"Книга Перемен. Судьбы петербургской топонимики в городском фольклоре" - читать интересную книгу автора (Наум Синдаловский)

Вокруг Петербурга

С высокой степенью вероятности можно утверждать, что общепринятое в современном мире понятие «пригород» появилось на Руси одновременно с возникновением Петербурга. Во всяком случае, аналоги этому удивительному явлению в градостроительной практике допетровской Руси найти трудно, если вообще возможно. В самом деле, издревле на Руси существовал ГОРОД, беспорядочные постройки которого окружались земляными валами, рвами с водой и обносились, то есть ОГОРАЖИВАЛИСЬ, крепостными стенами. Далеко за ними, разбросанные в бескрайних пространствах земли ЗА ГОРОДОМ, строились ЗАГОРОДНЫЕ резиденции царей, князей и боярской знати. Чаще всего эти поселения были наследственными, родовыми, принадлежали фамилии, то есть имени, и потому назывались имениями. Чем дальше они находились от города, тем самостоятельнее и безопаснее чувствовал себя в них владелец. Они были не ПРИ городе, а ЗА городом. ПРИГОРОДОВ же, как таковых, не было вообще.

Скорее всего, идея пригородов возникла в голове Петра во время его первого путешествия в Европу в составе знаменитого Великого посольства. Вернувшись в дикую азиатскую Московию, он вспомнил посещение пригорода Парижа – сказочного Версаля, впал в случайную сентиментальность и высказал сокровенное: «Если проживу еще три года, буду иметь сад лучше, чем в Версале у французского короля». Сказано это было на ассамблее в Летнем саду. Утром Петр собственноручно набросал указ о том, чтобы «беглых солдат бить кнутом и ссылать в новостроящийся город Санкт-Петербург». Днем на Обжорном рынке на правом берегу Невы, в виду крепости, Троицкой церкви и собственного первого деревянного одноэтажного домика-дворца, присутствовал при исполнении публичной казни. Позже полустриг-полувырывал бороды несговорчивым купцам. Забивал на смерть… Перешагивал через трупы… Время было такое. Места для сентиментальности в этом времени не было. А тут на тебе: «…буду иметь сад лучше, чем в Версале у французского короля».

Что это? Царственная прихоть? Юношеский максимализм – застарелая болезнь, от которой Петру так и не удалось излечиться? Азарт игрока? Отчаянная попытка примириться с собственной совестью? Так или иначе, но в новой России началась эпоха пригородного дворцового строительства.

Первым возник Петергоф – личная резиденция императора. Он выглядел ярким, праздничным антиподом холодному официальному Петербургу. Петергоф встал парадным подъездом у воды, весь пронизанный политической символикой XVIII века, изначально заложенной в самом плане ансамбля. Торжественная лестница и канал, объединенные с морем могучим образом библейского Самсона, разрывающего пасть льву, стали аллегориями, безошибочно понятыми современниками. В Самсоне виделся русский богатырь, поражающий шведского льва, хорошо известного на Руси по изображениям на государственном флаге Швеции.

Стараясь ни в чем не отставать от своего государя, первый губернатор Петербурга Александр Данилович Меншиков закладывает на южном берегу Финского залива, напротив Кронштадта, дворцовый комплекс, положивший начало городу Ораниенбауму и великолепному парку, достигшему своего наивысшего расцвета в середине XVIII века благодаря праздничной архитектуре Антонио Ринальди.

К первой четверти XVIII века относится и возникновение первого каменного дворца и регулярного сада на Саарской мызе, давших толчок к развитию Царскосельских парков, равно знаменитых как парковой архитектурой, так и образами пушкинской поэзии, однажды здесь прозвучавшими и с тех пор бережно хранимыми в «лицейских садах».

Несколько особняком стоит Гатчинский парк с загадочным ринальдивским колоссом дворца и блестящей львовской землебитной миниатюрой Приората, равно удаленного от уровня земли как в небо, так и в зеркальную бездонность озера. В петербургской архитектуре нет аналогов ни тому, ни другому. Разве что Михайловский замок вызывает смутные ассоциации и легкую грусть по неразвившейся средневековой ветви петербургского архитектурного древа.

И наконец, Павловск. Это, пожалуй, наиболее драгоценная жемчужина в зеленом ожерелье Петербурга – колыбель, лаборатория и школа русского классицизма. На страницах своей более чем двухсотлетней истории Павловск среди множества славных имен особенно хранит бессмертное имя шотландца Камерона, дерзнувшего заполнить долину реки Славянки двойниками античных построек, поразивших его при раскопках в Помпее и Геркулануме.

В середине XVIII века регулярные сады и парки олицетворяли сущность государственного порядка. Они выражали математическую точность и отлаженность социально-политического механизма управления. Парки поражали геометрически четкой планировкой дорожек, каждая из которых замыкалась скульптурой или павильоном, аккуратно подстриженными кустами и деревьями, послушным кронам которых придавались ясные геометрические формы, яркими цветниками, напоминающими наборные паркеты дворцовых покоев. Кроткая и доверчивая природа демонстрировала завидные образцы покорности и послушания. В регулярной части Екатерининского парка, куда водили иностранных дипломатов, было чисто, как в Зимнем дворце. Во всем виделся исключительный порядок. Дипломаты могли смотреть, анализировать, сопоставлять.

На смену регулярному пришел пейзажный тип парка. Просветительские идеи Жан-Жака Руссо воспитали в человеке сознание его изначальной зависимости от Природы. На знаменах общественной жизни привычные лозунги неограниченной власти человека над Природой сменились демократическими призывами к единству того и другого. Это единство хотя и предполагало вмешательство в природу, но вмешательство это должно было лишь подчеркнуть красоту, первозданную прелесть и самостоятельную значимость естественной жизни.

Первой реакцией на изменение стиля стала реабилитация таких пород деревьев, как дуб, ива, береза. Они не поддавались культурной стрижке и потому практически исключались из жизни регулярных парков. Постепенно от стрижки отказались вообще. Дорожки и берега водоемов приобрели извилистые, близкие к естественным очертания. В структуру парков включались лесные массивы и долины рек.

Параллельно развивался каскадный тип парка, наиболее близкий по своим романтическим живописным свойствам к пейзажному. В Павловском парке это активно проявилось на границе между Старой и Новой Сильвией.

Остальные участки парка представляют собой гармоничное сочетание взаимозависимых участков, распланированных в регулярном, или французском, каскадном, или итальянском, и пейзажном, или английском, стилях. В разных случаях это проявлялось по-разному. Но везде исключительный художнический такт и внутренняя культура паркостроителей давали возможность уживаться на одной территории носителям порой полярно противоположных эстетических принципов. Дополняя и обогащая друг друга, они в конце концов сложили тот тип национального русского парка, который, отвечая насущным требованиям своего времени, в то же время вырабатывал в себе такие вневременные приметы, которые вот уже три столетия делают парки современными.

Золотой век русского пригородного паркостроения практически уложился в хронологические рамки одного XVIII столетия. Эта временная ограниченность, несмотря на сравнительно частую смену стилей и перемену вкусов, позволила создать дворцово-парковые ансамбли, отличающиеся композиционным единством и цельностью. При этом в границах одного художественного стиля был распланирован только комплекс Нижнего и Верхнего парков Петергофа. Его регулярный характер в сочетании с ликующим буйством вырвавшейся на свободу воды многочисленных каскадов и фонтанов наиболее полно отвечал государственному размаху и императорским претензиям при абсолютной регламентации всего жизненного уклада русского общества первой четверти XVIII века.

Ни XIX, ни XX столетия ничего практически нового паркостроению не дали. Отдельные попытки создания новых парков ограничивались, как правило, городской территорией и сводились к формированию еще одного более или менее однообразного зеленого уголка отдыха. Дальше конспективного повторения прошлого дело не шло.

В этих условиях начал складываться феномен уникальности сохранившихся пригородных парков, которые, в свою очередь, требовали особого, если не сказать уникального, к себе отношения. Однако если до 1917 года парки, находясь в частных владениях, еще могли рассчитывать на сохранность, то после революции дальше декларативных заявлений о бережном отношении к художественному наследию прошлого дело не шло.

Первым ударом по уникальности пригородных дворцово-парковых ансамблей стало, если можно так выразиться, разделение в бытовом сознании ленинградцев собственно парков и городов, веками складывавшихся вокруг них. Скорее всего, этот процесс был неосознанным. Но, вольно или невольно, последовательные акты переименования припарковых городов в конце концов привели к изменению отношения к ним со стороны горожан. Ни Троцк, ни Красногвардейск, ни Слуцк никак не могли ассоциироваться с Гатчинским или Павловским парками. Они были разделены. Если не в пространстве, то уж во времени точно. Случайность новых топонимов была настолько очевидна, что очень скоро стала понятной даже в идеологических кабинетах партии. Почти всем ленинградским пригородам вернули их исторические названия, но ущерб, нанесенный паркам такими топонимическими экзерсисами, все-таки сказался на их судьбах. Процесс сохранности был надолго прерван, а реставрации – затянулся.

Однако какими бы искусственными ни выглядели новые названия петербургских пригородов и каким бы коротким ни был период существования этих имен, забывать их нельзя. Это история. А забвение истории, как правило, ведет к клиническому исходу. Если не к физическому, то – к нравственному.