"Русский народ и государство" - читать интересную книгу автора (Николай Алексеев)

5

Политические мероприятия Ивана Грозного создали условия для широкого выхода жителей Московии из своего государства. С эпохи Грозного начинает разрастаться движение русской вольницы и начинает зреть поддержанная ею великая московская смута XVII века. Однако русская вольница, столько раз поднимавшаяся в течение русской истории, идеологически не выступала — по крайней мере, до образования раскола — во имя иосифлянства; далеки ей были идеалы заволжского старчества; правда, террористические методы опричнины, ей были не чужды, но по существу она не вдохновлялась идеями Ивана Пересветова и царя Ивана Васильевича. Русская вольница вдохновлялась какими-то другими политическими и социальными идеями, существо которых весьма трудно понять, ибо у вольницы не было своих книжников и не было своей писанной идеологии.

Можно сделать попытку уразуметь политические идеи русской вольницы при помощи изучения политических форм, в которых жило наше русское восточное и западное казачество. Нужно различать «казачество», как первоначальную «внегосударственную» и безгосударственную вольницу, от казачества, вступившего в некоторые договорные отношения с государством, и, наконец, от казачества, уже охваченного государственными формами и превратившегося в особое войско или сословие. Далее нужно делать различия между казацкой голытьбой, «голутвенными» казаками и казаками домовитыми. Для определения политических представлений русской вольницы в качестве материала может служить, конечно, не домовитое казачество и не казачество огосударствленное, но те совершенно оригинальные в истории социальные образования, которые вплоть до XVIII века возникали за рубежами московской и литовской Руси, получили какие-то собственные оформления, жили совсем особым укладом экономической и политической жизни и находились с государством, смотря по обстоятельствам, в враждебных или мирных, договорных отношениях. Иногда к ним примыкали целые массы довольно случайного, беглого люда, всякой голытьбы — и тогда массы эти выступали на политическую арену как самостоятельная революционная сила, как было это в Смутное время, в эпоху Стеньки Разина или Емельяна Пугачева. Об особых идеалах русской вольницы можно говорить только, имея в виду это последнее «казачество».

Политическую идеологию русской казацкой вольницы формулировали преимущественно исследователи западного казачества, имевшие перед глазами своими классический образец казацкой организации в виде славного "понизового товарищества" Запорожской Сечи. Казаки, как говорят нам, во внутреннем своем устройстве "сохранили вполне начало общин славянских". Они даже довели развитие общинных начал "до возможных пределов".[65] "Запорожье вышло одним из осуществлении того же общинного идеала, к которому постоянно стремился южнорусский народ, — в общинах, в казачестве, в церковных братствах, в копных судах"… "Здесь только инстинкт народный, предоставленный самому себе, развился полнее и свободнее, не извращенный внешними, чуждыми влияниями".[66]

Политические формы, в которые воплотилось это развитие, были довольно просты: "Верховная власть была предоставлена общей сходке, суду которой подлежала каждая отдельная личность; также сходка (рада) устанавливала годичный уряд и сбирала с него отчет. Все члены общества были, безусловно, равны и равноправны, все вместе сохраняли и наблюдали общественную нравственность по своим понятиям".[67]

Словом, это была прямая демократия, — но следует прибавить, и демократия первобытная. Ее отличает прежде всего полное отсутствие начала права, которое мы замечаем, скажем, в "общей воле" Руссо. Оттого в казацкой демократии нет признания каких-либо личных прав, ни установленных (как у Руссо), ни естественных (как у Локка). В ней нет также никаких границ, определяющих компетенцию "общей сходки" и выбранных ею властей, в ней нет распределения функций. Оттого «гетманская» власть в ней деспотична, неограниченна, так же как деспотична и власть веча или рады. Поэтому, когда Богдан Хмельницкий вел казаков под московского царя, казаки эти у царя просили гарантий от гетмана. Но столь же мало было гарантий и у гетмана, да и у любого члена «товарищества» от рады. "Произвол массы" и "бесправие личности" — вот что характеризует эту демократию в отличие от демократий западных. В силу сказанного становится понятным, почему такая демократия столь легко уживается с монархией, и даже с монархией деспотической. Известные в истории "казацкое цари" были или орудиями массы или деспотами восточного типа, как, например, Тушинский вор, или Стенька Разин. Все это нужно сказать с особым ударением и силою, так как розовый призрак "общинного быта" как некоторой идеальной формы витал на Руси почти вплоть до 1917 года. Его идеализировали и славянофилы и западники, и эта вреднейшая идеализация оказала трагическую услугу русской истории. Под влиянием теорий общинного быта создалось пореформенное устройство русского крестьянства, которое породило у нас в деревне те же два явления: произвол схода и бесправие личности…

Сказанное делает понятным, почему так трудно, даже прямо невозможно применять к быту казацкого товарищества какие-либо современные государственно-правовые понятия: монархия, например, или республика.[68] Казацкие общины, как и древние русские народоправства, были республиками, имевшими своих князей и царей; и в то же время их можно назвать монархиями, власть в которых принадлежала народу. Когда русский крестьянин в 1917 году иногда утверждал, что он хочет республику, да только с царем, он, по-своему, не говорил никакой нелепости. Он просто жил еще идеалами русской вольницы, идеалами казацкого "вольного товарищества", Ибо идеал этот глубоко вкоренился в русскую народную душу. Он стал одной из стихий русской народной толщи, стихией также подземной, вулканической.

Впрочем, стихия эта, если она и не имела собственной политической литературы, то имела зато свою поэзию. Кто хочет с ней познакомиться, тот должен обратиться к русскому народному героическому эпосу. В нем узнаем мы, как русский человек, живя в государстве иосифлянском, и даже в граните империи, в ту пору, когда он хотел помечтать о воле, о той политической жизни, которую можно поэтизировать и о которой можно петь славные песни, как он невольно обращал свои думы в "дикое поле" и рисовал в своем воображении понизовую, свободную вольницу.

Сказания наши были записаны прямо из уст народных, как непосредственный продукт народной фантазии. Таким образом, здесь нельзя сомневаться в подлинности того, о чем рассказывается и поется, вот уж подлинно здесь "русский дух, здесь Русью пахнет". Мнение о том, что былины наши вовсе не древнего происхождения, ничуть не умаляют существа дела. Ну что же, тем хуже или тем лучше, народ наш думал так, как он пел в былинах, совсем в новое время, в эпоху расцвета империи или, может быть, даже в эпоху ее упадка. Тем более обнаруживается громадная пропасть между мировоззрением высших классов и воззрениями русских народных масс.

По мнению С. М. Соловьева, "наши богатырские песни в том виде, в каком они дошли до нас, суть песни казацкие, о казаке. Богатырь-казак!…

Эти два понятия равносильны".[69]

Изучая былинные представления нашего народа о государстве и князе, можно с полным правом говорить о казацком политическом идеале, который жил в душе нашего народа, представлялся стихией воли, свободы, известной реализацией народной мечты. Самое замечательное и заключается в том, что, когда народ наш закован был уже в железо и сталь империи, когда "на дыбы" вздернул Россию стальными удилами Великий Петр, казацкий идеал продолжал жить в русских лесах и степях, составляя стихию неопознанных нами до сих пор, но проявляющихся там и здесь настроений. Это, пожалуй, и была основная "философия государства" русского народа, понятная каждому крестьянину и ему близкая. Ее основные моменты таковы.

В русском былинном эпосе не выкристаллизовалось еще понятие единого российского государства с его населением, территорией и единой властью.

Россия представляется еще совокупностью самостоятельных земель, городов и княжеств, промеж которых живут разбойники, страшные недруги и враги.[70]

Единственно соединяющей Русь силой является православная вера. Русь едина, поскольку она православная, святая Русь. Потому соединяющим моментом является не нация, а скорее, религия, — миросозерцание былин до известной степени допускает «интернационализм», в том смысле, в каком «интернациональным» являлся, например, старый католический мир, объединяя людей не по нации, а по принадлежности к единой вере. Русские богатыри не ведают различия между «своим» и «чужим», раз дело идет не о басурмане, а о православном.

Стольный Киев град становится ими наряду с Царьградом, русские князья наряду с Византийскими императорами. Добрыня гуляет по Царьграду так же, как по Киеву, богатыри царьградские интересы чтут не ниже киевских, не раз идут на освобождение Царьграда и князя Константина от неверных басурман это их любимый подвиг.[71]

Властные отношения в былинном эпосе носят характер договорный, случайный.

Илья Муромец приезжает в города Бекешев и просит бекешевских мужиков показать прямую дорогу на Киев. А мужики в ответ ему говорят: "Ай же ты удалой добрый молодец! А и живи-ка ты у нас да воеводою, а береги-тко город наш Бекешовец".[72]

Так, на началах свободного согласия, служат русские богатыри русским князьям.

Устроил, например, князь Владимир пир и пришел на него незваный Илья Муромец.

Князь Владимир рассердился, приказал засадить его в погреб и уморить голодом.

"А сильные киевские богатыри рассердились тут на князя Владимира, а они скоро садились на добрых коней и уехали они во чисто поле: ай не будем ведь мы жить больше в Киеве, а не будем мы служить князю Владимиру".[73]

Вообще Русь представляется стихией, где свободно и вольно, чисто анархически возникают властные отношения. Свободно бродят богатыри по русской земле, набирают вольные дружины, уезжают с ними в степь, бьются с басурманами, приходят к князьям и их выручают. Князья радуются богатырям, принимают их гостями, дарят им подарки. Не долг повиновения, а свободная воля — вот отношения богатырей к князю. Привозит Илья к князю Соловья-Разбойника — и князь Владимир не видит в этом исполнения долга службы, но дружескую услугу, за которую приходится благодарить. "Благодарствуешь Илья, да сын Иванович, збавил нас от смерти от напрасной". И плененный Соловей чувствует покорность не князю Владимиру, а Илье Муромцу. Когда князь Владимир просит Соловья засвистеть по-соловьиному, тот отвечает "Не у вас я хлеб кушаю, а не вас я хочу слушати". Но Илью Муромца слушается он тотчас же.[74]

Когда нужно добыть из плена похищенную племянницу князя Забаву Потятичну, Владимир не приказывает богатырям, а просит их: "Ай вы, русские, могучие богатыри… можь ли ты добыть Забаву, дочь Потятичну. Ах ты, душенька, Добрыня сын Никитич, ты достань-ка нуть Забаву, дочь Путятичну".[75]

В народном представлении отсутствует понятие княжеской и государевой службы, которой повинен народ. Какой-то славный борец приходит к московскому князю и говорит: "Ай же ты, князь московский, дай мне нуньче поединщика. Ты не дадешь нам да поединщика — я вашею Москву да всю огнем прижгу". И в Москве не находится такого борца, который бы мог принять вызов. Тогда говорят московскому князю северные мужики, что есть у них в одной деревне борец по имени Рахта. Посылает князь за Рахтой послов. Встретившие послов бабы советуют гонцам просить Рахту, когда он, возвратившись с охоты, хорошо поест. И действительно, хорошо поевший и попивший Рахта соглашается послужить московскому князю. "А прибуду я в Москву раньше вас, — говорит он гонцам, — где искати мне князя московского!"[76] Здесь воспевается мужицкая сила, не знающая еще полноты княжеской власти и даже иронически высмеивающая наибольшего князя московского. Иногда простые люди при разногласии с князем прямо выступают против него, воюют с ним, покоряют его, как покорил князя Владимира Хотен Блудович или как победил его богатством и славою Дюк Степанович.

Как все далеко это от официальных московских представлений о неограниченной царской власти, о грозном и милостивом царе-батюшке, которому нельзя взглянуть в очи, перед которым падает ниц, который судит и милует по божьему изволению!

Нет, любимый герой былинный, князь Владимир Красное Солнышко, — этот ласковый, обходительный человек менее всего похож на государя московского стиля.

Владимир есть князь казацкий и князь народный. Он пирует вместе с богатырями, с боярами своими и с мужиками. Всем доступен его пир и со всеми он братается.

На пиру князь Владимир имеет почет хозяйский, а не царский. Вообще князья в былинах суть князья весьма демократические, мужицкие. Они приглашают к себе за стол бродячих людей, разбойников, и даже сажают их на первое место. А потом разбойники эти убивают князя и его жену, и сына, набирают войска, идут на Киев, на великого князя Владимира. И Владимир не имеет силы их отразить, в свою очередь, зовет их к себе в гости и сажает их на первое место. Когда старший сын великого князя, Карамышев, не хочет обносить вином разбойника, князь гневается и приказывает отрубить сыну голову. Только смелый поступок сына избавляет Владимира от разбойника.[77] Народ русский чувствует, таким образом, силу казацкой стихии, силу «воровских» людей, дикой вольницы, и даже склонен, как мы увидим, к идеализации этой силы при сопоставлении ее с князем.

Князь Владимир есть любимый герой русской истории. В изображении русских летописей он является идеалом князя, мудрым, энергичным, предприимчивым.

Но ведь это есть интеллигентская идеализация, составленная летописцем.

В народной же стилизации, в лубке, князь Владимир является и гостеприимным, и ласковым, но в то же время обнаруживающим целый ряд непривлекательных черт. Сопоставляя в своей фантазии образ «казака» и образ князя, народ наш видит больше положительных черт в первом, чем в последнем. В противоположность богатырям, особенно Илье Муромцу, князь Владимир стольно-киевский обнаруживает при всякой опасности непомерную трусость — порок всего более презираемый в богатырских сказаниях. Так, когда Калин царь подступает к Киеву с войском, "тут Владимир князь да стольно-киевский он по горенке да стал похаживать, с ясных очушек он ронит слезы ведь горючие, шелковым платком князь утирается, говорит Владимир князь да таковы слова: "Нет жива-то старого казака, Ильи Муромца, некому стоять теперь за веру, за отечество, некому стоять за церкви ведь за Божия, некому стоять ведь за Киев-град, да ведь некому сберечь князя Владимира да и той Опраксьи королевичной. Точно так же, когда к Киеву подъезжает Идолище, "убоялся наш Владимир стольно-киевский что ль татарина да он было поганого, что ль Идолище да он было великого".[78]

При наезде богатыря Соловникова Владимир кричит со страху и на вопрос Ильи Муромца о причинах крика говорит: "Ах ты, старый казак, Илья Муромец. Да как-то не кричать, не треложить мне! Да на стольный от город, как на Киев-град а наезжает из-за славна за синя моря молодой младой сюды Соловников".[79]

Вообще трусливость князя проявляется во множестве случаев, и трудно найти в былинах хотя один случай, где бы он проявил мужество. Отмечая трусость и слабонервность князя, «сказатели» весьма часто изображают его в положениях довольно комических. Достаточно вспомнить, например, сцену, когда великий князь от свиста соловьиного ползает "на карачках" по гриднице и Илья Муромец берет его под пазуху.[80] Нередко встречаются сцены унижения великого князя перед богатырями. Испугавшись "беды неминучей", Владимир не скупится на слезы и поклоны, чтобы только задобрить богатырей. При наезде Калина-царя "князь Владимир порасплакался, собирает могучих богатырей и могучим богатырям раскланялся".[81] В другом варианте того же сюжета Владимир идет еще дальше в своем унижении: "Упадал Владимир князь Илье по праву ногу" или "бил ему челом до сырой земли".[82]

Очень любопытны изображения моментов ссоры князя с богатырями. В былинах постоянно встречаются жалобы богатырей на Владимира, сетования на его неблагодарность, на то, что он не ценит народную, богатырскую силу. "Да не будем мы беречь, — говорят богатыри, — князя Владимира, да еще с Апраксеей королевичной, у него ведь еще много да князей бояр, кормит их да поит да жалует, ничего нам нет от князя от Владимира".[83] Или вот что говорит про Владимира старый богатырь Самсон Самойлович своему крестнику Илье Муромцу: "Кладена у меня заповедь крепкая, не бывать бы мне во городе во Киеве и не глядеть бы мне на князя на Владимира и на княгиню Апраксию не сматривать. И не стоять бы мне за Киев-град: он слушает князей бояр, а не почитает богатырей".[84]

Таким образом, казацкая, народная сила противопоставляет себя князю и высшим классам и требует себе уважения. Дело доходит иногда до открытого столкновения с князем, которое изображается жуткими сценами обычного русского бунта.

Следующие картины, рисуемые народной фантазией, можно считать даже пророческими.

Князь устроил у себя пир, пригласил князей, бояр, богатырей, но позабыл позвать старого казака Илью Муромца. Здесь-то Илья рассердился, взял свой тугой лук, клал в него стрелочку каленую, стал стрелять он по Божиим церквам, по тем по чудным крестам, по золоченым маковкам, и пали золотые маковки на землю. И закричал Илья на всю голову: "Ах вы голи мои, голи кабацкие, собирайтесь все сюда и обирайте маковки золоченые и пойдемте все со мной пить зелено-вино". Пошел русский неистовый пир. Князь же Владимир видит, что пришла беда неминучая, прекратил он свое пиршество, созвал на совет князей, бояр, богатырей и стал спрашивать, что ему делать. Решили послать к Илье Добрыню Никитича, по изображению былин богатыря знатного и великого дипломата. Он уговорил Илью, отошла его обида, пошел к Владимиру, посадили его за стол на первое место, дали чару зелена вина. Говорит тогда Илья Владимиру: "Как бы ты не послал ко мне Добрыню Никитича, натянул бы я свой тяжелый лук, а убил бы тя князя со княгинею. А теперь я тебя прощаю за твою великую обиду"…[85] Казацкий идеал можно назвать идеалом народным, демократическим. Согласно нему главная политическая сила — это народ, олицетворенный в образе мифической, богатырской силы, в образе крестьянского сына, вольного казака Ильи Муромца и других богатырей, символизирующих также народную, земскую мощь. Но в то же время это демократия первобытная, кочевая, политически аморфная, полуанархическая. В ней нет места какому-нибудь организующему началу, нет места праву. На основе такого демократического быта может строиться степная казацкая вольница, но на ней не построишь никакого государственного порядка.

Казацкий политический идеал есть идеал романтический, соответствующий Руси удельного периода, быту Запорожской Сечи, полукочевым условиям русских степей. Оттого он и лишен практической политической программы, не обладает никаким планом собственного государственного строительства. В русской истории был целый ряд моментов, когда казацкий идеал из мечты становился действительностью.

Таково было Смутное время, бунт Стеньки Разина, бунт Пугачева. В Смутное время казаки стояли какой-то период у власти, имели своего князя на манер былинного. Пугачев почти что захватил Россию и еще один момент он был бы во главе русского правительства, поддерживаемого "кабацкими голями".

Нравы, которые господствовали в лагере Тушинского вора, или Пугачева, почти что дословно напоминали былинный княжеский быт. а сами казацкие властители стояли приблизительно в положении былинных князей. Последним словом политической мудрости всех этих движений было избрание царя по образу официального правителя России — объявление самозванца. Не построение новых политических форм, но беспомощное подражание старым такова особенность казацкого идеала.

Казацкий идеал, бесспорно, победил в России и в 1917 году, но здесь картина существенно меняется. Вместо самозванцев стало "государство советов" как особая форма русского восточного демократизма.