грешном, а в оный судный день засвидетельствуй пред Богом об исповеданных мною грехах. Аминь… Возложенной дланью своею на преклоненную голову Окаемова отец Илий прощал все грехи его дерзкие, все изыскания его ученые, кои иной раз граничат со святотатством. Так возносит гордыня человека, возомнившего стать Богом. И промолвил он после молитвы, грехи отпускающей, в назидание Окаемову и всем внимавшим: - Много ученых пришли к вере, но заблуждений своих не оставили, ибо Бог познается не наукой и философией, а Духом Святым. Горение веры — выше пламени знаний:.. Нельзя стыдиться исповедовать грехи свои, сокрытие их есть лукавство… Напрасно скрываться от Всевидящего! Оставьте леность ко всему доброму делу, особенно к молитве. Имейте готовность в себе исповедования грехов своих и уклоняйтесь от всяких блудных дел и привычек… — Вы воины. Помните: самое необоримое оружие — молитва. Грядите с нею на священное дело для каждого русского — оборонять Отечество, спасать и освобождать Русь от ворога. Пращуры наши рубились с татями за землю эту — пришел ваш черед… Вестник победы — святой Георгий скачет по России; смело идите за ним в битву… Да охранит вас Бог и поможет прогнать супостата… Благословляю ваш ратный путь! Они вышли из собора и проводили старца до кельи. Окаемов был задумчив, но просветлел лицом, снял с себя груз многих грехов, свалил тяжкую ношу с плеч и распрямился, готовый идти дальше в поисках истин древних, верящий и знающий, что именно они помогут укрепиться России и изгнать из нее всех врагов, внутренних и внешних, распознать их злую сущность, отнять волю у них и власть, стремления к пакостным делам, к мору и войнам их предотвратить. Одного он хотел земле своей — радостного покоя и тишины, созидания творческого русского ума, сытости и веселья людям, рождения новых поколений мудрых от знаний. Он был исполнен веры святой, что Россия — живое существо, это святое существо бессмертно и велико для всего мира своей любомудростью, своим богородичным исцеляющим духом красоты и величия, своей избранностью нести миру добро и свет души человеческой. Окаемов слишком много знал, сколь ей пришлось терпеть предательств в борьбе с дьявольскими силами зла, намерившимися убить ее и воцарить в хаосе над всеми народами и племенами Земли, погрузить мир в разврат и алчность, в погибель и геенну огненную все души праведные… И он ощущал себя могучим воином России, готовым постоять за нее и дать победу народу ее светлому, погруженному пока еще во тьму невежества и распрей, в крамолу страшную чуждого земного рая, принесенного догмата и утопии мировых революций на русскую землю засланниками Сатаны, сделавшими ее испытательным полигоном своих бредней и сгубившими миллионы жизней алхимией Маркса, а его подручные, бдительно соблюдая формулы его учения, варят в зловещих подвалах и тюрьмах золото из крови русской. Когда начались занятия, Окаемов твердо взял на себя ответственность и объявил всем курсантам разведшколы: — С завтрашнего дня все начинаем с заутрени. Да-да, не удивляйтесь. Вы разучите молитвы и отстоите службу, а потом уж станете постигать науки. Это поможет вам стать истинными русскими воинами. Ученики Сергия Радонежского возвели по лицу земли русской еще при его жизни около сотни монастырей, где воспитывались монахи, а когда пришел грозный час и Мамай пошел на Русь, именно из этих монастырей (и нашего) Сергий призвал хорошо подготовленных воинов на битву и дал Дмитрию Донскому своих особых учеников-богатырей Пересвета и Ослябю для боя праведного, благословил князя на битву и молился все время, пока она шла, своим удивительным прозрением духа он точно называл имена убиенных на далеком Куликовом поле и возгласил победу великую, видя за сотни верст шатание и бег поганых врагов… Святой Сергий ковал эту победу в монастырях тайно, и мы станем следовать его примеру мудрому, и нам без молитвы и окрыления духа, его окрепления никак нельзя… И отныне мы все Братья! Воины под шифром — Белые Монахи, все наши будущие дела и помыслы должны быть единым братством этого монастыря… Мы здесь выкуем меч солнечный своими руками и вручим его новому Дмитрию… Я верю, что вы, ученики Илия и мои ученики, разойдетесь по земле русской и устроите много тайных монастырей Чистой Силы во благо Отечества-нашего и во победу России над Тьмой… * * * На окраине монастырского сада таилась неприметная и ветхая избенка, сложенная из темных стволов древнего дерева. Она вросла в землю и обомшела по дощатой лемеховой крыше, жила без окон и покосившейся дубовой двери без наружного запора, обросла травою, кустами малины и смородины, тропиночка к ней укрылась зеленью мягкой и мхами. Илий пришел к ней после заутрени и отворил всплакнувшую дверь. Зажег свечу и вошел, согнувшись, озаряя светом убогое жилище первопустынника, одного из учеников Сергия Радонежского, основавшего с этой малой обители монастырь. Монахи и потом жили тут, бережно сохраняя убранство келий в целости после успения первопустинника, и никто не позарился после закрытия монастыря на грубый стол и чурбан, вместо стула, на ветошь, застилающую жесткий одр, и даже на три темные иконы в углу и лампадку. Илий укрепил под ними на вскаменевшем воске свою свечу, и святые лики проглянули из тьмы веков к нему и сжали сердце его невыразимой печалью и восторгом от взоров этих неугасимых. Родная была ему эта келья и знакома в мелочах. Провел он в ней много лет, а из них пять лет строгого затворничества в уединении и молитве, в любви к Богу и воздержании, вознесших его дух в небо, тут он очищался и делался прозорливым через великое терпение, в трудах духовного подвига, чтении и молитве, несчетных поклонах, строжайших постах, изнуряя плоть свою и страсти изводя… Яро кроток есмь и смирен сердцем… Он вспомнил свое сладкое пустынножительство тут и, после затворничества, свой трехлетний обет молчания… превозмог… получая пищу скудную от монахов через дверь и скрывая лицо свое от соблазнов… Молчание учит постоянной молитве в чистоте безмолвия. Он твердо пребывал в молчании, и диавол был бессилен перед ним, не ведал пути к потаенному сердцу и ничего не успевал сделать и навредить. На три года он полностью обезоружил и отринул страшного врага, представляя жизнь свою Богу и Пресвятой Богородице, и постиг созерцание Бога умом, безгласно… Совершенное самоуглубление в созерцании светлой и возвышенной мысли; глубока и высока была эта чистая затворническая молитва. Как он наслаждался и восхищался душою, ведал один Бог, с благодарением стойко перенес во временной этой жизни всякие скорби, а потом клевету и гонения, все измывания над его бренным телом и не раз слышал знакомый скрежет зубов диавола, и страх его ведал Илий и трепет и убояние мучений таких, пуще адовых… Тут он принял сотрясение России, язвы и мор на нее сошедшие в братоубийственной гражданской войне, принял как тяжкое испытание вере православной от обольщения бесов и ухищрения диавола. В наказание сие явилось за грехи и богохульство людей падших, за отступление от веры и гордыню… И явилось ему знамение тогда страшное, увиденное с порога этой кельи… Черные всадники скакали по небу с оружием и грохотом, и солнце угасло, с краёв обгрызенным виделось и без лучей, и летели хвостатые копья на Русь огненные… Вспомнил Илий, как вынужден был прервать жизнь затворника и нарушить обет молчания и трубил людям беспечным: «Грядет гнев Божий на Россию!», но никто не воспринял его пророчества и не понял. Бдел в молитвах сутки напролет и от телесного изнеможения истомился духом, прося прощения неразумным чадам, заблудшим и доверившимся бесовским козням. И было это в самом начале века сего страшного… Отсюда, из этой кельи, вытащили его волоком за руки явившиеся громить монастырь и впихнули в толпу монахов и погнали их пеши в северные смертные края, изгаляясь и богохульствуя, через притихшие деревни и города русские, мимо закрытых храмов, сделанных тюрьмами и пересыльными пунктами. Словно паралич напал на людей богобоязненных и смелых ранее, никто в помощь и сочувствие не пришел, кроме ветхих старух, отгоняемых конвоем… Нежное сердце Илия истекало печалью и плачем о погубленных братьях и скверне их постигшей, мученический путь увидел воочию, словно распятыми на крестах зрил и помянул каждого по имени и сотворил молитву… Зрит его душа затмение над Русью Святой и звезду над нею взошедшую, кровавую и великую, постигает его помысел светлый усобицы многие и нашествия поганые на Русскую Землю… Течет река быстрая мыслей его чистых, без шума и звука… Созерцает он Бога умом и творит умную молитву и зрит горнее селение и престол и красоту такую, что немочен человеческий язык изречь сладость вознесения духа к подобной небесной радости. Глаза его замерли на свече горящей, тает свеча, как жизнь его бренная, и много надо успеть сделать в этом свете… Истаяла вера на Руси, как свеча, и от огня ее меркнущего суждено ему зажечь новую и неугасимую… В маленьком неприметном для чужого глаза приделе за печкой сыскал Илий в целости свою прежнюю одежду. Облачился в белый балахон и полумантию. На шее епитрахиль, надел всю свою священническую одежду и на руки поручи праздничные и крест медный позеленевший от времени на тяжелой цепи и промолвил, каясь и кладя многие поклоны: - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. А потом сыскал бутылку лампадного масла и затлел огонь неугасимый под светлыми ликами в келий… Возжжена лампада. Растворила его длань с трепетом богослужебную книгу, и четки свои истертые нашел на гвоздике привешенные, соединил ум и сердце в молитве и помыслы собрал воедино, и отогрелось еще пуще сердце теплотою духовною, наполняя миром и радостью его… Благодать снизошла укрепляющая, исполнила умилением. Он молился за людей, простил своих мучителей, отмщение им самому Богу представив. И гнев Божий действительно возгорелся над ними и настиг их. Когда его вез Лебедев в монастырь, то сказал мимолетом, что все судии Илия, доносчики на него и мучители почили… расстреляны, сами себя палачи взялись истреблять… «Вот он и есть Божий суд», — подумалось ему тогда, но не злобно, а с печалью великой праведной. Он это знал наперед и был готов к подобному известию. Корила его душа не людей, а пороки ими творимые… И сие прозорливо говорил он им при допросах… Да смеялись они, лукавые… * * * Старец услышал стук в двери кельи и отворил ее. Он увидел за порогом Егора и Ирину. Она стояла потупив взор, полыхая румянцем по щекам. - Обвенчайте нас, отец Илий, — с места в карьер взял казак Быков. - Радость моя… нет венцов и чаши, все пограбили, но венчаться надо, нельзя жить во грехе, и ваш приход я ожидал. Венцы приготовь, хоть какие, колечки. серебряные надобны… а чашу мы сыщем… Готовьтесь к завтрашнему дню… Обвенчаю… Они с благодарностью попрощались и ушли. Егор поведал о своих заботах Окаемову, Николаю и Мошнякову, а уж бабушка Ирины была рада-радешенька вести славной. Селянинов обещался сделать венцы за ночь, а Мошняков кольца, сам еще не зная, где взять серебро… Каждый из них трудился в своей келье до рассвета, а после заутрени молодые со свечами — горением душ своих — и в белой одежде, встали перед Илием. Над их головами вознесли руки друзей чудесные венцы царственной красоты, ажурно и тонко вырезанные из бересты вологодским умельцем Селяниновым, были они как символ венцов мученических… Обошли молодые аналой, испили из общей чаши и надели новенькие серебряные кольца, не ведая особого сердечного благословения в них, ибо сделаны они Мошняковым из самой дорогой ему награды солдатской — медали «За отвагу»… Таинство брака и чин венчания закончился назиданием Илия: - Любите друг друга… жалейте друг друга, почитайте и просто грядите едино по жизни… светом и добром оберегайте очаг свой, детушек растите в правде и умилении Божьем… Для чад ваших самое нужное видеть родителей внутренне духовными. Да продолжится праздник сегодняшний всю вашу жизнь до глубокой и святой старости, будьте каждый миг ее необыкновенны и новы друг для друга заботою и ласкою. Самое дорогое в браке мужа и жены — любовь… Храните ее пуще ока своего и умножайте. Именем Бога благословляю вас… не допускайте ссоры, ибо это разложение душ ваших и разрушением дома… плодитесь и множьтесь… отриньте с первого дня же три врага брака: разочарование, самолюбие и скуку, а исцелит душевную тоску и болезнь только вера в Бога, добро и любовь… Мир крив, а Бог его выпрямляет… Счастия вам и радости… * * * Ирину сморил сон средь бела дня. Она силилась превозмочь эту напасть, но сон настиг ее в самом неподобном для этого месте, прямо за столом в санчасти. Она как сидела одна, так и уснула, подперев голову руками. И явился ей удивительной красоты сон… Приходит к ней незнакомая молодая женщина в царственной одежде и сиянии, а за нею видит она еще двенадцать девушек скромных, но одетых богато по-старинному: головы украшены накидками парчовыми, платья из чудной ткани, поясочки витые, и все шито крестиками разноцветными, и броши с крестиками. Та, что вошла первою, умиленно смотрела на Ирину и улыбалась мягко, и вдруг Ирина видит в сиянии рук ее младенца-ясного. Замер он, ручонками держится за одежду ее и смотрит, смотрит на Ирину глазенками чистыми, словно ждет что-то от нее и просит ВЗГЛЯДОМ… - Дочь моя! Прими, во имя Отца и Сына и Святого Духа, — промолвила вошедшая и протянула младенца. Ирина вскинула свои руки белые и почуяла мягонькую тяжесть в них дитя малого, и радостный испуг ее охватил, кабы не сронить без умения. А он все смотрел на нее и улыбался: зашевелил и задвигал ножками, цепко ухватился ручонками за ее белый халат, сладостным духом исходя, детским, молочным… Когда Ирина оторвала от него взгляд и подняла голову, то уже никого не увидела рядом. Заметалась, ища во что бы ребеночка завернуть, ведь охладится раздетый… и проснулась смятенная, чуя в руках еще тяжесть и ошалело ища его вокруг глазами. Вскочила со стула, опрометью кинулась искать Егора. Вызвала его с занятий, и Быков испуганно проговорил: — Что с тобой, у тебя щеки огнем горят. Что случилось? - Женщина какая-то приходила и оставила мне ребеночка… — выдохнула Ирина. — Ну и где же он? - Не знаю… Подала мне и ушла, я проснулась, а его нет… - Фу-у… Ну и напугала же ты меня, так тебе приснилось? - Женщина эта особая была… доченькой меня назвала, вся в сиянии и одежда у нее божественная… в царской порфире и все крестиками вышито, а с нею двенадцать дев… - Опиши ее лик, — Егор сам теперь сжался весь, ожидая ответа, а когда Ирина стала говорить, остановил ее и тоже смятенно промолвил: — Похоже… это она… — Кто? - Арина… Ты вот что, иди в келью свою и отдохни, на тебе лица нет, иди-иди… - Не могу я, Егорша, — со слезами на глазах заговорила Ирина, — ведь я же его держала на руках, он такой тепленький, пахучий, смеялся мне и ножками шевелил… я пойду еще поищу его… - Постой, да ты никак серьезно умилилась… Ну пойдем к озеру, прогуляемся. — Сначала в санчасть заглянем, Егорушка? — Да-а, — Егор смотрел на ее тоскою наполненное лицо, сияющие печалью глаза, она вся еще была во сне и ничего не воспринимала реального. Он задумался и вдруг напрягся лицом, глаза закрылись, и бледность облила щеки. В таком состоянии он находился всего мгновение, но напугал Ирину, и она кинулась к нему на шею. — Что с тобой, тебе плохо?! - Да нет же, — он отстранился и вдруг решительно направился к воротам, ведя ее за руку, — скорее, скорее, — он почти бежал, и она едва поспевала следом. Их выпустили из ворот, и Быков неожиданно пошел в сторону леса по старой тропиночке, уже зарастающей травой, оставленной давними богомольцами. Не успели они от ворот отойти и ста шагов, как услышали сдавленный плач и увидели шатко идущего к монастырю мальчика среди трав, почти скрывающих его с головой. Лет ему было около пяти. Он валко ступал босыми ножонками, весь оборванный, изъязвленный, одежонка в спекшейся крови, волосенки свалялись колтуном, и роились над ним мухи жирные, трупные. Егор и Ирина бросились к нему со всех ног и замерли около, боясь притронуться к израненному человечку. Одежда на нем была прожжена, и сквозь дыры виднелись струпья нагноившиеся, лицо от грязи и сухой крови казалось страшным, уродливым. Не видя их, он шел с поднятыми ручонками на монастырь, и когда Егор подхватил его на руки, вдруг отчаянно закричал и забился, сучил ногами и царапался. Быков увидел в правом кулачке мальчишки пук какой-то длинной шерсти, похожей на медвежью. Выпростал ее из пальчиков и очистил ладошку, дивясь силе в этом маленьком, слепо вырывающемся существе, но не выпустил его, и они побежали назад к воротам. Егор на бегу проговорил Ирине: - Третьего дня немцы разбомбили эшелон с эвакуированным сиротским домом, это километров пятнадцать будет… Как же он добрел сюда? - Скорее в санчасть! — Кричала Ирина и рыдала на бегу, хватаясь то за Егора, то прикасаясь к дитю. Егор увидел ее широко распахнутые глаза, побелевшее лицо, осознал всю смятенность ее нежной души. Они миновали двор и вдруг увидели спешно идущего к ним навстречу старца Илия. Он упал на колени перед ними с молитвою и радостным воплем: - Свершилось! Пресвятая Богородица, спаси дитя безгрешного. Ва-асенька прише-ол! Васенька-а!!! Господи Ии-сусе Христе Богородицею, помилуй мя грешного! И запел, запел, ликуя, Символ Веры: Верую во единого Бога! — Манил рукой за собой их; Егор с Ириною, как завороженные, шли следом, и привел Илий их к святому колодцу. Протянул руки и принял разом успокоившегося мальчика. Почерпнул святой воды и стал ею омывать мальчишку, радуясь, ласково шепча Песнь Пресвятой Богородице: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мари-и-я, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословенен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…» Ирина стала помогать ему снимать одежду, и ужас охватил ее от ран на теле дитя, от ожогов и впившихся, оплывших нарывами вагонных щепок. Старец спокойно вынимал их и промывал раны водой, велел Егору принести ножницы и распластал ими рубашонку, отмачивая присохшую ткань, отдирая ее и голубя молитвою всплакивающего Васеньку. Когда его всего обмыли и умыли вспухшее лицо, он стал вдруг никнуть, и Ирина испугалась. — Укол нужно сделать, помирает ведь! - Не блажи, не блажи, — мирно успокоил Илий, — видишь, зевает, спать собрался Васенька. Егор напряженно следил за действиями Старца и увидел дивное: словно шелуху очищала вода целебная язвы и струпья, пораженные места делая розовыми и живыми. Старец остриг клок кожи на спине мальца, отмершей и свернувшейся. Еще раз промыл раны, снял с себя шапочку-камилавку и надел на головку его, укутал своей монатьей и скорым шагом понес за Ириной в санчасть. - Давайте я помогу, попросил Егор. - Нельзя, нельзя, — бормотал Илий, — вот сотворю молитвы и поправится наш Васенька… Долго шел он, ноженьки умучил… Это наш сирота… безродный… Один он в целом свете… Сиротинушка знал куда шел, вела его Богородица к нам в исцеление. Мальчишка крепко спал, опухоли его спадали на глазах, тело очищалось и белело. Старец стал на колени у койки и склонил голову и закрыл взор свой. Сухой дланью водил против лика своего, а лотом против сердца. Лицо стало тихо меняться, и полился от него свет чудный, а такая радость на нем была, такой восторг и сияние, что глазам стоящих невозможно стало смотреть на святого человека, исцеляющего спящее дитя, ангелом явившееся. Егор ведал, что это такое, и подивился силе духовной старца Илия, совершенством своим созерцающего самого Бога и Пресвятую Богородицу и молящего их сохранить жизнь земную заблудному дитю, еще безгрешному в этом временном мире… Самоуглубление старца было долгим, как сон Васеньки, а когда тот легко вздохнул и улыбнулся во сне, Илий воспел благостно… Качнулась к нему Ирина, и вошла бабушка ее, вернувшаяся с трав, еще и не знающая ничего, а уже с порога вплела свой голос в песнь святую, как в венок вечный и блаженный… Праведник Божий пел молитву с закрытыми глазами, поводя сухими, умозоленными в бедах дланями над спящим, и Егор видел своим прозрением, как над Илием, а потом и над ребенком колыхнулось сначала слабое, потом все разгорающееся золотистое сияние, небесный жар, истинные и верные Врачи души сироты и тела его, сам Бог и Пресвятая Богородица приняли молитвы Илия и склонились к страждущему в сиянии сем, сами опечаленные и целящие его светом своим вечным… Исполнялись неизреченной радостью от улыбки его безгрешной. И тут промолвил Илий, окончив молитву, приметочку свою: — Се будет наш! — и указал перстом на спящего… — Белое кудрявое солнце пред вами… и велик путь предначертанный ему! Пусть спит, уйдем и не станем мешать ему, — а когда вышли на монастырский двор, Илий вновь опечалился и проговорил: — Я опять знамение видел… И Спаситель прислал этого дитя к нам, чтобы успокоить душу мою. — Что за знамение? — испуганно вопросила Мария. — Земля разверзлась и вышел черный человек, блеющий козлом, и сам родил дитя с печатью кровавой на лбу, и беда от него откроется России и смута велика вельми… А антихрист станет сидеть в бездне и повелевать им, даст все золото и власть для погибели России, даст полки предателей ему в помощь беспамятных, а потом и его самого со смехом ввергнет в геенну… и проклят он будет на нашей земле семью семьдесят раз… — Илий почерпнул Неба глазами и опять обрадованно оказал: — Васенька пришел!!! Васе-енькаа… Очистит сей воин мутненьку водицу, и он закивал, закивал утвердительно головой и пошел в свою пустынь древнюю молиться. Вечор ясен подступил. На краю горизонта висела широкая тучка и рушился из нее дождь чистый, стеблями далекими хлебными качался и стлался. И сбегалась та водица по песку и серым камешкам в речки светлые, они лились в главные реки, моря сосали их целебное небесное молоко и полнились жизнью кипучей и силой волн своих грохотали, колоколили славу Небу… Этой ночью опять бились о железный тын монастыря посланные бесы и откатывались от света. Живая вода молитвы всю ночь текла из уст святого старца, волнами грозными колыхалась и бурей полчилась на зло лютое… А непрестанная сердечная молитва все лилась и лилась рекой солнечной. Слышали воины на стенах, охранявшие монастырь, как собаки дурниной выли по-волчьи в дальней деревне, как стоял топот, стонали и визжали бесы в лесах темных, рыдали как люди и страшились вступить в круг обережный молитвы Илия… Три свода небес внимали ей… Двенадцать ветров слышали песнь духовную и несли ее на своих крыльях по миру… Ночная радуга горела в облаках замерших над монастырем, а Илий все укладывал и укладывал в стены монастырские святые камни молитвы, и они росли на глазах, пел духовные победные песни и чрезвычайно весел был в своей келье, сил получил обновление, и горела неугасимо возжженная им лампада Духа Святого, Богородичной Русской Земли… Еще до заутрени Егор рассказал Окаемову о вчерашнем переполохе и явлении мальчика и, особо, о действиях и состоянии старца при исцелении. Говорил он необыкновенно восторженно и проникновенно. Окаемов оглядел Быкова, обнял, промолвил слова, относящиеся к пустыннику: — Звезды стоят выше солнца, потому и малы глазу… - Это же святой человек, от него исходит сияние и мудрость! - Святой.. - утвердил Илья Иванович, — я очень рад за тебя, Егор, что ты открываешь мир православный… Схиигумен Илий прав, он прозорлив и высок, как звезда нам недосягаемая… Но дверь кельи его всегда растворена… Тверд он подле Господа и неувлекаем дьяволом… А мы преклонили головы пред фарисейством, пригорюнились, веточки наши от гнета ветра злого колеблются и ломаются… Ложное направление ума и жизни, празднословие и празднолюбие в нас… — Окаемов перекрестился: — Господи, помилуй молитвами старца Илия… Без руля и без ветрил, сколько уж лет Россия не ведает пути своего… Да! Грешен я высокоумием своим и дерзостью, а ежели не отмолю грехи, приму кару Господню. У нас один путь с Илием, только он Огненное Облако, а я… засапожный нож для врага… Ты еще и не то познаешь рядом с ним! Святой… может быть, последний святой на Руси… Ты посмотри, как курсанты школы молятся и слушают его, Илий перерождает их, очищает и осветляет. Как в глину дух свой вдыхает и оживляет их… Взошли в собор и увидели там дружину свою, готовую к утренней молитве. В белой льняной одежде, они смирно дожидались, когда взметнет десницу свою замерший пред молитвою Илий и растворит лазорь Неба каноном духовным и просияет лепота сущая и отринет глумливый аспид от их душ заблудших в этом дольнем мире… и рачение снизойдет ими обретенное, раченье ожигное и благостное для живота их. И ныне, и присно, и во веки веков… Дивный глас старца воспел, и пошатнуло тьму, и всколыхнулись свечи живым огнем, обороняя сотню бдящих в молитве от грез иных и пагубных, с бережью тая воском расплавленным — верою, и светом — надеждою и огнем, любовью; триединым соединением и воспарением духа над плотью, убуждая к дню грядущему… Рать молилась истово, агнцы русские светлые пили устами жаркими из студенца веры — воду святую молитвы, и соединялись вкупе вой в железный крест дружины, ведая истоки свои благие. Грядут они путем молитвенным за старцем пустынным, во страх журливому врагу, и зеницы их очищаются и наполняются силой — великой отрадой исконной… В узорочье драгоценном собор древний, изукрашен резьбой позолоченной чудной, иконами и ликами святыми. Яхонты горят свеч негасимые, лепо ведет Илий службу непрестанную песнь свою Спасителю и Пресвятой Богородице, и сладостно вторит ему Ирина высоким мягким голосом, и персты ее ласкают на груди своей изображение Богородицы, подаренное святителем Илием после явления в монастырь младенца Васеньки… А Вася безмятежно спал в келье, под присмотром Марии Самсоновны. Тихо плакала она, глядючи на его тельце избитое, на морщиночку бед недетских, залегшую, на его чистом лобике, миловала губами пальчики на его ногах и рученьках, мочила слезьми радостными и утешения своего… Проклинала в молитве татя злобного, чуть не сгубившего Васеньку, и это проклятие было столь искренним и высоким, столь моленным возмездием, что чуял его в недрах аспид и злобно взвывал, и личину свою мерзкую прятал в лапах, личину обожженную тремя заклятыми плевками этой старой женщины… Воистину, кто страшен всем, тот страшится многих и многими уязвляем… После заутрени вошли в келью люди, обеспокоенные за его здравие: Илий с тяжелым медным крестом на одежде, Окаемов и Егор, позвали они с собой Николая Селянинова и Мошнякова, соскучившихся в войне по детскому облику. Ирина стояла над кроватью, и слезы навернулись у нее на глаза, а все смотрели на спящего и молчали, словно чудо зрили необыкновенное. И радость была тихая на ликах и смятение; всем желалось потрогать руками его, явь ли этот малый человечек пред их взорами усталыми от борьбы и страданий людских… Васенька вдруг проснулся и повел вокруг испытующим взглядом, остановил его на старухе и радостно промолвил: - Бабушка… — а потом спрянул с кровати и подбежал к Ирине, уткнулся головенкой в ее живот и снова промолвил, — мамушка… где ты была, я тебя искал, искал и… плакал. Вздрогнула всем телом Ирина и запричитала, оглаживая осторожно его волосы и щечки, а малец отошел от нее и, шлепая босыми ногами, направился к Илию, с удивлением потянулся всем тельцем и потрогал его тяжкий крест пальчиками. — Дедушка, что это? Дай мне поиграть… — Не игрушка это, чадушка… крест Господень сие называется. Васенька призадумался, царапая щечку пальчиком и направился к замершему Егору. — Ты мой папа? Ты уже вернулся с войны? - Вернулся, — едва слышно отозвался он и подхватил на руки легонькое тельце Васятки, поднял над головой, радостно смеясь. — А ты больше на войну не уйдешь? — Не уйду… не уйду Васенька, будем с тобой играть? — Будем… только игрушек нет у меня. — Я тебе сделаю. — И танк сделаешь, и самолет заправдашний? И ружье? - Зачем тебе страшные игрушки, я тебе кораблик сделаю, в пруду его будешь пускать под парусом. - Не хочу кораблик, — обиженно надул губы Вася, — хочу танк и самолет… немцев стану бить. - Откуда ты пришел, Васенька, кто поранил тебя? — спросил Егор. - Не знаю, — он наморщил лобик, силясь что-то вспомнить. - Обеспамятовал, — горько вздохнула старуха, — но раз признал нас за родню, пусть и будет внуком и сыном… - Дай мне подержать, — робко и глухо проговорил Мошняков, он тянул руки к Егору, и такая неутоленная жажда у него была в глазах, такая мольба, что Окаемов скрипнул зубами и отвернулся… едва сдерживая себя. Сирота большой принял малого на руки, неумело приласкал его и заверил: — Я тебе выстругаю настоящий автомат… и шашку! — Правда? - Правда… и пусть они будут у тебя деревянными всю твою жизнь, — он пестал осторожно дитя, видя с болью душевной ранки на его теле и наливаясь бледностью по своему вырубленному из дуба лицу. Николка Селянинов тоже выпросил его на руки и вдруг некстати радостно пропел: — Замаяли ребятенка, хватит уж, — ворчливо поднялась старуха и отняла Васю, — у нево ить кожица поврежденная, небось больно в ваших ручищах, а терпит и молчит… Нанянчитесь ишо вдоволь, пусть очунеется малость под приглядом. Крестить ево надо, нехрещенный, видать, он. Окрестим, старинушка? — она взглянула на Илия вопросительно и с мольбой. — Окре-естим… еще как окрестим, по всему чину… Кто ж вознесет вас, как не опечаленный вами… * * * Через пару дней Васятка уже бегал по монастырскому двору и саду, как ни в чем не бывало, принося бабушке смятение и поиски его, а Ирина так все свободное время проводила с ним, и жалела его и радовалась каждому слову его… Васятка проявил сразу свою самостоятельность и любовь к свободе. Объедался в саду падающими полуспелыми яблоками, пускал кораблики по пруду, отталкивая их от берега деревянным ружьем, сделанным Мошняковым, и внимательно наблюдал, как слабый ветерок наполнял паруса и кораблик плыл через пруд к другому берегу. Необыкновенной смышлености мальчишки поражался даже Илий. Во время одной из молитв в своей келье за садом он вдруг услышал стук в коридорчике и сопение. Старец выглянул и опешил… Малец упорно возился с его уготовленной дубовой колодой, кою в давние годы Илий сам выдолбил тонкостенно и любовно, завещав в ней схоронить. Малец уже сдвинул ее нижний край от стены и уронил, вытаскивая смертный ковчег через двери. — Ты что задумал, Васенька? — тихо проговорил Илий. — Кораблик такой хороший, а ты, дедуня, мне про него не говорил… Вот батя парус мне приладит, и поплыву через пруд, — отвечал серьезно Вася, не оставляя свои труды. — Рано еще тебе в таком кораблике плысть, — покачал головой Илий, — вот ить доступный какой, углядел… Нельзя сей кораблик мочить в воде, он потом порепается и течь даст… Да и тяжел ковчег мой… не утянешь поди к пруду. — А ты помоги, старинушка, — он назвал его именем, каким добродушно окликнула Илия при нем всего один раз Мария. Сердце старца растаяло от простоты детской и умилилось. Он опять стал отговаривать его: - Нельзя, Васюшка, трогать сей кораблик, он мне уготовлен. — Зачем? - В нем я как помру, так и поплыву к райским берегам… Я его сам вытесал из цельного кряжа и дубец сей мне нужон вскорости будет, а ты его на пруде изгрязнишь и испоганишь гадами водяными. Ты ведь видал там лягушек и ужаков? — Видал… - Ну вот, давай его на место поставим и не трогай дубец… грех самому в ковчег проситься, тебе еще долго жить не помирать. - Дедушка, а зачем люди помирают? И где они потом живут? - Кто где… кому какая долюшка выпадет. Чистые люди к Господу идут, души их в раю обитают сладостном. А грешники и неслухи в ад подземный попадают, и худо там им, ох как худо… — И я умру, дедунь? - Зачем же тебе помирать, только жить начал, вона сколь яблок кругом и малины спелой, живи да живи… Васятка отступился от колоды и, когда Илий стал ее утверждать на прежнее место, лез помогать ему и пыхтел от натуги, как заправский мужик. = Ладно уж, плавай на нем сам, — смилостивился он, — я лягушек и ужаков совсем не боюсь и ты не боись, они не кусаются. Ты живешь в этом домике, дедунь? — Живу… — Можно посмотреть? - Входи, — он взял за руку Васятку и ввел в келью. Под иконами ярко горела лампадка, и малец сразу утвердился взглядом на самом главном в жилье пустынника. Притих, обдумывая увиденное, а потом обнял за ноги старца и проговорил: — А кто это на нас смотрит из уголочка? - Это Боженька и матушка ево, Пресвятая Богородица, заступники и спасители наши. Вот вырастешь и научишься книги святые читать, там все прописано. — Я книжки с картинками люблю, — Вася смело подошел к столу и открыл толстый переплет старинной книги, обтянутой темной кожей. Залез коленками на чурбан и впился глазенками в строки божественного писания. — Я сейчас хочу научиться читать, ты меня выучишь? Рано тебе еще, но раз просишь, так и приступим сразу… Вот эта буква Аз… вот эта Буки, а эта Глаголь… Букв много и надо их старательно запомнить, а из них составляются великие слова этой книги. Так-то, сын Божий… — Я запомнил, — радостно проговорил Вася и в точности указал пальчиком и произнес буквы. — Да какой же ты молодец! Приходи ко мне после заутрени, и станем писать и читать учиться, вот будут интересны тебе знания сии… А когда читать выучишься, и картинки предстанут пред взором твоим и благодать Божья снизойдет в разум чистый твой. Зело велика радость грамоту знать и слово свое… Вася скоро удалился в сад и принялся за малину. А перед самым вечером оказался перед собором и увидел, как растворились большие ворота и въехала черная легковая машина. Он сначала испугался ее, а когда из машины вышли два дяденьки, он кинулся к ним со всех ног и осторожно потрогал горячую машину, а потом поднялся на носочки и заглянул в окошко. Один из приехавших строго спросил: — Ты откуда взялся, пострел? Как тебя зовут? Васенька сначала испугался его громкого голоса, но уловил в нем ласковые нотки и отчеканил: — Сын Божий! — Да ну-у? — подивился и хохотнул прибывший дяденька, — а кто же тебе такое имя дал? — Дедушка Илий! — А-а-а… Ну раз Илий, то все правильно… — Лебедев ласково потрепал его по светлым вихрам и усадил за руль в машину, — поиграй пока тут, а у нас дела, брат… — он увидел спешащих к ним Солнышкина и Окаемова, следом шел Егор Быков. Они поздоровались с приехавшими, и Лебедев представил гостя: — Знакомьтесь, товарищ Скарабеев… Егор пожал крепкую руку невысокого плотного человека с суровым лицом. На нем была армейская фуражка и военная одежда без знаков различия. Хромовые офицерские сапоги ярко начищены. Глаза усталые до синевы под ними, на подбородке ямочка и на высоком лбу залегла вертикальная морщина. Егор посилился прочесть этого замкнутого незнакомца изнутри, но натолкнулся на жесткое сопротивление. Тем не менее Быков своим прозрением и по мельчайшим деталям в поведении определил в госте властную натуру крупного военного или разведчика. Лебедев обратился к Окаемову: — Хвалитесь своим хозяйством… и желательно устроить показательный бой. Пусть посмотрят, что мы тут делом занимаемся. — Пожалуйста, — сразу и пошли в спортивный зал, как раз занятия Быков ведет. Но, может быть, сначала поужинаем? — предложил Окаемов. — Ведите в зал, — непреклонно приказал Скарабеев. Быков устроил такой показательный бой, что увидел наконец оживление на лице инспектирующего и блеск азарта в его глазах. Курсанты тоже не подвели учителя. Когда они сидели уже в трапезной за ужином впятером, гость одобрительно похлопал Егора по плечу и проговорил: — Молодец! Вот такие бойцы нам нужны, как бы твое умение в войска передать, — задумался на минуту. — Я его не отдам! — твердо проговорил Лебедев, — сорвем всю программу… Десяток курсантов могу выделить после окончания школы, он их всему обучил, пусть они и возглавят подготовку в армейских разведшколах. Его не проси… - Отдашь, если надо будет, но пока не будем зря спорить. Хорошо ребятки подготовлены, дерутся как… — он хотел закончить фразу, но вмиг опомнился где находится и смял окончание. Эта тонкость ума порадовала Окаемова. Он тоже пристально вглядывался в гостя и нюхом своим понял, что человек этот не за того себя выдает в данный момент, что привык повелевать он и категории мышления у него весьма масштабны для простого товарища Скарабеева. Он тоже не мог до конца раскусить приезжего. Силясь разгадать, крутил в уме фамилию непривычную. Скарабеев… Скарабеев… Жук-скарабей был высшей воинской наградой в древнем Египте С карой-бей… ско-ро-бей… Смысл велик, а еще два исконных корня в фамилии — Ар — арийский; и Ра — солнечный… Кто же он есть? С такими символами? Псевдоним! Уверенно заключил свои размышления Окаемов и удивился, ибо такой псевдоним можно взять, только владея многими древними знаниями… Поговорили о делах и положении на фронтах, и приезжий вдруг зевнул, устало потер руками глаза. — Где тут у вас можно поспать, третьи сутки на ногах… Солнышкин отвел его в отдаленную келью и устроил отдыхать. Лебедев всех отпустил, но Егора попросил остаться в трапезной. Допивая густой чай, строго взглянул на Быкова и произнес: - Выставь вокруг монастыря из своих ребят дополнительную охрану, келью, где он спит, будешь сторожить сам, можешь привлечь еще пяток человек. — Кто он? - Не важно… Это русский человек, и он очень нужен живым и невредимым. Понял? - Понял, все будет сделано, как положено. Комар не пролетит. А как же вы ехали без охраны? - Его машина стоит на станции, где разбомбили эшелон с беженцами. Мальца оттуда подобрали? — Сам пришел. - Удивительно, за пятнадцать километров? Чудеса… И еще, самая главная задача, но об этом должны знать только ты и я. — Слушаю. - Перед рассветом его разбудим и тайно отведем в келью к старцу Илию… — К Илию? Зачем? - Так надо… Предупреди старца, чтобы был готов и не пугался… так надо, брат… Скарабеев об этом еще сам ничего толком не знает, но он именно поэтому и приехал, чтобы убедиться — он вырос в православной семье… это очень умный человек. Перед утром внутренние посты отправишь спать, чтобы меньше нас видели. — Ясно, можно идти? - Иди… все некогда у тебя поучиться приемчикам, дела закрутили, но все равно научусь. Иди, исполняй приказ, может быть, самый важный приказ в твоей жизни, Егор… Быков выставил посты, Мошнякова и Солнышкина определил в охрану кельи, передав им приказ Лебедева. Солнышкин кивал головой и вдруг засмеялся, прошептал на ухо Егору: - Вся эта конспирация для меня шита белыми нитками, ведь с первого взгляда ясно, что прибыл к нам какой-то боевой генерал, а вот зачем? Для инспекции? Вряд ли… — Ладно, иди сторожи, это не наше дело. Егор пришел к Илию и предупредил старца о визите. К его удивлению, пустынник промолвил весело: - Я его давно жду, я знал, что он приедет, что мы встретимся… вот видишь, с утра в келье прибрал, весь сор вымел, маслица в лампадку особого пахучего налил, свечек пук уготовил для разговора с ним, и ноченьку мне не спать, буду ждать ево с великим нетерпением и молитвою, ибо ведаю путь сего святого посланника, его дарования грядущие. Потщатися ему великая честь для меня, убогого старца, и достоин ли я помысла сего… Окстись перед иконой, Егорушка, выпала нам Божья благодать великая и честь не постижимая мирским умом… — старец так сиял лицом, так рад был, как дитя малое-чистое весел. — Услышал Бог мои молитвы и усмирил кичение гостя ратного, привел к святому престолу Его… - Да кто же это? Кто он? — недоумевал Егор, крестясь и принимая благословение Илия. - А вот и не скажу… скоро сам поймешь сие, возможно, помогать мне будешь утром, пономарить, сын мой… Тесна кельюшка… а мир русский вместит… Господи Иисусе Христе Богородицею, помилуй мя грешнаго! — И он запел, запел дрожащим от волнения голосом молитву и отстранил рукой Егора, повелевая уйти и не мешать его уединению… Егор вышел недоумевающий, но собранный в тугой комок, как перед боем. Ноги сами привели его к пруду, думая о чем-то ином, он вдруг ощутил себя раздетым и прохладная вода охолонула ноги… Он нырнул и долго плыл в тьме глубины, сильно отгребаясь руками и отталкиваясь ногами от илистого дна, плыл до звона в ушах и пронырнул пруд насквозь, грудью выполз на росную траву и глубоко вдохнул живительный, набрякший запахами воздух, перевернулся на спину и долго, испытующе глядел в небо. Порошили в глаза звездушки чистые, как девственные снежинки… Ратники за монастырем в тайных дозорах видели пришедшего к воротам согбенного старца в белом одеянии, они приняли его за Илия и не стали беспокоить проверками схимника бредущего… Перед утром сидящий на колокольне пулеметчик тоже видел на кладбище светлый облик старца, обходившего и обихаживавшего могилки и молящегося над плитою первопустынника, основавшего монастырь… Илий молился в келье, и перед утром воссияла она белым столпом света, старец упал на колени, узнав пришедшего… Глаголил ему великий чудотворец Сергий Радонежский, воспаривший в огне небесном над земляным полом: — Зря сумнишься… Послал Бог твоя благословение согрешающего мужа, и воин сей потребит ворога лютого… И долго они говорили — два Старца, а перед утром посланник Божий Сергий удалился в станы свои… Оставив Илия в муках великой радости и окрепив дух его пуще… И криче воплем счастия сердце молитвенника Илия: «Сергий! Сергий! Сергий!» Всю ночь Егор бдел у заветной кельи гостя и перед утром отпустил отдыхать все посты и Солнышкина с Мошняковым. За ночь эту своим глубинным сознанием постиг что-то особо значимое, но пока недоступное для полной ясности. Он понял, что сегодняшняя безоблачная ночь какая-то особая для будущего и прошлого, нужна для настоящего… Он слышал гулко падающие в саду яблоки. Они осыпались на могильные плиты почивших тут монахов и святых старцев, он ночью ходил проверять посты и видел, как яблоки светятся в ночи райскими плодами и кладбище монастырское было в каком-то нежном звездном сиянии и ладанном благоухании, и кресты на куполах виделись, и тусклое золото их мерцало необычайно, а когда он посмотрел на озеро со стены монастыря, даже страх охолонул. Вся поверхность воды была белой-белой, как расплавленное серебро, и тишь на его глади стояла небесная, не всплескивала рыба, и утиного кряка не слышно было… Бел-озеро сияло… И тут Быков высмотрел фигурку светлую человека, стоящего на берегу, и подивился: «Не Илий ли убрел к озеру?» Таинственный силуэт безмолвно бдел у берега, а потом вскинул молитвенно руки над головою и стаял… как снег белый… И столп огненный достал неба… — Пора! — разбудил Лебедева Егор. Тот быстро оделся и всполоснул лицо под рукомойником, направился к келье гостя, и скоро они явились оттуда. Быков шел впереди, ведя их через сад к пустыни старца, и услышал вдруг сзади тихий и умиротворенный голос приезжего: — Яблоки-то как пахнут, как в моей деревне… Только они подошли к вросшей в землю избушке, как дверь распахнулась с женским тревожным вздохом на петлях и старец возник на пороге. Из-за его спины лился свет на траву, озарял ноги пришедших. Смиренномудрый Илий вдруг пал на колени перед гостем, склонил голову к его ногам в земном поклоне. - Ваше боголюбие! — сердечно промолвили его уста. — Будь милостив зайти к убогому Илию… - Да зачем же вы так, встаньте, пожалуйста, — растерянно проговорил Скарабеев и резко склонился над старцем, пытаясь его поднять на ноги. Что-то выпало из расстегнутого нагрудного кармашка приезжего и, ярко блеснув, укатилось к порогу. Он даже не заметил потери и приподнял Илия. Старец ласково ощупал руками его и пригласил в растворенную дверь, а Егора и Лебедева просил малость обождать: - Мы скоро позовем вас, мы вдвоем побудем втай и поговорим. Он закрыл за собой дверь на крючок, Егор зажег спичку, пошарил у порога, Что-то блеснуло в траве, и он поднял какую-то вещицу, мокрую от росы. Снова чиркнул спичкой, и Лебедев испуганно воскликнул: — Орден Ленина! Откуда он у тебя? - Выпал у него… отдадите потом, а лучше оставить его тут, — Егор положил орден на трухлявый пень у входа… Гость в келье чувствовал себя неуютно. Оглядел жалкое убранство при свечах, сомневаясь уж в приходе сюда. Старец ласково усадил его на дубовый отрубок у стола и стал говорить… С каждым его словом у сидящего все шире открывались глаза в недоумении. Илий поведал всю его жизнь, всех его близких, величал по имени-отчеству отца с матерью и дедов, а с замиранием сердца слушал Скарабеев совсем потаенное, известное только ему одному, но близкое и дорогое… про то, как съел он двухлетним мальчонкой перед пасхой уготовленное сладкое тесто для куличей, поставленное на печь для тепла и чтобы взошло оно перед выпечкой, чем вызвал у матушки переполох за жизнь его опасавшуюся… старец так ведал, словно сам с ним тогда сидел на печи и видел, как он запускал ручонку в большую глиняную кринку под полотенце… отрывал кусочек тягучего сладкого теста и тянул его ко рту… Сидя на отрубке, Скарабеев чуял горячую печь под собой, зримо все представлял и ощущал себя младенцем… Много и точно поведал Илий о его прошлом, да так проникновенно и ласково, так завораживающе любовию светлой, что тело гостя стало пошатываться… Снизошла благодать, благость душевная воспоминаний, и вдруг открылось полное доверие к этому ветхому старику, он смотрел на него изумленный, потрясенный прозорливостью и святостью кроткого дедушки, согбенного летами, суровое сердце оттаяло до того, что сидящий испугался влаги на своих щеках, собрал и организовал всю непреклонную волю свою, но щеки все мокрели, и вдруг горло само дернулось всхлипом. Уже не сдерживая себя, видя все полотно своей жизни и ощущая мальчонкой себя на печи русской, видя воочию всех погибших и померших, свою деревню и детство, окопы германской войны и гражданской, свой полк, хрипы смертные людей убитых им самим и по его приказу в атаках погибших, он вдруг глухо зарыдал и сполз на колени с жертвенной дубовой плахи, истертой до блеска страждущими людьми от времен самого Святого Сергия… Плаха сия дубовая не дозволяла врать и не принимала никаких мирских оправданий, плаха сия, вырубленная из кряжа моренного первопустынником монастыря, плахой высшей покаянной была, вела к искренности и чистоте слова и помысла каждого прикоснувшегося к ней… - Поплачь, погорюй, сердешный, знать, убудилось сердце твое опаленное горем и бранями вельми умаянное, — Илий прижал голову его к своим коленям, гладил дланью по волосам и чуял неимоверно великую силу духа этого человека и зрил тугое вервие его жизни и молил Бога отпустить грехи его прошлые и готовил себя к мигу самому важному и великому… Когда притихли тяжкие мужские слезы и гость успокоился, Илий, заставил его наклонить голову, возложил на нее конец епитрахили и сверху правую длань свою, велел повторять за собой покаянную молитву: «Согрешил я, Господи-и, согрешил душею и телом, словом, делом, умом и помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, волею или неволею, ведением или неведением…» — Согрешил я, Господи-и… — вторил исповедуемый. А потом старец вознес молитву разрешения от грехов: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами человеколюбия Своего, да прости ты, чадо Георгия, вся согрешения твоя: и аз, недостойный схиигумен Илий, всластию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь…» Он крестообразно помазал чело пришедшего елеем от святой иконы и дал испить из старинной серебряной чаши богоявленской воды, дал вкусить освященной антидоры, потом поцеловал благословляемого в уста и дал приложиться к образу Божьей Матери и положил ему в ладонь три маленьких ржаных сухарика, со словами общехристианского назидания, а о сухариках сказал так: - Первый съешь и запьешь святой водою при битве скорой за Москву… второй при битве за Царицын, а третий… Встань с колен… и выслушай стоя путь свой… Ты будешь иметь жизнь вечную за подвиги своя и причислен будешь к лику святых в новой, победившей тьму России… через много лет. Третий сухарик ты съешь сидя на белом коне… принимая великий парад… и по воле Господа крест возложишь, упомянув день сей и убогого старца… И не убоишься ты осенить себя крестным знамением, сняв фуражку, ибо радость будет народа такая… и глаз тыщи будут на тебя устремлены… и глаз вражьих ненавистных мгла… Державный путь твой, сын мой, но не забудь Бога и не возгордись, ибо есть в каждом человеке сей грех, но не позволит тебе сделать самый великий подвиг твое исконно русское благородство, после победы над еще более злыми ворогами, чем германцы… Но помни и возрадуйся, что не пропадут дела твои ратные всуе и жить позволишь новым спасителям России… Грядет скоро битва одна страшная и неприметная в коловерти войны… Город Воронеж будет злыми силами порушен до основания, истреблению лютому враги подвергнут жителей и даже приюты умалишенных, ибо знает диавол, что должен родиться в сем граде святой человек. Яко Библия речет об убиении всех младенцев, дабы убить совместно Христа… Но родится он, и тщетны их потуги алчные… Явится на свет младенец на двенадцатом году после кровавой войны в древнем казачьем роду, стоящем на рубежах Руси от времен Золотой Орды… Пользуя благородство твое, отстранят тебя, радость моя, от дел, и в великой печали пребудешь, но духом не падай и в отчаянье с собой не сотвори убиения… Хоть править станет Русью на твоих глазах новый лютый порушитель церквей, в коровники их и свинарники по напущению переделывающий, лысый и бесноватый правитель… В тот миг страшный — Русский Мастер явится в колыбели на землю нашу, послом Бога приплывет рекою времени наперекор всему… Возмужает вельми в гонениях властей и бесов падших, но тысячам церквей вдохнет голос руками своими… отольет церквам колокола, и голоса божествейные истоков Дона разбудят Русь спящую… И звать его будут Валерий, сын Николая… и обретет он жизнь вечную вместе с тобою в победившей России, заговорившей Правду его колоколами… И последнее, самое нежное мое слово… и утешение тебе в бедах грядущих… Через семь лет… на каторжанском Сахалине, обихаживая зловонную колхозную свинарню… почует женщина русская себя матерью… в тяготах бремени… Бесы нашепчут ей зло сотворить, ибо нужда велика и тягости давля ия, муки телесные и душевные… и решится она на грех непрощенный… Ведьматая старуха надоумит ее лес рубить и непосильным трудом надорваться, извести себя до исхода плода… И выйдет она в лес благоуханный и сверкнет топор палаческий-бесовский и падут деревья, как сыны ия в дрожи смертной… И повалит лес она в омрачении душевном вельми много, но стомится и выпадет топор у нее из дланей от испуга… ибо услышит из чрева своего божественную музыку… Струны России воспоют ангелами… Привольна и широка хлынет песня струн сия над павшими деревами… моря замрут стеклом, внимая, небеса умилятся плачем дождевым, леса и сопки воспоют следом, кости каторжан ворохнутся в тверди рыдом и стоном… И восторгнется женщина удивленная величием своим материнским и родит вскорости дитя светлое, могучее, Юрием наречет… В нужде и труде непосильном весь путь его ляжет, как и должно великомученику Руси… Егда время придет и струны России вплетут свой голос целительный в каждую душу страждущую, в целительные звоны колоколов, ноты для них создадут, печалию светлой воспаряя людей и побуждая к подвигу духовному… Создаст композитор сей искусный Гимн России победный… Встанет необоримая рать при звуках песни сей на оберег Родины, смоется пелена с глаз людских слезою радостной… А сладкопевец, сладкозвонец сей балалаечный струнный из рода русского древнего — бысть… И дед и прадед и щур и пращур… лепотой музыки тешили мир… Слушал Скарабеев Илия и глядел на икону и весь свет вбирали его сияющие утешением глаза. Но не от радости снятия грехов своих, а от предсказания победы, и он верил, верил свято этому схимнику, забыв о должности ответственной и всех своих партийных долгах… стояла в глазах деревенька родная, окруженная простором полей и перелесков, матушку свою видел и церковь, где с нею бывал и причащался… И праздником пасхальным пело у него все внутри и ликовало… Чередою бежали лица погибших друзей, расстрелянных и убитых теми врагами, намек на которых сделал Илий и остерег его… И он помнил другов всех, молился за их погубленные души, печалился за разоренную Россию, коя в прозорливости старца обязательно воскреснет и утвердится своим умом, на своих огромных пространствах богатых, чего душа его тоже желала пуще всего на свете… На любые муки была готова она, лишь бы это свершилось. Старец все говорил и говорил, прозрение его и предсказания стали настоль ясны и пронзительны, что с точностью до года и часа называл Илий страшные предстоящие битвы с врагом, исход их и меры спасения в глубокой обороне под Курском. Вся будущая великая война распахнулась на карте пред внимавшим, он потрясен был ее невиданными масштабами и жертвами… И представить не мог ту самую радость победы для истомленного народа, ибо подобного терпения и геройства не ведала мировая история… — А теперь гряди с Богом, — промолвил Илий, — я буду молиться за тебя… — он позвал и благословил Лебедева. Егор нащупал в то время орден на трухлявом пне, подал притихшему гостю. — Возьмите, у вас выкатился из кармашка, когда поднимали старца с колен. — Спасибо, — сунул небрежно награду в карман и промолвил убежденно, — знать не пустил… его… Бог в келью к святому. Когда вышел Лебедев, вдруг за садом у собора полыхнули огни и раздался слаженный рев сотни молодых глоток. Слов было не разобрать, низкий рев и топот набирали силу, а когда они поспешили от кельи туда, то застыл он в недоумении перед храмом… Раскачиваясь телами и слаженно топая ногами, словно вбивая их в землю и вбирая из нее силу, вся дружина белых монахов кольцом шла вокруг собора во главе с могучим Солнышкиным, потрясая факелами горящими над головой, в такт раскачки и топота в один голос взревела мощно рать: «Быть России без ворога!» Обережный горящий круг протрагивался по ходу солнца, и все мощнее и мощнее наливался силой голос един: «Быть России без ворога!» Топот, качание, вскинуты огненные жезлы в тренированных сильных руках и холодящий, остужающий кровь вопль до самого неба: «Быть России без ворога!!!» Сами ратники казались горящими свечами, озаряя бликами огня храм древнокаменный, и он шевелился, мерцал живыми зраками окон, в воинском шеломе купола чудился головою Свято гора проснувшегося, внимавшего заклинанию старорусскому… И гудела земля, разверзаясь и выпуская рать необоримую во поле бранное… — Что это?! наконец опомнившись, прошептал гость Лебедеву. — Да это русский «Скобарь», обычные занятия проводит Солнышкин… После завтрака, когда совсем рассвело, Скарабеев и Лебедев собрались уезжать. Тут и выкатился Васенька к ним с ружьем деревянным за спиною и с радостным криком: - А мне дяденька Мошняков голубушку дал подержать, — он бережно нес в своих ручках присмиревшую молодую голубку, — она такая теплая и красивая, посмотрите, дяденьки, — он протянул ее гостю, и тот осторожно потрогал нежное перо, — а ты, дяденька, на войну идешь? — На войну, — улыбнулся Скарабеев. — А чего же у тебя ружья нету? — Там дадут… большо-о-ое ружье… Васенька вздохнул и задумался, а потом радостно решился и стянул одной рукою свор ружье из-за спины. Крепко прижимая левой ручкой к груди голубушку, он протянул свою драгоценность ему и сказал: - Ладно уж, бери мое… а то вдруг не достанется, бери, бери, мне дядя Мошняков еще лучше сделает… - А не жалко? — Гость нежно взял ружье и прижал к груди своей, во все глаза глядя на мальчишку. - Жалко конечно, — он шмыгнул носом и утерся локтем, — да тебе оно нужнее… - Ну, спасибо, брат, выручил, — серьезно промолвил гость и обмяк лицом, торопливо пошарил в карманах, растерянно взглянул на Лебедева, ничего не найдя, и тут же его осенило. Он решительно смахнул с головы новенькую фуражку и лихо нахлобучил на белые вихры Васеньки. — Носи, защитник! Спасибо за ружье, я его ох как беречь буду-у. — А тебя не заругают за фуражку? - Не заругают, мне еще лучше сошьют, — он круто повернулся и заскочил в машину на заднее сиденье. Лебедев сел за руль, и они выехали за ворота. Он видел в зеркальце лицо сидящего сзади человека и видел всю бурю чувств на этом всегда каменном и волевом лице. Он видел, как тот поцеловал ружье, давая неизречимую, безмолвную клятву. А потом лицо очистилось еще пуще и засияло. Скарабеев резко оглянулся в заднее стекло и увидел через растворенные ворота одиноко стоящего мальчика с прижатой к груди голубушкой… Вот он вскинул ручонки и пустил ее в небо, запрокинув голову, следил за свободным полетом, держа спадающую фуражку… И подумал со щемящей тоской обернувшись к монастырю, что, может быть, ради жизни одного этого мальчишки идет страшная война… и жертвы не будут напрасны в ней… — Ну и как вам глянулось мое хозяйство? — дошел до его сознания голос Лебедева. — Я побывал в победившей России, — твердо ответил гость и только теперь разжал судорожно сведенный правый кулак. На его ладони лежали свежие пахучие сухарики, они так благоухали, словно только что вынуты из печки. Он поднес их к лицу и во всю мощь вдыхал этот сладкий и любимый с самого детства запах и вдруг растерянно промолвил: — Где же я в Москве возьму святую воду, чтобы вкусить их в надлежащий час… - Не беспокойтесь, Илий налил вам бутылочку, — Лебедев подал через плечо старинную темную бутылку с вогнутым дном… * * * Три дня провел затворником Илий в молитвах, услаждаясь великим явлением Преподобного Сергия и благословением своим грядущего Святого Георгия Земли Русской… Стоя пред иконами в высшей умной молитве, на рассвете третьего дня, внимал он Богу в продолжительном безмолвии, обливаем благодатною теплотою, победив только в этот священный миг на конце пути земного своего все искушения и страсти… они истребились и совершенно оставили его мир душевный. Великую брань прошел он в тернии соблазнов сих, восстающих на душу его греховными помышлениями и телесными страстями, и вот одолел он их своей крепостью веры, и бренная плоть угомонилась и не мешала уму совсем отойти от мирской суеты и думать только о всечеловеческом и вечном… Илий вышел в сени и потрогал рукою прислоненный к стене потемневший от времени дубец, свой ковчег смертный. Хорошо он его сладил и просил Бога забрать его душу к себе давно, почитая себя готовым предстать пред Его очами… Но гордыни соблазн это был… Спаситель позволил ему пройти весь иноческий путь до свершения святого дела в минувшие радостные дни. Послом своим сберег его в дольнем мире, для благословения и видения плодов жизни своей долгой и молитвенной. Тут прибежал Васенька к келье, с розовыми от малины щеками, и промолвил: — Дедуня, ты меня обещал читать выучить… я пришел… Илий умилился от его вида, умыл мальчонку святой водицей и ввел в свою камору. Усадил за стол на дубовый отрубок и растворил книжицу жития святых: — Бог есть огонь, согревающий и воспламеняющий сердца и утробы. Итак, если мы ощутим в сердцах своих холод, который от диавола, ибо диавол хладен, то призовем Господа: Он пришел согреть наше сердце совершенною любовию не только к Нему, но и к ближним. И от лица теплоты убежит хлад доброненавистника. Где Бог, там нет зла. Все происходящее от Бога мирно и полезно и приводит человека к самоосуждению и смирению. Бог являет нам Свое человеколюбие не только в тех случаях, когда мы добро делаем, но и тогда, когда оскорбляем грехами и прогневляем Его. Как долготерпимо сносит Он наши беззакония! И когда наказывает, как милостиво наказывает!.. — Дедуня, — прервал Вася, — а диавол холодный, как ужак? — Еще хлаже… А ужаков руками трогать нельзя, пущай себе живут и деток выводят. Тварь эту безобидную Бог создал, знать, польза какая-либо есть от ней на земле… — Я только один разочек потрогал, он хотел лягушку проглотить, а она так пищала, и мне ее стало жалко, я ее вынул изо рта и отпустил… а ужак на меня сердито шипел и уполз в траву. — Душа добрая у тебя; лягушка обличьем мерзка, но жить тоже хочет и комаров, и мух поганых изводит, пользу людям приносит… — Учи читать, а то мне некогда, батя меня к озеру на рыбалку берет вечером… вот! И удочку мне сделал и леску сплел из конского волоса, а я ему помогал стругать удочки. — Молодец… а ты помнишь первые буквы? — Аз, Буки… еще хочу! - Памятливый Васятка, продолжим учение… сия буква — Веди. У Егора выпал свободный вечер, и он с Ириною и Васенькой ушел к озеру порыбалить. Все свое детство он провел на Аргуни за этим любимым занятием, истосковался по рыбалке и тишине вод, да и хотелось попробовать азарта давнего и ощутить на крючке сопротивление рыбы до волнующего сердцебиения. А более всего желал он побыть наедине с Ириной и Васей; к которому все больше прикипал душой. Место он выбрал хорошее, глубокое, рядом с устьем небольшого ручья, вбегающего с разлету в озеро. Метровой ширины ручей тащил в себе с полей и лугов всякий корм, и рыба собиралась тут во множестве, всплескивала на поверхности воды. Егор наживил три удочки и забросил. Одну взял сам, вторую дал Ирине, а третью, самую легкую — Васеньке. Тот очень серьезно смотрел на поплавки и слушал наставление Егора, что нужно делать, когда станет клевать и поплавок уйдет в воду, велел не шуметь и разговаривать шепотом, и Вася, увлеченный этой таинственностью, шептал без умолку о стрекозе, севшей к нему на удилище, о плавающих утках, пальцем левой руки ковырялся в носу, а правой напряженно сжимал белое удилище и выжидательно смотрел на поплавок, мысленно торопя рыбку клюнуть именно у него и поскорее… Удилище становилось все тяжелее, конец его буровил Васе живот, но рыбак стойко терпел… Озеро здесь было глубоким и темным от чистоты до самого илистого дна. Первой вытащила окуня Ирина и испуганно вскрикнула, боясь его взять в руки. Васенька бросил свою удочку на воду и кинулся стремглав к прыгающей красивой рыбешке, накрыл руками, боясь, что она ускачет в воду, и ойкнул, уколов палец до крови о плавники. - Молодец, добытчик будешь! — похвалил Егор, помог снять окуня с крючка и отбросил в траву подальше от берега. Он шелестел там, а Вася все поворачивал возбужденно голову на этот шорох и сосал уколотый палец, радостно взблескивая глазами. Отвлекся и вдруг услышал над ухом напряженный шепот: — Тяни-и! Вася испуганно увидел, как его поплавок нырнул и пропал вовсе, со всех силенок дернул на себя удочку и почуял сильные толчки в руках из воды, сопротивление рыбы. Он не мог сразу вытащить добычу, а когда Егор хотел помочь, вдруг серьезным мужским голосом отказал ему в этом: — Я сам! Я сам хочу, — он все ближе подтягивал к прибрежной траве бьющуюся рыбину и, когда она выскочила и запуталась в ней, бросил удочку и кинулся на нее грудью, придавив и поймав ее руками… Рыба была большая и тяжелая… С радостным воплем Васятка выскочил на берег: — Смотрите, смотрите! Я сам поймал! Я сам! — Какой хороший подлещик, ты погляди, Ирина, — обрадовался Егор, освобождая зевающую рыбу от крючка. — Удачливый рыбак из тебя выйдет! Всех обловил] — И туг Быков увидел дрожь рук Васеньки в первобытном азарте и весело добавил: — Про-о-опал ты, Васенька, для тихой семейной жизни… Навек испортился рыбалкой… — насадил на крючок нового червяка и забросил удочку. — Лови! — Лови! — вскрикнула Ирина, выхватывая из воды прямо к Егору крупного окуня-горбача, и счастливо засмеялась, поймав соревновательный азарт в глазах Васеньки, напряженно молящих нырнуть свой поплавок и опять почуять силу рыбы на крючке. Тем временем Егор приладил к особому удилищу витую толстую нить, вынутую из парашютной стропы, привязал большой поплавок и большущий крючок. Васенька видел, как он осторожно насадил на этот огромный крючок под верхний плавник за спину маленькую рыбешку, только что пойманную, и забросил эту удочку на струю впадающего ручья. Поплавок унесло далеко, и он слабо покачивался и подергивался на останнем течении. Рыба ловилась хорошо, она заполнила почти все ведро, как вдруг большое удилище у ручья хлобыстнуло по воде и Егор сиганул к нему, едва успев поймать у берега уплывающий комель. — Попа-алась! — крикнул он. Вася видел согнутое в дугу удилище, леса брунжала по глади озера и металась кругами. Он увидел сквозь воду на глубине что-то желтое, и длинное и испугался. Борьба шла долго, и наконец Егор подвел к траве добычу и сам, как мальчишка, прыгнул на нее в веере брызг и выкинул на берег большое ротастое полено крупной щуки. Она мощно билась и выгибалась, трясла раскрытой пастью, силясь освободиться от крючка, змеей ползла к воде, но Вася, едва сдерживая страх перед ее зубами, кинулся на щуку и обнял руками с громким криком: — Батя-а, ну чего же ты смотришь, убежит сейчас! — Не убежи-ит, — Егор отцепил рогулькой крючок в ее пасти и насадил новую рыбешку, опять забросил удочку в озеро. Только живец плеснулся по воде, как лесу рвануло, и Егор с трудом вывел огромного черного окуня, страшного и горбатого коряжного злодея… Вася же был полностью увлечен щукой, переворачивал ее тяжелое тело на траве и бормотал: — Фу-у, какая злая и холодная… хлаже ужа… как дьявол! — Господи, — перекрестилась испуганно Ирина, это кто же тебя такому научил? — Я сам… — не открылся Васенька, боясь, что попадет за него дедушке Илию… Ирина с восторгом глядела на увлекшегося рыбалкой Егора, и казался он ей мальчишкой, и шептала как молитву слова давние своей бабушки, памятные с детства: «Девонька… вот вырастешь и станешь женой… матерью… у тебя будет муж… И не хвались всуе, мол, вот муж у меня… Утром вставай затемно и осторожно, чтоб муж не слыхал, как встаешь… А с вечера и одежда и обувка у нево должны сиять чистотой… Он проснется, а у тебя вкусно на столе все уготовлено… Не груби, вежливо улыбайся, тешь его и корми с великой радостью… Он сильный, но все одно до смерти дитем любит быть… Не заставляй его лазить в чашки и черепушки самому за едой, позорно это для бабы… все подмети и замети, в чистоте и опрятности дом содержи, блюди себя и наряжайся пред ним, румянься ликом и лаской гляди… Не ревнуй и не упрекай зазря, скверными словами не обливай при нем никого, а мужа в особенности… А он на другой раз подумает, ибо он непрестанно будет тебя сличать с другими женами и в добре семейном усвоит и затвердит навек: «Вот у меня жена, так жена!..» Сама хороша и муж хорошим будет… Терпи и все горести его лечи своей любовью, не раздавливай умом его своим, не перечь, и он, милой, никогда к чужому подолу не прибьется… от чистоты семейной и душевной брезговать станет чужими бабами, с лету примечать станет недостатки в них, сварливость и опущенность, да и от людей стыдно будет ему шаг в сторону делать… от добра добра не ищут… Вот какая порода наша! Наш женский род лебяжий: если кого полюбим, друг без дружки не живем… Жертвоприношение себя любимому человеку — есть высшее женское счастье… и муж твой возвысится, он тут же поймет, что должен нести в себе такой же свет любви и добра… и когда он принимает этот лад, находит силы ответные к тебе, это и есть домашняя семейная церковь… где согрешить и обидеть нельзя, приходят душевный покой, божеская благодать… вот так-то, девонька…» Истухала вечерняя заря. Наливной ягодкой светилась Ирина перед глазами Егора. Дубравушка зеленая подступала к берегу озера, осыпанная спеющими желудями и давая воздуху особый, — терпкий запах листа и коры дубящей, сохраняющей… Благоговение засыпающей природы объяло их, пахучее и живое, отрадное душе до щемящей слезы сердечной. Природное утешение благостно, как и непрестанная молитва, ломоть хлеба неиссякаемый для человека, для плоти его и души. Ежели в сердце его есть умиление природой, то и Бог бывает с ним, ибо уединение в пустынь природы, как и в келью схимнику, позволяет сверяться с нею, очиститься по ее образу и подобию от всего грешного и неразумного, позволяет неотвлеченно мыслить о вечном и нетленном мире земном и божественном… Тысячи поклонов бью тебе, природа русская!!! Тысячи дней готов отстоять на твоем камне твердом библейском столпником, всю жизнь готов питаться травами твоими постными, цветами твоими медовыми, водами твоими сладкими, ветрами твоими святыми-целебными, ради сохранения тебя в девстве и непорочности от злых людей и помыслов, в молитве охранной готов быть до конца дней своих, милая и богородичная Краса Земли Русской… Кормилица щедрая, неиссякаемая, поилица живоводная, утешительница премудрая лада великого… Прости за грехи чад твоих неразумных и нерачительных, губящих твои пространства и леса, воды твои замутняющие, силу свою ж отнимающие, дьявольским злом покорителей тело твое охламляющи… Реки ли вспять поворачивать, едкой отравой замачивать, грязью и дымом завешивать, землюшку с кровию смешивать… Это ль зовется наукою?! Нет! Сатанинскою мукою… Злым и похабным насилием губят природу красивую… Девицу ладную, светлую, в шелк трав цветастых одетую, с русыми косами-верьвями, свитым священною верою, глазоньки ясные-звездушки, груди — молочные реченьки… сытость испей же извечную, хлеба отведай печеного, от пирога нареченного… русской природы отрадушкой — ты наживись и порадуйся, внукам оставь поле спелое, сини моря, солнце белое, шумны леса, реки чистые, им подари и попристальней им накажи все присматривать, как за любимою матерью… дом свой хранить обережностью дел своих мудрых полезностью… Гой, да природушка русская! Стеженька в жизни нам узкая… короток век и стремителен… Все, что дано, сохраните вы… Что наши деды восславили, нам ли над этим забавиться, нам ли судить их судьбинушку, нам ли рядить про старинушку… в поле зерно не кидавшие, так, как они, не страдавшие, в лени и смуте завьюжены, смертной тоскою остужены… Грянем же удалью ратною! Солнышко взрадуем красное, поле запашем и высеем, аспида слуг злобных высекем, вновь соберемся дружиною… Или напрасно и жили мы? Али мы трусы-предатели, что преклонились пред татями… Нет же! Изы-ыди, враг! |
||
|