"Потерянная родина" - читать интересную книгу автора (Лацис Вилис Тенисович)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Эдуард Харбингер, окончив бриться, повязал черный галстук и надел новый штурманский мундир. Хотя «Тасмания» и была торговым судном, старый Кемпстер — шеф пароходства — желал, чтобы офицеры его кораблей носили на палубе форменную одежду — кителя с нашивками и фуражки с эмблемой фирмы на кокардах.

Эдуард Харбингер уже второй год плавал на «Тасмании» первым штурманом. Она считалась флагманским кораблем в пароходстве — самым большим и современным из всех двадцати шести пароходов Кемпстера, перевозивших грузы между метрополией и доминионами. Водоизмещением в двенадцать тысяч тонн, с холодильниками, электрическими лебедками и восемью пассажирскими каютами, «Тасмания» действительно стоила того, чтобы ее не доводили до точки, как это часто делают англичане со своими пароходами, не имеющими определенных маршрутов. Поэтому «Тасманию» время от времени отводили в док на междурейсовый или средний ремонт и наводили блеск. В пароходстве Кемпстера существовала традиция, по которой первый штурман «Тасмании» считался кандидатом на первое вакантное место капитана. Это означало, что Эдуард Харбингер мог надеяться при первой же возможности получить под свое командование какой-нибудь корабль. Конечно, не сразу один из больших пароходов, а какой-нибудь поменьше, на котором можно впоследствии выслужиться.

«Тасманией» командовал старый Томас Фарман. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что с Фарманом можно ладить, как с отцом, а плохо оттого, что Эдуард Харбингер не мог держать на столе в своей каюте портрет одной девушки, так как его каюта находилась рядом с салоном капитана, а молодая девушка была не кто иная, как Марго Фарман. И временами Харбингер даже сомневался, стоит ли таить от капитана эту дружбу с его дочерью, если на этот счет все и так уже строили довольно правильные догадки.

Неужели Томас Фарман и вправду был таким тупи* цей, что не узнавал почерка своей дочери на письмах, которые ему довольно часто приходилось вручать Харбингеру? Нет, он прекрасно знал, что первый штурман переписывается с Марго, и иногда, сам не удосужившись написать домой, просил Харбингера, чтобы тот в своем письме сообщил то или иное о его житье-бытье.

Стало быть — никакой тайны тут не было. Только об этом еще открыто не говорили, и каждый был волен думать, что ему заблагорассудится. Что думала Марго и он сам, Эдуард Харбингер, это они оба знали, но пока Эдуард еще не получил корабля, они об этом никому не рассказывали. И до поры до времени портрет Марго скрывался в ящике стола, откуда его извлекали, когда двери каюты были заперты или когда капитан сходил на берег.

Эдуарда несколько удручало, что ему слишком редко и с большими перерывами доводилось видеть настоящую, живую Марго, так как «Тасмания» обычно уходила в далекие рейсы — в Австралию и Новую Зеландию. Недели две в гавани, несколько месяцев в море — для молодых, беспокойных людей это был довольно неприятный распорядок. Но именно на этот раз судьба, казалось, более благоприятствовала им, чем до сих пор, ибо «Тасмания» после разгрузки направлялась в док и у Марго Фарман были каникулы. Харбингер знал, что после ремонта «Тасмания» пойдет в Бельгию и Францию за грузом. Старый Фарман между прочим сказал, что Марго отправится с ним в Бордо. Это означало, что в продолжение нескольких недель она будет находиться совсем близко от Харбингера и от любимой девушки его будет отделять только стена каюты. За столом в кают-компании они будут сидеть друг против друга, а иногда и ночью, когда Харбингер будет стоять на вахте, Марго поднимется к нему на капитанский мостик и останется там до конца вахты. Самое позднее через год Эдуард получит корабль, потому что один из старейших капитанов уже поговаривал об уходе на пенсию. Конечно, это еще бабушка надвое сказала, и особенно полагаться на такое нельзя, потому что старым морским волкам не так-то легко уйти на пенсию. Был случай, когда семидесятилетний капитан ушел на покой и вроде бы распрощался со своей службой, а через полгода снова надоедал пароходчикам и просился обратно в море.

На корабле теперь было очень спокойно. Большая часть экипажа была рассчитана тотчас же по прибытии в гавань — оставался только постоянный живой «инвентарь»: капитан, Харбингер, старый механик, боцман, старший кочегар и буфетчик. Ремонтные работы производили докеры. Днем весь пароход гудел от стука маленьких молоточков. Сварочные аппараты выбрасывали в воздух синевато-зеленые снопы искр; здесь и там энергично работали люди с кистями в руках, и неопытным следовало очень поостеречься, чтобы не вымазать одежду свежей краской.

Эдуард Харбингер и Марго Фарман поднялись на верхнюю палубу — просторная и ровная, она представляла собой подходящую площадку для прогулок. Рабочие уже ушли, а капитан Фарман в своей каюте готовил отчет пароходству. До ужина у молодых людей оставалось порядочно свободного времени, и они неспроста взобрались сюда наверх. С палубы открывался вид на гавань и ближний рейд, где теснились бесчисленные пароходы — громадные пассажирские суда с несколькими трубами на каждом и торговые корабли разной величины. Многие корабли уходили в море, но вместо них в гавани появлялись новые — одни из Канады, из Южной Африки, Индии и Австралии; другие из ближних мест, со Средиземного моря и из ближайших европейских портов. Эта картина неизменно таила в себе что-то невыразимо пленительное, от нее веяло дыханием простора, она вызывала в сознании представление о других континентах и островах, о людях, живущих под сенью пальм; о звездном небе и искрящемся фосфорическим блеском далеком южном океане.

Марго очень любила этот час перемен в гавани. Как зачарованная, смотрела она вслед каждому чужому кораблю, черный или серый силуэт которого постепенно сливался с горизонтом и исчезал в дымке морского тумана. А Эдуард Харбингер в этот вечер видел только ее, Марго, и всегда было так, что в ее присутствии все обыденное и обычное теряло свое значение, будто вовсе не существовало.

— О чем ты думаешь, дорогая? — нарушил мол» чание Харбингер.

— О мужском эгоизме, — отвечала Марго, не от* рывая взгляда от горизонта. В лучах вечернего солнца ее головка казалась словно позалоченной. Нежно светилось лицо, а глаза, печальные и счастливые, горели, как два маленьких солнца. — Во все времена мужчины присваивали себе все самое возвышенное и самое привлекательное, что может дать человеку жизнь, а женщине оставляли роль наблюдательницы. Ваши предки были завоеватели, пионеры, викинги и пираты. Они первыми переплывали моря, пересекали пустыни и через неизведанные цепи гор спускались в сказочные долины. Северный полюс и южный полюс, морские глубины и воздушное пространство между звездами и землей — все это впервые завоевано и познано ими. А мы должны сидеть дома, мечтать и томиться. За это вы щедро расточаете лесть нашим слабостям и неволе, стараетесь внушить нам, чтобы мы гордились своим назначением и хрупкостью, что, однако же, дела не меняет… а только позволяет вам пристойным образом избегать нашего участия в конкуренции там, где вы хотите действовать одни. Посмотри, Эдуард. Корабли уходят… корабли приходят. Куда? Из каких стран и морей? Почему мужчина может путешествовать, куда ему вздумается, а мы должны довольствоваться рассказами? Штормы и ураганы, северное сияние и миражи, Летучий Голландец, Саргассово море и песни о пассате — все это ваше. Тебе не кажется, Эдуард, что это все-таки проявление ненасытности с вашей стороны — все прекрасное в жизни присваивать себе?

— Милый друг, но ты ведь знаешь, что я согласен делиться… действительностью и грезами, — улыбнулся Харбингер и легким прикосновением погладил ее руку. Ни он, ни она не были сентиментальны, и может показаться странным, что эти гармоничные, здоровые и жизнерадостные люди могли иногда вдвоем предаваться таким чувствам. И все-таки они нисколько не стыдились этого — потому что здесь не было ни позы, ни жеманства, а лишь естественное проявление минутного настроения. — Пройдет время… ты знаешь — тогда тебе не надо будет смотреть вслед уходящим кораблям. Мы вместе будем плавать далеко-далеко, в неведомые края, и, можешь мне поверить, — когда мы будем вдвоем, все чудеса дальних стран станут для меня гораздо более прекрасными и сказочными, чем до сих пор. Величавые картины природы и жизни внезапно обретут свое совершенство, когда их дополнит твое присутствие. Марго тихо засмеялась и прильнула к Харбингеру.

— Эдуард, а ведь стоит жить, если человек не слеп и видит прелесть жизни, не правда ли?

— Конечно, дорогая. Мы не слепцы и, надо надеяться, никогда не станем и близорукими.

На трапе раздались шаги. На верхней палубе появился боцман.

— Штурман, какой-то человек хочет поговорить с вами.

— Что ему надо? — спросил Харбингер. — Экипаж мы начнем набирать только через неделю, когда судно выйдет из дока.

— Я ему уже говорил, чтобы приходил после, но он стоит на своем. Странный тип, по виду похож на канака. Говорит, у него письмо от какого-то вашего друга. Пустить его сюда?

— Пусть идет… — сказал Харбингер.

Боцман ушел. Немного погодя на палубе появился молодой, прекрасно сложенный парень; наружность выдавала в нем полинезийца. На нем был белый полотняный пиджак и белые брюки, на ногах легкие парусиновые туфли. Застенчивый, немного грустный взгляд этого человека сразу пробудил у Эдуарда Харбингера симпатию.

— Вы Эдуард Харбингер? — спросил незнакомец.

— Да. вы хотели меня видеть?

— Мистер Мансфилд направил меня к вам. Вот его письмо.

— Мансфилд? — Харбингер вдруг заволновался, и в его голосе послышалась глубокая печальная задушевность. Он вскрыл письмо и стал читать.

С Мансфилдом Эдуарда Харбингера связывала старая и прочная дружба. До того как Мансфилд поступил в университет, а Харбингер начал учиться в морском училище, они были школьными товарищами. Но и после этого они не теряли связи, переписывались, встречались, и у них сформировались совершенно одинаковые взгляды. Мансфилд раньше нашел себя, выработал свои убеждения, занялся политикой и стал активным борцом. Харбингер впоследствии попал под влияние друга и начал смотреть на него глазами не то ученика, не то младшего товарища. Мансфилд был яркой и цельной личностью. Величайшая честность и жажда справедливости руководили всеми его поступками. У чиновников Скотланд-ярда он был на плохом счету, они неустанно шпионили за каждым его шагом. Когда его голос стал раздаваться слишком громко, призывая порабощенных к борьбе против тиранов и эксплуататоров, его «изъяли из обращения», инкриминируя ему принадлежность к антигосударственной организации. Об осуждении Мансфилда Харбингер узнал из газет, и это событие заставило молодого моряка еще раз переоценить ценности. Еще более возросли его ненависть и презрение к сильным мира сего — к правящему классу богатеев и эксплуататоров, щупальцы которых уже давили и его самого.

Поэтому его так глубоко взволновало появление этого человека, который принес весть от томящегося в неволе друга. В сильном возбуждении прочел он письмо Мансфилда, и каждое желание, высказанное другом, было для Харбингера приказом, почетным поручением.

«Он был моим товарищем по заключению и в то же время одним из тех, кого наши соплеменники больше всего обижают. Нетронутая, чистая душа, исключительно одаренный человек. Он хочет вернуться к себе на родину, но нет ни единого точного указания, где она находится. Это, видимо, один из тех редких островов, мимо которых проскочили парусники капитана Кука и его преемников. Но если вообще кто-нибудь из белых уже видел этот остров, то можно с уверенностью сказать, что в скором времени он перестанет быть тайной для огромной армии разбойников, которая под флагом торговли рыщет по экзотическим морям и континентам. Убежден, что ты не пропустишь сообщения, которое внесет маленькое дополнение в географические карты и калькуляции коммерсантов. Позаботься тогда, чтобы Ако возможно скорее попал на свой остров, — его присутствие там для племени Ако будет крайне необходимо. Я его более или менее подготовил для борьбы с белой акулой и, когда они столкнутся, предвижу драку не на шутку. Опасаюсь -аже, что Джону Булю придется порядком попотеть и обычным цивилизаторским ханжеством на этот раз он не возьмет. Самое лучшее, если бы ты на некоторое время взял Ако к себе. Он моряк и ни в коем случае не будет тебе обузой. Многому он уже научился — помоги ему дальше формироваться.

Самому мне живется так, как вообще может житься в тюрьме. С моим здоровьем эти годы ничего не смогут сделать, и если кто-нибудь льстит себя надеждой, что я ослабну и успокоюсь, то он строит свои волшебные замки на песке».

Так писал Мансфилд.

Прочитав письмо, Харбингер протянул Ако руку.

— Здравствуйте, Ако. Хорошо, что вы пришли ко мне. Я помогу вам.

— Благодарю вас, мистер Харбингер. Харбингер повернулся к Марго, которая отошла к реллингам и смотрела на какую-то шхуну, что как раз в это время на рейде подымала паруса, — красивое белое судно напоминало благородную птицу, которая после дремы расправляла крылья для полета.

— Марго, хочешь ли ты послушать океанскую легенду, одну из самых печальных легенд на свете?

Она посмотрела на них и кивнула головой. В этот момент Ако подумал, что трудно сказать, кто прекраснее: Нелима или эта белая девушка. Если она так же добра, как красива, то у Эдуарда Харбингера самая чудесная подруга из всех белых девушек. Ако желал ему этого от всего сердца. И она, должно быть, действительно была доброй, потому что сама подошла, протянула Ако руку, и голос ее звучал так дружелюбно и нежно, что грудь Ако наполнилась каким-то приятным теплом.

— Здравствуйте! Вы расскажете эту легенду?

— Ако расскажет о своей родине и о своей жизни, — ответил за островитянина Харбингер.

И Ако рассказал — о своем острове, о своих соплеменниках и об их жизни… о прекраснейшем в мире лунном сиянии и о бурях, срывающих плоды с деревьев на острове. Он рассказал также о матросах «Сигалла», о темной камере под полубаком, об унижениях и побоях, которые он получал от команды. Когда Ако окончил свой рассказ, Марго и Харбингер знали все. Они взглянули друг на друга и горько улыбнулись.

— Все уладится, Ако, — сказал Харбингер. — Теперь уж вы не пропадете. Вы находитесь у друзей. Ведь не все белые одинаковы, не так ли?

—. Конечно, есть разные белые, — отвечал Ако. — Добрые и злые. Только на лице ни у кого не написано, каков он.

— Эдуард, тебе надо бы сейчас же переговорить с отцом, — вмешалась Марго. — Может быть, Ако вовсе незачем ожидать целую неделю, пока «Тасмания» покинет док. Одним человеком больше или меньше на корабле, — это же не имеет никакого значения. Подумай только, что ему еще целую неделю придется томиться на берегу среди разных людей…

— Хорошо, Марго, я поговорю.

Харбингер оставил их на верхней палубе, а сам направился к капитану. Томас Фарман не был так романтически настроен, как его дочь и первый штурман. Нет, нет. Благодаря его осмотрительности, усердию и деловой распорядительности во всем он достиг того, что старый Кемпстер доверил ему свой флагманский корабль, и если он занимал такое высокое положение, то это не означало, что теперь можно ослабить вожжи.

— Вы знаете, Харбингер, что мы должны экономить. Содержание корабля стоит больших денег. Лишний человек, когда без него можно обойтись, отнюдь не доставит удовольствия судовладельцам.

Как раз на этом месте его прервал стук в дверь. На приглашение капитана вошел курьер конторы пароходства и подал письмо.

— Это от молодого мистера Кемпстера, — пояснил курьер. Он подождал, пока Фарман прочел письмо.

— Хм, да, — пробормотал старый моряк. — Хорошо, скажите мистеру Кемпстеру, что все будет в порядке.

Когда курьер ушел, он с минуту о чем-то раздумывал, потом сказал:

— Ладно, Харбингер, мы можем оставить этого парня, если он согласится быть боем кают-компании. Молодой Кемпстер хочет завтра вечером устроить на корабле небольшой прием для своих друзей. Понадобится человек, который поможет буфетчику обслуживать. Укажите ему каюту, и пусть буфетчик ознакомит его с основными обязанностями.

Таким образом, благодаря затее молодого Кемпстера устроить званый вечер на флагмане дело Ако уладилось без особых трудностей.

На другой день буфетчику «Тасмании» было отчего набегаться и над чем поломать голову. Понятно, он не впервые обслуживал приемы для знатных господ и знал, что поставить на стол. Сам капитан Фарман и тот чувствовал себя не совсем в своей тарелке, шутка ли сказать — молодой Кемпстер впервые по-настоящему собирался погостить на корабле, а он был единственным сыном шефа, и, по мере того как седел, слабел и хирел старый Кемпстер, у его единственного наследника все возрастали шансы принять в скором времени бразды правления над всем пароходством» Пока что Фред Кемпстер уделял больше внимания парусному спорту и скаковым лошадям, чем скучной канцелярской работе в конторе компании; однако не исключалось, что когда-нибудь объекты его интересов изменятся и он сделается требовательным и деятельным шефом.

О напитках буфетчику нечего было беспокоиться, их имелось достаточно на корабле. Но не единым вином да коньяком жив человек… Заботливый малый носился по магазинам, заказывал мясо, холодные закуски и все послеобеденное время потел на кухне. Ако очень мало смыслил в поварском искусстве; поэтому ничем особенным не мог помочь своему прямому начальнику, только разве вымыть и перетереть посуду, накачать воды, подложить дров в плиту, начистить картошки. Но и за то спасибо. Смекнув, что вновь принятый бой кают-компании пользуется благосклонностью первого штурмана, буфетчик обходился с Ако вежливее, чем этого требовала традиция.

Под вечер они оба переоделись в новые, чистые костюмы — черные брюки и белые кителя. Буфетчик дал Ако чистую салфетку — и велел носить ее перекинутой через локоть, — так требовал обычай. Стол в капитанском салоне был покрыт белоснежной скатертью. Посреди стола благоухали цветы. На всякий случай приготовили два подсвечника. Только не знали еще, на сколько персон накрывать стол, так как молодой Кемпстер не сообщил, сколько человек примет участие в вечере.

К вечеру у ворот дока остановились два автомобиля. Томас Фарман встретил гостей у сходней. Их было совсем немного — трое молодых мужчин и две дамы, которые не доводились своим спутникам ни сестрами, ни невестами, ни вообще близкими людьми. Просто они были достаточно красивы и интересны, чтобы принять участие в веселом кутеже, а на корабле можно вести себя куда непринужденнее и шумливее, чем в ресторане. Фред Кемпстер лишь между прочим познакомил капитана со своими спутниками и дамами, и только после, из их разговора, можно было понять, что маленький брюнет — знаменитый наездник, а стройный блондин Реджинальд — сын известного дипломата Джибса. Обе прелестные незнакомки принадлежали к тому слою общества, о котором трудно сказать, относится ли он к лучшим или худшим кругам. Они имели какое-то отношение к искусству, возможно сами когда-нибудь пели, музицировали или только позировали художникам, может быть танцевали в каком-нибудь кабаре — точно неизвестно. В древнем Риме их называли бы куртизанками, теперь же они были подругами этих юношей, которые обращались к ним просто по имени — Мэри и Люси.

Стало быть, считая капитана, надо было накрывать стол на шесть персон. Но, войдя на корабль, Фред Кемпстер заметил где-то наверху возле штурманской рубки Марго Фарман и Эдуарда Харбингера. Молодая девушка очень походила на известную певицу, которой Фред Кемпстер прошлой весной совершенно безуспешно посылал корзины цветов и другие более реальные подношения. Ради нее он три месяца скитался по Парижу и Ривьере, но сердце прекрасной блондинки |гак и не смягчилось, и молодому Кемпстеру, впавшему в меланхолию, пришлось несолоно хлебавши уехать домой. С тех пор в каком-то сокровенном уголке его души осталась рана: каждый раз, когда он встречал женщину, хоть сколько-нибудь походившую на Кателину Титмаус, Фред волновался, прежняя страсть оживала с новой силой и повергала его в мрачное настроение. Но каждый раз это сходство оказывалось лишь поверхностным; была ли это прическа, походка, какой-то знакомый жест, линия носа, блеск глаз — в совокупности он этих черт нигде не находил, и внезапное волнение всегда кончалось разочарованием.

Фред Кемпстер не знал, кто такая Марго Фарман, но он увидел перед собой двойника Кателины. Если что-нибудь и отличало эту женщину от Кателины, то расстояние в 7-8 шагов, с которого он смотрел на Марго, скрывало это от взора Фреда. У нее были волосы, рост, походка Кателины; тот же профиль и такие же глаза, такие же величавые движения. Несколько мгновений молодой Кемпстер стоял в остолбенении, не отрывая своего смущенного взгляда от фигуры незнакомой женщины.

Да, и тут ему показалось, что нет никакого смысла только вшестером садиться за стол, пить, болтать и слушать легкомысленный вздор Мэри и Люси.

— Мистер Фарман, — сказал он. — На мостике я видел какую-то юную даму с офицером. Они не принадлежат к персоналу корабля?

— Это, должно быть, моя дочь и первый штурман, — ответил капитан.

— Ну, и вы хотите оставить нас без хозяйки! — воскликнул Фред. — Мы будем рады, если вы пригласите их обоих к нам вниз…

Вот как получилось, что Марго с Харбингером пришлось принять участие в ужине. Чтобы не обиделся старший механик, пригласили в салон и его. В конце концов со стороны молодого Кемпстера это было весьма демократично. Офицеры «Тасмании» должны были признать, что будущий шеф пароходства — славный парень и умеет уважать своих работников.

Нельзя сказать, чтобы Эдуард Харбингер особенно радовался возможности провести вечер в обществе молодого Кемпстера. В отношении этого человека у него не было никакого предубеждения, он был не лучше и не хуже, чем другие молодые люди его круга. Но именно в сегодняшний воскресный вечер он был совсем свободен и надеялся съездить с Марго в город посмотреть какой-нибудь фильм.

За столом Марго сидела рядом с Фредом. Старый Фарман был доволен сердечной атмосферой, создавшейся за столом, а обе городские дамы сразу сообразили, что молодого Кемпстера на сегодняшний вечер лучше оставить в покое. И невелика беда, так как Реджинальд Джибс и знаменитый наездник уделяли им достаточно внимания. Вообще вечер вышел совсем не таким, как предполагалось. Фред Кемястер не мог отделаться от непонятного смущения, которое вызывалось присутствием Марго Фарман. Да, она была как две капли воды похожа на Кателину, только моложе, нежнее, очаровательнее своего знаменитого двойника. Ей недоставало опытности Кателины, но зато она обладала тем, чего никогда уж не вернуть Кателине: естественностью, неподдельной искренностью, не испорченной привычкой жеманства, непринужденностью.

Много пили, говорили и смеялись. Темнокожему бою, который время от времени заходил менять бутылки и посуду, впервые довелось видеть нечто подобное. Ако не нравилось, что все эти люди так явственно обращали на него внимание. Узнав, что Ако полинезиец, обе дамы буквально пожирали его глазами. Одна даже пыталась расспрашивать его, чтобы услышать, какой у него голос и как он говорит по-английски. Но еще больше не нравилось Ако, что возле Марго Фарман сидел этот чужой юноша, не нравились его странные взгляды и возбужденность. Он чутьем угадывал, что незнакомый парень угрожает счастью его нового друга, Эдуарда Харбингера, что у него есть какие-то намерения относительно Марго Фарман. Потому этот человек ему не нравился.

Европеец посмеялся бы над подозрениями островитянина, ибо все происходившее здесь не выходило за пределы обычаев, но если бы этот европеец обладал способностью угадывать мысли и настроения другого человека, то он вынужден был бы признать, что Ако прав. Фред Кемпстер не позволил себе ни одного намека, ни одним мускулом не выдал своих чувств, так как был истинным сыном своего племени, но в его мозгу происходил очень напряженный процесс. Из разговора с Марго Фарман он узнал, что она проводит своего отца в следующий рейс до Франции. Но по взглядам, которыми обменялись Марго и Эдуард Харбингер, по отдельным случайно оброненным фразам он понял и то, о чем здесь ничего не было сказано: что эти люди любят друг друга. Не будь у Марго Фарман такого поразительного сходства с Кателиной, ему это было бы безразлично. Но она превосходила Кателину, была лучше и привлекательнее ее, а поэтому чувства и желания, какие вызывало это обстоятельство в душе Фреда Кемпстера, были сильнее и неотвратимее всего до сих пор пережитого. Это решило все. Сознание своей силы и преимуществ побудило молодого человека действовать. Не теперь и не так, чтобы его поведение было всем ясно и понятно, но согласно обычаям, которые оправдали себя в долголетней практике его предков — купцов и биржевых дельцов.

Два дня спустя Фред Кемпстер завтракал вместе с отцом на фешенебельной даче, находившейся у самого моря в получасе езды от Ливерпуля. Роберт Кемпстер — толстый краснолицый, страдающий ревматизмом и болезнью сердца мужчина лет шестидесяти — помадой приклеивал свои редкие, седые волосы к затылку. За чашкой кофе он одним глазом читал газету: разумеется не все, что там написано, а только о пароходствах и биржевые новости.

Фред следил за выражением его лица. Спокойный, самодовольный вид отца и мелькавшая по временам улыбка свидетельствовали о том, что старик в хорошем настроении. Должно быть, в газете добрые известия — он заработал. Несколько дней тому назад старый Кемпстер увеличил свое состояние на четыре новых корабля — какая-то попавшая в стесненные обстоятельства компания ликвидировалась, а Роберт Кемпстер, никогда не попадавший в стесненные обстоятельства, поспешил воспользоваться удобным случаем.

— Папа, доволен ты своими новыми служащими? — спросил Фред, как только старый Кемпстер отложил газету. — Оставишь ты на новых кораблях прежних офицеров или будешь искать других?

— Пусть остаются, кто захочет остаться, — ответил отец.

— А кто-нибудь хочет уходить?

— Определенно никто еще не заявлял, но капитан «Кардигана», наверное, перейдет служить на канадскую линию. Там ему обещают судно побольше. Конечно, я не стану его отговаривать. Первый штурман «Кардигана» уже проплавал три года. Пусть он будет капитаном.

Фред откашлялся и некоторое время смотрел в чашку. Потом продолжал:

— Папа, а не думаешь ли ты, что нашим людям надо давать предпочтение при повышениях? Разумеется, это очень гуманно с твоей стороны, что ты оставляешь прежний персонал и даешь им возможность продвигаться на общих основаниях согласно обычаям нашей Компании… но разве это не вызовет огорчения среди наших служащих?

— Кому не нравится, пусть уходит! — отрезал старый Кемпстер. — Я никого не удерживаю, и мне, слава богу, не приходится тащить людей на аркане.

— Я не думаю, чтобы кто-нибудь из-за этого ушел, — осторожно продолжал наступление Фред. — Я даже далек от мысли, что кто-нибудь станет роптать. Но среди наших штурманов есть несколько знающих и ценных людей, которые достойны управлять кораблем. Что ты, например, думаешь об Эдуарде Харбингере? Он плавает первым штурманом на «Тасмании».

— Дойдет очередь и до Харбингера. Как только в капитанском составе произойдет какая-нибудь перемена, он получит корабль, а пока вовсе не плохо, что у старого Фармана на «Тасмании» такой дельный помощник.

— Тебе лучше знать, что полезнее для Компании, — согласился Фред. — Что же касается Харбингера, у меня есть желание личного порядка. Однажды он оказал мне очень важную услугу, не зная, кто я.

До сих пор мне не представлялось случая отблагодарить его. Позавчера я познакомился с ним, и мне стало очень неловко. Нам ведь не стоило бы ни одного пенни, если бы мы его выдвинули, но зато этот человек был бы куплен на всю жизнь, — морально он будет нашим должником до самой смерти. Поверь мне, тут не играют никакой роли личные симпатии. Давая Харбингеру «Кардиган», мы ничего не потеряем. Как раз наоборот, наживем солидный моральный капитал.

Старый Кемпстер с минуту раздумывал, потом, изобразив крайнее удивление на лице, посмотрел на сына и иронически улыбнулся.

— Первый раз вижу, что ты протежируешь порядочному и стоящему человеку.

— У меня нет твоего опыта, — оправдывался сын. — Но понемногу ведь пора и мне учиться правильно оценивать людей.

— Хочу думать, что ты уже кое-чему научился. Ну, хорошо, пусть будет так. Я дам Харбингеру «Кардиган». Но ему придется весьма поторопиться, так как судно надо принять в ближайшие дни.

— Он не слишком-то опечалится из-за этого, — улыбнулся Фред. — Куда пойдет «Кардиган»?

— В новый Орлеан. Некоторое время он будет перевозить сахар с Кубы в Соединенные Штаты. Потом попробую определить его на какую-нибудь постоянную линию.

— Спасибо, папа. Не разрешишь ли ты мне эффекта ради сегодня же лично объявить Харбингеру о его повышении?

— Мошенник этакий… — Старый Кемпстер поднялся с кресла и похлопал сына по плечу. — Боишься, как бы старик не передумал, и поэтому торопишься поймать его на слове. Ну ладно. Поедем сейчас в город. В конторе выдам тебе официальное уведомление, и ты сможешь выступить в роли курьера.

У ворот их ожидала прекрасная голубая машина. Фред сел за руль, и через полчаса машина остановилась на Ливерпуль-сити перед зданием конторы пароходства. Пока отец совещался с руководителями бюро и разрешал самые неотложные текущие дела, молодой Кемпстер разыскал один кабинет на втором этаже, где встретился с главным агентом Компании Ноэлем. Это была старая плешивая крыса с кургузыми, привык* шими пересчитывать деньги пальцами — записной бумажный червь и биржевой маклер.

— Ноэль, хочешь ты оказать мне маленькую услугу? — без обиняков начал Фред. — Сущий пустяк. Это тебе не будет стоить ни пенни.

— Значит, кому-то другому это обойдется во много гиней. — Ноэль ощерил целый ряд золотых зубов. — Что за дело?

— Ты заведуешь фрахтовкой судов. От тебя зависит, куда какое судно идет и долго ли оно будет болтаться в тех или иных водах.

— Это зависит не от меня, а от конъюнктуры, — возразил Ноэль.

— Будь спокоен, старая конъюнктура. Коротко и ясно: можешь ли ты, пардон, хочешь ли ты сделать так, чтобы «Кардиган», который на днях отправляется в Новый Орлеан, остался бы по ту сторону Атлантики немного более года? Ты знаешь, что он мог бы там делать. Заставь его кружить по Мексиканскому заливу, изредка посылай в Перу или Манассу за каучуком, но во всяком случае позаботься, чтобы он не так скоро очутился в наших краях. Тогда моя дружба по гроб жизни тебе обеспечена. В противном случае, почтенный джентльмен, наши отношения станут сухими и натянутыми. Договорились, не так ли?

— А для этой аферы… то бишь, для этого коммерческого маневра достаточно веская причина?

— Даже слишком веская, но не выпытывай у меня подробностей, потому что я не хочу нарушить данное слово.

— Только вот еще что: нет ли здесь чего-нибудь против Роберта Кемпстера?

— Абсолютно ничего. Если судно приносит доход, значит его интересы не затронуты. Однако лучше, чтобы он ничего не знал.

— Я попытаюсь что-нибудь сделать, — сказал Ноэль. — И пока Роберт Кемпстер не скажет «нет», мачты «Кардигана» не появятся в поле зрения маяков Старого света.

— Благодарю, Ноэль. Ты хорошая конъюнктура. Они закурили по сигарете и расстались. Через четверть часа Фред Кемпстер получил от отца официальное уведомление о назначении Эдуарда Харбингера на должность капитана «Кардигана». Он сел в машину и уехал в доки.

Эдуард Харбингер был обречен на изгнание на несколько лет, потому что Марго Фарман слишком походила на Кателину Титмаус и у молодого Кемпстера была в сердце рана.

Эдуард Харбингер в комбинезоне цвета хаки находился вместе с боцманом на верхней палубе. Проверял принадлежности для спуска шлюпок и бочки для воды, когда Ако позвал его в салон.

— Молодой господин, который позавчера здесь веселился со своими друзьями, приехал и хочет вас видеть, — сообщил Ако. — Капитан тоже в салоне.

Харбингер подумал, не пойти ли сначала в каюту и сбросить вымазанную рабочую одежду или отправиться в салон в том, в чем он есть.

— Э, да что там… — махнул он рукой. — Какие там могут быть длинные разговоры. — И он пошел в чем был.

Молодой Кемпстер сидел у стола и курил сигарету. Томас Фарман бог весть зачем поставил на стол бутылку лучшей мадеры и три бокала. Вид у обоих был веселый и таинственный. При появлении Харбингера Кемпстер подмигнул капитану, и лица их, будто по уговору, переменили выражение, стали очень холодными и серьезными.

— Доброе утро, — приветствовал Харбингер.

— Доброе утро, Харбингер, — сдержанно произнес Фред Кемпстер и как бы нехотя протянул руку, потом откашлялся и замолчал.

— Вы хотели меня видеть? — спросил Харбингер.

— Да, Харбингер. Получается довольно неприятно, но тут уж ничего не поделаешь, — пробормотал молодой Кемпстер таким тоном, будто ему было очень неудобно сообщить штурману неприятную новость.

— Мое личное впечатление о вас довольно положительное, мой отец того же мнения — он считает, что вы человек стоящий. А что касается мистера Фармана, то он говорит о вас самое лучшее, но, несмотря на все это… принимая во внимание интересы пароходства и традиции… милый Харбингер, мы пришли к заключению, что в дальнейшем не можем вас оставлять на «Тасмании». Надеюсь, для вас это не будет большим ударом?

Несколько секунд Харбингер стоял, словно в оцепенении. Он всматривался в лица обоих мужчин, но они ничего не выражали. Он силился вспомнить, в чем и когда допустил оплошность, но ничего подобного не приходило на память.

— Мистер Кемпстер, если я вас правильно понял, я уволен, — наконец заговорил он. — Это значит, что пароходство недовольно мною, что в моей работе обнаружены ошибки. Увольнять и принимать — это, конечно, ваше дело, но мне все-таки хотелось бы знать: за что? Не будете ли вы так любезны объяснить, чем я заслужил это?

Уголки губ Фреда Кемпстера чуть дрогнули, но он сдержался и ответил уклончиво:

— Дело не столько в вашей работе, сколько в вас лично. Разумеется, каким уж уродился человек, таким он и должен быть, и ни мы, ни вы сами ничем тут помочь не можем. Короче говоря, мы не желаем совсем уволить вас со службы в нашей Компании, но оставить на «Тасмании» при всем желании не можем, поэтому мы решили перевести вас на одно из меньших судов. Вот официальное уведомление конторы. Пожалуйста, прочтите и дайте немедленно ответ — принимаете ли вы наше предложение.

Опустив глаза, Фред Кемпстер подал Харбингеру послание отца. Окончательно сбитый с толку молодой моряк прочитал:

«П/х „Тасмания“, первому штурману Эдуарду Харбингеру.

Довожу до Вашего сведения, что пароходная компания «Роберт Кемпстер и Сын» приобрела недавно 4 новых парохода, в связи с чем появилась необходимость в некоторых переменах в составе персонала. Принимая во внимание Вашу добросовестную службу на наших кораблях, а также стаж плавания и Ваши личные качества, мы сочли Вас достойным получить повышение и впредь исполнять обязанности капитана на одном из наших пароходов. В данный момент имеется вакантное место капитана на пароходе «Кардиган» водоизмещением в 5200 тонн. Просим срочно сообщить, согласны ли Вы перейти на «Кардиган» капитаном. Пароход стоит в Кардифской гавани, и необходимо его принять до четверга, так как в субботу он должен отправиться в Новый Орлеан. В надежде, что Ваш ответ будет положительным, желаю вам наилучших успехов и удачи в Вашей дальнейшей работе.

С почтением, Роберт Кемпстер.

Р. 8. Более подробные указания получите от моего сына. К.».

Эдуард Харбингер понял, что над ним подшутили, но шутка эта была благожелательная и не оскорбляла, поэтому он присоединился, насколько позволяло его положение, к дружному громкому смеху, раздавшемуся в салоне.

— Мистер Кемпстер, вы умеете шутить, — сказал он, когда смех немного затих. — Еще немного — и я поверил бы и не на шутку огорчился.

— Только этого еще недоставало! — снова рассмеялся Фред. — Довольно и того, что шутка удалась. Ну, желаю успеха, мистер Харбингер!

— Благодарю, миcтер Кемпстер. Надеюсь, что мне удастся оправдать доверие моих шефов.

Потом и старый Фарман долго тряс руку Харбингеру и наполнял бокалы, и Харбингер пожалел, что не скинул комбинезон, — на спине кое-где виднелись пятна краски.

Фред Кемпстер дал указания новому капитану:

— Лучше всего, если бы вы упаковали свои чемоданы и сегодня же вечерним поездом выехали в Кардиф, так как завтра уже пароход должен стать под бункеровку. Но, во всяком случае, сегодня до закрытия конторы явитесь к юрисконсульту и Ноэлю, там вас проинформируют обо всех подробностях.

У Харбингера выдался горячий денек: надо было в страшной спешке собраться в дорогу, утрясти все формальности, получить доверенности и заверить их в портовых учреждениях. Обегав все на свете и все уладив, он только несколько минут смог уделить прощанию со своими друзьями и товарищами на пароходе. Это было событие, которому, без сомнения, следовало радоваться, — долгожданное, давно желанное. Оно открывало перед Харбингером перспективы на будущее, давало его жизни новую, прочную основу и приближало для них с Марго миг осуществления общей мечты. Сегодня впервые они будто не замечали присутствия старого Фармана и не заботились о том, что он может подумать; но присутствие посторонних все-таки стесняло, и они удалились в пассажирскую каюту, где расположилась Марго.

— Когда я возвращусь в Англию… — сказал Эдуард.

— Когда ты возвратишься… — ответила Марго.

— Это не может затянуться надолго — два месяца, три, самое большее полгода — потом ты будешь плавать вместе со мной.

— Но ты должен писать мне почаще. Из каждой гавани, милый.

— Из каждой гавани, милая…

Часы жестокосердно прервали миг их счастья. Эдуарду пора было отправляться на вокзал. Когда он, увешанный чемоданами, вышел на палубу, у трапа его молча поджидал Ако. В спешке Харбингер совсем позабыл об островитянине. Он опустил свой багаж наземь и задумался, потом подошел к Ако и положил ему руку на плечо.

— Нам надо расстаться, друг. Вам будет лучше, если вы останетесь на «Тасмании». Этот корабль вас скорее доставит домой, он пойдет в ту сторону. А если вам когда-нибудь придется плохо и понадобится помощь, то поговорите с Марго. Она вам такой же друг, как и я. Марго проедет часть пути вместе с вами. Доверьтесь ей и берегите ее ради нашей дружбы.

— Все, что я смогу для нее сделать, я сделаю, — сказал Ако.

С тихой болью в сердце смотрел он вслед удалявшемуся Харбингеру и чувствовал, что опять остается одиноким. Странно, что всех хороших, честных людей, с которыми ему выпадало счастье встречаться в своих скитаниях, ему так скоро приходилось терять. Странно и то, что все эти честные люди были несчастны, жизнь не жаловала их. Плохо быть хорошим. Эдуард Харбингер сегодня еще улыбался, радовался, думал, что судьба балует его. Но он был слишком хорошим и порядочным, чтобы несчастье миновало его. Наверно, уж оно где-нибудь подстерегает его.

С той поры Ако всей душой привязался к белой девушке, любимой его друга. Он уже не чувствовал себя таким одиноким.

Старый Кемпстер с удовлетворением наблюдал за поведением сына. Оно ему все больше и больше нравилось. Казалось, что Фред начинает интересоваться более серьезными делами, нежели яхта, футбол и скаковые лошади. Перевод Харбингера был первым свидетельством того, что Фред начал углубляться в практические детали своей будущей деятельности. Эти детали, очевидно, интересовали его, так как через пару дней после отъезда Харбингера молодой Кемпстср заявил отцу, что хочет совершить рейс на борту «Тасмании» и как следует ознакомиться с условиями жизни и организацией труда моряков, — в будущем, когда ему придется самостоятельно руководить пароходством, ни одному капитану не удастся провести его всяческими россказнями.

Само собой разумеется, что Фреду некогда было пускаться в дальнее плавание — до Австралии и обратно. Но сходи он на «Тасмании» лишь до Антверпена или Бордо, и в том не было бы особого толку: он увидел бы только прелюдию морской жизни. Поэтому Роберт Кемпстер с помощью главного агента внес небольшую поправку в рейсовое расписание судов пароходства: он направил «Тасманию» с углем в Геную и оттуда за зерном в Румынию. За это время один из кораблей этой линии мог пойти в док и произвести необходимый ремонт — Компания не будет в убытке, а будущий шеф приобретет ценный опыт.

Капитану Фарману сообщили об этом в конторе. Старый моряк в одно и то же время чувствовал себя польщенным и озабоченным. Это было из ряда вон выходящее событие *— на борту его корабля в этом рейсе будет находиться такой высокопоставленный пассажир, но к этому высокопоставленному пассажиру надо приставить няньку, — он привык к удобствам и к тому, чтобы ни в чем себе не отказывать. В силу некоторых обстоятельств пассажиров на торговых судах причисляли к экипажу или же к практикантам или прислуге, хотя никаких услуг от них не требовали. Так, например, Марго была приписана в качестве помощницы буфетчика и ей была предоставлена лучшая пассажирская каюта рядом с салоном. Могла ли вообще теперь Марго ехать, и не следует ли отдать ее каюту Фреду Кемпстеру?

Этот вопрос разрешил Фред, явившись однажды вечером на пароход и заявив, что пусть из-за него ничего не меняют в заранее намеченном плане. Если Марго расположилась рядом с кают-компанией, то пусть там и остается, а он удовлетворится любой каютой.

Но положение, конечно, было не такое уж бедственное, чтобы сын судовладельца ютился в обыкновенной каюте. Первый штурман, который занял место Харбингера, рад был возможности услужить молодому Кемпстеру, предоставив в его распоряжение свою каюту, — она помещалась тоже рядом с кают-компанией, а значит и рядом с каютой Марго, а сам штурман на этот рейс удовольствовался какой-то запасной кельей.

Фред Кемпстер, провожаемый несколькими друзьями, перешел на корабль в тот день, когда «Тасмания» вышла из дока и отправилась в Ньюпорт. В двухмесячное путешествие он взял с собой восемь костюмов, целый ворох белья и туалетных принадлежностей. Ако, которому поручили разместить гардероб важного пассажира, ломал голову, как все это развесить в маленьком шкафу. И хотя это была лишь часть обзаведения Фреда Кемпстера, островитянин качал головой, недоумевая — для чего некоторые люди приобретают так много одежды. Они хотели выглядеть всегда по-разному; для определенного времени дня и занятий у них была особая одежда, и на переодевания они тратили уйму времени. Разве недостаточно человеку иметь два костюма — один рабочий, другой праздничный. Больше одного все равно сразу не наденешь, а другие люди видят только то, что на тебе, — ведь того, что в шкафах, им не покажешь. Странное хвастовство!..

Еще больше, чем эти мелочи, смущало Ако само присутствие на корабле Фреда Кемпстера. Он не был ни сыном капитана Фармана, ни братом белой девушки, и без него можно было прекрасно обойтись. Что ему здесь нужно? Почему он пришел сюда только тогда, когда Харбингер уже уехал? Почему он занял каюту Харбингера, рядом с Марго?

«Если бы Харбингер знал, как бы он посмотрел на это?» — спрашивал себя Ако. И предчувствие подсказывало ему, что Харбингер отнюдь не был бы рад. На Ригонде, если какой-нибудь юноша навязывался девушке, которая была подругой другого парня, то его прогоняли, как назойливую птицу. Там девушка сама решала, кто может к ней приблизиться, и если двое, парень и девушка, давали понять, что они любят друг друга, то другим уже нечего было вмешиваться.

Эти белые, наверно, нахальны и навязчивы.

По сравнению с тем, что Ако приходилось делать на «Сигалле», здесь работа была нетрудной. В его обязанности входило прибирать пассажирские и офицерские каюты, менять воду в графинах, выбивать ковры, иногда почистить кому-нибудь обувь, а в свободное время он помогал буфетчику и коку. Для работы в камбузе был еще один бой, немного завидовавший «дикарю», что ему доверили почетную обязанность обслуживать пассажиров, от которых иногда перепадают чаевые. Но дальше дерзких замечаний он идти не осмеливался, так как видел, что сам капитан благоволит к «дикарю».

В предвечерние сумерки, в тот час, который так любила Марго, пароход вышел в море. Залив был спокоен, как оз"ёро. Марго стояла на капитанском мостике и, необычно взволнованная (на этот раз в ее волнении не было грусти и томления, оно было радостным), смотрела на тихую панораму, на пылающее закатом небо и на рассеянные поморю корабли. Возле нее стоял Фред Кемпстер.

В Ньюпорте корабль окутался клубами черной пыли. Через горловины на палубе в бункера валил поток угля, все покрылось пылью, моряки ходили с черными лицами. Хотя иллюминаторы были плотно задраены и все двери плотно закрыты, пыль проникала и в каюты. Нигде не было спасенья. Оба пассажира «Тасмании» чувствовали себя пленниками, так как показаться на палубу и думать было нечего. Фред Кемпстер более одного дня не выдержал.

— Кто нас заставляет торчать на корабле, — сказал он Марго. — На берегу ведь тоже есть на что посмотреть.

Марго согласилась с ним. Они отправились на прогулку по городу и его окрестностям. Молодые люди не ограничились Ньюпортом, а поехали в Кардиф, нагулялись по холмистым улицам Пенарты и остальное время провели на взморье. Купались в море, грелись на солнце, с береговой дамбы наблюдали за приливом, бушующие валы которого врывались в ворота гавани и заливали песчаные острова, где догнивали остовы старых кораблей.

Сидя на террасе гостиницы за чашкой кофе, они смотрели на Бристольский залив, за дымкой которого можно было различить скалистые силуэты другого берега. Фред Кемпстер рассказывал о своей парусной яхте, на которой он объехал Британские острова и завоевал на одной из регат серебряный кубок. Он не хвастался, а упоминал, как о чем-то обыденном и само собой разумеющемся, о вещах и событиях, которые составляли содержание его жизни, а у Марго Фарман вызывали представление о чем-то далеком, ослепительном, недосягаемом. Мчаться в прекрасной, мощной машине по дорогам своей родины, любоваться озерами и холмами, бродить с ружьем по заповедникам — разве это не прекрасно! Ницца, Монте-Карло, Давос-Платц, Париж, Мадейра, Венеция… чистокровные рысаки… паровая яхта водоизмещением в 800 тонн, которая сейчас как раз строится и на которой можно будет объехать весь мир… Золотистый блеск роскошной, ослепительной жизни развертывался перед Марго.

Фред Кемпстер был корректен и очень любезен.

После бункеровки пароход основательно почистили, тщательно скатили палубы. Снова море, чайки и дельфины, короткие ночи с бледными звездами и освежающим ветерком, прогулки по верхней палубе и восторженные мечтания в одиночестве.

Фред Кемпстер по-прежнему держался корректно и показывал себя с лучшей стороны, а Марго давно уже заставила побледнеть образ Кателины Титмаус.

Далеко за океанскими просторами Эдуард Харбингер вел свой корабль. Может быть, в знойные южные ночи и он смотрел на звезды и думал о девушке, которая со временем будет сопровождать его в путешествиях. Может быть… Фред Кемпстер не хуже его. Молодой, осанистый, красивый… Эдуард Харбингер был там, Фред Кемпстер находился здесь.

Однажды в Бискайском заливе Ако видел, как Марго в смущении отняла свою руку, когда молодой Кемпстер пытался погладить ее. Пять дней спустя Ако видел эту же самую руку в пальцах Фреда, он играл ею, смотрел куда-то вдаль и, разговаривая, улыбался. И Марго тоже улыбалась, смущенная и взволнованная. А старый Фарман держал себя так, будто он ничего не замечает и не знает. Какая-то сила, намного превышавшая разум этих людей, делала свое дело. И когда они зашли в итальянскую гавань, разгрузились и через греческий архипелаг приближались к Мраморному морю, старый Фарман сделался вовсе слепым, зато Ако охватывало все большее беспокойство. Убирая каюту Марго, он иногда по утрам находил в пепельнице окурки сигарет. Марго не курила.

Ужинал молодой Кемпстер в салоне вместе с Марго и капитаном, но старый Фарман в таких случаях частенько вспоминал, что ему еще необходимо кое-что сделать в штурманской рубке либо отдать распоряжение боцману на завтрашний день. Он уходил, а Марго и Фред оставались одни.

Письма от Харбингера старый Фарман передавал своей дочери так, чтобы Фред не видел. И, написав ответ, Марго сама относила письма в порт, в почтовый ящик, либо тайком отдавала Ако, строго наказав отнести и опустить так, чтобы никто не видел.

Несколько дней Марго казалась очень встревоженной и подавленной. Фред Кемпстер держался как-то в стороне, а капитан неоднократно подолгу серьезно беседовал с дочерью. Ако не знал, что в это время происходило в душе Марго, но он смутно чувствовал, что это нечто важное и решающее. Потом троица, обретавшаяся в каютах салона, как будто повеселела. Фред Кемпстер снова улыбался и весело болтал с Марго, но девушка избегала смотреть Ако в глаза. Капитан Фарман теперь выглядел таким напыщенным и самоуверенным, как никогда раньше. Прогуливаясь по.верхней палубе или капитанскому мостику, Фред Кемпстер брал Марго под руку, иногда они останавливались и, прижавшись плечом друг к другу, подолгу оставались в таком положении, глядя вдаль. И каждый раз, когда Марго что-нибудь говорила, она смотрела Фреду в глаза и улыбалась так нежно, как обыкновенно улыбаются девушки своим любимым.

Это была новая, непостижимая загадка для Ако. Он знал, что Эдуард Харбингер возлюбленный Марго. Теперь он видел, что и молодой Кемпстер мил ей. Как это возможно, чтобы одна девушка любила двух юношей? Или, может быть, Харбингер больше не мил ей, потому что его здесь нет? Если так, тогда и…

Будто чья-то невидимая рука вдруг сжала сердце Ако, он вспомнил Нелиму, смуглую девушку на далеком острове. Не забыла ли и она своего друга и не нашла ли другого милого? Может быть, это Манго, с которым она при свете луны сидит на берегу острова и смотрит на отражение звезд в водах лагуны… Быть может, она уже живет в хижине какого-нибудь юноши, готовит ему пищу и ожидает его возвращения с рыбной ловли… Нелима…

Ако понял, как сильно должно болеть у Харбингера сердце, если бы он узнал, что случилось с его девушкой, — сердце белого человека болело бы так же, как и сердце темнокожего. Но Харбингер не знал этого, так же как не знал и Ако, что случилось с Нелимой. Оба они жили предположениями и надеждой.

Будто поняв, какие мысли угнетают Ако, Марго однажды сама заговорила с ним:

— Ако еще помнит своего друга Харбингера? — спросила она.

— Я никогда не забуду своего друга, — ответил юноша.

— Это правильно, Ако, его не надо забывать, — вздохнула девушка. — Он хороший человек. Много на свете хороших людей.

— А мистер Кемпстер тоже хороший? — спросил Ако.

— Да, Ако. И он богатый, сильный человек… намного сильней Харбингера. Если он захочет, то Харбингеру и всем нам будет хорошо, если не захочет, у нас начнутся большие неприятности.

— Как человек он лучше Харбингера?

Марго долго не отвечала. Темная тень легла на ее прекрасное лицо, которое имело счастье и несчастье слишком походить на лицо известной певицы, и ее голос как-то осекся, когда она сказала:

— Харбингер далеко отсюда и долго останется там — этого требует его работа. А когда он вернется из-за моря… мы будем друг другу чужие.

— Почему чужие?

— Потому что мы… я и отец… да и Харбингер… слабее мистера Кемпстера, а от него зависит наша жизнь.

— Ваша жизнь? Разве вы не можете жить, если он не благоволит к вам? — удивился Ако.

— Лучше, если он благоволит. Человек живет только раз, и ему хочется прожить свою жизнь лучше, красивее, приятнее, так, чтобы взять от нее как можно больше. Мистер Кемпстер так богат, что ему доступно все, чего только может пожелать человек. Эдуард Харбингер может иметь только то, что в его возможностях, и это гораздо меньше того, что может Кемпстер. С ним, с Кемпстером, я смогу жить в роскоши, он мне даст все, о чем я мечтала… и он хороший и милый человек. Эдуард Харбингер тоже хороший и милый, но он не может дать всего, что мне нравится.

— А разве Кемпстер лучше и милее Харбингера? — еще раз переспросил Ако. На этот раз Марго оставила его вопрос без ответа.

Тогда Ако сказал:

— Жить на свете совсем просто, если человек правильно оценивает вещи, — так меня учил Мансфилд. Кушать можно только одним ртом, спать можно только в одной кровати и надеть можно только одно платье. И если есть что кушать для одного рта, если есть постель и одежда, то все остальное лишнее и ничего не дает человеку. Если один человек хочет больше, чем ему полагается, то он обкрадывает другого человека, — это тоже мне говорил Мансфилд. А он умный человек.

— Ах, Ако, тебе этого не понять. Ты вырос в других условиях и привык совсем иначе смотреть на вещи, чем мы, белые.

— Но ведь и Мансфилд белый.

— Да, но он не такой, как другие белые. Он смельчак и безумец, ему нипочем опасности и неудобства. Все не могут так поступать, потому что не все так отважны и сильны, чтобы рисковать и отказываться от того, что дает им жизнь. Я тоже не так сильна, чтобы отказаться от счастья.

— А разве счастье в том, чем владеет Кемпстер и чего нет у Харбингера? Я думаю, что счастье в том, чтобы жить вместе с тем, кто милее всех. Когда нас не будет в живых, мы ведь ничего не возьмем с собой из того, что было при жизни, — ни больших запасов пищи, ни множества кроватей, ни одежд. Человек останется таким, каков он есть.

Ако дивился некоторым поступкам белых людей.

Не ответив на самый главный вопрос Ако, Марго Фарман тем самым подтвердила его предположение, что Харбингер ей все же милее Кемпстера. Но еще милее и лучше самого человека ей представлялось то, что человеку принадлежит. Человек это не самое главное, — важнее и ценнее были для нее пища, одежда, жилище, деньги. Эта девушка любила вещи, поэтому могла принадлежать человеку, который не был ей мил, но которому принадлежали эти вещи. Действительно, ужасной властью обладают деньги, за них можно приобрести труд, свободу и любовь другого человека. А ведь Марго Фарман не плохая и не глупая девушка, иначе Харбингер не любил бы ее.

Будет ли любить ее Харбингер и тогда, когда узнает о случившемся? Стоит ли любить такую девушку? Может быть, он поступит, как Кемпстер: отнимет у другого юноши, слабее и беднее его, любимую девушку — купит то, что можно купить. На рынке ведь так: кто больше заплатит — тот и берет вещь. Но разве и такие сделки приносят барыши?.