"Солнце – это еще не все" - читать интересную книгу автора (Кьюсак Димфна)

Глава одиннадцатая

Элис захлопнула окно столовой. Ветер налетал свирепыми порывами, крутя лепестки, сорванные с веток цветущих деревьев. Ей всегда было больно видеть, как быстро они облетают – бессмысленно погубленные, точно ее собственная жизнь.

Она вернулась к столу, прижимая ко лбу ладонь.

– Кажется, у меня разбаливается голова. Это от погоды.

– Очень жаль, – отозвался Мартин, не отрываясь от юридического журнала.

Они уже доедали второе, когда Лиз стремительно сбежала по лестнице и влетела в столовую.

– Тысячу раз прошу прощения, но мне обязательно надо было допечатать все до конца.

Элис приподнялась, но Лиз заставила ее сесть.

– Не беспокойся. Я возьму сама. Супу я не хочу.

Она обычной стремительной походкой пересекла столовую и скрылась в кухне, прежде чем Элис успела ее остановить. Вернулась она с тарелкой, которую держала через посудное полотенце, и, подпрыгивая, перекладывала из руки в руку. Тарелка со стуком опустилась на стол.

– Ой-ой! – Лиз подула на пальцы. – До чего горячая!

– Потому что она слишком долго простояла в духовке. Если бы ты пришла обедать, когда я тебя позвала, она не была бы такой горячей.

Лиз опустилась на стул, с отвращением поглядела на тарелку и отодвинула ее.

– Впрочем, неважно. Я этого все равно есть не буду.

Элис откинула голову и вздернула подбородок – это ее движение всегда ассоциировалось у Лиз со словом «взбрыкнуть».

– Почему же, скажи на милость?

– Так просто. Температура неподходящая.

– Я же объяснила тебе, почему он такой горячий.

– Я не о пироге. Я о погоде. Сейчас слишком жарко для пирога с почками.

– Ну, а что ты будешь делать летом, если уже в сентябре жалуешься на жару?

– Против самой жары я ничего не имею. Я только считаю, что пирог с почками – блюдо для жары неподходящее.

Элис положила свой нож и вилку.

– Ты, кажется, позволяешь себе учить меня, что и когда нам полезно есть?

– Ах, тетя Элис, не надо этого тона. Профессор говорит, что он вреден для моего пищеварения.

– А то, что я жду, когда ты, наконец, соизволишь спуститься к обеду, – это, по-твоему, не влияет на мое пищеварение? Мартин, ты слышал, что сказала твоя дочь?

Мартин поднял голову.

– Боюсь, что нет. Очень интересный разбор законопроекта об ограничительной практике.

– Она отказывается есть пирог с почками.

– Неужели? – Мартин поглядел на Лиз и сказал нараспев: – Доедай обед ты свой, и не будешь ты худой.

Лиз подхватила вторую половину фразы, и они оба рассмеялись.

– Не понимаю, что тут смешного, – поджав губы, сказала Элис.

– Мы смеялись не над тобой, Элис, милая, – ответил Мартин кротким голосом, который он обычно пускал в ход в таких случаях. – Мне просто пришло в голову, что я твержу ей это вот уже двадцать лет, а она все равно такая же длинная и тощая, как я сам.

– Что доказывает доминанту белфордовских генов и хромосом.

– Вовсе нет! – Тон Элис становился все выше. – Белфордовские… как ты их там назвала… представляю я. Я пошла в моего отца, а вы оба – прямые потомки мамы и бабушки.

– Хогбиновская линия, – подсказал Мартин.

– Но с вариациями, – весело добавила Лиз.

– Если ты имеешь в виду свои рыжие волосы, то их ты унаследовала от матери.

Выкрикнув это, Элис поглядела на Мартина, чтобы проверить, услышал ли он, но он с излишней сосредоточенностью листал свой журнал.

Лиз невозмутимо встретила ее взгляд.

– Конечно. Как и еще многое.

Элис стало мучительно больно от мысли, что она способна так себя вести. «Господи! – молилась она про себя. – Почему ты позволяешь, чтобы мной овладевала эта злость?» Она крепко сжала край стола, точно это помогало ей подавить раздражение, и заставила себя сказать спокойно:

– Если ты не хотела на обед пирога с почками, почему ты меня об этом просто не предупредила? Ты же знаешь, что я никогда не заставлю тебя есть то, чего ты не хочешь, хотя ты и очень привередлива.

– Я знаю, душка. Горе в том, что я никогда не знаю заранее, чего мне захочется, а чего нет.

В глазах Лиз была настороженность – тон тети Элис означал, что разговор почти наверное закончится истерическими слезами.

Она подошла к буфету и оглядела десерт.

– М-м! Сказка! – причмокнула она. – Пожалуй, я обойдусь глубокой тарелкой лимонного безе, ананасом и кремовым бисквитом со сливками.

Мартин поглядел на ее наполненную до краев тарелку.

– Ну, пожалуй, этого хватит, чтобы дотянуть до завтра.

– А что вашему высочеству будет угодно скушать завтра утром? – саркастически осведомилась Элис, глядя, как Лиз подцепляет ложкой сбитые сливки.

– В данный момент я хотела бы огромную-преогромную вафлю с кленовым сиропом, – сказала Лиз, снова причмокнув. – Или трехслойный сандвич из поджаренного хлеба с маслом, цыпленком и спаржей.

– На завтрак – вафлю или сандвич из поджаренного хлеба?!

Лиз засмеялась.

– Не обращай на меня внимания, тетя. Это просто одно из тех необъяснимых желаний, какие бывают у беременных женщин. Если ты соорудишь мне завтра гигантский сандвич, у меня, возможно, появится желание поесть земляники.

По радио раздался сигнал проверки времени.

– Боже, как ты разговариваешь! Слушать противно. Иногда я просто удивляюсь, как я еще все это терплю – эти твои дурацкие идеи, а твой отец головы от газеты не поднимет…

– Да, кстати, – сказал Мартин, – ты дала объявление в «Геральд» о стороже для коттеджа?

– Нет. Они берут за это сумасшедшие деньги. Я дам его в местную газету.

– Толку будет гораздо меньше.

Элис вся кипела и, накладывая десерт себе и Мартину, сердито стучала ложкой, а невозмутимый голос диктора сообщал о тревогах мира.

Они считают, что она обязана все для них делать. Что они знают о жгучей боли, терзающей ее с той самой минуты, когда Обри Рейнбоу лишил ее единственного приятного знакомства, которое могло бы завязаться у нее в этом затхлом Уголке?

Часы пробили четверть, и Лиз подскочила.

– Я должна бежать. Я обещала Младшему Маку привезти ему все к половине восьмого, чтобы он успел в типографию. Можно, я возьму машину, папа?

– Не прежде, чем я узнаю, какое еще потрясение вы готовите миру.

Голос Мартина был сух.

Лиз опасливо посмотрела на отца.

– Тебе это действительно интересно или из желания поддержать разговор?

– Я хочу знать, это вполне естественно.

– Для твоего пищеварения будет лучше, если ты останешься в неведении.

– Не кажется ли тебе, что после этого ужаса на прошлой неделе мы имеем право знать, в чем дело? – раздраженно спросила Элис.

– Мне казалось, что мы уже давно согласились предать вышеупомянутое происшествие забвению.

Но Элис это не остановило.

– Как, по-твоему, мы себя чувствовали бы, если бы тебя заперли вместе с остальными?

– Наверное, так же, как родители Чаплина, когда он сжег в Вашингтоне свой военный билет.

– Это non sequitur[5], Элизабет, – строго сказал Мартин. – Если мы, как ты выразилась, и согласились предать это происшествие забвению, то лишь на подразумевавшемся условии, что оно не повторится. И не забудь: нам – всем нам – очень повезло, что сержант узнал тебя, когда ты назвала свою фамилию, не то…

– Не то правосудие свершилось бы согласно требованию закона?

– Это не тема для шуток, – сказал Мартин.

– Я не шучу, – ответила Лиз.

– Для меня было таким ударом, – вмешалась Элис, – когда я увидела в «Геральде» эту твою фотографию с открытым ртом…

– Тебе было бы приятнее, если бы я его закрыла?

– Розмари, наверное, никогда тебе этого не простит. Не прийти на день ее рождения – и ради чего?

– Уж Розмари меня совсем не трогает. Ее и задело только то, что «Геральд» напечатал наши фотографии, а не ее. Да без этой фотографии она даже никогда не узнала бы, что мы не пришли.

– Об этом говорил весь Уголок.

– По крайней мере у них появилась новая тема для сплетен.

Лиз взяла с буфета яблоко. Ее рука дрожала.

Элис сердито смерила ее взглядом.

– Неужели ты собираешься выйти в этих ужасных брючках в обтяжку? Точно Гамлет в этом отвратительном фильме.

– К несчастью, она более упряма, – вставил Мартин.

Элис продолжала почти визгливо:

– Не могу понять, как вы, нынешняя молодежь, отличаете юношей от девушек.

– Инстинктивно.

Лаконичный ответ Лиз окончательно вывел Элис из себя. Она злобно повернулась к Мартину.

– Почему ты не заставишь ее вести себя прилично?

– Научи меня, как это сделать! – возразил Мартин и продолжал, обращаясь к Лиз: – Ты так и не ответила мне, что ты намерена делать теперь.

– Отвезти это в комитет.

– Что «это»?

– Машинописный экземпляр объявления о семинаре по положению во Вьетнаме.

– Ты знаешь, что я против всего этого.

– Не понимаю почему. Ты же всегда проповедуешь необходимость хорошо информированной демократии. Вот мы ее и информируем.

– Тем самым ты признаешь, что вы ходили на демонстрацию протеста, не зная, против чего вы протестуете?

– Мы-то знаем. И организуем семинар для честных людей, которые знают об этом меньше нас, но считают своим долгом узнать больше.

– И ты уверена, что ты достаточно компетентна, чтобы учить других?

– Нет, но будет выступать много вполне компетентных людей.

– Какие-нибудь демагоги-политиканы.

– Только один. Кроме того, профессор из Канберры, протестантский епископ…

– В хорошеньком обществе он очутился! – заметила Элис.

– Христос был Князем Мира.

– Все они красные, – фыркнула Элис.

– Ты считаешь красными двенадцать англиканских епископов, которые послали письмо с протестом нашему премьеру? И знаменитого писателя-католика, который побывал во Вьетнаме?

– Я считаю, что им не следовало бы вмешиваться не в свое дело!

– И пятьсот университетских профессоров и преподавателей, которые поддержали этих епископов, тоже вмешались не в свое дело?

– Их следовало бы всех упрятать за решетку.

– И заодно тысячи «преступников», которые посещали семинары в государственном университете и в университете штата – семинары, дважды передававшиеся по телевизору?

– Я его выключила.

Лиз возвела глаза к небу.

– То же сделал бы и Понтий Пилат, – произнесла она с глубоким вздохом.

– Кто им платит? – осведомился Мартин.

Ноздри Лиз раздулись.

– Они так же не ждут платы, как не ждешь ты, когда читаешь лекции в клубах иммигрантов!

– Приношу свои извинения. Но я хотел бы знать, считаешь ли ты, что они лучше осведомлены о положении вещей, чем правительство?

– Судя по тому, как оно себя ведет, – гораздо лучше. Разве ты не читал в сегодняшней газете сообщение военного корреспондента, который спрашивает, не собираемся ли мы последовать примеру немцев и, когда все кончится, сделать вид, будто мы ничего не знаем об ужасах, творящихся во Вьетнаме? А раз тебя это интересует, почему ты не пойдешь и не послушаешь сам, что могут сказать лучше информированные люди?

– Нет, благодарю. Когда я голосую за правительство, я тем самым признаю, что оно разбирается в политике лучше меня, точно так же, как оно признает, что я более компетентен в чисто юридических вопросах.

– И ты ничего не имеешь против планов эскалации этой ужасной войны, которые сейчас обсуждаются?

– Я считаю, что специалисты, обсуждающие их, разбираются в ситуации лучше, чем я.

– Даже несмотря на то, что некоторые наши газеты, многие ученые, писатели, епископы, римский папа и все остальные люди осудили эту войну?

– Все остальные ее не осудили. И я имею в виду не только себя. Есть немало достойных людей, которые считают, что у нас нет выбора, поскольку северовьетнамцы отказываются от переговоров.

Лиз с отчаянием возвела глаза к потолку.

– Я же дала тебе листовку с текстом официального заявления и точными датами, которые они предлагают для начала переговоров.

– Пропаганда! – презрительно бросила Элис.

– Со стороны американской прессы?

Мартин продолжал, словно не слыша их:

– Я не отрицаю, что мне эта война не нравится. Я вообще против всяких войн. Но если мое правительство после зрелого размышления сочло, что наш долг участвовать в ней, то я принимаю его решение, как бы неприятно оно ни было.

– Слепец ведет слепого, – сообщила Лиз потолку.

– В последней войне сражались такие люди, какими твоим друзьям никогда не стать, и твой отец в их числе! – вызывающе сказала Элис.

– Они знали, за что они сражаются. Правда, папа?

Мартин кивнул.

– А сейчас?

Мартин сказал, не отвечая на ее вопрос:

– Ты знаешь, что Манделей очень тревожит участие Лайши во всем этом?

– Очень многие наши друзья не могут найти общего языка с родителями.

Мартин обдумал ее слова, а потом внезапно спросил:

– А какие еще студенты участвуют в этой вашей деятельности?

– Сотни. Тысячи. Десятки тысяч, если взять и другие университеты. А по всему миру – многие миллионы.

– А кто они?

– Ты уже знаком с их типичными представителями. Лайша, Младший Мак, Ванесса, Руперт, твоя собственная любящая дочка.

Мартин не пожелал уклониться от темы и продолжал допрос:

– Из какой они среды?

– Тут полнейшее разнообразие. Лейбористы, либералы, коммунисты, протестанты, католики, атеисты. Богатые и не слишком богатые.

Мартин аккуратно расколол грецкий орех.

– Скажи мне одно: что вы надеетесь получить в результате?

– Наши жизни. Только это, и ничего больше, – Лиз положила руку на спинку его кресла и сказала с отчаянием в голосе: – Почему ты не хочешь понять, папа? Это же наше будущее. Вы ведь уже жили – и ты, и тетя Элис, и Мандели. Разве у нас нет права отстаивать свое будущее?

Оскорбленная тем, что ей отвели только прошлое, Элис воскликнула с горячностью:

– Это все Младший Мак! Как ты думаешь, что подумали люди, когда ты не позволила отцу внести залог за тебя и Лайшу, пока он не согласился внести его и за Младшего Мака?

– Что подумали? Наверное, что мне повезло, раз у меня такой богатый и влиятельный отец.

– Он и медицину хочет сделать социалистической и водится с коммунистами.

– Он се-кре-тарь Клуба… мира… в Тихом океане, – раздельно, точно ребенку, сказала Лиз.

– Это одно и то же. Они ведь против Вьетнама, как и лейбористский клуб, а там сплошь одни красные.

Мартин сказал ледяным тоном:

– Элис, раз и навсегда – я не желаю, чтобы за моим столом произносились подобные измышления. Я сам не симпатизирую лейбористам – далеко не симпатизирую, но наша лейбористская партия, как и английская, настолько антикоммунистична, насколько можно пожелать. Мы ни к чему не придем, если ты будешь утверждать подобные нелепости.

– Если он лишится стипендии, поделом ему, – продолжала Элис, словно ее не перебивали. – Я уверена, что Старый Мак будет не в состоянии платить за него. Это и сейчас, должно быть, забирает весь его заработок, хотя ему и платят бешеные деньги.

– Это у него ничего не забирает! – отрезала Лиз. – Помимо стипендии и конкурсных премий, которые Младший Мак получил в прошлом году, он дает уроки богатым студентам, которым не хватает ума заниматься самим.

– Меня не интересует, откуда у него деньги, – надменно произнесла Элис. – Я прошу только одного: чтобы моя племянница не якшалась с шайкой агитаторов.

– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я забилась в нору и засыпала ее за собой?

Мартин попробовал разрядить атмосферу.

– Если она больше не будет ходить на демонстрации, то против остального, полагаю, я возражать не имею права.

– А твои возражения чему-нибудь помешали бы?

Элис начала со стуком расставлять кофейные чашки.

– Не могу понять, почему молодежь с ума посходила из-за русских? Миссис Паллик говорит, что ее земляки натерпелись от них больше, чем от немцев.

– Это чистейшая глупость! – взорвался Мартин. – В твоем возрасте такая неосведомленность об общеизвестных фактах граничит с полным невежеством.

– Ну конечно, если ты намекаешь, что я лгунья…

– Я ни на что подобное не намекаю. Просто твои сведения неверны.

Элис вздернула подбородок.

– Да! Но одно я знаю твердо: тебя никогда не сделают судьей, если твоя дочь будет вести себя подобным образом.

Мартин хрипло вздохнул. Складки у его рта стали глубже. Лиз побледнела. Они старательно не глядели друг на друга. Элис продолжала греметь кофейными чашками.

Мартин аккуратно свернул свою салфетку и вдел ее в кольцо.

В напряженной тишине его голос прозвучал особенно холодно и сухо:

– Если бы я не знал тебя так хорошо, я потребовал бы извинения за предположение, что мои действия в этом вопросе объясняются только своекорыстным интересом.

Понимая, что на этот раз она зашла слишком далеко, Элис ринулась в атаку.

– Ах, Мартин, почему ты хоть раз в жизни не можешь оставить свою юриспруденцию в конторе! Из-за того, что ты занят только своими юридическими проблемами, и из-за дурацких политических увлечений Лиз я скоро лишусь в Уголке последних знакомых. Не понимаю, зачем я еще живу тут, если мои чувства никого не интересуют!

– Если тебя все это так сильно задевает, то почему ты не переселишься в какой-нибудь пансион? – холодно спросил Мартин. – Мы с Лиз как-нибудь обойдемся, наняв экономку.

Еще не договорив, он уже раскаивался, что не сумел сдержаться.

Элис посмотрела на него так, словно он ее ударил, потом неловко встала, опрокинув свой стул.

– Я уеду! – крикнула она. – Оставайтесь одни! Тогда вы узнаете, кто наладил хозяйство так, что вы могли ни о чем не заботиться. Ты меня не ценишь. И никогда не ценил. Ты не знаешь, что я потратила свои лучшие годы на то, чтобы заботиться о маме, о тебе, о Лиз. Тебе все равно. И всегда было все равно!

Мартин и Лиз смотрели друг на друга и слушали, как она поднимается по лестнице. Со стуком захлопнулась дверь ее спальни.

Мартин взглянул на часы.

– Да, возьми машину, Зайка, – сказал он через силу. – Собирается дождь. Нет, я не хочу кофе.

Лиз чмокнула его в лоб и выбежала из столовой.