"Пароль - Балтика" - читать интересную книгу автора (Михаил Львов)

Операция возмездия

7 августа 1941 года наши войска вели, упорные бои на Смоленском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта.

Фашисты в хвастливом сообщении о первых итогах войны, не замечая, что блицкриг уже дал трещину, называли астрономические цифры наших потерь. По их словам, мы потеряли 9082 самолета. Авиация СССР в который раз объявлялась уничтоженной.

7 августа 1941 года наша авиация продолжала наносить удары по мотомеханизированным частям, пехоте, артиллерии противника и аэродромам. Две группы из основной части Первого полка во главе с майором Тужил-киным и лейтенантом Борзовым обрушили бомбы на фашистские мотомехвойска в районе Кингисеппа.

Преображенский, улетая на Эзель, сказал остающимся в Беззаботном тридцати пяти экипажам:

— Вынужден забрать комэсков. Знаю, что вам будет трудно вести борьбу с танковыми колоннами врага. Но надеюсь на вас.

Тужилкин и Борзов не подвели командира…

В этот же день стороной от Ханко прошел "Юн-керс-88". Летчик-истребитель тихоокеанец Петр Бринько без труда определил курс вражеского самолета — остров Эзель. Он хорошо помнил предупреждение своего командира Героя Советского Союза Ивана Георгиевича Романенко: "Не допускать врага к Эзелю!" Бринько до защелки двинул вперед сектор газа, пристроился под хвостом "юнкерса" и снайперским залпом зажег бомбардировщик. Противник торопливо сбросил бомбы в море и попытался уйти от преследования, но спастись не смог. Объятая пламенем машина вошла в пике. "Юнкерс" ударился о каменистый берег и взорвался…

В этот же день экипажи, собранные на Эзеле, один за другим доложили: "К полету готовы!"

В меховых комбинезонах и унтах на земле невыносимо жарко.

— В парной — и то холоднее, — отдувается Преображенский.

Заняли свои места в самолете штурман Хохлов, стрелки-радисты Иван Рудаков и Владимир Кротенке. Они сделали это, пожалуй, рановато, ведь до вылета еще есть время. Но можно понять их нетерпение.

От самолета к самолету идет комиссар. Григорий Захарович Оганезов, "пламенный комиссар", как его называли в полку, в эти последние минуты перед стартом волновался, пожалуй, больше, чем летчики. Обходил экипажи, смотрел в глаза каждому, жал, — нет, стискивал руку. И для каждого находил несколько слов. Комиссар хотел лететь на Берлин рядовым воздушным стрелком, но Жаворонков ответил решительно "нет".

Это ведь совсем не легко — готовить людей к большому испытанию, провожать в полет, а самому оставаться на земле с мотористами, техниками, инженерами, ждать, думать, не подведут ли моторы, не заклинятся ли бомбосбрасвгватели.

Потом он будет проверять подготовку технического состава к приему самолетов, побывает на огневых точках вокруг аэродрома, будет ловить по радио сообщения из Москвы о положении на фронтах. И будет часто смотреть на часы. Вот они приближаются к цели… Вот истребители-перехватчики с черными крестами режут небо пулеметными очередями… Вот летчики прорываются через огонь… Вниз, на голову врага, летят бомбы… И снова взгляд на часы. Он не уйдет с аэродрома, пока последний дальний бомбардировщик не вернется на базу. Если же в бою погибнет экипаж, он, комиссар, посланец партии и сын партии, соберет коммунистов, соберет весь полк и обязательно найдет единственно нужные в такие минуты слова…

Последние секунды перед стартом. Оганезов подошел к машине Преображенского.

— Сверим часы.

— Сверим, комиссар.

Часы комиссара показывают то же, что и часы командира. Вот только полковник с виду спокойнее.

— Не волнуйся, комиссар.

— Хочу не волноваться, да не могу.

— А ты "моги", Гриша, — улыбается Преображенский. — И вот еще что. Мы прилетим голодные, как черти. Попроси сделать добрый завтрак. И не беспокойся о нас. Все будет хорошо. Бывай!

Преображенский прослушивает моторы. На малых оборотах. На больших. Сердце самолета — двигатели — в порядке.

Теперь переговорное устройство. Штурману:

— Как меня слышите?

— Нормально, — отвечает Хохлов.

— Кротенко, как меня слышите?

— Хорошо, товарищ командир.

— Я тоже хорошо, — говорит Рудаков.

Преображенский отодвигает стекло боковой секции, оглядывает поле. На старт выруливают однополчане — один за другим.

Пора. Яркая ракета прорезает балтийское небо.

Теперь на взлет. Это не просто при большой бомбовой нагрузке и максимальной заправке горючим, но командир уверен в мастерстве летчиков. На взлет!

Белый флажок в руке матроса-стартера бьется на ветру. Тяжело груженные бомбардировщики начинают разбег. Сегодня разбег очень велик. Преображенский смотрит на землю, убегающую из-под колес. Все дальше старт, все ближе граница поля, за которой начинаются хутора. Оставалось не больше 200 метров до конца поля, когда Преображенскому удалось оторвать машину от земли. Бомбардировщик летит медленно-медленно. Нужна большая точность пилотирования, чтобы удержать самолет в необходимом режиме. Но вот убраны шасси, командир следит за тем, как взлетают остальные.

Все в порядке. Все самолеты, выделенные для первого налета на Берлин, в воздухе. Заходящее солнце медью отливает на крыльях бомбардировщиков, которые летят навстречу ночи.

В бортжурнале появляется первая запись: "Взлет — 21.00". Именно это время назначил генерал Жаворонков для вылета.

Чем выше, тем холоднее. Уже совсем не жарко в меховых комбинезонах и унтах, и не хочется вынимать руки из теплых рукавиц. А предстоит забраться еще выше. На высоте 4500 метров надели кислородные маски…

Чем дальше от базы, тем лучше погода. Прав оказался синоптик ВВС Каспин.

Взгляд на часы: скоро берег. Преображенский-весь внимание. Именно по береговой черте можно уточнить время выхода на Штеттин.

Лишь на мгновение мелькнул сквозь облачность изрез берега, но уже ясно, что курс правильный.

— Слева Штеттин. — Штурман Хохлов объявляет это так обыденно, что Преображенский не удерживается от вопроса:

— Ты уверен?

— Точно.

— Ну здорово, если так… Впереди замелькали огни!

— Гавань, — узнает Преображенский. — Полный порядок!

Штеттин узнал и Ефремов.

Но что это? Вспыхнули лучи мощных прожекторов. На Штеттинском аэродроме включили стартовый свет.

Значит, обнаружили, и надо ждать боя с ночными истребителями. Внизу взлетали и садились самолеты, и балтийцы едва сдерживали желание нажать кнопки бомбосбрасывателей. Нет, на этот раз бомбы предназначались не Штеттину. Но почему молчат зенитки, если бомбардировщики обнаружены?

В чем дело? Видно, гитлеровцы приняли советские самолеты за свои. Быть может, это произошло потому, что фашистские зенитчики были уверены в полном уничтожении советской авиации, о чем они читали в своих газетах…

Оставалось каких-нибудь тридцать минут до Берлина. Высота, на которой шли бомбардировщики, достигла 7 тысяч метров. Вторая, черная, линия рядом с красной линией маршрута, намеченного на Кагуле, приближалась к концу…

Преображенский взглянул на землю и чуть не вскрикнул. Уж не галлюцинация ли? Такое случается ночью от сильного нервного перенапряжения: самолет летит правильно, приборы подтверждают это, а летчику кажется, что машина движется в перевернутом состоянии, колесами вверх.

Евгению Николаевичу ничего такого не почудилось, его поразило другое: впереди был виден огромный город. Окна домов не светились, но на улицах и площадях горел свет, четко выделялись квадраты и линии электрических фонарей. Берлин был как на ладони…

На командном пункте круглые морские часы мерно отсчитывали секунды. Оганезов смотрел на карту, на часы, курил и мысленно повторял: "Уже скоро! Уже скоро!"

Подошел к радисту Федору Рослякову:

— Найди Берлин!

Жаворонков, нервно ходивший по комнате, одобрительно кивнул.

Нить настройки побежала по шкале. Удрученный голос на английском сообщал, что противник подверг бомбардировке Лондон…

— Не то, не то, это Англия. Крути скорее… Марши. Громкие. Уверенные. И гимн-"Германия, Германия превыше всего".

И вдруг из репродуктора — сирена.

— Это там, в Берлине! — воскликнул радист, поднимаясь.

— Значит, наши, — голос комиссара дрогнул. — Это наши, конечно, наши.

А там, в столице гитлеровской Германии, где только что звучали бравурные марши, надрывался диктор:

— Воздушная тревога, воздушная тревога!

И смолкло все, как обрезало…

Бомбардировщики Первого минно-торпедного полка один за другим приближались к заданным целям. Вот она, минута возмездия. Самолеты с красными звездами на крыльях — над фашистской столицей.

Упругая струя воздуха с шумом врывается в фюзеляж. Это открылись бомболюки. Сбрасыватель освобожден от предохранителя.

На приборной доске пилотской кабины попеременно вспыхивают лампочки зеленая и красная, и Преображенский уточняет курс.

По водным ориентирам и крупным площадным объектам можно представить, где находятся важные цели — бензохранилища, сортировочная, где скрестились десятки железнодорожных путей, Штеттинский вокзал, откуда отправляются эшелоны с живой силой, танками, орудиями…

Штурман слился с прицелом. Вспыхнула белая лампочка, и он отрывисто выкрикнул:

— Боевой! Так держать!

Кнопка электрического сбрасывателя, всегда такая податливая, не хочет, кажется, сдвинуться с места. Но это только кажется: сбрасыватель сработал, и самолет вздрагивает, освобождаясь от бомбового груза.

Проходит немало секунд, прежде чем внизу появляются разрывы.

Яркое пламя вспыхивает в разных частях города.

— Вот пожар, еще взрыв, и еще, и еще! — почти кричит Преображенский…

Группа Ефремова подошла к германской столице через несколько минут после Преображенского. — Еще издали Андрей Яковлевич увидел взрывы и яркие пожары.

"Работа командира", — подумал он.

На фоне ночного неба рвутся снаряды. Но штурман Серебряков, будто его совершенно не беспокоят ни огонь, ни прожекторы, смотрит в прицел… В хвосте самолета свои заботы. Анисимов — у нижнего пулемета, Лучков — у верхнего. Оба в тревожном ожидании боя. Самолет на последней прямой.

— Все, — докладывает Серебряков, нажав кнопку бомбосбрасывателя, — все. Порядок! И дает новый курс. Сразу полегчавшая машина послушна управлению.

Уже в день, когда прилетели из Беззаботного, летчики установили добрые отношения с местными жителями. Эстонцы — рыбаки и земледельцы — охотно помогали балтийцам во всем, начиная от дооборудования аэродрома до снабжения летчиков молоком. Одним из таких надежных помощников был эстонский рыбак, которого все в полку называли дядюшка Энн. В эту ночь дядюшке Энну не спалось. Когда всю ночь гудят самолеты, он спит как убитый. Но сегодня ворочался-ворочался в кровати — не уснуть. Не гудели самолеты. Вечером поднялись, — он видел, — и с тех пор тишина. Смутная тревога заставила старого рыбака выйти из дому. Хотел даже пойти к аэродрому, но что он скажет? Зачем пришел? Уж лучше посидеть на крыльце.

Все дни с тех пор, как на остров прилетели бомбардировщики, дядюшка Энн смотрит на поле с надеждой. Сын у старика сражается в Красной Армии, от него не идут почему-то письма. Эти парни в MopcKoil форме тоже дерутся с фашистами, и дядюшка Энн называет их npи встрече сыновьями.

Когда фашисты сбросили на остров несколько парашютистов-диверсантов, дядюшка первым увидел их и сразу сообщил в полк. И. Т. Шевченко организовал преследование диверсантов. Троих фашистов краснофлотцы убили во время перестрелки. Четвертый, бросая снаряжение, пробежал близ дома старого рыбака, попытался скрыться в лесу, но был схвачен. Дядюшка Энн нашел брошенную фашистским диверсантом книжонку — разговорник для солдат и офицеров германского рейха.

— Подлая книжка, — решил рыбак и отнес ее в штаб.

— Вот гадость, — сказал Ефремов, полистав книжку. Комиссар Оганезов, поблагодарив дядюшку Энна, забрал книжку. Сел и стал читать страницу за страницей. Дочитал до последней строчки и решил собрать людей.

— Зачем? — спросил Преображенский.

— Документ фашистский буду читать.

— Ты серьезно?

— Серьезнен некуда. Ты только посмотри, что пишут!

— Я хочу познакомить вас с этим "ученым трудом", — начал комиссар, когда авиаторы собрались. — Здесь написано, как вести себя гитлеровцам в России и как мы с вами обязаны их принимать. Вот видите, — комиссар поднял над головой книжонку, — главные слова в разговоре с нами: "Вход воспрещается", "Проезд воспрещается", "Только для немцев", "Немцам добро пожаловать". Разговаривать с нами фашисты собираются так, — продолжал Оганезов, — "Вы должны дать", "Принесите мне", "Дайте мне масла, принесите дров, почистите мои сапоги, почините мои штаны". А вот обращение к нашим женам, сестрам, дочерям: "Идите за мной. Так, теперь постелите нам постель". Не дождутся! — закончил комиссар.

— Не дождутся, — повторил командир…Взрывы потрясают Берлин.

— Это за Москву, это за Ленинград! — можно подумать, будто фашисты слышат Преображенского.

На развороте Евгений Николаевич бросает долгий взгляд на Берлин.

— Ну, мы, кажется, отработали нормально.

— И другие отбомбились, — докладывает Рудаков. — Вон их работа…

Пламя бушует во многих местах.

— Володя, — вызывает Преображенский стрелка-радиста Кротенке.

— Слушаю.

— Записывай, диктую…

— …Командир вызывает! — крикнул радист полкового командного пункта Росляков.

Жаворонков встал за спиной радиста. Удача или нет?

И вдруг: "Мое место — Берлин. Задачу выполнили, возвращаюсь на базу. Преображенский".

Генерал опустился на стул. Оганезов выскочил иа командного пункта, побежал на линейку, где техники и мотористы ожидали возвращения своих самолетов.

— Они дошли, — говорил комиссар, переходя от стоянки к стоянке, — они дошли, понимаете, дошли! И повторял Володину радиограмму.

Вернувшись на КП, комиссар подумал, что не сделал что-то, и, вспомнив, что именно, снова покинул командный пункт. Он шел к старому эстонскому рыбаку дядюшке Энну. Он поделится с ним радостью. В день прилета на Эзель между Оганезовым и рыбаком произошел такой разговор.

— Что же это — Москву и Ленинград немец бомбит, — говорил дядюшка Энн, — а мы-то когда ударим?

— Ударим и мы, — отвечал Оганезов. Конечно, он не сказал ничего больше. Но сейчас он должен обрадовать старика.

— Дядюшка Энн, почему не спите?

— Не знаю, — поежился рыбак, — тишина какая-то тревожная.

— А у меня добрая весть. Старик молча ждал.

— Советские летчики бомбили Берлин.

— Когда?

— Только что.

— Как же вы узнали?

— По радио.

— Что, ваши это? — дядюшка Энн не надеялся на ответ. — Ну, наши?

— Конечно, раз советские, значит наши!

— Это мне очень понятно, спасибо, — поблагодарил дядюшка Энн и вдруг спросил:

— А вы чего не спите?

— Мне спать некогда. Скоро встречать… утро. Дядюшка Энн с любовью смотрел вслед комиссару:

"Вот, пришел ночью, чтобы поделиться радостью".

Подмигнул себе: "Он собирается встречать утро. Не утро он будет встречать, а летчиков. Утро! Старого воробья на мякине не проведешь".

Сидел и думал — о сыне, о морских летчиках. Твердо решил: "Не уйду, буду ждать. Встречать мне не положено. Не велик чин. Но когда прилетят, рукой им помашу и поклонюсь низко — этого мне никто не запретит…"

Как ни утомителен был полет к Берлину, возвращение оказалось еще более трудным.

Преображенскому не удалось налюбоваться панорамой охваченного паникой логова врага. Едва он успел разглядеть взрывы и взметнувшееся внизу пламя, как в городе чья-то рука рванула рубильники внешнего освещения. Квадрат за квадратом Берлин окунулся в темноту. Правда, по очагам пожаров теперь даже лучше стали видны результаты бомбардировки, но от радостного созерцания победы пришлось отказаться. Прожекторы схватили самолет.

Противозенитный маневр… Командир скольжением уводит машину от лучей прожекторов.

Наверное, это были самые опасные минуты многочасового полета. У Преображенского даже мелькнули мысль, не преждевременно ли он сообщил, что возвращается. Лучше бы радировать короче! "Мое место — Берлин, задание выполнили".

Новая тревога — истребители противника.

— "Мессер" слева! — кричит стрелок-радист Рудаков, прильнув к прицелу. — Проскочил "мессер", проскочил!

— Вот и хорошо, — голос командира ровен, и его спокойствие передается экипажу.

"Как там остальные?" — это больше всего тревожит командира полка.

Рыщут по берлинскому небу ночные истребители. Их бортовые прожекторы ощупывают пространство. Разное цветные очереди трассирующих пуль прорезают воздух.

…Ефремов отдал все внимание противозенитному маневру. Вот уже, кажется, можно облегченно вздохнуть. Но тут светящиеся трассы пулеметных пуль рассекли пространство, угрожая гибелью. Ефремов, штурман Серебряков, стрелок-радист Лучников и воздушный стрелок Анисимов поняли, что испытание вовсе не кончилось зенитный огонь был лишь первой проверкой. Развернув машину, Ефремов прибавил моторам обороты. ДБ послушно наращивал скорость.

В небе над Берлином балтийцы выиграли первый этап боя — прорвались к военным объектам фашистской столицы и бомбардировали их.

Но торжествовать победу рано. Новая опасность — аэростаты заграждения.

На самолете Преображенского первым их заметил Рудаков. Чтобы не врезаться в "колбасу", лучше всего снова набрать высоту, но надо экономить бензин. Члены экипажа напряженно осматривают пространство. Аэростат приближается, раскачиваемый ветром, и… проходит совсем близко.

— Можно отключить кислород, — сказал Преображенский, когда высотомер показал 3600 метров, и сорвал с лица кислородную маску. На щеках — синие полосы от резины. Дышится трудно. И не хочется говорить. А тут вызывает Кротенко:

— До чего ж хорошо, товарищ командир!

— Что — хорошо?

— Все, все хорошо! — счастливо восклицает Володя. Курс — на восток, где занимается утренняя заря. В последний раз открыли огонь фашистские зенитки… Берег. И море. Родное Балтийское море… Когда удалось оторваться от фашистских истребителей и волнение несколько спало, Преображенский сказал штурману Хохлову:

— Видел, как бомбы рвались?

— Видел. Морякам спасибо…

Операцию по доставке бомб и бензина из Кронштадта на Эзель моряки не без оснований окрестили "пороховой бочкой". Руководил перевозкой опасного груза штаб Балтийского флота. И пока шла погрузка на Котлине, пока корабли шли от Кронштадта до Эзеля и пока бомбы перевозили с островного пирса на аэродром, начальник штаба флота контр-адмирал Юрий Александрович Пантелеев пережил немало тревожных часов.

Начальник штаба Кронштадтской военно-морской базы капитан 2 ранга Зозуля, впоследствии адмирал, непосредственно руководил погрузкой. Всего несколько человек на флоте знали о готовящейся операции. Командующий флотом вице-адмирал Трибуц специально подчеркнул, что отправка бомб и горючего должна производиться в глубокой тайне.

Бензин в металлических бочках и бомбы ночью погрузили на базовые тральщики. Чтобы не привлечь внимания противника, решили не давать особого прикрытия.

Адмирал Пантелеев вспоминал: когда наконец оперативный дежурный доложил, что тральщики отдали якорь на Эзеле, ему показалось, будто он слышит шум якорной цепи.

Экипажи тральщиков не были информированы о том, для чего предназначен груз, но они знали, что именно везут, и знали, какая опасность им угрожает. Ведь при обстреле или штурмовке тральщики могли взорваться, как громадные бомбы. Потому летчики и исполнили просьбу моряков — на многих бомбах, сброшенных на Берлин, написали: "Балтфлот".

Рассветало, когда на горизонте появились наши бомбардировщики. На аэродроме не спали. Бодрствовали офицеры штаба, инженеры, техники, мотористы. Им положено встречать боевых друзей. Стоял возле своего домика эстонский рыбак дядюшка Энн и, завидев краснозвездные машины, шептал:

— Они вернулись, вернулись!

Летчики смотрели на приближающийся Кагул не так, как несколько дней назад. Все было другим. Своим, родным было теперь для них поле, казавшееся недавно пустым и безрадостным. И хутора эти не заброшены: там живут боевые друзья летчиков — инженеры, техники, мотористы, оружейники…

Бомбардировщики шли на посадку. Как на показательных полетах, точно у знака "Т", приземлился полковник Преображенскин. Зарулил в укрытие, требовательно, ревниво проследил, — как садятся остальные. Если бы это были учебные полеты, никто из пилотов не получил бы оценки выше тройки. Но командир знал, как устали его летчики, и сегодня не судил их строго.

У Преображенского гудели ноги, словно налитые свинцом. Пальцы дрожали. Воспаленным глазам все вокруг казалось нестерпимо ярким, хотя солнце еще не поднялось над горизонтом.

Летчики окружили своего командира. Полковник с гордостью и нежностью смотрел на боевых друзей. Он видел, что они устали так же, как и он. Вон Андрей Ефремов говорит, что спина болит, словно перебросал сотню тяжелых мешков. Говорит, а в глазах улыбка. Что ж, у балтийских летчиков действительно сегодня праздник. Ведь на всем фронте советские войска ведут ожесточенные оборонительные бои, а им посчастливилось сегодня провести наступательную операцию. И какую!

— Присесть, что ли?

Преображенский не сел — упал на выжженную солнцем, полную росы траву. Лег на спину, раскинул руки, вздохнул:

— Хорошо!

Закрыл глаза, и перед мысленным взором встал — мечущийся Берлин, во взрывах и пожарах, которые лучше всего скажут миру, что советская авиация не уничтожена, что она жива и еще покажет свою силу.

Подъехал на вездеходе Жаворонков. Командир полка поднялся.

— Товарищ генерал-лейтенант, задание выполнено. Вверенный мне полк бомбардировал Берлин.

— Поздравляю и благодарю, — сказал Жаворонков, обнял и расцеловал Преображенского и всех других участников рейда. — Сейчас доложу в Москву. Вы отдыхайте, разбор проведем позднее.

Подошел комиссар. Хотелось так много сказать вернувшимся друзьям, а сказал только, что завтрак ждет.

По дороге встретились три моториста:

— Разрешите обратиться.

— Слушаю.

— Вот рапорт…

"Просим послать нас в морскую пехоту, чтобы мы своими руками могли бить врага", — прочитал Преображенский. Поднял голову, посмотрел на парней.

— Во-первых, рапорт надо писать от себя лично, а не коллективно, медленно начал он…

Напоминание о порядке подачи рапортов потребовалось Преображенскому, чтобы выиграть время и за подчеркнутой строгостью скрыть свое волнение.

Все рвутся в бой! Только вчера пришлось вести неприятный разговор с летчиком Пятковым. Алексея Пяткова Преображенский включил в группу первого удара по Берлину, и он перелетел на Эзель вместе со всеми. Но перед вылетом техник обнаружил в масле металлическую стружку. На таких двигателях лететь на фашистскую столицу — самоубийство. И полковник приказал Пяткову:

— Лети в Беззаботное. Заменят двигатель — тогда и на Берлин можно.

Потрясенный тем, что не будет участвовать в первом полете, Пятков буквально умолял дать ему другой самолет.

— Чей же?

— А разве нет менее опытных летчиков? Преображенский не стал ломать боевые экипажи.

— Лети в Беззаботное, — повторил Евгений Николаевич. — И не думай, что полет легкий: Ленинград закрыт непогодой. Да и моторы, сам знаешь, в каком состоянии…

Над Финским заливом левый двигатель отказал. Пятков пилотировал мастерски и мог вести ДБ на одном моторе. Но тут штурман Волков доложил: впереди по курсу самолет. Фашистский морской разведчик поначалу не проявлял агрессивности, но, увидев, что бомбардировщик поврежден, атаковал его. Волков и стрелки " отчаянно отбивались, однако противнику удалось повредить и второй двигатель. Балтийцы оказались в заливе, держались на поясах резиновую лодочку не успели накачать. Проходивший неподалеку сторожевой корабль спас экипаж. А ДБ ушел на дно.

Пятков после этого совершил 250 боевых вылетов. Немало было трудных и опасных заданий, но вынужденных посадок — ни одной…

Прав ли был Пятков, стремясь участвовать в берлинской операции? Конечно! Прав, как и мотористы, которые рвутся в морскую пехоту. Их чувства понятны, но мотористы нужны здесь, на аэродроме.

— Рапорт я приму. Но всех, кого можно, мы уже послали, — сказал полковник. — А вы выполняете ответственную задачу — готовите к бою самолеты.

Мотористы отошли. Командир полка не удержался, окликнул:

— Ну вы хоть поняли меня?

— Так точно, — не очень уверенно ответил один. Другие промолчали.

— Недоработали мы, — сказал со вздохом командир. — Что ж делать с ребятами?

— Вернуть рапорт, — посоветовал Ефремов, — и делу конец.

— Делу конец! — повторил Преображенский. — А ты поставь себя на их место… Я этих мотористов понимаю. — Остановился. — Вот что, Андрей, разворот на сто восемьдесят. Идем на линейку.

Инженеры, техники, мотористы уже хлопотали у машин.

— Товарищи, — громко произнес командир. — Я хочу сказать о работе материальной части. Матчасть работала превосходно. Мы с вами, товарищи, поддали фашистам жару! Объявляю вам благодарность!

Так первую похвалу за берлинскую операцию полу чили инженеры, техники, мотористы. А через несколько часов пришла телеграмма из Ставки: Верховный Главнокомандующий горячо поздравлял летчиков-балтийцев с успешным выполнением задания.

Мир захлестнула весть о бомбардировке Берлина. Тревога и нервозность царили в фашистской столице. Недоумение овладело Англией. Сообщения из Соединенных Штатов Америки пестрили вопросительными и восклицательными знаками.

Нью-Йорк объявил: во время удара по Берлину в ночь на 8 августа повреждены Штеттинский вокзал в восточной части и железнодорожная станция Вицлебен в западной части Берлина.

Берлинское радио скрыть факт налета не смогло, но гитлеровцам и в голову не пришло, что удар произведен советскими летчиками. "В ночь с 7 на 8 августа, — сообщил Берлин, — крупные силы английской авиации пытались бомбить нашу столицу. Действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы авиации противника были рассеяны. Из прорвавшихся к городу 15 самолетов — 9 сбиты".

Но не было в ту ночь над Берлином ни одного британского самолета. Об этом объявили сами англичане.

"Германское сообщение о бомбежке Берлина, — поспешил внести ясность Лондон, — интересно и загадочно, так как 7–8 августа английская авиация над Берлином не летала".

Англичане не появлялись над Берлином. Тогда кто же?

В то, что советская авиация уничтожена, верили даже сами главари гитлеровского рейха. Уже после разгрома фашистской Германии был обнаружен дневник Геббельса. 21 июня 1941 года Геббельс записывает, что "испытывал новые фанфары… Нашел нужные". Для чего эта музыка, ясно из записи, сделанной в три часа тридцать минут следующего дня: "Загремели орудия. Господь, благослови наше оружие". Через несколько суток после начала войны с Советским Союзом: "Москва, по нашим данным, имеет еще в своем распоряжении около 2000 боеспособных самолетов… Большевики продолжают биться упорно и ожесточенно". 2 июля Геббельс записывает: "Мы снова за один день уничтожаем 235 русских самолетов. Если русские потеряют свой военно-воздушный флот, то они погибли. Дай бог!" Очень скоро они уверили себя, что советские военно-воздушные силы действительно погибли, и не раз сообщали об этом.

Взрывом бомбы прозвучало на весь мир сообщение из Москвы:

"В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы. Все наши самолеты вернулись на свои б азы без потерь".

Сообщение Советского информбюро вызвало переполох в стане врага. Гитлер потребовал объяснений. Геринг, главнокомандующий имперскими военно-воздушными силами, лично осматривал разрушенные объекты. Козлом отпущения избрали бывшего германского атташе в Москве, который сообщал-де неправильные данные о боевой готовности Красной Армии и авиации. Еще несколько ударов советских бомбардировщиков по фашистскому логову, и бывший германский военный атташе в Москве был по приказу фюрера расстрелян.

В "Крокодиле" сейчас мы часто видим рисунки художника Льва Самойлова. Во время войны он служил на Балтике. После первого удара по фашистской столице краснофлотец Самойлов "выдал на-гора" рисунок, который ветераны балтийской авиации помнят до сих пор. Сюжет его таков. Внизу, в своем берлинском бункере, Гитлер провозглашает, что советская авиация уничтожена. Наверху бомбардировщики. На город летят бомбы. На каждой надпись: "За Родину", "За Москву", "За Ленинград", "Балтфлот". В кабине ДБ весело пыхтит тульский самовар. Преображенский в тельняшке пьет чай, а Владимир Кротенко шлет в эфир радиограмму: "Мое место — Берлин".

Самовара с собой балтийцы, конечно, не брали, но в остальном рисунок можно считать документальным…

Весть о бомбардировке военных объектов Берлина вызвала ликование по всей Советской стране. На многочисленных митингах рабочие, колхозники, воины клялись все силы отдать для победы. Рабочие Кировского завода в Ленинграде пригласили к себе экипаж полковника Преображенского. Но балтийцы не могли отлучаться с острова: они готовились к новому удару по столице фашистского рейха.

Балтийские летчики были довольны результатами первого рейда. Но они понимали и то, что надо наращивать силу ударов. Недаром же Советское информбюро назвало первый полет разведывательным. Но как наличным числом самолетов сделать удар более мощным? На Эзель прилетели пять ДБ, остававшиеся в Беззаботном для ремонта. Теперь группа Преображенского составила уже двадцать самолетов. Если бы еще увеличить бомбовую нагрузку…

В первом полете ряд экипажей поднялся с бомбовой нагрузкой в 700 килограммов. Преображенский, Плоткин, Ефремов и Гречишников подняли бомбы весом 800 килограммов. Определяя нагрузку, полковник учитывал и мастерство летчиков, и износ двигателей. Но во всех случаях это были фугасные бомбы весом в 100 килограммов и зажигательные бомбы. А ведь моряки доставили из Кронштадта бомбы и большего веса, и балтийцам очень хотелось захватить их для атаки по логову фашизма.

Бомбы весом в четверть и половину тонны ДБ мог принять лишь на внешнюю подвеску. Но взлетать с неровной, мягкой и короткой взлетной полосы летчики с ними не могли. А вот если удлинить полосу… Генерал Жаворонков, находясь на старте, видел: чтобы оторвать машины от земли, летчикам приходится производить разбег через все поле — от каменных строений на одной границе аэродрома до кустарников на другой. С земли никаких резервов для удлинения взлетной полосы не было видно. Однако с воздуха Преображенский обратил внимание на то, что за кустарниками было еще небольшое свободное поле метров триста, не более, но ведь это же очень много на такой тесной базе как Кагул!

И вот люди с лопатами и ломами в руках вышли в поле. Здесь и солдаты обслуживающего подразделения, и матросы военно-морской базы, и местные жители. Включились в работу также летчики, штурманы, стрелки. Трудились всю ночь. Взлетная полоса была удлинена.

Теперь самолеты на внешней подвеске могли нести две фугасные бомбы весом 250 килограммов каждая, да еще в люках были бомбы меньшего калибра. На Кагул перед вторым рейдом на Берлин прилетел комиссар Военно-Воздушных Сил КБФ дивизионный комиссар Леонид Николаевич Пурник. Большой, веселый, стремительный, он сразу вошел в курс всех дел.

Оганезов, представляя Пурнику летчиков, расхваливал их.

— Что ты мне все хороших показываешь? — шутливо восклицал комиссар. Ты мне плохих давай, нытиков давай!

— Нет у нас таких, — улыбается Григорий Захаревич, — может, в других полках есть, а у нас нет.

— Ив других нет. Понимаешь, какая история — нет среди балтийцев нытиков!

Вместе с балтийцами Пурник посмеялся над немецким сообщением, будто бы Берлин бомбили англичане.

— Выходит, не признали вас? — притворно сокрушался комиссар, и в глазах его поблескивали веселые искорки. — Это надо поправить, обязательно поправить. Придется вам Гитлеру визитные карточки оставить. Я об этом побеспокоюсь.

Решили, кроме бомб, захватить с собой десять тысяч листовок, в которых рассказывалась правда о войне, о действительных потерях фашистов. А чтобы в Германии не было сомнений насчет того, кто бомбит фашистскую столицу, балтийцы сбросят на Берлин несколько сот экземпляров газеты "Красный флот" с сообщением о первом рейде советских бомбардировщиков.

Об этом полете Совинформбюро сообщало, что "группа наших самолетов совершила второй полет в Германию, главным образом, с разведывательными целями и сбросила в районе Берлина на военные объекты и железнодорожные пути зажигательные и фугасные бомбы. Летчики наблюдали пожары и взрывы. Действия германской зенитной артиллерии оказались малоэффективными.

Все наши самолеты вернулись на свои базы, кроме одного, который разыскивается".

И через трое суток: "В ночь с 11 на 12 августа имел место новый налет советских самолетов на военные объекты в районе Берлина.

Сброшены зажигательные и фугасные бомбы большой силы. В Берлине наблюдались пожары и взрывы.

Все наши самолеты вернулись на свои базы. Экипаж самолета, не возвратившегося из предыдущего полета, разыскан и возвратился на свою базу".

Многое пережили балтийцы за эти дни.

Началось с того, что совершенно испортилась погода. Облачность закрыла аэродром, и взлетать пришлось в серую вечернюю мглу.

На головном бомбардировщике вместе с Преображенским стрелком-радистом летел теперь Василий Лучников. Как ни любил командир полка Володю Кротенко, но отчислил из флагманского экипажа в другой за принятую им на земле лишнюю рюмку…

Не видно было ни моря, ни берега, ни ведомых воздушных кораблей, и поэтому командир приказал точно соблюдать установленный временной интервал.

По расчетам они находились на полпути между островом и вражеским берегом, когда Преображенский обнаружил, что перегревается левый мотор. Сказывалось увеличение бомбовой нагрузки.

Как быть? По инструкции надо повернуть поскорее, пока не заглох мотор, добраться до своего аэродрома. Но не было в боевой практике случая, когда бы Евгений Николаевич не дошел до цели, вернулся с бомбами домой, не выполнив задания. Преображенскому даже в голову не пришло возвращаться. Он решил: если винт остановится, сбросит бомбы на ближнюю запасную цель и будет тянуть домой на одном двигателе, сколько сможет. Конечно, в спасательном жилете в холодной воде долго не продержаться, но есть еще надувная лодочка. И моряки не оставят в беде: по приказу вице-адмирала Трибуца близ острова ходят сторожевики и торпедные катера.

Итак, пока лететь, лететь к Берлину. Преображенский хмурится, молчит. Вообще-то, это не похоже на него:

Евгении Николаевич может и запеть в воздухе после того, как бомбы лягут точно в цель. Тогда он улыбается, обнажая белые крепкие зубы. А если что-нибудь беспокоит, как сейчас, — глаза становятся, как щелочки, да желваки появляются.

В районе берега ненадолго прояснилось, и балтийцы по земным ориентирам проверили прокладку: все нормально.

Как само собой разумеющееся восприняли экипажи "салют" зенитных батарей. С аэродрома поднимались перехватчики. Уже не приглашали на посадку, как в первом полете.

Снова закрыло все небо.

Облака словно издевались: "окно" заволокло, и опять вокруг темень, и вести самолеты можно только по приборам.

Преображенский вслушивался в работу мотора. Думал: "Сколько прошли, осталось меньше. — И почти ласково:

— Тяни, дорогой, тяни".

Правильно говорят: одна беда не ходит. Мотор того гляди остановится, а тут, словно кто-то схватил за горло, дышать нельзя, и в глазах поплыли красные круги. Воздуха не хватало. А снижаться нельзя — скоро Берлин, аэростаты заграждения, десятки зенитных батарей, ночные истребители.

Преображенский, рискуя остаться без кислорода при возвращении, открывает аварийный краник, увеличивает подачу. Жадно дышит, и только одна мысль: "Не потерять сознание, не потерять сознание!"

Посмотрел: небо очистилось, облака отходят стороной.

А мотор все греется.

— Долго еще? — спрашивает штурмана.

— Осталось пять минут.

Тяжело дался этот рейд и другим экипажам. Ураганный ветер сбивал с курса. Штурман Серебряков просто замучил своего командира частыми поправками — то дай десять градусов вправо, то двадцать влево. Штурвал мотало из стороны в сторону, руки устали. На самолетах наших дней летчик включает автопилот и может быть спокоен: прибор не подведет. ДБ не имели автопилота, летчик не выпускал полубаранку из рук. И никакой передышки в течение семи часов!

Еще больше била качка стрелка: в хвостовой части самолета трясет вдвое сильнее. _

Серебряков закашлялся.

— Ты что, Иван? — окликнул его Ефремов.

— Не знаю, першит в горле. И голова трещит. Воздуха бы прибавить…

— Если совсем не можешь, прибавь.

— А ты?

— Я потерплю.

— Ну и я тоже.

Тянутся, тянутся секунды. Но вот Берлин открылся — вышли точно.

В первый раз Берлин светился тысячами уличных фонарей, сегодня съежился в темноте, притих, ощетинился тысячами зенитных орудий. Но, пожалуй, сегодня условия для бомбометания благоприятнее. Перед балтийцами весь Берлин, как на карте. Река, озера, канал расшифровали объекты, на которые скоро полетят фугасные бомбы.

Преображенский бомбит и считает разрывы. Бешенствуют зенитки, но балтийцы словно не замечают этого.

Зрелище пожаров, вызванных бомбардировкой, приковало внимание летчиков.

Лучников, открыв нижний люк, одну за другой бросает несколько пачек листовок, а следом газету "Красный флот".

— На закуску, — восклицает он, — вот вам на закуску!

Обратный курс…

Только развернув бомбардировщик, Преображенский вспомнил о моторе. Хотя самолет, освободившись от бомбового груза, стал намного легче, левый мотор по-прежнему перегревался и терял мощность. Но теперь командир был почти спокоен. Приказ выполнен, он доложил об этом на землю. Теперь выбора все равно нет.

На всякий случай вызвал по внутрисамолетной связи стрелка:

— Лучников! Жив?

— Жив.

— Тут такая штука… проверьте капку и лодку.

— Есть проверить.

А Преображенский продолжает:

— Левый мотор греется.

— Знаю.

— Знаете?

— Ну да, не зря же вы обороты убрали.

— Ничего, все будет хорошо, — говорит полковник, — дотянем, не в таких переделках бывали.

Что-то лихое, чапаевское было в Преображенском, и это привлекало к нему окружающих. Он и сам любил людей смелых, решительных и с большой симпатией относился к Лучникову.

На исходе рейда на Берлин, кажется, не моторы, а сердца балтийцев удерживали бомбардировщик в воздухе. Они дотянули. Сели осторожно. А подрулить в рей-фуге не смогли. Левый мотор затрясся, как в лихорадке, и винт замер.

— Счастливые мы, — говорит полковник. Подбежал инженер Георгий Герасимович Баранов. Беглого осмотра ему хватило, чтобы понять случившееся. Только спросил:

— Давно греться начал?

— Шесть часов назад.

Инженер больше ни о чем не спрашивал. Слишком хорошо он понимал всю меру опасности, которой подвергся экипаж.

— Надо снимать мотор, товарищ командир. Преображенский кивнул:

— Только учтите: сегодня же самолет должен быть в строю.

Преображенский считал идущие на посадку самолеты.

— Один не пришел…

— Кого нет?

— Афанасия, — ответил комиссар Оганезов.

Он уже знал, что случилось у Преображенского.

— Где же он? Неужели сбит над Берлином?

Беспокоясь за экипаж пропавшей машины, Преображенский долго ворочался в постели, не мог уснуть. Оделся, вышел на поле, закрытое туманом. Навстречу Баранов, докладывает:

— Самолет в строю.

Полковник взглянул на часы — стрелки показывали полдень. Подумал: "Ай да техники, герои!" Сказав только:

— Спасибо.

На командном пункте увидел Андрея Яковлевича.

— Не ложился?

— Ложился, кажется, даже подремал, — ответил Ефремов. И с нескрываемой тревогой:

— Что же все-таки с Афанасием?

Афанасий Фокин слыл в полку человеком с характером. Воля у него была сильная, и при этом он хотел всегда быть первым. Если полк получал сложное задание, он требовал:

— Прошу послать меня!

Таким он оставался и позднее, в сорок третьем, когда на Черном море воевал под командованием Ефремова. Здесь он заслужил звание Героя Советского Союза.

Над Берлином, сбрасывая бомбы, Фокин и так и сяк клял Гитлера:

— Москву тебе захотелось?.. Мы тебе покажем Москву…

Ну насколько дольше других пробыл Афанасий над логовом врага? На одну-две минуты. Но погода внезапно испортилась, и штурман Евгений Шевченко поежился.

Пелена тумана окутала самолет. Лететь можно было только по приборам. Штурман, давай курс, — потребовал Фокин.

Штурман не отвечал. И стрелок-радист молчал.

"Кислород, — мелькнуло в голове, — израсходовали кислород".

Нечего было и думать о сохранении высоты. Фокин резко повел самолет на снижение. Больно закололо в ушах…

Случалось ли вам быть в штормовом море?

Валы бьют в скулу корабля, кладут его то на один борт, то на другой. Нестерпимая качка! И молодой матрос не выдерживает. Зеленеет лицо, опускаются руки, подгибаются колени. Ни на что не годен тогда человек. Но вот подойдет старшина и прикажет стать у орудия, подавать снаряды или заделывать пробоину, в которую хлещет забортная вода. И приказ делает чудо: салажонок, который только что готов был упасть, начинает действовать, работать. И становится снова воином.

— Нанеси на карту наше место, — приказал Фокин. — Дай курс.

Штурман Евгений Шевченко негнущимися пальцами взялся за карту…

Посты наблюдения Балтийского флота обнаружили приближающийся к Курголовскому полуострову бомбардировщик. Приготовились к бою, но огонь не открыли.

— Свой, — передал дальномерщик, увидев на плоскостях красные звезды.

Бомбардировщик с ходу совершил посадку на поле около артиллерийской батареи береговой обороны, и моторы сразу заглохли — кончилось горючее.

Когда подбежали моряки, экипаж спал на траве, не реагируя на громкие разговоры моряков.

— Притомились, — сказал старшина, — пусть спят. А я сообщу начальству.

Остальное известно из сообщения Совинформбюро:

самолет перелетел на свою базу.

В сообщении о налете наших бомбардировщиков на Берлин в ночь на 12 августа уже ничего не говорилось о "разведывательных целях". Разведка боем была выполнена балтийцами.

В ту же ночь налет на фашистскую столицу совершила группа ТБ-7 (Пе-8) четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков конструкции В. М. Петлякова. Возглавлял группу Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов. За штурвалом ведущего ТБ-7 во главе своей группы он совершил прыжок из глубокого тыла в Пушкин, под Ленинград.

Гигантские бомбардировщики дивизии Водопьянова дозаправились горючим, взяли на борт по четыре тонны бомб и вылетели курсом на Берлин. В пути соединение подверглось ожесточенным атакам противника. Один ТБ-7 был сбит вражеской зенитной артиллерией. Несмотря ни на что, Водопьянов и его ведомые обрушили на военные объекты вражеской столицы много тонн фугасных и зажигательных бомб. И как был рад Андрей Ефремов, когда узнал, что в одни часы с ним бомбил Берлин на ТБ-7 Эндель Карлович Пусэп, инструктор, давший ему когда-то путевку в небо.

На базу в ту ночь экипаж водопьяновского ТБ-7 не вернулся. Были пробиты два бака, горючее иссякло, когда под крыльями была железная дорога Таллин Ленинград. Водопьянов спланировал на лес…

Западная пресса сразу заметила, что в налетах на Берлин наряду с ДБ-3 приняли участие другие бомбардировщики. Для бомбардировок Берлина, писали западные газеты, были использованы новейшие советские самолеты, качества которых вызывают восхищение у всех авиационных специалистов.

К сожалению, этих машин было у нас очень мало.

В распоряжение генерала Жаворонкова Ставка прислала двадцать ДБ-3 с экипажами, готовыми действовать в сложных метеорологических условиях и ночью. Возглавляли группу дальнебомбардировочной авиации майор Василий Щелкунов и капитан Василий Тихонов.

Едва совершив посадку на втором эзельском аэродроме — Асте, срочно подготовленном балтийцами для боевых друзей — армейских летчиков, Щелкунов и Тихонов выехали на Кагул, чтобы под руководством генерала Жаворонкова вместе с Преображенским разработать план совместного удара по Берлину.

На совещании определили бомбовую нагрузку, соотношение фугасных и зажигательных зарядов, порядок взлета, следования.

Штурман ВВС КБФ Троцко дал Щелкунову и Тихонову рабочие карты от Эзеля до Берлина, расчеты на которых были уже проверены практически. По просьбе Щелкунова Преображенский поручил летчику Афанасию Фокину и штурману Евгению Шевченко, летчику Юрину и штурману Андрею Шевченко помочь армейским летчикам: они встречались над Берлином с "мессершмиттами", испытали зенитный огонь, непогоду, кислородное голодание. Балтийские и армейские летчики затем вместе бомбили фашистскую столицу.

Комиссар Оганезов с первого дня войны сделал правилом — записывать последние известия по радио. Он собирал партийный и комсомольский актив, агитаторов и обобщал сообщения из Москвы. А затем агитаторы на стоянках боевых машин рассказывали о событиях личному составу. Запись производил специальный дежурный радист. Полк и дня не жил без политической информации.

13 августа сорок первого года не составляло исключения. Но если радист обычно входил к комиссару со своими записями как полагается, с разрешения, то в этот день он пулей влетел в комнату и, оставив дверь настежь, закричал:

— Товарищ комиссар, товарищ комиссар!

— Что случилось? — Оганезов поднял мохнатые брови.

— Командир… пять человек наших, — возбужденно говорил радист.

— А яснее нельзя? Что, в конце концов, случилось?

— Вот, читайте.

Комиссар быстро пробежал глазами листок.

— Запомните на будущее, — стараясь быть строгим, сказал Оганезов, нельзя входить к начальству без разрешения…

— Есть!

— …Но если примете такую весть, как эта, — ругать не буду.

Преображенский, Хохлов, Ефремов, Плоткин, Гречишников отдыхали: накануне был очередной семичасовой рейд на Берлин. Они крепко спали и не подозревали, что Михаил Иванович Калинин только что подписал в Москве указ о присвоении им звания Героя Советского Союза…

Рейды на Берлин не обходились и без потерь. На боевом курсе над Берлином в самолет летчика Ивана Финягина угодил снаряд. Машина загорелась. Очевидно, было перебито рулевое управление. Бомбардировщик врезался в землю и взорвался.

Один ДБ, поврежденный зенитным огнем над Берлином, дотянул почти до Эзеля. Когда оставалось не более десяти километров, машина упала в воду. Балтийские катера, дежурившие неподалеку, пришли на помощь экипажу. А самолет спасти не удалось.

Погиб экипаж Дашковского. Он отбомбился по северо-западной части Берлина. Ничто, кажется, не предвещало беды. Самолет прошел над территорией противника, над морем и взорвался над самым Эзелем.

Не стало в боевом строю и экипажа летчика Александрова. Боевые друзья выполнили задачу — нанесли удар по Берлину. Но были ранены. И, раненые, три с половиной часа вели машину до Эзеля. Вот и остров. Круг над полем. И вдруг бомбардировщик вошел в пике… Отказало управление? Или сердце остановилось у летчика? Экипаж вернулся на базу, увидел поле, с которого взлетал, только не смог доложить: "Задание выполнено!" Но I это и без рапорта знал Преображенский. Вместе с Александровым погибли штурман Иван Буланов и стрелок-радист Виктор Диков. Воздушного стрелка Ивана Русакова при взрыве вместе с хвостовой частью ДБ отбросило в сторону, и он остался жив.

Следом приближался экипаж в составе Алексея Кравченко, Сергея Сергеева, Егора Титова и Виктора Родковского. Летчик тянул на одном моторе, да и тот давал перебои. И вот он заглох. Самолет врезался в землю, загорелся. Весь экипаж погиб.

На краю гибели — второй раз за месяц пребывания на Кагуле — был флагманский экипаж. Преображенский шел на Берлин, но когда оба мотора стали работать с перебоями, решил бомбить запасную цель. По совету Хохлова командир полетел на Виндаву. Так как моторы не позволяли подняться выше, балтийцы бомбили с высоты двух тысяч метров. Несколько десятков прожекторов схватили ДБ, и все зенитки порта открыли огонь. ДБ вибрировал от осколков, прошивавших фюзеляж и крылья. Тем не менее экипаж точно отбомбился.

Когда прилетели, техник насчитал в командирском самолете более шестидесяти крупных осколочных пробоин.

Прилет новой группы дальних бомбардировщиков на Эзель не остался незамеченным для действовавшей на острове вражеской агентуры. Да и воздушная разведка противника усилилась.

В полдень Ефремов сидел на командном пункте. Раздался телефонный звонок, и наблюдатель с поста торопливо и взволнованно сообщил:

— Приближаются чужие самолеты!

Оперативный дежурный едва успел повесить телефонную трубку, как раздались взрывы.

Самолеты "Юнкерс-88" с ходу, один за другим, начали бомбить границы аэродрома в полной уверенности, что на них замаскированы самолеты балтийских летчиков. Взлетели по тревоге наши истребители. "Юнкерсы" поспешно ушли, и догнать их не удалось.

Фугасные и осколочные бомбы не принесли ущерба боевой технике. Воронки на поле быстро засыпали. Но через несколько часов, встреченные интенсивным огнем, фашистские самолеты вновь появились над островной базой. "Мессершмитты", очевидно, фотографируя, прошли по прямой над аэродромом. Следующая за ними группа, образовав "карусель", начала штурмовку предполагаемой стоянки бомбардировщиков. Наши истребители завязали бой с противником. Все же гитлеровцам пулеметным огнем и осколочными бомбами удалось нанести урон зенитным батареям.

Оганезов в это время находился на ближней к командному пункту огневой точке. Осколком бомбы, разорвавшейся неподалеку, ранило наводчика. Замолчала пулеметная установка.

— Стреляй, — приказал Григорий Захарович второму номеру, а сам стал на его место.

Оганезов не случайно оказался именно у зенитчиков. Однажды молодые бойцы расчета настолько растерялись, что прекратили огонь. Крепко им тогда досталось и от летчиков, и от командира островной базы. Побывал и Оганезов у матросов. Но не ругал. Конечно, говорил комиссар, страшно и опасно под бомбами. Но гораздо хуже — спрятать голову вместо того, чтобы использовать оружие, которое тебе вручено. Надо по-матросски, наставлял Григорий Захарович, недаром, мол, тельняшки носим. Пообещал быть на батарее, когда фашисты прилетят. И, разумеется, сдержал обещание: комиссар полка слов на ветер не бросал.

Едва отбили атаку "мессершмиттов", послышалось резкое, душераздирающее завывание "юнкерсов". На них устанавливались сирены, целью которых было вывести из равновесия находящихся на земле, испугать, заставить бросить оружие. Но никто теперь не испугался, не бросил оружия, и по "юнкерсам", которые обрушились на летное поле, зенитчики вели непрекращающийся огонь.

Летчики не любят пережидать бомбежку на земле. Преображенский в укрытии явно нервничал, высасывая одну папиросу за другой. Неспокойно чувствовали себя и другие летчики. Как им хотелось быть в воздухе, пусть под огнем, но за штурвалом, в родной стихии, и с оружием в руках.

Гитлеровцы бросали фугасы крупного веса. Близ командного пункта взорвалась одна бомба, затем другая. Мощный накат выдержал, но бревна раздвинулись, и земля осыпала Жаворонкова, Преображенского и оперативного дежурного.

Потом взрывы стали реже и затихли совсем. Оперативный попробовал связаться с зенитчиками, но телефон молчал: обрыв.

Летчики, покинув укрытия, выбрались на поверхность.

Ослепительно сверкало солнце. Не успевшая подняться в воздух обгоревшая "чайка" припала на поврежденную бомбовым взрывом "ногу".

— Товарищ генерал, — доложил Оганезов, — ранено пять зенитчиков и мотористов.

Ни один осколок не задел упрятанные дальние бомбардировщики.

Однако именно во время налета Ефремов лишился штурмана.

Быстро засыпали воронки на взлетно-посадочной полосе, и Жаворонков приказал:

— Идите отдыхать. Все идите.

Это означало, что запланированный удар по Берлину состоится. Обязательно!

Когда позже все собрались для проработки задания, Ефремов напомнил Преображенскому, что штурман Серебряков вышел из строя.

Тут же откликнулся штурман бригады Александр Ермолаев:

— Я тебя, Андрей Яковлевич, устрою? "

— Очень рад.

Ефремов подумал в эту минуту о Жаворонкове: умеет генерал подбирать себе помощников. Ведь штаб полка почти весь остался в Беззаботном, а с Жаворонковым были лишь штурман ВВС КБФ Троцко, штурман бригады Ермолаев и майор Боков, адъютант начальника морской авиации. Но они делали все, что надо, чтобы обеспечить выполнение операции. А Троцко и Ермолаев не только готовили коллег, но и сами участвовали в рейдах на Берлин, заменяя выбывших из строя штурманов.

Ермолаев дважды летал с Ефремовым на Берлин.

Полеты на Берлин продолжались. Наши бомбардировщики сбрасывали на фашистскую столицу все больше бомб. И каждый раз германское верховное командование объявляло, что сбито шесть, девять, пятнадцать советских самолетов. На Балтике знали, что эти сообщения — утка.

Все чаще балтийцам приходилось вступать в бои с перехватчиками. Так случилось с экипажем Беляева. Он был атакован после бомбежки Берлина, когда до моря оставалось лишь с десяток минут. Из лучей прожекторов "мессершмитта", казалось, невозможно было выбраться. Трассирующие пули резали ночной воздух. Беляев умело маневрировал, помогая стрелку и штурману вести ответный огонь, и километр за километром приближался к береговой черте. Нельзя с уверенностью утверждать, что "мессер" был сбит, но его лучи вдруг погасли, огонь прекратился. Экипаж продолжал путь домой.

Несли потери и истребители, охранявшие остров и подступы к нему. Тяжело раненный, истекая кровью, вел воздушный 6oii летчик Сгибнев.

За все время пребывания на острове летчики только однажды усомнились: а верен ли прогноз, полученный от Каспина?

Балтийский метеоролог сообщал, что погода идет на улучшение. Данные были приняты во внимание при назначении очередного вылета с Кагула и Асте. Но когда до возвращения самолетов оставалось менее двух часов, местность вокруг островных аэродромов стало закрывать туманом. Видимость ухудшалась с каждой минутой.

Туман редко появляется мгновенно. Его, как правило, можно предвидеть. Выходит, оплошал Каспин? Жаворонков по радио связался с Таллином и Ленинградом:

— Как у вас?

— Отличная погода, видимость — сто километров.

Выходило, что туман — явление местное, связанное с неожиданным похолоданием. Но как быть, если и аэродромы закроет так, как закрыло посты наблюдения? Жаворонков поначалу решил по радио направить Преображенского и Щелкунова на аэродромы в Палдиски и Таллин — единственные базы в Эстонии, остававшиеся еще в руках Балтфлота.

Распоряжение принять самолеты было передано на аэродромы, оставалось лишь перенацелить ДБ, возвращавшиеся из рейда на Берлин.

И тут Жаворонков заметил странное явление: туман вокруг аэродрома стоял сплошной стеной, а само поле проглядывало сквозь редкую пелену. Генерал десять-пятнадцать минут стоял на поле вместе с Оганезовым, наблюдая за состоянием тумана.

— Ну, комиссар, становится хуже?

— Нет, хуже не становится, правда, и лучше не становится.

— И все же садиться можно, — решил — генерал.

Он сам вызвал по радио полковника Преображенского и майора Щелкунова. Сказал о тумане, о запасных аэродромах, на которые надо идти, если летчики не уверены:

в том, что смогут произвести посадку.

Преображенский, веря в мастерство своих летчиков, решил вести группу на Кагул.

На посадочном "Т" у ночных огней стояли Жаворонков и Оганезов. Как-то неожиданно вывалился из белой пелены ДБ Преображенского, приземлился, побежал по посадочной полосе и исчез в белой вате.

Ефремов напряженно смотрел вниз, пытаясь увидеть поле или какой-либо ориентир, чтобы убедиться в том, что вышел к Кагулу. Хотел уже пойти на второй круг, как вдруг из тумана возникла фигура матроса-стартера и белая парусина "Т". Дошли! Вот сейчас, когда зару-ливаешь в укрытие, можно считать, что полет завершен благополучно.

Сели Плоткин, Гречишников и другие балтийцы.

Несколько экипажей из полка дальней авиации, не видя посадочной полосы, ушли на запасной аэродром. А один все пытался сесть. Трижды заходил ДБ на посадку. Его отсылали в Палдиски, но, очевидно, горючее было на исходе. На развороте самолет свалился на крыло и пошел к земле. Роковым оказался туман…

В этом полете военным объектам Берлина был нанесен особенно большой урон. Но и во многих самолетах зияли пробоины от осколков снарядов и пулеметов перехватчиков.

— Значит, усиливается противодействие? — спросил Жаворонков, осматривая ДБ.

— Усиливается, — ответил Преображенский. — Но мы к этому привыкли еще над переправами у Двинска.

Профессиональный военный законно гордится, если операция проходит так, как им задумано. И Жаворонков был доволен тем, что, несмотря на растущее зенитное и истребительное противодействие, наши летчики регулярно бомбят Берлин. Бомбят в одни и те же часы и даже минуты.

Чередовали направление удара, сбрасывали бомбы с высоты то в 5, то в 7 тысяч метров, но в одно время. И к понятию "немецкая аккуратность" добавили аккуратность русскую, советскую.

Шла своеобразная дуэль: каждый день, а то и дважды в сутки гитлеровская авиация бомбила Кагул и Асте, и гитлеровские летчики, очевидно, не раз докладывали об уничтожении советских бомбардировщиков. Но в назначенный день и час наши ДБ уходили в воздух и шли от эстонского острова Эзель на Штеттин и затем — на Берлин.

Американское агентство Ассошиэйтед Пресс в те августовские дни писало, что берлинцы, которых в свое время уверяли, будто их городу не грозит опасность воздушного нападения, теперь знают, что германская столица уязвима для налетов как английской, так и советской авиации, это весьма важный психологический фактор, который окажет большое влияние на моральное состояние немцев.

Не приходилось сомневаться, что командование германских военно-воздушных сил постарается во что бы то ни стало уничтожить островную базу. Что если противник обрушится на Кагул и Асте в тот момент, когда ДБ-3 с подвешенными бомбами выруливают на старт?

И вот Жаворонков, настаивавший на точном соблюдении времени каждого вылета, решил изменить уже сложившийся график.

Преображенский и Щелкунов сделали все, чтобы выполнить приказ. Летчики, штурманы, стрелки-радисты отдыхали в этот день меньше обычного. Обслуживающее. подразделение к назначенному часу обеспечило все — от питания до бомб. Технический состав в более сжатые сроки подготовил ДБ к вылету. И раньше, чем обычно, вышли в море катера военно-морской базы — на случай, если летчикам потребуется помощь.

Солнце еще только собиралось садиться. Было совсем светло. Взлетать в такое время — одно удовольствие. А вот возвращаться придется в темень.

Дальние бомбардировщики поднимались один за другим. В воздухе уже ждали истребители. Они барражировали над базой на случай внезапного нападения. Истребители провожали наши бомбардировщики в море. С ними лететь хорошо, спокойно — так бы до Берлина. Но для истребителей это слишком дальний путь. Пройдет минут двадцать, и Лучников доложит командиру:

— "Маленькие" отвалили, возвращаются домой, — и в ответ на покачивание крыльев истребителей махнет им дружески рукой.

Это будет означать: "счастливого пути" и "счастливого возвращения".

Скоро выяснится, что путь советских бомбардировщиков действительно был счастливым, а вот истребителей подстерегала беда…

Как только летчики Щелкунова следом за балтийцами легли на курс, Жаворонков направился в Асте проверить организацию приема самолетов после ночного рейда. Убедившись в том, что служба поставлена четко, Семен Федорович покинул Асте.

Проехали, наверное, половину пути, когда генерал увидел группу самолетов, идущих на малой высоте. "Неужели наши возвращаются? Может быть, фашисты атаковали на маршруте?"

— Быстрее, — приказал генерал, охваченный тревогой.

Шофер включил третью скорость. Вдруг воздух словно раскололся, раздался страшный грохот. Сомнений не было: бомбили Кагул. Почти тотчас послышались взрывы со стороны Асте. Как видно, гитлеровцы решили одновременно покончить с советскими бомбардировщиками на обоих аэродромах. Покончить во время взлета. Но противник просчитался: бомбардировщики уже давно были в воздухе.

А наши истребители попали под бомбежку. Проводив группы Преображенского и Щелкунова, они вернулись за несколько минут до появления "юнкерсов" и не успели зарудить в капониры. Одну машину еще можно было отремонтировать, но две другие были уничтожены взрывами.

"Большая потеря", — подумал Жаворонков. Истребители были в те дни дороже золота. Многие авиационные заводы, эвакуированные на восток, еще не начали выпускать продукцию. Правда, англичане обещали прислать новые машины. Невеселая ирония сквозит в личном послании И. В. Сталина Черчиллю от 3 сентября 1941 года: "Приношу благодарность за обещание, кроме обещанных раньше 200 самолетов-истребителей, продать Советскому Союзу еще 200 истребителей". Да, на обещания Черчилль не скупился.

Аэродром был изранен. Комиссар Оганезов и командир обслуживающего подразделения Георгиади вывели на поле матросов, старшин и офицеров. Надо было спешно восстановить аэродром: приближалось время возвращения ДБ из рейда.

Приходилось бояться и другого — атаки по нашим самолетам на посадке. Это неизбежно, если фашисты поймут, что бомбили пустой аэродром. Жаворонков очень хотел, чтобы доклады экипажей "юнкерсов", атаковавших Кагул и Асте, были как можно более хвастливыми. Ведь как только группы Преображенского и Щелкунова отбомбятся по Берлину, гитлеровцы поймут, что обманулись в своих расчетах.

Жаворонков и Оганезов объехали огневые точки. Матросы заверяли, что, если их атакует даже сотня "мессершмиттов" и "юнкерсов", они не прекратят огня.

Ночь прошла в труде и тревоге, а когда с постов наблюдения сообщили, что возвращаются наши самолеты, работы на полосе были закончены.

Зарулив на стоянку, Преображенский и командиры эскадрилий пошли навстречу Жаворонкову, чтобы доложить о выполнении задачи. Из темноты перед ними вырос Оганезов — без кителя, с лопатой.

— Полюбуйтесь на комиссара! — воскликнул полковник и недоуменно добавил:-Ты что это, Григорий Захарович?

— Загораю, — устало улыбнулся комиссар.

— В самом деле, что случилось?

— Бомбили нас после вашего вылета. — Оганезов бросил лопату и посмотрел на ладони, покрывшиеся волдырями. — Вот трудовые.

Ну как после этого сказать комиссару, что смертельно устали? Всем трудно, все под огнем.

Уничтожить наши бомбардировщики с воздуха фашистам так и не удалось. К вечеру наши летчики все равно поднимались над Эзелем.

Не было рейдов на фашистскую столицу, которые можно было бы назвать легкими. Но среди смертельно опасных были самые трудные. Это когда над Балтикой бушевала непогода.

Так было в ночь на 21 августа. Самолеты в непосредственной близости от острова попали в полосу тумана. Видимость ухудшалась с каждой минутой. На пути встала сплошная облачность. Капельки воды, падавшие на плоскости, вначале казались совсем безобидными. Потом неожиданно пошел сильный снег.

Снег в августе! Такое случается нечасто. Не видно ни зги. Самолеты шли вслепую. В этом полете мастерство экипажей проходило проверку высшей строгости.

Снег прекратился, и снова струйки воды побежали по крыльям. Преображенский, известный своим хладнокровием, на сей раз не был спокоен. Он знал, что капли воды могут превратиться в лед. Так и случилось. Постепенно крылья машины становились толще на лобовой части и тяжелее, а машина неповоротливее. Падала скорость, терялась высота.

Пришлось снижаться — другого выхода не было, а потом снова набирать высоту, что потребовало дополни-, тельного расхода горючего. Некоторые в борьбе с обледенением потеряли много горючего и не могли долететь до Берлина. Пришлось атаковывать Данциг, Свинемюн-де, Либаву. До фашистской столицы, закрытой облаками, дошли три бомбардировщика.

С трудом довели летчики самолеты до базы. Не стали даже завтракать сон свалил всех.

После отдыха Преображенский сказал Ефремову:

— Перегоняй свой самолет на материк. Заменят двигатели — сразу обратно.

Ефремов едва успел зарулить на стоянку, как к Беззаботному подошла группа ДБ. Скоро он уже беседовал с однополчанами. Андрея забросали вопросами о бомбардировках Берлина. А потом он стал расспрашивать.

— Тобой особенно Плоткин интересовался, — сказал Ефремов Борзову. Как, мол, Иван без меня воюет, что нового.

— Пусть командир не беспокоится, мы тут держим марку, — ответил Борзов.

Конечно, каждому летчику хотелось быть среди тех, кто первым бомбил фашистскую столицу. Недаром группу Преображенского А. А. Жданов назвал "политической авиацией". Но и на долю Борзова, как и всех, кто из Беззаботного вылетал в бой с несвойственными для бомбардировщиков функциями истребителей танков, выпала задача первостепенной важности. Речь шла о самой судьбе Ленинграда. Как стало известно позднее, Гитлер решил "путем обстрела из артиллерии всех калибров и непрерывной бомбежки с воздуха" сравнять Ленинград с землей.

Летчики первого полка срывали людоедский план.

В дни, когда Плоткин бомбил Берлин, Борзов водил эскадрилью в район Кингисеппа. Советское информбюро сообщало, что здесь происходили наиболее ожесточенные бои.

Поговорив с Борзовым, Ефремов направился в штаб узнать, нет ли писем от жены. Ефремов зашел в авиаремонтные мастерские и оторопел: склонившись над оружейным столом, Фаина, его жена, от которой он ждал писем из Москвы, набивала патроны в пулеметные ленты.

— Похудела…

— Что ты! Вот ты похудел: Спишь мало?

— Целыми днями сплю.

И то правда: по ночам балтийцам спать не приходилось, отсыпались после ночных полетов днем…

Андрей взял с жены слово, что она с детьми уедет в Москву, и вернулся на Кагул.

Командир 13-го истребительного авиаполка полковник Романенко едва успел выйти из штабной землянки, как его догнал запыхавшийся вестовой:

— Командующий ВВС Балтфлота требует к телефону.

Разговор с генерал-майором авиации Самохиным был короткий: из Москвы летит Герой Советского Союза Владимир Коккинаки, надо его встретить в Таллине.

В воздухе появился И-16. Он зашел один раз, второе, приземлился и перед командным пунктом остановил мотор.

Командир полка просто рассвирепел, увидев такое нарушение. Разве можно, не подрулив к укрытию, оставлять самолет? А если налетят "мессершмитты" или "юнкерсы"?

— Вы что, не можете сесть как следует? — напал Романенко на летчика.

Тот сбросил шлем, улыбнулся, протянул руку:

— Прошу прощения. Горючее кончилось. Я Коккинаки.

Так они познакомились.

— Мне на Кагул. Ставка послала помочь в подготовке к взлету в перегрузочном варианте, — кратко информировал испытатель.

Романенко приказал заправить машину горючим, дал два истребителя прикрытия, и Коккинаки, попрощавшись, полетел на Эзель.

С 22 июля по 15 августа 1941 года гитлеровцы восемнадцать раз бомбили Москву. 1700 самолетов бросил Гитлер на Москву, но достигнуть ее смогло меньше 70. Советские авиаторы и воины ПВО зорко охраняли небо Москвы. В ночь на 7 августа, когда балтийцы готовились к первому удару по Берлину, летчик-истребитель Виктор Талалихин, израсходовав в бою над столицей весь боезапас, пошел на таран и уничтожил "юнкерс".

Массированным бомбардировкам подвергался город на Неве. В июле-сентябре 1941 года Ленинград пытались бомбить 4306 немецких самолетов. Прорвалось к городу 503. Защитники Ленинграда — летчики-истребители и зенитчики — сбили 333 фашистских бомбардировщика.

Наши летчики, и в их числе Борзов, подвергли ударам многие аэродромы противника. Тем не менее, взлетая с баз, находившихся на оккупированной территории, фашисты продолжали варварские бомбардировки советских городов. На них необходимо было ответить усилением ударов по Берлину.

Этим и было вызвано прибытие Коккинаки на Эзель. По расчетам внизу должен был появиться аэродром Кагул, и Коккинаки пошел на снижение. Он смотрел вниз, перекладывал И-16 с крыла на крыло, чтобы лучше обозревать раскинувшееся внизу пространство, но никаких признаков действующей авиационной базы не обнаружил.

"Где бомбардировщики? — раздумывал летчик. — Толи. это место, которое мне нужно?"

С сожалением посмотрел он вслед истребителям, которые, проводив его до острова, ушли на Таллин.

Тем временем на зеленом поле выложили посадочный знак. Внизу Коккинаки встречал Жаворонков. Поздоровались. Коккинаки спросил:

— А где же ваши самолеты?

Узнав, где размещены "на постой" ДБ, сказал:

— Я думал, что аэродромом ошибся.

Коккинаки рассказал, что Верховный главнокомандующий потребовал увеличить калибр бомб при атаках по Берлину. Нарком Кузнецов доложил: это невозможно. Конечно, на новых мощных моторах ДБ-3 может нести тысячекилограммовую бомбу. Но Кузнецов имел в виду не вообще ДБ-3, а конкретно машины полка Преображенского и те, что прислали на Эзель по распоряжению Ставки. К тому же нарком учитывал, что горючее в баки заливается полностью, до пробки. И вот, чтобы проверить это, Сталин решил послать на Балтику Владимира Коккинаки.

Обрушить на Берлин тяжелые бомбы было мечтой Преображенского и всех участников Берлинской операции. Но условия не позволяли брать бомбы весом 500 и 1000 килограммов. Внешняя их подвеска, ухудшая аэродинамические качества бомбардировщика, вела к снижению скорости, лишала возможности забираться на практический потолок высоты. Полет с тысячекилограммовыми бомбами с Кагула и Асте был признан невозможным. Ну, а "пятисотки"? На некоторых машинах моторы грелись даже при подвеске бомб весом 250 килограммов. Особенно изношены были моторы на машинах армейских летчиков.

Владимир Коккинаки в свое время давал путевку в жизнь бомбардировщику ДБ-3, установил на нем мировые рекорды: поднял груз в полтонны и в тонну на 12 тысяч метров, а 2 тонны-на 11 тысяч метров. Да, Коккинаки знал ДБ-3, как никто другой. Но моторы этих израненных в боях машин были слишком изношены, требовали замены.

После инструктажа, проведенного испытателем, командир эскадрильи Василий Гречишников стартовал с тысячекилограммовой бомбой. ДБ-3 долго-долго бежал по полосе, перевалил через изгородь и кустарники, но, не получив достаточной скорости, стал падать, снес "ноги" и загорелся. Вот-вот могла взорваться тысячекилограммовая бомба. Гречишникову и штурману Власову удалось быстро выбраться из кабин, а стрелок-радист Семенков оказался зажатым в турели: колпак намертво заклинило при ударе самолета о землю.

Подбежавшие к горящему бомбардировщику краснофлотцы штыками отсекли дюралевые листы обшивки фюзеляжа и вытащили стрелка-радиста из огня.

Испытателя не могло поразить то, что произошло. К подобным ситуациям он был готов каждый раз, когда поднимал в небо новый самолет.

Владимир Коккинаки, хмурясь, сказал Жаворонкову:

— Да, с такими моторами и с такого аэродрома тяжелые бомбы не поднять. Так и доложу Ставке.

Генерал Жаворонков и Владимир Коккинаки улетали в Москву.

— Вернусь самое большее через два-три дня, — говорил генерал. — Старшим всей группы остается командир Первого минно-торпедного полка. Прошу подумать, что можно сделать для увеличения бомбовой нагрузки.

Прибыв в Москву, Жаворонков встретился с Николаем Герасимовичем Кузнецовым, и они немедленно направились к Сталину. В приемной ждал командующий ВВС Красной Армии генерал П. Ф. Жигарев, вместе с которым Семен Федорович учился когда-то в Качинской летной школе. Вошли в кабинет.

В течение всего разговора Сталин ходил по комнате, задавая вопросы и требуя четких, прямых ответов.

— Вы послали на Балтику самолеты с изношенными моторами, — недовольно сказал Сталин генералу Жигареву.

— Это лучшее, что мы имеем, — ответил командующий ВВС.

— Но они не могут взлетать при максимальной нагрузке.

Жигарев промолчал. Сталин остановился перед Жаворонковым:

— Как воюют летчики Балтфлота?

Вопрос вернул Жаворонкову обычное состояние уверенности. Без каких-либо записей он всегда мог нарисовать точную картину, сложившуюся на любом театре военных действий. Удивительная память позволяла генералу помнить не только положение в общем, но и конкретно по всем полкам, введенным в бой. Он не по наградным листам, а в деле знал каждого командира полка, каждого комиссара, многих начальников штабов, штурманов и инженеров.

Сталин, не перебивая, слушал. Чуть наклонив голову, он смотрел на карту, прикрепленную поверх другой почти на всю стену. Жаворонков рассказывал о летчиках Эзеля, Ханко, Таллина и Ленинграда, о действиях тридцати пяти экипажей первого полка, оставшихся в Беззаботном.

— Какова их главная задача? — спросил Сталин.

— Бороться с танками противника, — доложил Семен Федорович.

Верховный главнокомандующий спросил, велики ли потери.

— Потери не только в боевых полетах, товарищ Сталин, — ответил генерал. — Фашисты бомбят аэродромы. В Копорье на рассвете подверглись бомбардировке линейки для стоянки самолетов и служебные постройки, где спал личный состав.

— А что делали истребители?

— Их слишком мало, чтобы всюду поспеть.

Нет ли угрозы самолетам на Эзеле?

Жаворонков рассказал о бомбардировках и штурмовках Кагула и Асте.

— Смотрите, вы лично отвечаете там за все. Сталин посмотрел поочередно на Кузнецова и Жаворонкова, и было неясно, к кому именно относится предупреждение. И новый вопрос:

— Каков резерв бензина при полете на Берлин и обратно на Эзель?

— Минут двадцать, пожалуй.

— Двадцать? — озабоченно переспросил Сталин. — И большая часть пути над морем?

— Да, товарищ Сталин.

— А если бомбардировщик подбит? Ведь на плаву QH держаться не сможет.

Это он сказал скорее самому себе, а не Жаворонкову.

— Флот окажет помощь, — сказал Жаворонков.

— Мы продумали это, — подтвердил Кузнецов.

— Я думаю, вам самому надо повести самолеты на Берлин, — сказал Верховный Главнокомандующий, обращаясь к Жаворонкову.

Тот объяснил, что очень хотел бы лично вести группу на Берлин, но не имеет опыта полетов на этом типе самолетов.

— Кого вы оставили за себя?

— Командира полка полковника Преображенского, — доложил Семен Федорович. — Справляется?

— Справляется, товарищ Сталин.

— Хорошо. — Сталин прошелся вдоль стены, снова остановился около карты балтийского театра военных действий. — Но позаботьтесь о наращивании ударов по Гитлеру.

— Есть, товарищ Сталин.

Когда прощались, Сталин пожал руку генералу:

— Передайте товарищам летчикам, что я крепко на них надеюсь.

Подробная телеграмма, посланная на остров Жаворонковым, была оглашена на открытом партийном собрании. Комиссар прочел вслух и сообщение, опубликованное в центральных газетах.

"Советская авиация, — писала "Правда", — имела полную возможность систематически бомбить Берлин в начале и в ходе войны. Но командование Красной Армии не делало этого, считая, что Берлин является большим столичным городом, с большим количеством трудящегося населения, в Берлине расположены иностранные посольства и миссии, и бомбежка такого города могла привести к серьезным жертвам среди гражданского населения.

Мы полагали, что немцы, в свою очередь, будут воздерживаться от бомбежки нашей столицы Москвы. Но оказалось, что для фашистских извергов законы не писаны и правила войны не существуют. В течение месяца, с 22 июля по 22 августа, немецкая авиация 24 раза произвела налеты на Москву. Жертвами этих налетов явились не военные объекты, а жилые здания в центре и на окраинах Москвы, больница и две поликлиники, три детских сада, театр имени Вахтангова, одно из зданий Академии наук СССР… В результате бомбардировки жилых домов вражеской авиацией в Москве убито 736, тяжело ранено 1444, легко ранено 2069 человек. Разумеется, советское командование не могло оставить безнаказанными эти зверские налеты немецкой авиации на Москву. На бомбежку мирного населения Москвы советская авиация ответила систематическими налетами на военные и промышленные объекты Берлина и других городов Германии".

Этому сообщению "Правды" Оганезов посвятил свое выступление на митинге. Вот тогда-то летчиками и были высказаны предложения, позволившие балтийцам взять в очередной рейд на Берлин тяжелые бомбы.

На каждом самолете в составе экипажа решили оставить одного стрелка-радиста вместо двух. Размонтировали и сняли тяжелые стальные замки наружной подвески торпед, создававшие завихрения. Оставили на земле" ящики с бортовым ремонтным инструментом. Сняли даже нижние пулеметы, что значительно уменьшило возможность противодействия "мессершмиттам".

Все это делалось во имя одного — увеличить бомбовую нагрузку.

В те же дни, когда группа Преображенского бомбила Берлин, Кенигсберг и Пиллау, основная часть Первого полка по заданию командования флотом, не зная передышки, наносила удары по живой силе и технике врага, рвавшегося к Ленинграду. Тужилкин, Борзов, Победкин, Черных, Иванов летали днем и ночью и чаще всего без какого-либо истребительного сопровождения. Они бомбили танки и войска в местах сосредоточения, переформирования и отдыха. Одно из заданий памятно однополчанам до сих пор, хотя прошло более четырех десятилетий. Связано оно с уничтожением большого числа высших и старших гитлеровских офицеров.

…Командующий Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц еще раз перечитал перевод лежавшего перед ним "Приглашения". "Немецкое командование, — читал адмирал, — имеет честь пригласить Вас на торжество по случаю важной победы-занятия города Пернов…", Дальше-адрес кинотеатра, где состоится пиршество, время прибытия. Форма, конечно, парадная.

— Форма парадная, — сказал комфлота так, будто его а не какого-то полковника приглашало немецкое командование.

Пернов — город приморский, значит, фашистское собрание будет "представительным" — вместе с армейской элитой будут и моряки-катерники, подводники, цвет фашистского флота. За целую навигацию не уничтожить столько высших и старших офицеров рейха, сколько сосредоточится в кинотеатре. Тут не приходится думать — стоящая операция или нет. Однако все ли так, как написано в "приглашении"? А может, совсем не так? Не может ли быть, наконец, что вместо гитлеровских генералов и офицеров в помещении окажется мирное население на обычном киносеансе?

— Откуда сведения? — спросил командующий.

— Сведения от партизан, заслуживают полного доверия, — ответил начразведотдела, — а добыла билет эстонская комсомолка, имя ее не сообщено. Что касается мирного населения, то его присутствие на банкете исключено, разве только на нем окажутся прихвостни оккупантов…

— И все же надо установить сигнал: если банкет не состоится, бомбежку кинотеатра отменить и перенацелить экипаж на запасной вариант.

Никто никогда, очевидно, не узнает имя юной эстонской патриотки, которая своим сигналом положила начало дерзкой операции. Пригласительный билет больше нигде не упоминался, но подготовка к "визиту" в приморский город началась немедленно. Решено было поднять на воздух здание через полчаса после начала торжеств и сделать это силами одного экипажа.

— Есть такой, — доложил командующий ВВС генерал М. И. Самохин адмиралу. — Это Ларионов. Окончил Военно-Воздушную академию, возглавлял оперативно-разведывательный отдел 73-го полка, а сейчас штурман эскадрильи в Первом минно-торпедном. Помните битву против немецких танков под Двинском? Ларионов зарекомендовал себя там с самой лучшей стороны.

— Давайте вызовем его сюда.

— Сейчас он в дальнем полете, — Самохин показал район Балтийского моря, где должен был находиться Ларионов.

— Хорошо, действуйте, только не перепутайте объект с другим каким-нибудь зданием.

…Вернувшись из боевого полета, Ларионов передал в штаб разведывательные сведения, доложил, где поставил мины, перекусил в столовой и прилег отдохнуть после семичасовой болтанки в воздухе. Но поспать не пришлось — вызвали в штаб ВВС. Командующий был вместе с начальником штаба полковником Д. И. Сурковым.

— Знаете этот город? — спросил командующий.

— Стоял там полк перед войной.

— А в кинотеатре не случалось бывать?

— Бывал, — ответил Григорий Федотович, — "Чапаева" смотрел.

— На этом плане сможете отыскать кинотеатр? — спросил Сурков.

— А чего искать, вот он, — показал штурман. Командующий и начштаба переглянулись: выбор удачен. Объяснили задачу, не скрывая трудностей и опасностей, которые могут подстерегать на пути к цели и над ней. Волнуясь ждали, что ответит Ларионов на их вопрос: справитесь?

— Ясно, товарищ командующий, — сказал штурман ровным и спокойным голосом.

…Одиночный ДБ-3 поднялся над аэродромом и сразу ушел к Финскому заливу. Не набирая большой высоты, полетел курсом на Пернов. Дважды встречались самолеты врага. ДБ не сближался с ними, уходил в облака. Последний маневр Ларионов рассчитал так, чтобы зайти с тыла.

…Там, в Пернове, весь город прочесывали специальные патрули. За километр до кинотеатра начались контрольные посты. Проникнуть к зданию невозможно никому. Что касается одиночного самолета, приближающегося к порту с "безопасной" стороны, то это, конечно же, "юнкерс" или "хейнкель". Пройдя порт, Ларионов сразу вышел в нужный район. Он не сомневался, что приближается к кинотеатру, и попросил летчика Николая По-бедкина точно, без резкости довернуть самолет на цель. Теперь — убедиться, что это именно та цель. Взгляд на схему, взгляд на цель. Да, это кинотеатр. На все даны секунды. Снижение, чтобы застраховаться от ошибок… Нажал кнопку общего электросбрасывателя, и бомбы всей серией падают на кинотеатр.

К небу взвилось пламя, отчетливо видна падающая стена и взрывы. А следом — почти без интервала — залпы зениток и близкие к самолету разрывы.

Доложил: бомбы попали точно в кинотеатр, он разрушен. Два дня ждали сообщений из Пернова, от партизан. И вдруг приказ Трибуца: срочно представить Ларионова к награде. Пришла информация от партизан. "250 фашистов погребены под обломками".

Ларионов летал много и эффективно. С 20 августа, то есть после уничтожения 250 гитлеровцев в кинотеатре Пернова, по 10 сентября экипаж, которому прокладывал курс Григорий Федотович, уничтожил до 30 танков, 40 автомашин, много другой техники.

250 успешных боевых вылетов совершил за Отечественную Ларионов. В их числе — десятки ударов по морскому противнику. Можно было бы рассказать, как он проложил 16 мая 1944 года курс двадцати двум штурмовикам в Нарвском заливе, в результате чего фашисты потеряли 3 тральщика, 2 сторожевых катера и сторожевой корабль, как он 24 июня того же года потопил транспорт водоизмещением 7000 тонн, как бомбил военно-морские базы противника, находясь в одном "иле" с Антоном Карасевым или Алексеем Мазуренко, будущим дважды Героем Советского Союза. Да и сам Григорий Федотович встретил победу кавалером четырех орденов и Героем Советского Союза — это звание ему присвоено 5 ноября 1944 года.

Но хочу рассказать об одном зимнем дне сорок четвертого, когда я увидел флаг-штурмана непохожим на того, кого знал с сорок первого года. Едва заглох мотор, Григорий Федотович, еще не расстегнув парашютные ремни, крикнул встречавшим его техникам, мотористам, вооруженцам:

— Товарищи, я видел Ленинград без светомаскировки! Это так прекрасно!

Человек, не умевший волноваться, утирал рукавом повлажневшие глаза… Но как же далеко было еще до разгрома фашистов под Ленинградом в те последние дни лета сорок первого года!

…Фашисты ожесточенно атаковывали Таллин, и в конце августа Ставка приказала оставить главную базу, кораблям прорваться в Кронштадт.

Экипажи боевых кораблей и транспортов под непрерывными бомбовыми ударами "юнкерсов", в условиях минной опасности исполнили приказ. Корабли Балтфлота стали щитом города Ленина. Многие матросы, старшины и офицеры, как это было и в годы гражданской войны, сошли на сушу и сражались в морских бригадах под Ленинградом и Москвой.

На большой земле к моменту ухода из Таллина были потеряны сравнительно близкие запасные аэродромы, в том числе Липово, что крайне осложнило обстановку на Эзеле. Летчики ни на минуту не расставались с личным оружием.

Гитлер, который чуть ли не каждую ночь прятался в подземном бункере, карал командование противовоздушной обороны Берлина, требовал уничтожения советских самолетов. "Юнкерсы" и "мессершмитты" регулярно обрушивались на аэродромы Кагул и Асте.

Фашистские самолеты прилетали несколько раз в день, образовывали "чертову карусель", бомбили и штурмовали. Однако как только штурмовка прекращалась, весь технический и обслуживающий персонал возобновлял работу: готовили к вылету машины, устраняли повреждения взлетной полосы. В сумерках балтийцы поднимались над островом, и ДБ снова брали курс на столицу фашистской Германии.

Однажды гитлеровские пилоты подожгли ДБ Афанасия Фокина, когда он рулил на старт. В другой раз, когда ночью к аэродрому приблизились эскадрильи "юнкерсов", воздух прочертили в направлении стоянок ДБ красные ракеты, выпущенные диверсантами. Только находчивость майора Бокова, адъютанта генерала Жаворонкова, помогла избежать крупных потерь: по предложению Бокова, Семен Федорович приказал немедленно открыть стрельбу красными ракетами в обратном от ДБ направлении. Бомбардировка была основательной, но потерь в самолетном парке не вызвала. Еще не закончилась бомбежка, а стрелковое подразделение, вместе с которым был Иван Трофимович Шевченко, начало прочесывать район, откуда давались целеуказания, чтобы обезвредить сброшенных на парашютах диверсантов.

Самыми напряженными для летчиков оказались последние десять дней пребывания на острове. 27 августа, наряду с бомбардировкой Берлина, балтийцы звеном атаковали и потопили в Ирбенском проливе транспорт противника. На отходе от цели стая "мессершмиттов" перехватила наши торпедоносцы. Экипаж в составе Евдокима Есина, штурмана Галима Хабибулина и стрелка-радиста Ивана Нянькина погиб. 31 августа на отходе от Берлина погибли летчик Михаил Русаков, штурман Василий Шилов, стрелок-радист Василий Саранча. 3 сентября над Берлином был сбит экипаж в составе летчика Константина Мильгунова, штурмана Петра Чубатенко, стрелка-радиста Георгия Кулешова…

В строю оставались считанные самолеты, когда Преображенский 4 сентября в последний раз взял курс в море. Чтобы возможно дольше держать Берлин в состоянии тревоги, балтийские и армейские бомбардировщики, сменяя друг друга, в течение часа бомбили Берлин, несмотря на ожесточенное артиллерийское прикрытие и активные действия перехватчиков.

Задачу, поставленную Ставкой, полк выполнил.

На нескольких самолетах курсом на Беззаботное вылетел весь летный состав за исключением экипажа Юрина. Накануне отлета, возвращаясь с боевого задания, Юрин посадил самолет на фюзеляж.

И все же летчик рискнул вылететь. Темной ночью при помощи бортовых фар совершил посадку близ Ленинграда на оставленном нашими войсками аэродроме; a jaa рассвете уже в Беззаботном техники заменили винты.

Тяжелым было прощание летчиков с мотористами, оружейниками, минерами, торпедистами, которые оставались на Кагуле для обороны острова. Летчики давно знали их, крепко сдружились. Воевали вчерашние авиаторы доблестно. Многие погибли в боях за архипелаг, другим посчастливилось встретить День Победы.

Как хотелось бы сказать о каждом, кто с винтовкой в руках сражался за честь полка, за Родину! Но для этого нужна особая книга, может быть, несколько книг. И все же об одном торпедисте и минере — Петре Бородавко — я расскажу. Когда сложилась тяжелая обстановка, Бородавке пошел сражаться на сухопутный фронт, был дважды ранен, потом вернулся в родной Первый гвардейский и провоевал до победы.

Многие годы не видел я Петра, и вдруг встреча на Балтике. С тех пор переписываемся. Петр живет в Феодосии, работает слесарем-бригадиром. Он организатор социалистического соревнования, во всех бригадах и на участках знают балтийца. Много лет Петр руководит цеховой партийной организацией…

В Беззаботном было не легче, чем на Эзеле. И все жр это — Большая земля, база, куда приходила почта. Преображенский получил сразу три письма от родных, а Ефремов — ни одного. Не случилось ли чего — поделился тревогой с Преображенским.

— Что гадать, Андрей. Лети на У-2 в Ленинград — хоть узнаешь, уехали или нет.

— Я Лучникова захвачу.

— Добро.

И вот под крыльями Ленинград, над которым много лет назад воспитанник 105-й бригады Вася Лучников "зайцем" совершил с Андреем Яковлевичем Ефремовым первый в жизни полет. Город выглядел непривычно. Только ориентируясь по мостам через Неву, Ефремов нашел Петропавловскую крепость и Адмиралтейство — их сверкающие шпили закрыла серая, как пасмурное небо, парусина. Сели на городском Комендантском аэродроме, зажатом со всех сторон домами.

Семья Андрея жила на Васильевском острове. С бьющимся сердцем подходил он к дому. Что это? Ефремов остановился. Дом зиял глазницами выбитых окон. На улице — груда кирпича и щебня.

Прохожий объяснил: прямое попадание бомбы. Жертвы? Да, погибло много женщин и детей. Точно об этом можно узнать в домоуправлении.

— Фаина Васильевна Ефремова? — переспросила дежурная. — Посмотрим.

Перелистала домовую книгу.

— Нет, о ней ничего не известно.

Ефремов пошел в Адмиралтейство, где размещался штаб ВВС КБФ. Но и там никто ничего не знал. Тогда по оперативному телефону комэск вызвал полк.

Преображенский пообещал тут же связаться с военным комендантом.

Из комендатуры ответили:

— Сын Ефремова в Ленинграде, в больнице Эрисмана.

…Когда Ефремов вошел в палату, Толик сразу увидел отца, рванулся к нему, но тотчас упал навзничь и заплакал.

— Что с тобой, сынок? Сын молчал.

— Нога, — сказал врач.

— Что нога? — Андрей Яковлевич, не помня себя, сдернул простыню и сразу опустил ее: правой ноги чуть ниже колена не было.

— Как же это, сыночек?

— Фашисты, папа.

Андрей Яковлевич обнимал и целовал сына, повторяя:

— Ничего, ничего, Тавик. Мы отомстим им, будь уверен. — Немного успокоившись, спросил:

— А где мама, Римма, Алла?

— Их эвакуировали, — объяснил врач. — Сына. мы не могли отдать вашей жене, он слишком слаб…

Когда летели обратно в полк, Василий как мог успокаивал командира.

— Что с сыном? — спросил Евгений Николаевич, едва Ефремов вернулся.

— Худо. Крови много потерял.

— Не пытался забрать?

— Даже Фаине не отдали. Главный врач заявил, что и думать об этом нечего.

— А мы подумаем.

Как только мальчишка немного поправился, Преображенский забрал его в полк.

Толя стал своим в полку, провожал экипажи в полет. В свободные минуты Преображенский учил мальчика играть на баяне. Кто знает, может быть, сегодняшний музыкант Анатолий Ефремов начался именно в голодное время ленинградской блокады, когда у командира полка получал первые уроки игры на баяне…

Собранный воедино полк продолжал наносить удары по врагу. Поднимались в воздух по три-четыре раза в сутки. Атаковывали подводные лодки, гитлеровские войска, рвавшиеся к Ленинграду, выводили из строя фашистскую тяжелую артиллерию, стрелявшую по городу. Все это делалось малым числом самолетов: значительной части ДБ полк лишился в боях. Поредел и летный состав.

Но и с меньшими силами полк сражался, не жалея крови и самой жизни.

В пору, когда группа Преображенского находилась на Кагуле, Тужилкин, Борзов, Балебин и другие летчики, составлявшие боевое ядро в Беззаботном, львиную долю всех боевых вылетов совершали для ударов по танковым и механизированным войскам. Действовать приходилось с малых высот, под огнем зенитных батарей и автоматов, и Борзов, командовавший в отсутствие Плоткина Краснознаменной эскадрильей, был признан не только одним из самых решительных летчиков, но и умелым организатором боя. Он тщательно прорабатывал задание со всем летным составом, и каждый летчик, штурман, стрелок-радист и стрелок знал свой маневр.