"Воздушный стрелок. Сквозь зенитный огонь" - читать интересную книгу автора (Клаус Фритцше)

1.02 ШКОЛА-ИНТЕРНАТ

Когда к концу подошел мой 10-й год жизни, я попал в интернат. Это было государственное учебное заведение в городе Наумбург, что на реке Саале. Оно было образовано после Первой мировой войны и считалось элитной школой. Я осознанно не упоминаю о «праздновании» Дня моего рождения, т. к. это был день, в который меня особенно довлела тоска по дому.

Школа-интернат находилась в здании, похожем на замок, который был построен в начале 20 века в качестве кадетского учебного заведения. Здесь еще витал дух воспитания, в котором разлученных от родителей детей перековывали в офицеров кайзеровской армии Германии. Ввиду того, что мои оба старших брата, один — 3, а другой, соответственно — 6 лет прожили и проучились в этом интернате, я многое о нем знал именно от них. Меня более одолевало любопытство, нежели страх. Ведь я окунулся в новый мир. Была весна 1933 года.

К дисциплине и наказаниям за ее нарушение я был приучен еще дома, поэтому в школе по началу с этим у меня не возникало трудностей. Это учебное заведение Германии пользовалось хорошей славой, и родители отзывались об учителях и директоре гимназии с большим уважением. Но осенью 1933 года наступил перелом. Действующий директор и большая часть учителей была распущена и заменена людьми, которые отныне должны были вести уроки в форме СА.[2] Директор теперь назывался не иначе, как штурмфюрер. Классы стали называться взводами, а каждые четыре класса составляли сотню. Жизнь в интернате все больше приобретала военные черты. Времена кайзеровских кадетов воспрянули из могилы.

После того, как я одним из лучших учеников закончил первый год учебы в гимназии, ее тоже переименовали. Вместо государственного учебного заведения, она стала называться национально-политическим образовательным учреждением (сокр. NAPOLA), а мы получили униформу, похожую на ту, что носили в Гитлерюгенде. Теперь нас воспитывали посредством военной муштры, что сегодня можно назвать истязанием или пытками. По крайней мере я сталкивался с этим достаточно. Воспитательный процесс протекал по принципу отбора, или лучше сказать, устранения. Тот, кто своими силами не мог постигать высокую планку спортивных и прикладных требований, вылетал из школы. А вылететь из этой школы считалось позором.

Недельный распорядок с понедельника до субботы выглядел так:

6:00 — подъем;

6:00–6:30 — утренняя зарядка;

6:30–7:00 — утренний туалет и построение;

7:00–7:30 — завтрак;

До обеда — от 4 до 5 уроков общеобразовательных предметов. После короткого обеденного перерыва — полтора часа на выполнение домашнего задания.

После этого — военная и стрелковая подготовка из малокалиберного оружия, практическое ориентирование по карте и компасу, определение и описание целей, задачи по сбору в определенном месте, оценка отдаленности предметов, маскировка, подкрадывание, лазание по дереву и т. д. К военной части обучения также относились и строевые смотры, т. е. проверка одежды и снаряжения на чистоту и ухоженность. Но этому всегда предшествовали так называемые часы «чистки пятен». Сюда же относился и смотр оружия. Он был особо страшен, т. к. очень редко удавалось выполнить требования нашего так называемого «воспитателя».

Кто не отличался особой чистотой и прилежностью, попадал в служебный журнал командира взвода. Провинившийся, таким образом, терял выходной, и этот единственный свободный день проводил в интернате на всевозможных внутренних работах.

В 12–13 лет я уже знал, что значило быть «в моде». Кто получал запись в журнал несколько раз, тот находился под более пристальным контролем и перед построением уже знал, что будет назначен в воскресенье на различные работы. Скоро я стал относиться к «разгильдяям» и возненавидел эту школу от всего сердца.

Уроков по политической подготовке или национал-социалистской идеологии я не проходил до самого ухода из школы. Я только знал, что Адольф Гитлер был великим вождем и что он поднимет Германию из пепла мировой войны на невиданные высоты. Я знал, что мой отец не мог терпеть Гитлера, хоть и находил часть его политики приемлемой. Это особенно касалось вопросов расторжения Версальского договора, который запрещал Германии иметь боевые самолеты, танки, крупные боевые корабли, подводные лодки и тяжелые орудия.

А когда в иллюстрированных журналах появились первые фотографии немецких самолетов с крестами на крыльях, и когда мы, учащиеся Наполы, весной 1936 года смогли посетить военный аэродром, то моему восторгу не было границ. Тогда я для себя четко решил: «Я стану кадровым офицером и пилотом Люфтваффе!»

Это был мир, который не имел ничего общего с ненавистным режимом Наполы. Так я, по крайней мере, думал тогда, будучи преисполненным юношеским восторгом.

Когда я поступил в гимназию интерната, мой класс состоял из 32 учеников. То, что 3 или 4 из этого числа не дотягивали от первой до второй ступени гимназии, это являлось нормальным «износом». Но то, что потом началось в Наполе, объяснялось тем, что многие ученики родом были не из простого народа, который поддерживал национал-милитаристское направление нацистов. Значительное число товарищей из класса было «добровольно» отозвано родителями из школы после того, как военный режим стал преподавать им соответствующие уроки. Другие не успевали по учебе или в физическом развитии, и выгонялись из школы. Все чаще получалось так, что ученики, не выдерживая муштру и тоску по дому, не отпросившись, отправлялись в путь в сторону дома, не имея денег даже на проезд (с одной то рейхсмаркой карманных денег в месяц). Кого из «выехавших за границу» заставала полиция, или тех, кого родители снова отправляли обратно, тем приходилось особенно тяжко. От позорного ярлыка «тряпка» он больше не мог отделаться. Как правило, «выехавшие за границу» с их школьной успеваемостью не могли больше поспевать за классом. Наверняка они успевали только за тем, чтобы их выгнали из школы, что, собственно, и было их целью.

Меня же родители не докучали. Оба старших брата (один старше меня на 3, а другой — на 6 лет) выдержали установку на военное образование, а старший хотел стать кадровым офицером. И поэтому было само собой разумеющимся, что я, младшенький, тоже смогу это сделать.

Я продержался в Наполе 4 года, все больше и больше сползая вниз по школьной успеваемости, а также в оценке меня со стороны как воспитателей, так и товарищей из класса. Это вело к отпочкованию и такому расположению духа, который называют сегодня депрессией. Вокруг меня все крошилось. Когда после пасхи 1937 года была закончена 4-я гимназическая ступень, кучка поступавших в 1933 году состояла лишь из пяти «переживших». Между тем образовавшаяся брешь была заполнена так называемыми «восстановительными» учениками. Это были отобранные спортивные юноши из настроенных на национал-социализм семей, с успехами которых мы, «старики», не могли конкурировать.

Особенными событиями в жизни наполеанцев были так называемые маневры. Это были почти военные учения с ежедневными марш-бросками на дистанцию до 50 км и крупными военными играми, к месту проведения которых с разных направлений выдвигались учащиеся имевшихся на тот момент 12 школ Напола. Мы повидали много мест в Германии, но из-за разбитых на маршах ног и экстремальной усталости, предпочтительнее было просто свободное от школьных дел время.

Моя ненависть к Наполе более возросла после того, как у нас появились люди в форме СС и путем наблюдения и обмера тела и головы, приступили к оценке школьников на предмет расовой принадлежности. Раздевшись догола, каждый ученик представал перед комиссией и получал одну из 9 категорий, среди которых первая была «германская», а последняя — «негроидная». Мои оба брата получили 2-ю и 3-ю расовые категории. Я же получил 7-ю и чувствовал себя как отчисленный.

Непосредственно перед началом летних каникул 1937 года я, после проведенных в дождь и холод «полевых учений», с высокой температурой прибыл в школьный лазарет. Диагноз: Плеврит. Еще не совсем выздоровевшего, главный врач отпустил меня за день до отъезда на летние каникулы, и заметил: «Дома у тебя будет более хороший уход, нежели здесь».

На мой вопрос по поводу открепительной справки, он ответил: «К чему? Завтра уже не будет никаких занятий или спортивной подготовки.» Так думал врач. Но руководитель учреждения думал иначе.

В ночь на день отъезда была объявлена ночная тревога! Это означало, что через 5 минут ты обязан стоять на плацу в строю с полной боевой выкладкой. Но ввиду того, что я себя считал не совсем выздоровевшим пациентом, то на плац вышел в тренировочной одежде. На вопрос командира сотни по поводу наличия справки об освобождении, я, естественно, ответил негативно.

«Итак, быстро в казарму, и сюда в полной выкладке!» Таков был его приказ.

Моя реплика по поводу сказанного врачом осталась без внимания. Мне ничего не оставалось, как только подчиниться. А когда я появился на плацу, то колонны уже давно ушли. Был объявлен учебный марш-бросок на 25 км.

Меня ожидал командир взвода и водитель, сидевшие в джипе гимназии, который был без тента. Мы последовали по пути колонн. Было раннее утро, холодное и туманное. Одевшись наспех в короткие брюки и одну лишь коричневую рубашку, я сидел на открытом ветру и дико мерз, пока мы не достигли колонн на марше. После 14 дней, проведенных в постели, марш с «обезьяной» на спине (войсковой ранец с коровьим мехом наружу и притороченной к нему свернутой плащ-палаткой) стал для меня сущей мукой. Я был в ярости от незаслуженного обращения. Был уже обед, когда мы наконец вернулись в расположение школы, чтобы сменить маршевые ранцы на чемоданы, приготовленные к отъезду домой на каникулы.

Как я выдержал поездку домой на поезде, уже не помню. По прибытии домой температура была уже очень высокой. Рецидив — мокрый плеврит. Вот с этим и начались летние каникулы. Антибиотиков, с помощью которых можно было быстро сбивать температуру, тогда еще не было. Выздоровление протекало медленно. А смертные исходы у пациентов с таким диагнозом не считались редкостью.

И тут еще из Наумбурга пришел «голубой конверт», т. е. сообщение: «Ваш сын не успевает по школьной программе, поэтому мы рекомендуем освободить его от посещения этой школы.» Формальной причиной для этого послужили спортивная подготовка и история, по которым я был «двоечником».

То, что такое решение могло быть принято на третьем месяце учебного года, я мог объяснить тем, что я давно находился в «списке сбитых»,[3] и может быть, после консультации между воспитателями и врачом школы по поводу правомерности отправки меня на марш, а также возможных последствий.

Лишенный возможности купаться и играть, вышвырнутый из элитной школы, как «не доросшая задница из последней шеренги», слушающий деревенские сплетни о несостоявшемся младшеньком деревенского учителя, проводил я летние каникулы преимущественно в горизонтальном положении. В любом отношении я чувствовал себя абсолютно отвратительно. Мне было 14 лет.