"Сатанизм для интеллигенции" - читать интересную книгу автора (Кураев Андрей)

Путь к пустоте

Религия себя

«Есть две добродетели, созидающие спасение человека: вера и любовь. Если бы я видел, что вы погрешаете в чем-либо о вере, то о ней и слово повел бы я к вам, стараясь всячески направить вас на православное мудрование. Поскольку же благодатию Христовой, ваша вера здрава, то, оставя веру, поговорю с вами немного о деятельной жизни, двигателем которой должна быть любовь». Так обращается к монахам преп. Феодор Студит322.

Я же обращаюсь не к монахам, но совсем к иным читателям. Те люди, ради которых написана эта книга, болеют верой – точнее, суеверием. В порыве своей совести возжаждав истины, они обратились не к Евангелию, а к мишурным книжкам карма-колы. Их души, вскормленные на тощих хлебах «атеистической духовности», и прежде были не слишком здоровы (да и «деятельной любви» их учили не так уж настойчиво). Прельщенные же «Живой Этикой», они лишь плотнее затянули повязки на своих глазах. Атеизм сменился язычеством. Насколько выветрилось представление о Боге из сознания людей, можно судить по такому высказыванию женщины, занимающейся вышиванием золотошвейных икон: «Я чувствую – если энергетика из Космоса сильна (я так называю вдохновение), значит, пора за работу».

Поэтому и приходится вести к таким людям слово о вере. И не просто о вере – о христианской философии.

Немало поколений подряд несется над Европой и Россией клич: сделайте христианство понятнее, говорите проще, объясните все рассудочно и без ваших «таинств» и «благодатей». Но едва только выйдет очередной катехизис, популярно излагающий веру Церкви, как интеллектуальные гурманы заявляют: фи, как примитивно.

Итак, две устойчивые формулы вращаются в сознании современных людей, оправдывая их неоязыческие страсти: «Христианское богословие слишком сложно, поэтому пойдем лучше к колдунам». И – «в христианском катехизисе все слишком примитивно, поищем лучше глубину философии на Востоке». В христианстве есть философия. Она и глубока и логична. Но нужно приложить труд, чтобы понять как логику философии, так и логику богословия.

У языческих синкретистов есть один очень любопытный аргумент. Они заявляют, что разница между религиями – это не более чем расхождение в обрядности, а потому эзотерическая философия, уважительно относящаяся к любому символическому обряду, может быть совмещена с любым культом, то есть с любой религией. Так проповедовал еще древний гностик Валентин, который преподавал гностическую теогонию, но при этом считал возможным формально оставаться христианином и участвовать в христианском богослужении323. Обряды – для толпы, для народа. Церковь и существует для народа. А философии в ней быть не может. Философия есть только у «посвященных». Спорить с профанами – значит унижаться. Лучше из снисхождения к толпе соблюдать ее ритуалы, и при случае выискивать среди обычных прихожан кого-нибудь, кого можно было бы посвятить в «тайны гнозиса». Исходя из таких рассуждений, «гностики не столько отрицали церковь, не столько противополагали себя ей, как заблуждающейся, сколько ставили себя над нею, признавая у себя высшие истины, а в церкви только низшие… Для них кафолическая церковь была не столько погрешающею, заблуждающейся, сколько церковью отсталою»324.

Так думает и великое множество сегодняшних неоязычников. Ложь этой позиции заключается в уравнивании религии и культа. Христианство, православие – это не только обряд. У нас есть своя философия. И христианская мысль (философская и богословская) достаточно самостоятельна, достаточно разработанна, достаточно богата, чтобы отстаивать свою, целостную и продуманную систему понимания мира, человека и Бога.

Именно для того, чтобы загасить попытки разумного осмысления богословских проблем, церквеборцы заверяют своих слушателей, что у православия нет никаких аргументов, с помощью которых мы могли бы обосновать свою веру. Они с такой безапелляционностью говорят, что в Церкви нет ничего, кроме обрядности, что человеку и в голову не придет после презентации очередной карикатуры на православие обратиться к церковной литературе или к церковным богословам и спросить их: вы действительно столь примитивно понимаете Бога, мир и Писание, как нам рассказали?

Так действовали марксистские агитаторы, так работают оккультные проповедники и сектантские миссионеры. Мол, у них в Церкви только обряды, а философия – у нас. Так рождаются формулы типа «Да, в обрядоверие, в которое выродилась Русская православная церковь, Л. Толстой точно не верил»325.

Кстати, именно в это Л. Толстой и верил. Он истово верил в обрядоверие Православной Церкви. Он глубоко верил в то, что Православная Церковь выродилась в обрядоверие. Сами же христиане верят не в обрядоверие. Они верят в благодатность обрядов; в обрядоверие же верят только журналисты (они верят в то, что Русская Церковь поражена этой болезнью)326.

В самой же Православной Церкви времен Льва Толстого были не только «попы-требоисправители». В ней были старцы, были миссионеры, были свои мыслители. Не на обрядной же почве разошелся Лев Толстой с Владимиром Соловьевым – а именно на философской (и как разошелся: в последней книге Соловьева Толстой предстает как прямой делатель Антихристова дела!). И В. Кожевников ушел из толстовства в Церковь не потому, что храмовые обряды понравились ему больше кружковых чаепитий, а потому что философия Толстого оказалась слишком пресной и мелководной по сравнению с глубинами христианской мысли. Булгаков, Бердяев, Франк, Струве пришли из материализма в православную Церковь не потому, что не были знакомы с толстовством и не потому, что затосковали по «обряду». Они искали философию, которая могла бы объяснить человека лучше, полнее, чем марксизм. И нашли эту философию в Евангелии и в церковной традиции.

Да, православие – это не только обряд и не только «вера», это еще и мысль. «Я знаю, в Кого уверовал» (Тим. 1,12). Вера узнает и опознает свой предмет. Она отличает его от иных реалий. Христианская философия в состоянии различить, какое суждение о Боге и человеке является несовместимым с Евангелием.

И поэтому не нужно думать, что если в комнате, увешанной православными иконами, начать проповедовать языческую философию, то это и будет идеал «примирения религий». Ни православие, ни язычество не сводятся к ритуалам.

Язычество – это отнюдь не только милая народная этнография, гаданья под Рождество и разгадывание гороскопов. Язычество – это прежде всего реальность, религиозная реальность. С ним можно не только играть. В нем можно пропасть, погибнуть.

Я не буду давать своих определений. О язычниках достаточно ясно сказал ап. Павел: это люди, которые «служили твари вместо Творца» (Римл. 1,25). Язычество есть там, где человек застревает в инстанциях, находящихся между Творцом и человеком. Язычник – это человек, с религиозным энтузиазмом доверившийся миру. Это человек, принявший временную остановку за конечную цель.

В конце концов, язычник – это тот, кто перепутал средства и цель. Как однажды сказал блаж. Августин: «Все наши беды происходят оттого, что мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, и наслаждаемся тем, чем надлежит лишь пользоваться».

Язычество – это поклонение тому, что не есть Бог. Поклонение совести. Поклонение нации327. Поклонение искусству. Поклонение здоровью. Богатству. Науке. Прогрессу. «Общечеловеческим ценностям». Космосу. Самому себе.

«Темным оком омрачен был целый мир и ощупью ходили люди. Что ни останавливало их на пути – почитали они Богом», – говорил преп. Ефрем Сирин328. Самое опасное, что здесь есть, и самое эффективное – это поклонение самому себе.

В религиозной жизни есть парадокс, поражающий людей, впервые знакомящихся с церковной аскетикой: святые называют себя грешнейшими, тогда как мы чуть не ежедневно встречаем на улице, мягко говоря, несовершенных людей, уверяющих, что у них-то грехов никаких нет: «если и убивал кого, так только по делу!».

Дело в том, что чем меньше света в душе – тем менее видны греховные потеки на ней. Увидеть свои грехи может лишь человек, уже освещенный лучиком благодати. Так в темной комнате нельзя заметить мусора. Но если в ту же комнату прорвался прямой луч света – в нем будет видна даже пылинка, танцующая в воздухе. Чем меньше благодати – тем менее человек готов к покаянию (ибо, по слову преп. Исаака Сирина, тот, кто видит свои грехи, совершеннее того, кто видит ангелов). Но если нет покаяния – то душа довольна собой и не требует благодати, и не раскрывается навстречу Дару. И человек еще более отходит от Источника Жизни. Душа, наглухо задраенная от Бога, не видит свое истинное состояние. Покаяние там не родится. Беспокаянное существование уже само все дальше и дальше уносит эту душу от Подателя Жизни…

Теряя опыт Богопознания, человек (народ, человечество) искажает и тот образ памятования о Творце, что хранился в его душе. Скудость знаний о Боге, в свою очередь, мешает познать себя; отдаленность язычников от Бога и соответствующая смутность Богопознания мешают всерьез заметить нечистоту своей жизни и не дают осознать свое реальное состояние.

Но религиозная тяга в человеке остается. Потеряв из виду Бога, человек начинает удовлетворять свою религиозную жажду из какого-нибудь более-менее богоподобного источника. Потеряв Бога в тех высях, с которых он ниспал, человек начинает прилагать свое религиозное чувство к тому, что поближе и познакомее. К мелким духам, к стихиям космоса, к самому себе. И однажды его медитирующее сердце посещает «великая мысль»: «Это Я». И язычник уверяется в своей собственной тождественности Абсолюту в высшей точке своего бытия.

Бердяев говорил, что атеизмом современный мир расплачивается за недостаточный интерес средневековья к человеку. Не платим ли мы нашим бессилием перед язычеством сегодня за то, что отказывались видеть в нехристианской мистике ее положительное содержание – антропологическое, впрочем, а не теологическое. Человек ведь действительно бездна, и эту бездну можно принять за Бога. Мы мало ценили Богообразные потенции человека – в итоге приходится все объяснять ссылками на «дьяволов водевиль», которые никого не убеждают.

Язычеством мы расплачиваемся за антропологический минимализм, столь поразительно высказавший себя в знаменитых словах Достоевского: «Здесь диавол с Богом борются и поле битвы – сердца людей». Человек тут оказывается пустышкой, просто полем битвы, по которому топчутся враждующие стороны. От него как будто ничего не зависит, да и не понятно – зачем ради пустого поля такое сражение.

Вероятно, у Достоевского это просто неудачная фраза. О безмерности и богатстве человеческой души у него сказано весьма много. Не меньше было свидетельств об этом и в древней православной письменности. Но школьная схоластика выпарила из православного богословия именно учение о человеке. Из всего богатства православного предания в предреволюционных наших семинариях прочнее всего укоренилась мысль о «ничтожности человека», о его смиренности329.

Можно ли бороться с атеизмом проповедью смирения? Как оказалось, нет. Понадобилась плеяда новых богословов, которые пояснили, что все высшие ценности атеистического гуманизма – достоинство человека и его свободы, его творческое призвание и личностная неповторимость – не чужды христианству, и даже наоборот, они могут быть логично обоснованы лишь в христианской мысли, а не в атеистической. И только тогда в философской области атеизм был преодолен. И смысл христианского смирения стал вновь понятен тем, чье сердце было готово его понять, но разум – под влиянием антихристианских книжек – этому противился…

Сегодня богословию брошен новый вызов – языческий. «Язычество есть религия больного человечества и больной природы. Но в то же время это не призрак и не обман, но религиозная действительность», – писал Сергей Булгаков330. За язычеством стоит определенный опыт. Отрицать его наличность нельзя. Ему лишь можно дать иную интерпретацию.

Первая реакция со стороны богословия естественна: это все – от лукавого. Что есть – то есть. Но не думаю, что весь огромный мир язычества, охватывающий континенты и тысячелетия, может быть вмещен в эту формулу.

Памятуя опыт преодоления атеизма, можно сказать: бороться с язычеством можно лишь вглядываясь в величие и неисчерпаемость человеческой природы: сие море великое и пространное, тамо корабли преплавают и змий, его же создал еси игратися ему. Бездна души действительно такова, что ее можно принять за Бога.

Нет, в язычестве нет Истинного Бога. Человек теряется сам в себе, в своей душе. От этого самообожения защищает себя Иов: «прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего» (Иов. 31,27-28).

Тот единственный грех, который не может быть прощен ни в веке сем, ни в будущем, – это «хула на Духа Святого» (Мф. 12,31). Нет греха, который не мог бы быть отделен от души человека подвигом покаяния. Лишь тот грех, который запрещает человеку каяться, – лишь он неисцелим. Раскаяние – та дверь, которая распахивает согрешившую душу для исцеляющего помазания Духа. Покаянием человек говорит Богу: я был далеко от Тебя, Господи, я обезобразил и опустошил свою жизнь, но Ты же видишь те язвы моей души, которые я больше не скрываю ни от Тебя, ни от себя, ни от Твоей Церкви. Так Ты, вне Которого умирает мое сердце, Тот, Которого мне так не хватает – прииди и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша. Но если человек кощунственно утверждает, что его душа, слегка подчищенная постами и подновленная медитациями, – это и есть Дух Святой, если он убедил себя, что вне него нет Бога и потому неоткуда ждать помощи, если он поклонился хоть и высшей, но все же части себя самого – значит, он безнадежно запер себя в своем внутреннем мире, и освежающее веяние Внешнего (Трансцендентного) Духа уже не может прикоснуться к нему. «Тат твам аси» (ты есть То) – это и есть хула на Духа.

Да, человек похож на Бога – ибо есть «образ Его». Но он не есть Бог. «Ты ведь не телесный образ, не душевное состояние, испытываемое нами, когда мы радуемся, огорчаемся, желаем, боимся, вспоминаем, забываем, и прочее; и Ты ведь не сама душа, ибо Ты Господь Бог души моей», – говорит блаженный Августин своему Господу (Исповедь. X,25). И хоть именно в сердце своем человек должен познать Господа, но благоговеть надо «не перед сердцем, а перед Господом» (св. Феофан Затворник)331.

Йогическое «тат твам аси» адекватно реальному опыту любого созерцательного подвижничества. Подвижник обнаруживает в себе в какой-то момент «светящуюся точку».

Православная аскетика знает о внутреннем свете души. «Если кто желает узреть состояние ума, пусть он отрешится от всяких (греховных) мыслей и тогда увидит себя схожим с сапфиром и сияющим небесным светом», – пишет, например, авва Евагрий332. Однако православие отличает нетварный Свет Божества от духовного, сокровенного, но все же тварного свечения ума333. Языческая мистика этот свет считает конечной инстанцией, тогда как православие – лишь промежуточной.

Свет, что таится в душе человека, способен быть Богоприимным, но сам не есть Свет Бога: согласно Евагрию, «требуется содействие Бога, вдыхающего в человека сродный Свет. Бесстрастное состояние ума есть умопостигаемая вершина, (сияние которой) подобно небесному цвету. Во время молитвы ее озаряет Свет Святой Троицы»334. Человеческий ум (дух, свет) – это то, что устремляет человека к Богу, то, через что человек может войти в Богобщение. Но это не сам Бог. Так надо различать окно, через которое свет попадает в комнату, от самого источника света, который находится все же не в оконном стекле.

«Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе подобно искре и свет и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестию и она есть естественный закон», – пишет авва Дорофей335. Но «естественный закон» лишь указывает на вышеестественное, а не заменяет его. Совесть напоминает о Боге, но сама не есть Бог.

Да, душа человека прекрасна и велика. Что ж, – говорит св. Златоуст, – «прекрасный и полезный член – глаза: но если бы они захотели видеть без света, то красота и собственная сила их нисколько не принесли бы им пользы, но еще причинили бы вред. Так и душа, если захочет видеть без Духа, то сама себе послужит препятствием»336.

В душе можно заблудиться: она богообразна. В душе опасно заблудиться: она не есть Бог. «Душа – не от Божия естества, и не от естества лукавой тьмы… Он – Бог, а она – не Бог», – напоминает преп. Макарий Египетский337.

Здесь – важнейшая грань, непроходимо разделяющая христианский опыт и опыт языческий. Человек не есть частица Божества; Бог не есть высшая структура человеческой души. Но теософы уверяют, что человек призван найти «себя, своего скрытого Бога»338.

Только что мы видели анти-пантеистическое убеждение преп. Макария Египетского. На словах Николай Рерих его очень ценит – «Многотомно можно выписывать из Отцев Церкви и из заветов пустынножителей и подвижников правила их, ими выношенные и примененные в жизни… Не отвлеченные символы, но реальное сознание отображал Макарий Египетский, когда писал…»339. Так почему же он не следует всему опыту этих Отцов, того же Макария? Тот ведь не был пантеистом.

Конечно, вера христиан в надмирного Бога-Творца отлична от теософского пантеизма. Иногда теософы даже готовы и со своей стороны признать это отличие. Но смелости сказать: «Евангелие говорит так, а мы говорим иначе» – у них не хватает. И поэтому Е. Рерих предпочитает выдвигать тезисы типа «После Оригена ложная вера христианства начала расти»340. Прочитав такое, можно подумать, что до Оригена христиане считали, будто человек и Бог одно и то же. А на самом деле Елена Ивановна просто слегка примаскировалась. Полагаю, она все же знала, что и до Оригена христиане не были оккультистами (а если не знала – так тогда тем более ей не стоило бы заниматься «синтезом религий»).

В оккультный «синтез» никак не сможет быть вмещена философия св. Климента Александрийского, учителя Оригена, а, значит, мыслителя до-оригеновской эпохи (то есть времени, когда, согласно Е. Рерих, христианство еще не стало «ложной верой»). Так вот, Климент неоднократно пишет о том, что «с Богом мы не имеем никакого сходства ни по существу нашему, ни по происхождению и ни по каким-либо особенным свойствам нашим, разве только по тому одному, что мы дело творческой воли Его» (Строматы. II,16). «Не следует однако думать, что Дух Божий в каждом из нас пребывает как некая частица Божества» (Строматы. V,13). «Это мнение нечестивое и составляет измышление мечтателей, будто свойства человека и Вседержителя одни и те же. „Нечестивец, – говорит Господь – ты думал, что Я подобен тебе“ (Пс. 49,21)» (Строматы. VI,14). «Несмотря на полнейшую чуждость Ему нашей природы, все-таки Он заботится о нас» (Строматы. II,16). «Нет никакого природного родства между Богом и нами. Не понимаю, как познающий Бога человек может допустить это, если посмотрит он на нашу жизнь и на неправедность, в которую мы погружены. Будь мы частью Бога, Бог бы в этой Своей части грешил»341.

Эти ясные суждения древнего богослова стоит сопоставить с утверждением Блаватской: «Человек становится приемником Души мира, как прекрасно выразился Эмерсон: „Я – несовершенство, поклоняюсь своему собственному совершенству“342.

Это есть именно, буквально то, против чего предостерегает Климент и другие Отцы Церкви как против самой страшной ошибки.

И все же ни совесть, ни познания не мешают Елене Рерих заявлять: «в христианстве я придерживаюсь веры первых отцов христианства»343. Почему Рерихи предпочитают действовать подлогами?

Например, Отцы «Добротолюбия» прямо говорят о своей вере в то, что «Сын Божий по послушанию и смирению вочеловечился и крестом и смертию спас человечество»344. Но это не мешает Елене Рерих, идя на прямую ложь, уверять: «авторы „Добротолюбия“ понимали под термином Христос высший божественный принцип в нас»345.

Похоже, для Елены Ивановны в мире нет никого, кроме «Владыки Шамбалы». Лишь он сообщает душе нечто новенькое. Все остальные духовные феномены не выводят человека за его собственные пределы. Например, Ангела-Хранителя «следует понимать не как какое-то отдельное Существо из высших сфер, но как наш собственный дух»346. «Христос есть наше очищенное и высшее Я»347. «Молитесь, чтобы Бог, который внутри вас, помог вам хранить чистоту»348. «Все исцеления возможны тогда, когда болящий воспрянет духом или уверует в исцелителя, иначе говоря, если он настолько поднимет вибрации своей сердечной энергии, что она сможет принять магнетический поток, идущий от целителя. В этом смысле нужно понять речение, что «Сын человеческий имеет власть прощать грехи»349. «"Не введи нас во искушение" – в этих словах молитвы подразумевается обращение слабого духа к своему Руководителю, или к высшему Я, чтобы Он или оно удержало его от проступка»350.

Итак, я должен просить самого себя и об укреплении в искушениях, и о прощении моих грехов, и об исцелении… Студенты психфака МГУ в 70-х годах ставили диагноз шизофрении словами из популярной тогда песенки: «Тихо сам с собою я веду беседу»…

Религиозная жизнь становится бесконечным романом с самим собой. В свое высшее «Я» я должен уверовать, ему я должен служить, в нем находить отраду и утешение, и от себя же самого, единственного, горячо и оккультно любимого, я должен ждать и прощения грехов.

Но ничего подобного оккультному уравниванию вершин (или глубин) человеческой души и Бога нельзя встретить у христианских святых Отцов.

Божественное в человеке – это «благодать»: дар, которого в человеке не было, но который извне дан ему. Чтобы принять дар, надо иметь смирение: познание того, что я нищ в самом главном, что мне – надо приобрести нечто несвойственное мне. «Приходит же благодать Божия в человека, хотя нечистого и скверного, но имеющего сердце благопризнательное, а истинная благопризнательность есть, чтоб сердцем признавать, что благодать есть благодать», – свидетельствует величайший мистик православия преп. Симеон Новый Богослов351. Веровать по-христиански может лишь человек благодарный.

Наставники Агни Йоги, напротив, утверждают, что благодать есть собственно психическая энергия человека, есть результат его собственной деятельности, а не Божественный дар: «Благодать вполне реальное вещество высшей психической энергии. Психическая энергия, конечно, проистекает от каждого организма, ее имеющего, но нужно, чтобы получить прямой эффект, собрать и фокусировать ее сознательно» (Иерархия, 229). «Психическая энергия есть синтез всех нервных излучений»352.

В христианском же опыте благодать истекает не от человека, а от Бога, и потому она является той реальной связью с Творцом, которая может вывести за пределы Вселенной, подверженной разрушению.

Даже телу необходима подпитка извне. Неужели же душа, которая обычно столь жадно впитывает в себя все, приходящее к ней извне, не нуждается в добром Хлебе? «Горе телу, когда оно останавливается только на своей природе, потому что разрушается и умирает. Горе и душе, если останавливается она на своей только природе, не имея общения с Божественным Духом, потому что умирает, не сподобившись вечной Божественной жизни. Как отчаиваются в больных, когда тело их не может уже принимать пищи, так Бог признает достойными слез те души, которые не вкушают небесной пищи Духа» (преп. Макарий Египетский)353. При сильном жаре исчезает чувство голода. В околосмертном состоянии человек не чувствует голода. Но так и душа – она не чувстует голода, не чувствует жажды Бога, только если она страшно больна.

Значит, восточный отшельник, достигший того состояния «просветленности», когда он ощущает себя тождественным с Высшим Духом мироздания и всю Вселенную готов рассматривать как свое порождение, – в перспективе христианской мистики смертельно болен. Болен – ибо сыт… Болен – ибо замкнул себя от того, что выше Вселенной…

Вряд ли поможет врач, советующий у изголовья больного, погруженного в жар: «это правильно, это хорошо, что он не хочет есть. Он нашел внутренний источник энергии и питания. Ничего ему больше не давайте и не пытайтесь его кормить». Но и оккультист, советующий материалисту (сознательный христианин слушать оккультиста не будет) отказаться от поиска Бога и искать «источник энергии в себе», тоже не сильно способствует духовному исцелению человека. Без Бога человеческая душа задыхается и тлеет, а ей говорят: «О, да вы великий архат, вы питаетесь самим собой. Да,да, никакой благодати не надо, выше Вас никого нет, Вы и есть Бог».

Оккультист, верующий в себя, может ощущать себя счастливым. Его «религиозные потребности» удовлетворены.

Евангелие, однако, стремится не к их «удовлетворению», а к их пробуждению: «блаженны алчущие и жаждущие правды». Алкание и жажда все же не самые комфортные чувства… И потому вполне резонно замечание К. С. Льюиса: «Какая религия дает наибольшее счастье? – По-моему, поклонение самому себе, пока оно держится. Я знаю человека лет восьмидесяти, который восхищался собой с самого раннего детства и, как ни жаль, живет на удивление счастливо. Я не ставлю так вопроса. Вы, наверное, знаете, что я не всегда был христианином, и обратился не для того, чтобы обрести счастье. Я понимал, что бутылка вина даст мне его скорее. Если вы ищете религию, от которой ваша жизнь станет легче и удобнее, я бы вам не советовал избирать христианство. Несомненно, есть какие-нибудь американские таблетки, они вам больше помогут»354.

Св. Афанасий Великий однажды сказал, что утратив память об истинном Боге, «люди впали в самовожделение»355. То состояние души, в которое приводят себя подвижники пантеистического толка, «в мистически-аскетической литературе заклеймлено позорным именем „прелести“, то есть духовного ослепления и утверждения результатов собственной капризной фантазии за подлинную и истинную реальность»356.

О таких состояниях ложной духовной просветленности знают и сами оккультисты. «Как часто в самообольщении многие, лишь бегло читавшие книги Учения, принимали голоса из Тонкого Мира за голос Учителя!»357. С горечью приходится признать, что и в откровениях самой Рерих налицо то же прельщение.