"Роман с президентом" - читать интересную книгу автора (Вячеслав Костиков)

Глава 6 Окаянные дни

Б. Н. Ельцин по своему характеру, что называется, «трудоголик». Для него работа, особенно если она приносила ощутимые плоды, была радостью. Вне работы он не мыслил своего существования. О французах и итальянцах говорят, что они работают, чтобы жить. Мы, русские, по-видимому, живем, чтобы работать. В этом отношении Ельцин — русский трудяга. Без работы ему просто скучно. Он начинал хандрить. А хандра приводит к известным русским последствиям.

Видимо, еще со времен Свердловска Ельцин привык к масштабу дел и ответственности. Но привык и к другому: в условиях области, даже такой огромной, как Свердловская, результаты трудов видны яснее и быстрее. Но государственная работа в масштабе страны и в сложнейших, как сейчас, обстоятельствах требует постоянных усилий, плоды которых видны далеко не сразу. Борис же Николаевич по характеру человек нетерпеливый Если он не видит быстрых всходов или когда действительно огромные усилия уходят «в песок», он начинает маяться, угасать. К сожалению, этим его свойством нередко пользовались люди из карьерных соображений. Таким образом появлялись на свет некоторые «инициативы» и проекты, якобы сулящие быстрый успех и аплодисменты. А эффекты, нужно признать, Борис Николаевич любит. В результате получалось так, что похвал и милостей удостаивались те, кто более ловко завернул «воздушный шарик» в красивую упаковку. Можно вспомнить, как умело подавались Борису Николаевичу некоторые инициативы, связанные с перспективой привлечения иностранных инвестиций в Россию. Инвестиции до сих пор скудны, а милости предлагавшим остались. Сложности, с которыми Россия сегодня столкнулась в отношениях с внешним миром, в частности с США и Западной Европой, — тоже не в малой степени результат того, что черновая, тяжелая работа, требующая времени, мускулов и челюстей бульдога, подменялась яркими декларациями, которые, конечно же, вызывали «бурные аплодисменты».

Тут, наверное, сказывается и то, что, при всей своей внешней строгости и даже суровости, Борис Николаевич — человек скорее доверчивый, особенно в отношении людей, с которыми он близок. Он не может помыслить, что его иногда просто вводят в заблуждение. Иногда, но далеко не всегда, его выручала осторожность, интуиция. И тогда он медлил, откладывал решение, отчего со стороны создавалось впечатление бездеятельности. Отсюда же и привычка брать тайм-аут. Это не значит, что во время этого перерыва президент перемывал горы интеллектуальной руды. Как правило, он просто ждал, когда прорежется «внутренний голос» и подскажет собственное решение. Но доверчивость или соблазн чудесного успеха (старая русская болезнь: «По щучьему велению, по моему хотению, а ну, сани, бегите в гору сами») иногда брали верх. У ответственных политиков более жесткий хлеб, чем у гонцов, которые «заскакивают» к президенту с благой вестью.

Сложности, которые испытывал в своей работе с президентом, например, С. А. Филатов, связаны с его политической честностью. Его работу можно сравнить с работой муравья. Она малозаметна, лишена театральной эффектности, но именно такими усилиями строится государство.

У президента, кстати, всегда было четкое сознание того, что он занимается восстановлением и строительством России. Иногда это приобретало форму внешнюю — как, например, его решение восстановить в Кремле Красное крыльцо или два необыкновенной красоты дореволюционных зала в Большом Кремлевском дворце, которые были разрушены по указанию Сталина для того, чтобы на их месте построить помпезный и скучный зал заседаний Верховного Совета СССР. Отсюда же и настойчивое стремление Ельцина вернуть стране традиционный герб с двуглавым орлом и создать достойный истории российский гимн.

Изначально Ельцин не любил помпезных мероприятий. Как многие русские, он предпочитал, что называется, «посидеть» в простой скромной обстановке в небольшой компании, за простым столом, в лесу, в палатке на берегу реки. Любил нехитрую задушевную беседу и был большим мастером сам вести ее.

Но понимание того, что он представляет великую Россию, вынуждало его и на торжественную «поступь». И тогда он требовал, чтобы все было обставлено с достоинством и величием, которые подобают Кремлю. Со временем он привык к этому и стал уделять чрезмерное внимание помпезной ритуальности. Здесь, кажется, была переступлена некая грань. Начиналось это, как всегда, с мелочей. Руководитель Президентского оркестра написал так называемые «Президентские фанфары» — помпезное псевдоторжественное сочинение «на выход президента в торжественных случаях». Это было совершенно излишне, так как благодаря своему хорошему росту, умению держаться, спортивной стати президент и без «спецмузыки» выглядел импозантно.

Можно было бы ожидать, что он пресечет эту инициативу и изначально проявит свое отношение к скрытой форме лести. Но Борис Николаевич не сделал этого, следовательно, косвенно одобрил. В былые времена при царских выходах звонили в колокола, но специальных «фанфар» и од не сочиняли. Я не помню, чтобы такого рода ритуалы были приняты в других президентских республиках.

Приемы в Грановитой палате были предметом его особых забот. Он сам просматривал списки гостей, сам утверждал меню. Он благословил создание Президентского оркестра, который исполняет государственные гимны во время официальных встреч, а в более скромном составе играет во время обедов в Грановитой палате.

По характеру, по воспитанию Борису Николаевичу изначально была свойственна простота. В первые годы своего президентства он сам ощущал дискомфорт от навязываемой ему помпезности. Но дело в том, что художественный вкус не самая сильная сторона Ельцина. У президента большой внутренний такт, у него развита, если так можно сказать, «культура сердца». Но представления о том, что истинно красиво, а что является красивостью, у него нет. Он вырос и сформировался в большом, «жестком» городе в атмосфере «партийной эстетики», где был, конечно, свой стиль. В этом стиле выдержаны Дворец съездов в Кремле, Новый Арбат, в какой-то степени нынешний Белый дом. Да и вообще партийная работа, которая в значительной мере формировала Ельцина, предполагала общение с полями, фермами, заводами, стройками и, как некую «нагрузку», — с искусством. Помощникам президента стоило немалого труда уговорить его посетить музей, театр, выставку. Его музыкальные вкусы не выходили за пределы любви к народной песне, и его трудно представить на концерте в Большом зале Консерватории.

Теоретически он понимал, что красота необходима, но отсутствие вкуса вынуждало его пользоваться чужими советами. И порой это приводило к таким сомнительным «творениям», как бывший кабинет президента, представлявший смесь русского классицизма с итальянским барокко. Весьма аляповато и безвкусно выглядит и его загородная резиденция в Завидове. Но он очень гордится ею и охотно показывает своим почетным гостям. Обычно ее не показывают по телевидению. И правильно делают. Президент крайне неестественно выглядит в этих интерьерах. При всей их внешней помпезности они «дешевят» его.

Грановитая палата, в которой чувствуется скрытая мощь и глубина российской культуры и государственности, напротив, очень соответствует его стати. С удовольствием вспоминаю, как торжественно и достойно Ельцин принимал здесь английскую королеву Елизавету Вторую. К этому приему он готовился особо. Ведь это был первый визит британского монарха в Россию после революции. Это было признание того, что Россия вернула себе не только политический, но и нравственный статус. Впервые во время торжественного обеда в Грановитой палате и сам президент, и все помощники были одеты в смокинги, что придавало процедуре особую торжественность. Когда мы один за другим подходили вначале к королеве, а затем к президенту, его глаза смеялись. Он как бы говорил с иронией: вот ведь как вырядились, чертовы дети!

Объездив, наверное, два десятка стран вместе с президентом — от Китая на Востоке до Канады на Западе, — скажу не без удовлетворения: нигде так вкусно не готовят и так щедро не кормят, как в Кремле. У иностранцев, вероятно, просто животы трещат, но ведь едят, не пропуская ни одного блюда. Доминирует, конечно, русская кухня.

А вот вина, как правило, плохие. Французские или итальянские тонкие вина на президентских приемах не подают, и, наверное, правильно делают. Но свои хорошие вина оказались за границей, в ближнем зарубежье. Запасы же кончились. Когда в кремлевских подвалах еще оставались запасы от щедрот Советского Союза, подавали прекрасное молдавское каберне. Но потом и оно кончилось. Разливают красное с экзотическим и претенциозным названием «Царское». Но это порядочная дрянь. Кто его придумал, я просто не знаю. Того, кто убедил президента, что это хорошее вино, я бы заставил пить уксус. Хорошо, что снова стали подавать водку. В 1992 году, когда я только начал работать в Кремле, водку не подавали — видимо, по энерции трезвенных лигачевских времен. Впрочем, всегда можно было «мигнуть» знакомому официанту, и он, спрятавши бутылку под хрустящую салфетку, нальет стопочку-другую. Благо, что закуска, будто специально изощрена под графинчик «беленькой». Приведу для примера одно из сохранившихся у меня меню от 22 мая 1992 года по случаю визита в Москву Леха Валенсы:

Ассорти рыбное

Ростбиф фаршированный хреном со сливками

Солянка из осетрины

Суп-крем из спаржи

Севрюга запеченая брошет

Филе птицы, фаршированное яблоками

Пломбир сливочный с орехами

Фрукты, чай, кофе, конфеты

В связи с этим обедом у меня, кстати, сохранилось одно малоприятное воспоминание от визита польского президента. Не только у меня, но и у других помощников. Неприятное ощущение началось еще во время переговоров, когда Лех Валенса с бросающейся в глаза грубой настырностью повел политическую атаку на Ельцина. Я видел немало жестких «переговорщиков», которые бились за каждую фразу коммюнике. Но при этом всегда соблюдался корректный тон. В манере Л. Валенсы была какая-то нахрапистость, некая, я сказал бы, базарность и мелочность. Ему непременно хотелось обскакать русских. Он явно рисовался перед собственной делегацией.

Сам Ельцин довольно жесткий переговорщик, всегда знающий последний предел уступке или компромиссу. Но манеры польской делегации просто шокировали его. Потребовалась вся его выдержка, чтобы не дать понять, что он глубоко оскорблен нахальством польской стороны. Вознамерившись поиграть словесными мускулами перед Ельциным, Лех Валенса нанес себе серьезный ущерб. Надо сказать, что о поляках и о польском этикете у нас было иное представление.

У меня, признаться, был большой соблазн хоть как-то намекнуть на неприемлемость такого способа общения с партнерами в пресс-коммюнике. Но президент не любил выплескивать свое неудовольствие на публику. Я придумал фразу о разговоре «двух крутых мужчин», которая очень понравилась журналистам и обошла всю мировую прессу. Но никто так и не расшифровал, что за ней стоит.

Совершенно так же Лех Валенса держал себя и во время визита Ельцина в Польшу, даже не считаясь с тем, что положение хозяина обязывает хотя бы к формальной вежливости. Особенно неприятно было то, что во время приема в загородной резиденции Валенса откровенно пытался споить Бориса Николаевича. Официант, стоявший за спиной у Ельцина, по знаку Валенсы все время подливал Борису Николаевичу водки «до краев». При этом произносились всякого рода лихие, насквозь фальшивые тосты, за которые как бы положено пить до дна. Все это было похоже на провокацию. Я сидел неподалеку от президента и со страхом наблюдал за исходом этого странного поединка. Мы переглядывались то с шефом президентского протокола В. Н. Шевченко, то с первым помощником В. В. Илюшиным, который очень болезненно переживал такого рода ситуации, и, что называется, считали каждую выпитую рюмку. Мне так и хотелось подсказать: да закусывай же, закусывай, Борис Николаевич! Но беда в том, что Ельцин относится к тому типу людей, которые мало едят даже при серьезной выпивке. Расчетливый же Валенса отнюдь не забывал про свою тарелку. Конечно, это не тот случай, когда с гордостью хочется сказать «наша взяла». Но тем не менее Борис Николаевич оказался покрепче польского президента.

В отношении праздников очень светлое воспоминание осталось от посещения президентом Троице-Сергиевой Лавры. Была торжественная служба, потом Патриарх и президент вместе трапезничали. Умелые монахи соорудили стол и для нас, нескольких помощников, приезжавших с Борисом Николаевичем. Вино было много лучше кремлевского, а о пирогах я уж и не говорю. Монашенки потрудились на славу Очень интересно было видеть этих двух людей вместе главу церкви и главу государства. При огромном различии — и внешнем, и внутреннем — в них есть что-то общее. Мне кажется, что это общее — глубокое и очень интимное ощущение своей принадлежности и подвластности России: ее традициям и истории, ее радостям и горестям. Мы, помощники Ельцина, всегда радовались этим встречам. На президента Патриарх всегда оказывал благотворное воздействие. Ельцин высоко ценил слово и благословение Патриарха. Напутствие Патриарха беречь здоровье всегда звучало очень искренне.

Кажется, никто не обращал на это внимания, но у Патриарха и у президента очень похожие глаза: небольшие, но с очень интенсивным и твердым взглядом. Глаза проницательных людей. Правда, у Ельцина взгляд пожестче, похолоднее.

В окаянный 1993 год было мало светлых праздников и много темных, грешных будней. Перед началом Великого поста Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II обратился с посланием к «Архипастырям, пастырям и всем верным чадам русской православной церкви». По сути дела, это было обращение к народу.

«Народ наш, некогда благочестивый и верный Господу, потерял способность „различать духов“, утратил нравственные ориентиры. Леность и греховная гордыня, увлечение безнравственными зрелищами и культом насилия, аморальный климат в политике и экономике поработили многих из нас… В спорах о будущем государств, в которых мы живем, в поисках путей управления ими многие из нас ожесточились, потеряли терпимость, стали унижать и оскорблять друг друга, упиваясь собственной мнимой правотой…»

Эти слова Патриарха с поразительной точностью отражали тогдашнее политическое и нравственное бытие страны.

Непримиримая оппозиция на удивление быстро оправилась от шока в связи с запрещением Фронта национального спасения. Грозный указ Ельцина, не подкрепленный действиями силовых структур, оказался, как и многие другие такого рода указы и поручения, «бумажным тигром». Противники это быстро уяснили и вновь пошли в атаку.

Перед лицом огромных экономических трудностей, в отсутствии хотя бы маленьких признаков стабилизации, в которых можно было бы черпать надежду и силу, президент заколебался. Им овладевали сомнения. Нет ли ошибки в выбранном курсе? Нужны ли корректировки? А если нужны, то насколько глубокие? Он был готов идти на уступки, но каждая маленькая уступка только разжигала аппетиты противников реформ. Стараясь нащупать варианты маршрута, Б. Н. Ельцин вел интенсивные консультации, не пренебрегая встречами и с явными ненавистниками. Это была демонстрация его готовности к компромиссу.

Но, почувствовав колебания Ельцина, оппозиция стала повышать ставки. Ее задача состояла в том, чтобы ослабить команду президента. По Москве поползли слухи о серьезной перетасовке кабинета. Эти слухи были крайне вредны, так как вносили неуверенность и нервозность в ряды сторонников президента. Заметна было, что заколебались даже самые правоверные демократы. Сдали нервы у тогдашнего советника по политическим вопросам Сергея Станкевича. В конце ноября он прислал президенту аналитическую записку, в которой обосновывал необходимость «стратегического поворота в осуществлении российских реформ». Президенту предлагалось начать поиск новых стратегических союзников. «Радикальные демократы уже не могут быть опорой Президенту, а центристы пока не стали такой опорой, — писал С. Станкевич. — …Крайне опасно и пагубно намертво связывать имя и престиж Президента с данным или каким-то другим правительством». Станкевич предлагал «побороться за Верховный Совет». Эта его позиция, кстати, предопределила и его будущую двойственность при обострении конфликта президента с парламентом.

В записке было немало справедливых наблюдений: что непримиримая оппозиция и, в частности ФНС, питается отрицательной энергией общества; что влияние движения «Демократическая Россия», бывшего опорой первого реформаторского кабинета, резко сократилось; что лишь около половины граждан поддерживают саму идею реформ.

Несмотря на справедливость этих констатации, записка оставляла впечатление паники в семействе демократов. Надо было затормозить распространение таких настроений, и в конце ноября пресс-служба сделала заявление о том, что «слухи о масштабе кадровых перемен, якобы грядущих в преддверии Съезда народных депутатов, не имеют оснований». Пришлось в очередной раз опровергать и неизбежность отставки А. В. Козырева.

Большую пищу для разговоров о кадровых перетрясках дала встреча Б. Н. Ельцина с представителями «Гражданского союза», на которой присутствовал и А. В. Руцкой. В отношении самого президента его лидеры демонстрировали показную лояльность, хотя за стенами Кремля позволяли себе колкости. Николай Ильич Травкин в свойственном ему балагурском тоне заявлял, что «президент затрахал Россию». Стремясь поднять свои шансы на широкое участие в обновленном правительстве, лидеры «Гражданского союза» явно завышали свои возможности влиять на исход Съезда. Они убеждали Б. Ельцина, что контролируют до 40 % народных депутатов. «Гражданский союз» предлагал себя в качестве основы коалиционного правительства. Намекали на возможность посредничества с Хасбулатовым. И почти все жаловались на прессу: шельмует, дескать, «Гражданский союз». Очень мягко, бархатно выступил А. И. Вольский. Лейтмотив его выступления: «Не надо видеть в нас врагов». В заключение он вручил президенту программу «Гражданского союза», полагая, вероятно, что она могла бы послужить основой программы будущего правительства. Хитроумный Ельцин, сощурившись, спросил: «А нельзя ли интегрировать ее в программу нынешнего правительства?»

Встреча шла мирно, с открытыми улыбками и завуалированными угрозами. «То, что будет на съезде, зависит от того, что произойдет до съезда», — с тонкой улыбкой говорил один из лидеров «Гражданского союза» В. Липицкий. И неожиданно добавил: «Людей больше волнует, кто уйдет, чем кто придет».

Это была серьезная промашка, и Б. Н. Ельцин насторожился. Выходило, что «Гражданский союз» волновала не будущая экономическая политика, а поиск жертв из кабинета Е. Гайдара.

— Кого же предлагаете убрать? — сквозь зубы спросил президент.

Почувствовав перемену настроения президента, участники встречи заколебались. Говорить или не говорить? Было видно, что список у них есть, но объявить его они не решались. Вольский, Липицкий, Владиславлев принялись с огромным интересом рассматривать собственные руки.

Не выдержал Николай Травкин. Вероятно, сказалась депутатская привычка — рубить «правду матку» у парламентского микрофона.

Первым в списке жертв стояли Бурбулис и Полторанин. Дальше пошли менее ненавистные фигуры. В сущности, начался настоящий торг, правда, без участия президента. Он выслушал выступление Травкина, не проронив ни слова. Лицо его казалось каменной маской. Кого же предлагали взамен?

Вместо Полторанина — Липицкого,

вместо Шохина — Владиславлева,

вместо Козырева — Лукина или Воронцова,

вместо Нечаева — Сабурова либо Кириченко,

вместо Хлыстуна — Ермоленко…

На пост министра здравоохранения прочился С. Федоров, министра социального обеспечения — Клочков.

И конечно (туг все заговорили разом), прежде всего надо убирать Бурбулиса.

— Почему его так не любят? — простодушно спросил президент. — Умный же человек. — Помолчал. Добавил: — Геннадия Эдуардовича мне отдать трудно. Ну а что с Гайдаром?

Понимая, что требовать от Ельцина головы Гайдара было бы слишком нагло, все согласились, что Егора Тимуровича можно оставить.

— Но вы понимаете, что при таких глобальных изменениях в правительстве Гайдар уйдет сам. Нет, Гайдара я не отдам. Гайдар — это попадание в десятку. Лучше мы не найдем, — отрезал президент.

Встал вопрос, что сказать о встрече прессе. Решили остановиться на обычных размытых формулировках: прошла в конструктивном духе, сверили позиции. Участников встречи беспокоило, чтобы их кадровые предложения не попали в печать. Ельцин посмотрел в мою сторону, сделав знак головой.

В этот же день я подготовил сообщение. По поводу кадров там упоминалось лишь о том, что «со стороны „Гражданского союза“ был предложен ряд желательных, с их точки зрения, кадровых вариантов компромиссного характера».

Однако на следующий же день в прессе был опубликован весь список их кандидатов на министерские посты. Я созвонится со знакомыми журналистами и выяснил, что информацию дали сами участники встречи с президентом. Причина их разговорчивости была ясна: «Гражданский союз» хотел показать, что президент вступил с ним в прямые переговоры по формированию нового кабинета министров. Это вполне соответствовало известной тактике лидеров «Гражданского союза» — всеми доступными способами набивать себе цену.

Б. Н. Ельцин был крайне недоволен оглаской фамилий. Его было легко понять: создавалось впечатление, что за спиной правительства и Гайдара он вступает в закулисную сделку с оппозицией.

— Разъясните им, что я в торг не вступал, — раздраженно сказал он.

Причина президентского гнева была вполне объяснима. В последующие дни в прессе поднялся большой шум по поводу того, что Ельцин «сдает» команду Гайдара. Естественно, я информировал его о реакции прессы. Президент не без пристрастия расспрашивал меня, откуда произошла утечка. Ведь на встрече с лидерами «Гражданского союза» кроме В. Илюшина и меня с президентской стороны никого не было. В. В. Илюшин умел молчать как могила. Стенографистки были дамами в высшей мере дисциплинированными. Мне пришлось, в сущности, оправдываться, и у меня не было уверенности, что Бориса Николаевича удовлетворили мои объяснения.

В результате заявление пресс-секретаря получилось резким, может быть, даже излишне резким.

«…Б. Н. Ельцин выслушал кадровые предложения, прозвучавшие в ходе встречи, в качестве информации. Ни в какое обсуждение кадровых вопросов президент не вступал… Во имя политической стабильности в стране президент готов к диалогу, к поиску разумных компромиссов. Вместе с тем он крайне удивлен „кадровыми аппетитами“ отдельных лиц и решительно отвергает стилистику „политического торга“».

Возникшая ситуация нанесла ущерб имиджу «Гражданского союза». Пресса довольно язвительно писала о его кадровых предложениях. В целом же ситуация еще раз высветила свойственную этому объединению самоуверенность, готовность к политическому «блефу».

Однако, несмотря на опровержение пресс-службы, подозрения относительно закулисной сделки оставались. Полемика в прессе продолжалась. Демократы были крайне встревожены. В пресс-службе не переставая звонили телефоны. Вопросы задавали малоприятные, иногда злые. Ну что, сдаете своих? Президент сломался? Борис Николаевич возвращается в КПСС? Какой номер партбилета у него будет?

Особой остроты тревога достигла к концу ноября, когда президент обнародовал два болезненных для него решения: об отставке Г. Бурбулиса и М. Полторанина. Отставки последовали залпом, с разрывом в один день.

Обеспокоенность интеллигенции приобрела такой масштаб, что в своем выступлении на Конгрессе интеллигенции, который проходил в Москве в самом конце ноября, президенту уже самому пришлось сделать разъяснение.

«Да, должен признать — пошел на ряд компромиссов, но они носят не стратегический, а тактический характер. Они не являются односторонними уступками. Да, президенту иногда приходится принимать нелегкие решения… Задача, которая стоит передо мной, — сохранение, а не разрушение команды».

Стремясь поддержать оптимизм в обществе и не дать демократам «скиснуть» под натиском оппозиции, Б. Н. Ельцин развил в эти дни энергичное пропагандистское наступление. Помимо Конгресса интеллигенции, он выступил на Форуме сторонников реформ, провел встречу с группой главных редакторов. Незадолго перед этим была проведена встреча с руководством телевидения и радио.

Все это позволило «сверить часы», да и просто по-человечески объясниться. И не случайно И. Н. Голембиовский обронил многозначительную фразу: «Мы верим президенту, но мы хотим его понимать».

Разговор с главными редакторами и руководством радио и телевидения был крайне полезным; и своевременным. Фактически на этих встречах была достигнута стратегическая договоренность о взаимодействии президента и прессы в отношении Хасбулатова. Здесь же президент принял окончательное решение о создании Федерального информационного центра (ФИЦ) во главе с М. Полтораниным. ФИЦ на поверку оказался временной и искусственной структурой, но в дни решающих схваток с Советами сыграл свою роль. Не случайно позднее, проиграв в противоборстве, Хасбулатов сетовал на журналистов, жалел, что не смог вовремя прибрать их к рукам.

В те дни все было обострено до предела. Из обоих лагерей сыпались резкости и взаимные обвинения. Временами полемика достигала такой остроты, что, казалось, дальше уже некуда. Когда известный писатель и член Президентского совета Юрий Карякин в одной из телевизионных передач публично назвал спикера парламента Р. Хасбулатова лжецом и хамом, даже мне, любителю «словесной заточки», показалось: это слишком, перейдена опасная грань. Но сколько же резкостей, подножек и предательств было еще впереди. Впереди был еще октябрь 1993 года.

Тем временем непримиримая оппозиция подготовила к открытию 7-го Съезда народных депутатов свой «подарок» для президента. Буквально накануне председатель Конституционного суда Валерий Зорькин объявил решение суда по делу о КПСС. Влияние Конституционного суда, за создание которого демократическая общественность так упорно боролась, в это время было еще очень велико. Его создание рассматривалось как важная победа демократии и как одна из гарантий гражданского общества. Председатель суда Валерий Зорькин быстро сделался популярным в обществе. Даже его внешний вид способствовал доверию: бледный, худой, чуть-чуть сутулый, болезненного вида, он вызывал сочувствие и симпатию. В нем проглядывал тип русского сомневающегося интеллигента, правдолюбца и страдальца за народ. Тем более решение суда было опасно.

Напомню, что Указом президента от 6 ноября 1991 года, то есть спустя менее трех месяцев после августовского путча, деятельность КПСС на территории России была запрещена. Имущество партии было конфисковано. Это был, казалось, смертельный, последний удар по самой мощной в мире тоталитарной структуре, безраздельно правившей страной более 70 лет. Как бы сегодня скептически многие ни относились к Ельцину, но в историю XX века он войдет как человек, одолевший страшного советского Голиафа. Но импульсивный Ельцин не довел дело до конца. Сняв голову КПСС, он оставил казавшееся бездыханным «тело». Так и не были найдены колоссальные деньги партии. Не были конфискованы огромные средства, которые партийные казначеи успели перекачать в коммерческие структуры. Наконец, Ельцин не поддержал страстный призыв интеллигенции устроить моральный суд над КПСС — некое подобие российского Нюрнберга. Не было проведено никаких чисток в аппарате, подобно тому, что было сделано в Чехословакии, Венгрии. Фактически за спиной у себя Ельцин оставил коммунистическую пятую колонну. Думаю, что 90 % остроты последующей борьбы и политических рисков являются следствием того, что он не решился на глубинный демонтаж КПСС.

Формально Борис Николаевич объяснял это нежеланием стравливать людей друг с другом, опасением гражданской войны, нежеланием повторять опыт большевиков. Думаю однако, что подспудно сказался и его собственный долгий партийный стаж. В сущности, всей своей карьерой он сам был обязан КПСС. В течение десятилетий он был «верным сыном партии», железным исполнителем ее воли. Вспомним, что именно при Ельцине в Свердловске (ныне снова Екатеринбург) был разрушен до основания памятный дом Ипатьевых, где была расстреляна царская семья.

В отношении КПСС у Ельцина, видимо, была надежда, что кадры КПСС, учтя трагический опыт, будут дрейфовать в направлении цивилизованной социал-демократии, как это было в странах Западной Европы. Увы, известный тезис радикальных демократов о том, что КПСС не способна самореформироваться, лишний раз подтвердился. КПСС затаилась, расчленилась на несколько смежных структур, но не изменилась. Лидеры КПРФ даже не любят вспоминать о социалисте В. Плеханове или «мягких» социал-демократах Мартове и Дане. Их богами по-прежнему остаются истязатели России — Ленин и Сталин.

Постановление Конституционного суда объявляло не соответствующим Конституции постановление о роспуске первичных организаций КПСС. Указ президента об имуществе партии от 25 августа 1991 года тоже был частично подвергнут ревизии. Это решение открывало путь к легитимизации и восстановлению КПСС. Мне всегда было интересно узнать, понимал ли демократ, и интеллигент В. Зорькин, какого джинна он выпустил из бутылки. Последовавшая вскоре трагедия октября 1993 года в значительной мере результат его слабости.

Б. Н. Ельцин не большой любитель признавать ошибки. Он будет терзать себя муками, переживать, но сказать, тем более публично, что он не прав, для него выше сил. Ему нужно пережить действительно нечто страшное, чтобы «выдавить» из себя: да, я был не прав, я ошибся. Таким страшным для него стал октябрь 1993 года. В «Записках президента», написанных уже после этой кровавой драмы, содержится несколько пронзительных признаний. Одно из них: президент слишком поздно понял, что Верховный Совет не способен договариваться. То же самое относится и к съездам народных депутатов. В сущности, эта ошибка была продолжением той фундаментальной ошибки, о которой написано чуть выше — что он не довел демонтаж КПСС до конца. Ведь и Верховный Совет, и съезд народных депутатов были порождением КПСС, а после ее запрета оставались ее тайным (а фактически явным) оружием.

В тот предоктябрьский период в окружении президента продолжали бороться две позиции. Примиренческая, связанная с поисками компромиссов, с новыми уступками оппозиции. Ее олицетворял В. В. Илюшин, очень тесно взаимодействовавший в тот период с Ю. Скоковым. В известной степени эту позицию можно было бы назвать «охранительской». В том смысле, что задача этой группы состояла в сохранении самого Ельцина — даже за счет невозможных компромиссов, за счет отступления. Другая часть помощников ориентировала президента на наступление, исходя из понимания, что уступки рано или поздно приведут к беде и поражению. Уточню, что обе «группировки» не конкурировали друг с другом, а, взаимодействуя, предлагали президенту альтернативы тактики. Но к октябрю 1993 года, когда конфронтация с Верховным Советом обострилась до крайности, обе линии слились в одну.

Не претендуя на обладание абсолютной истиной, выскажу мнение, что так и неудавшееся примирение с 7-м Съездом народных депутатов было следствием изначального настроя на вяло текущий компромисс. Это было не в духе президента. Он как бы вынужденно играл на чужом поле. Его умиротворяющее выступление на съезде было длинным, вялым. Спичрайтеры старались сделать все возможное, но при изначальной концепции «умиротворения» зарядить речь энергией было невозможно. Она походила на доклад Генерального секретаря КПСС. Зал слушал молча, враждебно. За время 1991–1992 годов Ельцин привык к более эмоциональной аудитории, вкусил сладость аплодисментов, привык к ним. За время часового выступления в зале лишь дважды слышались жидкие хлопки. И это деморализовывало президента. Даже депутаты демократических фракций были точно парализованы.

Выступление Р. Хасбулатова, напротив, принималось на «ура». Президент с мрачным видом слушал своего недавнего «выдвиженца», а теперь противника. Проигрывать он не любил.

На следующий день В. В. Илюшин неожиданно предложил мне написать вариант «Обращения к гражданам России».

— Это поручение президента? — попробовал уточнить я.

— Попробуй набросать… Потом посмотрим… — уклончиво ответил тот.

Для меня стало ясно, что в резерве президент держит другой, более мускулистый сценарий взаимоотношений со съездом и Верховным Советом.

Я просидел за компьютером весь вечер и утро следующего дня. Не стану приводить всего написанного мною текста, поскольку президент не воспользовался им. Это была как бы внутренняя заготовка и звучала так:

«…Я сделал шаг навстречу разумной оппозиции, протянул руку. В ответ — глухое молчание, хуже того — злорадное недовольство. Есть ли в этом логика? Да, есть! Это логика людей вчерашнего дня. Я шел на съезд с надеждой, что время научило депутатов гибкости и широте взгляда на истинные потребности страны — жить в мировом сообществе, как живут все люди, строить новую, сильную Россию. На съезде я увидел все ту же невосприимчивость к любой новой мысли. Дешевый популизм и откровенная демагогия заменили на съезде голос рассудка…

Я понял, как поняли и миллионы россиян, окрестивших съезд „говорильней“, что съезд изжил себя. Он стал барьером, хуже того баррикадами на пути реформ…

Принимая из рук народа власть президента, я дал клятву служить новой, демократической России. Сегодня во имя этой клятвы я должен пойти на решительные меры…»

По внутренней логике такого обращения далее следовал бы роспуск съезда и введение президентского правления. Это не было моей импровизацией. Целый ряд закрытых совещаний и консультаций, которые проводил президент в этот период с известными политологами, юристами, членами Президентского совета, выявили значительное число сторонников такой позиции.

Президент слушал, соглашался, но делал по-своему: терпел, стиснув зубы, снова терпел, отступая шаг за шагом.

Признаюсь, в тогдашней команде Бориса Николаевича я занимал достаточно жесткую позицию в отношении Верховного Совета и съезда народных депутатов. Не знаю, сказывался ли здесь характер, темперамент, азарт участника драки или политическая неопытность. Но я был уверен, что депутаты не хотят понимать язык компромиссов, видят в этом слабость президента и действуют еще более бесцеремонно. Теперь я вижу, что иногда мои поступки были на грани допустимого. Как, например, при заявлении, что «съезд невменяем». Мне кажется, что я говорил тогда так, как хотел бы, но не мог говорить президент.

Мои заявления вызывали настоящую истерику среди депутатов. Когда я входил в зал заседаний, вслед раздавалось злобное шипение. Были попытки привлечь меня к суду за дискредитацию съезда. Были письма протеста депутатов в адрес президента с требованием «укоротить язык пресс-секретарю». Президент на эти жалобы никак не реагировал. Оставляя мне свободу словесного маневра, он как бы нащупывал возможные границы своих собственных действий. Мое заявление в кулуарах Большого Кремлевского дворца о том, что «ход съезда подводит президента к мысли о необходимости референдума и не исключает вероятности роспуска съезда», было, разумеется, пробным шаром.

Конечно, говоря о «жесткости» в отношении депутатов, никто в президентских структурах и подумать не мог, что дело может обернуться насилием и кровью. Роспуск съезда и выборы — вот на что были ориентированы самые решительные оппоненты депутатов. Свидетельство тому хотя бы тот факт, что, когда боевики Руцкого и Макашова напали на мэрию и пошли, с оружием в руках, захватывать телецентр и вступили в бой с охраной «Останкино», президентские структуры оказались совершенно не готовы дать вооруженный отпор «человеку с ружьем». Даже милиционеры вокруг Белого дома были без оружия. Но об этом в свое время.

В те дни пресс-служба ежедневно делала для президента обзор откликов и комментариев по работе съезда. Демократическая пресса стала фактически коллективным президентским советом. Обзоры прессы давали возможность донести до президента всю ту горькую правду, которую не всегда просто было сказать ему в лицо. Мы писали:

«В журналистских кругах распространено мнение, что команда президента оказалась неподготовленной к съезду, недооценила степень его консервативности. Она нуждается в срочном усилении за счет надежных политиков, в которых президент мог бы быть уверен».

«Президенту пока удалось избежать ощутимых потерь. Тем не менее значительно пострадал его имидж сильной личности и суперавторитета».

«Неделя съезда показала, что президента можно заставить смириться не только с давлением, но и игнорировать его точку зрения».

И 7-й, и 8-й Съезды народных депутатов прошли под лозунгом массированного наступления на реформы. Это был ползучий легитимный заговор, опирающийся на старую советскую Конституцию. Тактика оппозиции состояла в том, чтобы путем внесения новых поправок в Конституцию обрезать до предела полномочия президента, в первую очередь по формированию правительства. Эти прерогативы перешли бы к Верховному Совету, а президент оказался бы чисто декоративной фигурой. Вся полнота власти перетекала бы в Верховный Совет, в котором Руслан Хасбулатов фактически уже установил личную диктатуру. Возникала парадоксальная ситуация: избранный всем народом Ельцин как бы вынужден был уступить власть спикеру Верховного Совета Хасбулатову, которого никто, кроме коммунистических депутатов советской поры, не избирал.

Единственным средством для Ельцина остановить попытку возврата страны к прошлому становился роспуск съезда. Внутренне он был уже готов к этому. Но его постоянно мучил один фундаментальный вопрос. Он был первым в истории России президентом, избранным путем всенародного голосования. Его избрание открывало для России путь к правовому государству. Разогнать съезд значило бы выйти за пределы Конституции или, как тогда говорили, за пределы правового пространства. С точки зрения формального права, это означало государственный переворот. Этого президент всеми силами хотел избежать, ему не хотелось повторять опыт большевиков. Отсюда его неуверенность, выжидательность. Он искал некоего чудесного решения, некоего озарения, которое дало бы ему возможность укрепить собственную власть, защитить реформы и вместе с тем не пойти на крайние меры.

Но непримиримая оппозиция откровенно толкала президента на резкие силовые действия именно с тем, чтобы, воспользовавшись этим, запустить процедуру импичмента. В заявлениях оппозиционных депутатов преобладала фразеология гражданской войны. Лидеры блока «Российское единство» открыто говорили в кулуарах съезда, что раз президент начал отступать, то надо развить успех и «ворваться в город на плечах неприятеля».

Юристы, с которыми президент советовался в эти недели и месяцы, прямо говорили ему: без выхода из правового поля разрешить ситуацию в пользу реформ невозможно. Только проведение референдума могло разорвать затягивавшуюся на шее президента петлю. Известный правозащитник, в то время член Президентского совета, Сергей Адамович Ковалев говорил: «Здорового большинства Верховного Совета нет. Его нужно припугнуть. Иначе обманут. Референдум — вот та дубинка, которая больше всего пугает депутатов». «Силовая» лексика стала преобладать и в среде сторонников президента.

4 декабря 1992 года в виде пробного камня в разговоре с журналистами в кулуарах съезда я впервые упомянул о возможности референдума. «Своей неконструктивной позицией Съезд народных депутатов фактически подводит президента к мысли о необходимости референдума». Но прошла еще целая неделя, прежде чем президент решил заявить об этом открыто.

Сделать это было решено во время выступления президента на Съезде народных депутатов, но фактически это было прямое обращение к народу. Для этого надо было договориться с руководителями двух самых мощных телевизионных каналов В. Брагиным и О. Попцовым о прямой трансляции выступления президента. Ни съезд, ни Хасбулатов об этом не знали. Нам чудом удалось сохранить в тайне всю подготовку к выступлению президента в режиме прямой трансляции. Ведь обеспечить прямое включение и трансляцию не так просто, как кажется. Для этого необходима подготовка. Я находился в зале и очень нервничал, поскольку боялся, что из-за какой-то технической нестыковки прямой эфир не пойдет.

Как только президент вышел на трибуну и сказал первые слова обращения: «Граждане России! Народные депутаты! Развитие событий на 7-м Съезде народных депутатов заставляет меня обратиться напрямую к народу…», я переглянулся с оператором, и тот кивнул мне, как было условлено: сигнал пошел. Слава Богу! Россия слышит своего президента! Взглянул на Хасбулатова. Тот был бледнее обычного. Лицо его превратилось в холодную маску. Прямого обращения президента к народу с важнейшим политическим заявлением с трибуны съезда он не ожидал.

Выступление Ельцина было выдержано в жесткой, требовательной манере. Ельцин говорил: «С таким съездом работать дальше стало невозможно… Считаю необходимым обратиться непосредственно к гражданам России, ко всем избирателям. Вижу выход из глубочайшего кризиса власти в одном — во всенародном референдуме. Я не призываю распустить съезд, а прошу граждан России определиться, с кем вы».

Обращение прозвучало мощно и решительно. Но в самом конце президент допустил грубейшую ошибку. Точнее сказать, не президент, а советники и помощники. После ключевой фразы обращения: «Я как президент подчинюсь воле народа» — он неожиданно для всех пригласил депутатов, поддерживающих точку зрения президента, покинуть зал съезда и пройти в Грановитую палату.

Это был колоссальный просчет, который «смазал» всю политическую силу выступления. Расчет был на то, чтобы расколоть съезд, сделать его неработоспособным, разрушить кворум. Но на глазах у всей страны за президентом потекла лишь хилая струйка депутатов. Дело в том (и тут сказалась явная недоработка тогдашней команды президента), что даже лояльные к Ельцину депутаты не были предупреждены о таком ходе. Многие просто не поняли, что же происходит, не сумели быстро сориентироваться. Кто-то из депутатов просто смалодушничал, как С. Станкевич. Осталась в зале и парламентская фракция «Согласие ради прогресса», на поддержку которой можно было рассчитывать.

Президент был шокирован таким оборотом дела. По сценарию сразу по окончании выступления он должен был ехать на московский автомобильный завод (АЗЛК). Это была старая и испытанная партийная практика, во многом фальшивая: замерить температуру народа, «посоветоваться с народом». Ему, естественно, хотелось услышать от огромного заводского коллектива слова одобрения и поддержки по поводу референдума. Формально он это одобрение получил. На следующий день в прессе было опубликовано «Обращение трудового коллектива к Съезду народных депутатов», которое, как и в советские времена, начиналось так: «Мы, многотысячный коллектив автозавода…» — и заканчивалось тоже по-советски знакомо: «… поддерживаем обращение Президента о референдуме и считаем, что последнее слово всегда должно оставаться за народом».

На самом деле все было сложнее. Расчет на энтузиазм рабочих не оправдался. Очевидно, что людям надоела затянувшаяся «склока» властей и они мало были склонны разбираться, кто прав, кто виноват. Для них и Ельцин, и Хасбулатов были новой властью. А при новой власти жить стало много трудней. Энтузиазма интеллигенции по поводу демократии рабочие явно не разделяли. Президента встретили напряженным ожиданием. Это явно контрастировало с теми публичными выходами в народ, к которым привык Ельцин, когда сам был в оппозиции к Горбачеву. У Бориса Николаевича была в кармане написанная речь. Но, уловив холодок, он не стал говорить по написанному. Сказал проще. Но он очень нервничал. Был не в лучшей физической форме. Заключительные слова: «Верю в вашу поддержку» — не вызвали энтузиазма.

Думаю, что эта поездка оставила горький след в памяти Бориса Николаевича. Хождение в народ перестало приносить дивиденды. Я не помню, чтобы с той незадавшейся встречи президент выступал на встречах с пролетариатом. Это было уже не его поле. В былые времена коммунистические лидеры умело манипулировали мнением масс и имели с этого жирные дивиденды. Но для этого нужно было уметь много врать и много обещать. Ельцину врать не хотелось. Много обещать он научился позднее. На той же встрече, надо отдать ему должное, он не дал ни одного популистского обещания.

Исправлять ситуацию было сложно. На следующий день лидеры фракции «Согласие ради прогресса», поняв, что невольно подыграли Хасбулатову, запросились на встречу с Ельциным. Встреча проходила в Ореховой комнате небольшом, скучно обставленном помещении рядом с кабинетом Бориса Николаевича в Кремле. Президент вышел раздраженным. Он не терпел двурушничества и полагал, что в данном случае столкнулся именно с ним.

— Что вы от меня хотите? — почти грубо спросил он, едва войдя в помещение и даже не успев сесть.

Л. Шейнис (один из лидеров фракции):

— Мы ваши сторонники, Борис Николаевич. У нас колеблющихся нет…

Б. Ельцин:

— Что же вы тогда так заметались, как… — президент хотел сказать что-то обидное, резкое, но сдержался.

Представитель фракции:

— Кворум на съезде все равно остался бы.

Л. Шейнис:

— Референдум сметет съезд. Но и поддержка президента может оказаться слабой. Открывается непредсказуемая ситуация. Ситуация стала хуже.

Б. Ельцин:

— Нет, лучше! Я вчера был на АЗЛК.

Л. Шейнис:

— Депутаты после выборов могут быть хуже. Во многих местах выборы вообще не пройдут.

Б. Ельцин (с иронией):

— Интересно будет посмотреть на рейтинг депутатов после этого съезда…

Л. Шейнис:

— И все-таки выход в компромиссе. Мы говорили с Хасбулатовым. Он готов к компромиссу с помощью Конституционного суда.

Б. Ельцин:

— Зорькин мне уже звонил… Я сказал ему, что его выступление не очень точное. В моем обращении нет ничего антиконституционного. Ему очень хочется быть посредником… Что ж, у меня сегодня будет встреча: Хасбулатов-Зорькин-Ельцин. Посмотрим…

Президент все еще был готов на поиск компромисса. У него самого были серьезные опасения за исход референдума.

Часть президентских аналитиков на первом этапе разработки идеи референдума рассматривали его лишь как форму устрашения Верховного Совета к съезда, как тактический ход. Но самому президенту идея его проведения откровенно нравилась. Он устал от нескончаемой позиционной борьбы, устал от бесконечных и безрезультатных маневров. В референдуме ему виделся способ разом покончить и с нестабильностью, и с необходимостью продолжения изнурительной схватки с Хасбулатовым, тактика которого ему была откровенно антипатична.

Но в условиях резкого падения жизненного уровня народа и растущей пассивности избирателей он боялся проигрыша. Это было бы роковым концом.

Между тем развитие обстановки требовало не размышлений, а быстрых действий. Депутаты, понимая, что референдум повлечет их политическую смерть, старались опередить события.

Накануне нового, 1993 года они предприняли отчаянную попытку переподчинить охрану Кремля Верховному Совету России. В проекте постановления съезда, правда, оговаривалось, что это подчинение будет действовать лишь на время работы съезда. Но это была уловка. Ясно, что после принятия постановления Хасбулатов нашел бы способ «расширить» его толкование. Чувствуя близость победы, депутаты уже готовились провести чистку в окружении президента. В том же проекте постановления говорилось: «Поручить Генеральному прокурору Российской Федерации, Министерству безопасности, Министерству внутренних дел принять меры к выявлению лиц, дезинформировавших президента и спровоцировавших попытку срыва работы съезда народных депутатов».

Все это сплетение событий и страстей выплеснулось на первое заседание Президентского совета 11 февраля 1993 года в Кремле. Центральная тема референдум. Это было довольно странное совещание. Формальное решение о референдуме уже принято. А президентская команда еще пребывала в сомнениях. Мнения на Совете разделились. Об опасности референдума говорили Д. А. Волкогонов, А. А. Собчак, Г. А. Сатаров, Э. А. Паин и даже обычно радикально настроенные А. М. Мигранян и А. А. Ярошинская. Определенней всех в пользу референдума высказался руководитель известного московского театра «Ленком» Марк Анатольевич Захаров. Его неожиданно поддержали обычно сдержанный Б. А. Грушин и С. С. Алексеев. Но большинство политических зубров Президентского совета слушали пламенную речь Марка Захарова с едва прикрытой иронией: конечно, крупный мастер, популярнейшая личность… но не политик… режиссер.

А между тем «не политик» благодаря своей интуиции оказался прозорливее расчетливых аналитиков.

Как и другие помощники президента, я присутствовал на Президентских советах, но права голоса у меня не было. Между тем я кожей чувствовал, что промедление смертельно опасно. Было опасение, что идею референдума опять размажут по тарелке, как манную кашу для журавля из русской сказки.

В президентской команде у каждого помощника имеется свое маленькое «секретное оружие», которое он использует, когда возможности прямого воздействия на ситуацию ограничены. Я своего «секретного оружия» никогда не скрывал. Это были очень тесные и дружеские связи с прессой и телевидением, добрые отношения с рядом академических институтов, занимающихся разработкой политических проблем. Мне казалось, что президенту, чтобы принять окончательное решение, нужна дополнительная аргументация.

Я попросил В. А. Мартынова, директора Института мировой экономики и международных отношений, организовать «Круглый стол» на тему о референдуме. В результате президенту на стол легла еще одна аналитическая записка, суть которой формулировалась в заключительном абзаце: «На референдум надо идти. Отказ от референдума может означать дальнейшее ослабление центральной власти и падение авторитета президента». Записку президенту подписали В. А. Мартынов, Ю. А. Левада, Г. Г. Дилигентский, А. А. Дынкин, О. Р. Лацис, Р. И. Капелюшников, Э. В. Клопов. Не знаю, насколько мнение этих авторитетных людей повлияло на решение президента, — Борис Николаевич почти никогда не комментировал поступающих к нему документов.

Помню, что во время «Круглого стола» возник вопрос о том, какие личности должны ассоциироваться с президентом в ходе пропагандистской подготовки референдума. Врезались в память слова Юрия: Левады: «Такой личности нет. Все ассоциации только повредят».

Неожиданно мощная победа президента на референдуме подтвердила настрой общества на реформы. Но предшествовавший ему период выявил и слабости президентской команды. В тактических битвах с командой Хасбулатова мы постоянно проигрывали. Конечно, тут сказывалось прежде всего то, что Хасбулатов и его команда опирались на советскую по существу Конституцию. Но было и другое. Р. Хасбулатов фактически превратил Верховный Совет в свой служебный аппарат. Аппарат же помощников президента того периода был малочисленным и, главное, не был приспособлен для генерации идей. Администрация президента, возглавляемая Юрием Петровым, проводила всякого рода мероприятия и обеспечивала материально-техническую работу Кремля, но, по сути дела, не занималась организацией политического процесса. Команда президента работала без опережения и реагировала с опозданием на действия оппозиции. Серьезным недостатком было то, что президент не умел или не хотел делегировать никаких полномочий своим ближайшим соратникам. Решения, даже по второстепенным вопросам, принимались президентом, и это часто замедляло реакцию. Видимо, сказывалось и то, что привычки Ельцина формировались в условиях однопартийной системы, при существовании такого политического кулака, как ЦК КПСС. Тогда достаточно было принять решение на уровне Политбюро — и его реализация шла в автоматическом режиме. За два-три года существования многопартийной системы, да и то чисто условной, у Бориса Николаевича еще не появилась привычка работать с партиями и их лидерами. Если бы он больше работал с партийными фракциями Верховного Совета, то конфронтация, возможно, не достигла бы такой остроты. Но подобная работа требовала терпения и уважения к альтернативным мнениям. Президент же вспоминал о фракциях, когда в воздухе уже начинало пахнуть порохом.

Есть и еще один аспект, о котором говорить достаточно сложно и больно. Пресса много писала о хорошей интуиции президента. Она действительно существует. Но скорее в оценке ситуаций, а не людей. В людях он нередко ошибался. В лагерь противника переметнулся избранник Ельцина А. Руцкой. Другой «близкий человек», Ю. Скоков, вначале занял позицию подозрительного «нейтралитета», а затем и вовсе стал одним из опасных противников Ельцина. В те дни пресса немало писала и о двусмысленной позиции Юрия Петрова.

Меня всегда поражала и странная позиция Совета безопасности в конфликте президента и Верховного Совета и съезда. Ситуация в 1993 году достигла такой остроты, что на карту были поставлены стратегия реформ и демократия, а следовательно, и весь комплект национальных интересов и безопасности России. Между тем Совет безопасности точно бы жил в некоей абстрактной среде. Он не сделал ни одного движения, не выдал ни одной идеи, которая помогла бы президенту в его тяжкой борьбе. И нетрудно было догадаться — почему. Во главе Совета безопасности стоял Ю. Скоков, человек явно антиреформистских настроений и далеко идущих политических амбиций. Поддерживать президента явно не входило в его планы.

Это, кстати, было и остается недостатком российской политики: почти всякий государственный орган, созданный с идеей служения стране и народу, обязательно «приватизируется» и начинает работать на собственного начальника. Я думаю, что многие провалы российской внешней политики были связаны с неудовлетворительной работой Совета безопасности. В ту пору он так и не смог стать органом выработки и реализации национальной политики и национальных интересов.

Потенциально опасна и другая застарелая привычка Ельцина — ставить на ключевые посты людей по принципу личной преданности. В результате во главе серьезных учреждений нередко появлялись люди, которые умели преданно заглядывать в глаза президента, произносить здравицы в его честь, но не были способны иметь и отстаивать мнение, которое не обязательно совпадает с мнением «шефа».

Пожалуй, самыми драматическими днями этой окаянной полосы были 14 и 15 декабря 1992 года. Президент уже понимал, что ему не удастся сохранить во главе кабинета министров Гайдара. Но одно дело понимать умом, а другое понимать сердцем. Гайдар для Ельцина был вторым «я». При всем внешнем и психологическом различии в них было и нечто общее. У Гайдара всегда была позиция, которую он умел защищать. Он никогда не заискивал перед Ельциным, никогда не стремился угодить ему, не «развлекал» его, как иные министры, шуточками. В Гайдаре, когда это было необходимо, проявлялись и жесткость, и упрямство. И это президент ценил. Глубоко ошибаются те люди, которые думают, что президент любит их за покладистость и угодливость, за умение «сделать ему красиво и приятно».

Верно то, что Борис Николаевич не любит, когда ему противоречат. Сопротивление раздражает его, а нередко и гневит. Он терпеть не может, когда кто-то подмечает его ошибки. Но в сущности, больше всего он любил и ценил людей с собственным мнением, людей, которые не боятся президента. Таким человеком был Гайдар. За его мягкой улыбкой, внешней уступчивостью скрывалась твердость убежденного и независимого интеллигента. Его сила была в том, что он пришел к президенту делать новую Россию, делать реформу, а не быть при должности или при президенте. Он знал себе цену, и президент чувствовал это.

За Гайдара Ельцин боролся до конца. Даже когда судьба Гайдара была фактически предрешена, поскольку расклад голосов на съезде был известен, Б. Ельцин предпринимал последние усилия, чтобы что-то сделать. На закрытом совещании Совета глав республик в «Президент-отеле» утром 14 декабря, на котором президент обсуждал вопрос о премьере, он, упреждая мнение лидеров республик, прямо сказал: «Я остаюсь сторонником Гайдара». Он все еще надеялся, что при рейтинговом голосовании Гайдар наберет сопоставимое с другими фаворитами число голосов и это даст ему возможность побороться за него. Президент прямо сказал главам республик: «Если у Гайдара будет приличный рейтинг, я его предложу. Если он не пройдет, я все равно его предложу на исполняющего обязанности».

Во время рейтингового голосования на съезде депутаты отдали предпочтение Скокову (638 голосов) и Черномырдину (621 голос). Гайдар получил на 200 голосов меньше. Предлагать его съезду даже на исполняющего обязанности премьера было невозможно. Ельцин предложил Черномырдина. Предлагая кандидатуру Виктора Степановича, Ельцин, помимо прочего, учитывал и то, что Черномырдин уже работал в упряжке с Гайдаром и вольно или невольно проникся идеями реформы.

Что касается Ю. Скокова, получившего самый высокий рейтинг при голосовании на съезде, то путь к креслу премьера ему преградил президент. В своей книге он очень мягко намекнул на причину, отметив честолюбие Скокова и его близость к военно-промышленному комплексу. Думаю, что истинная причина лежала глубже. Идеологически Скоков был очень близок прокоммунистическому Верховному Совету. Если бы он стал премьером, его союз с Верховным Советом мог бы быть роковым для президента. Под тем или иным предлогом Борис Николаевич был бы отстранен от власти в ближайшие же месяцы. И тогда Хасбулатов мог бы передвинуться на место премьера (Ельцин говорил о том, что Руслан Имранович хотел быть премьером), а Скоков повел бы борьбу за президентское кресло. Собственно, позднее его намерения обнаружились окончательно.

Очень сложным на первых порах у демократов было отношение к В. С. Черномырдину. Если и удалось избежать худшего (вариант Скокова), то приход Черномырдина воспринимался не как победа, а как вынужденное отступление. Демократы предпочли бы видеть в премьерах Юрия Рыжова, тем более что было известно, что президент говорил с ним на эту тему. Но Юрий Алексеевич отказался, оставаясь на посту посла России во Франции. Настороженно восприняли замену Е. Гайдара на В. Черномырдина на Западе. Лондонская «Файнэншл таймс» комментировала: «Потеря Гайдара — это серьезный, а может быть, и роковой удар по реформам Ельцина, а новый премьер — аппаратчик, имя которого неразрывно связано с ошибками прежнего режима». Комментируя отставку Гайдара, Евгений Ясин, мнение которого всегда отличалось взвешенностью, говорил: «Я однозначно отрицательно отношусь к тому, что премьером утвержден не Гайдар».

На демократов сложное впечатление произвело высказывание и самого Виктора Степановича на съезде о том, что он «будет выполнять волю съезда». Откровенно говоря, мы очень опасались, что Верховный Совет и Хасбулатов подомнут под себя Черномырдина. Такого рода опасения были и у Б. Н. Ельцина. Разделяя общее в среде демократов настроение, я написал довольно ядовитый комментарий по поводу избрания нового премьера. И хотя он был опубликован в «Московском комсомольце» под псевдонимом «Фердинанд Сирин», Виктору Степановичу помогли расшифровать эту несложную загадку. Получилась довольно неприятная история, которая дошла и до президента. Пожалуй, это был единственный случай, когда он меня пожурил. Какое-то время Виктор Степанович поглядывал на меня достаточно мрачно и с подозрением. Но время затягивает и не такие царапины. Во всяком случае, В. С. Черномырдин в отношении меня не проявил злопамятства, и позднее у нас наладились совершенно нормальные отношения. Перед отъездом на работу в Ватикан он пожелал мне доброго пути и успехов. Думаю, что это было искренне.

Мрачные опасения демократов в отношении Черномырдина, к счастью, не оправдались, несмотря на то что Верховный Совет не жалел усилий, чтобы перетянуть нового премьера в свой лагерь. Первым добрым предзнаменованием было то, что уже через сорок минут после своего назначения В. Черномырдин собрал на Старой площади членов правительства и предложил им продолжать работать в обычном режиме. Вместо развала правительства, на который, очевидно, рассчитывал съезд, голосуя за Черномырдина, начался распад команды Хасбулатова. От Хасбулатова откололся Филатов. 21 декабря сделалась достоянием гласности острая перепалка между спикером и его заместителем. «Вы работаете не на представительные органы, а неизвестно на кого. Ладно бы не помогали, вы еще и мешаете», — гневался Хасбулатов.

Его ярость вызвало то, что С. Филатов публично поддержал идею Ельцина о референдуме. Разрыв Хасбулатова с Сергеем Филатовым стал в какой-то степени символическим. С Хасбулатовым порывала наиболее достойная и честная часть его команды. Этот разрыв послужил сигналом и для депутатского корпуса. Б. Ельцин не замедлил воспользоваться этой ситуацией, и менее чем через месяц Сергей Филатов был назначен руководителем Администрации президента. Президентская команда, усиленная приходом опытного политика и последовательного демократа С. А. Филатова, занялась подготовкой референдума.