"Человек без страны" - читать интересную книгу автора (Воннегут Курт)Глава 12Одно время я был владельцем и управляющим агентства по продаже автомобилей в Западном Барнстейбле, что на мысе Кейп-Код, штат Массачусетс. Агентство называлось «Сааб Кейп-Код». Тридцать три года назад мы — я и мое агентство — вынуждены были отойти от дел. Контора прекратила свое существование. «Сааб» была и остается шведской маркой, так что мой провал в качестве автомобильного дилера в те далекие времена объясняет в моей биографии многое из того, что иначе так и осталось бы сокрытым завесой тайны. Например, тот факт, что шведы так и не присудили мне Нобелевскую премию по литературе. Старая норвежская поговорка гласит: «У шведа короткий член, но долгая память». А дело было так: тридцать с лишним лет назад компания «Сааб» выпускала только одну-единственную модель автомобилей — что-то наподобие «жуков», которые делает «Фольксваген». Это был двухдверный седан с двигателем спереди. В зоне пониженного давления, которая образуется за любым быстро движущимся автомобилем, его суицидо-озабоченные двери то и дело открывались. И в отличие от остальных легковых машин движок у него был двухтактный, а не четырехтактный — как у газонокосилки или моторной лодки. Так что каждый раз, заливая бак бензина, вы были вынуждены заливать еще и канистру масла. Не знаю, по каким причинам, но большинство женщин почему-то напрочь забывало об этом нюансе. Ключевым моментом рекламной кампании было то, что на светофоре «сааб» мог сделать «фольксваген». Но если вы или ваша вторая половина по каким-то причинам забывали залить масло вместе с последней канистрой бензина, то еще до светофора машина со всеми ее пассажирами превращалась в один большой фейерверк. У нее также был передний, а не полный привод, что, впрочем, выручало на скользких мостовых или если вы прибавляли скорость на петляющей дороге. Один клиент, выбиравший себе машину, сказал: «Они же делают лучшие в мире часы, так почему бы им не начать выпускать лучшие в мире автомобили?» Я еле сдержал улыбку. В те дни «саабу» было далеко до мощных лоснящихся четырехтактных автомобилей, которые сегодня являются непременным атрибутом любого яппи. В те дни это было, если хотите, неоформившейся мечтой инженеров авиазавода, которые никогда раньше не конструировали автомобилей. «Неоформившейся мечтой» — так я сказал? Вот вам информация к размышлению: на приборной панели имелось специальное кольцо, которое цепью, проходящей над шкивами, соединялось с двигателем. Если вы дергали за него, на другом конце этого приспособления, за передней решеткой, отодвигалась специальная шторка на пружине. Это было придумано для того, чтобы двигатель оставался теплым, пока вы отлучались по делам. Так что по возвращении (при условии, что отсутствие было не слишком долгим) вы могли сесть за руль и сразу же тронуться с места. Но если вас не было слишком долго, неважно, при открытой или закрытой шторке, масло отделялось от бензина, осаждалось и скапливалось на днище бака. И когда вы возвращались, садились в машину и трогались с места, все вокруг покрывалось густой пеленой дыма, словно это был не автомобиль, а подбитый в морском сражении эскадренный миноносец. И я, кстати говоря, поместил таким образом целый город под черную дымовую завесу, когда солнце было в самом зените. Это было в Вудс-Холе, где я примерно на неделю оставил свой «сааб» на парковке. Говорят, местные старожилы до сих пор удивляются, откуда могло взяться столько дыма. В общем, я сам себя оставил без Нобелевской премии, нелестно отзываясь о шведском автомобилестроении. Чертовски трудно придумать удачную шутку. В «Колыбели для кошки», например, главы очень короткие. Каждая глава описывает один день, и каждая сама по себе шутка. Если бы я рассказывал о чем-то трагическом, то не было бы необходимости устанавливать жесткие временные ограничения, ибо это было бы трагично в любом случае. Сложно потерпеть неудачу в освещении трагической сцены. Трагическая сцена обречена быть трагической, если в ней присутствуют все необходимые элементы трагизма. Но с шутками все обстоит иначе: это все равно что самостоятельно смастерить мышеловку. Нужно хорошенько потрудиться, чтобы конструкция захлопнулась в тот самый момент, когда ей полагается захлопнуться. Я до сих пор слушаю выступления артистов разговорного жанра, по подобных передач осталось не так уж и много. Например, радиовикторина Граучо Маркса[29] «Клянись жизнью», которую периодически повторяют. Я знал писателей-юмористов, которые перестали писать о смешном и стали серьезными людьми. Они просто не могли больше придумать ни одной шутки. Я говорю сейчас о Майкле Фрейне, английском писателе, который написал «Оловянных солдатиков». Он стал абсолютно серьезным человеком. Что-то повернулось у него в голове. Юмор — это своего рода способ бегства от ужасов жизни, способ самозащиты. Но в конце концов ты слишком устаешь убегать, а новости становятся только хуже, так что даже юмор уже не помогает. Иные, вроде Марка Твена, полагали, что жизнь — кошмарная штука, но держали свой ужас перед ней под контролем с помощью шуток и шли вперед. Впрочем, даже Твен под конец жизни не мог этого делать. Его жена, лучший друг и обе его дочери — все они ушли из жизни прежде него. Если вы живете достаточно долго, то теряете все больше и больше близких людей. Возможно, я и сам уже разучился шутить, потому что смех перестал быть удовлетворительным защитным механизмом. Некоторые люди забавны, а другие — нет. Я сам бываю довольно забавным. Или уже не бываю. В моей жизни было столько потрясений и разочарований, что этот защитный механизм вполне мог быть выведен из строя. Вероятно, я стал чересчур несдержанным и даже сварливым, потому что видел слишком много вещей, которые меня задевали и с которыми я не мог взаимодействовать посредством смеха. Да, может статься, это со мной уже произошло. И признаюсь честно, я совершенно не представляю, кем стану в следующий момент. Я просто продолжаю путешествовать по жизни, наблюдая, что происходит с телом и умом, которые я называю своими. Я вздрагиваю при мысли о том, что я писатель. Не думаю, что могу контролировать свою жизнь или свое творчество. Все остальные писатели, которых я знаю, чувствуют себя капитанами в этом плавании, — у меня же нет такого чувства. Я не осуществляю никакого контроля. Я просто становлюсь — кем-то, каким-то. Все, о чем я мечтал, — дать людям возможность облегчить душу смехом. Юмор может принести колоссальное облегчение, как таблетка аспирина. И если через сто лет люди все еще будут смеяться, я буду счастлив. Я прошу прощения у тех своих читателей, которые являются ровесниками моих внуков. А я полагаю, что многие из тех, кто держит сейчас эту книгу, одного с ними поколения. Их, как и вас, здорово надули все эти плодящиеся на дрожжах корпорации и правительство. На этой планете творится чудовищный бардак. И так было всегда. Никаких «старых добрых дней» никогда не было — всегда были просто дни. И как я говорю своим внукам — не смотрите на меня: я только что с поезда. Есть много старых пердунов, которые скажут вам, что пока вы не переживете чего-то ужасного, подобного тому, что пережили они (Великую депрессию, Вторую мировую или вьетнамскую войну), вы не повзрослеете. Этот деструктивный, если не сказать — суицидальный, миф придуман рассказчиками. Снова и снова в их историях мы встречаем персонажей, которые после страшной катастрофы произносят что-нибудь вроде: «Теперь я стала женщиной, теперь я стал мужчиной, конец». Когда я пришел домой с войны — это была Вторая мировая, — мой дядя Дэн, похлопав меня по спине, объявил: «Теперь ты стал мужчиной». И я убил его. То есть я его, конечно, не убил, но был очень к этому близок. Дядя Дэн, говоривший, что мужчина, не прошедший войны, — не мужчина, был моим плохим дядюшкой. Но у меня имелся еще и хороший дядюшка — покойный дядя Алекс, младший брат моего отца, начитанный и умный. Дядя Алекс окончил Гарвард и стал страховым агентом в Индианаполисе — честным страховым агентом. Своих детей у него не было. В других людях дядю Алекса расстраивало только одно: то, что они необычайно редко обращают внимание на счастливые моменты своей жизни. Так что когда все мы, скажем, потягивали лимонад в тени яблоневых деревьев в летнюю жару, млея и жужжа о том о сем, словно пчелы, дядя Алекс мог прямо посреди этой болтовни вдруг вставить: «Ну разве это не чудесно?» Теперь я и сам нередко произношу эту фразу, как, впрочем, и мои дети, и дети моих детей. И я всем вам очень рекомендую: пожалуйста, подмечайте мгновения счастья и восклицайте (или говорите это шепотом, или вообще про себя, если хотите): «Ну разве это не чудесно?» Никто не рождается с уже развитым воображением. Воображение у нас развивается благодаря родителям и учителям. Были времена, когда воображение играло огромную роль в жизни человека, потому что было основным способом развлечения. Если бы в 1892 году вам было семь лет и вы прочли историю — самую простую историю о девочке, у которой умерла собака, — разве вам не захотелось бы расплакаться? Разве вам не стало бы понятно, что чувствовала эта маленькая девочка? А после этого вы прочли бы другую историю — о богаче, поскользнувшемся на банановой кожуре. Разве вам не захотелось бы рассмеяться? И обе эти воображаемые сцены родились бы исключительно в вашей голове. Когда вы идете в картинную галерею, то видите не более чем прямоугольное полотно с несколькими мазками краски, которое висит на одном и том же месте сотни лет и от которого даже не исходит ни малейшего звука. Механизм воображения натренирован отзываться на малейшие раздражители. Книга является набором из двадцати шести[30] фонетических символов, десяти цифр и приблизительно восьми знаков препинания, но люди смотрят на эти условные обозначения и видят извержение Везувия или битву при Ватерлоо. Однако сейчас родителям и учителям больше нет необходимости выстраивать в ваших головах все эти схемы и цепи размышлений. Сейчас у нас есть профессионально продюсируемые шоу со звездами в главных ролях и всевозможные приборы для реалистичной передачи изображения, звуков, музыки. Мы живем в век информации, и на этой информационной супермагистрали навыки развитого воображения нужны нам не больше, чем умение держаться на лошади. Те из нас, у кого они все-таки есть, могут смотреть в лицо другого человека и видеть множество разных историй; для всех остальных лицо так и останется только лицом. И знаете, я только что использовал точку с запятой, которой строго-настрого запретил вам пользоваться. Это я говорю для того, чтобы обратить ваше внимание на то, что я сам это делаю. Любое правило действует в определенных рамках, даже если это самое лучшее правило. Вы спросите, кто был самым мудрым человеком из всех, кого я встречал в своей жизни? Это был мужчина, хотя, как вы понимаете, это вовсе не очевидно и совсем не обязательно. Я говорю о художнике-графике Соле Стейнберге, ныне покойном, как и все остальные, кого я знал. Я мог спросить его о чем угодно, и ровно через шесть секунд он выдавал идеальный ответ — громко, раскатисто, почти грубо. Он был родом из Румынии. Его детство прошло в доме, где, по его собственным словам, гуси заглядывали в окна. Я спрашивал его: «Сол, как мне относиться к Пикассо?» Шесть секунд — и он отвечал: «Бог послал его на Землю, чтобы показать всем нам, что значит быть по настоящему БОГатым». Я спрашивал: «Сол, я писатель. Многие из моих друзей тоже писатели, и некоторые из них — неплохие. Но каждый раз, когда мы разговариваем, мы разговариваем на разных языках, будто занимаемся совершенно разными вещами. Почему так происходит?» Шесть секунд — и он отвечал: «Все очень просто. Творческие люди бывают двух сортов. Это вовсе не значит, что одни лучше других. Просто одни своим творчеством откликаются на события своей личной истории, а другие — на жизнь в целом». Я спрашивал: «Сол, ты одаренный человек?» Шесть секунд — и словно гром среди ясного неба раздавался его рык: «Нет! Несмотря на то что мое творчество тебя трогает. То, что вызывает отклик в твоей душе, — это борьба художника со своими ограничениями». |
||
|