"Кингсблад, потомок королей" - читать интересную книгу автора (Льюис Синклер)

20

— Вы сказали, что вы сами — негр? Мы этими вещами не шутим. — Джон Вулкейп, не такой румяный, как Нийл, и потому даже более «белый», смотрел на него строгим взглядом.

— Я тоже не собираюсь шутить! Я узнал только недавно. — Нийл чувствовал, что попал в ловушку. Вулкейпы — чудесные люди, но совсем не нужно, чтобы он оказался в их власти. Он продолжал, торопясь: — Может быть, я напрасно сказал вам. Никто не знает, даже родители и жена, но боюсь, что это правда. Всего лишь незначительная примесь негритянской крови, но по закону, действующему почти во всех штатах, я уже считаюсь «цветным».

Он удивился, не видя удивления на их лицах. Лица были неприветливые, суровые. Он добавил с деланной небрежностью:

— Что ж, видимо, придется примириться с этим.

Джон Вулкейп сказал ровным голосом:

— Не оплакивайте себя. Не будьте ребенком. Я вот уже шестьдесят пять лет «мирюсь» с тем, что я негр, «мирятся» кое-как и моя жена, и дети, и миллионы других порядочных людей.

Их взгляды скрестились, и Нийл, пристыженный, отступил:

— Вы совершенно правы, мистер Вулкейп. Я снова должен просить у вас прощения. Просто это так ново для меня, что я еще не успел привыкнуть к этой мысли. Даже отец и мать не знают ничего. Я знакомился с историей нашего рода и вдруг натолкнулся на… на…

— У белых людей это называется «мазок дегтя», — насмешливо сказал Эмерсон. — Нелегкое дело, а?

— Кому же, как не вам, знать, легкое оно или нелегкое, — огрызнулся Нийл.

— Джон, Эмерсон, сейчас же перестаньте мучить мальчика, слышите! — В голосе Мэри Вулкейп была материнская нежность и материнская повелительность. — Вполне понятно, что он расстроен. Бедный мальчик! — Она обняла Нийла одной рукой за плечи и легонько поцеловала в щеку. Это мать, его мать утешала его.

— Сколько тебе лет, сынок? — спросила она негромко.

— Тридцать, почти тридцать один, миссис Вулкейп.

Он чуть не назвал ее «мама».

— Не так-то просто в эти годы вдруг увидеть мир, как он есть. А нам, цветным, чтобы не попасть в беду, нужно хорошо знать и свой мир и мир белых. Ну, вот что, — миссис Вулкейп перешла на деловой, трезвый тон: — оставайтесь-ка с нами обедать. Жена не рассердится? Вот телефон, позвоните ей.

Вестл сказала: «Пожалуйста» и «ну как там, у ветеранов, весело?»

Выяснилось, что в одном отношении Мэри Вулкейп оправдывала миф о «типичной негритянке»: стряпала она великолепно. Но Нийл еще не освободился от первобытных представлений, и потому его удивило, что в меню воскресного обеда фигурировали не жареные куры и арбуз, а самый обыкновенный арийский ростбиф.

Эмерсон потел обедать домой. На прощание он сказал Нийлу:

— О том, что вы нам рассказали, капитан, я никому говорить не буду, пока вы сами этого не пожелаете. Но приходите в наш клуб. Бассейна для плавания там, правда, нет, но народ симпатичный.

Они пожали друг другу руки. Они стали друзьями с опозданием на двадцать лет.

Джон вздохнул.

— Райан опять опаздывает. Эти нынешние революционеры, пожалуй, и на баррикады опоздают. Ну, не будем ждать его, Мэри! Давай садиться за стол.

Так в этот день Нийл впервые разделил трапезу со своими новыми друзьями — самый древний и самый распространенный символ равенства.

Вероятно, чтобы он скорей почувствовал себя как дома, Вулкейпы стали рассказывать ему историю семьи.

Джон Вулкейп был «цветной» и при этом внешне «белый», то есть обладал кожей розовато-коричневато-сероватого оттенка, и ни разу в жизни он не бывал южнее Айовы или восточное Чикаго. Родился он в Северной Дакоте, где семья его была единственной «негритянской» семьей в округе. Его отец служил на железной дороге старшим путевым обходчиком, отец его отца был в Джорджии рабом, а после Гражданской войны батрачил во Флориде, которая ему едва ли казалась раем рулетки и пляжных зонтиков.

Джон с детства тоже работал на ферме, мечтал о колледже или сельскохозяйственных курсах, но когда он только что перешел из начальной школы в среднюю, отец его умер, попав под колеса оторвавшегося товарного вагона, и Джон поступил подмастерьем к деревенскому парикмахеру. Парикмахерское ремесло привело его в 1902 году в Гранд-Рипаблик, и здесь, в двадцать два года, он впервые узнал, что значит быть негром.

До этих пор дипломатическое искусство, к которому жизнь обязывает цветных людей, было ему так же чуждо, как какому-нибудь Нийлу Кингсбладу. Сын набожного баптиста и исправного железнодорожника, старшего над десятком ирландцев и шведов, Джон никогда не слыхал о том, что он низшая биологическая особь, и его непросвещенные белые друзья, юноши и девушки, не знали, что его прикосновение нечисто.

Девушки, во всяком случае.

Находились, правда, в далекой дакотской деревушке люди, недовольно ворчавшие что-то насчет дегтя, но это были чудаки и брюзги, и Джону злоба их оставалась непонятной.

Утвердившись в Гранд-Рипаблик как белый человек и мастер своего дела, он совсем позабыл о смутных намеках покойного отца на то, что их семья причастна к какой-то страшной тайне, именуемой «расовым вопросом». Скажи кто-нибудь Джону в то время: «Ты чернокожий», — это показалось бы ему не более осмысленным, чем если бы сказали: «Ты гидроидный полип», — ведь кожа у него и не была черная. Да и вообще его очень мало трогало, «черный» он или «белый», — были бы клиенты довольны да любила бы милая.

Но вот попал в город заезжий человек из его родной дакотской деревушки и что-то шепнул хозяину парикмахерской, а тот спросил Джона:

«Ты что ж это, оказывается, негритянской крови?»

«Кажется. А что?»

«Да мне-то, собственно, ничего, а вот клиентам может не понравиться. Обидятся и не станут ходить».

«До сих пор не обижались?»

«До сих пор нет, а все-таки… Лучше не рисковать. Такого мастера, как ты, у меня не бывало, тут ничего не скажешь, но лучше не рисковать».

Уже в 1904 году сложилась эта формула осторожности, которой во всем ее косном самодовольстве, тупости и трусости суждено было дожить до середины Века Демократии и Просвещения.

Джон стал мыкаться с места на место, и ни разу его не уволили за плохую работу или по жалобе клиента, — во всяком случае, никто из клиентов не жаловался, покуда ему не шепнут на ухо о Важном Обстоятельстве. Случалось и так, что Джон сам швырял им в лицо это Обстоятельство потому, что ему был противен прогорклый елей дядитомовщины, и потому, что за две минуты разговора с первым хозяином, изобличившим и уволившим его, он стал Негром и патриотом своей расы.

Его милая, белокурая горничная швейцарка, которую он учил английскому языку, приняла великую новость равнодушно, но ирландские и скандинавские подруги объяснили ей, что как истинная гражданка Страны Демократии она должна тотчас же прогнать его.

Джон первым из «цветных жителей» Гранд-Рипаблик услыхал об организации НАСПЦН — Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного Населения, — и на съезде в Миннеаполисе он повстречал Мэри, такую же условно «цветную», как и он сам.

Она получила образование в Оберлин-колледже, была дочерью ветеринара из Айовы, довольно удачно ставившего научные опыты над индейками, курами и гусями. Встретившись, Джон и Мэри сразу почувствовали взаимную неприязнь, потому что у обоих была белая кожа, и они заподозрили друг друга в склонности этим гордиться. Но оказалось, что ни он, ни она не жаждут уподобиться белым тиранам, и это сблизило их. А с тех пор эту близость поддерживала свойственная им обоим честность и чувство юмора.

Джон открыл собственную парикмахерскую, но дело не пошло: не потому, что он был негр, — большинство клиентов не смущалось наличием в нем африканской крови, — но потому, что он не пожелал запереть свои двери для черных посетителей, а уж этого никакой белый, пекущийся о благе общества, не мог потерпеть.

Тогда Джон решил попытать счастья как механик — ему от природы легко давалась всякая техника. Но он не имел подготовки, технических школ было мало, и в них тоже соблюдалась сегрегация. Одно время он и Мэри думали переехать в какой-нибудь большой промышленный город, где он мог бы учиться, но потом их сбили с толку рекламные заверения агентов по продаже недвижимости, что всякий труженик, который показал себя добрым членом городской общины, приобретя в собственность домик и обзаведясь семьей, вправе рассчитывать на почет и уважение.

Они приобрели домик и обзавелись семьей в лице Баярда, и потому они застряли в Гранд-Рипаблик, должно быть, уже навсегда, и Джон стал дворником, и рад был такой удаче, а Мэри помогала ему тем, что пекла пирожки на продажу и нанималась прислуживать за столом на званых обедах.

— Я много раз видела вас, капитан, и у Хавоков и у миссис Дедрик, когда там бывали гости, но вы-то меня, понятно, не замечали, — сказала она, и хотя в ее словах не было укора — она была слишком умна и слишком по-матерински чутка для этого, — Нийлу стало стыдно.

Он не сомневался, что при наличии ярлычка «белый» и тестя вроде Мортона Бихауса Джон Вулкейп мог бы сейчас занимать пост директора Второго Национального Банка, и точно так же при соответствующих обстоятельствах Джон Уильям Пратт служил бы дворником и истопником. С той только разницей, что мистер Пратт идеально топил бы котел парового отопления, со вкусом подметал полы и выносил пустые бутылки, а мистер Вулкейп, ублажая крупных вкладчиков, был бы менее счастлив и уж, конечно, менее исполнен достоинства, чем сейчас.

Под конец обеда, отбросив сдержанность, они занялись обсуждением вопроса, следует ли негру Нийлу сделаться негром.

— Я только одно могу вам посоветовать, мистер Кингсблад: не спешите, — сказал Джон.

Эти люди сейчас стали Нийлу ближе, чем его родные отец и мать; смысл и цели их жизни были ему, во всяком случае, понятней. Ему хотелось, чтоб они называли его Нийл, но они только изменили официальное «капитан» на более мягкое «мистер» да изредка допускали ласковое «сынок».

— Не увлекайтесь ролью мученика, — настаивал Джон. — Чтобы понять, в чем ваш долг или хотя бы чего вам хочется, вы должны прочесть много книг о моем народе, тех самых книг, которые я, необразованный человек, читаю вот уже тридцать лет. Мне, впрочем, повезло в этом деле. Скамеечка у топки котла — самое подходящее место для серьезного чтения.

Может быть, почитав и подумав как следует, вы решите, что открываться не стоит. Народу нашему это никакой пользы не принесет, а для вашей матери, жены и дочки может оказаться ужасно. Я лично горжусь тем, что я негр. Среди моих братьев по крови я знаю много простых рядовых людей, которые не уступают великим поэтам и героям библии. Но белые дельцы не любят, когда маленькие люди проявляют героизм — безразлично, черные ли это или свой брат, белый. Они беспощадны с нами. И, так или иначе, вы не вправе требовать от ваших близких, чтобы они разделили вашу жертву. Вряд ли много найдется женщин, которых привлекает мученический венец. Для этого у них слишком много здравого смысла.

Мэри пожаловалась:

— Вот не могу заставить Джона понять Жанну д'Арк или, уж если говорить о здравом смысле, то хотя бы Гарриет Табмен. В отношении женщин он несправедлив. Недаром в мужской парикмахерской работал.

Нийл сказал задумчиво:

— Говоря по совести, я еще не думал о том, чтобы объявить себя негром. А вы очень презираете тех негров, которые не решаются на борьбу и предпочитают сходить за белых?

Старики вздохнули. Джон ответил:

— Нет. Нам жаль терять своих, но мы понимаем, что им пришлось пережить, и у нас даже существует неписаное правило: если встретишь старого знакомого в компании белых и он тебя не узнает, ты и виду не подашь на людях. И точно так же мы скорей вырвем себе язык, чем расскажем кому-нибудь вашу тайну. И наш младший сын Райан тоже, если вы захотите оказать и ему такое же доверие. На него даже больше можете положиться, хотя он у нас самый левый и вам, белым, от него порой здорово достается.

— Знаете что, мистер Кингсблад, приходите к нам в пятницу вечером. Будет Клемент Брэзенстар, из Городской лиги, и Аш Дэвис, химик…

— Я знаю доктора Дэвиса. Видел его в банке.

— А может быть, и Софи Конкорд. Это медсестра из городской больницы, умница и очень хорошенькая. Все они страстные любители расовых споров, еще хуже меня. Будет вам развлечение на вечер — вместо безика. Ведь вы в безик играете?

— В бридж! — поправила более искушенная в светских обычаях Мэри.

— Я приду, — сказал Нийл.

Джон продолжал:

— Вам незачем говорить им о своем происхождении. Вообще, мистер Кингсблад, мне кажется, распространяться об этом не стоит, разве что с нами — для нас ведь вы почти родной. Эмерсон часто рассказывал о вас, когда вы учились вместе в школе. Вы ему очень нравились.

Вот придете в пятницу, поговорите с Клемом Брэзенстаром. Его стоит послушать. Это настоящий простой батрак с низовьев Миссисипи, черный, как сам дьявол, и он не учился ни в каком колледже, но не знаю, много ли найдется в колледжах профессоров, которые прочли столько книг.

Ну, а Дэвисы, Аш и Марта — эти, так сказать, середка на половинку. Они не черные и не родились на хлопковом поле как Клем, но и не белые и не выросли среди северных метелей, как мы с Мэри. Кожа у них желтая, а родом они из пограничных штатов, Теннесси и Кентукки, где белые еще сами не знают, чего хотят. Сегодня дают негру полицейский мундир, а завтра его линчуют, а послезавтра помещают о нем в «Курьер-журнале» прочувствованный некролог.

Нийл вздохнул.

— Боюсь, у меня самого не очень чиста совесть перед неграми.

— Как так?

— У нас одно время была прислуга негритянка, Белфрида Грэй, и вот я к ней очень нехорошо, очень пристрастно относился. Я считал, что она неряшлива, что у нее скверный характер, я почти возненавидел ее, а из-за нее и всех негров вообще. Вы ее не знаете?

— Ну как же, кто не знает эту потаскушку, — невозмутимо сказала миссис Вулкейп, и это слово так резнуло Нийла, как если бы он услышал его от своей матери.

Мистер Вулкейп подхватил так же беззлобно:

— Да, Белфрида — она непутевая, дурной пример для нашей молодежи. Мы из-за нее не будем на вас в обиде, не уподобляйтесь только другим белым, не судите по ней обо всех нас. Но и Белфриде найдутся оправдания. Родителей у нее нет, дед ее, Уош, человек слабый, а бабка — настоящая ведьма. Конечно, Белфрида — пренахальная девчонка. Для нее нет больше удовольствия, чем форсить перед польскими девушками — она, мол, и умней их и одевается шикарнее. Но это, пожалуй, лучше, чем быть Топси, унижаться и корчить из себя дурочку на потеху белым. Или превратиться в грязнуху, лентяйку и воровку, как раз такую, какими изображают своих цветных слуг южане. А с другой стороны, что и спрашивать с девушки, которой не на что надеяться в жизни? Да, много оправданий можно найти Белфриде.

— Перестань, — сказала его жена. — Ты меня раздражаешь. Терпеть не могу, когда начинаются эти ссылки на обстоятельства. Плохое это оправдание. Каждый убийца, белый или черный, всегда хнычет: «Я не виноват, это все потому, что мои родители меня не понимали». Разве родители когда-нибудь понимают своих детей? А ведь это — излюбленное оправдание пьяниц и развратников даже у нас, в Файв Пойнтс. Надоело! Если Борус Багдолл торгует наркотиками и живым товаром, я вовсе не намерена прощать его только потому, что он родился в семье разоренного фермера!

Муж запальчиво возразил:

— Даже Борусу приходится сталкиваться с дискриминацией…

То был первый из «расовых споров», которых Нийлу еще много предстояло услышать в Файв Пойнтс, споров, длившихся ночи напролет, противоречивых и страстных, порой ученых, порой беспомощно косноязычных: негры — портные, официанты и смазчики, — которые их вели, не покупали книг оптом, как Оливер Бихаус или Джон Уильям Пратт, чтобы в строгом порядке расставить их на дубовых полках, а брали по одной в городской библиотеке, но зато читали.

Нийл попытался вступить в разговор:

— Я не считаю, что все белые сознательно жестоки. Я уверен, многие из них даже не подозревают о существовании дискриминации.

Позади него вдруг кто-то откликнулся молодым, но глуховатым баском:

— Любопытно, а кто же ее выдумал, эту дискриминацию, чужой дядя?

— Мистер Кингсблад, это наш сын Райан, — сказала миссис Вулкейп.

— Наш сын Райан, который всегда опаздывает, — сказал мистер Вулкейп.

— Ваш любящий сын Райан, который всегда прав, в особенности когда дело касается расового вопроса. А с кем я имею честь?