"Циолковский. Серия ЖЗЛ, издание 3" - читать интересную книгу автора (Михаил Саулович Арлазоров)

3. Снова отцовский дом

Худым, бледным приехал Циолковский в Вятку. Отец смотрел на него с грустью. Но уже через несколько дней Эдуард Игнатьевич понял: Константин съездил в Москву не зря. И неважно, что сын не сделал на чужбине выдающихся открытий, не завязал дружбы с московскими профессорами. Юноша обрел другое, чего ему раньше так не хватало, – уверенность в своих силах, веру в будущее.

Как мог Константин заработать в Вятке кусок хлеба? Только одним – используя свои знания, к тому времени уже недюжинные. Он стал репетитором неуспевающих гимназистов. Схлопотать первый частный урок помогли связи отца. Дальнейшим Циолковский обязан самому себе. «Я имел успех, – читаем мы в его автобиографии, – и меня скоро засыпали этими уроками. Гимназисты распространяли обо мне славу, будто я очень понятно объясняю алгебру! Принимая уроки, никогда не торговался и не считал часов. Брал, что давали, – от четвертака до рубля за час».

Теперь в Вятке, «при отцовском глазе», Циолковский не сидит уже на хлебе и воде. Однако в остальном образ жизни почти не изменился: все свободное время поглощают занятия. В стремлении приобрести знания Константин вполне оправдывает свое имя – он весьма постоянен.

Юношу приветливо встречают в городской публичной библиотеке. Не многие заказывают там «Математические начала натуральной философии» Ньютона или механику профессора Брашмана. От корни до корки читает Циолковский пухлые комплекты прогрессивных журналов: «Современник», «Дело», «Отечественные записки».

«Эти журналы имели на меня огромное влияние, – вспоминал он впоследствии.– Так, прочитав статью против табака, я решил не курить. Этого решения я придерживался всю жизнь».

Разумеется, статья о вреде табака лишь забавная деталь. Главное, что почерпнул из этих журналов Циолковский, заключалось совсем в ином. Достаточно напомнить, например, что издание «Современника», начатое Пушкиным, было тесно связано с именами Некрасова, Добролюбова, Чернышевского. В редакции «Отечественных записок» сотрудничали Некрасов, Салтыков-Щедрин, Успенский...

Со страниц журнала «Дело» часто выступали Шеллер-Михайлов, Станюкович, Писарев.

Нужно ли, перечислив все эти имена, объяснять, как изменилось мировоззрение молодого человека?

Знакомство с вычитанными у Ньютона законами тяготения, которым подвластно движение небесных тел, – подготовка к грядущим размышлениям об астрономии. Через год-другой эти размышления будут вписаны в «Рязанские тетради» – самые ранние из сохранившихся рукописей Циолковского.

А курс механики знаменитого профессора Брашмана, одного из учителей Николая Егоровича Жуковского? Разве могла оставить Циолковского равнодушным наука, без которой не сделаешь и шага в технике?

Накопленные знания Циолковский пытается применить на практике. Заработав уроками деньги, он снимает комнату и устраивает в ней мастерскую. Как и в детстве, юношу влечет река. Он мастерит водяные лыжи, но неудачно: подвело недостаточное знание механики. Не беда! Постройка водяных лыж – первая проба сил в области гидродинамики, а первый блин часто выходит комом.

«Будущее ребенка не предугадывается», – писал в своей автобиографии Циолковский. Пожалуй, рано предугадывать и судьбу двадцатилетнего паренька, обучающего алгебре и геометрии вятских гимназистов. Он еще лишь строит свое будущее. Однако фундамент заложен. Интерес к механике и математике подскажет путь к ракете, космонавтике, аэродинамике. Юноша уверенно работает с книгами. Он умеет извлечь из них знания, необходимые для собственных, вполне самостоятельных суждений. У него золотые руки – им может позавидовать иной мастеровой.

Около ста лет минуло с тех пор. Мы не знаем, почему Циолковские переехали в Вятку, но зато нам известно, в каком доме они поселились. Больше того; мы даже знаем, когда и на каком этаже жил в этом доме Константин Эдуардович. Этим подробностям мы обязаны другому кировскому краеведу – Петряеву, продолжившему поиски В. Пленкова.

Пленков доказал, что в 1873 году семья Циолковских жила в доме купца Шуравина на Преображенской улице. Но жил ли на этой квартире Константин Эдуардович? Ответить на такой вопрос Пленкову не удалось. Этот факт установил Евгений Дмитриевич Петряев.

В своей биографии Константин Эдуардович упоминает о смерти брата. Игнатий скончался в 1876 году. В тот год в Вятке свирепствовал тиф, и, как ни странно, именно это обстоятельство стало путеводной нитью кировского краеведа.

«Почти на каждом заседании местного общества врачей, – писал впоследствии Петряев, – шла речь о новых заболевших. В печатных протоколах этих заседаний я встретил доклад губернского санитарного врача А. Радакова об эпидемии... Описывая ход эпидемии, Радаков сообщил: „В конце октября или начале ноября (1876) захворал брюшным тифом гимназист Циолковский, живший на Преображенской улице, в доме Шуравина...“

Сопоставив это с автобиографией Циолковского, где Константин Эдуардович пишет, что брат заболел вскоре после его возвращения, Петряев смог сделать уверенный вывод: Циолковский возвратился в Вятку примерно в сентябре – октябре 1876 года.

В ту пору врачи связывали распространение тифозных заболеваний с уровнем подпочвенных вод под жилищем. А Радаков отметил в своем докладе, что никто из заболевших в доме Шуравина не жил в нижних этажах. Это упоминание Петряев сопоставил с другим фактом – с измерением расстояния до пожарной каланчи, которое Циолковский проделал при помощи самодельной астролябии. Оказалось, что каланча, стоявшая в 1865 году на нынешней улице Коммуны, могла быть видна со второго и третьего этажей дома Шуравина. Значит, Циолковский жил в этом доме и до отъезда в Москву и после возвращения в Вятку.

Чуть выше я отмечал, какой огромной любовью пользовался у юного Циолковского публицист Д. Писарев. Ученый подчеркивал, что видел тогда в нем свое второе «я». Увы, еще никому не удалось с достаточной точностью установить, откуда возникло это жаркое чувство.

Критикуя первое издание этой книги, журналист А. Ерохин поучал меня, что истоки научного творчества и мировоззрения Циолковского следовало искать в семье. «Об этом почти ничего не сказано в книге! Зато подробно расписывается Вятская гимназия, ее учителя».

Разумеется, я не стал бы вспоминать об этих мелочных придирках, если бы не получил от Евгения Дмитриевича Петряева письмо, в котором он сообщал мне то новое, что довелось узнать ему о доме Шуравина. Это новое, как сейчас будет ясно, оказалось тесно связанным с мировоззрением юного Циолковского.

Из книги известного революционного народника-пропагандиста, а впоследствии земского деятеля Николая Аполлоновича Чарушина «О далеком прошлом» Е. Петряев узнал историю тайной библиотеки, созданной гимназистами (Чарушин учился в той же Вятской гимназии, что и Циолковский). «Дело было начато и пошло хорошо, скоро образовалась порядочная библиотека, помещавшаяся в квартире гимназиста Петра Шуравина, шедшего ниже нас класса на два и жившего в семье, в изолированной комнате с отдельным входом, куда нельзя было ждать набега начальства, обычно посещавшего квартиры гимназистов, проживающих на хлебах у хозяек».

Излагая этот факт, Евгений Дмитриевич напоминает, что именно в ту пору был сослан в Вятку издатель Ф. Павленков, страстный пропагандист сочинений Писарева, которыми зачитывалась молодежь. Отмечает Петряев также высокую общественную активность вятских гимназистов тех лет, издававших рукописный журнал «Луч», где критиковались учителя и гимназические порядки, и, наконец, приводит еще одно свидетельство Н. А. Чарушина, весьма ясно характеризующее библиотеку в шуравинском доме.

«В нашей библиотеке, – писал Н. А. Чарушин, – имелись книги и изъятые из обращения, и хотя она была конспиративная, но клиентов у нее всегда было в изобилии. В то время фискальство и доносительство были не в моде, а потому некому было осведомить начальство. Благодаря этому библиотека просуществовала многие годы, содействуя духовному развитию подрастающего поколения».

Таким образом, буквально за стеной квартиры Циолковского успешно действовала тайная библиотека, а в трех-четырех кварталах жил ссыльный издатель Павленков. Не исключено, что через некоторое время удастся доказать его участие в организации и пополнении книгами этой библиотеки. Как установил Е. Петряев, Шуравин был знаком с Павленковым.

Да, большое дело сделали кировские краеведы, и хочется пожелать им успешного завершения этой увлекательной работы.

Вскоре после того, как Константин Эдуардович вернулся из Москвы, отец вышел в отставку. Оборвалась цепочка, привязывавшая семью к Вятке. Эдуард Игнатьевич решил возвратиться в Рязань. Ему хотелось купить домик с огородом и тихо коротать свой век.

Когда прошел лед и схлынули вешние воды, зычно прогудел подле пристани небольшой пароходик. Семья Циолковских покидала Вятку. Начался долгий путь сначала на юг, к Каме, затем мимо Казани до Нижнего Новгорода, оттуда по Оке в Рязань...

Разбрызгивая воду, шлепал громоздкими колесами старенький, видавший виды пароходик. Он пробирался из реки в реку, а пейзаж почти не менялся – по обе стороны тянулись берега, обильно заросшие лесом. Временами леса расступались, открывая пестрые полоски крестьянских наделов, серые от времени деревенские избы с соломенными шапками крыш, с маленькими, подслеповатыми окнами.

Реки жили привычной, размеренной жизнью. По течению тянулись плоты. На них стояли сбитые на скорую руку шалаши. Рядом с шалашами трепетали на ветру после постирушек разноцветные тряпки. Из труб выходил голубоватый дымок – ветер доносил иногда до палубы парохода аппетитный эапах наваристой рыбацкой ухи. На фоне приземистых плотов словно раздувались от важности доверенного им груза большие баржи. Кое-где их вели маленькие прокопченные буксиры, местами работали «кабестанные машины», но гораздо чаще тянули свою страшную лямку бурлаки.

Красавицы беляны издали – как настоящие пароходы. Но подойдешь поближе – видишь плотно сбитые друг с другом штабеля досок.

Как ни старался маленький пароходик, как ни пыхтела, надрываясь, его машина, скорость была невелика. Много дней полз он от пристани к пристани. Закутавшись в пальто, зябко поеживаясь, Циолковский часами простаивал на палубе. Он отдыхал, наблюдая за рекой, любуясь проплывавшими перед глазами пейзажами. Особенно красиво все выглядело ночью: суда объявляли о себе друг другу светлячками сигнальных фонарей и огненной мошкарой искр, вылетавших из труб.

Вот и Рязань. Неласково приняли Циолковских родные места. То, что в Вятке казалось таким заманчивым, вблизи выглядело совсем иначе. «Я побывал в местах, где прежде жил. Все показалось очень маленьким, жалким, загрязненным. Знакомые – приземистыми и сильно постаревшими. Сады, дворы и дома уже не казались такими интересными, как прежде...» Так записал впоследствии свои рязанские впечатления Циолковский.

Разочарован был сын, не радовался и отец. Мечты не сбылись. Собственный домик с огородом оказался отставному чиновнику не по карману. Пришлось довольствоваться наемной квартирой. Ее сняли в доме Трудникова на Садовой улице. Этот дом сохранился и по сей день.

Константин Эдуардович прожил на этой квартире недолго. Как и в Вятке, он поселился отдельно от отца, сняв комнату у некоего Шапкина – поляка, вернувшегося из сибирской ссылки. Биограф Циолковского Б. Н. Воробьев сообщает, что Константин Эдуардович изучал в ту пору «Основы химии» Менделеева. Зная привычку Циолковского досконально проверять любое печатное слово, можно предположить, что изучение химии подкреплялось опытами.

Заниматься наукой в Рязани оказалось куда труднее, чем в Вятке. Не было знакомств, не нашлось и частных уроков. Снова, как за несколько лет до этого в Москве, нужда одолевает Циолковского. Но на этот раз борьба посерьезнее. Остатки сбережений, накопленных в Вятке; быстро растаяли. Случай добыть где-нибудь урок не подворачивался. И Константин Эдуардович принялся за подготовку к экзаменам на звание учителя уездной школы. Он больше не хотел зависеть от случайностей.

Дом, где получил учительское звание Циолковский, – одна из достопримечательностей Рязани. В этом большом двухэтажном здании, украшенном колоннами, размещалась 1-я губернская гимназия. В 1837 году в актовом зале В. А. Жуковский слушал стихи гимназиста Я. Полонского. Здесь учились выдающийся естествоиспытатель И. В. Мичурин, известный психиатр П. Б. Ганушкин...

Волновались экстерны отчаянно. Особенно страшным представлялся «закон божий», а он, как на грех, шел первым. Стоило провалиться – все было кончено. Тех, кто не сумел одолеть этот барьер, к дальнейшим испытаниям не допускали.

Экзаменаторы будущих учителей, уделяли «закону божьему» особенно серьезное внимание. «Мне, как самоучке, – писал Циолковский, – пришлось сдавать „полный экзамен“. Это значило, – что я должен был зубрить катехизис, богослужение... и прочие премудрости, которыми я раньше никогда не интересовался. Тяжко мне было...»

Да, положение Циолковского не из легких. Не мудрено, что он «растерялся и не мог выговорить ни слова». Его пожалели: усадили на диван, дали пятиминутный отдых. Нервное напряжение спало, и юноша ответил «без запинки». Затем Циолковский провел пробный урок в пустом классе и получил право преподавать в уездных училищах арифметику и геометрию.

В Рязани Циолковский прожил недолго – чуть более года. Но это важный этап жизни будущего ученого. И не только потому, что он сумел, наконец, получить профессию, ставшую источником существования. Именно в Рязани молодой человек приблизился к ответу на вопрос, однажды заданный самому себе: «Нельзя ли изобрести машину, чтобы подняться в небесные пространства?»

В Вятской публичной библиотеке, перед отъездом в Рязань, Циолковский изучал «Математические начала натуральной философии» Ньютона. Эта книга познакомила его с небесной механикой. В Рязани же Циолковский чертит схемы солнечной системы, старательно вырисовывая орбиты планет. Девять листков с такого рода чертежами и заметками хранятся в архиве Академии наук СССР. На одном пометка Циолковского: «8 июля 1878 г. Воскресенье. Рязань. С этого времени стал составлять астрономические чертежи».

Будущему ученому исполнился двадцать один год, когда он изобразил карту того далекого мира, дорогу в который нашел много лет спустя. Просматривая архивную папку, в которой собраны астрономические заметки молодого Циолковского, видишь первые плоды труда начинающего исследователя. Особенно примечателен лист с краткой подписью: «Начата эта таблица в 1878 году, 24 июля. Понедельник. К. Циолковский. Рязань».

Вероятно, Циолковский с большой серьезностью отнесся к составлению этой таблицы. В ней сведены воедино описания тех «островов», к которым мог направиться путешественник по «космическому морю». Таблица выглядит своеобразной анкетой целого ряда планет. Начинающий астроном заносил в ее клеточки результаты наблюдений и расчетов. Условные значки изображают разные планеты. Циолковского интересовала их плотность по сравнению с Землей, по отношению к воде. Он записывает величину притяжения массы на поверхности планеты, время обращения вокруг оси, скорость движения экваториальных точек, площадь поверхности, объем и массу небесного тела. Таблица вышла обширной. Собранные в ней сведения – бесспорное свидетельство серьезности молодого ученого. Идеи, спустя много лет озарившие мир ярким, ослепительным светом, уже зрели в его голове.

«Астрономия увлекла меня, – объяснял впоследствии свою страсть Циолковский, – потому что я считал и считаю до сего времени не только Землю, но и вселенную достоянием человеческого потомства».

Экзамены оттесняли на время занятия астрономией. Но вот звание учителя получено, а назначения все нет и нет. Циолковский снова углубляется в. рисунки и вычисления. Он заносит их в небольшую тетрадку. Эта тетрадка ему очень дорога. Сорок пять лет он не расстается с ней. В 1923 году, кратко прокомментировав свой юношеские эскизы и формулы, Циолковский подарил ее человеку, которого очень любил и уважал, – Якову Исидоровичу Перельману. Выглядел бесценный документ весьма неприглядно, и, словно извиняясь, Циолковский написал: «Очень грязна, потому что была в наводнении 1908 года».

Некоторые страницы «Рязанской тетради» опубликованы во втором томе Собрания сочинений Циолковского. На них рисунки и формулы. Обветшавшие листы исписаны в полном смысле слова вдоль и поперек. Однако, рассматривая рисунки, читая напечатанные рядом комментарии 1923 года, невольно поражаешься прозорливости Циолковского.

Предмет его размышлений обширен – явления на маятнике и качелях, в вагоне, начинающем либо оканчивающем свое движение, в пушечном ядре, где возникает «усиленная тяжесть». Его явно беспокоит вопрос, как перенесут «усиленную тяжесть» живые существа, – иначе он не нарисовал бы птичку в жерле пушки или вагончиков с людьми, движущихся и по прямой и по кривой. Мы видим на его рисунке канал, рассекающий Землю, и читаем, что «ядро падает через диаметральный земной канал и достигает центра через 20 минут. Относительная тяжесть в ядре исчезает».

Да, многие проблемы, впоследствии предмет исследования больших научно-исследовательских коллективов, набрасывались в этой неказистой тетрадке. Невесомость и перегрузка, «веретенообразная башня, висящая без опоры над планетой и не падающая благодаря центробежной силе» (в ней без труда можно узнать искусственный спутник), и «кольца, окружающие планету без атмосферы, с помощью которых можно восходить на небеса и спускаться с них, а также отправляться в космическое путешествие».

Даже сегодня, в век бурного освоения космоса, далеко не все еще успело свершиться. Так много записал в своей тетрадке молодой учитель, ожидая, пока министерство просвещения пошлет его в один из уездов Российской империи.

Просматривая листы старых рукописей, понимаешь: Циолковский видел в занебесье чудесную страну, которая манила его к себе. Вот почему одна из рязанских рукописей – маленькая, самодельная тетрадка, заполненная формулами, озаглавлена «Вопрос о вечном блаженстве», а на другой надпись: «Я вам показываю красоты рая, чтобы вы стремились к нему. Я вам говорю о будущей жизни».

Одного лишь не хватало начинающему ученому – он не видел еще того дорожного указателя, который подсказал бы путь к этой обетованной космической стране. А такой указатель существовал. Спустя много лет Циолковский прочел написанное на нем слово: «ракета».

Назначение задерживалось. И не теряя времени понапрасну, Циолковский перешел от умозрительных заключений к опытам. Он построил центробежную машину – предшественницу тех центрифуг, на которых сегодня тренируются космонавты. Три десятка лет спустя Константин Эдуардович вспомнит о своих юношеских опытах и напишет: «Я еще давно делал опыты с разными животными, подвергая их действию усиленной тяжести на особых, центробежных машинах. Ни одно живое существо мне убить не удалось, да я и не имел этой цели, но только думал, что это могло случиться. Помнится, вес рыжего таракана, извлеченного из кухни, я увеличивал в 300 раз, а вес цыпленка – раз в 10; я не заметил тогда, чтобы опыт принес им какой-нибудь вред».

Пройдет три четверти века. Весь мир заговорит о собаке Лайке – первой космической путешественнице. Десятки фоторепортеров и кинооператоров направят объективы своих камер на Белку и Стрелку – собак-космонавтов, впервые возвратившихся на Землю. Журналисты испишут множество бумаги, рассказывая о том, как животные помогли человеку протоптать первые тропинки в космос. Все это случится через много лет после смерти Константина Эдуардовича и обойдет газеты и журналы всего мира. Но в 1879 году мало кого интересовала судьба тараканов и цыпленка, подвергнутых Циолковским испытаниям на перегрузки. А ведь они были первыми земными существами, прошедшими предкосмическую тренировку...

Время шло. Наступило рождество 1880 года. Вскоре после него прибыло долгожданное назначение из министерства просвещения. Путь предстоял не очень дальний: Константина Эдуардовича назначили в город Боровск.

Серую заплатанную блузу, в которой сдавались экзамены, заменил вицмундир (первый и последний мундир в жизни Циолковского), сшитый по настоянию отца. К шапке пришили наушники, справили дешевенькое пальто. Собравшись в дорогу, Циолковский попрощался с отцом. На этот раз навсегда: больше им увидеться не пришлось. В том же 1880 году Эдуард Игнатьевич скончался...