Глава 12. Новые вспышки террора

 Выше я рассказал о Государственной Думе, о планах правительства по отношению к ней и о царивших в ней политических настроениях. Но у меня в качестве руководителя Охранного отделения естественно была и специальная забота: борьба с террористами, расстройство их планов, предупреждение покушений. Как известно, партия социалистов-революционеров постановила прекратить террор на время Государственной Думы. Но я не мог быть спокойным и не мог доверять этому постановлению, так как знал, что в один прекрасный день оно может быть партией отменено, что — самое существенное — об этой отмене не будет объявлено, и мы будем застигнуты врасплох. Кроме того, имело значение и то обстоятельство, что центральный террор не являлся монополией партии социалистов-революционеров. Как раз незадолго до того выделилась из рядов социалистов-революционеров группа оппозиционеров, получившая известность под именем максималистов. Дабы не случилось каких-нибудь неожиданных и весьма неприятных сюрпризов, нам надо было заблаговременно концентрировать все свое внимание и организовать тщательное наблюдение за деятельностью обоих этих центров.

Относительно террористической работы партии социалистов-революционеров я мог быть более или менее спокоен. Сотрудничество Азефа было тут серьезным обеспечением от каких-либо неожиданностей. Правда, я должен признаться, что первые мои встречи с Азефом не располагали к особенному доверию. В то время, когда Азеф находился не в моем ведении, а в ведении Рачковского, а я только время от времени присутствовал на их свиданиях, в Москве произошло покушение на Дубасова. Как раз в эти дни Азеф был в Москве по своим личным делам (как он говорил Рачковскому). Но совпавшее с пребыванием Азефа в Москве покушение было устроено центральной боевой организацией, о чем Азеф, следовательно, должен был быть осведомлен. Между тем он не предупредил об этом покушении. И Рачковский, по получении первых известий из Москвы о покушении, тут же сказал мне о своих подозрениях: не подготавливал ли его агент Азеф это покушение на Дубасова. Эта догадка нашла свое подтверждение и в Московском Охранном отделении, в докладе которого в Департамент Полиции прямо и было указано, что покушение организовано Азефом. Естественно поэтому, что мы — и Рачковский, и я — встретили Азефа по возвращении из Москвы с большим недоверием. Но Азеф категорически отрицал какую бы то ни было свою причастность к этому делу и сообщил нам, что, по его сведеньям, покушение на Дубасова было организовано Жученко. Следует заметить, что Азеф и Жученко были друг с другом знакомы по партийной работе, но в то время, как Жученко (работавшая в Московском Охранном отделении) знала о том, что Азеф является агентом Департамента Полиции, Азеф не был осведомлен о подлинной роли Жученко.

Разобраться в том, кто прав из этих двух осведомителей, было трудно. Положение складывалось чрезвычайно запутанное и неясное. Существовала возможность, что Жученко принимала участие в организации покушения на Дубасова, но этим не исключалось и предположение, что Азеф, будучи в те немногие месяцы свободен от своей службы в Департаменте Полиции, мог по поручению партии принять на себя организацию покушения, а сорганизовав, он расстроить его не сумел. Кажется, только одно не подлежит сомнению: как Азеф, так и Жученко знали о готовящемся покушении, но по соображениям шкурного характера они не доносили о нем, так как оба были па подозрении в партии.

Мы не нашли никакого нормального выхода из создавшегося запутанного положения и предоставили дело его собственной судьбе. Но, разумеется, Азеф после этой истории был взят под очень строгий контроль, что он и сам заметил. Но затем все сведения, поступавшие от Азефа, стали абсолютно достоверными, точными и интересными. Его сообщения были для нас исключительно ценны, а произведенные им выдачи, — в частности, выдача Савинкова, — окончательно разбили возникшую между нами стену недоверия. Вскоре Рачковский отошел от дела политического розыска, передав Азефа целиком мне. Я проверял все сообщения Азефа при помощи других источников, и они постоянно подтверждались. Прошло не более двух месяцев, и мое доверие было постепенно полностью завоевано Азефом. Поэтому я мог всецело положиться на него в таком большом целе, которое мне пришлось вскорости проводить. И я не ошибся в нем,

Сущность этого большого дела заключалась в следующем. Уже в июне месяце 1906 года Центральный Комитет партии социалистов-революционеров, убедившись в том, что правительство не идет на уступки Государственной Думе, принял секретное решение о возобновлении террора и сразу поставил на очередь организацию убийства П. А. Столыпина. Азеф держал меня в курсе всех разговоров, происходивших по этому вопросу в Центральном Комитете. Между прочим, он справлялся о моем мнении, — как должен он, Азеф, поступить, в случае, если ему предложат взять на себя руководство подготовкой этого покушения. Мои указания сводились к тому, что он должен всячески возражать против возобновления террора, но если его старания в этом отношении не увенчаются успехом, — он не должен отказываться от сделанного ему предложения, — конечно, для того, чтобы расстроить это покушение. Так все и произошло. Когда решение о возобновлении террора было принято, руководителем Боевой Организации был назначен именно Азеф. Помню, мы много говорили с ним на тему о том, что теперь делать. Положение представлялось весьма сложным. Азеф много рассказывал мне о том, как руководители политической полиции ставили его и опасное положение, произведя на основании полученных от него сведений такие аресты, которые выдавали его с головой революционерам. Он заявил, что готов сделать все для того, чтобы расстроить замыслы террористов, но рисковать собой он не хочет и не может. Поэтому, если Боевую Организацию, руководимую им, будут арестовывать, — то он лучше просто уйдет. Но и в мои планы не входил арест Боевой Организации. Я сознавал, что после ареста существующего состава Боевой Организации при создавшихся политических настроениях нашлись бы в революционных кругах в десять раз больше кандидатов на место арестованных. Такой шаг был бы ошибкой, так как в результате ареста боевиков я проиграл бы, потеряв своего агента, до того находившегося в исключительно выгодном положении. Мы в конце концов сошлись на плане, по которому арестов производиться не должно, но в то же время совместными действиями моими и Азефа все попытки революционеров должны неизбежно заканчиваться неудачей.

Основная идея нашего плана заключалась в том, чтобы целым рядом систематически проводимых мероприятий фактически парализовать работу Боевой Организации и побудить ее и партию прийти к выводу о полной невозможности центрального террора. Для этого наблюдение было так организовано, чтобы боевики, не выходя из поля зрения Охранного отделения, все время наводились на ложный след, направлялись на ложные пути и, наконец, изнуренные безрезультатностью своей напряженной и опасной работы, впадали в отчаяние и теряли веру в реальный смысл своей деятельности, в целесообразность привычных методов и средств. Благодаря такой системе, ни один шаг боевиков не мог ускользнуть от нашего внимания. Гарантия этому — что никто из боевиков не решился бы проявить свою собственную инициативу без ведома руководителя Боевой Организации. В последней царила строжайшая дисциплина, введенная Азефом, — таким образом, мы имели максимальную уверенность, что нам удастся расстроить все планы боевиков, без того, чтобы они могли причинить какую-нибудь реальную опасность П. А. Столыпину, против которого удар направлялся. Столыпин после моего доклада, несколько поколебавшись, ибо он естественно опасался каких-нибудь промахов со стороны наблюдения, — все же одобрил весь этот план: не подвергая арестам революционеров, держать их под постоянным контролем и систематически расстраивать все их начинания.

Не последнее место в нашей работе занимала и ставка на истощение сил и нервов революционеров, и при этом я не могу не вспомнить применявшийся Охранным отделением такой метод наблюдения, который не мог бы не заметить наблюдаемый нашим филером революционер. Для этой цели у нас имелись особые специалисты, настоящие михрютки: ходит за кем-нибудь, - прямо, можно сказать, носом в зад ему упирается. Разве только совсем слепой не заметит. Уважающий себя филер на такую работу никогда не пойдет, - да и нельзя его послать: и испортит, и себя кому не надо покажет. Но на боевиков такая откровенная слежка не могла не производить большого впечатления: она означала, что полиция следует по пятам, и "спугнутые" люди бросались бежать, оставляя на произвол судьбы квартиры, лошадей, экипажи и пр. Правда, они склонны были считать такие факты случайностями, но когда эти случайности стали повторяться и происходили каждый раз, когда Боевой Организации удавалось как будто подходить ближе к цели, - тогда разложение все больше должно было охватывать революционеров, воочию видевших безрезультатность своих усилий.

Я рекомендовал для этой же цели Азефу вносить расстройство и в финансы Боевой Организации. В тот период кассы партии и специально Боевой Организации были полны: доходы исчислялись в сотнях тысяч рублей. Для того чтобы ослабить эти кассы и тем самым — силу террористов, я советовал Азефу по возможности чаще делать из них заимствования на свои личные нужды и увеличивать сбережения на черный день. Впрочем, я очень скоро убедился, что Азеф в этих советах не нуждался. Этим он занимался и до знакомства со мной.

Со слов Азефа я был осведомлен о тех настроениях, разочарованиях, которые под влиянием неудачи покушения, готовившегося Боевой Организацией против Столыпина, складывались в руководящих кругах партии социалистов-революционеров. Наиболее испытанные боевики, вроде Савинкова (недавно бежавшего из Севастополя из-под приговора к смертной казни и примкнувшего к боевому делу), стали склоняться к той мысли, которую всемерно в партийных кругах отстаивал Азеф, - что дело против Столыпина не удастся, что все попытки хотя бы приблизиться к министру обречены на неудачу, что, следовательно, нужно пересмотреть коренным образом методы и пути боевой работы и что — в результате - нужно признать необходимым приостановку центрального террора и роспуск Боевой Организации. После больших внутренних споров наш общий с Азефом план удалось осуществить. Хотя и не без большой борьбы, но Азеф провел в партии решение о роспуске Боевой Организации.

Значительно хуже обстояло цело тогда с другой террористической организацией - с максималистами.

Это была совсем молодая организация. Начало ей было положено в Москве, где возникла оппозиция против тактики Центрального Комитета партии эсеров. Особенное недовольство вызвало прекращение Центральным Комитетом в октябре 1905 года террористической борьбы. Оппозиционерам удалось привлечь к себе энергичные элементы молодежи, рабочих, отдельных интеллигентов. После первого съезда партии в начале 1906 года произошел формальный раскол. Первым ее шагом, заставившим заговорить и новой организации, было ограбление 7/20 марта 1906 года Московского Общества Взаимного Кредита, при котором были экспроприированы огромные суммы, свыше 800.ООО рублей, давшие возможность развить в дальнейшем энергичную деятельность и поставить широко террористическую борьбу. Получив в свое распоряжение крупные средства, обзаведясь складами оружия и выпуская массу литературы, максималисты завели связи в целом ряде пунктов, - в Петербурге и в провинции. В своей среде они имели буйную молодежь, одушевленную революционными стремлениями и готовую пойти на смерть, — а во главе ее в качестве руководителей стояли талантливые организаторы, из которых наиболее известен был Медведь-Соколов, из крестьян Саратовской губернии, окончивший сельскохозяйственное училище, человек с большой инициативой, исключительной смелостью и серьезным влиянием в своей среде. Естественно, что среди террористических групп максималисты стали представлять собой одну из первых по серьезности и опасности.

Незадолго перед роспуском Государственной Думы они начали перекочевывать в Петербург, однако, в течение довольно долгого времени нам не удавалось попасть на их след. В кругах социалистов-революционеров ходили слухи, что появились максималисты и готовятся к выступлениям, но никаких конкретных данных о них у нас не было. Впервые взять их под наблюдение мне удалось в начале июля 1906 года. В это время начальник Московского Охранного отделения сообщил мне о выезде одного из видных максималистов в Петербург для того, чтобы я мог его принять и поставить под наблюдение. Нам удалось в течение 10 дней поставить это наблюдение и довольно широко выяснить связи этого приезжего из Москвы. Был установлен даже сам руководитель группы максималистов Медведь. Но, к сожалению, наше наблюдение было замечено, и Медведь вместе с его ближайшими друзьями поспешно скрылся из Петербурга, сбив с толку моих филеров. Опасаясь какого-нибудь неожиданного выступления, мы произвели частную ликвидацию тех, кто оставался в сфере нашего наблюдения. Нами взята была лаборатория на Мытнинской набережной, в которой находилось пять разрывных снарядов и много принадлежностей для изготовлении бомб. Один из арестованных максималистов по пути в тюрьму пытался бежать, но был окружен полицией и застрелился. Эта операция было произведена 19 июля/1 августа 1906 года и в известной степени внесла расстройство в деятельность максималистской группы. Но положение неожиданно обернулось в благоприятную для террористов сторону благодаря той роли, которую сыграл Соломон Рысс. На этой истории следует особо остановиться.

В один прекрасный день Директор Департамента Полиции М. И. Трусевич сообщил мне, что у него в Департаменте большое событие, а именно: один видный максималист, арестованный в провинции, согласился поступить на службу в политическую полицию. Подробностей я тогда не знал, и стали они мне известны несколько позднее. Этот максималист был Соломон Рысс. В июне 1906 года он был арестован в Киеве при попытке ограбления артельщика, и ему грозила смертная казнь. Тогда он по доброй воле вызвал начальника Киевского Охранного отделения полковника Еремина и заявил о своей готовности стать секретным агентом. Он рассказал ему очень подробно о составе максималистских групп, дал характеристику руководителей и т.д., но не дал ни одного адреса под тем предлогом, что их не знает, и что для их установления ему необходимо очутиться на воле. Полковник Еремин снесся с Департаментом Полиции, настаивая на том, чтобы Рыссу был разрешен "побег" из заключения. Трусевич дал свое согласие, и "побег" вскоре был организован. Рысс бежал из участка в такой обстановке, при которой охранявшие его и ответственные за него жандарм и полицейский были преданы суду и приговорены к каторге, — хотя, конечно, были абсолютно неповинны и ничего об этом деле не знали. Рысс при поступлении в агенты поставил условием, что не будет иметь сношений ни с кем, кроме полковника Еремина и директора Департамента Полиции Трусевича. В этих целях Еремин получил повышение по службе и был переведен в Петербург помощником начальника секретного отдела Департамента Полиции, заведовавшего всей секретной агентурой. Вскоре после этого "побега" поделился со мной Трусевич радостным известием, что теперь максималисты у него "в кармане". Мы имеем такого замечательного агента, — говорил он, — который будет нас предупреждать о каждом шаге максималистов, расстраивать их планы и пр. Тут же Трусевич сообщил мне. что все это дело Департамент Полиции взял в свои руки, что никаких арестов среди максималистов производить не следует, — дабы не спугнуть их, - что в нужный момент все революционеры будут изъяты и пр.

Но как раз должно было случиться, что буквально через несколько дней после появления Рысса и после того, как мне с восторгом было поведано Трусевичем, что максималисты у него в кармане, — произошел страшный взрыв в загородной даче H.A. Столыпина на Аптекарском острове. Произошло это событие 12/25 августа 1906 года. Три лица, двое переодетые в форму офицеров корпуса жандармов и одно в штатском. 12 августа в 4-м часу дня подъехали к даче П. А. Столыпина, имея каждый в руках по большому портфелю со вложенными в них бомбами. Один из них вызвал подозрение у охраны, которая пыталась вырвать у него портфель. Тогда все трое с революционными возгласами бросили с силой наземь свои портфели, и произошел страшный взрыв, от которого, наряду с другими, погибли сами максималисты. Мне тотчас дали знать об атом по телефону, и я помчался на место взрыва. Незабываемое ужасное зрелище развернулось перед моими глазами. Вся дача еще была окутана густыми клубами дыма. Весь передний фасад здания разрушен. Кругом лежат обломки балкона и крыши. Под обломками разбитый экипаж и бьются раненые лошади. Вокруг несутся стоны. Повсюду клочья человеческого мяса и кровь. Всего пострадало от взрыва около 100 человек, из которых, по официальным данным, 27 убитых, — остальные ранены и большей частью тяжело. Офицеры и солдаты вытаскивают лошадей, людей. Трусевича я уже тут застал на месте. Вскоре появились чины прокурорского надзора. Мне бросилась в глаза фигура министра, Столыпина, бледного, с царапиной на лице, но старавшегося сохранять спокойствие. У него тяжело ранена дочь. Но он передал ее на попечение другим и сам руководил спасением пострадавших от взрыва.

Я вспоминаю первый разговор о виновниках этого покушения, который произошел у нас тут же в саду. Я был совершенно спокоен за свою осведомленность о партии социалистов-революционеров и заверил, что Боевая Организация партии никакого отношения к этому террористическому акту не имеет. Трусевич в свою очередь уверял, что максималисты не причастны к этому делу, считая, что покушение совершено польскими социалистами (П.П.С.). Я высказал свои сомнения. По моим данным, никаких групп польской социалистической партии в Петербурге пе было, и я выразил предположение, что это дело рук максималистов, вожди которых от нас ускользнули при последних арестах.

Едва ли не в тот же день мои предположения полностью подтвердились сведениями агентуры. Да и максималисты не скрывали, выпустив немедленно листовку - официальное извещение о том, что покушение устроено ими. По этому поводу состоялось у меня с Трусевичем объяснение, при котором я высказал ему ряд сомнений, накопившихся у меня относительно надежности его секретного агента. Трусевич успокаивал меня. Отсутствие предупреждения об акте со стороны агента он объяснял тем, что агент его лишь недавно прибыл в Петербург, не успел завязать надлежащих связей и не был осведомлен о готовящемся акте. Абсолютно отрицать такую возможность я не мог, но у меня вообще было недоверие к постановке Трусевичем работы секретных сотрудников. Бывший товарищ прокурора по политическим делам, Трусевич считал себя знатоком розыскного дела. В высшей степени самонадеянный, самолюбивый человек, он не допускал чьего-либо вмешательства в свои дела, но, на мой взгляд, Трусевич никак не принадлежал к числу полицейских деятелей, умеющих разбираться в людях и влиять на них. Позднее в нем обнаружилась и еще одна черта, чрезвычайно отрицательного свойства. Он был страшно болтлив и любил за карточным столом или в дамском обществе щегольнуть осведомленностью Департамента Полиции относительно революционных секретов, Мне часто становилось известно о таких его рассказах, которые, в случае если бы о них узнали революционеры, нанесли бы серьезный ущерб делу розыска. Скоро я вообще перестал что-нибудь сообщать Трусевичу о секретных делах Петербургского Охранного отделения, - о чем я прямо заявил Столыпину...

В тот период, о котором сейчас идет речь, я еще не был так хорошо осведомлен о Трусевиче и поэтому должен был быть более или менее сдержан в своих оценках его мнений и действий. Тем не менее в докладах Столыпину я не скрыл своих сомнений относительно надежности агента Трусевича по максималистам. Столыпин имел объяснение с Трусевичем, во время которого Трусевич назвал ему фамилию Рысса. От Столыпина эта фамилия стала известна и мне. Столыпин спросил меня: как вы считаете, может этот агент Рысс быть осведомленным о делах максималистского центра? Я к этому времени имел уже некоторую информацию о внутренних делах максималистов и ответил, что Рысс может осветить их организацию. Но, — прибавил я, - я не уверен, что он захочет это сделать... Лично его я не знаю и никаких непосредственных впечатлений у меня нет. Но суждению Максимилиана Ивановича я не особенно доверяю. В отличие от социалистов-революционеров максималисты быстры, подвижны, действуют короткими ударами без длительной подготовки. Поэтому чрезвычайно важно их арестовывать, как только мы нападем на их след. Мнение Трусевича однако иное, и он воздерживается от арестов — что может возыметь роковое значение.

Столыпин хотел, чтобы я встретился с Рыссом. Но Трусевич категорически отклонил это предложение, заявив, что Рысс поставил условием своей работы ни с кем кроме него и Еремина не встречаться. Трусевич настаивал на безусловной надежности Рысса, говорил, что тот делал настоящие убедительные доказательства своей преданности и что в нем никаких сомнений быть не может. Что касается арестов, то они могут проводиться лишь с согласия Рысса. Столыпин присоединился к мнению Трусевича и подтвердил приказ о непроизводстве арестов максималистов. Я все же настоял на том. чтобы мне дали возможность знакомиться с докладами Рысса, и я начал их проверять. Они с самого начала поразили меня своим полным несоответствием действительности. Было совершенно ясно, что человек ведет по ложному следу. Когда Рысс все же сообщает о каких-нибудь людях, действительно причастных к организации, то он это делает лишь для того, чтобы таким путем отвлечь внимание от людей, наиболее важных. При этих условиях я решил приложить усилия к тому, чтобы, независимо от Департамента Полиции, организовать самостоятельное освещение максималистов. В этом направлении мне удалось достичь довольно многого, хотя завести среди самих максималистов сколько-нибудь серьезного агента мне не удилось. Но случайно один мой агент, близко стоявший к Петербургскому комитету партии социалистов-революционеров, оказался большим личным другом руководителя максималистов Медведя, и с моего согласия он стал оказывать Медведю различные личные услуги, настолько существенные, что уже вскоре Медведь стал его считать почти вполне своим человеком. Мой агент регулярно держал меня в курсе своих встреч с Медведем, и благодаря этому нам удалось взять его под наблюдение и проследить многие из его связей. Специально просил я своего агента разузнать о Рыссе. Медведь рассказал ему всю историю Рысса, трактуй последнего как вполне своего, надежного человека, который вступил в сношение с политической полицией с его, Медведя, ведома и в интересах максималистской организации. По его характеристике выходило, что Рысс едва ли не самый ценный человек в организации, которого они рассчитывают использовать для какого-нибудь большого дела.

От этого же своего агента я узнал, что Медведь полон различных планов, что организация приобрела два мотора и двух породистых рысаков, которые должны были быть использованы для нападения на царский дворец и повторить покушение на Аптекарском острове, только в еще более крупном масштабе. (Одного из этих рысаков, имевшего свою „родословную" и приобретенного за 1700 руб., узнали, когда на нем прокатывались по Невскому.) Остановка была за деньгами. Организация жила так широко, и хищения денег со стороны отдельных примыкающих к ней элементов были настолько значительны, что даже московские 800.000 рублей уже приходили к концу. Поэтому по плану Медведя в первую очередь должна была быть произведена новая большая экспроприация. Мой агент сообщил мне время и место ее: это должно было быть нападение на артельщика, перевозившего крупную сумму из Таможни в Казначейство. День был намечен — 14 октября. Я тотчас же справился на Таможне, чтобы проверить, будут ли в этот день переправлять транспорт денег и пойдет ли он по такому маршруту. Действительно, все оказалось верно.

Собрав весь этот материал, и обратился к Трусевичу, рассказал ему все относительно Рысса и предупредил, что последний готовит на него покушение. Вначале Трусевич отказывался верить и заявил, что на днях он должен с Рыссом встретиться и тогда он представит мне доказательства ошибочности моих утверждений. Но в конце концов убежденный моими доводами, он от свидания с Рыссом отказался. В результате я получил право на арест максималистов. Моим первым делом было отдать распоряжение об аресте Рысса на границе. Но арестовывать те квартиры, которые были установлены наблюдением в Петербурге, я не хотел, ибо никого из крупных руководителей организации мы не захватили бы, так как все они жили не в Петербурге, а в Финляндии. Можно было взять автомобили, лошадей, кучеров. Но этого, конечно, было недостаточно. Поэтому было решено взять максималистов в деле, во время экспроприации, когда все силы будут мобилизованы и в сборе.

Итак, 14 октября с Петербургской портовой таможни повезли транспорт, окруженный конвоем конных жандармов. Весь наличный состав филеров был нами мобилизован и выведен под командой моего помощника полковника Кулакова, которому я дал указание арестовывать всех подозрительных, кто только попадется на пути. То, что случилось дальше, является лучшим доказательством, насколько не достаточно одно внешнее наблюдение. В толпе, в разгар уличного движения, революционеров узнать нельзя. — они мундира не носят. Необходимо знать конкретных, определенных людей, а их знать может только секретный агент, работающий внутри организации, знающий всех в лицо. Так и случилось в это дождливое утро в 12-м часу дня в районе Фонарного переулка и Екатерининского канала, где, как мы знали, должно было произойти нападение на помощника казначея Таможни, перевозившего в Казначейство и в Государственный банк 600 с лишним тысяч рублей. Кругом было много филеров. Но было большое движение, и в гонке были, конечно, налетчики. Но кого нужно брать, кого арестовывать? Неизвестно. Филеры были растеряны. Потом один из них докладывал мне про одного революционера: "Стоял я с ним под воротами, спрягавшись от дождя, и вел разговор. А он был из первых, кто бросил бомбу". То же самое было в ресторане. Сам полковник Кулаков сидел рядом с лицом, которое, — оказалось потом, — командовало отрядом. Нападение было так стремительно. Бросили бомбы, стреляли из браунингов, убили лошадей, перебили повозку, перебросили мешок с деньгами на рысака, в котором сидела прекрасно одетая дама — „дама поц вуалью", — и умчались. Несколько человек осталось убитыми на месте. Несколько человек мы арестовали. Но в общем надо признать, что экспроприация удалась максималистам. Тотчас же были налажены обыски по всем известным адресам. Были обнаружены конспиративные квартиры, лаборатории, конюшни с двумя выездами, были захвачены два автомобиля, оба рысака, кучера и шоферы. Автомобили и рысаки поступили в распоряжение Охранного отделения. Ряд людей нам удалось взять на границе. Часть денег также удалось найти, правда, незначительную. Из экспроприированных 600 с лишним тысяч крупная сумма осталась у экспроприаторов. По делу о Фонарном переулке 7 человек были приговорены н пенно-полевым судом к смертной казни. Мы проследили также Медведя-Соколова и арестовали его. К концу 1906 года, несмотря на обилие денег, террористическая группа перестала быть сколько-нибудь значительным противником.

Что касается Соломона Рысса — после того как Трусевич не вызвал его на свидание, он скрылся. Так как действительная его роль была известна далеко не всем, то циркулировали слухи о его службе в полиции. Некоторые в революционной среде говорили о нем очень плохо. Я через моих агентов эти слухи усиливал. Это сделало Рыссу невозможной работу в столице, и он уехал в провинцию, где вскоре в Донецком бассейне был арестован во время подготовки к экспроприации, был раскрыт, привезен в Киев и предан военно-полевому суду. На военном суде он держал себя вызывающе, заявляя, что не хочет ни пощады, ни жизни, вашей жизни я не щадил и себе пощады не хочу, — и был повешен... Разумеется, после этого своего опыта с максималистами Трусевич больше секретной агентурой не занимался.